Страница:
Георг Борн
Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
БРАТЬЯ
Душный, знойный день клонился к вечеру. Темные тучи низко ползли по небу, бросая на землю мрачные тени. В воздухе чувствовалось приближение грозы.
В одной из хижин, расположенных в полуверсте от замка Дельмонте, девушка редкой красоты и юноша в костюме испанского гранда с любовью склонились над кроваткой ребенка. Юноша нежно обнял девушку, привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы. Она восторженным взглядом смотрела на его тонкое, словно выточенное, лицо и совершенно неожиданно залилась слезами.
— Ты плачешь, Энрика? Но ведь это слезы радости?
— Я плачу и от радости, и от беспокойства, Франциско!..
— От беспокойства? Что же могло встревожить тебя? Будь спокойна, моя дорогая. Мое сердце переполняется любовью и счастьем при виде тебя и ребенка! Разве ты не знаешь, что я предан тебе телом и душой и что ты всегда найдешь опору во мне? Горе тому, кто осмелится оскорбить тебя! Ты для меня все, в тебя я вложил всю мою любовь, а Франциско умеет, не щадя жизни, ценить и уважать тех, кто его любит и кого он любит!
При этих словах красивый юноша выпрямился, вызывающим огнем засверкали его черные смелые глаза.
Молодая девушка с обожанием смотрела на его гордую, красивую осанку.
Франциско был поистине красавец! Тонко очерченные свежие губы так и просились на поцелуй, а маленькие черные усы придавали его продолговатому, правильному лицу то выражение смелости и удали, которое так нравится женщинам. Высокий лоб и с небольшой горбинкой нос довершали впечатление мужественности, которое производила его высокая, стройная фигура. Он снял шляпу, между пестрыми лентами которой торчало перо коршуна, за несколько дней перед тем ловко подстреленного им. Шитую золотом накидку он сбросил с плеч, обнажив на обтянутой темным бархатом груди золотую цепочку с маленьким образком. Короткие панталоны до колен с шелковыми бантами и золотыми пряжками, узкие чулки, плотно облегающие красивые, стройные ноги молодого человека, и изящные башмаки довершали его богатый костюм.
Энрика посмотрела ему в глаза.
— Меня мучит дурное предчувствие, мой Франциско! Пока ты со мной, туман печали рассеивается, но когда я остаюсь здесь одна с моим маленьким сокровищем, мне кажется, что его могут отнять у меня, что нас могут разлучить! Прости мне эти слова — мы, женщины, часто заранее тревожимся, хотя невзгоды еще далеко впереди, а вы, мужчины, не верите в опасность, пока беда не нагрянет!
— И тогда мы отражаем удары судьбы и побеждаем! Мы не обращаем внимания на предчувствия и игру фантазии, Энрика, но умеем встречать опасность. Пусть это успокоит тебя! Оставь эти мысли — я так горячо люблю тебя, что даже твои беспричинные слезы взволновали мою душу! Твое предчувствие пройдет!
— Оно теснит мне грудь, мне тяжело, но я постараюсь отогнать его, пока мой Франциско у меня!
Энрика обняла своего друга, лицо которого невольно омрачилось, так как слова девушки встревожили и его душу. Хотя он пламенно отвечал на искреннюю любовь Энрики, однако в нем незаметно возрастало тягостное чувство. Франциско попробовал стряхнуть его, забыть, но, когда наконец с наступлением ночи он простился со своей возлюбленной, поцеловал прелестного спящего ребенка и вышел из хижины, тоска снова овладела им.
Энрика проводила его. Он вспрыгнул на своего громко заржавшего андалузского жеребца и, придерживая серебряные поводья, простился с милой в последний раз.
Тоскливо сжалось ее сердце. Было душно и мрачно, в воздухе веяло грозой.
Франциско поскакал обратно в замок своего отца, часто оглядываясь и кивая головой. Энрика смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз…
От замка Дельмонте, которого Франциско в скором времени благополучно достиг, далеко тянулась пустынная равнина, упирающаяся в подножие снежных вершин Сьерра-Морены, с юга окаймляющих плоскогорье, на котором лежит блестящий перл, Мадрид. Вся местность была покрыта лишь высокой степной травой, между тем как в нескольких милях от нее простирались поля, засеянные бурно растущими хлебными злаками, леса, фруктовые сады, виноградники.
Плодородные долины находились по другую сторону замка Дельмонте, а со стороны горного хребта глазу открывались бесплодные, голые степи.
Сильный ветер, какой обыкновенно предшествует грозе, свирепствовал в степи над выжженной дневным зноем высокой травой и с треском, подобным треску грома, разбивался вдали о скалы, темные силуэты и белые верхушки которых издали виднелись в те короткие мгновения, когда луна показывалась между быстро летящими тучами.
Весь день был мучительно жарок, теперь, наконец, давно ожидаемая гроза разразилась над истомленной южной местностью.
Опершись на один из низеньких шалашей, которые там и сям на скорую руку устраивают пастухи для защиты от палящих лучей солнца, стоял в эту бурную ночь недвижимо довольно молодой рыжебородый человек, закутанный в длинный темный плащ. Низко нахлобучив шляпу на лоб, сгорбленный, он пристально во что-то всматривался блестящими глазами. Тень от шляпы падала на его продолговатое лицо, скрывая бледные, искаженные страстями черты. Глаза его широко раскрыты, худая рука напряженно прижата к груди. С дрожащих уст срываются ругательства.
— Чтоб его черт побрал! Негодяя этого все еще не видно! А он хотел ждать меня тут, у шалаша, как только начнет смеркаться. Нет, видно, я вправду меньше значу, чем мой брат Франциско!
Большие дождевые капли с шумом падали из тяжелых черных туч. В отдалении послышались первые глухие удары грома вслед за ярко вспыхнувшей на небе молнией. Одиноко стоящий человек с проворностью кошки присел на корточки, спрятавшись под низенькой соломенной крышей, заскрежетал зубами.
— Ну уж если бы я не хотел погубить его и ее, никому не удалось бы удержать меня здесь… однако что это? Слух меня, кажется, редко обманывает.
Он приложил ухо к земле и ясно различил топот приближающейся лошади. Это он, наверное. Никто другой не отважился бы отправиться в степь в такую проклятую ночь, когда все черти точно с цепи сорвались!.. Но все же нужно быть настороже. Он под плащом вынул из ножен саблю, сверкнувшую, точно молния, но в ту же минуту опустил ее, орлиным взором разглядев всадника.
— Баррадас, это ты? — воскликнул он, выступая из тени шалаша и выпрямляясь.
— Точно так, дон Жозэ! Хорошо, что вы тут, а то мне как-то жутко.
— Что с тобой? Ты бледен, расстроен, да и поздно приехал…
— Смотрите, как моя вороная запыхалась! Я гнал ее так, что глыбы земли летели из-под копыт.
— Ты в полдень выехал из замка моего отца, а Бедойа всего в двух часах езды!
— Это правда, дон Жозэ, — отвечал Баррадас, соскакивая с лошади и накидывая на нее свой плащ, скрывавший богатую ливрею. — Однако вы промокнете не хуже меня, пойдемте лучше в шалаш!
Дождь действительно становился все сильнее и сильнее, гром и молния чередовались, огненные вспышки то и дело прорезывали небо, громовые удары тысячью глухих отголосков отдавались в далеких скалах. Жозэ и Баррадас вползли в низенький шалаш, последний предварительно обмотал вокруг шеста поводок вороной.
— Я еще в полдень уехал из Дельмонте, к вечеру был в Бедойе и исполнил там поручения вашего отца, его сиятельства дона Мигуэля. Потом пустился в обратный путь, так как вы мне приказали с наступлением ночи быть здесь, в шалаше. Но когда я проезжал лесом, что начинается у самой Бедойи и находится в часе езды отсюда, мне попалась толпа плачущих и воющих цыган…
— Ну так что ж такого? Разве ты никогда не видел, как ревут цыгане?
— Постойте, дон Жозэ, выслушайте меня, и вы сами поймете, что им было отчего испугаться! Ведь вампир-то опять показался!
— Ах, отстань, пожалуйста! Ты уже второй год распускаешь эти басни! — сказал дон Жозэ с видимым неудовольствием.
— Это мерзкое чудовище, которое, если верить слухам, облеклось плотью и кровью человека, прошлой ночью подманило к себе самую красивую девочку табора, десятилетнего ребенка, улучив минуту, когда она, играя, отошла подальше от матери, и — страшно выговорить — выпило ее горячую кровь! Бледный, холодный труп нашли только сегодня.
— Молчи! — повелительно закричал дон Жозэ на перепуганного слугу. Молчи о таких вещах! Что нам за дело до цыганского сброда!
— Я вам рассказываю об этом только потому, что хочу объяснить причину своей задержки в пути. Ведь нельзя же мне было не выслушать их, нельзя же было не посмотреть на мертвого ребенка! Укус на детской нежной груди как раз у сердца… Это-то и задержало меня и навело такой страх!
— Что за страх! Таким скелетом, как ты, без крови и мяса, вряд ли какой вампир захочет полакомиться!
— Слава Богу, вы правы, дон Жозэ! Ребенок действительно был полненький, хорошенький, как и в прошлом году. А все-таки у меня мороз пробежал по коже от боязни и ужаса, и я прискакал сюда что только сил хватило у вороной, к тому же все кругом так темно и неприветливо!
— Нам нечего терять время! Ты знаешь, что брат мой, дон Франциско, неравнодушен к служанке Энрике, знаешь также, что я… не люблю своего брата.
— Да зато Энрику любите — знаю!
— Тем лучше! Ты обещал сообщить мне с глазу на глаз важные новости.
— Точно так, дон Жозэ, с глазу на глаз, если мне жизнь дорога! Ведь дон Франциско такого же крутого нрава, как его сиятельство, ваш отец.
— Это касается Энрики — в противном случае я ни за что не променял бы своей постели на шалаш и не ждал бы тебя в эту адскую ночь!
— Это любовь, дон Жозэ, знаю очень хорошо, ведь влюбленным, говорят, все нипочем. Только вы не тревожьтесь понапрасну! Дон Франциско перебежал вам дорогу, так что вы должны отказаться от всяких притязаний на Энрику.
— Что ты знаешь нового, говори скорее! Ты видишь, я жду не дождусь!
— Ну, так… Энрика ночей не спит, все поет у маленькой кроватки, в которой…
— С ума ты сошел, что ты говоришь?
— В которой лежит нежный голубоглазый ребенок и улыбается ей!
Дон Жозэ сбросил шляпу с головы, его рыжеватые волосы беспорядочно разметались по лбу… руки дрожали… глаза сверкали неестественным огнем, бледные щеки и губы исказились ужасающей гримасой, и страшный смех заглушил очередной раскат грома.
— Баррадас, Баррадас! Неужели ты говоришь правду?
— Вы бы перестали думать об этой девушке, дон Жозэ!
— Сумасшедший ты! Да я же люблю ее… Понимаешь, что значат для меня твои слова? Я люблю эту женщину так же горячо, как ненавижу брата! Этот негодяй с младенчества стал мне поперек дороги. Он с рождения был любимцем дона Мигуэля Серрано из-за того только, что хитрая цыганка, чтобы выманить побольше денег, напророчила ему носить корону. А теперь он и Энрикой сумел завладеть, отнял ее у меня!
Баррадас, не подозревавший, что новость, которую он так услужливо поспешил рассказать младшему сыну своего господина, произведет на него столь глубокое впечатление, тщетно мечтал как можно скорее добраться до Дельмонте. В ту ночь он чувствовал себя чрезвычайно неприятно.
— Но ты лжешь, презренный! То, что ты говоришь, неправда! Если тебе жизнь не надоела, представь мне доказательство своих слов!
— Завтра вечером я провожу вас к хижине Энрики.
— Нет, теперь же.
— Помилуйте, дон Жозэ!
— Деревня — недалеко от замка, и я должен сию же минуту удостовериться.
Страстный, порывистый, сын дона Мигуэля Серрано опять надел шляпу на свои жесткие, взъерошенные бурей волосы, утер со лба пот, выступивший от волнения, и сделал нетерпеливый жест:
— Вперед! Веди меня к Энрике.
— Она, верно, спит, дон Жозэ!
— Подлый трус! Чего ты боишься? Грозы или девушки? Я тебе приказываю пошевеливаться. На твою беду я не знаю, где живет Энрика!
Баррадас счел за благо покориться, зная, как легко дон Жозэ приходил в ярость. Его с юных лет знали как скрытного, но полного диких страстей ребенка, имевшего свои особые тайные намерения, а когда он сделался постарше, его лицо иногда так ужасно искривлялось злобой, что каждый предпочитал пореже встречаться с ним. Отталкивающая наружность и скверный характер стали причиной того, что даже мать, донна Эльвира, умершая несколько лет тому назад, относилась к Жозэ много хуже, чем к красивому доброжелательному Франциско.
Отец, дон Мигуэль Серрано, часто отодвигал младшего сына на второй план и советовал Жозэ по крайней мере хоть манерой поведения стараться походить на брата, если уж природа обделила его красотой. Жозэ еще ребенком обнаруживал необыкновенную жадность, враждебность, склонность к злым шуткам, что в высшей степени поражало и огорчало его отца, так как и он, и его жена были людьми добропорядочными и благочестивыми. Он часто в раздумье покачивал головой, начинавшей уже седеть, и с душевной тревогой размышлял о будущности Жозэ. Зато на старшего своего сына Эльвира и Мигуэль не могли нарадоваться. Он был строен как кедр, способен к учебе и прилежен в овладении воинским искусством. Взгляд его был ясен, открыт, сердце отличалось мягкостью и добродушием — таким привыкли они видеть его. Когда он гарцевал на лошади, то весело перекликался с отцом, охотно принимавшим участие в его забавах; когда он брал у старого Доминго уроки фехтования, то не уставал восхищаться рыцарской доблестью и уверял, что непременно, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет офицером; когда он фехтовал с братом, то всегда ласково указывал ему на его ошибки, тогда как тот, коварный и затаенный, всегда пользовался слабыми сторонами Франциско и с жестоким хладнокровием старался наносить ловкие, сильные удары, впрочем не оставившие заметных следов на теле старшего брата, кроме синих пятен от уколов рапирой. Никому не покажется удивительным, что старый Доминго, наблюдая за братьями, тоже скоро почувствовал антипатию к дону Жозэ, хотя и не смел показать виду; ведь и он, так же как и любимый им Франциско, все же был сыном его господина и повелителя.
После смерти донны Эльвиры владелец замка Дельмонте сделался молчаливее; он истинно, глубоко был привязан к своей прекрасной супруге, и тоска по ней не покидала его. По целым дням запирался он один в своих покоях, так что его взрослые уже сыновья были предоставлены самим себе.
Франциско достиг двадцатитрехлетнего возраста; хотя он обладал в высшей степени добрым и снисходительным сердцем, однако нрав его брата, становившийся день ото дня суровее, довел, наконец, до того, что они совершенно разошлись. К тому же замок Дельмонте был так велик, а чудный парк с павильонами, фехтовальными залами и жасминными беседками так обширен, что братья могли, живя вместе, при желании совсем редко видеться.
Расходясь решительно во всем, имея на все противоположные взгляды, они согласились только в одном, что послужило, однако, лишь поводом к их открытой вражде. Оба полюбили красавицу Энрику.
Энрика, будучи еще пятнадцатилетней девочкой, была взята в услужение к донне Эльвире и тихой прелестью всего своего существа, искренней добротой сердца так сумела привязать к себе свою госпожу, что та в последнее время сделала ее компаньонкой, а после смерти донны Эльвиры дон Мигуэль, из благоговейных чувств к своей супруге, отдал под присмотр Энрики все комнаты покойницы, подарил ей одну из хижин поблизости от замка и сохранил за ней то же жалованье, которое она получала при его жене. Это было три года тому назад. С тех пор Энрика развилась и созрела так пышно, что все удивлялись ее красоте. Нежный стан девушки был так красив и изящен, что живописец с трепетным нетерпением перенес бы строгую гармонию прелестных девичьих форм на полотно. Свежие краски ее лица, сиявшего сердечной добротой, казались еще ослепительнее в обрамлении черных волос.
В мягких очертаниях алых губ и задумчивом, чарующем взгляде сквозили кротость и меланхолия. Солнце начинало сиять ослепительнее, говорил ей Франциско, когда она поднимала к небу бархатные глаза, окаймленные темными длинными ресницами, — целый мир красоты открывался во взоре, полном невинности и простодушия. Грацией дышало каждое ее движение, так что, не зная истинного положения Энрики, можно было принять ее за донну высшего круга, хотя скромная одежда красноречиво свидетельствовала о том, что она из простого сословия. Об этой-то Энрике и рассказывал слуга Баррадас дону Жозэ, к ней-то и велел везти себя бледный сластолюбец.
Баррадас повиновался со страхом и неохотой, потому что видел, как дрожал дон Жозэ от волнения.
— Приведи мою лошадь, она привязана за шалашом! — нетерпеливо приказал Жозэ.
Баррадас привел.
В то время как дон Жозэ с легкостью пантеры прыгнул на коня, слуга надел вымокший плащ в надежде хоть как-то защититься от непогоды, как будто вовсе не существовавшей в ту минуту для его господина, и тщетно попытался взобраться на мокрую и скользкую спину своей вороной, ржавшей от тоски по конюшне.
— Ты, небось, уже совсем спишь, каналья! Смотри, берегись, чтоб я не разбудил тебя! — злобно крикнул Жозэ.
Ноги Баррадаса вдруг сделались сноровистее, и в одну минуту он так ловко уселся на лошадь, словно дело происходило ясным утром, а не мрачной, неприветливой ночью.
Ветер по-прежнему завывал в степи, и между скалами еще так страшно гремели раскаты, как будто гроза опять набирала силу. Дождевые капли тяжело ударялись о совсем уже мокрые шляпы обоих несшихся всадников… Баррадас с трудом поспевал за доном Жозэ, который, низко пригнувшись к голове лошади, во весь дух мчался по равнине, точно искусный пикадор по арене. Скоро показался старый, расположенный на возвышенности замок Дельмонте, будто темный колосс, но всадники пронеслись мимо. После получасовой езды они увидели избушки работников и пастухов. Дон Жозэ придержал вспотевшую лошадь. Баррадас привязал животных к кустам, неподалеку от дороги.
— Идите за мной, дон Жозэ, — прошептал он. — Правда, все спят, а вы ведь знаете, какой легкий сон у испанцев!
— Так что ж за беда хотя бы и проснулись? Впрочем, пойдем тихонько, я хотел бы подсмотреть, что делается у Энрики. Если ты сказал неправду, поверил глупым россказням, то дорого заплатишь за этот час тревоги, которую мне доставил! Если же ты прав, то сам вскоре убедишься, как щедро дон Жозэ умеет награждать верных слуг!
Баррадас осторожно шел впереди своего тихо крадущегося господина по дороге, которая вела к хижинам. Сердце его билось, но еще сильнее, порывистее, необузданнее билось сердце дона Жозэ, следовавшего за ним, — ожидание было написано на его лице, которому рыжая борода придавала еще более неприятное выражение. Впрочем, им и не нужно было подкрадываться, так как почти непрерывные раскаты возвращающейся грозы совершенно заглушали их шаги. Вдруг Баррадас остановился с довольным лицом и кивнул своему господину с тем торжествующим видом, который всегда принимают боязливые, привыкшие пресмыкаться существа, подобные ему, когда им удается, обличив других, отклонить от себя угрозу наказания. Баррадас, вытянув руку, указал на низенькую хижину, окна которой еще были освещены; он уже увидел голову девушки, которую они искали, но Жозэ, меньше его ростом, должен был подойти поближе, чтобы заглянуть внутрь домика. Легкий крик сорвался с уст Жозэ, точно его испугало сверхъестественное зрелище: в хижине, на удивление пленительная, сидела Энрика и улыбалась лежащему перед ней на подушках ребенку; дивные девичьи плечи обнажены, на лице, в то время как за ней незаметно подсматривали, застыли неописуемое блаженство и восторг; оно светилось радостью, надеждой и такой возвышенной, такой святой любовью, что даже сердце караулившего у окна черствого существа на минуту затрепетало. По телу Жозэ пробежала дрожь наслаждения; он пристально смотрел на прекрасную, ослепительную шею женщины, возбудившей в нем желание. Но она принадлежит другому — отцу горячо любимого ею ребенка! Глаза Жозэ злобно засверкали, а лицо искривилось такой страшной гримасой, что даже Баррадас, испуганный, отпрянул. А Жозэ не мог наглядеться на проклятое зрелище, как он выразился шепотом, и наконец, с застывшей на губах ледяной иронической улыбкой, способной заставить каждого задрожать от ужаса, вплотную приблизился к отворенному окну.
Энрика его заметила. Раздирающий крик вырвался из ее груди при виде страшного, знакомого лица, и она закрыла глаза руками. Услышав демонический смех, от которого содрогнулось ее сердце, она бросилась к своему сокровищу, будто желая защитить его от человека, появившегося у окна. Дон Жозэ почувствовал себя оскорбленным.
— Ему предсказано носить корону. Энрика тоже принадлежит ему! Я заставлю страдать их обоих, — пробормотал он, направляясь к лошадям, и тревожные раскаты грома были созвучны его угрожающим словам.
В одной из хижин, расположенных в полуверсте от замка Дельмонте, девушка редкой красоты и юноша в костюме испанского гранда с любовью склонились над кроваткой ребенка. Юноша нежно обнял девушку, привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы. Она восторженным взглядом смотрела на его тонкое, словно выточенное, лицо и совершенно неожиданно залилась слезами.
— Ты плачешь, Энрика? Но ведь это слезы радости?
— Я плачу и от радости, и от беспокойства, Франциско!..
— От беспокойства? Что же могло встревожить тебя? Будь спокойна, моя дорогая. Мое сердце переполняется любовью и счастьем при виде тебя и ребенка! Разве ты не знаешь, что я предан тебе телом и душой и что ты всегда найдешь опору во мне? Горе тому, кто осмелится оскорбить тебя! Ты для меня все, в тебя я вложил всю мою любовь, а Франциско умеет, не щадя жизни, ценить и уважать тех, кто его любит и кого он любит!
При этих словах красивый юноша выпрямился, вызывающим огнем засверкали его черные смелые глаза.
Франциско был поистине красавец! Тонко очерченные свежие губы так и просились на поцелуй, а маленькие черные усы придавали его продолговатому, правильному лицу то выражение смелости и удали, которое так нравится женщинам. Высокий лоб и с небольшой горбинкой нос довершали впечатление мужественности, которое производила его высокая, стройная фигура. Он снял шляпу, между пестрыми лентами которой торчало перо коршуна, за несколько дней перед тем ловко подстреленного им. Шитую золотом накидку он сбросил с плеч, обнажив на обтянутой темным бархатом груди золотую цепочку с маленьким образком. Короткие панталоны до колен с шелковыми бантами и золотыми пряжками, узкие чулки, плотно облегающие красивые, стройные ноги молодого человека, и изящные башмаки довершали его богатый костюм.
Энрика посмотрела ему в глаза.
— Меня мучит дурное предчувствие, мой Франциско! Пока ты со мной, туман печали рассеивается, но когда я остаюсь здесь одна с моим маленьким сокровищем, мне кажется, что его могут отнять у меня, что нас могут разлучить! Прости мне эти слова — мы, женщины, часто заранее тревожимся, хотя невзгоды еще далеко впереди, а вы, мужчины, не верите в опасность, пока беда не нагрянет!
— И тогда мы отражаем удары судьбы и побеждаем! Мы не обращаем внимания на предчувствия и игру фантазии, Энрика, но умеем встречать опасность. Пусть это успокоит тебя! Оставь эти мысли — я так горячо люблю тебя, что даже твои беспричинные слезы взволновали мою душу! Твое предчувствие пройдет!
— Оно теснит мне грудь, мне тяжело, но я постараюсь отогнать его, пока мой Франциско у меня!
Энрика обняла своего друга, лицо которого невольно омрачилось, так как слова девушки встревожили и его душу. Хотя он пламенно отвечал на искреннюю любовь Энрики, однако в нем незаметно возрастало тягостное чувство. Франциско попробовал стряхнуть его, забыть, но, когда наконец с наступлением ночи он простился со своей возлюбленной, поцеловал прелестного спящего ребенка и вышел из хижины, тоска снова овладела им.
Энрика проводила его. Он вспрыгнул на своего громко заржавшего андалузского жеребца и, придерживая серебряные поводья, простился с милой в последний раз.
Тоскливо сжалось ее сердце. Было душно и мрачно, в воздухе веяло грозой.
Франциско поскакал обратно в замок своего отца, часто оглядываясь и кивая головой. Энрика смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз…
От замка Дельмонте, которого Франциско в скором времени благополучно достиг, далеко тянулась пустынная равнина, упирающаяся в подножие снежных вершин Сьерра-Морены, с юга окаймляющих плоскогорье, на котором лежит блестящий перл, Мадрид. Вся местность была покрыта лишь высокой степной травой, между тем как в нескольких милях от нее простирались поля, засеянные бурно растущими хлебными злаками, леса, фруктовые сады, виноградники.
Плодородные долины находились по другую сторону замка Дельмонте, а со стороны горного хребта глазу открывались бесплодные, голые степи.
Сильный ветер, какой обыкновенно предшествует грозе, свирепствовал в степи над выжженной дневным зноем высокой травой и с треском, подобным треску грома, разбивался вдали о скалы, темные силуэты и белые верхушки которых издали виднелись в те короткие мгновения, когда луна показывалась между быстро летящими тучами.
Весь день был мучительно жарок, теперь, наконец, давно ожидаемая гроза разразилась над истомленной южной местностью.
Опершись на один из низеньких шалашей, которые там и сям на скорую руку устраивают пастухи для защиты от палящих лучей солнца, стоял в эту бурную ночь недвижимо довольно молодой рыжебородый человек, закутанный в длинный темный плащ. Низко нахлобучив шляпу на лоб, сгорбленный, он пристально во что-то всматривался блестящими глазами. Тень от шляпы падала на его продолговатое лицо, скрывая бледные, искаженные страстями черты. Глаза его широко раскрыты, худая рука напряженно прижата к груди. С дрожащих уст срываются ругательства.
— Чтоб его черт побрал! Негодяя этого все еще не видно! А он хотел ждать меня тут, у шалаша, как только начнет смеркаться. Нет, видно, я вправду меньше значу, чем мой брат Франциско!
Большие дождевые капли с шумом падали из тяжелых черных туч. В отдалении послышались первые глухие удары грома вслед за ярко вспыхнувшей на небе молнией. Одиноко стоящий человек с проворностью кошки присел на корточки, спрятавшись под низенькой соломенной крышей, заскрежетал зубами.
— Ну уж если бы я не хотел погубить его и ее, никому не удалось бы удержать меня здесь… однако что это? Слух меня, кажется, редко обманывает.
Он приложил ухо к земле и ясно различил топот приближающейся лошади. Это он, наверное. Никто другой не отважился бы отправиться в степь в такую проклятую ночь, когда все черти точно с цепи сорвались!.. Но все же нужно быть настороже. Он под плащом вынул из ножен саблю, сверкнувшую, точно молния, но в ту же минуту опустил ее, орлиным взором разглядев всадника.
— Баррадас, это ты? — воскликнул он, выступая из тени шалаша и выпрямляясь.
— Точно так, дон Жозэ! Хорошо, что вы тут, а то мне как-то жутко.
— Что с тобой? Ты бледен, расстроен, да и поздно приехал…
— Смотрите, как моя вороная запыхалась! Я гнал ее так, что глыбы земли летели из-под копыт.
— Ты в полдень выехал из замка моего отца, а Бедойа всего в двух часах езды!
— Это правда, дон Жозэ, — отвечал Баррадас, соскакивая с лошади и накидывая на нее свой плащ, скрывавший богатую ливрею. — Однако вы промокнете не хуже меня, пойдемте лучше в шалаш!
Дождь действительно становился все сильнее и сильнее, гром и молния чередовались, огненные вспышки то и дело прорезывали небо, громовые удары тысячью глухих отголосков отдавались в далеких скалах. Жозэ и Баррадас вползли в низенький шалаш, последний предварительно обмотал вокруг шеста поводок вороной.
— Я еще в полдень уехал из Дельмонте, к вечеру был в Бедойе и исполнил там поручения вашего отца, его сиятельства дона Мигуэля. Потом пустился в обратный путь, так как вы мне приказали с наступлением ночи быть здесь, в шалаше. Но когда я проезжал лесом, что начинается у самой Бедойи и находится в часе езды отсюда, мне попалась толпа плачущих и воющих цыган…
— Ну так что ж такого? Разве ты никогда не видел, как ревут цыгане?
— Постойте, дон Жозэ, выслушайте меня, и вы сами поймете, что им было отчего испугаться! Ведь вампир-то опять показался!
— Ах, отстань, пожалуйста! Ты уже второй год распускаешь эти басни! — сказал дон Жозэ с видимым неудовольствием.
— Это мерзкое чудовище, которое, если верить слухам, облеклось плотью и кровью человека, прошлой ночью подманило к себе самую красивую девочку табора, десятилетнего ребенка, улучив минуту, когда она, играя, отошла подальше от матери, и — страшно выговорить — выпило ее горячую кровь! Бледный, холодный труп нашли только сегодня.
— Молчи! — повелительно закричал дон Жозэ на перепуганного слугу. Молчи о таких вещах! Что нам за дело до цыганского сброда!
— Я вам рассказываю об этом только потому, что хочу объяснить причину своей задержки в пути. Ведь нельзя же мне было не выслушать их, нельзя же было не посмотреть на мертвого ребенка! Укус на детской нежной груди как раз у сердца… Это-то и задержало меня и навело такой страх!
— Что за страх! Таким скелетом, как ты, без крови и мяса, вряд ли какой вампир захочет полакомиться!
— Слава Богу, вы правы, дон Жозэ! Ребенок действительно был полненький, хорошенький, как и в прошлом году. А все-таки у меня мороз пробежал по коже от боязни и ужаса, и я прискакал сюда что только сил хватило у вороной, к тому же все кругом так темно и неприветливо!
— Нам нечего терять время! Ты знаешь, что брат мой, дон Франциско, неравнодушен к служанке Энрике, знаешь также, что я… не люблю своего брата.
— Да зато Энрику любите — знаю!
— Тем лучше! Ты обещал сообщить мне с глазу на глаз важные новости.
— Точно так, дон Жозэ, с глазу на глаз, если мне жизнь дорога! Ведь дон Франциско такого же крутого нрава, как его сиятельство, ваш отец.
— Это касается Энрики — в противном случае я ни за что не променял бы своей постели на шалаш и не ждал бы тебя в эту адскую ночь!
— Это любовь, дон Жозэ, знаю очень хорошо, ведь влюбленным, говорят, все нипочем. Только вы не тревожьтесь понапрасну! Дон Франциско перебежал вам дорогу, так что вы должны отказаться от всяких притязаний на Энрику.
— Что ты знаешь нового, говори скорее! Ты видишь, я жду не дождусь!
— Ну, так… Энрика ночей не спит, все поет у маленькой кроватки, в которой…
— С ума ты сошел, что ты говоришь?
— В которой лежит нежный голубоглазый ребенок и улыбается ей!
Дон Жозэ сбросил шляпу с головы, его рыжеватые волосы беспорядочно разметались по лбу… руки дрожали… глаза сверкали неестественным огнем, бледные щеки и губы исказились ужасающей гримасой, и страшный смех заглушил очередной раскат грома.
— Баррадас, Баррадас! Неужели ты говоришь правду?
— Вы бы перестали думать об этой девушке, дон Жозэ!
— Сумасшедший ты! Да я же люблю ее… Понимаешь, что значат для меня твои слова? Я люблю эту женщину так же горячо, как ненавижу брата! Этот негодяй с младенчества стал мне поперек дороги. Он с рождения был любимцем дона Мигуэля Серрано из-за того только, что хитрая цыганка, чтобы выманить побольше денег, напророчила ему носить корону. А теперь он и Энрикой сумел завладеть, отнял ее у меня!
Баррадас, не подозревавший, что новость, которую он так услужливо поспешил рассказать младшему сыну своего господина, произведет на него столь глубокое впечатление, тщетно мечтал как можно скорее добраться до Дельмонте. В ту ночь он чувствовал себя чрезвычайно неприятно.
— Но ты лжешь, презренный! То, что ты говоришь, неправда! Если тебе жизнь не надоела, представь мне доказательство своих слов!
— Завтра вечером я провожу вас к хижине Энрики.
— Нет, теперь же.
— Помилуйте, дон Жозэ!
— Деревня — недалеко от замка, и я должен сию же минуту удостовериться.
Страстный, порывистый, сын дона Мигуэля Серрано опять надел шляпу на свои жесткие, взъерошенные бурей волосы, утер со лба пот, выступивший от волнения, и сделал нетерпеливый жест:
— Вперед! Веди меня к Энрике.
— Она, верно, спит, дон Жозэ!
— Подлый трус! Чего ты боишься? Грозы или девушки? Я тебе приказываю пошевеливаться. На твою беду я не знаю, где живет Энрика!
Баррадас счел за благо покориться, зная, как легко дон Жозэ приходил в ярость. Его с юных лет знали как скрытного, но полного диких страстей ребенка, имевшего свои особые тайные намерения, а когда он сделался постарше, его лицо иногда так ужасно искривлялось злобой, что каждый предпочитал пореже встречаться с ним. Отталкивающая наружность и скверный характер стали причиной того, что даже мать, донна Эльвира, умершая несколько лет тому назад, относилась к Жозэ много хуже, чем к красивому доброжелательному Франциско.
Отец, дон Мигуэль Серрано, часто отодвигал младшего сына на второй план и советовал Жозэ по крайней мере хоть манерой поведения стараться походить на брата, если уж природа обделила его красотой. Жозэ еще ребенком обнаруживал необыкновенную жадность, враждебность, склонность к злым шуткам, что в высшей степени поражало и огорчало его отца, так как и он, и его жена были людьми добропорядочными и благочестивыми. Он часто в раздумье покачивал головой, начинавшей уже седеть, и с душевной тревогой размышлял о будущности Жозэ. Зато на старшего своего сына Эльвира и Мигуэль не могли нарадоваться. Он был строен как кедр, способен к учебе и прилежен в овладении воинским искусством. Взгляд его был ясен, открыт, сердце отличалось мягкостью и добродушием — таким привыкли они видеть его. Когда он гарцевал на лошади, то весело перекликался с отцом, охотно принимавшим участие в его забавах; когда он брал у старого Доминго уроки фехтования, то не уставал восхищаться рыцарской доблестью и уверял, что непременно, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет офицером; когда он фехтовал с братом, то всегда ласково указывал ему на его ошибки, тогда как тот, коварный и затаенный, всегда пользовался слабыми сторонами Франциско и с жестоким хладнокровием старался наносить ловкие, сильные удары, впрочем не оставившие заметных следов на теле старшего брата, кроме синих пятен от уколов рапирой. Никому не покажется удивительным, что старый Доминго, наблюдая за братьями, тоже скоро почувствовал антипатию к дону Жозэ, хотя и не смел показать виду; ведь и он, так же как и любимый им Франциско, все же был сыном его господина и повелителя.
После смерти донны Эльвиры владелец замка Дельмонте сделался молчаливее; он истинно, глубоко был привязан к своей прекрасной супруге, и тоска по ней не покидала его. По целым дням запирался он один в своих покоях, так что его взрослые уже сыновья были предоставлены самим себе.
Франциско достиг двадцатитрехлетнего возраста; хотя он обладал в высшей степени добрым и снисходительным сердцем, однако нрав его брата, становившийся день ото дня суровее, довел, наконец, до того, что они совершенно разошлись. К тому же замок Дельмонте был так велик, а чудный парк с павильонами, фехтовальными залами и жасминными беседками так обширен, что братья могли, живя вместе, при желании совсем редко видеться.
Расходясь решительно во всем, имея на все противоположные взгляды, они согласились только в одном, что послужило, однако, лишь поводом к их открытой вражде. Оба полюбили красавицу Энрику.
Энрика, будучи еще пятнадцатилетней девочкой, была взята в услужение к донне Эльвире и тихой прелестью всего своего существа, искренней добротой сердца так сумела привязать к себе свою госпожу, что та в последнее время сделала ее компаньонкой, а после смерти донны Эльвиры дон Мигуэль, из благоговейных чувств к своей супруге, отдал под присмотр Энрики все комнаты покойницы, подарил ей одну из хижин поблизости от замка и сохранил за ней то же жалованье, которое она получала при его жене. Это было три года тому назад. С тех пор Энрика развилась и созрела так пышно, что все удивлялись ее красоте. Нежный стан девушки был так красив и изящен, что живописец с трепетным нетерпением перенес бы строгую гармонию прелестных девичьих форм на полотно. Свежие краски ее лица, сиявшего сердечной добротой, казались еще ослепительнее в обрамлении черных волос.
В мягких очертаниях алых губ и задумчивом, чарующем взгляде сквозили кротость и меланхолия. Солнце начинало сиять ослепительнее, говорил ей Франциско, когда она поднимала к небу бархатные глаза, окаймленные темными длинными ресницами, — целый мир красоты открывался во взоре, полном невинности и простодушия. Грацией дышало каждое ее движение, так что, не зная истинного положения Энрики, можно было принять ее за донну высшего круга, хотя скромная одежда красноречиво свидетельствовала о том, что она из простого сословия. Об этой-то Энрике и рассказывал слуга Баррадас дону Жозэ, к ней-то и велел везти себя бледный сластолюбец.
Баррадас повиновался со страхом и неохотой, потому что видел, как дрожал дон Жозэ от волнения.
— Приведи мою лошадь, она привязана за шалашом! — нетерпеливо приказал Жозэ.
Баррадас привел.
В то время как дон Жозэ с легкостью пантеры прыгнул на коня, слуга надел вымокший плащ в надежде хоть как-то защититься от непогоды, как будто вовсе не существовавшей в ту минуту для его господина, и тщетно попытался взобраться на мокрую и скользкую спину своей вороной, ржавшей от тоски по конюшне.
— Ты, небось, уже совсем спишь, каналья! Смотри, берегись, чтоб я не разбудил тебя! — злобно крикнул Жозэ.
Ноги Баррадаса вдруг сделались сноровистее, и в одну минуту он так ловко уселся на лошадь, словно дело происходило ясным утром, а не мрачной, неприветливой ночью.
Ветер по-прежнему завывал в степи, и между скалами еще так страшно гремели раскаты, как будто гроза опять набирала силу. Дождевые капли тяжело ударялись о совсем уже мокрые шляпы обоих несшихся всадников… Баррадас с трудом поспевал за доном Жозэ, который, низко пригнувшись к голове лошади, во весь дух мчался по равнине, точно искусный пикадор по арене. Скоро показался старый, расположенный на возвышенности замок Дельмонте, будто темный колосс, но всадники пронеслись мимо. После получасовой езды они увидели избушки работников и пастухов. Дон Жозэ придержал вспотевшую лошадь. Баррадас привязал животных к кустам, неподалеку от дороги.
— Идите за мной, дон Жозэ, — прошептал он. — Правда, все спят, а вы ведь знаете, какой легкий сон у испанцев!
— Так что ж за беда хотя бы и проснулись? Впрочем, пойдем тихонько, я хотел бы подсмотреть, что делается у Энрики. Если ты сказал неправду, поверил глупым россказням, то дорого заплатишь за этот час тревоги, которую мне доставил! Если же ты прав, то сам вскоре убедишься, как щедро дон Жозэ умеет награждать верных слуг!
Баррадас осторожно шел впереди своего тихо крадущегося господина по дороге, которая вела к хижинам. Сердце его билось, но еще сильнее, порывистее, необузданнее билось сердце дона Жозэ, следовавшего за ним, — ожидание было написано на его лице, которому рыжая борода придавала еще более неприятное выражение. Впрочем, им и не нужно было подкрадываться, так как почти непрерывные раскаты возвращающейся грозы совершенно заглушали их шаги. Вдруг Баррадас остановился с довольным лицом и кивнул своему господину с тем торжествующим видом, который всегда принимают боязливые, привыкшие пресмыкаться существа, подобные ему, когда им удается, обличив других, отклонить от себя угрозу наказания. Баррадас, вытянув руку, указал на низенькую хижину, окна которой еще были освещены; он уже увидел голову девушки, которую они искали, но Жозэ, меньше его ростом, должен был подойти поближе, чтобы заглянуть внутрь домика. Легкий крик сорвался с уст Жозэ, точно его испугало сверхъестественное зрелище: в хижине, на удивление пленительная, сидела Энрика и улыбалась лежащему перед ней на подушках ребенку; дивные девичьи плечи обнажены, на лице, в то время как за ней незаметно подсматривали, застыли неописуемое блаженство и восторг; оно светилось радостью, надеждой и такой возвышенной, такой святой любовью, что даже сердце караулившего у окна черствого существа на минуту затрепетало. По телу Жозэ пробежала дрожь наслаждения; он пристально смотрел на прекрасную, ослепительную шею женщины, возбудившей в нем желание. Но она принадлежит другому — отцу горячо любимого ею ребенка! Глаза Жозэ злобно засверкали, а лицо искривилось такой страшной гримасой, что даже Баррадас, испуганный, отпрянул. А Жозэ не мог наглядеться на проклятое зрелище, как он выразился шепотом, и наконец, с застывшей на губах ледяной иронической улыбкой, способной заставить каждого задрожать от ужаса, вплотную приблизился к отворенному окну.
Энрика его заметила. Раздирающий крик вырвался из ее груди при виде страшного, знакомого лица, и она закрыла глаза руками. Услышав демонический смех, от которого содрогнулось ее сердце, она бросилась к своему сокровищу, будто желая защитить его от человека, появившегося у окна. Дон Жозэ почувствовал себя оскорбленным.
— Ему предсказано носить корону. Энрика тоже принадлежит ему! Я заставлю страдать их обоих, — пробормотал он, направляясь к лошадям, и тревожные раскаты грома были созвучны его угрожающим словам.
ЧЕРНЫЙ ПАВИЛЬОН
Замок Дельмонте лежал на возвышении, окруженный парком, полным душистых миндальных деревьев и кустов роз, гранатовых деревьев с темно-красными цветами и роскошных жасминных беседок, а вокруг замка шла, огораживая его, низенькая каменная стена, поросшая мхом, в которой были проделаны только два входа. Один из входов широкий, предназначенный для гостей, приезжавших в экипажах, находился вблизи террасы замка, другой был поменьше, для рабочих и слуг, и располагался поодаль, в глухой стороне парка.
Старый замок с венецианскими окнами и высокими резными дверьми производил величественное впечатление. Две башни, между зубцов которых некогда, быть может, грозно торчали жерла пушек, возвышались по углам его, теперь служа лишь прибежищем для хищных птиц и больших летучих мышей. Нижние их части, с узенькими окнами, были отданы прислуге замка, тогда как большая зала в главном корпусе, куда входили с широкой террасы, уставленной тропическими растениями и толстолистными алоэ, служила для приема гостей. В комнатах же, прилегавших к ней сверху и по бокам, между пилястрами, были устроены покои дона Мигуэля Серрано и его двух сыновей.
Серый, полинялый цвет, свидетельствовавший о древности замка Дельмонте, придавал ему почтенный вид. А мраморные ступени террасы, статуи знаменитых скульпторов, прятавшиеся в листве кустов и деревьев, и обширные плодородные нивы служили красноречивыми доказательствами богатства и благоденствия владельцев замка.
Слуги только что смахнули последнюю пылинку в большой высокой приемной зале, пол которой выложен мозаикой, а по стенам развешаны доспехи, украшенные золотом; эта зала с цветными окнами, похожими на церковные, с рыцарским убранством дышит благоговейным спокойствием и достойна принять испанских грандов. Не раз уже ее своды оглашались громким негодованием против престола, беззакония и инквизиции, не раз сжималась в кулак от гнева рыцарская рука. Вот и сегодня эта зала, вся залитая светом, должна принять знатных гостей дона Мигуэля Серрано, который в преддверии торжества решил пристально ее осмотреть. Почтенная голова его покрыта черной шляпой с богатой бриллиантовой пряжкой. С плеч ниспадает шитый золотом полуплащ, а на груди блестят многочисленные ордена. Он высок ростом, с серьезным лицом, обрамленным седой бородой. Вся его фигура выражает гордость и достоинство.
В то время как сквозь открытые высокие двери слышится шум подъезжающих экипажей, к дону Мигуэлю подходит его сестра, приехавшая еще накануне, чтоб в качестве хозяйки дома принять грандов и их супруг. Франциско также приближается к отцу из глубины комнаты. Лишь дон Жозэ остается в отдалении.
Входят гранды с доннами; по зале проносится шорох их тяжелых шелковых платьев, прикрытых сверху легкими, развевающимися мантильями. На груди и в волосах сверкают дорогие каменья. Гости, хозяин и его домочадцы раскланиваются, мужчины прижимают правую руку к груди во время поклона, дамы долго и низко приседают. Потом гости группируются по степени знакомства и приветствуют друг друга любезными словами и пожатием рук. Дамы идут к мягким стульям с высокими прямыми спинками, мужчины становятся возле колонн.
Расторопные слуги спешат поднести дамам на красиво раскрашенных хрустальных тарелках фрукты и лакомства из разных стран, мужчин же они обносят хересом в сверкающих бокалах. Дон Мигуэль ведет со своими старыми товарищами по военной службе, с генералами Леоном и Борзо, оживленную беседу. Дон Франциско, на котором с удовольствием останавливаются взоры не одной донны, заинтересованный, подходит поближе к ним.
— Позвольте мне сказать откровенно, господа, что наступили благие перемены! — говорил в эту минуту старый дон Серрано. — Подумайте, какого блага дождались мы от королей?! Посмотрим, не пойдут ли дела лучше при королеве! Вспомните Филиппа II, приведшего Испанию на самый край погибели, вспомните Фердинанда, этого короля со зверски жестоким сердцем! Проклятое воспоминание!
— Фердинанду поистине пристало быть между манопами1 на Растро или на улице Толедо, — сказал Борзо. — Горе стране, дон Серрано, где приходится по убеждению соглашаться с такими вещами! Вспомните Риего, который спас королю жизнь, бросившись между ним и угрожавшим ему штыком. Фердинанд отблагодарил его тем, что несколько месяцев спустя велел казнить самой варварской казнью, от которой волосы становятся дыбом. Меня одолевает ужас, когда я вспоминаю об этом!
— Потому я и говорю: воздадим хвалу Пресвятой Деве, что Испания наконец избавлена от короля Фердинанда! — с достоинством произнес дон Мигуэль. — Чего нам можно было ожидать от Карлоса, его брата? Не имели ли мы права думать, что он стал бы продолжателем политики Фердинанда и окончательно предал бы наше прекрасное отечество проклятию? Нет, нет, господа, пусть дон Карлос со своими шайками восстанет против правительницы Марии Кристины, назначенной его братом, пусть даже в этой борьбе и прольется благороднейшая кровь. Зато Мария Кристина, управляя страной при помощи великого полководца Эспартеро, от имени Изабеллы, своей дочери, останется верна словам, сказанным ей народу с балкона мадридского дворца, когда она, после смерти Фердинанда, взяла правление в свои руки, а именно, что «свобода духа и человеческое достоинство снова оживут в Испании!»
Старый замок с венецианскими окнами и высокими резными дверьми производил величественное впечатление. Две башни, между зубцов которых некогда, быть может, грозно торчали жерла пушек, возвышались по углам его, теперь служа лишь прибежищем для хищных птиц и больших летучих мышей. Нижние их части, с узенькими окнами, были отданы прислуге замка, тогда как большая зала в главном корпусе, куда входили с широкой террасы, уставленной тропическими растениями и толстолистными алоэ, служила для приема гостей. В комнатах же, прилегавших к ней сверху и по бокам, между пилястрами, были устроены покои дона Мигуэля Серрано и его двух сыновей.
Серый, полинялый цвет, свидетельствовавший о древности замка Дельмонте, придавал ему почтенный вид. А мраморные ступени террасы, статуи знаменитых скульпторов, прятавшиеся в листве кустов и деревьев, и обширные плодородные нивы служили красноречивыми доказательствами богатства и благоденствия владельцев замка.
Слуги только что смахнули последнюю пылинку в большой высокой приемной зале, пол которой выложен мозаикой, а по стенам развешаны доспехи, украшенные золотом; эта зала с цветными окнами, похожими на церковные, с рыцарским убранством дышит благоговейным спокойствием и достойна принять испанских грандов. Не раз уже ее своды оглашались громким негодованием против престола, беззакония и инквизиции, не раз сжималась в кулак от гнева рыцарская рука. Вот и сегодня эта зала, вся залитая светом, должна принять знатных гостей дона Мигуэля Серрано, который в преддверии торжества решил пристально ее осмотреть. Почтенная голова его покрыта черной шляпой с богатой бриллиантовой пряжкой. С плеч ниспадает шитый золотом полуплащ, а на груди блестят многочисленные ордена. Он высок ростом, с серьезным лицом, обрамленным седой бородой. Вся его фигура выражает гордость и достоинство.
В то время как сквозь открытые высокие двери слышится шум подъезжающих экипажей, к дону Мигуэлю подходит его сестра, приехавшая еще накануне, чтоб в качестве хозяйки дома принять грандов и их супруг. Франциско также приближается к отцу из глубины комнаты. Лишь дон Жозэ остается в отдалении.
Входят гранды с доннами; по зале проносится шорох их тяжелых шелковых платьев, прикрытых сверху легкими, развевающимися мантильями. На груди и в волосах сверкают дорогие каменья. Гости, хозяин и его домочадцы раскланиваются, мужчины прижимают правую руку к груди во время поклона, дамы долго и низко приседают. Потом гости группируются по степени знакомства и приветствуют друг друга любезными словами и пожатием рук. Дамы идут к мягким стульям с высокими прямыми спинками, мужчины становятся возле колонн.
Расторопные слуги спешат поднести дамам на красиво раскрашенных хрустальных тарелках фрукты и лакомства из разных стран, мужчин же они обносят хересом в сверкающих бокалах. Дон Мигуэль ведет со своими старыми товарищами по военной службе, с генералами Леоном и Борзо, оживленную беседу. Дон Франциско, на котором с удовольствием останавливаются взоры не одной донны, заинтересованный, подходит поближе к ним.
— Позвольте мне сказать откровенно, господа, что наступили благие перемены! — говорил в эту минуту старый дон Серрано. — Подумайте, какого блага дождались мы от королей?! Посмотрим, не пойдут ли дела лучше при королеве! Вспомните Филиппа II, приведшего Испанию на самый край погибели, вспомните Фердинанда, этого короля со зверски жестоким сердцем! Проклятое воспоминание!
— Фердинанду поистине пристало быть между манопами1 на Растро или на улице Толедо, — сказал Борзо. — Горе стране, дон Серрано, где приходится по убеждению соглашаться с такими вещами! Вспомните Риего, который спас королю жизнь, бросившись между ним и угрожавшим ему штыком. Фердинанд отблагодарил его тем, что несколько месяцев спустя велел казнить самой варварской казнью, от которой волосы становятся дыбом. Меня одолевает ужас, когда я вспоминаю об этом!
— Потому я и говорю: воздадим хвалу Пресвятой Деве, что Испания наконец избавлена от короля Фердинанда! — с достоинством произнес дон Мигуэль. — Чего нам можно было ожидать от Карлоса, его брата? Не имели ли мы права думать, что он стал бы продолжателем политики Фердинанда и окончательно предал бы наше прекрасное отечество проклятию? Нет, нет, господа, пусть дон Карлос со своими шайками восстанет против правительницы Марии Кристины, назначенной его братом, пусть даже в этой борьбе и прольется благороднейшая кровь. Зато Мария Кристина, управляя страной при помощи великого полководца Эспартеро, от имени Изабеллы, своей дочери, останется верна словам, сказанным ей народу с балкона мадридского дворца, когда она, после смерти Фердинанда, взяла правление в свои руки, а именно, что «свобода духа и человеческое достоинство снова оживут в Испании!»