Н. М. Языков (1803–1847)
Совсем иной по содержанию и по тону была поэзия Николая Михайловича Языкова, который вошел в литературу как поэт-студент[11]. И это амплуа создало ему весьма своеобразную репутацию. Студент – почти недавний ребенок, еще сохраняющий некоторые привилегии детского возраста. Он может позволить себе «шалости» и всякого рода рискованные выходки, вызывая к себе при этом сочувственно-снисходительное отношение окружающих. Пушкин восклицал, обращаясь к своему младшему другу: «Как ты шалишь и как ты мил!» В поэзии Языкова с ее характерным «захлебом» рождался своего рода эффект инфантилизма, милой незрелости. Полумнимая незрелость языковской музы, дает право крайне свободного обращения с писаными и неписаными законами поэтического творчества. Поэт смело нарушает их и делает это словно играючи. Читая стихи Языкова, приходится нередко сомневаться в правомерности некоторых предлагаемых им самим жанровых обозначений, так они непохожи на данные им названия «элегия», «песня», «гимн». Они кажутся произвольными, причем впечатляет легкость, с которой Языков их именует, относя к тому или иному жанру.
Языков учился в разных учебных заведениях, пока в 1822 г. не уехал в Дерпт, где поступил на философский факультет тамошнего университета и провел в нем семь лет. Экзамена за университет он не сдавал и покинул его «свободно-бездипломным».
В творчестве Языкова отчетливо выделяются два периода – 1820-х – начало 1830-х годов (примерно до 1833) и вторая половина 1830-х – 1846 годы. Лучшие произведения поэта созданы в первый период.
Как и другие поэты пушкинской эпохи, Языков сформировался в преддверии восстания декабристов, в период подъема общественного движения. Это наложило отпечаток на его лирику. Радостное чувство свободы, охватившее современников поэта и его самого, непосредственно повлияло на строй чувств Языкова. С декабристами Языкова сближала несомненная оппозиционность. Однако в отличие от декабристов у Языкова не было каких-либо прочных и продуманных политических убеждений. Его вольнолюбие носило чисто эмоциональный и стихийный характер, выражаясь в протесте против аракчеевщины, всяких форм угнетения, сковывавших духовную свободу. Отсюда и пафос языковской поэзии – «стремление к душевному простору», как определил его И. В. Киреевский[12]. Словом, Языкову не были чужды гражданские симпатии, но главное – простор души, простор чувств и мыслей, ощущение абсолютной раскованности.
Главные достижения Языкова связаны со студенческими песнями (циклы 1823 и 1829 годов), с элегиями и посланиями. В них и возникает тот образ мыслящего студента, который предпочитает свободу чувств и вольное поведение принятым в обществе официальным нормам морали, отдающим казенщиной. Разгульное молодечество, кипение юных сил, «студентский» задор, смелая шутка, избыток и буйство чувств – все это было, конечно, открытым вызовом обществу и господствовавшим в нем условным правилам.
В 1820-е годы Языков – уже сложившийся поэт с буйным темпераментом. Его стих – хмельной, тональность поэзии – пиршественная. Он демонстрирует в поэзии избыток сил, удальство, небывалый разгул вакхических и сладострастных песен. Весь этот комплекс представлений не совсем адекватен реальной личности Языкова: под маской лихого бесшабашного гуляки скрывался человек с чертами застенчивого увальня, провинциального «дикаря», не слишком удачливого в делах любви и не столь склонного к кутежам, как об этом можно подумать, читая стихи поэта. Однако созданный Языковым образ лирического героя оказался колоритным, убедительным, художественно достоверным. Современники заметили, что в литературу пришла необычная, «студентская» муза. Не все удавалось молодому Языкову: порой он писал бесцветно и вяло, не гнушался штампами. Тогда сердился на себя и впадал в резкую и отчаянную самокритику. Но иногда Языков, казалось, нащупывал какую-то новую для себя дорогу. Ему становилось тесно в рамках созданных им же образов (например, бури), и он искал глубины, правды чувств и хотел показать себя таким, каким был на самом деле. Так, в стихотворном послании Н. Д. Киселеву, имевшем подзаголовок «отчет о любви» (наподобие «Отчету о луне» Жуковского»), Языков с редкой откровенностью в духе «Исповеди» Руссо признается в том, в чем никогда не признался бы обаятельный удачливый весельчак-любовник – в робости, в пугающих томлениях сердца, в несостоятельных мечтах о соединении с той, к которой влекут разыгравшиеся в воображении «телесные затеи», скованные юношеской нерешительностью.
Если попытаться определить основной пафос поэзии Языкова, то это пафос романтической свободы личности.
«Студент» Языков испытывает подлинный восторг перед богатством жизни, перед собственными способностями и возможностями. Отсюда так естественны в его речи торжественные слова, восклицательные интонации, громкие призывы. Вольные намеки постепенно приобретают все большую остроту, поясняющую истинный смысл бурсацкого разгула. Оказывается, он противник «светских забот» и внутренне независим. Ему присущи рыцарские чувства – честь, благородство. Он жаждет славы, но исключает лесть («Чинов мы ищем не ползком!»), ему свойственны искреннее вольнолюбие, гражданская доблесть («Сердца – на жертвенник свободы!»), равноправие, отвращение к тирании («Наш ум – не раб чужих умов»), презрение к атрибутам царской власти и к самому ее принципу («Наш Август смотрит сентябрем – Нам до него какое дело?»).
Человек в лирике Языкова представал сам собой, каков он есть по своей природе, без чинов и званий, отличий и титулов, в целостном единстве мыслей и чувств. Ему были доступны и переживания любви, природы, искусства и высокие гражданские чувства.
Вольнолюбие, одушевлявшее Языкова, не помешало ему, однако, увидеть рабскую покорность народа. В двух элегиях («Свободы гордой вдохновенье!» и «Еще молчит гроза народа…»), написанных уже в то время, когда революционные и освободительные движения в Европе были подавлены, Языков глубоко скорбит о рабстве, нависшем над Россией. Он сетует на недостаток протестующего чувства в народе («Тебя не слушает народ…»), но саму свободу понимает как «святое мщенье». В стихотворениях возникают мрачные картины («Я видел рабскую Россию: Перед святыней алтаря, Гремя цепьми, Склонивши выю, Она молилась за царя») и горькие пророчества («Столетья грозно протекут, – И не пробудится Россия!»)», но даже и тогда в поэте живет вера в свободу («Еще молчит гроза народа, Еще не скован русский ум, И угнетенная свобода Таит порывы смелых дум»). Она не исчезает и после поражения восстания декабристов. Стихотворение «Пловец» («нелюдимо наше море…»), созданное в 1829 г., полно мужества и бодрости. Образ роковой, изменчивой и превратной морской стихии, как и образы бури, ветра, туч, грозных в своем своенравии, типичны для романтической лирики и вместе с тем навеяны воспоминаниями о недавних трагических событиях русской истории. Силе стихии романтик противопоставляет силу души, твердость духа, личную волю мужественных людей, спорящих со стихией («Смело, братья! Ветром полный, Парус мой направил я: Полетит на скользски волны Быстрокрылая ладья!»). В зримой картине Языкову видится отдаленная цель: «Там, за далью непогоды. Есть блаженная страна…». Но Языков только приоткрывает идеальный мир. Пафос его – укрепление воли человека посреди роковой непогоды, стремление поддержать дух и заразить порывом к свободе. И хотя в стихотворениях Языкова нет-нет да и появятся ноты печали и сомнений, они все-таки единичны. Они огорчают, но не пугают, не обессиливают и легко преодолеваются. Приподнятое настроение, жизнелюбие, восторженное состояние души выразилось в поэтической речи Языкова торжественно и вместе с тем естественно. Это происходит потому, что восторг вызывают у поэта любые предметы – «высокие» и «низкие». Поэтический восторг Языкова «заземлен», лишен величавости, одического «парения». Отсюда понятно, что центральные жанры языковской лирики – гимн и дифирамб. При этом любой жанр – песня и элегия, романс и послание – может стать у поэта гимном и дифирамбом, потому что в них преобладает состояние восторга. Таким путем Языков достигает свободы от «правил» классицизма.
Вследствие содержательной новизны жанры поэзии Языкова преобразуются. Элегия, например, включает разнообразные мотивы – гражданские, личные; разнообразные интонации – грустную, ироническую, торжественную; разнообразные стилевые пласты – от высоких слов до разговорных и просторечных. Политическая тема становится глубоко личной, воплощаясь в элегическом раздумье, но стиль элегии создается не с помощью одного лишь унылого или меланхолического словаря. Поэтическая речь легко вбирает в себя и устаревшие обороты, и одическую лексику. Это означает, что между темой и жанром, жанром и стилем нарушена жесткая зависимость.
Всем этим поэт обязан эпохе романтизма. Но для того чтобы выразить романтическую свободу, надо было виртуозно овладеть стихом и стилем. Учителем Языкова был, несомненно, Пушкин. Языков довел поэтическую стилистику, выработанную Пушкиным, и ямбический размер до предельного совершенства.
Удалое молодечество с исключительной силой проявилось в поэтической речи, широкой и раздольной. Языков смел и неистощим в оживлении поэтического словаря, в создании необычных поэтических формул, высоких и иронических одновременно. В стихотворениях Языкова встречаем: «ночного неба президент» (о луне), «очам возмутительным», «с природою пылкою», «с дешевой красой», «откровенное вино». Вводя в поэтическую речь славянизмы и архаизмы («Лобзать твои уста и очи»), Языков часто оттеняет их новообразованиями («Истаевать в твоей любви!»), просторечием или бытовым сравнением. Ему по душе устаревшие синтаксические конструкции («Могуч восстать до идеала», «Минувших лет во глубине Следим великие державы…»). Для усиления чувств и передачи волнующих его переживаний он нагнетает сравнения, используя анафорические обороты, повторяя поэтические формы внутри стиха («Ты вся мила, ты вся прекрасна!»). Гоголь писал о Языкове: «Имя Языков пришлось ему недаром: владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властию. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста ли, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный. Все, что выражает силу молодости, не расслабленной, но могучей, полной будущего, стало вдруг предметом стихов его. Так и брызжет юношеская свежесть от всего, к чему он ни прикоснется».
Языков широко раздвинул границы поэтического словоупотребления и расшатал устойчивость стилей гражданской и элегической поэзии. Новаторство Языкова в области поэтического языка идет об руку со стиховым. Поэт в совершенстве владеет строфой и синтаксическим периодом. Он совершил в русской поэзии переход от строфически упорядоченной речи к свободно льющемуся стиху. Стихи Языкова текут безостановочно, им нет преград, они не встречают препятствий. Стихотворный период Языков мог длить бесконечно. Например, в послании «Денису Васильевичу Давыдову» каждая строфа состоит либо из одних вопросительных, либо из одних восклицательных предложений, либо из одного предложения.
Летом 1826 г. в жизни Языкова произошло важное событие: по приглашению Пушкина он приехал в Михайловское и встретил исключительно радушный прием. Духовная атмосфера, породнившая Языкова и Пушкина, отлилась в замечательных стихотворениях, в которых воспеты Михайловское, Тригорское и их обитатели («Тригорское», «Вечер», два послания «П. А. Осиповой»). Языков испытал на себе глубокое личное обаяние Пушкина и восхищался его стихами. Пушкин также был тронут дружбой Языкова и высоко ценил свободу его письма, самовластное владение языком и периодом.
С течением времени Языков, достигнув формального совершенства в стихе и поэтической речи, остановился и перестал развивать свой талант. К тому же легкий, подвижный, летучий, быстрый стих освоили и другие поэты. Он стал привычным и примелькался, а смелое словоупотребление стало восприниматься нормой. Время обгоняло Языкова.
И все-таки в поэтическом творчестве Языкова в 1830-е годы наметились важные перемены. Новый Языков «трезв», задумчив, серьезен, его чувствования и переживания стали глубже, чем раньше. В нем не было вытравлено былое эротико-гедонистическое начало, но в целом звучание любовных стихов намного усложняется и обогащается: бурные восторги сочетаются с воспоминаниями о невозвратных потерях, со щемящими нотами тоски, разлуки, с нежностью и надеждами на счастье. Во второй половине 1830-х – 1840-х годах Языков умиляется патриархальностью, воскрешает библейские и религиозные мотивы. Часто его стихотворения, особенно послания, холодны, риторичны, вялы и даже небрежны по языку. Роскошь слога, торжественность, звучность речи теперь обернулись напыщенностью и безвкусицей. Декларативность, дидактизм все чаще проникают в лирику Языкова.
Постепенно в поэтическом мироощущении Языкова наметилась оппозиция вечных, непреходящих, нетленных ценностей и временных, «мимопроходящих», сиюминутных. Бывший дерптский бурш начинает славить белокаменную столицу, которая необыкновенно мила ему своей стариной. Семисотлетняя Москва с золотыми крестами на соборах, храмах и церквях, с твердынями башен и стен, понятая как сердце России и как величавый символ народного бессмертия, становится для Языкова истинным источником бессмертной жизни и неиссякаемого вдохновения. Такое восприятие Москвы и России подготовило переход Языкова, «западника» по студенческому воспитанию, прошедшего нерусскую школу жизни и получившего немецкое образование, к славянофильству.
В последние годы творчества в лирике Языкова снова встречаются подлинные лирические шедевры («Буря», «Морское купанье» и др.). В них особенно отчетливо видна возросшая крепость его стиля, их отличают продуманный лаконизм композиции, гармоническая стройность и чистота языка. Языков сохраняет стремительность лирической речи, щедрость живописи и энергичную динамичность.
Языков, по словам Белинского, «много способствовал расторжению пуританских оков, лежавших на языке и фразеологии». Он придал стихотворному языку крепость, мужественность, силу, овладел стихотворным периодом. В его лирике ярко запечатлелась вольная душа русского человека, жаждавшая простора, цельная, смелая, удалая и готовая развернуться во всю свою ширь.
Языков учился в разных учебных заведениях, пока в 1822 г. не уехал в Дерпт, где поступил на философский факультет тамошнего университета и провел в нем семь лет. Экзамена за университет он не сдавал и покинул его «свободно-бездипломным».
В творчестве Языкова отчетливо выделяются два периода – 1820-х – начало 1830-х годов (примерно до 1833) и вторая половина 1830-х – 1846 годы. Лучшие произведения поэта созданы в первый период.
Как и другие поэты пушкинской эпохи, Языков сформировался в преддверии восстания декабристов, в период подъема общественного движения. Это наложило отпечаток на его лирику. Радостное чувство свободы, охватившее современников поэта и его самого, непосредственно повлияло на строй чувств Языкова. С декабристами Языкова сближала несомненная оппозиционность. Однако в отличие от декабристов у Языкова не было каких-либо прочных и продуманных политических убеждений. Его вольнолюбие носило чисто эмоциональный и стихийный характер, выражаясь в протесте против аракчеевщины, всяких форм угнетения, сковывавших духовную свободу. Отсюда и пафос языковской поэзии – «стремление к душевному простору», как определил его И. В. Киреевский[12]. Словом, Языкову не были чужды гражданские симпатии, но главное – простор души, простор чувств и мыслей, ощущение абсолютной раскованности.
Главные достижения Языкова связаны со студенческими песнями (циклы 1823 и 1829 годов), с элегиями и посланиями. В них и возникает тот образ мыслящего студента, который предпочитает свободу чувств и вольное поведение принятым в обществе официальным нормам морали, отдающим казенщиной. Разгульное молодечество, кипение юных сил, «студентский» задор, смелая шутка, избыток и буйство чувств – все это было, конечно, открытым вызовом обществу и господствовавшим в нем условным правилам.
В 1820-е годы Языков – уже сложившийся поэт с буйным темпераментом. Его стих – хмельной, тональность поэзии – пиршественная. Он демонстрирует в поэзии избыток сил, удальство, небывалый разгул вакхических и сладострастных песен. Весь этот комплекс представлений не совсем адекватен реальной личности Языкова: под маской лихого бесшабашного гуляки скрывался человек с чертами застенчивого увальня, провинциального «дикаря», не слишком удачливого в делах любви и не столь склонного к кутежам, как об этом можно подумать, читая стихи поэта. Однако созданный Языковым образ лирического героя оказался колоритным, убедительным, художественно достоверным. Современники заметили, что в литературу пришла необычная, «студентская» муза. Не все удавалось молодому Языкову: порой он писал бесцветно и вяло, не гнушался штампами. Тогда сердился на себя и впадал в резкую и отчаянную самокритику. Но иногда Языков, казалось, нащупывал какую-то новую для себя дорогу. Ему становилось тесно в рамках созданных им же образов (например, бури), и он искал глубины, правды чувств и хотел показать себя таким, каким был на самом деле. Так, в стихотворном послании Н. Д. Киселеву, имевшем подзаголовок «отчет о любви» (наподобие «Отчету о луне» Жуковского»), Языков с редкой откровенностью в духе «Исповеди» Руссо признается в том, в чем никогда не признался бы обаятельный удачливый весельчак-любовник – в робости, в пугающих томлениях сердца, в несостоятельных мечтах о соединении с той, к которой влекут разыгравшиеся в воображении «телесные затеи», скованные юношеской нерешительностью.
Если попытаться определить основной пафос поэзии Языкова, то это пафос романтической свободы личности.
«Студент» Языков испытывает подлинный восторг перед богатством жизни, перед собственными способностями и возможностями. Отсюда так естественны в его речи торжественные слова, восклицательные интонации, громкие призывы. Вольные намеки постепенно приобретают все большую остроту, поясняющую истинный смысл бурсацкого разгула. Оказывается, он противник «светских забот» и внутренне независим. Ему присущи рыцарские чувства – честь, благородство. Он жаждет славы, но исключает лесть («Чинов мы ищем не ползком!»), ему свойственны искреннее вольнолюбие, гражданская доблесть («Сердца – на жертвенник свободы!»), равноправие, отвращение к тирании («Наш ум – не раб чужих умов»), презрение к атрибутам царской власти и к самому ее принципу («Наш Август смотрит сентябрем – Нам до него какое дело?»).
Человек в лирике Языкова представал сам собой, каков он есть по своей природе, без чинов и званий, отличий и титулов, в целостном единстве мыслей и чувств. Ему были доступны и переживания любви, природы, искусства и высокие гражданские чувства.
Вольнолюбие, одушевлявшее Языкова, не помешало ему, однако, увидеть рабскую покорность народа. В двух элегиях («Свободы гордой вдохновенье!» и «Еще молчит гроза народа…»), написанных уже в то время, когда революционные и освободительные движения в Европе были подавлены, Языков глубоко скорбит о рабстве, нависшем над Россией. Он сетует на недостаток протестующего чувства в народе («Тебя не слушает народ…»), но саму свободу понимает как «святое мщенье». В стихотворениях возникают мрачные картины («Я видел рабскую Россию: Перед святыней алтаря, Гремя цепьми, Склонивши выю, Она молилась за царя») и горькие пророчества («Столетья грозно протекут, – И не пробудится Россия!»)», но даже и тогда в поэте живет вера в свободу («Еще молчит гроза народа, Еще не скован русский ум, И угнетенная свобода Таит порывы смелых дум»). Она не исчезает и после поражения восстания декабристов. Стихотворение «Пловец» («нелюдимо наше море…»), созданное в 1829 г., полно мужества и бодрости. Образ роковой, изменчивой и превратной морской стихии, как и образы бури, ветра, туч, грозных в своем своенравии, типичны для романтической лирики и вместе с тем навеяны воспоминаниями о недавних трагических событиях русской истории. Силе стихии романтик противопоставляет силу души, твердость духа, личную волю мужественных людей, спорящих со стихией («Смело, братья! Ветром полный, Парус мой направил я: Полетит на скользски волны Быстрокрылая ладья!»). В зримой картине Языкову видится отдаленная цель: «Там, за далью непогоды. Есть блаженная страна…». Но Языков только приоткрывает идеальный мир. Пафос его – укрепление воли человека посреди роковой непогоды, стремление поддержать дух и заразить порывом к свободе. И хотя в стихотворениях Языкова нет-нет да и появятся ноты печали и сомнений, они все-таки единичны. Они огорчают, но не пугают, не обессиливают и легко преодолеваются. Приподнятое настроение, жизнелюбие, восторженное состояние души выразилось в поэтической речи Языкова торжественно и вместе с тем естественно. Это происходит потому, что восторг вызывают у поэта любые предметы – «высокие» и «низкие». Поэтический восторг Языкова «заземлен», лишен величавости, одического «парения». Отсюда понятно, что центральные жанры языковской лирики – гимн и дифирамб. При этом любой жанр – песня и элегия, романс и послание – может стать у поэта гимном и дифирамбом, потому что в них преобладает состояние восторга. Таким путем Языков достигает свободы от «правил» классицизма.
Вследствие содержательной новизны жанры поэзии Языкова преобразуются. Элегия, например, включает разнообразные мотивы – гражданские, личные; разнообразные интонации – грустную, ироническую, торжественную; разнообразные стилевые пласты – от высоких слов до разговорных и просторечных. Политическая тема становится глубоко личной, воплощаясь в элегическом раздумье, но стиль элегии создается не с помощью одного лишь унылого или меланхолического словаря. Поэтическая речь легко вбирает в себя и устаревшие обороты, и одическую лексику. Это означает, что между темой и жанром, жанром и стилем нарушена жесткая зависимость.
Всем этим поэт обязан эпохе романтизма. Но для того чтобы выразить романтическую свободу, надо было виртуозно овладеть стихом и стилем. Учителем Языкова был, несомненно, Пушкин. Языков довел поэтическую стилистику, выработанную Пушкиным, и ямбический размер до предельного совершенства.
Удалое молодечество с исключительной силой проявилось в поэтической речи, широкой и раздольной. Языков смел и неистощим в оживлении поэтического словаря, в создании необычных поэтических формул, высоких и иронических одновременно. В стихотворениях Языкова встречаем: «ночного неба президент» (о луне), «очам возмутительным», «с природою пылкою», «с дешевой красой», «откровенное вино». Вводя в поэтическую речь славянизмы и архаизмы («Лобзать твои уста и очи»), Языков часто оттеняет их новообразованиями («Истаевать в твоей любви!»), просторечием или бытовым сравнением. Ему по душе устаревшие синтаксические конструкции («Могуч восстать до идеала», «Минувших лет во глубине Следим великие державы…»). Для усиления чувств и передачи волнующих его переживаний он нагнетает сравнения, используя анафорические обороты, повторяя поэтические формы внутри стиха («Ты вся мила, ты вся прекрасна!»). Гоголь писал о Языкове: «Имя Языков пришлось ему недаром: владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властию. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста ли, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный. Все, что выражает силу молодости, не расслабленной, но могучей, полной будущего, стало вдруг предметом стихов его. Так и брызжет юношеская свежесть от всего, к чему он ни прикоснется».
Языков широко раздвинул границы поэтического словоупотребления и расшатал устойчивость стилей гражданской и элегической поэзии. Новаторство Языкова в области поэтического языка идет об руку со стиховым. Поэт в совершенстве владеет строфой и синтаксическим периодом. Он совершил в русской поэзии переход от строфически упорядоченной речи к свободно льющемуся стиху. Стихи Языкова текут безостановочно, им нет преград, они не встречают препятствий. Стихотворный период Языков мог длить бесконечно. Например, в послании «Денису Васильевичу Давыдову» каждая строфа состоит либо из одних вопросительных, либо из одних восклицательных предложений, либо из одного предложения.
Летом 1826 г. в жизни Языкова произошло важное событие: по приглашению Пушкина он приехал в Михайловское и встретил исключительно радушный прием. Духовная атмосфера, породнившая Языкова и Пушкина, отлилась в замечательных стихотворениях, в которых воспеты Михайловское, Тригорское и их обитатели («Тригорское», «Вечер», два послания «П. А. Осиповой»). Языков испытал на себе глубокое личное обаяние Пушкина и восхищался его стихами. Пушкин также был тронут дружбой Языкова и высоко ценил свободу его письма, самовластное владение языком и периодом.
С течением времени Языков, достигнув формального совершенства в стихе и поэтической речи, остановился и перестал развивать свой талант. К тому же легкий, подвижный, летучий, быстрый стих освоили и другие поэты. Он стал привычным и примелькался, а смелое словоупотребление стало восприниматься нормой. Время обгоняло Языкова.
И все-таки в поэтическом творчестве Языкова в 1830-е годы наметились важные перемены. Новый Языков «трезв», задумчив, серьезен, его чувствования и переживания стали глубже, чем раньше. В нем не было вытравлено былое эротико-гедонистическое начало, но в целом звучание любовных стихов намного усложняется и обогащается: бурные восторги сочетаются с воспоминаниями о невозвратных потерях, со щемящими нотами тоски, разлуки, с нежностью и надеждами на счастье. Во второй половине 1830-х – 1840-х годах Языков умиляется патриархальностью, воскрешает библейские и религиозные мотивы. Часто его стихотворения, особенно послания, холодны, риторичны, вялы и даже небрежны по языку. Роскошь слога, торжественность, звучность речи теперь обернулись напыщенностью и безвкусицей. Декларативность, дидактизм все чаще проникают в лирику Языкова.
Постепенно в поэтическом мироощущении Языкова наметилась оппозиция вечных, непреходящих, нетленных ценностей и временных, «мимопроходящих», сиюминутных. Бывший дерптский бурш начинает славить белокаменную столицу, которая необыкновенно мила ему своей стариной. Семисотлетняя Москва с золотыми крестами на соборах, храмах и церквях, с твердынями башен и стен, понятая как сердце России и как величавый символ народного бессмертия, становится для Языкова истинным источником бессмертной жизни и неиссякаемого вдохновения. Такое восприятие Москвы и России подготовило переход Языкова, «западника» по студенческому воспитанию, прошедшего нерусскую школу жизни и получившего немецкое образование, к славянофильству.
В последние годы творчества в лирике Языкова снова встречаются подлинные лирические шедевры («Буря», «Морское купанье» и др.). В них особенно отчетливо видна возросшая крепость его стиля, их отличают продуманный лаконизм композиции, гармоническая стройность и чистота языка. Языков сохраняет стремительность лирической речи, щедрость живописи и энергичную динамичность.
Языков, по словам Белинского, «много способствовал расторжению пуританских оков, лежавших на языке и фразеологии». Он придал стихотворному языку крепость, мужественность, силу, овладел стихотворным периодом. В его лирике ярко запечатлелась вольная душа русского человека, жаждавшая простора, цельная, смелая, удалая и готовая развернуться во всю свою ширь.
Поэты-любомудры
«Поэты пушкинского круга» были неформальным объединением поэтов, сложившимся в 1820-х годах. Более тесным образованием (1823) был московский кружок любителей мудрости – любомудров. В него вошли поэт Д. Веневитинов, прозаик В. Одоевский, критик И. Киреевский, литераторы Н. Рожалин, А. Кошелев; к ним примкнули историк М. П. Погодин, поэт и филолог С. Шевырев. И хотя кружок распался в 1825 г., духовное единство, связывающее ее членов, продолжало сохраняться. Впоследствии бывшие участники общества любомудрия основали журнал «Московский вестник». На короткое время с любомудрами сблизился Пушкин.
Поэзия любомудров стала еще одним связующим звеном между поэзией 1820-х и 1830-х годов. Любомудры ставили своей задачей изучение немецкой романтической философии, в которой увидели программу жизни и программу литературы. Она легла в основу поэзии любомудров, которые заявили, что русская поэзия, не исключая и Пушкина, страдает недостатком мысли и ее надлежит насытить философским содержанием. Отсюда проистекала идея противопоставить непосредственно чувственной и легко льющейся поэзии Пушкина и находящейся под его несомненным влиянием русской поэзии вообще наполненную философским смыслом поэзию, пусть несколько затрудненную в выражении и восприятии. Любомудры хотели придать русской поэзии философское направление, в значительной мере шеллингианское, предполагавшее изложение романтической философии на поэтическом языке. Но любомудры не предполагали просто зарифмовывать близкие им философские идеи – они намеревались перенести эти идеи в иную, лирическую, стихию.
Согласно представлениям любомудров, в мире не существует идиллических отношений, и гармония между человеком и природой достигается преодолением противоречий. В ходе трудного и мучительного, но вместе с тем вдохновенного познания природа постигает себя в своем высшем и самом совершенном духовном творении – поэте, а любому человеку благодаря поэту открывается наслаждение вещими истинами.
Поэзия любомудров стала еще одним связующим звеном между поэзией 1820-х и 1830-х годов. Любомудры ставили своей задачей изучение немецкой романтической философии, в которой увидели программу жизни и программу литературы. Она легла в основу поэзии любомудров, которые заявили, что русская поэзия, не исключая и Пушкина, страдает недостатком мысли и ее надлежит насытить философским содержанием. Отсюда проистекала идея противопоставить непосредственно чувственной и легко льющейся поэзии Пушкина и находящейся под его несомненным влиянием русской поэзии вообще наполненную философским смыслом поэзию, пусть несколько затрудненную в выражении и восприятии. Любомудры хотели придать русской поэзии философское направление, в значительной мере шеллингианское, предполагавшее изложение романтической философии на поэтическом языке. Но любомудры не предполагали просто зарифмовывать близкие им философские идеи – они намеревались перенести эти идеи в иную, лирическую, стихию.
Согласно представлениям любомудров, в мире не существует идиллических отношений, и гармония между человеком и природой достигается преодолением противоречий. В ходе трудного и мучительного, но вместе с тем вдохновенного познания природа постигает себя в своем высшем и самом совершенном духовном творении – поэте, а любому человеку благодаря поэту открывается наслаждение вещими истинами.
Д. В. Веневитинов (1805–1827)
Из поэтов-любомудров несомненным поэтическим талантом был наделен Д. Веневитинов. Его неповторимый литературный мир сложился примерно к 1825 г. Веневитинов прочно усвоил элегический словарь и принципы элегического стиля Жуковского – Пушкина. Его поэзия развивалась в духе идей русского и немецкого романтизма. Слово в его лирике освобождалось от конкретного предметного значения, реальные события переносились в сферу человеческой мысли. Веневитинов использовал в своей лирике достаточно традиционный элегический словарь, который, однако, им преображался: в него вносилось не чувственно-элегическое содержание, а философское содержание. Типично элегические слова обретали новый, философский смысл. Так происходит, например, в стихотворении «К любителю музыки»:
Веневитинов пытается соединить непосредственные ощущения с ясностью мысли, вдохнуть в эти ощущения особый смысл и путем столкновения создать выразительную картину, полную драматизма. На этом зыбком фундаменте вырастает веневитиновское представление о художнике-гении, о его роли в мире, о его небесном призвании, божественном избранничестве и трудном, незавидном положении в обществе. Таковы стихотворения «Поэт» («Тебе знаком ли сын богов…»), «Люби питомца вдохновенья…», перевод фрагмента из «Фауста» Гете, элегии «Я чувствую во мне горит…», «Поэт и друг».
По мысли Веневитинова, поэзия – познание тайн бытия, и лишь она противостоит прозе и бездуховности окружающей жизни. Трагизм бытия отступает перед мощью и красотой поэтического слова. Поэт провидит будущую гармонию, утверждает согласие между человеком и природой. Романтическая тема поэта-пророка, сохраняя в лирике Веневитинова личный и общественный смысл, переключена в общефилософский план и обращена к читателю новыми гранями:
В любовных элегиях драматическое чувство, испытываемое Веневитиновым к княгине З. А. Волконской, хозяйке знаменитого московского литературно-музыкального салона, также приобретало не только возвышенное, но и философическое звучание, напоминая о «дивной стране очарованья», «о жаркой отчизне красоты» и о неутоленном, хотя и пробужденном, горячем чувстве, как, например, в «Элегии».
Здесь все было характерно: и желание не просто пережить строй музыки и насладиться звуками, но узнать «тайный их язык», и стилизованное под немецкий язык строение фразы («в углу. Таил вселюбящую грудь»), и выражение «друг вселенной», гораздо более туманное и романтически всеобщее, чем пришедшее в русский культурный обиход из Франции «друг человечества», встречающееся у Карамзина и Пушкина (например, в «Деревне»: «Друг человечества печально замечает.»!).
Когда бы знал, что эти звуки,
Когда бы тайный их язык
Ты чувством пламенным проник, —
…Тогда б ты не желал блеснуть
Личиной страсти принужденной,
Но ты б в углу, уединенный,
Таил вселюбящую грудь.
Ты б тайно слезы проливал
И к ним горячие объятья,
Как друг вселенной, простирал.
Веневитинов пытается соединить непосредственные ощущения с ясностью мысли, вдохнуть в эти ощущения особый смысл и путем столкновения создать выразительную картину, полную драматизма. На этом зыбком фундаменте вырастает веневитиновское представление о художнике-гении, о его роли в мире, о его небесном призвании, божественном избранничестве и трудном, незавидном положении в обществе. Таковы стихотворения «Поэт» («Тебе знаком ли сын богов…»), «Люби питомца вдохновенья…», перевод фрагмента из «Фауста» Гете, элегии «Я чувствую во мне горит…», «Поэт и друг».
По мысли Веневитинова, поэзия – познание тайн бытия, и лишь она противостоит прозе и бездуховности окружающей жизни. Трагизм бытия отступает перед мощью и красотой поэтического слова. Поэт провидит будущую гармонию, утверждает согласие между человеком и природой. Романтическая тема поэта-пророка, сохраняя в лирике Веневитинова личный и общественный смысл, переключена в общефилософский план и обращена к читателю новыми гранями:
Речь в стихотворении идет об идеальном лице, так как поэт для любомудров – высшее выражение человека духовного. Поэзия, по мнению любомудров, та же философия, но в пластических образах и гармонических звуках. В таком контексте сочетание «высокие думы» воспринимается не расхожим поэтическим клише, а заключающим в себе определенные философские идеи. Слова «строгий ум» означают последовательность, логичность и точность мысли, привычку к философским штудиям. Перед читателем встает образ идеального поэта-философа, чуждого светской суеты («Не блещет в шумном разговоре…»), погруженного в глубокие и серьезные размышления. Он противопоставлен «земным сынам» не потому, что презирает их, – он поднялся на такую духовную высоту, которая еще остается недосягаемой для обыкновенных людей.
Тебе знаком ли сын богов,
Любимец муз и вдохновенья?
Узнал ли б меж земных сынов
Ты речь его, его движенья?
Не вспыльчив он, и строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.
В любовных элегиях драматическое чувство, испытываемое Веневитиновым к княгине З. А. Волконской, хозяйке знаменитого московского литературно-музыкального салона, также приобретало не только возвышенное, но и философическое звучание, напоминая о «дивной стране очарованья», «о жаркой отчизне красоты» и о неутоленном, хотя и пробужденном, горячем чувстве, как, например, в «Элегии».
Волшебница! Как сладко пела ты
Про дивную страну очарованья,
Про жаркую отчизну красоты!
Как я любил твои воспоминанья,
Как жадно я внимал словам твоим
И как мечтал о крае неизвестном!
Ты упилась сим воздухом чудесным,
И речь твоя так страстно дышит им!
На цвет небес ты долго нагляделась
И цвет небес в очах нам принесла.
Душа твоя так ясно разгорелась
И новый огнь в груди моей зажгла.
Но этот огнь томительный, мятежный,
Он не горит любовью тихой, нежной, —
Нет! он и жжет, и мучит, и мертвит,
Волнуется изменчивым желаньем,
То стихнет вдруг, то бурно закипит,
И сердце вновь пробудится страданьем.
Зачем, зачем так сладко пела ты?
Зачем и я внимал тебе так жадно
И с уст твоих, певица красоты,
Пил яд мечты и страсти безотрадной?
С. П. Шевырев (1806–1864)
В русле художественных поисков любомудров развивалась и поэзия С. Шевырева. Среди наиболее известных и обративших на себя внимание его стихотворений были «Я есмь» , «Мысль», «Цыганская пляска», «Петроград», «Стансы» («Когда безмолвствуешь, природа…»), «Стансы» («Стен городских затворник своенравный…»), «К Италии» и другие. Шевырев варьирует в своей лирике излюбленные любомудрами темы об избранничестве поэта, его особой миссии, о единстве природной жизни и души человека. По мысли Шевырева, природа не может выразить себя словесно, а обыкновенный человек не может передать обычным языком ее тайны. Познание и сокровенное слово о ней доступны только поэту-жрецу. Его речь наполнена восторгом, который сопутствует познанию и проповеди. В отличие от Веневитинова, опиравшегося на элегический словарь романтической поэзии, Шевырев обращается к поэтическому наследию XVIII в., воскрешая стилистические традиции духовных од, широко используя славянизмы и архаизмы, сообщая поэтической речи торжественное величие и ораторские интонации. Он преклоняется перед мощью и нетленностью человеческой мысли.
А. С. Хомяков (1804–1860)
Первоначально он развивал традиционные для любомудров темы: поэтическое вдохновение, единство человека и природы, любовь и дружба. Поэт в лирике Хомякова – соединительное звено между мирозданием и природой. Его «божественный» жребий предуказан свыше: дать «голос стройный» земле, «творенью мертвому язык». Поэт у Хомякова мечтает слиться с природой («Желание»), раствориться в ней, но так, чтобы стать «звездой». В известной мере здесь Хомяков смыкается с Тютчевым (ср. тютчевский мотив: «Душа хотела б быть звездой.»), хотя его небольшое дарование несравнимо с гениальным даром Тютчева. В лирике Хомяков полон возвышенных порывов и устремлений. Эти его мечты и желания сопровождаются традиционными размышлениями. Когда же к поэту не приходит «божественный глагол», наступает «час страданья»:
…звуков нет в устах поэта
Молчит окованный язык.<…>
И луч божественного света
В его виденья не проник.
Вотще он стонет исступленный:
Ему не внемлет Феб скупой,
И гибнет мир новорожденный
В груди бессильной и немой.
Поэты-романтики второго ряда
Поэты кружка Станкевича (И. Клюшников (1811–1895), В. Красов (1810–1854), К. Аксаков (1817–1860))
Эти поэты получили известность на короткое время в 1830-е годы. Из них только К. С. Аксаков оставил заметный след в литературе страстной стихотворной публицистикой (например, стихотворение «Свободное слово» ) и горячей популяризацией славянофильского учения.
Из других поэтов 1810—1830-х годов, сохранивших творческую самостоятельность и обративших на себя благосклонное внимание публики, выделялись А. Ф. Воейков, И. И. Козлов, А. Ф. Вельтман, В. И. Туманский, Ф. А. Туманский, А. И. Подолинский, В. Г. Тепляков, В. Г. Бенедиктов, А. И. Полежаев и А. В. Кольцов.
Из других поэтов 1810—1830-х годов, сохранивших творческую самостоятельность и обративших на себя благосклонное внимание публики, выделялись А. Ф. Воейков, И. И. Козлов, А. Ф. Вельтман, В. И. Туманский, Ф. А. Туманский, А. И. Подолинский, В. Г. Тепляков, В. Г. Бенедиктов, А. И. Полежаев и А. В. Кольцов.
А. Ф. Воейков (1779–1839)
Поэт тяготел к описательной лирике и сатире. Он создал в 1814-1830-е годы знаменитую сатиру «Дом сумасшедших», в которой карикатурно представил портреты многих литераторов и общественных деятелей начала XIX в. В 1816 г. перевел поэму французского поэта Делиля «Сады».