Угасли звуки на станции. Даже неугомонный маневровый паровоз перестал выть и заснул на пути. Луна, радостно улыбаясь, показалась над лесом и все залила волшебным зеленоватым светом. А тут еще запахли акации, ударили в голову, и засвистал безработный соловей... И тому подобное.
   Две тени жались в узорной тени кустов, и в лунном отблеске изредка светились проводницкие пуговицы.
   — Ведь врешь ты все, подлец, — шепнул женский голос, — поиграешь и бросишь.
   — Маруся, и тебе не совестно? — дрожа от обиды, шептал сиплый голос. — Я, по-твоему, способен на такую пакость? Да я скорей, Маня, пулю пущу себе в лоб, чем женщину обману!
   — Пустишь ты пулю, держи карман, — бормотал женский голос, волнуясь. — От тебя жди! Сорвешь цвет удовольствия, а потом сел в скорый поезд, только тебя и видели. Откатись ты лучше от меня!
   «Целуются, черти, — тоскливо думал холостой начальник станции, сидя на балконе, — луна, положим, такая, что с семафором поцелуешься».
   — Знаем, — шептала тень, отталкивая другую тень, — видали мы таких. Поешь, поешь, а потом я рыдать с дитем буду, кулаками ему слезы утирать.
   — Я тебя не допущу рыдать, Манюша. Сам ему, дитю, если такое появится, кулаками слезы вытру. Он у нас и не пикнет. Дай в шейку поцелую. Четыре червонца буду младенцу выдавать или три.
   — Фу ты, наваждение, — крякнул начальник станции и убрался с балкона.
   — Одним словом, уходи.
   — Дай-ка губки.
   — На... И откатывайся. Прилип, как демон.
   «Неподатливая баба, — думала тень, поблескивая пуговицами. — Ну, я тебя разгрызу! Ах ты, черт. Мысль у меня мелькнула... Эх, и золотая ж голова у меня...»
   — Знаешь, Маруся, что я тебе скажу. Уж если ты словам моим не веришь, так я тебе залог оставлю.
   — Уйди ты с залогом, не мучай!
   — Нет, Маруся, ты погоди. Ты знаешь, что я тебе оставлю, — тень зашептала, зашептала, стала расстегивать пуговицы. — Уж это такой залог... без этого, брат ты мой, я и существовать не могу. Все равно к тебе вернусь.
   — Покажи...
   Долго еще шептались тени, что-то прятали.
   Потом настала тишина.
   Луна вдруг выглянула из-за сосен и стыдливо завернулась в облака, как турчанка в чадру.
   И темно.

   Лил дождь. Маруся сидела у окошка и думала: «Куда же он, подлец, запропастился? Ох, чуяло мое сердце. Ну да ладно, попрыгаешь, попрыгаешь да придешь. Далеко без залога не ускачешь. Мое счастье в сундуке заперто... Но все-таки интересно, где он находится, соблазнитель моей жизни?»

   Соблазнитель в это время находился в отделении милиции.
   — Вам что, гражданин? — спросило его милицейское начальство.
   Соблазнитель кашлянул и заговорил:
   — Гм... Так что произошло со мной несчастье.
   — Какое?
   — Неописуемая вещь. Трудкнижку посеял.
   — Вещь описуемая. Бывает с неаккуратными людьми. При каких обстоятельствах произошло?
   — Обстоятельства обыкновенные. Вот, извольте видеть, дыра в кармане. Вышел я погулять... Луна светит... Я ей и говорю...
   — Кому ей?
   — Тьфу!.. Это я обмолвился. Виноват. Ничего не говорю, а просто смотрю, батюшки — дыра, а трудкнижки нет!
   — Публикацию поместите в газете, а затем, вырезав ее, явитесь в отделение. Выдадим новую.
   — Слушаюсь.

   Через некоторое время в «Гудке» появилось:
   «Утеряна трудкнижка за № таким-то, на имя такого-то. Выдана таким-то отд. милиции 8 мая 23 г.»
   А через некоторое время в «Гудок» пришло письмо, поразившее редакцию как громом:
   «Многоуважаемый товарищ редактор! Это всё ложь! Книжка не утеряна и такой-то врёт. Он отдал её мне в залог любви. А теперь опубликовывает в газете!»

   Такой-то рвал на себе волосы и кричал.
   — Что ж мне теперь делать, после такого сраму?!
   Стоял перед ним приятель и говорил ему:
   — Не знаю, что уж тебе и посоветовать. Сделал ты подлость по отношению к женщине. Сам теперь и казнись!

   Впервые — Гудок. 1925. 12 февраля. С подписью: «Михаил Булгаков».
   Печатается по тексту газеты «Гудок».