Впоследствии повесть вошла в цикл «Двойник, или Мои вечера в Малороссии». Гофмановская традиция сказалась в композиционном обрамлении повестей, аналогичном композиционной раме «Серапионовых братьев», а также в образе мистического двойника. Однако вместо гофмановских энтузиастов искусства в малороссийской провинции разговор о сверхъестественном ведет сельский житель и его материализованное другое «я». Парадоксально, но Двойник отстаивает идею естественно-научного объяснения рассказываемых фантастических историй. Помимо метафизических проблем, поднятых в диалоге рассказчика и Двойника, автор в других повестях («Изидор и Анюта», «Пагубные следствия необузданного воображения», «Путешествие в дилижансе») на материале известных романтических сюжетов поднимал нравственные проблемы ответственности человека перед собой и окружающим миром.
Классическим образцом литературной сказки стала «волшебная повесть для детей» – «Черная курица, или Подземные жители». Дидактический налет и пропаганда вечных нравственных истин не ослабили эстетического эффекта и художественности произведения.
Повести В. Ф. Одоевского (1803–1869)
Повести О. И. Сенковского (1800–1858)
Светская повесть
Повести А. А. Бестужева-Марлинского (1797–1837)
Светские повести В. Ф. Одоевского
Повести «КняжнА Мими». «КняжнА Зизи»
Классическим образцом литературной сказки стала «волшебная повесть для детей» – «Черная курица, или Подземные жители». Дидактический налет и пропаганда вечных нравственных истин не ослабили эстетического эффекта и художественности произведения.
Повести В. Ф. Одоевского (1803–1869)
Другим крупным писателем-романтиком, создавшим несколько фантастических повестей, был В. Ф. Одоевский[32].
Картины мира в фантастических повестях и новеллах Одоевского строятся на двух принципах. Первый – романтический принцип двоемирия – одновременное существование или мерцание мира эмпирически доступного и запредельного («Насмешка мертвеца», «Сильфида», «Саламандра», «Игоша», «Косморама» и др.). Второй – развертывание «одномерной» аллегорической картины, нередко гротескной, чаще всего дидактической, где фантастика выступает в роли чистой условности («Старики, или Остров Панхаи», «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту», «Бал», «Просто сказка», «Городок в табакерке», «Необойденный дом», «Город без имени» и др.).
Религиозно-философский мистицизм и просветительские устремления парадоксально уживались в мировоззрении В. Одоевского. Он был прекрасным знатоком трудов средневековых и современных мистиков – от Якоба Бёме до Сен-Мартена, Пордэча и Франца Баадера[33]. Будучи членом московского кружка шеллингианцев – «любомудров» – Одоевский привнес в фантастическую повесть обостренную философичность. Раннее увлечение натурфилософией сменилось с годами серьезным интересом к естественным наукам, переросло в настойчивую потребность рационалистически объяснять необъясненное и непознанное.
Веря в возможности человеческого разума, Одоевский видел познавательные начала, зародыши инстинктивного знания в народных легендах и суевериях, детских фантазиях («Игоша», 1833, «Орлахская крестьянка», 1842). Алхимия и древние мистические практики (например, каббалистические учения средних веков) поэтизируются в повестях «Сильфида» (1837) и «Саламандра» (1840). Причем автор балансирует на грани научной и мистической версий загадочных явлений.
В «Орлахской крестьянке» ощущается влияние идей Шеллинга и древних мистиков о равноправном божественному началу темном, злом корне бытия. Вместе с тем в ярких картинах видений бесноватой девушки отразился острый интерес научной мысли к отклонениям и необычным явлениям человеческой психики.
«Западный» колорит этой повести – явление не случайное в творчестве писателя: на него оказали мощное влияние немецкие романтики (Новалис, Тик и в особенности Гофман).
В повести «Сильфида» композиционно и стилистически воплощена идея двоемирия, параллельного существования потустороннего мира красоты и поэзии и «здешнего» мира пошлости и благоразумия. Это русская версия повести Гофмана «Золотой горшок», однако версия оригинальная, окрашенная в национальные тона и имеющая неповторимый реально-прозаический финал.
Тема общения человека с «элементарными духами» нашла продолжение в повести «Саламандра», явившейся поэтическим результатом многолетнего пристрастия Одоевского к занятиям химией на грани алхимии. Огненная Саламандра, сливающаяся в сознании алхимика Якко с прекрасной Эльсой, – двуединый образ, объясняемый верой в возможность чудесных событий и одновременно остающийся легендой, старинным преданием.
В ряде фантастических повестей Одоевского воссоздан национально-исторический колорит и социально-бытовые реалии России. Народно-поэтические представления о домовом и тонкое проникновение в детскую психологию определил поэтику «Игоши». Внутреннее омертвение петербургского и провинциального чиновничества высмеяно за несколько лет до Гоголя в фантастических повестях «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» (1833) и «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником» (1833). В дидактико-аллегорической «Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» воплощена популярная в русской литературе 1830-х годов тема обезличивания, нивелировки частного человека. Мотивы этой повести предвосхищают гоголевские мотивы губительного влияния на личность современного города.
В сознании автора его литературные опыты в фантастическом и жизнеподобном образных планах складывались в циклы, часть из которых была осуществлена («Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейко», «Русские ночи»). Книга «Русские ночи» включает в себя наиболее значимые произведения 1830-х годов, в том числе фантастические, и по праву считается энциклопедией русского романтизма. Она пронизана социально-критическим пафосом и одухотворена идеей соединить с плодами западной цивилизации «свежие, могучие соки славянского Востока».
Некоторая рассудочность и «заданность» фантастических повестей Одоевского не раз была отмечена современниками. Их, в отличие от светских повестей писателя, не жаловал Пушкин, считая творческой неудачей Одоевского. Однако с течением времени многие из них вошли в золотой фонд фантастического жанра.
Картины мира в фантастических повестях и новеллах Одоевского строятся на двух принципах. Первый – романтический принцип двоемирия – одновременное существование или мерцание мира эмпирически доступного и запредельного («Насмешка мертвеца», «Сильфида», «Саламандра», «Игоша», «Косморама» и др.). Второй – развертывание «одномерной» аллегорической картины, нередко гротескной, чаще всего дидактической, где фантастика выступает в роли чистой условности («Старики, или Остров Панхаи», «Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту», «Бал», «Просто сказка», «Городок в табакерке», «Необойденный дом», «Город без имени» и др.).
Религиозно-философский мистицизм и просветительские устремления парадоксально уживались в мировоззрении В. Одоевского. Он был прекрасным знатоком трудов средневековых и современных мистиков – от Якоба Бёме до Сен-Мартена, Пордэча и Франца Баадера[33]. Будучи членом московского кружка шеллингианцев – «любомудров» – Одоевский привнес в фантастическую повесть обостренную философичность. Раннее увлечение натурфилософией сменилось с годами серьезным интересом к естественным наукам, переросло в настойчивую потребность рационалистически объяснять необъясненное и непознанное.
Веря в возможности человеческого разума, Одоевский видел познавательные начала, зародыши инстинктивного знания в народных легендах и суевериях, детских фантазиях («Игоша», 1833, «Орлахская крестьянка», 1842). Алхимия и древние мистические практики (например, каббалистические учения средних веков) поэтизируются в повестях «Сильфида» (1837) и «Саламандра» (1840). Причем автор балансирует на грани научной и мистической версий загадочных явлений.
В «Орлахской крестьянке» ощущается влияние идей Шеллинга и древних мистиков о равноправном божественному началу темном, злом корне бытия. Вместе с тем в ярких картинах видений бесноватой девушки отразился острый интерес научной мысли к отклонениям и необычным явлениям человеческой психики.
«Западный» колорит этой повести – явление не случайное в творчестве писателя: на него оказали мощное влияние немецкие романтики (Новалис, Тик и в особенности Гофман).
В повести «Сильфида» композиционно и стилистически воплощена идея двоемирия, параллельного существования потустороннего мира красоты и поэзии и «здешнего» мира пошлости и благоразумия. Это русская версия повести Гофмана «Золотой горшок», однако версия оригинальная, окрашенная в национальные тона и имеющая неповторимый реально-прозаический финал.
Тема общения человека с «элементарными духами» нашла продолжение в повести «Саламандра», явившейся поэтическим результатом многолетнего пристрастия Одоевского к занятиям химией на грани алхимии. Огненная Саламандра, сливающаяся в сознании алхимика Якко с прекрасной Эльсой, – двуединый образ, объясняемый верой в возможность чудесных событий и одновременно остающийся легендой, старинным преданием.
В ряде фантастических повестей Одоевского воссоздан национально-исторический колорит и социально-бытовые реалии России. Народно-поэтические представления о домовом и тонкое проникновение в детскую психологию определил поэтику «Игоши». Внутреннее омертвение петербургского и провинциального чиновничества высмеяно за несколько лет до Гоголя в фантастических повестях «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» (1833) и «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником» (1833). В дидактико-аллегорической «Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» воплощена популярная в русской литературе 1830-х годов тема обезличивания, нивелировки частного человека. Мотивы этой повести предвосхищают гоголевские мотивы губительного влияния на личность современного города.
В сознании автора его литературные опыты в фантастическом и жизнеподобном образных планах складывались в циклы, часть из которых была осуществлена («Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейко», «Русские ночи»). Книга «Русские ночи» включает в себя наиболее значимые произведения 1830-х годов, в том числе фантастические, и по праву считается энциклопедией русского романтизма. Она пронизана социально-критическим пафосом и одухотворена идеей соединить с плодами западной цивилизации «свежие, могучие соки славянского Востока».
Некоторая рассудочность и «заданность» фантастических повестей Одоевского не раз была отмечена современниками. Их, в отличие от светских повестей писателя, не жаловал Пушкин, считая творческой неудачей Одоевского. Однако с течением времени многие из них вошли в золотой фонд фантастического жанра.
Повести О. И. Сенковского (1800–1858)
Основной корпус фантастических повестей крупного писателя и журналиста, известного ориенталиста О. И. Сенковского приходится на 1830-е годы и приписывается автором некоему Барону Брамбеусу («Ученое путешествие на Медвежий остров», 1833; «Сентиментальное путешествие на гору Этну», 1833; «Похождения одной ревизской души», 1834; «Записки домового», 1835; «Превращение голов в книги и книг в головы», 1839).
Будучи редактором журнала «Библиотека для чтения», Сенковский держался в своих сочинениях принципиальной установки: он обращался к массовому читателю и преследовал просветительские цели. Поляк, получивший образование в Виленском университете, ученый путешественник и востоковед, Сенковский пытался объединить и представить в художественном синтезе культурные традиции разных стран и народов, образы и сюжеты Востока и Запада. В его повестях исчезали существующие в реальности природные, языковые, идеологические границы. Культурно-художественный синтез осуществлялся на основе фантастической образности и одухотворялся ироническим пафосом. Порой ирония перерастала в релятивизм – признание относительности всех ценностей, идеалов – и готова была обернуться нигилизмом. И тогда главными инструментами воссоздания жизни помимо фантастики становились «закусившая удила насмешка» (А. И. Герцен) и профанация.
Резкому снижению подвергаются в повестях Барона Брамбеуса (литературная маска Сенковского) едва ли не все общепринятые ценности: религия, семья, образование, государственные институты, даже божественное мироустройство и космический порядок. Емкая жанровая форма повестей Сенковского[34] определила типичную композицию и сюжетную схему произведений: герой (повествователь) преодолевает невероятные, порой поистине космические масштабы времени пространства в поисках смысла, высших ценностей, истины. Однако сюжетные перипетии завершаются если не природной, то морально-психологической катастрофой, искания персонажей оборачиваются извращением идеала, заведомой профанацией священного.
Примером этому служит повесть «Ученое путешествие на Медвежий остров», являющая собой образец сложной эстетической реакции сатирической фантастики на актуальные события культурной жизни. Едва европейская общественность успела проститься с известнейшими учеными – палеонтологом Ж. Кювье и основателем египтологии Ж. Шампольоном-младшим, – как результаты их изысканий подверглись жестокому осмеянию в повести Сенковского. Ученый видит за обычным снежным узором ледяной пещеры таинственные письмена, повествование о глобальной катастрофе, постигшей древнюю цивилизацию вследствие удара о Землю кометы огромных размеров. Но достаточно скептической реплики одного из путешественников – и глобальное пространство оказывается иллюзией. Возможно, что смысл древних «иероглифов» – результат аберрации (искажения изображения) научного взгляда, ошибки повествователя-ученого. В комической ситуации самообмана ученых мужей – определенная мировоззренческая концепция автора. Отвергаются не только наукоцентризм, но и рациональность. Сама цивилизация, культура и духовность вынуждены уступить место «природе» в ее космической и телесной ипостасях: стихийная мощь космоса всесильна и губительна, над человеком, его телом и душой властвуют примитивные инстинкты. Вследствие этого в повести апокалипсические картины приправлены гротескными натуралистическими картинами вплоть до каннибализма, сатирическими «наблюдениями» над слабостями людского рода. Катастрофичность снимается комичностью.
Фабула повести «Похождения одной ревизской души» схематично сводится к следующему: буддийский лама из калмыков, живущих на территории Саратовской губернии, в состоянии медитации фиксирует ряд собственных перерождений, диапазон которых весьма широк: от блохи, кусающей китайского мандарина, до русского мужика, бежавшего из крепостной неволи. Буддийское мироустройство профанируется в той же мере, что и христианская концепция души; конфуцианство и пифагорейство – одинаковые заблуждения разума, как и просветительские воззрения. Ниспровергаются утопические представления о царстве справедливости и теория официальной народности; утверждается принципиальная возможность произвольного толкования божественного откровения, снов-медитаций и бюрократических указов, природа которых одинаково профанна (искажена, опошлена, осквернена) в художественном мире повести. Финал подчеркнуто многовариантен, что также соотносится с идеей всеобъемлющей относительности.
Во всех фантастических повестях Сенковского нравоописательность парадоксальным образом сочетается с глубокими философскими проблемами, которые из серьезных превращаются в смехотворные и, наоборот, благодаря ироническому пафосу. Игровая установка становится эстетическим принципом автора.
Появление первых повестей Сенковского под одной обложкой («Фантастические путешествия Барона Брамбеуса») сделало журнального «двойника» писателя по-своему популярной, мифологизированной фигурой литературного процесса. Личность Сенковского подменялась маской Брамбеуса, которая многими воспринималась как воплощение цинизма и пошлости. Но Сенковский не столько был циником и пошляком, сколько играл в цинизм и пошлость. В этом смысле правомерно сопоставление Барона Брамбеуса с Козьмой Прутковым, появившимся в литературе позднее. Брамбеус пародировал не только себя, но и пушкинского Белкина, который тоже был фигурой достаточно условной, хотя и не отчужденной от социально-исторической реальности. Самоиронию и самопародию Брамбеуса порой невозможно отделить от самоиронии и самопародии автора.
В фантастических сюжетах о путешествии внутрь Везувия («Сентиментальное путешествие на гору Этна»), о загробной жизни («Записки домового»), в аллегорическом повествовании «Большой выход у Сатаны» и т. д. разрабатывались образные ходы, к которым впоследствии обратятся Достоевский и особенно Салтыков-Щедрин.
Будучи редактором журнала «Библиотека для чтения», Сенковский держался в своих сочинениях принципиальной установки: он обращался к массовому читателю и преследовал просветительские цели. Поляк, получивший образование в Виленском университете, ученый путешественник и востоковед, Сенковский пытался объединить и представить в художественном синтезе культурные традиции разных стран и народов, образы и сюжеты Востока и Запада. В его повестях исчезали существующие в реальности природные, языковые, идеологические границы. Культурно-художественный синтез осуществлялся на основе фантастической образности и одухотворялся ироническим пафосом. Порой ирония перерастала в релятивизм – признание относительности всех ценностей, идеалов – и готова была обернуться нигилизмом. И тогда главными инструментами воссоздания жизни помимо фантастики становились «закусившая удила насмешка» (А. И. Герцен) и профанация.
Резкому снижению подвергаются в повестях Барона Брамбеуса (литературная маска Сенковского) едва ли не все общепринятые ценности: религия, семья, образование, государственные институты, даже божественное мироустройство и космический порядок. Емкая жанровая форма повестей Сенковского[34] определила типичную композицию и сюжетную схему произведений: герой (повествователь) преодолевает невероятные, порой поистине космические масштабы времени пространства в поисках смысла, высших ценностей, истины. Однако сюжетные перипетии завершаются если не природной, то морально-психологической катастрофой, искания персонажей оборачиваются извращением идеала, заведомой профанацией священного.
Примером этому служит повесть «Ученое путешествие на Медвежий остров», являющая собой образец сложной эстетической реакции сатирической фантастики на актуальные события культурной жизни. Едва европейская общественность успела проститься с известнейшими учеными – палеонтологом Ж. Кювье и основателем египтологии Ж. Шампольоном-младшим, – как результаты их изысканий подверглись жестокому осмеянию в повести Сенковского. Ученый видит за обычным снежным узором ледяной пещеры таинственные письмена, повествование о глобальной катастрофе, постигшей древнюю цивилизацию вследствие удара о Землю кометы огромных размеров. Но достаточно скептической реплики одного из путешественников – и глобальное пространство оказывается иллюзией. Возможно, что смысл древних «иероглифов» – результат аберрации (искажения изображения) научного взгляда, ошибки повествователя-ученого. В комической ситуации самообмана ученых мужей – определенная мировоззренческая концепция автора. Отвергаются не только наукоцентризм, но и рациональность. Сама цивилизация, культура и духовность вынуждены уступить место «природе» в ее космической и телесной ипостасях: стихийная мощь космоса всесильна и губительна, над человеком, его телом и душой властвуют примитивные инстинкты. Вследствие этого в повести апокалипсические картины приправлены гротескными натуралистическими картинами вплоть до каннибализма, сатирическими «наблюдениями» над слабостями людского рода. Катастрофичность снимается комичностью.
Фабула повести «Похождения одной ревизской души» схематично сводится к следующему: буддийский лама из калмыков, живущих на территории Саратовской губернии, в состоянии медитации фиксирует ряд собственных перерождений, диапазон которых весьма широк: от блохи, кусающей китайского мандарина, до русского мужика, бежавшего из крепостной неволи. Буддийское мироустройство профанируется в той же мере, что и христианская концепция души; конфуцианство и пифагорейство – одинаковые заблуждения разума, как и просветительские воззрения. Ниспровергаются утопические представления о царстве справедливости и теория официальной народности; утверждается принципиальная возможность произвольного толкования божественного откровения, снов-медитаций и бюрократических указов, природа которых одинаково профанна (искажена, опошлена, осквернена) в художественном мире повести. Финал подчеркнуто многовариантен, что также соотносится с идеей всеобъемлющей относительности.
Во всех фантастических повестях Сенковского нравоописательность парадоксальным образом сочетается с глубокими философскими проблемами, которые из серьезных превращаются в смехотворные и, наоборот, благодаря ироническому пафосу. Игровая установка становится эстетическим принципом автора.
Появление первых повестей Сенковского под одной обложкой («Фантастические путешествия Барона Брамбеуса») сделало журнального «двойника» писателя по-своему популярной, мифологизированной фигурой литературного процесса. Личность Сенковского подменялась маской Брамбеуса, которая многими воспринималась как воплощение цинизма и пошлости. Но Сенковский не столько был циником и пошляком, сколько играл в цинизм и пошлость. В этом смысле правомерно сопоставление Барона Брамбеуса с Козьмой Прутковым, появившимся в литературе позднее. Брамбеус пародировал не только себя, но и пушкинского Белкина, который тоже был фигурой достаточно условной, хотя и не отчужденной от социально-исторической реальности. Самоиронию и самопародию Брамбеуса порой невозможно отделить от самоиронии и самопародии автора.
В фантастических сюжетах о путешествии внутрь Везувия («Сентиментальное путешествие на гору Этна»), о загробной жизни («Записки домового»), в аллегорическом повествовании «Большой выход у Сатаны» и т. д. разрабатывались образные ходы, к которым впоследствии обратятся Достоевский и особенно Салтыков-Щедрин.
Светская повесть
Тот специфический круг, который именовался «большим светом» (писатель граф В. А. Соллогуб так и назвал свою повесть «Большой свет») или «светом», привлек внимание русских писателей в 1820-1830-е годы и стал предметом художественного изображения и изучения в одной из разновидностей повести, получившей название «светской» и ставшей самостоятельным жанром.
Истоки светской повести лежат в творчестве Карамзина. Тема «света» стала основной в его повести «Александр и Юлия» (1796), причем характерно, что в повести уже есть ирония в адрес светского общества.
Первоначально светская жизнь входит в литературу как материал для сатирико-бытовых зарисовок и философско-психологических размышлений. Со временем, однако, начинают резко проступать основные конфликты и основные герои. Прямая критика «света» и отвлеченные рассуждения отходят на второй план. В центре оказывается психологическое раскрытие характеров главных героев, различных типов светского общества и совокупного, собирательного «лица» «света» или своеобразной светской атмосферы. «Свет», как отдельный и замкнутый в себе мир, становится «сборным» героем повествования, и каждый персонаж изображается писателями с оглядкой на его близость или отдаленность от «света». Это позволяет, во-первых, глубже проникнуть в психологию действующих лиц, полнее описать мотивы поведения, изгибы ума и чувства, а во-вторых, разнообразнее представить непохожие и внутренне противоречивые характеры.
Развитие светской повести шло в двух направлениях, которые условно можно назвать романтическим и реалистическим, хотя грани между ними оставались весьма зыбкими и подвижными, да и бытовали они в литературном обиходе почти одновременно.
Истоки светской повести лежат в творчестве Карамзина. Тема «света» стала основной в его повести «Александр и Юлия» (1796), причем характерно, что в повести уже есть ирония в адрес светского общества.
Первоначально светская жизнь входит в литературу как материал для сатирико-бытовых зарисовок и философско-психологических размышлений. Со временем, однако, начинают резко проступать основные конфликты и основные герои. Прямая критика «света» и отвлеченные рассуждения отходят на второй план. В центре оказывается психологическое раскрытие характеров главных героев, различных типов светского общества и совокупного, собирательного «лица» «света» или своеобразной светской атмосферы. «Свет», как отдельный и замкнутый в себе мир, становится «сборным» героем повествования, и каждый персонаж изображается писателями с оглядкой на его близость или отдаленность от «света». Это позволяет, во-первых, глубже проникнуть в психологию действующих лиц, полнее описать мотивы поведения, изгибы ума и чувства, а во-вторых, разнообразнее представить непохожие и внутренне противоречивые характеры.
Развитие светской повести шло в двух направлениях, которые условно можно назвать романтическим и реалистическим, хотя грани между ними оставались весьма зыбкими и подвижными, да и бытовали они в литературном обиходе почти одновременно.
Повести А. А. Бестужева-Марлинского (1797–1837)
К первым светским повестям принадлежат повести «Испытание» и «Фрегат «Надежда»» А. А. Бестужева-Марлинского – известного сочинителя романтических исторических, «кавказских» и отчасти фантастических повестей.
Светская повесть – один из приметных жанров в творчестве писателя.
Автор изображает людей «света», гусарских офицеров, в мирной и военной обстановке. По мысли писателя, «свет» властен над судьбами героев, но не властен над их чувствами и душами. В дальнейшем зависимость внутреннего мира героев от светского воспитания и «правил» «света» будет все более укрепляться.
«Испытание» (1830)
Повесть положила начало романтической ветви светских повестей. В ней характеры героев сформированы «светом», и интрига, возникающая на любовной почве, всецело вытекает из обычных светских отношений. В социальном и общественном положении герои равны между собой. Князь Гремин, и об этом знает его друг майор Стрелинский, очарован черноглазой дамой, графиней Алиной Александровной Звездич. Стрелинский также поклонялся ей целых две недели, пока страсть его не иссякла. В Гремине же минутное увлечение оставило след, но он привязан к службе и вынужден с досадой вспоминать о приключении и достоинствах дамы вдали от нее. Графиня Алина не любит своего мужа и рассеивает скуку в развлечениях. Ей запомнился Гремин, которого она встретила в «свете». Ни один из героев не свободен от предрассудков среды. И пока любовные отношения не выходят за рамки светского этикета и условного кодекса чести, они пребывают добрыми друзьями (Гремин и Стрелинский). Но вот Гремину приходит на ум мысль «испытать» Алину на верность.
Препоручив Стрелинскому проверку Алины, Гремин не мог, конечно, подозревать, что «испытание» графини станет «испытанием» его дружбы со Стрелинским, его человеческой порядочности и его самолюбия.
Случилось так, что Алина и Стрелинский искренно полюбили друг друга, и в этой любви раскрылись, лучшие их качества. Вместо тоскующей и изнывающей от скуки светской дамы Алина преобразилась в женщину, способную к большому и сильному чувству, наблюдательную и умную, готовую пожертвовать привычками ради любимого человека. В Стрелинском тоже наступила перемена: оказывается, его тяготил «свет», и он решился искать тихого семейного счастья в сельском уединении и хотел устроить быт своих крестьян, «упрочить благосостояние нескольких тысяч себе подобных, разоренных барским нерадением, хищностью управителей и собственным невежеством». Герои, испытавшие истинные чувства, сразу столкнулись с нравами «света», с неписаной любовной моралью и господствующими правилами дружбы. Конфликт неумолимо стал приближаться к роковой развязке. Но героев спасает самоотверженность чистой и наивной Ольги, сестры Стрелинского, которая, нарушая этикет, является на место дуэли, умоляет Гремина не стреляться и объясняется в любви к нему. Порыв Ольги всколыхнул лучшие чувства в душе Гремина, и он, «энтузиаст всего высокого и благородного», приносит, не боясь мнений света и не опасаясь отныне за свою репутацию в глазах людей дворянского круга, извинения Стрелинскому.
Герои, вступив в конфликт со светскими законами, преодолевают заблуждения и пороки, поднимаются над условностями и предрассудками. «Испытание», первоначально означавшее обман, злую шутку, становится серьезной проверкой всех без исключения персонажей на человеческую значительность, на высокие нравственные качества. Оказывается, и в светском кругу можно достичь счастья и осуществления идеалов.
Идиллическая, благостная концовка «Испытания» – редкость среди финалов светских повестей.
Романтическая повесть выводила из-под контроля действительности внутренний мир персонажей, и писатели хотели преодолеть этот недостаток.
Развитие повести пошло по пути связи внешних обстоятельств с поступками героев, с мотивами их поведения. Акцент переносился на тайные пружины, управляющие героями.
«Свет» – это среда обитания, которая выступает и в качестве источника любви и других высоких чувств, и в качестве их губителя. С точки зрения авторов светских повестей вина «света» бесспорна. Она заключается прежде всего в том, что действительность противоречит естественным влечениям личности, которая, в свою очередь, обличает навязанные ей нормы поведения и протестует против искусственных, хотя и исторически сложившихся условий.
Человек в светской толпе, по мысли В. Одоевского, – не романтический избранник и не отъявленный злодей. Его отношения со средой объясняются не его романтической исключительностью или врожденными пороками и дурными наклонностями, а условиями жизни, воспитанием, общением, складывающимися привычками, усвоенными понятиями. «Свет», как и любой круг, состоит из характеров, из индивидуальностей, которые, формируясь, сами определяют «лицо» высшего общества. А так как люди «света» получают сходное воспитание, то утрачивают индивидуальность, характерность.
Это, однако, совсем не означает, что каждый человек в «свете» – копия другого лица или других лиц. Люди светского круга по большей части вполне обыкновенны, но их обыкновенность не отменяет особенностей и своеобразия характеров. Одних «свет» подчиняет себе, другие сопротивляются его устоям. Одни теряют способность к напряженной духовной жизни, другие, напротив, приобретают ее. Одни растрачивают душевные силы на пустяки и сплетни, другие обращают их на добро и становятся своего рода героями. Сами обыкновенные люди падают и возвышаются в зависимости от того, какие свойства возобладают в них.
Светская повесть – один из приметных жанров в творчестве писателя.
Автор изображает людей «света», гусарских офицеров, в мирной и военной обстановке. По мысли писателя, «свет» властен над судьбами героев, но не властен над их чувствами и душами. В дальнейшем зависимость внутреннего мира героев от светского воспитания и «правил» «света» будет все более укрепляться.
«Испытание» (1830)
Повесть положила начало романтической ветви светских повестей. В ней характеры героев сформированы «светом», и интрига, возникающая на любовной почве, всецело вытекает из обычных светских отношений. В социальном и общественном положении герои равны между собой. Князь Гремин, и об этом знает его друг майор Стрелинский, очарован черноглазой дамой, графиней Алиной Александровной Звездич. Стрелинский также поклонялся ей целых две недели, пока страсть его не иссякла. В Гремине же минутное увлечение оставило след, но он привязан к службе и вынужден с досадой вспоминать о приключении и достоинствах дамы вдали от нее. Графиня Алина не любит своего мужа и рассеивает скуку в развлечениях. Ей запомнился Гремин, которого она встретила в «свете». Ни один из героев не свободен от предрассудков среды. И пока любовные отношения не выходят за рамки светского этикета и условного кодекса чести, они пребывают добрыми друзьями (Гремин и Стрелинский). Но вот Гремину приходит на ум мысль «испытать» Алину на верность.
Препоручив Стрелинскому проверку Алины, Гремин не мог, конечно, подозревать, что «испытание» графини станет «испытанием» его дружбы со Стрелинским, его человеческой порядочности и его самолюбия.
Случилось так, что Алина и Стрелинский искренно полюбили друг друга, и в этой любви раскрылись, лучшие их качества. Вместо тоскующей и изнывающей от скуки светской дамы Алина преобразилась в женщину, способную к большому и сильному чувству, наблюдательную и умную, готовую пожертвовать привычками ради любимого человека. В Стрелинском тоже наступила перемена: оказывается, его тяготил «свет», и он решился искать тихого семейного счастья в сельском уединении и хотел устроить быт своих крестьян, «упрочить благосостояние нескольких тысяч себе подобных, разоренных барским нерадением, хищностью управителей и собственным невежеством». Герои, испытавшие истинные чувства, сразу столкнулись с нравами «света», с неписаной любовной моралью и господствующими правилами дружбы. Конфликт неумолимо стал приближаться к роковой развязке. Но героев спасает самоотверженность чистой и наивной Ольги, сестры Стрелинского, которая, нарушая этикет, является на место дуэли, умоляет Гремина не стреляться и объясняется в любви к нему. Порыв Ольги всколыхнул лучшие чувства в душе Гремина, и он, «энтузиаст всего высокого и благородного», приносит, не боясь мнений света и не опасаясь отныне за свою репутацию в глазах людей дворянского круга, извинения Стрелинскому.
Герои, вступив в конфликт со светскими законами, преодолевают заблуждения и пороки, поднимаются над условностями и предрассудками. «Испытание», первоначально означавшее обман, злую шутку, становится серьезной проверкой всех без исключения персонажей на человеческую значительность, на высокие нравственные качества. Оказывается, и в светском кругу можно достичь счастья и осуществления идеалов.
Идиллическая, благостная концовка «Испытания» – редкость среди финалов светских повестей.
Романтическая повесть выводила из-под контроля действительности внутренний мир персонажей, и писатели хотели преодолеть этот недостаток.
Развитие повести пошло по пути связи внешних обстоятельств с поступками героев, с мотивами их поведения. Акцент переносился на тайные пружины, управляющие героями.
«Свет» – это среда обитания, которая выступает и в качестве источника любви и других высоких чувств, и в качестве их губителя. С точки зрения авторов светских повестей вина «света» бесспорна. Она заключается прежде всего в том, что действительность противоречит естественным влечениям личности, которая, в свою очередь, обличает навязанные ей нормы поведения и протестует против искусственных, хотя и исторически сложившихся условий.
Человек в светской толпе, по мысли В. Одоевского, – не романтический избранник и не отъявленный злодей. Его отношения со средой объясняются не его романтической исключительностью или врожденными пороками и дурными наклонностями, а условиями жизни, воспитанием, общением, складывающимися привычками, усвоенными понятиями. «Свет», как и любой круг, состоит из характеров, из индивидуальностей, которые, формируясь, сами определяют «лицо» высшего общества. А так как люди «света» получают сходное воспитание, то утрачивают индивидуальность, характерность.
Это, однако, совсем не означает, что каждый человек в «свете» – копия другого лица или других лиц. Люди светского круга по большей части вполне обыкновенны, но их обыкновенность не отменяет особенностей и своеобразия характеров. Одних «свет» подчиняет себе, другие сопротивляются его устоям. Одни теряют способность к напряженной духовной жизни, другие, напротив, приобретают ее. Одни растрачивают душевные силы на пустяки и сплетни, другие обращают их на добро и становятся своего рода героями. Сами обыкновенные люди падают и возвышаются в зависимости от того, какие свойства возобладают в них.
Светские повести В. Ф. Одоевского
Среди светских повестей выделяются повести В. Ф. Одоевского – «Елладий. Картина из светской жизни» (1824), «Бал» (1833), «Княжна Мими» (1834), «Насмешка мертвеца» (1838), «Княжна Зизи» (1839).
Князь В. Ф. Одоевский – хозяин московского, затем петербургского салонов, прекрасно знавший великосветское общество званых вечеров, интриг, балов, сплетен. Человек, не равнодушный к злу, страстно заинтересованный в том, чтобы влиять на общество в духе его совершенствования, он представлял читателю наглядные картины разрушительных результатов человеческого коварства и подлости.
В своих повестях Одоевский отталкивается как от изображения исключительных романтических героев и злодеев, так и от растворения светского человека в совокупной и индивидуально неразличимой массе. Писатель отказывается от книжных романтических красок, предпосылая повести «Княжна Мими» иронический эпиграф («Извините, – сказал живописец, – если мои краски бледны: в нашем городе нельзя достать лучших»), и высмеивает нравоучительных обличителей, которые ограничиваются отвлеченным описанием «света», успевая увидеть «толпу», но не замечая отдельных людей.
Князь В. Ф. Одоевский – хозяин московского, затем петербургского салонов, прекрасно знавший великосветское общество званых вечеров, интриг, балов, сплетен. Человек, не равнодушный к злу, страстно заинтересованный в том, чтобы влиять на общество в духе его совершенствования, он представлял читателю наглядные картины разрушительных результатов человеческого коварства и подлости.
В своих повестях Одоевский отталкивается как от изображения исключительных романтических героев и злодеев, так и от растворения светского человека в совокупной и индивидуально неразличимой массе. Писатель отказывается от книжных романтических красок, предпосылая повести «Княжна Мими» иронический эпиграф («Извините, – сказал живописец, – если мои краски бледны: в нашем городе нельзя достать лучших»), и высмеивает нравоучительных обличителей, которые ограничиваются отвлеченным описанием «света», успевая увидеть «толпу», но не замечая отдельных людей.
Повести «КняжнА Мими». «КняжнА Зизи»
В этих повестях развертываются истории двух светских девушек. Писатель касается положения женщины в обществе, которое предоставляет ей одну участь – замужество: «Это предел и начало ее жизни».
Природа не обделила и Мими, ни Зизи. Мими «в юности была недурна собою», «она…могла сделаться и доброю женою, и доброю матерью семейства…», «у ней бывали и женихи…». Зизи, как пишет о ней влюбленный Радецкий, «принадлежит к числу женщин, одаренных от природы нежным сердцем, но которому гордость мешает чувствовать. Чувство им кажется слабостью, чем-то унизительным». Обе девушки, однако, остаются одинокими, но судьбы их складываются по-разному. Одоевский и в том, и в другом случае винит светское воспитание и светское общество.
Зизи решает посвятить себя цели, которая оказывается недостойной приносимых ей жертв, она обманывается в своем чувстве к Городкову, принимая его за «соединение всех совершенств», затем, когда к ней пришла настоящая любовь, она не может свободно отдаться ей. Тут вступают в силу обостренное понимание долга, самоотверженность ради беззащитного существа, маленькой племянницы, которой надо обеспечить будущее. В схватке с Городковым и «светом» проявляются лучшие свойства Зизи – ум, честность, независимость. Несмотря на всеобщую клевету и осуждение, Зизи живет и поступает по-своему. В светской девушке Одоевский обнаруживает героическую натуру, которая отчаянно сопротивляется враждебным обстоятельствам, терпит поражение за поражением, но остается непреклонной и находит себя в роли воспитательницы, заменяя девочке умершую мать.
Круг интересов светской женщины, по представлению Одоевского, ограничен рамками семьи, домашнего быта, но и в них женщине приходится отстаивать свои права, причем без всякой надежды на счастье, как это случилось с княжной Зизи. Возможность выбора подавляется обстоятельствами (в конце концов они празднуют пиррову победу), но, восставая против условий, Зизи мобилизует душевные силы и встает вровень с могущественным «светом». В обыкновенной женщине, уделом которой предназначен тихий семейный уют, просыпаются мужество, чувство гражданского долга, ответственность за чужую жизнь. «Свет» не сломал Зизи, не заставил ее склониться перед ним. Все это выделило Зизи из среды ей подобных барышень и превратило обычную девушку в незаурядную, деятельную и даже исключительную личность, в яркую индивидуальность.
Если Зизи – ангел добра, то Мими – демон зла. В лучшей своей повести «Княжна Мими» Одоевский противопоставляет скромную, искреннюю баронессу Дауерталь коварной светской интриганке княжне Мими. Повесть состоит из семи небольших глав, в которых фиксируются знаменательные моменты светской жизни – «Бал», «Круглый стол», «Следствия домашних разговоров», «Спасительные советы», «Будущее», «Это можно было предвидеть», «Заключение». Между третьей и четвертой главами помещено «Предисловие», в котором помимо кульминационного сюжетного момента содержится полушутливая рекомендация автора читательницам изучать русский язык, чтобы понимать произведения русских писателей и точно знать, где нужно плакать и где смеяться. Одоевский ссылается при этом на Грибоедова, который, «едва ли не единственный», перевел на бумагу «наш разговорный язык». Автор говорит, что «нравы нынешнего общества» можно изобразить и понять, лишь зная русский язык и изъясняясь на нем. Он критикует писателей, заимствующих сюжеты из французских произведений. Своим «Предисловием» он умышленно задерживает (прием ретардации) завязку повести, интригуя читателя. Здесь выясняется, что хитроумно задуманная княжной Мими интрига против баронессы проваливается: вместо ожидаемого любовника из кареты выходит муж баронессы. И этим в очередной раз подтверждается незапятнанность ее репутации. Но светское общество таково, что запущенная княжной Мими клевета продолжает распространяться, порождая губительные последствия. Таково это «страшное общество, – пишет Одоевский. – Оно ничего не боится – ни законов, ни правды, ни совести»[35].
Природа не обделила и Мими, ни Зизи. Мими «в юности была недурна собою», «она…могла сделаться и доброю женою, и доброю матерью семейства…», «у ней бывали и женихи…». Зизи, как пишет о ней влюбленный Радецкий, «принадлежит к числу женщин, одаренных от природы нежным сердцем, но которому гордость мешает чувствовать. Чувство им кажется слабостью, чем-то унизительным». Обе девушки, однако, остаются одинокими, но судьбы их складываются по-разному. Одоевский и в том, и в другом случае винит светское воспитание и светское общество.
Зизи решает посвятить себя цели, которая оказывается недостойной приносимых ей жертв, она обманывается в своем чувстве к Городкову, принимая его за «соединение всех совершенств», затем, когда к ней пришла настоящая любовь, она не может свободно отдаться ей. Тут вступают в силу обостренное понимание долга, самоотверженность ради беззащитного существа, маленькой племянницы, которой надо обеспечить будущее. В схватке с Городковым и «светом» проявляются лучшие свойства Зизи – ум, честность, независимость. Несмотря на всеобщую клевету и осуждение, Зизи живет и поступает по-своему. В светской девушке Одоевский обнаруживает героическую натуру, которая отчаянно сопротивляется враждебным обстоятельствам, терпит поражение за поражением, но остается непреклонной и находит себя в роли воспитательницы, заменяя девочке умершую мать.
Круг интересов светской женщины, по представлению Одоевского, ограничен рамками семьи, домашнего быта, но и в них женщине приходится отстаивать свои права, причем без всякой надежды на счастье, как это случилось с княжной Зизи. Возможность выбора подавляется обстоятельствами (в конце концов они празднуют пиррову победу), но, восставая против условий, Зизи мобилизует душевные силы и встает вровень с могущественным «светом». В обыкновенной женщине, уделом которой предназначен тихий семейный уют, просыпаются мужество, чувство гражданского долга, ответственность за чужую жизнь. «Свет» не сломал Зизи, не заставил ее склониться перед ним. Все это выделило Зизи из среды ей подобных барышень и превратило обычную девушку в незаурядную, деятельную и даже исключительную личность, в яркую индивидуальность.
Если Зизи – ангел добра, то Мими – демон зла. В лучшей своей повести «Княжна Мими» Одоевский противопоставляет скромную, искреннюю баронессу Дауерталь коварной светской интриганке княжне Мими. Повесть состоит из семи небольших глав, в которых фиксируются знаменательные моменты светской жизни – «Бал», «Круглый стол», «Следствия домашних разговоров», «Спасительные советы», «Будущее», «Это можно было предвидеть», «Заключение». Между третьей и четвертой главами помещено «Предисловие», в котором помимо кульминационного сюжетного момента содержится полушутливая рекомендация автора читательницам изучать русский язык, чтобы понимать произведения русских писателей и точно знать, где нужно плакать и где смеяться. Одоевский ссылается при этом на Грибоедова, который, «едва ли не единственный», перевел на бумагу «наш разговорный язык». Автор говорит, что «нравы нынешнего общества» можно изобразить и понять, лишь зная русский язык и изъясняясь на нем. Он критикует писателей, заимствующих сюжеты из французских произведений. Своим «Предисловием» он умышленно задерживает (прием ретардации) завязку повести, интригуя читателя. Здесь выясняется, что хитроумно задуманная княжной Мими интрига против баронессы проваливается: вместо ожидаемого любовника из кареты выходит муж баронессы. И этим в очередной раз подтверждается незапятнанность ее репутации. Но светское общество таково, что запущенная княжной Мими клевета продолжает распространяться, порождая губительные последствия. Таково это «страшное общество, – пишет Одоевский. – Оно ничего не боится – ни законов, ни правды, ни совести»[35].