Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   Йокенцам стало даже немного и страшно. Тридцать пленных, тридцать молчащих мужчин, и может быть они хищные звери, может быть, головорезы, как заявила Виткунша. Йокенцам пришлось жить с тридцатью русскими. Но у тех явно не было на уме ничего дурного. Они скорее выглядели так, будто они были безмерно рады, что выбрались из всей этой заварухи целыми и невредимыми. Радовались каждому кусочку мяса, который перепадал им из кухни поместья. Были довольны той едой, которую намешивал им из брюквы, картошки, свиных костей, капусты и гороха их собственный повар. Потом первая серьезная работа на молотилке в полевом сарае. А потом убирать снег. Еще никогда Йокенен не был так вычищен от снега, как в эту зиму. Пленные расчистили снежные заносы на Ангербургском шоссе, сгребли снег в канаву, размели даже дорожку через выгон до дома бургомистра.
   Однажды утром они сгребали снег на школьном дворе. Когда дети стали смотреть на них из окна, один из пленных бросил в окно снежком и засмеялся. А потом они устроили для йокенских детей настоящее представление: русское сражение снежками. Они вымокли на совесть к удовольствию восторженно наблюдавших детей. Пока не вошел Клозе. Он объяснил, что с этими там на дворе нет ничего общего. Это наши враги. И нет ничего такого, из-за чего можно было бы стоять у окна и смеяться. Во время перемены всем детям пришлось оставаться в школе, потому что русские все еще работали на улице.
   Вечером к Штепутату пришел камергер Микотайт и принес со склада поместья связку овчин.
   - У этих горемык под шинелью одна рубашка, - сказал он. - Может, из этого удастся сшить им телогрейки.
   С этими словами он бросил овчины на стол Штепутата. Хорошая овечья шерсть, даже жалко русским-то отдавать. Это можно было и в фонд зимней помощи пожертвовать.
   - Они, бедняги, тоже люди, - сказал Микотайт. - Они не виноваты, что у них в стране коммунизм.
   Штепутат кивнул. Задвинул овчины под стол. Как-нибудь примемся за них вместе с Хайнрихом. Но на это понадобится время. Не раньше, чем через неделю.
   Декабрь 1941 года, день рождения тети Хедвиг. Сорок лет. Католики съехались со всего Растенбургского округа, даже из Реселя и Блауштайна. Это не уступало празднествам в замке, католики тоже умели устраивать торжества. Три индюшки и теленок попали на праздничный стол. Ядзя обслуживала весь вечер. Поверх ее мрачного черного платья был надет белый передник. В этом наряде она непрерывно сновала взад-вперед между гостиной и кухней. Она постоянно улыбалась, восполняя свое все еще недостаточное знание языка.
   Герман присутствовал, хотя и не был католиком. Он сидел за кофейным столиком рядом с дядей Францем, единственный ребенок в этом обществе. Ядзя принесла ватрушки и медовые пирожки, а потом и первое Рождественское печенье: звезды из песочного теста и пряники в виде сердца. Но не бросаться сразу же на сладкое. Сначала тетя Хедвиг должна встать и сказать молитву. О бедности и нужде. О хлебе насущном. О Божьей матери. Герману все это было знакомо с прошлых праздников. Он стоял рядом с дядей Францем и косился на Ядзю, которая с горячим кофейником в руках застыла в дверях как статуя. Что если она сейчас уронит кофейник!
   - Аминь.
   - Возьми ватрушку, Германка, - сказала тетя Хедвиг.
   Но Герман запросил пряников с холодным молоком.
   - Пора бы и спеть что-нибудь, Герман, - сказал дядя Франц.
   Что, петь перед католиками?
   - Получишь пару гривенников.
   А, тогда, пожалуй, можно. Но не перед всеми. Вниз под стол. Устроиться между ногами. Думать о чем-то другом. И поехали:
   Вставайте, товарищи, все на коня!
   И в поле, на волю помчимся.
   В поле, где каждого сила видна,
   С противником грозным сразимся.
   Покажем в отчаянном славном бою
   Всю волю к победе и доблесть свою.
   Пусть теперь никто не говорит, что католики скупые. Они собрали для певца под столом две марки и тридцать пфеннигов.
   Ядзя вошла с молоком для Германа, вся раскрасневшаяся.
   - Антон ждет на кухне.
   Хорошо, пускай войдет. Антон остановился на пороге. Ну и сиял же он. Раскланялся на все стороны, а потом устремился к тете Хедвиг. Поспешно размотав газетную бумагу, он развернул деревянную фигуру, овцу с теленком, вырезанную темными вечерами из цельного куска дерева.
   - Ядзя и Антон дарим тебе это, - расплылся он в улыбке.
   Тетя Хедвиг была тронута.
   - Ты настоящий художник, Антон, - сказала она.
   Дядя Франц налил ему рюмку. А Ядзя отказалась. Через полчаса на кухне будет кофе. Для всех работников. Ядзя уже поставила его варить.
   - Есть же и хорошие поляки, - сказал лысый гость из Реселя, сидевший возле тети Хедвиг.
   После кофе мужчины хотели поиграть в скат. Но увы, среди гостей был и священник. Может, устроить карточную лотерею. Тогда и женщины смогут играть. Герман и дядя Франц держали банк и выигрывали гривенник за гривенником. Это давало больше, чем пение. Одному Богу известно, сколько еще денег мог бы выиграть Герман, если бы не явился Штепутат, чтобы забрать его домой. Он ворвался в веселую компанию и сказал:
   - Слышали, что мы объявили войну Америке?
   Карл Штепутат произнес эти слова, и вдруг стало так тихо, как в католической церкви в Реселе.
   - Этот Гитлер, кажется, свихнулся!
   Дядя Франц не мог сдержаться. Тетя Хедвиг с трудом усадила его на стул, умоляя не шуметь. Что если услышат поляки на кухне!
   - С Америкой-то мы никогда не справимся! - не успокаивался дядя Франц.
   Штепутат молчал, а лысый заявил:
   - Все, что фюрер начинал, пока заканчивалось хорошо.
   - Теперь наши подводные лодки в Атлантике могут топить и американские корабли, - вставил кто-то.
   - Гитлер, кстати, тоже католик, - заметила маленькая женщина, сидевшая рядом с лысым.
   - Нужно подождать, - сказал Штепутат.
   - Подождать, когда нам перережут горло, - добавил дядя Франц.
   Было уже не до карточной лотереи. Герман сгреб выигранные монеты в карман. Он шел рядом с отцом по грязному снегу мимо темных окон деревни.
   - Это плохо, насчет Америки, папа? - спросил Герман.
   Штепутат не знал, что сказать, и не ответил. Потом, почувствовав, с каким нетерпением сын ждет ответа, произнес:
   - Я не думаю, что так плохо.
   Штепутат удивился, когда на его имя пришло письмо со штампом полевой почты. С просьбой переслать дальше. Письмо было напечатано на разбитой пишущей машинке, неумело и грязно. Наверху дата: 29 декабря 1941 года. Без указания места. Пал под Москвой... смертью храбрых... при выполнении долга... С немецким приветом! Командир роты Хегеляйн. Или что-то в этом роде.
   Штепутата это письмо мучило целый день. Вечером он натянул свой тулуп и направился к домишкам работников поместья. Он представлял себе, что ему предстоит. Для таких времен нужно было бы учиться на священника. Слепая бабушка лежала в своей кровати и - в январе - все еще напевала Рождественские песни. Она была одна.
   - Это ты, Петерка? - спросила она, когда Штепутат нажал на ручку двери.
   Штепутат назвал себя. Старая женщина выпрямилась в кровати и обратила в сторону двери свои невидящие глаза.
   - Что, малый натворил что-нибудь, мастер? Украл, наверное, да?
   - Нет, нет, - тихо сказал Штепутат. - С мальчиком все в порядке. Я тут получил письмо... с фронта... из России... погиб он, Отто, погиб в России, бабушка.
   Вот и все. Штепутат сел без приглашения на табуретку, аккуратно развернул письмо.
   А бабушка? Она не начала кричать. Она опустила свои костистые руки на красное покрывало. Она смотрела прямо перед собой, как будто ничего не поняла.
   - Кто бы мог подумать, - вдруг прошептала она, - что Отто попадет на небо раньше, чем я.
   Петер просунул голову в дверь.
   - Он, наверное, замерз, - продолжала размышлять вслух слепая бабушка. В такой мороз! Как могут люди воевать зимой?
   - Мой папа не замерз! - закричал вошедший Петер.
   - Нет, твой папа не замерз, - подтвердил Штепутат и погладил мальчика по голове.
   - Прочитайте письмо, мастер, - попросила слепая бабушка.
   Штепутат прочитал.
   - Представь, Петерка, наши под самой Москвой. Это ведь намного дальше, чем до Инстербурга, а?
   Штепутат сложил письмо, передал слепой бабушке, которая протянула его Петеру.
   - Беги, Петерка! Позови маму.
   - Что оставалось делать Штепутату? Он взял сухую старческую руку, прошептал что-то о сочувствии и что ничего не поделаешь. Война.
   Штепутат облегченно шел домой. Но на полпути он чуть не столкнулся с идущей навстречу женщиной. В сумерках среди деревьев парка ее трудно было заметить, но он слышал, как она плакала. У женщин на востоке еще оставался этот ветхозаветный накал страстей. Страдание без маски. Без условностей и притворства. Все выходило наружу.
   Штепутат сумел вовремя уклониться. Возле шлюза он сошел с тропинки, хотел двинуться домой прямо через замерзший пруд. Но Петер его видел и догнал.
   - Мой папа ведь не замерз, нет?
   - Нет, мальчик, - сказал Карл Штепутат и был совершенно уверен, что сказал правду.
   Тот факт, что война завязла в русских снегах, имел далеко идущие последствия. По деревням начался рекрутский набор. Комиссия номер 24 Растенбургского призывного участка Бартенштайнского районного военкомата Кенигсбергского окружного управления по комплектованию (Первый военный округ) вызвала йокенских мужчин на осмотр. Кто еще оставался в Йокенен? Молодые, если только они не хромали и не выказывали явных признаков слабоумия, все были на фронте, а некоторые уже и в земле. Остались только те, кто были сыты войной по горло еще с 1914-18 года. Штепутат, например, инспектор Блонски, трактирщик Виткун и камергер Микотайт.
   В начале марта они вчетвером поехали на санях поместья в Растенбург. Виткун захватил с собой бутылку медовой водки, но ее решили распить на обратном пути. Нельзя же дышать перегаром на военного врача! Штепутату нечего было опасаться. Его возраст, прострел и периодические боли в желудке вполне освобождали его от всех военных почестей. Трактирщик Виткун тоже мог не волноваться: у него в плече еще сидела пуля со второй битвы на Сомме. Виткун посмеивался над маленьким Блонским. Вот кто больше всех подходит, чтобы топать в Москву. В маленькую фигуру вражеским пулям трудно попасть. Микотайт, медведь с длинными руками, будет в гораздо большей опасности.
   Они стояли голые в большом зале, обогреваемом железной печкой. Длинная шеренга. Маленький Блонски, обросший волосами, как кабан, от шеи до лодыжек.
   Неулыбающийся капитан медицинской службы со своим списком. Каждому свой приговор.
   - Плоскостопие. Нагнись... С геморроем в Россию не попадешь... Вдох... Яйца-то надо мыть хоть иногда... и отскоблите ноги! Втянуть живот!
   Блонски получил отметку "годен к строевой службе", с ним и Микотайт, а Штепутат и Виткун оказались негодными. Виткун в игривом настроении потащил их после осмотра в буфет при растенбургском вокзале, хозяина которого он знал. Там они развернули свои бутерброды со шпиком и заказали жидкое пиво. Виткун даже сумел уговорить своего коллегу сделать для них горячий грог. Не до смеха было только маленькому Блонскому, хотя на осмотрах всегда есть повод посмеяться. Там были примечательные фигуры, делающие из каждого осмотра клоунское представление толстопузые, горбатые, заросшие волосами. Смешно было вспомнить половые органы размером с рукоятку насоса или вставший член, по которому врач постучал своим отточенным карандашом. Ноги, черные, как угольные брикеты. Или человека, стыдливо прикрывавшего наготу руками.
   - Человек - безобразное животное, - изрек в пивную пену Микотайт. Посмотрите на лошадей, на собак, да даже свиньи выглядят изящно. А голый человек - смотреть противно!
   Блонски уже не мог участвовать в таком разговоре. Увидев строгий портрет фюрера над прилавком, он отдал ему салют и громко произнес клятву в верности и выполнении долга.
   - Да ты не в йокенском коровнике, - сказал Микотайт и попытался усадить его на место.
   Но на Блонского накатил патриотический дурман. Он направился - уже слегка пошатываясь - к последнему столику, где за тарелками с водянистым бульоном сидели три отпускника.
   - Когда мы победим, товарищи? - спросил Блонски.
   - В следующей войне, - ответил один с протезом руки.
   Блонски не заметил намека, он стал говорить о том, как следующим летом наши танки снова покатятся по полям. Да, Блонски все знал. Пусть только сойдет снег.
   Штепутат единственный оставался с ясной головой - он боялся за свой желудок. Он же нашел и дорогу к вагонному парку, где они оставили сани и лошадей. Хотел было взять вожжи, но Блонски этого не допустил. Доверить лошадей портному! Блонски показал сонным растенбуржцам, как пьяный инспектор поместья, щелкая кнутом, может мчаться ночью по улицам.
   До Бартена все шло хорошо. Когда проезжали запруду возле бартенской мельницы, Виткун вспомнил о бутылке медовой водки в кармане куртки. Пустили бутылку по кругу. Ничего не пил только Микотайт - он, завернувшись в шубу, спал на заднем сиденье.
   Все было бы хорошо - даже с медовой водкой - если бы между Викерау и Йокенен шоссе не пересекало норденбургскую узкоколейку. По этой дороге среди ночи надумали спускать товарный поезд с пустыми вагонами под картофель. Локомотив шел с затемненными огнями. Виткун первый увидел картофельные вагоны. Хотел взять у Блонского вожжи. Но тот ударил по лошадям кнутом. Кто ездит быстрее, кто раньше подойдет к перекрестку - норденбургский товарняк или Блонски из Йокенен? Они понеслись к переезду. Казалось даже, что выигрывает Блонски. Но тут паровоз дал гудок. Лошади взвились на дыбы. Хотели вырваться из упряжи. Блонски выпал - или он выпрыгнул? - в канаву. Сани пролетели по рельсам перед самым локомотивом. Потом покатились под горку. Вниз по склону, на поле, по колючим кустам терновника и замерзшим капустным кочерыжкам.
   Снег смягчил удар. Микотайт очнулся первым, выполз из канавы и стал успокаивать дрожащих лошадей, у которых пена выступила на губах. Он их выпряг, хотя не так уж много и оставалось распрягать - рваные шлеи свисали с лошадиных боков. Только успокоив лошадей и привязав их к дереву, Микотайт занялся Виткуном и Штепутатом. Тут прибежал и Блонски, во весь голос ругая машиниста. Чего он гудит среди ночи и пугает лошадей?
   И надо же, вся водка пропала. У Виткуна в руке осталось только горлышко от бутылки. Полбутылки высокоградусной жидкости пролилось в снег. Вконец разбиты были и сани. Как же добраться последние два километра до Йокенен? Пьяный Виткун предложил залезть по двое на лошадей. Так они и въехали в деревню в половине первого ночи. Да, об этом в Йокенен будут рассказывать, наверное, еще и годы спустя.
   - Пусть вдребезги все разлетится,
   Мы двинемся дальше в поход,
   горланил, проезжая по деревенской улице, Блонски. Или он мысленно уже надел серый полевой мундир? Слава Богу, ничего нигде не разлетелось, во всяком случае в Йокенен. Виткунша открыла окно в трактире и прошипела: "Пьяные, все как один, пьяные!" Трактирщика доставили первым. Пока он ждал, когда ему откроют дверь, Блонски запел на мотив сигнала вечерней зари:
   В кровать, в кровать, у кого есть кровать!
   У кого ее нет, тем тоже в кровать.
   В гостиной залаял белый шпиц. Дверь трактира открылась, как раз настолько, чтобы Виткунша смогла продемонстрировать перед всеми мужчинами свое и без того известное превосходство. Под тявканье шпица трактирщик Виткун получил по замерзшим ушам затрещину слева, затрещину справа и исчез за дверью. Микотайт ночевал возле соломенной сечки, а маленького Блонского доильщики нашли утром в теплом коровнике на кормовой свекле. Только Штепутат добрался в полном порядке, хотя и с болями в желудке, до дома.
   На следующее утро все выглядело совсем по-другому. Блонски собрал свои бумаги, заперся в канцелярии и стал звонить в окружное сельскохозяйственное управление. Они ведь все время искали опытных управляющих в поместья на оккупированных восточных территориях. Разве это не сделано как по заказу для маленького Блонского? Обеспечивать продовольственное снабжение немецкого народа. Выжать из Украины все необходимое для победы Германии. Это было так же важно, как стрелять по танкам. Блонски упивался мыслью, что он может стать хозяином поместья, в несколько раз большего чем Йокенен. С людьми, которые принуждены к послушанию, абсолютному, беспрекословному послушанию.
   Все произошло быстрее, чем предполагалось. В захваченных восточных областях люди вроде маленького Блонского были нужны уже к началу весенних полевых работ. Ему даже не дали времени дождаться возвращения майора из Баден-Бадена. Через две недели он укатил через Варшаву в юго-восточном направлении. Блонски достался Украине.
   - Дьявол и там его найдет, - проворчал дядя Франц, узнав об исчезновении маленького Блонского.
   Когда поля впитали талую воду, чибисы стали строить свои гнезда среди скудной молодой травы, а первые аисты прилетели устраивать над Йокенен свои воздушные бои, майор вернулся с теплого юга на свежий простор Восточной Пруссии. Кучер Боровски поехал в утренних сумерках в Коршен, чтобы встретить его на вокзале. Майорша заботливо разложила в карете одеяла и шубы. У окна вагона первого класса он еще стоял, прямой и подтянутый, каким его все знали. Но уже по дороге к карете Боровскому пришлось его поддерживать. Там, на далеком юге, майор только сильнее расхворался. В Йокенен его больше несли по лестнице замка, чем он шел сам.
   - У нас ты опять поправишься, - подбадривала его жена. - Здесь другой воздух, а воздух это самое главное.
   Но самое большое разочарование майору еще предстояло. Боровскому было сказано подвести оседланную верховую лошадь. Боровски чувствовал, что что-то идет не так, как надо, и подвел лошадь как можно ближе к лестнице, чтобы майору было легче на нее залезть. Но майор уже не мог этого сделать, не смог подняться в седло. Надо было видеть, как майор тщетно пытался взобраться на лошадь! Боровски предложил подсадить его, но майор чуть не ударил его хлыстом. Нет, он прекращает ездить верхом. Раз и навсегда. Оставалось только открытое ландо. Верховую лошадь, оседланную, но без всадника, майор распорядился привязывать к повозке: она не должна лишаться ежедневных прогулок из-за слабости наездника. Майор продолжал разъезжать по полям. Посмотреть, как перезимовала рожь. Не отстали ли йокенцы в весенних полевых работах от Колькайма? Больше всего он любил ездить к болоту, где между березами были сложены груды торфа, гнездились чибисы и дикие утки и где по топким местам расхаживали длинноногие цапли. Еще осмотреть полевой сарай. Поехать в усадьбу. Потом к леснику Вину в лес. Майор заезжал даже на йокенскую мельницу.
   Как-то на обратном пути он остановился у Штепутата. Так, немного поболтать. Боже мой, что стало с майором! Он даже зашел в дом Штепутата. Согнувшись, опираясь на палку. Как меняется человек, когда ему приходится слезть с лошади. Кто сидит на коне, тот наверху. А теперь майор, всегда разговаривавший с Карлом Штепутатом только с лошади, сверху вниз, сидел на немного потертом плюшевом диване и даже не брезговал домашней смородиновой настойкой, над которой раньше всегда потешался.
   - Эту войну мы проиграли, - сказал майор. Он говорил об этом со спокойствием человека, который знает, что уже не доживет до ее конца. - В Америке делают по сто самолетов в день. Нам столько не сбить.
   В рейхе все выглядело по-другому. Там настроение было мрачнее, чем в простоватой, доверчивой Восточной Пруссии. Люди слушали иностранное радио, новости из Швейцарии.
   - Мы больше не побеждаем, только этого еще никто не заметил.
   Штепутат сердился. Опять это ворчливое брюзжание верных подданных кайзера, выгуливающих свои последние дни в парках курортов. Надежда Германии - молодежь, марширующая далеко от тишины Баден-Бадена.
   - Вы знаете, что СС делает с евреями? - спросил майор и жестом показал перерезание горла.
   - Это слухи, которые распространяют наши враги, - сказал Штепутат. Германии это не нужно - истреблять евреев. Их выставляют за границу или отправляют работать в лагерях.
   Майор не хотел спорить на эту тему. Он и сам точно не знал. Но в Баден-Бадене об этом говорили. Он спросит своего сына, старшего лейтенанта, тот наверняка знает.
   - Наш Блонски быстро испарился, - продолжал майор. - Это по нему. Командовать русскими на Украине. Но его расчет не оправдается. Когда на востоке начнется отступление, оккупированные территории будут хуже, чем фронт. Останется маленький Блонски со вспоротым животом.
   Майор расстроился, когда стали забирать камергера Микотайта. А тот ни за что не хотел оставаться в стороне. Твердил о выполнении долга. О верности. Дисциплине. Настоящий восточно-прусский твердый лоб. А что же станет с поместьем Йокенен, если заберут Микотайта и прострелят ему маленькую дырку в голове?
   Но у майора еще было какое-то влияние, несколько знакомых в военном комиссариате. Микотайт об этом не узнал. Он тщетно ждал своего призыва. А его забыли, временно вычеркнули из списка героев.
   После людей пошли лошади. Кони лучших кровей Йокенен отправились в военную мясорубку. А началось все на йокенском выгоне совершенно невинно: осмотр лошадей. Ветеринарный врач и два ассистента сидели на шатких садовых стульях около террасы замка, перед ними проводили йокенских лошадей. Это было похоже на народное гулянье. Работник брал лошадь под уздцы и бежал да, приходилось бежать и довольно быстро - мимо садовых стульев. Потом, тоже рысью, обратно. Останавливался перед столом. Ассистент с протезом вместо ноги поднимался, заглядывал лошади в зубы, щупал бабки и скакательные суставы, называл непонятные цифры, которые второй ассистент заносил в список. Что может сделать лошадь, чтобы не попасть в бой или в котел полевой кухни? Прежде всего упрямиться, вставать на дыбы, а еще лучше вырваться и помчаться галопом вокруг пруда. Немецкой армии лошади нужны покладистые и храбрые, такие, которые не вздрагивают от грома пушек. Но лошадям никто этого не сказал. Они спокойно трусили в поводу, давали заглядывать в рот, не кусались, не мешали ассистентам отмечать карандашным крестиком в списке их скорый конец. Может быть, и не стоило ожидать от лошадей слишком многого. Они не могли быть умнее людей, которые тоже не вырывались, допускали, чтобы им заглядывали в рот и отправляли на геройскую смерть.
   На лошадей поместья у ветеринарного врача ушло все утро. После обеда настала очередь крестьянских лошадей. Это было устроено правильно. Герман сразу после школы побежал к дяде Францу, чтобы поехать на Зайце на осмотр. С ним пошел и Петер Ашмонайт.
   - Ты ведь из поместья, - сказал, увидев Петера Ашмонайта, дядя Франц. Дети поместья здесь не ездят. В поместье полно своих лошадей.
   Петер хотел повернуться и уйти, но Герман заступился:
   - Петер уже не считается с поместья. Его отец раньше там работал, но сейчас его нет, он погиб в России.
   Дядя Франц смерил щуплого Петера взглядом сверху вниз, потом подхватил и посадил на спину Цыганши. Герман забрался на Зайца.
   - Дядя Франц - в порядке, - сказал Герман Петеру, когда они выезжали со двора. - Только воровать у него нельзя.
   На проселочной дороге они еще спокойно трусили рядом друг с другом, но, выехав на выгон, уже не могли удержаться. Помчались галопом через кусты и канавы, между курами Марковши и бараном Зайдлера вперед к трем шатким садовым стульям.
   - Несутся, как Цитен из кустов, - смеялся ветеринарный врач.
   Теперь спокойнее. Рысью мимо стульев. Обратно. Протез заглянул лошадям в зубы. Добродушно похлопал по лошадиному заду.
   - Пойдет Заяц на войну? - спросил Герман.
   - Наверное, хочешь оставить его себе, - засмеялся ветеринарный врач.
   Герман покачал головой:
   - Если нашим солдатам нужны лошади, Заяц должен идти.
   Смеяться перестали. Человек с протезом подошел к списку, сделал какие-то пометки, пробурчал себе под нос что-то вроде: "Только так мы еще можем выиграть эту войну".
   После осмотра сделали небольшой крюк, чтобы проехать вокруг пруда.
   - Кавалерия мне не нравится, - заявил Петер. - Слишком уж легко тебя подстрелить.
   - А кавалерии уже и нет, - ответил Герман.
   - Зачем же им лошади?
   - Тянуть пушки... или для вестовых.
   Марта стояла за занавеской в гостиной. Гордость переполняла ее. Сын пойдет далеко. Займет важный пост в армии или в гитлеровской молодежи. У мальчика все данные. Его место наверху. Кто сидит на лошади, тот наверху, намного выше остальных. Еще со времен орденских рыцарей вся земля от Вислы до Мемеля принадлежала людям на лошадях. Так движется мир. (Кстати: Заяц к солдатам не попал. А Цыганша осенью 1944 года превратилась в жаркое в партизанской походной кухне в далматском Карсте.)
   - Солнцу и ветру навстречу
   Мы вышли на вольный простор,
   распевала жена Клозе, а за ней, подпевая, брели йокенские школьники. На ней было национальное платье, косы уложены венком вокруг головы. Она шла впереди, как северный эльф, всегда бодрая и жизнерадостная, всегда навстречу солнцу... и фюреру.
   - Я знаю, почему у Клозихи нет детей, - сказал, когда пришли на место, Петер. - Она слишком много поет.
   Никто не засмеялся. Всем было ясно, что между пением и деланием детей нет ничего общего. Лягушки умолкали в пруду, телята разбегались в разные стороны, когда приближалось будущее Йокенен. Под большим тополем у пруда Клозиха хлопнула в ладоши.