Страница:
15:18 Привет Тебе, о Царь Иудейский!Глумливое разыгрывание поклонения персоне, представляющей монарха евреев — одна из возможностей для игрового проявления антисемитского аффекта в греко-римском мире. Несколькими годами позднее описываемых в Евангелии событий случилось следующее. Иудейский царек Агриппа I Ирод посетил Александрию; юдофобски настроенная чернь этого города разыскала некоего городского сумасшедшего по имени или прозвищу ???????, затащила его в гимнасий, усадила на высокое место, увенчала венцом из тростинок, облачила одеянием из соломы, сунула в руку вместо скипетра стебель папируса и приветствовала как царя, намеренно употребляя при этом именно арамейское слово [мар(и)] «господин, государь» (??? ??? ?????? ????? ???????????? — ????? ?? ???? ??? ?????? ?????????? ???? ?????? [безрассудный голос называвших его Марин — так именуется "господин" по-сирийски]), как {стр. 296} свидетельствует по свежим следам этого инцидента Филон Александрийский (In Flaccum 36–39). Между прочим, Филон находит в таком поведении подражание театральным фарсам (?? ???????????? ??????), что приводило к гипотезам относительно мимов как образца для поведения солдат; ср., например, Handbuch zum Neuen Testament 3: Das Markusevangelium erklart von E. Klostermann, 3. Auflage, Tubingen, 1936, S. 161, где дается дальнейшая библиография. Разумеется, ритуальное надругательство над жертвой широко представлено в парадигматике языческих обрядов, связанных с такими праздниками, как Сатурналии и т. п.
15:19 Преклоняя перед ним колена — возможно, латинизм (ср. выражение genua роnеrе); см. BAGD s. ?. ?????? 11 ba; С. F. D. Moule, An Idiom-Book of New Testament Greek, Cambridge UP, 1963, p. 192. Сходное, но все же иное выражение, встречающееся у Еврипида (Тго. 1307) достаточно своеобразно и едва ли может характеризовать лексический узус расхожего греческого языка, тем более в фазе койнэ.
15:21 Упоминание Александра и Руфаинтонационно предполагает, что это были лица, хорошо известные непосредственным адресатам Мк. Руф упоминается как член римской христианской общины Рим 16:13; впрочем, имя «Руф» (как и «Александр») было довольно распространенным.
15:22 Голгофа, а в переводе Лобное Место.Словосочетание ??????? ?????, которым передается семитский топоним Golgotha или Gu[l]galtha, означает, собственно, «место черепа»; судя по всему, топоним этот (как и наше «Лобное Место») имел в виду первоначально не указание на совершение казней, а круглящуюся форму холма.
15:23 Смесь вина со смирной — одуряющий напиток, похожий на тот, который еврейские женщины по свидетельству Вавилонского Талмуда из милосердия предлагали казнимым: «тому, кто идет на казнь, дают долю ладана в сосуде с вином, чтобы отнять у него сознание» (ВТ Sanh. 43. а). Этот каритативный обычай основывался на {стр. 297} словах Прит 31:6–7: «Дайте сикеру погибающему, и вино огорченному душою; пусть он выпьет и забудет беду свою, и не вспомнит больше о своем страдании». Отказ пить этот напиток со стороны Христа — выражение готовности принять все мучения в совершенно трезвенном, бодрственном, сознательном состоянии ума и тела, соответствующее по смыслу велению, которое выше Христос дает ученикам в Гефсимании: «Бодрствуйте!»(14:34, 38). Выбор против этой чаши означает выбор в пользу той «чаши», о которой говорится в 14:36. — Мт 27:34 в этом же контексте упоминает смесь вина с желчью, что может восходить к сходству для уха арамейского слова [мура], означающего мирру, и еврейского слова [мерора], означающего желчь, и одновременно подразумевать отсылку к Пс. 68/69:22, где речь идет о страданиях праведника: «И дали мне в пищу желчь». В святоотеческой экзегезе встречаются также указания на вкусовое сходство горькой мирры с желчью ( Cyrill. Cat. XIII, 29: ??????? ? ???? ?????????? ? ??????).
15:25 Час третий.В соответствии с обыкновением отсчитывать время по солнечным часам от восхода солнца имеется в виду примерно наш девятый час. Эти слова Мк находятся в противоречии с Ио 19:14, где речь идет о часе шестом, т. е. нашем двенадцатом часе. Традиционная экзегеза, начиная со святоотеческих времен, отдавала предпочтение версии Ио как более согласной с обилием событий между вторым совещанием Синедриона ранним утром (15:1) и моментом распятия. Бл. Иероним думал о возможности порчи текста в одной единственной букве, исполнявшей функцию цифры (? вместо ?).
15:27 Одного по правую руку от Него, другого по левую.По-видимому, распинатели имеют в виду ироническое обыгрывание царского достоинства Христа как государя разбойников и/или мятежников (ср. выше к 14:48).
15:32 Пусть Христос, Царь Израиля, сойдет ныне с креста.В последний раз, уже в качестве насмешки, звучит все то же искушение призраком победительно-царственного мессианства.
{стр. 298}
15:33 Час шестой.См. выше к 15:25.
До часа девятого.Примерно до третьего часа пополудни.
15:34 Возопил Иисус громким голосом.В контексте молитвенных обыкновений еврейской традиции это можно понять не столько как спонтанный вскрик или громкий стон замученного, сколько как ритуальный возглас, с которого начинается молитва. Ср., например, Неем 9:4: «И стали на возвышенное место левитов […], и громко вопияли ко Господу, Богу своему»; Иудифь 7:29: «И подняли они единодушно плач великий среди собрания, и громко вопияли к Богу»; там же, 9:1: «…Иудифь громким голосом возопила ко Господу, и сказала…». Этот сугубо ветхозаветный, сугубо еврейский облик предсмертной молитвы Христа завершает, по христианскому пониманию, принятое в Вочеловечении подчинение закону (Гал 4:4). «Пророческое изречение Господь произносит по-еврейски, показывая, что Он до последнего дыхания чтит еврейское» (Благовестник. Толкование на святые Евангелия блаж. Феофилакта, архиеп. Болгарского, СПб., б. г., с. 263).
Элои, элои, лема сабахтани — уже св. Юстин Мученик († 165), раннехристианский автор хотя и языческого, однако палестинского происхождения, притом в диалоге, в котором его оппонентом выступает иудей и где в связи с этим много и со знанием дела обсуждается ветхозаветная топика, высказал предположение, что первые слова псалма 21/22 названы здесь как pars pro toto вместо всего псалма (dial. с. Tryph. Iud. 98–99). По-видимому, чтение Христом на кресте псалма 21/22 в полном объеме имеется в виду и в Евр 2:11–12: «…Он не стыдится называть их [учеников] братьями, говоря: "возвещу имя Твое братиям Моим, посреди церкви воспою Тебя"; здесь в уста Сына Божия вложены слова 23-го стиха именно этого псалма. Что касается специфической формы, в которой эти слова предстают у Мк в отличие от Мт, различие связано с тем, что если Мт воспроизводит Таргум Пс 22:2, в котором имя Божие остается в еврейской форме и только следующие слова переведены на арамейский, у Мк весь стих звучит по-арамейски. Расслышать по ошибке «Боже мой» как имя «Илия» (см. ниже 15:35) легче при том звучании ([эли]), которое дается у Мт (и в некоторых рукописях Мк). — Э. Штауфер обратил {стр. 299} внимание на роль, которую играет чтение именно псалма 22 в талмудическо-мидрашистской переработке легенды об Эсфири, предложив связать это с раннеиудейской полемикой против Иисуса. В самом деле, если Иисус произносит этот псалом или какую-то его часть, но остается на кресте и умирает, то в виде контраста с этим подчеркивается: «Когда Эсфирь громким голосом воззвала: "Боже мой, Боже мой, зачем Ты меня оставил?" — она сейчас же была услышана» (специально «громким голосом» звучит как прямая отсылка к тому, что рассказывается у Мк и Мт о Христе!); см. Teh. r. к Пс 22; Esther r. 4, 15/7; Joma 29. а; Meg 15 a/b. Предполагается подтекст: когда праведная израильтянка громким голосом произносит священные слова, ее победа над врагами Израиля обеспечена, и враги эти гибнут на крестах; напротив, когда Иешу га-Ноцри распят на кресте, тот же самый возглас не может принести помощи. См. Е. Stauffer, Jesus. Gestalt und Geschichte, S. 106–107.
15:35 Илию зовет.См. выше к 6:15. В контексте насмешки использован распространенный еврейский фольклорный мотив: например, в Вавилонском Талмуде рассказывается, как Элеазар бен Перата, которому угрожала казнь от руки римлян, т. е. та самая участь, которая здесь постигает Христа, был перенесен пришедшим ему на помощь пророком Илией на четыреста миль от места казни и таким образом спасен (Ned. 50. а).
15:36 Уксус.Автор Евангелия не мог не думать при этом слове об упомянутом выше описании страданий праведника в Пс 68/69:22. Первая половина стиха, говорящая о «желчи», должна вспоминаться выше, в связи с Мк 15:23 (см. примечание к этому месту); вторая же его половина — «…И в жажде моей напоили меня уксусом». В мидраше к Руфь 2:14 уксус рассматривается как символ специально страданий Мессии (Rut rabba ad loc). Но негативные коннотации уксус имеет именно на уровне библейских аллюзий и библейской символики, не на уровне быта. Римские солдаты имели с собой не слишком концентрированный, не слишком едкий уксус, попросту кислое вино, которым сами утоляли жажду.
{стр. 300}
Что же, посмотрим, придет ли Илия спасать Его!При всей грубости эти слова выражают, по-видимому, не столько насмешку, так сказать, в чистом виде, сколько суеверное, не однозначно враждебное любопытство: как знать, может быть, мы еще и увидим какое-нибудь чудо, но для этого надо немного продлить жизнь необычного умирающего.
15:38 Завеса в Храме разодралась надвое.В Иерусалимском Храме было две завесы; имеется в виду, вероятно, завеса перед самой священной и сокровенной его частью (т. н. Святая Святых). С христианской точки зрения разодравшаяся завеса имеет тройной символический смысл: во-1-х, Храм, как человек, раздирает на себе одежды, оплакивая Христа; во-2-х, он скорбит о собственной обреченности (ср. Ioann. Chrysost. In Matthaeum 88, 2, PG LVIII, 826); в-3-х, тайны, прежде скрытые завесой от духовного взора человека, отныне открыты (ср. Евр 10:19–20: «…Итак, братия, имея дерзновение входить во святилище […] путем новым и живым, который Он вновь открыл нам сквозь завесу, то есть плоть Свою, […] да приступаем с искренним сердцем»). Вавилонский (Joma 39. b) и Иерусалимский (Joma 43. с) Талмуд приводит слова рабби Йоханана бен Заккаи, согласно которым двери Храма сами собой открылись за 40 лет до падения Иерусалима (70 – 40 = 30), что точно совпадает с временем распятия Христа, чаще всего относимым исторической экзегезой именно к 30 г. Тогда же, согласно этой версии, сам собой погас западный светильник Храма. «…И сказал рабби Йоханан бен Заккаи: «Храм, зачем ты ужасаешь нас?..». К этому раскрытию дверей навстречу беде тот же талмудический текст относит слова Зах 11:1: «Открой, Ливан, ворота твои, и да пожрет огонь кедры твои».
15:43 Член совета — член Синедриона (Сангедрина); выбор выражения (греч. ????????? «булевт»), не принятого именно в такой функции у грекоязычных еврейских авторов, но сразу вызывающего нужные ассоциации у эллинистического или римского читателя, обусловлен обращенностью Мк к христианам из языческой среды.
{стр. 301}
Который и сам был из числа чающих Царства Божия.Заставляющее задуматься упоминание некоей солидарности между эсхатологически заинтересованными евреями той поры, — солидарности, в которую мог быть включен Христос, а позднее иудеохристиане. Единство, о котором идет речь, по-видимому, шире, чем могут передать понятия «ессеи» и т. п., хотя ессеи, наверное, тоже входят в него (см. выше к 14:13–15); одновременно при всей широте оно достаточно конкретно, чтобы объяснить акт действенного сочувствия в столь критический момент.
Попросил тело Иисуса.В античном мире тела казненных по общему порядку не подлежали нормальному погребению; в частности, тела распятых часто бывали оставлены на крестах, пока не сгнивали или не были поедаемы птицами и прочими хищными животными. Однако магистрат всегда имел право по собственному решению удовлетворить просьбу о выдаче тела для погребения — или, напротив, отказать. Например, Цицерон по праву консула распорядился выдать тела казненных катилинариев по ходатайству их вдов ( Plutarch. Antonius 2, Cic. Philipp. II, 7, 17); при этом публичные церемонии на таких похоронах запрещались еще до того, как их в царствование Траяна формально запретил юрист Нераций Приск (Digest. III, 2, 11, 2).
15:44 Пилат выразил удивление, вправду ли Иисус уже мертв.
Обычно мучения распятых продолжались значительно дольше.
Вызвав центуриона.Здесь важен, кроме всего прочего, юридический аспект дела: центурион в качестве лица, ответственного за приведение в исполнение смертного приговора, не просто отвечает на вопрос как рядовой очевидец, данная им справка имеет юридическую силу официального доклада, — что не могло не быть важным в контексте вызванных доктриной о Воскресении споров: да вправду ли Иисус умер на кресте?
15:47 И видели Мария Магдалина и Мария, мать Иосии, где погребли Его.Здесь ощутимы по меньшей мере две смысловые грани. Во-1-х, мы ощущаем у Мк еще более, чем в других Евангелиях, {стр. 302} побуждающий к печальным раздумиям контраст между решимостью слабых женщин (а также Иосифа Аримафейского, не входившего в круг учеников) — и отсутствием самих учеников. Во-2-х, в ситуации споров (см. предыдущее примечание) было важно, кто мог бы в случае надобности засвидетельствовать погребение Иисуса и подлинность могилы. Здесь важна, как мы только что отмечали, также и чисто юридическая правомочность свидетельства. И в этом аспекте робость мужчин на фоне решимости женщин имела грустные последствия: по еврейским законам свидетельство женщины силы не имеет (М. Rosh ha-shanah l, 8).
16:8 Здесь завершается тот объем текста, который присутствует во всех рукописях Мк. По-гречески фраза еще менее похожа на заключительную, чем в переводе; она кончается на союз ??? («ведь»), что само по себе достаточно необычно, не говоря о других аспектах интонационной и смысловой незавершенности. (Впрочем, любопытным образом одно литературное произведение эллинистической классики, а именно, новонайденная комедия Менандра «Угрюмец» (????????), имеет последним словом последнего стиха именно слово ???, ср. F. W. Danker, Menander and the New Testament, New Testament Studies 10, 1964, p. 366.) Современные интерпретаторы порой пытаются представить именно такое окончание соответствующим интенции и стилю Мк. Ср., например, W. L. Lane, The Gospel According to Mark, Grand Rapids, Michigan, 1974, pp. 591–592: «…Окончание Марка вполне согласуется с теми мотивами изумления и страха, которые развиты во всем Евангелии. […] Рассказ о пустой гробнице потрясает душу, и для того, чтобы передать это впечатление, Марк описывает на многозначительном языке крайнее изумление женщин и обуревающие их чувства. Завершающим пояснением он хочет сказать, что «Благовестие Иисуса Христа» (1:1) есть нечто превосходящее человеческое разумение и постольку внушающее ужас и трепет». Как кажется, здесь происходит модернизирующее привнесение представлений, характерных скорее для новоевропейского романтизма или, скажем, экспрессионизма, чем для новозаветной литературы. Впрочем, К. П. Тиде, выступая с довольно близкими по смыслу суждения{стр. 303}ми, пытается усмотреть в Мк 16:8 аналогии трагической перипетии в классическом греческом роде ( С. Р. Thiede, Ein Fisch fir den rumischen Kaiser. Juden, Griechen, Rumer: Die Welt des Jesus Christus, «Bastei Labbe Taschenbbcher» 64173, Munchen, 2000, S. 76–77); с этим едва ли есть какая-либо возможность согласиться. С другой стороны, сама по себе идея закругляющего, стилистически маркированного завершения текста чужда Новому Завету, как она была чужда ветхозаветной традиции. Как бы то ни было, последующие стихи канонического текста (16:9–20) по многим причинам не могут считаться принадлежащими к первоначальному составуЕвангелия; слишком непохожи их язык и стилистика на то, что мы находим у Мк, да и чисто интонационно они ощущается как нечто прибавленное, приписанное (впечатление, которое сказалось даже в старой легенде, согласно которой они были дописаны Марком уже в Александрии). Одинокие попытки (напр., М. van der Valk, Observations on Mark 16, 9–20 in Relation to St. Mark's Gospel, «Humanitas», №№ 6–7, 1958, pp. 52–95) доказывать обратное слишком малоубедительны. Разумеется, богословского значения для оценки канонического авторитета последующего текста подобные соображения не имеют и не могут иметь; текст входит в канон не в силу своей принадлежности тому или иному автору, но в силу правомочного решения принявшей его Вселенской Церкви, в силу его, как говорят, «рецепции» Народом Божьим. По этой же причине вопрос о личном авторстве Марка для всего Евангелия не должен рассматриваться верующим как вопрос веры; если мы находим это авторство совершенно правдоподобным, то по соображениям иного порядка. — Заключительная часть общепринятого текста Мк выглядит как сокращенный обзор рассказов о явлениях Воскресшего в других Евангелиях: 16:9–11 (явление Марии Магдалине) напоминает Ио 20:11–18; 16:12–13 (явление на пути в Эммаус) — Лк 24:13–35; 16:14–18 (т. н. великое поручение апостолам) — Мт 28:16–20 и Лк 24:36–49.
16:17–18 Именем Моим […] на больных будут возлагать руки, и те будут в добром здравии.Один раввинический текст сообщает следующий эпизод: рабби Элеазар бен Дама, племянник знаменитого рабби {стр. 304} Ишмаэля, был укушен змеей, и некий Иаков из Кефар-Сама предложил исцелить его возложением рук во имя Иисуса, — однако Ишмаэль решительно запретил это (Tosefta Chul. 2, 22–23). Кстати, в этом сюжете мы еще раз сталкиваемся с традиционно-еврейским представлением об Иисусе (Иешу га-Ноцри), прежде всего другого именно как о (сомнительном) чудотворце (ср. выше к 1:27 и к 3:22).
Примечания
1. Евангелист сохраняет арамейское слово, означающее богатство; этимологически оно связано с понятием надежности, верности, доверия (и поэтому, как мы сказали бы, обеспеченности). Но кто доверяет маммоне, отделяет себя самого от доверия Бога и участия людей.
2. Как не раз отмечалось, все четыре Евангелия вводят в начале или в конце лексемы, наряду с другими смысловыми функциями содержащие более или менее отчетливое указание на жанровую ориентацию текста. Первое же слово Мт — ??????, «книга» (в составе словосочетания ?????? ????????, «книга происхождения», в традиционном переводе «родословие») отсылает к библейскому [сэфэр], а через него — к древнееврейской традиции сакрального текста; первая же фраза Лк дает выражение ???????? ???? ??? ?????????, «повествование о событиях», вызывающее в памяти номенклатуру жанров эллинистической нарративной прозы, в которой имеется, например, полибиевский термин ??????? ??????????, и в контексте которой уже слово ???????? звучит достаточно терминологично; последнее слово Ио — ??????, вызывающее в контексте эпохи ассоциации с литературой апокалиптического типа; на этом фоне заставляет задуматься то обстоятельство, что слово, ставшее на все времена родовым обозначением всех Евангелий, употреблено на столь запоминающемся месте именно у Мк (ср. S. Schulz, Die Bedeutung des Markus fer die Theologiegeschichte des Urchristentums, Studia Evangehca II, Texte und Untersuchungen zur Geschichte der altchristlichen Literatur, Bd. 87, Berlin, 1964, S. 135–145).
3. Или: «внутри вас».
4. О средневековом и предположительно христианском происхождении идентификации «могилы Давида» см. О. Лимор, Христианская святость и еврейский авторитет, «Вестник Еврейского университета», № 2 (20), Москва-Иерусалим, 1999, с. 181–215, специально с. 201–202; его же, Гробница Давида на горе Сион: об источниках одной традиции (ивр.), в сб.: «Евреи, самаритяне, христиане в византийской Палестине» (ивр.), Иерусалим, 1987. Однако даже если роль христиан (крестоносцев?) в локализации могилы Давида на сионском холме и впрямь была такой, как предполагает автор, это нимало не противоречило бы наличию какой-то иной почитаемой евреями могилы на этом знаменательном месте.
5. Позволю себе рассказать совсем недавний эпизод со слов моих родителей, живших в 30-е годы в Узбекистане: одна интеллигентная русская женщина, прятавшаяся от годов террора на узбекской земле и зарабатывавшая на жизнь тем, что отыскивала скрытые запасы подземных вод, однажды вышла к стану т. н. басмачей, т. е. антисоветских и антирусских бойцов, которые по спасительной для нее случайности как раз в эту минуту присели к своей скудной трапезе, — и, зная местные традиции, спасла себя тем, что немедленно подсела к ним и тем перевела себя из статуса врагини в статус неприкосновенной сотрапезницы, которую отпускают с миром.
2. Как не раз отмечалось, все четыре Евангелия вводят в начале или в конце лексемы, наряду с другими смысловыми функциями содержащие более или менее отчетливое указание на жанровую ориентацию текста. Первое же слово Мт — ??????, «книга» (в составе словосочетания ?????? ????????, «книга происхождения», в традиционном переводе «родословие») отсылает к библейскому [сэфэр], а через него — к древнееврейской традиции сакрального текста; первая же фраза Лк дает выражение ???????? ???? ??? ?????????, «повествование о событиях», вызывающее в памяти номенклатуру жанров эллинистической нарративной прозы, в которой имеется, например, полибиевский термин ??????? ??????????, и в контексте которой уже слово ???????? звучит достаточно терминологично; последнее слово Ио — ??????, вызывающее в контексте эпохи ассоциации с литературой апокалиптического типа; на этом фоне заставляет задуматься то обстоятельство, что слово, ставшее на все времена родовым обозначением всех Евангелий, употреблено на столь запоминающемся месте именно у Мк (ср. S. Schulz, Die Bedeutung des Markus fer die Theologiegeschichte des Urchristentums, Studia Evangehca II, Texte und Untersuchungen zur Geschichte der altchristlichen Literatur, Bd. 87, Berlin, 1964, S. 135–145).
3. Или: «внутри вас».
4. О средневековом и предположительно христианском происхождении идентификации «могилы Давида» см. О. Лимор, Христианская святость и еврейский авторитет, «Вестник Еврейского университета», № 2 (20), Москва-Иерусалим, 1999, с. 181–215, специально с. 201–202; его же, Гробница Давида на горе Сион: об источниках одной традиции (ивр.), в сб.: «Евреи, самаритяне, христиане в византийской Палестине» (ивр.), Иерусалим, 1987. Однако даже если роль христиан (крестоносцев?) в локализации могилы Давида на сионском холме и впрямь была такой, как предполагает автор, это нимало не противоречило бы наличию какой-то иной почитаемой евреями могилы на этом знаменательном месте.
5. Позволю себе рассказать совсем недавний эпизод со слов моих родителей, живших в 30-е годы в Узбекистане: одна интеллигентная русская женщина, прятавшаяся от годов террора на узбекской земле и зарабатывавшая на жизнь тем, что отыскивала скрытые запасы подземных вод, однажды вышла к стану т. н. басмачей, т. е. антисоветских и антирусских бойцов, которые по спасительной для нее случайности как раз в эту минуту присели к своей скудной трапезе, — и, зная местные традиции, спасла себя тем, что немедленно подсела к ним и тем перевела себя из статуса врагини в статус неприкосновенной сотрапезницы, которую отпускают с миром.
Послесловие переводчика
Прошло более четверти века с тех пор, как один почтенный иерарх нашей Церкви в доверительном разговоре предложил мне приступить к работе над переводом Нового Завета. Тогда я убоялся задачи столь ответственной — и сейчас, по совести, думаю, что был прав. Мне слишком явственно недоставало тогда опыта переводческой работы, специальных знаний в области богословия, семитологии и т. п., не говоря уже о внутренней опытности. Но я не забывал поставленной передо мной в том разговоре задачи и пытался различными занятиями готовить себя к ней. Когда же я, наконец, решился сесть за перевод Синоптических Евангелий, у меня было прежде всего две взаимосвязанные мысли: о страхе Божием и о гиппократовском императиве «не повреди!»
Нынче появляются все новые и новые переводы новозаветных текстов. Для человека, не вовсе забывшего страх Божий, есть над чем задуматься. Популярный у нас англиканский религиозный писатель К. С. Льюис, который отнюдь не был ни фундаменталистом, ни обскурантом, заметил как-то: «Чем больше Библию переводят, тем меньше ее знают». Чтобы понять позицию Льюиса целиком, надо, конечно, учесть, что он-то сам защищал идею современных библейских переводов и не отказался в конце жизни от участия в комиссии, занимавшейся именно подготовкой таковых, так что его отношение к вопросу никоим образом не сводилось к негативизму. Но его настороженное замечание стоит того, чтобы над ним задуматься. Когда Перевод единственен, простой верующий, не являющийся ни профессиональным филологом, ни профессиональным богословом, чувствует себя просто читающим Слово Божие, вообще не думая о Переводе; когда переводов много, это чувство волей-неволей {стр. 306} уходит. Защищая практику новых переводов, мы ссылаемся на нужды наших современников, которые таковы, каковы есть, однако так же нуждаются в спасении души, как и носители старой религиозной культуры; но как раз мысль об этих нуждах обязывает нас учесть и проблемы тех же современников, затрудняющихся понять, как же нынче, скажем, цитировать-то Священное Писание (все равно, в разговоре с другим или во внутренней беседе с самим же собой).
Жизнь усложняется; между тем мнения, вступающие между собой в борьбу, напротив, явственно упрощаются, становясь все менее нюансированными, все более односложными. Для нашего времени характерна резкая поляризация взглядов на самые различные вопросы, в том числе и на вопрос о том, каким слово Священного Писания должно предстать перед современным читателем. На одном полюсе — та же идея неприступной сакральности этого слова, которая в свое время так затруднила становление и появление Синодального перевода. На другом полюсе, напротив, — требование максимальной современности, «раскованности», словом, приближенности к читателю, доступности.
Перед лицом этих крайних позиций я хотел бы занять и возможно последовательнее практиковать позицию серединную. Это должна быть, однако, именно позиция, не эклектизм и не просто компромисс. Важнее всего то, что лишь средний путь, по моему убеждению, соответствует принципиальной сложности самого существа дела.
Доступность библейского перевода — требование одновременно законное и проблематичное. Господь, о Котором говорят Евангелия, настолько доступен, что садится за стол таких людей, с которыми избегал общения всякий уважавший себя иудей (Лк 5:30 ( «Книжники же и фарисеи роптали и говорили ученикам Его: зачем вы едите и пьете с мытарями и грешниками?»)), и Он же настолько недоступен, что Магдалина слышит от Воскресшего: «не прикасайся ко Мне»(Ио 20:17). «Христианскому читателю Писания велено входить тесными вратами, идти узким путем (Мт 7:13–14 ( «13 Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; 14 потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их»)): переводчик имеет не только право, но и обязанность заботливо убрать с узкого пути каждый лишний, случайно оказавшийся там камешек, — но он не может превратить узкий путь в широкий. Евангелия изображают реакцию первых слушателей Христовых слов: «Никогда человек не говорил так,{стр. 307} как Этот Человек»(Ио 7:46); и еще: «Трудно слово это [Синод. — как странны эти слова], кто может его слушать» (Ио 6:60). Мы обязаны сделать все, чтобы Слово не было неопределенно, расплывчато-невразумительным. Но мы не можем сделать, чтобы оно перестало быть трудным.
Горячо, не без запальчивости обсуждаемый вопрос — должны ли наши современники читать Священное Писание на особом, «сакральном», «возвышенном» языке, удерживаемом на равномерной дистанции от прозы будней, или на столь же равномерно «современном» языке, в каждой точке приближенном к привычкам читателя, ничем его не удивляющем, «раскованном» и гладком, — правильно ли он ставится? Ведь как его ни решай, самая его постановка предполагает при обоих решениях стилистическую и семантическую однородность текста. Между тем, не говоря уже о Ветхом Завете, объединяющем прозаические и поэтические произведения весьма различных эпох и жанров, не говоря даже о целом каноне Нового Завета, в пределах одного-единственного Евангелия от Луки, мало того, первой же его страницы, мы находим резкий контраст между прологом (1:1–4 (
Нынче появляются все новые и новые переводы новозаветных текстов. Для человека, не вовсе забывшего страх Божий, есть над чем задуматься. Популярный у нас англиканский религиозный писатель К. С. Льюис, который отнюдь не был ни фундаменталистом, ни обскурантом, заметил как-то: «Чем больше Библию переводят, тем меньше ее знают». Чтобы понять позицию Льюиса целиком, надо, конечно, учесть, что он-то сам защищал идею современных библейских переводов и не отказался в конце жизни от участия в комиссии, занимавшейся именно подготовкой таковых, так что его отношение к вопросу никоим образом не сводилось к негативизму. Но его настороженное замечание стоит того, чтобы над ним задуматься. Когда Перевод единственен, простой верующий, не являющийся ни профессиональным филологом, ни профессиональным богословом, чувствует себя просто читающим Слово Божие, вообще не думая о Переводе; когда переводов много, это чувство волей-неволей {стр. 306} уходит. Защищая практику новых переводов, мы ссылаемся на нужды наших современников, которые таковы, каковы есть, однако так же нуждаются в спасении души, как и носители старой религиозной культуры; но как раз мысль об этих нуждах обязывает нас учесть и проблемы тех же современников, затрудняющихся понять, как же нынче, скажем, цитировать-то Священное Писание (все равно, в разговоре с другим или во внутренней беседе с самим же собой).
Жизнь усложняется; между тем мнения, вступающие между собой в борьбу, напротив, явственно упрощаются, становясь все менее нюансированными, все более односложными. Для нашего времени характерна резкая поляризация взглядов на самые различные вопросы, в том числе и на вопрос о том, каким слово Священного Писания должно предстать перед современным читателем. На одном полюсе — та же идея неприступной сакральности этого слова, которая в свое время так затруднила становление и появление Синодального перевода. На другом полюсе, напротив, — требование максимальной современности, «раскованности», словом, приближенности к читателю, доступности.
Перед лицом этих крайних позиций я хотел бы занять и возможно последовательнее практиковать позицию серединную. Это должна быть, однако, именно позиция, не эклектизм и не просто компромисс. Важнее всего то, что лишь средний путь, по моему убеждению, соответствует принципиальной сложности самого существа дела.
Доступность библейского перевода — требование одновременно законное и проблематичное. Господь, о Котором говорят Евангелия, настолько доступен, что садится за стол таких людей, с которыми избегал общения всякий уважавший себя иудей (Лк 5:30 ( «Книжники же и фарисеи роптали и говорили ученикам Его: зачем вы едите и пьете с мытарями и грешниками?»)), и Он же настолько недоступен, что Магдалина слышит от Воскресшего: «не прикасайся ко Мне»(Ио 20:17). «Христианскому читателю Писания велено входить тесными вратами, идти узким путем (Мт 7:13–14 ( «13 Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; 14 потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их»)): переводчик имеет не только право, но и обязанность заботливо убрать с узкого пути каждый лишний, случайно оказавшийся там камешек, — но он не может превратить узкий путь в широкий. Евангелия изображают реакцию первых слушателей Христовых слов: «Никогда человек не говорил так,{стр. 307} как Этот Человек»(Ио 7:46); и еще: «Трудно слово это [Синод. — как странны эти слова], кто может его слушать» (Ио 6:60). Мы обязаны сделать все, чтобы Слово не было неопределенно, расплывчато-невразумительным. Но мы не можем сделать, чтобы оно перестало быть трудным.
Горячо, не без запальчивости обсуждаемый вопрос — должны ли наши современники читать Священное Писание на особом, «сакральном», «возвышенном» языке, удерживаемом на равномерной дистанции от прозы будней, или на столь же равномерно «современном» языке, в каждой точке приближенном к привычкам читателя, ничем его не удивляющем, «раскованном» и гладком, — правильно ли он ставится? Ведь как его ни решай, самая его постановка предполагает при обоих решениях стилистическую и семантическую однородность текста. Между тем, не говоря уже о Ветхом Завете, объединяющем прозаические и поэтические произведения весьма различных эпох и жанров, не говоря даже о целом каноне Нового Завета, в пределах одного-единственного Евангелия от Луки, мало того, первой же его страницы, мы находим резкий контраст между прологом (1:1–4 (