1930 год, конец лета. Где-то там, где сходятся границы Киргизии, Казахстана и китайской провинции Кашгар. Предгорья.
   …Они не заблудились и не сбились с пути. Они попросту представления не имели, куда их занесло, а это совсем другое. Курбаши Джантай, уходя от висевшей на хвосте погони, петлял, как бог на душу положит, ничего толком не продумывая, кидаясь и метаясь, лишь бы оторваться – а мангруппа ^[1]упрямо шла почти по пятам, то теряя след, то вновь находя. Сейчас они как раз потеряли след – и нужно было угадать нюхом, чутьем, наитием, куда старый лис может дернуть…
   Все осложнялось тем, что места вокруг были насквозь незнакомые, даже проводник приуныл, удрученно ворча: мол, края глухие и совершенно необитаемые, никто их толком не знает, летних пастбищ тут нет, а значит, пастухи со стадами сюда не заходят, дичь не водится, так что и охотников не бывает. Пустые земли, бесполезные: сухая каменистая земля почти без травы, редкие деревца арчи, неотличимые друг от друга ущелья, осыпи, холодные ручейки…
   Одиннадцать человек с двумя ручными пулеметами, на приуставших, но вовсе не загнанных лошадях – командир эскадрона, товарищ Аршак из республиканского ГПУ, проводник и восемь бойцов. Не армия, конечно, но у Джантая людей было еще меньше, с полдюжины – его крепко потрепали в долине, расчесали тремя станкачами из засады, так, что уцелевшие кучками прорвались сквозь оцепление, и по следу пошли мангруппы…
   Народ был видавший виды, ни единого новичка, так что особых оснований для уныния не имелось. Не первый раз гоняли басмачей по горной глуши, и в дикие, незнакомые места забирались не впервые. К тому же они прекрасно понимали, что Джантай точно так же не знает этих мест, петляет наугад, прет наобум, а это дает погоне неплохие шансы. С чего же тут унывать?
   В общем, они двигались по наитию, наугад, со всеми предосторожностями опытных охотников на двуногую дичь, способную в любой миг устроить засаду и огрызнуться из английских винтовок. Они примерно знали (компас как-никак имелся), в какой стороне остались населенные места, в каком направлении – кашгарская граница, куда Джантай, теперь это совершенно ясно, и нацелился. До границы, насколько можно судить, было еще далековато – а впрочем, при нужде можно было ее и нарушить самую малость, углубиться немножечко на сопредельную территорию. Не особенно и великая держава – Кашгар. Всего-то навсего одна из провинций, на которые Китай фактически распался давненько тому. Утрутся и перетерпят, если что. Бывали прецеденты…
   Город они увидели совершенно неожиданно. Как это порой случается в горах, за узким проходом меж отвесными скальными стенами вдруг широко распахнулась долина, обширная, хоть кавалерийские парады устраивай. И там, правее и ниже, стоял самый настоящий город. Не какой-то убогий кишлак, не райцентр – именно город, в длину и ширину не менее парочки верст ^[2]…
   Всадники остановились без команды. Пулеметчики подняли «Льюисы». Стояла совершеннейшая тишина, только лошади порой шумно мотали головами, и звенели железки уздечек. До города было совсем близко, с полверсты, и без бинокля можно рассмотреть, что возле него – ни малейшего шевеления. Ни единой живой души в поле зрения.
   Сначала командир подумал, что в расчетах он все же немного сбился, и они уже в Кашгаре. Но эту мысль пришлось с ходу отбросить. Во-первых, он служил в этих краях четвертый год и моментально вспомнил, что в прилегающих кашгарских районах таких больших городов нет. Во-вторых…
   Во-вторых, он наконец поднял к глазам бинокль и рассмотрел все, как следует.
   Это был совсем другой город. Не походивший ни на кашгарские, ни на китайские, ни на Бухару или Самарканд. Он был обнесен стеной с башнями, как на картинках из гимназического учебника истории – только не походили ни стены, ни башни на европейские крепости. Что-то совсем другое. Они ни на что знакомое не походили: стены из длинных каменных блоков, по-настоящему огромных, башни вроде усеченных высоких конусов, с закругленными сверху зубцами. Кое-где зубцы осыпались, две башни слева полуразрушены, а рядом с аркообразным проемом городских ворот стена обрушилась почти до земли – и в проеме виднелись каменные дома, опять-таки ни на что знакомое не похожие. Одни были выше, другие ниже, кое-где можно рассмотреть колонны, балконы и лестницы. Над крышами-конусами (вроде бы черепичными) кое-где высоко поднимались квадратные башни. А по обе стороны ворот (в проеме не было ни створок, ни решетки) стояли статуи – темные, почти черные, из какого-то камня. Массивные, могучие быки, высотой, если прикинуть, в два, а то и более человеческих роста, грозно наклонившие головы с рогами-полумесяцами.
   Им не причудилось, не бывает так, чтобы одно и то же чудилось сразу всем. Чем дольше командир смотрел, тем больше утверждался в первоначальном мнении, что город очень, очень старый и давно заброшенный. Почему-то в голове крутилось словечко «невероятно». Невероятно старый и невероятно давно заброшенный. Такое у командира было впечатление, а почему, он и сам не знал. Так уж таинственный город выглядел… Перед воротами растет не только трава, но и взрослая арча, даже на стене укоренилось невысокое корявое деревце (должно быть, ветром занесло семечко в расселину), черепичные крыши зияют многочисленными провалами – и ясно, что тут поработала природа, а не человеческие руки. Людей здесь не было давным-давно, город понемногу рассыпался и ветшал, хотя, без сомнения, был когда-то построен очень прочно, чтобы жить в нем долго и укрываться от врагов надежно. Враги у горожан, несомненно, имелись – иначе к чему было громоздить такие вот стены из неподъемных блоков? Стена в том месте разрушена землетрясением, не иначе – люди просто-напросто не взяли бы на себя такой труд…
   Никто так и не произнес ни слова, а вот командир молчать более не мог, потому что командир именно он, и ему приходилось то и дело принимать решения, не показывать слабины, ничего не пускать на самотек. Над отрядом должна была постоянно витать его воля, словно отмененный революцией дух святой… Он обязан был думать и рассуждать за всех, и уж ни в коем случае не выдавать перед бойцами растерянности.
   Он поступил немудрено – махнул плеткой, подзывая проводника Дильдаша, а когда тот подъехал, спросил сухо, насквозь деловито:
   – Это откуда здесь?
   Проводник – надежный и проверенный, из батраков, с заслугами перед революцией и Красной армией – мялся. Помалкивал. Даже не пытался по своему всегдашнему обыкновению объявить загадочный полуразрушенный город «плохим местом», «яман». А меж тем у него было множество известных ему одному «яманов». В одном, дескать, никак нельзя оставаться на ночлег – иначе ночью припрется горный дух с железным лицом и вывернутыми назад ступнями, передушит всех, как цыплят. В другом вот уже лет пятьдесят бродит с самыми недобрыми к путникам намерениями душа зарезанного разбойниками купца. В третьем давным-давно закопали проклятый клад, и лучше там не задерживаться без особой нужды, проезжать побыстрее. И так далее – дэвы в развалинах заброшенного кишлака, огромные, с кошку, пауки-кровососы, девушки-оборотни…
   Сейчас, однако, проводник угрюмо молчал, почесывая в затылке обеими пятернями сразу. Потом пожал плечами:
   – Знать не знаю… В жизни не слышал ни про какой город. Посмотри, он совсем старый… Сам по себе помаленьку рассыпается. Если бы тут жили, про них обязательно бы знали старики. Или охотники. Старики и охотники все знают. А про такое никто ничего не знает… Люди отсюда очень давно ушли… или очень давно умерли. Так давно, что и памяти не осталось. Давно…
   – Ерунда! – крикнул подъехавший к ним товарищ Аршак. – Не должно тут быть никакого города! Потому что здесь никогда не было ни единого государства. А большой город никогда не бывает сам по себе, понимаешь? Большой город означает – государство. Я помню, чему меня учили… По науке, здесь никаким городам не полагается быть. Государства здесь не было. Одни дикие горы…
   Он был армянин, вспыльчивый и горячий. Кто-то говорил командиру, что товарищ Аршак в свое время и в самом деле был студентом в Петербурге, в каком-то крайне удачном заведении, пока его не сорвала с места революция. Сам командир, откровенно говоря, закончил лишь реальное училище и унтер-офицерские курсы. Однако реальное от гимназии отличалось лишь тем, что в реальном не преподавали древних языков, а вот историю учили по тем же учебникам, что и в гимназии. Он и сам понимал, что большие города – признак государства. И помнил с грехом пополам, что никаких государств тут и в самом деле не было.
   Однако данный город был чертовски убедителен. И командир, ткнув плеткой в ту сторону, проворчал:
   – Наука наукой… Это что, мираж?
   – Вряд ли, – вынужден был признать товарищ Аршак. – На мираж ничуть не похоже. Но все равно, по науке не положено…
   – А что, наука знает все на свете? – пожал плечами командир. – На худой конец, ради пущей надежности, можно проверить…
   Он тряхнул плечом, ловко уронив карабин прямо себе в руки, приложился, уверенно выпустил три пули. Покосился на товарища Аршака. Тот с удрученным видом поцокал языком. Как и все остальные, он прекрасно видел – пули выбивали крошку из каменного быка, того, что справа.
   – Командир! – прямо-таки взвыл проводник. – Ну зачем? А вдруг это плохое место? В таких местах как раз и поселяются те, которые…
   – Ох, да хватит! – в сердцах сказал командир. – Снова не начинай… И без твоих яманов тошно.
   А кто-то из бойцов протянул мечтательно:
   – Говорят умные люди, что в таких вот местах кладов навалом…
   Вот эта реплика командиру не понравилась вовсе уж категорически. Он хорошо знал своих людей – надежные были ребята – и вовсе не боялся, что дисциплина в одночасье рухнет, и красные конники, пренебрегши присягой, полезут искать клады. Просто-напросто такие вот реплики настраивают личный состав на отвлеченный лад, меж тем погоня силами мангруппы – дело серьезное и не терпящее отклонений от маршрута даже в мыслях…
   А потому он непререкаемым тоном распорядился:
   – За мной, рысью марш!
   И первым направил коня к выходу из ущелья, явственно видневшемуся впереди.
   Остальные, конечно же, двинулись следом, больше не оглядываясь на таинственный город.
   …Джантая они так и не догнали, ускользнул, старый черт. Их, конечно, ругали, но подобное случалось в этих краях не впервые, и все обошлось, дальше ругани не продвинувшись. Возвращались они другой дорогой и города больше не видели. Командир о нем все же упомянул в рапорте – мимоходом, одной фразой. Несомненно, то же сделал по своей линии и товарищ Аршак. Этим дело и кончилось. Снедаемых научным любопытством ученых поблизости не обреталось, а специально писать в Академию наук никто не стал бы, хватало своих, более приземленных и насущных забот. Товарищ Аршак, правда, грозился потом, что, когда будет в Ленинграде, непременно зайдет к какому-то профессору и расскажет о загадочной находке, но вряд ли у него выдалось время. На фоне того, что творилось в стране, чекист не нашел бы времени ходить по профессорам. А в тридцать шестом, долетали слухи, товарищ Аршак оказался прикосновенным к правотроцкистскому блоку – и как сквозь землю провалился.
   А вот командиру повезло – он уцелел в бурные годы, не выйдя в большие чины, служил не лучше и не хуже многих, отшагал Отечественную, в отставку ушел полковником в пятьдесят пятом. Эту историю он рассказал племяннику во времена оттепели, а племянник в начале восьмидесятых рассказал мне.
   Если этот загадочный город существует на самом деле, он так и стоит в той горной долине – циклопические стены, башни, каменные быки у ворот. Вот эти быки, кстати, служат стопроцентным доказательством того, что город этот – не мусульманский. Ислам, как многие, должно быть, знают, запрещает изображать живые существа. Вот с древнеиранской мифологической традицией бык как раз связан теснейшим манером и служит образом лунного божества, – каковым был и в Средней Азии две-три тысячи лет назад. Вот только неизвестный «товарищ Аршак» был кругом прав: современная историческая наука ничего не знает о каких бы то ни было древних государствах в тех местах. Ну, а всякого, кто рискнет заикнуться, что современная историческая наука, деликатно выражаясь, не всеобъемлюща, моментально зачислят в презренные атлантологи, рехнувшиеся морозианцы и выкормыши академика Фоменко.
   Поэтому поставим точку. Если город существует, он так и стоит в той долине. Но никто не знает, где эта долина…

   1929 год, осень. Где-то неподалеку от афганской границы.
   Пограничный наряд попал в засаду, и дела складывались плохо. Старший наряда, раненный в грудь, уже перестал вздрагивать и хрипеть, лежал совершенно неподвижно. И две попавшие под меткий и неожиданный залп лошади уже не бились (что в сложившемся раскладе для двоих оставшихся пограничников было только на пользу, за лошадиными трупами они с грехом пополам и укрывались от града пуль).
   Нельзя сказать, чтобы басмачи особенно наседали. Не было нужды. Очень похоже, они знали расписание нарядов и тактику патрулирования – очень уж уверенно, несуетливо держались. Точно, полное впечатление, знали, что наряд был застигнут в начале длинного маршрута и тревожиться на заставе начнут только к вечеру – а до вечера еще далеко, едва минул полдень…
   Басмачи не лезли на рожон. Они залегли и постреливали из винтовок, даже не пытаясь пока что сжать кольцо. Все повадки выдавали людей поднаторелых, уверенных, что добыча никуда не денется. Походило на то, что собирались брать живьем, а это было совсем уж скверно.
   Те двое были тоже не новички. Просчитав и прикинув, сообразили, что их окружило человек двадцать, а от такой оравы из двух карабинов не отстреляешься. И ни единой гранаты на последний случай. Скверно.
   В общем, они берегли патроны, насколько удавалось. Одного подстрелили серьезно и парочку ранили – что было не бог весть каким достижением, учитывая численное превосходство противника. Хорошо еще, что их самих пока что не зацепило. Но пули в лошадиные туши так и шлепали, не давая переменить позицию.
   Неизвестно, о чем думал Юсуф. Вот уж точно не молился – совершенно чужд был всякой поповщине (или, учитывая местный колорит, мулловщине). Что до Василия, он снова и снова перебирал мысленно невеликий набор благоприятных для них возможностей.
   И в который раз выходило, что спасти их может только чудо. До заставы километров восемь, выстрелы там вряд ли услышат. Третья лошадь вообще-то ускакала. Если она вернется на заставу, там вмиг сообразят и поднимут всех в ружье – но он помнил, какая канонада поднялась в той стороне, куда рванул жеребчик, как быстро стихли выстрелы и раздались торжествующие вопли. Похоже, коня очень быстро положили здесь же, неподалеку.
   Собака… Не было у него больше умной, опытной, обученной овчарки Грома. Лежал метрах в трех, с остекленевшими глазами, вывалив язык. Попал под тот же первый залп. Так что с донесением пса уже не пошлешь – а ведь были случаи, похожие, когда пограничная собака прорывалась, и помощь приходила вовремя. Не на их заставе, правда. На соседней – и еще где-то на польской границе.
   От безнадежности и смертельной тоски в голову лезла вовсе уж дурная блажь – вот если бы были такие маленькие радиоаппараты, чтобы умещались в полевой сумке! Покрутил рычажки, доложил на заставу, в какую безнадегу влипли…
   Он встрепенулся, поднял карабин – но это Юсуф подполз, старательно распластываясь по сухой земле, вытянулся рядом, глядя в глаза. Не лицо было у сослуживца, а застывшая маска, а в глазах столь дикое напряжение, что Василию стало не по себе. Что-то тут было непонятное в этих глазах: не страх и не раздавленность перед оскалом подступающей смерти…
   – Вася, – сказал Юсуф совершенно чужим, незнакомым голосом, – пиши донесение. Кратенько. Мол, нас зажали, и если не поспеют…
   «Вот и рехнулся, – с удивившим его спокойствием подумал Вася. – Случается в таких вот передрягах…»
   – И зачем писать? – спросил он вяло.
   – На заставу отошлем.
   Парочка винтовочных пуль противно взыкнула над головами. Васю это не испугало – скорее уж окончательно вывело из терпения. Это было уж чересчур – вдобавок к обложившим со всех сторон басмачам спятивший напарник…
   – А кто доставит, мать твою? – рявкнул он шепотом. – Дух святой?
   – Он, – сказал Юсуф, показывая на мертвого Грома. – Я его сейчас подниму, а ты пиши, пиши, не мешкай. Вася, я умею, старики учили, все получится…
   У Васи было слишком скверно на душе, чтобы злиться всерьез. Он просто-напросто попытался прикинуть, чего же именно от рехнувшегося узбека ждать – хорошо, если кинется во весь рост под пули, а если в глотку вцепится? Если попробует, лучше всего его прикладом по яйцам…
   И тут же эти мысли напрочь вылетели из головы.
   Потому что мертвый Гром шевельнулся. Дернулись лапы – как бы отдельно от тела, сами по себе, согнулись-разогнулись, и снова, и еще, голова приподнялась тем же самостоятельным рывком, как на веревочке, вздернулась и глухо стукнула оземь…
   – Пиши, говорю! – прямо-таки простонал Юсуф, весь красный, потный, дико таращившийся.
   Он лежал на боку, приложив ко рту сложенные трубочкой ладони, то шумно выдыхал как-то по-особому, то нараспев что-то говорил – громко, упрямо, причитающе. Вася самую малость знал по-узбекски, но то, что он слышал, вообще на человеческий язык не походило. Так не походило, что жутко делалось.
   Но пес-то шевелился! Был мертвый, но шевелился – дергал лапами, головой, сотрясался всем туловищем, а глаза оставались неподвижными, стеклянными, и язык тряпкой свисал на сторону, и дыхания не было…
   Он вспомнил, что про Юсуфа давненько уже шептали – хороший красноармеец, но человек потаенный, с чертовщинкой. Никто ничего не знал точно, но шепоток ходил – на благоразумном отдалении от комиссара, не одобрявшего мистику, поповщину и прочую отрыжку старого мира…
   Потом все посторонние мысли вылетели из головы – на смену тупой безнадежности пришла яростная надежда, и он, лежа на боку, вжавшись в землю в неудобной позе, принялся лихорадочно черкать на листке. Вырвал листок из блокнота, привычно сложил вчетверо, сунул его в портдепешник ^[3]и надежно застегнул кнопку. Ненароком прикоснулся при этом к собачьей шее и передернулся от омерзения – это был уже не Гром, шевелящееся, но холодное, твердеющее, окостенелое нечто…
   Овчарка поднялась на разъезжавшихся лапах, покачалась, утвердилась на четырех опорах – это выглядело так, словно чучело поднимали на невидимых распялках. И тут же рванулась прочь, в сторону заставы, будто кукла на веревочках, быстро, очень быстро…
   Выстрелы загремели со всех сторон, и немало пуль угодило в цель – с противным деревянным стуком. Вася видел, как дергалось собачье тело, как на боках появлялись дыры, но Гром, не останавливаясь, ни разу не споткнувшись, уносился вдаль незнакомым, механическим аллюром. Со стороны басмачей послышались протяжные вопли, в которых, сразу чувствовалось, страха было гораздо больше, чем злости. Определенно кто-то у них громко поминал шайтана…
   Характер перестрелки изменился. Она стала какой-то неуверенной, словно противник на ходу перестраивал тактику, выбирал, то ли ему кинуться в атаку, то ли отступать. Пограничники отстреливались, как могли.
   Продолжалось это не особенно долго. А вскоре пришла помощь. Сначала басмачи перестали стрелять, потом, после громкой, отчетливой команды кинулись к лошадям. Со стороны заставы послышались выстрелы, пара пулеметных очередей, а там и полуэскадрон развернулся в ущелье во всей красе – с грохотом копыт, сверканьем клинков и лихим разбойным посвистом…
   Басмачи бежали, не принимая боя. Этого следовало ожидать. По каким-то их суеверным заморочкам считалось, что убитый сабельным клинком джигит, будь он хоть трижды правоверным, в мусульманский рай уже не попадет, хоть ты тресни. Как самоубийца у православных.
   Их спасли, в общем. Такое случается не только в кино – когда помощь налетает в самый последний момент с гиканьем и топотом, во весь конский мах.
   А отделенный, свой парень, видавший виды, еще долго, колотя Васю с Юсуфом по спинам, повторял взахлеб:
   – Ну, Вась, у тебя и пес был! Героический! Ты представляешь, добежал до ворот, до часового, весь продырявленный, и там только – хлоп замертво! Ух, пес! Героический! Жалко, спасу нет! Долг выполнил, а! Хоть ты памятник ставь!
   Василий кивал, помалкивал. Говорить ничего не хотелось, да и кто бы поверил? Попозже, улучив момент, когда они остались одни, в отдалении от прочих, подошел Юсуф и задушевно попросил:
   – Никому не рассказывай, пожалуйста. Очень прошу… К чему? Мне и так-то не следовало… Хорошо хоть старики не узнают…
   Василий без раздумий кивнул:
   – Будь благонадежен.
   И он добросовестно молчал о случившемся почти полвека.

1. Тварь на озере

2. Шелестящий ужас

3. Каматта-нэ! ^[5]

4. Вот пуля пролетела…

5. Белый огонь

   Немецкий городок – крохотный, старинный, напоминавший то ли театральную декорацию к «Золушке», то ли иллюстрацию из учебника по истории Средних веков – достался советским войскам без боя.
   Немцы даже и не попытались организовать там оборону, откатились на юго-запад так быстро, что их и не увидели, не говоря уж о том, чтобы вступить в соприкосновение с арьергардом противника. Танковая лавина, броневая река прогрохотала вслед отступавшим севернее городишки, вообще к нему не сворачивая. А в городок с ходу влетели бронемашины и несколько «студеров» с пехотой – и, не встретив ни малейшего сопротивления, узрев десятки свисавших из окон белых тряпок (в роли флагов выступало все подходящее, начиная от простыней и кончая полотенцами), отмякли. Как полагается, командир занявшего населенный пункт батальона автоматически стал комендантом города и в качестве такового приказал расквартировываться, по возможности воздерживаясь при этом от перегибов по отношению к местному населению.
   Особенных перегибов и не было. Из-за обстоятельств занятия городка. Не прозвучало ни единого выстрела, ни одного фрица в форме так и не удалось увидеть, даже ни один пресловутый вервольф не объявился – а такие обстоятельства настраивают войска на мирный лад. Городок был очень уж аккуратненьким, старинным, красивым, чтобы с ходу устраивать в нем перегибы…
   Почти сразу, вслед за первой тройкой броневичков, в городок довольно браво влетел запыленный «виллис» с четырьмя освободителями. Водитель по фамилии Павлюк был уже в годах – старый вояка, старшина из довоенных сверхсрочников войск НКВД. Трое офицеров – гораздо моложе. Старшему было двадцать пять, а двум другим даже поменьше. Но воевали все, несмотря на молодость, с сорок первого. Как обещано в нашей книге, любые фамилии, в ней прозвучавшие, будут вымышленными, а потому, чтобы не изощрять напрасно ум, гораздо проще будет назвать их попросту – Капитан, Одессит и Студент (два последних по званию были старшими лейтенантами).
   Все четверо были из СМЕРШа армии и нагрянули сюда не просто так, а выполняя особое задание непосредственного начальства. Об этом мало кто знал, но в городишке планировалось на какое-то время дислоцировать штаб армии. Нашим героям как раз и предстояло подыскать с полдюжины зданий. А заодно присмотреть подходящий домик, в котором должен был разместиться командарм.
   Критерии, в общем, известны, дело было не впервые: домик должен быть достаточно комфортным, стоящим в некотором отдалении от прочих, не особенно большой, но и не маленький, в плепорцию, в общем, как говаривали в старину.
   Подобные поручения троица выполняла не впервые и хорошо себе представляла, что следует искать. Как только обстановка в городке прояснилась, «виллис» принялся петлять по улицам. Товарищи офицеры быстренько отметили меловыми надписями на дверях ровно шесть подходящих домов, а потом, когда подошел «додж-три-четверти» с приданным взводом, быстренько расставили часовых у облюбованных строений и отправились подыскивать главную резиденцию. Все, что было отобрано ранее, явно относилось к каким-то немецким учреждениям – но теперь, судя по предыдущему опыту, следовало найти жилой домик, чтобы командующий ощутил нечто похожее на домашний уют…
   Очень скоро они обнаружили искомое: двухэтажный невеликий особнячок старинной постройки. Он стоял в некотором отдалении от соседних домов, размещался в небольшом садике, в окружении дюжины вековых лип. Вполне подходил по всем критериям. Лучшего и искать не стоило – только бензин зря жечь…
   Дом, понятное дело, кому-то принадлежал, но это были сущие мелочи, которые освободителей не волновали нисколечко. Опыт опять-таки имелся. Жильцов следовало вежливенько выселить, где-нибудь да приютится немчура, в конце концов, на улице не сибирские морозы, а теплый германский апрель…
   И они всей троицей браво вторглись в особнячок, обнаружив в прихожей перепуганного насмерть старого пенька, которого с ходу допросили качественно и умело – все трое прилично владели немецким, мальчики были недеревенские, все городские, как на подбор, закончившие хорошие школы (Студент вдобавок – два курса ИФЛИ), а впоследствии углубившие познания в «дойче шпрехен» на спецкурсах. Одним словом, и тарахтели бойко, и понимали слету.
   Старый пенек оказался не домовладельцем, а слугой, в единственном лице надзиравшим за домом (был еще второй, помоложе, но его недавно подмела тотальная мобилизация). Старикан, жмурясь и потея от ужаса, сообщил, что хозяин, герр гауптман, где-то на войне, хозяйка умерла три года тому, а фройляйн изволят сидеть в своей комнате и трястись от страха…
   Заслышав про фройляйн, наши герои оживились и потребовали оную немедленно предъявить – из чистого любопытства, понятно. Кое в каких перегибах им, признаться по совести, приходилось активно участвовать, но там были совсем другие обстоятельства. Как-никак стоял белый день, они выполняли особое задание командования, трезвехонькие, как на подбор, и были все же не деревенскими валенками, способными без особых церемоний завалить немочку прямо в холле. Галантность требует соблюсти церемонии, хотя бы минимум…
   Но старикан, похоже, ожидал гораздо более худшего. Протестовать, правда, не осмелился, повел троицу на второй этаж, заранее обмирая и уверившись, что станет свидетелем каких-нибудь каннибальско-садистских мероприятий. Разубеждать его не пытались – не стоило тратить время, чтобы понравиться старому пердуну и выглядеть перед ним джентльменами…
   Старинушка не соврал. В аккуратненькой комнатке на втором этаже и в самом деле обнаружили капитанскую дочку – сероглазое и темноволосое создание двадцати лет, по имени Ютта, очаровательную, как чертенок, перепуганную насмерть. Приятная была лапочка – спасу нет…
   Товарищи офицеры поневоле приосанились и распустили павлиньи хвосты, стараясь выглядеть добрейшими и галантнейшими офицерами на свете, благо лялька того стоила. Поначалу она всерьез ждала, что ее то ли разложат незамедлительно прямо на ковре, то ли сначала зарежут кривой казацкой саблей. Однако с течением времени несколько успокоилась – ребятки как-никак были трезвыми, представительными, упирали на свои офицерские звания да и выглядели соответственно – не в парадном, но и не оборванцами из окопов…
   Одним словом, девица немного успокоилась, и завязался почти непринужденный разговор. Личность папеньки была моментально выяснена с демонстрацией семейных фотографий. Судя по ним, а также выяснив папенькину дату рождения – тысяча восемьсот девяностый – субъект был не из бедняков, коли владел таким домиком, но вот в смысле карьеры у него обстояло безнадежно плохо. Сапер, в первую мировую дослужился до обер-лейтенанта, а за последующую четверть века едва-едва доскрипел до гауптмана… Ну что тут скажешь? Двадцатипятилетний Капитан с приятным сознанием собственного превосходства сообщил друзьям, что такими темпами, по его, Капитана, разумению, лялькин папа годам к девяноста и до майора дослужится, ежели, конечно, подфартит… Друзья жизнерадостно ржали, полностью согласные с его прогнозом.
   Смех смехом, а служба службой. Ютту вежливенько заставили в темпе принести все имеющиеся в доме документы и фотографии – благодаря чему быстро установили, что капитанская дочка нисколечко не врет. Ее фатер и в самом деле не имел отношения к преступным организациям вроде НСДАП и СС – классический армейский неудачник. Это уже было скучно и абсолютно неинтересно. Поэтому изучение документов быстренько свернули. Вежливо растолковали юной хозяйке, что, согласно превратностям войны, в ее доме вскоре разместится некий высокопоставленный офицер, кто именно, ей знать не полагается. На улицу ее, конечно, никто пока что не выставляет, а потом для нее обязательно попытаются что-нибудь придумать – и, увы, ей придется смириться с неожиданными квартирантами, числом четверо…
   Капитанская дочка вынуждена была смириться – а что ей еще оставалось? Троица стала размещаться – уже уверенно и обстоятельно, потому что, пока сюда не передислоцируется штаб армии, где же им и обитать несколько дней, как не здесь? Приказ именно такой вариант и предусматривал, поскольку дело деликатное, и печальные прецеденты известны – не успеешь оглянуться, как какой-нибудь лихой комроты разместит здесь парочку своих взводов, и выгоняй потом… Выгнать, конечно, выгонишь, но будущая резиденция командарма уже не будет иметь того респектабельного вида…
   «Виллис» загнали во двор. Павлюка пристроили на первом этаже, а сами, не колеблясь, заняли по комнате на втором. Каждому хотелось хоть несколько деньков да пороскошествовать в отдельной комнате – вполне понятное желание для людей, почти четыре года живших в основном гамузом, с соседями, от которых никуда не денешься.
   Одесситу достались самые, на его взгляд, комфортные покои – супружеская спальня с солидной двуспальной кроватью, сработанной еще кайзеровскими мастерами на века. Студент согласно склонности к изящной словесности разместился в библиотеке. Книг там было не так уж и много, пара полок, но все равно интересно было в них покопаться. Кровати там, правда, не имелось, откуда она в библиотеке аккуратного немецкого особнячка, зато стоял обширный кожаный диван.
   Почти такой же точно обнаружился в хозяйском кабинете, где твердо решил обосноваться Капитан, проигнорировав робко предложенную Юттой комнату для гостей. Ему страшно понравился кабинет – там стояло медвежье чучело, на стенах развешано немало старинных сабель и пистолетов, а также с полдюжины старинных портретов и масса занятных безделушек. А комната для гостей была обычной, скучной…
   В общем, заселились. По рации штаба батальона связались со своими, доложили о выполнении задания, получили приказ ждать. Вернулись в дом, собрали стол, выставили бутылочку, пригласили Ютту. Неплохо посидели. Капитанская дочка начала понемногу оттаивать, хотя все еще боялась.
   Так они прожили в особнячке три дня – в блаженном безделье с дозволения начальства, а на войне такой Эдем нечасто случается.
   Все было бы прекрасно, если бы не красоточка Ютта…
   Они все были живые люди, молодые ребята, отнюдь не железные, со всеми свойственными возрасту желаниями и стремлениями. А в данной конкретной ситуации, когда по дому порхала этакая лялечка, стремление было только одно. Выражаясь пошло, нестерпимо хотелось завалить Ютту в постельку и подольше оттуда не выпускать. Не нужно даже было созывать по этому поводу консилиум – каждый прекрасно понимал: двум другим хочется того же самого, что и ему…
   Вот только провернуть это дело было трудновато. Имелись нешуточные препятствия.
   Каждый прекрасно понимал: если он начнет вдруг осаждать милую Ютту по-хорошему, двое других вполне резонно обидятся – а чем они-то хуже? И возникнет совершенно ненужная напряженность в отношениях внутри опергруппы.
   Можно было, конечно, и… Ну, не будем называть это очень уж цинично – «силком». На войне это именуется несколько иначе: «методом вдумчивого убеждения». В конце концов, можно и убедить, сделать предложение, от которого оккупированная немочка ни за что не откажется…
   Похожие ситуации у них в логове недобитого врага уже случались. Но в том-то и оно, что – похожие. Для того, чтобы применить известные методы активного убеждения, нужна и очень важна соответствующая атмосфера.
   Вся загвоздка была в этом чертовом городишке – абсолютно мирном на вид, нисколечко не разрушенном. Здесь на улицах не прозвучало ни одного выстрела, здесь они не видели ни одной вражины в форме, здесь неоткуда было взяться соответствующему настрою, должной злости. Вот именно, хоть ты тресни! Атмосфера здесь, мать ее за ногу, была невероятно покойной. И оттого некие внутренние препоны не позволяли поступить с военной добычей незатейливо…
   Но и упускать ее не хотелось. А время шло, вот-вот могло нагрянуть начальство – коему, чего уж там, симпатичная хозяюшка могла и самому приглянуться. В любом случае им с появлением начальства предстояло отсюда выметаться.
   Как водится, помог счастливый случай.
   Капитан – как-никак хваткий особист – обратил внимание, что Ютта, частенько заходя к нему в библиотеку вроде бы легонько пококетничать, почесать язычок, что-то очень уж упорно трется возле папенькиного письменного стола и порой, когда думает, что незваный гость в ее сторону не смотрит, бросает на означенный стол очень уж заинтересованные взгляды…
   Капитан насторожился. Потом всерьез задумался. И, не теряя времени даром, взялся однажды за этот самый стол вплотную. Вынул все ящики, аккуратно сложил на полу, просмотрел содержимое и, не обнаружив ничего интересного, не вставляя их на место, принялся изучать сам стол гораздо скрупулезнее, как учили.
   В конце концов он определил, где находится тайник – и, поленившись искать какой-нибудь потайной шпенечек, попросту выворотил планку трофейным эсэсовским кинжалом.
   Тайничок оказался полнехонек…
   Кайзеровские золотые монеты (их там нашлось с полсотни) и всякие дамские драгоценные побрякушки, с каменьями и без, его нисколечко не заинтересовали – мы, товарищи, не барахольщики и не мародеры… Точно так же он без особого интереса поворошил коробочки с папашиными наградами, сразу отодвинул всевозможный бумажный хлам вроде документов на дом и банковских книжек.
   Гораздо интереснее был большой пухлый конверт, где лежало не менее чем дюжины две Юттиных фотографий – большого формата, на прекрасной немецкой бумаге, глянцевой, с затейливым обрезом.
   На одной Ютта снялась в том почти виде, в каком и в Советском Союзе щелкались офицерские невесты – китель накинут на плечи, фуражка залихватски нахлобучена совершенно не по уставу. Вот только из одежды на ней имелись только этот китель и эта фуражка. Крайне пикантный был снимочек.
   А остальные и того почище – красотка Ютта вообще в чем мама родила, в интересных позах. Этакие вот любовные сувенирчики, выполненные в духе буржуазного упадочного разврата. Как и следовало ожидать, обнаружился и снимочек бравого душки-офицерика в том самом кителе и той самой фуражке – майор люфтваффе, гнида такая. На обороте четким, разборчивым почерком была выполнена пространная лирическая надпись – этот самый Хельмут благодарил милую Ютту за незабвенные часы и выражал твердую уверенность, что они, часы эти незабвенные, когда-нибудь непременно повторятся.
   «Ага, держи карман шире, – хмуро подумал Капитан, складывая снимки аккуратной стопочкой. – Хрен тебе в зубы, если еще жив, а если сковырнулся, то и подавно пошел к чертовой матери…»
   Военный совет был созван незамедлительно. Снимки вдумчиво рассматривали под бутылочку, прений не было, обсуждение получилось кратким. Единогласно принятая резолюция была короткой и эмоциональной: «Если можно этому фрицу, чем мы хужее?»
   В общем, не целка, в конце концов…
   Те самые внутренние препоны куда-то вмиг подевались. Операция планировалась недолго, прорабатывалась четко и была претворена в жизнь практически немедленно, благо наступал вечер.
   Прекрасную Ютту пригласили в папенькин кабинет, продемонстрировали пикантные снимочки и, не теряя времени, стали ломать – а это они умели, приходилось работать и с диверсантами, и полицаями, и мало ли с кем еще…
   Один злой следователь и целых два добреньких. Это была старая, наработанная схема – но перепуганная Ютта понятия об этих схемах не имела и на приманку повелась быстро…
   Ребята работали виртуозно. Одессит был злой – он соответственно хмурился, грозно таращился на девушку и многозначительными недомолвками стращал ее некими засекреченными приказами советского командования, согласно коим всех любовниц немецких офицеров полагалось незамедлительно и без всякой пощады грузить в эшелоны, грохочущие прямиком в Сибирь. Где, как известно, медведи бродят по улицам, что твои пудели, и всех чужаков, которых они не доели, непременно дожует местное население, пребывающее в каменном веке. А вдобавок к тому – рудники, сырые шахты, каторжники в цепях…
   Студент, как ему и полагалось по роли, пытался смягчить ситуацию. Интеллигентно поправляя свои «минус два» в трофейной никелированной оправе, мямлил: дескать, нельзя же стричь под одну гребенку прожженных шлюх и неосторожно оступившихся девочек из приличных семей, нужно быть добрее… Одессит безжалостно на него рявкал, попрекая совершенно неуместным гуманизмом.
   Капитан не то чтобы был тоже добрым – он попросту откровенно колебался меж двумя противоположностями, в то время как каждый пытался его перетащить на свою сторону. Что до Ютты, она, как легко догадаться, сидела ни жива, ни мертва, живо представляя себе сибирские ужасы…
   Когда стало ясно, что девочка дошла до кондиции, ей сделали неприкрытый намек на возможный путь решения столь непростых жизненных проблем – сначала деликатно, потом гораздо откровеннее…
   Она ломалась недолго – в конце концов, имела уже некоторый опыт, и ничего особенно жуткого ей не предлагали. Пунцовея и хлопая ресницами, просила только об одном: чтобы все протекало как можно культурнее, и в ее спаленке в данный конкретный отрезок времени пребывал один только герр офицер, а не все сразу.
   Ну, в этом ей охотно пошли навстречу – как-никак не чубаровцы ^[8]какие-нибудь, приличные мальчики…
   Первым девичью спаленку посетил Капитан, за ним – Одессит, а далее, как легко догадаться, Студент. Все прошло в лучшем виде, почти что лирично: девчонка примирилась с неизбежным, а они, в общем были ребята незлые и обходились с ней нисколечко не грубо – из-за той самой атмосферы.
   На вторую ночь все прошло еще проще и непринужденнее, на третью – вовсе уж привычно.
   Штаб армии по каким-то своим высшим соображениям не спешил сюда перебираться – и идиллия продолжалась целых шесть дней. Трое ее персонажей мужского пола были чрезвычайно довольны жизнью, а четвертая участница… Ну, в общем, притерпелась. Должна была соображать, что могло обернуться и гораздо хуже. Учитывая все, что немцы натворили в Советском Союзе, капитанская дочка, по мнению ее новых друзей, должна быть по гроб жизни благодарна, что так дешево отделалась…
   Вот старикан-лакей – тот сразу просек все и к происходящему относился предельно философски.
   А на седьмой день идиллия неожиданно кончилась – но отнюдь не по причине появления штабистов.
   Капитан как раз торчал во дворе, лениво дыша воздухом и прикидывая, не устроить ли от скуки в городке какое-нибудь спецмероприятие вроде выявления затаившихся членов нацистской партии. Этим, правда, давно и вдумчиво занимались батальонные особисты, но к ним можно было и присоседиться по-доброму…
   Перед воротами остановился «виллис» со знакомым водителем – проныра-башкир из штаба дивизии, уже обосновавшегося в городке, – и, к некоторому удивлению Капитана, с машины слезла самая натуральная гражданская старуха, определенно немка. Ну, положим, не такая уж старуха, однако все равно пожилая, с чрезвычайно неприятной, сварливой рожей. Подхватила объемистый чемодан и, как ни в чем не бывало, преспокойно направилась мимо Капитана в особнячок, словно так и следовало. А башкир уехал себе преспокойно, словно и не заметив офицера.
   Капитан так и стоял соляным столбом, пока непонятная визитерша не скрылась в доме. Потом он опомнился, пошел следом, наткнулся на лакея и с ходу поинтересовался: что, мол, за хреновина? Что за старая выдра разгуливает тут как у себя дома?! И даже шапки не ломает, что характерно, перед советским офицером, освободившим ее, заразу, от гитлеровской тирании…
   Старый хрен, отчего-то выглядевший гораздо более против обычного удрученным и даже встревоженным, сообщил, что эта выдра – сестра герра гауптмана, обитавшая в соседнем городе, а теперь вот объявившаяся ни с того, ни с сего. Имечко ей – фройляйн Лизелотта. Именно так. Не фрау. Поскольку, надобно знать господину капитану, данная особа из тех, кого принято именовать старыми девами.
   При этом старикан держался, с точки зрения уже немного привыкшего к нему Капитана, предельно странно – понижал голос, то и дело оглядывался, при первой возможности юркнул в свою комнатушку так, словно ожидал немедленной кары за излишнюю словоохотливость. Что-то за всем этим безусловно крылось, но к чему выяснять?
   А там и Ютта появилась, тоже словно бы встревоженная, с озабоченным, поскучневшим личиком. Пряча глаза, объяснила, что неожиданно приехала ее тетушка, чей домик попал под бомбежку, и почтенная дама осталась без крова. После чего вспомнила о родственниках. Не будет ли герр гауптман настолько великодушен…
   «Хрен с ней», – подумал Капитан и великодушно махнул рукой. В конце концов, на первом этаже имелась еще парочка свободных комнатушек. Он лишь предупредил суровым тоном, чтобы новоприбывшая жиличка без нужды не шлялась по второму этажу, где расквартированы офицеры, ибо там лежат и секретные военные бумаги, так что мало ли что может произойти…
   Ютта охотно пообещала, что тетушка будет тише воды, ниже травы, она, мол, сама все понимает, ей бы где-нито в уголке притулиться, сухой корочкой пропитаться…
   На этом дело и кончилось. Пока…
   Когда особнячок погрузился в темноту – электричества, понятное дело, ввиду военных лишений не имелось – Капитан самым привычным образом прокрался к Ютте в спаленку, зажег раздобытую в батальоне стеариновую свечку и попытался девочку приласкать, как уже незаметно приловчился чуть ли не по-семейному.
   Впервые на его памяти Ютта принялась отнекиваться, более того – барахтаться и выдираться, крайне испуганным тоном бормоча что-то про суровую тетю, которая никак не одобрит… Как ни пытался ей Капитан логично и убедительно втолковать, что старая ведьма сюда ни за что не сунется, клятая девчонка ни за что не хотела быть паинькой, казалось, она испугана так же, как тот старый хрен из лакейской…
   А потом тихонько скрипнула дверь, и появилась означенная тетушка собственной персоной. Представшая ее взору картина была самой что ни на есть недвусмысленной. Справедливо полагая, что лучший вид защиты – это нападение, Капитан, хотя и встал с постели, хотя и застегнулся, но все же довольно независимым тоном сообщил, что бабуле лучше бы отправиться к себе в комнатушку и торчать там тише воды, ниже травы, как и было оговорено при ее неожиданном появлении. Коли уж приютили по доброте душевной – сиди и не шурши, мышь старая…
   В ответ выдра закатила целую речь. Она изъяснялась с изрядной примесью какого-то диалекта, кажется, мекленбургского, и Капитан далеко не все понимал, но суть, безусловно, ухватывал. Очень похоже, дело тут было не в его личности и советском происхождении – старуха закатила целую проповедь касаемо предосудительного разврата, безусловно неугодного господу богу на небесах, каковой категорически требовала прекратить, иначе все участники столь богомерзких развлечений понесут должное наказание в виде кар небесных. За то, что, не будучи связаны узами законного брака, пребывают на одной постели в столь непотребном виде.
   «Эге, – вскоре определил Капитан. – А бабуля-то, похоже, из сектантов… С душой старается…»
   И что прикажете делать?
   Мужику – будь тот не особенно преклонных годков – он от души впечатал бы в торец так, чтобы звон пошел на всю прилегающую Германию. А преклонного годами без особых церемоний сгреб бы за шиворот и выставил. Однако на старуху у него рука не поднималась. К тому же она определенно была свихнувшаяся, а к психованным он, как многие, испытывал некий инстинктивный, брезгливый страх…
   В коридоре, он прекрасно видел через распахнутую настежь дверь, тем временем появились его друзья. А за их спинами в завершение переполоха и безобразия замаячил Павлюк с автоматом наизготовку, героически примчавшийся спасать отцов-командиров. Одним словом, скандал получился по высшей категории и втянул в свои пределы всех обитателей дома, за исключением схоронившегося где-то старого лакея…
   Насколько Капитану удалось разобраться, старуха, откричав что-то определенно библейское, переключилась на его друзей, с нешуточным пафосом объявив, что офицеры, сколько их ни есть и какому бы государству они ни служили, есть отбросы человечества, нарушители заповедей божьих, выродки, изверги и кто-то там еще. Попутно она выдавала фамильные тайны, громогласно заявляя, что всегда неодобрительно относилась к своему ступившему на греховную военную стезю братцу, и бог ее услышал, потому что братец так и остался в ничтожных чинах, а если бы выбрал солидную и респектабельную карьеру финансового служащего, как она в свое время настойчиво советовала, жизнь его непременно бы удалась… А в общем, вас, офицеры, сколько их ни есть на белом свете…
   Как ни удивительно, пресек это безобразие не нагловатый Одессит, а тихий Студент. Интеллигентно поправив очки на переносице безымянным пальцем, он шагнул вперед и решительно сказал:
   – Мейне либер фройляйн, позвольте вам выйти вон…
   После чего сгреб старуху за шиворот и силком препроводил к лестнице, ведущей на первый этаж, толкнул на верхнюю ступеньку и грозно пообещал:
   – Еще раз вздумаешь концерты устраивать, ведьма старая, я тебе ноги переломаю…
   Разозленный интеллигентный юноша порой способен на отчаянные поступки, в особенности если он воюет четыре года. Старуха это, должно быть, просекла. Она, не делая попыток вернуться назад, стала спускаться с гордо поднятой головой. А оказавшись на первом этаже, подняла к ним свою пренеприятнейшую рожу и на прощанье выдала еще тираду. Капитану даже стало немного скучно, потому что по содержанию это уже напоминало излияния подвыпившей бабы у пивного ларька – мол, все вы меня попомните, всем я еще покажу, всем кузькину мать продемонстрирую…
   И исчезла в своей комнатке.
   Приятный вечер был испорчен напрочь. Они попытались было успокоить Ютту, но она самозабвенно рыдала, уткнувшись в подушку, и в конце концов они на цыпочках удалились, осторожно прикрыв дверь, вслух высказывая свое мнение о старухе – единодушно совпадавшее, как легко догадаться. Чтобы хоть на ком-то сорвать злость, Капитан рявкнул на Павлюка, недоумевая, отчего тот путается под ногами, когда его помощь вообще не требуется. Павлюк покладисто испарился с глаз долой, а они разошлись по своим комнатам.
   Вытянувшись на диване, Капитан прихлебывал винцо из запасов герра гауптмана – к небольшому винному погребку они давно уже относились как к своей законной собственности – помаленьку успокаивался и думал о жизни. С Павлюком, пожалуй что, следовало завтра помириться, подарить какую-нибудь безделку. Дело в том, что Капитан прекрасно знал повадки родного ведомства и ту систему, которую можно было учено назвать «многослойным взаимопроникновением». Глупо думать, что над армейским СМЕРШем нет никого, кроме Верховного Главнокомандующего и господа бога. Вполне могло оказаться, что тихоня Павлюк давно и скрупулезно освещает своих командиров – порядка ради. А ведь давно известно, что главное – даже не сообщить сухие факты, а осветить их так или этак. Начальство на многие мелочи смотрит сквозь пальцы, но нельзя гарантировать, что однажды не случится…
   Его унылые размышления прервали странные звуки из угла обширного кабинета – словно что-то с треском выдирали, что-то твердое из чего-то твердого, будто гвоздодером работали…
   Потом он увидел в том углу движение. Ни свечи, ни «летучей мыши» он не зажигал, но ночь выдалась лунная, и света хватало…
   Капитан взглянул туда. И… Ни до этого, ни потом он больше не переживал такого ощущения – оказалось, волосы на голове и в самом деле способны шевелиться от леденящего ужаса…
   Громадный медведь, то самое чучело, бог знает сколько лет стоявший на четырках, приколоченный к деревянному постаменту солидными гвоздями, пришел в движение. Он высвобождал одну лапу за другой, резко вздергивая их так, что гвозди оставались в лакированных досках. Он ступил на ковер. Он двинулся мимо стола прямо к оцепеневшему на постели Капитану.
   Это было невозможно и невероятно, но все это происходило не во сне и не в бреду, а на самом деле. Ожившее чучело, неуклюже переваливаясь, неприятно шурша лапами по ковру, брело в лунном свете прямехонько к постели, оставляя за собой какую-то труху из продырявленных подошв или как там у него называются эти части лап…
   Капитан не мог ни шевельнуться, ни заорать. У него хватило сил только на то, чтобы поставить стакан на столик, как будто именно это сейчас было самым важным. Он промахнулся, стакан из буржуйского тончайшего хрусталя полетел на пол, разбился на ковре, и мерзкий стеклянный дребезг лишний раз доказывал, что все это творится не во сне…
   Зверь навис над постелью – и обрушился на Капитана, грабастая его за глотку огромными лапами. Прямо над лицом оказалась морда, со стеклянными глазами, языком из какого-то искусственного материала. Это была морда чучела, жизни в нем было не больше, чем в пустой бутылке, от медведя воняло пылью и какой-то слежавшейся прелью, он не издал ни звука – но лапы давили всерьез, тяжело, ощутимо, когти стискивали глотку так, что дыхание перехватывало и в глазах темнело…
   Сначала Капитан отпихивал зверя ладонями, упершись обеими в грудь. Под ладонями чувствовалось нечто податливо-пустое – шкура и набивка внутри – медведь казался легким, но хватка на горле образовалась железная, и оттолкнуть эту жуть не было никакой возможности…
   Его спасла армейская привычка класть оружие рядом. Портупея с кобурой висела на спинке стула – но Капитан схватился не за нее, каким-то островком трезвого сознания понимая, что зверь-то мертвый. Он нашарил удобную рукоятку того самого трофейного эсэсовского кинжала, легко вырвал его из ножен и нанес удар, потом еще и еще. С удесятерившимися от дикого ужаса силами полосовал чучело вдоль и поперек, везде, куда мог дотянуться, кинжал был острейший и пластал отлично, из длинных разрезов на Капитана летела старая пыльная вата и еще какая-то мелкая дрянь вроде высохших опилок, глаза залепило, он ничего уже не видел, махая кинжалом вслепую, почувствовал, что хватка на горле ослабла, нашел в себе силы вскочить и полосовал дальше нечто бесформенное, все еще пытавшееся свалить его с ног, придушить…
   Когда он опомнился, протер глаза и отплевался, все было кончено. Чучела как такового больше не было. Оно валялось на спине, с отсеченными почти напрочь головой и передними лапами, уже не шевелясь, в груде трухи-набивки – мелкие ее клочки кружили в воздухе, словно вьюга, медленно опускаясь на ковер…
   Шея болела так, как в кошмаре ни за что не бывает. Осторожно ее потрогав кончиками пальцев, Капитан нащупал вздувшиеся рубцы. Крови, кажется, не было, но болело адски. Душили его по-настоящему и всерьез.
   Он нашел спички, трясущимися пальцами запалил свечу. Все так и осталось – растерзанное чучело, груда трухи, рубцы на шее… В голове не было ни мыслей, ни эмоций – все происшедшее казалось настолько диким и неправдоподобным, что не умещалось в трезвом материалистическом сознании советского человека, комсомольца и члена партии…
   Совсем рядом, на втором этаже, оглушительно прогрохотала недлинная автоматная очередь. «Библиотека, – с удивившим его ледяным спокойствием констатировал Капитан. – Это в библиотеке…»
   И кинулся туда с пистолетом наготове.
   В библиотеке остро и кисло воняло пороховой гарью. Пошарив по столу, Капитан нашел электрический фонарик, включил. Студент поднимался с пола, морщась, зажимая ладонью левое предплечье.
   – Что случилось? – рявкнул Капитан. Пошарив лучом вправо-влево, увидел на полу автомат Судаева, лежавший дулом к Студенту.
   – Все равно не поверишь, – сказал Студент каким-то беспомощным, мертвым голосом. – Не поверишь…
   Пальцы у него были чуть припачканы кровью, но рана, похоже, легкая, так, царапина. Сообразив это, Капитан уже не миндальничал, ухватил друга за здоровую руку, за рукав гимнастерки, проволок в свою комнату и осветил останки чучела. Сказал:
   – Ты, конечно, тоже не поверишь… Только оно и в самом деле ожило и пыталось меня придушить… Ну, мать твою?
   – Он сам стрелял, – сказал Студент. – Понимаешь? Сам…
   Только теперь появился Одессит – тоже с пистолетом, в галифе и нательной рубахе, красный, вспотевший, всклокоченный, словно часа два без передыху грузил кирпичи.
   Снизу послышался осторожный голос Павлюка:
   – Все в порядке, товарищ капитан?
   – В порядке, в порядке, дрыхни дальше, – громко откликнулся Капитан. – Автомат упал нечаянно…
   – Он сам стрелял… – тянул Студент, как в бреду. – Сам…
   Капитан, не теряя времени, залепил ему легонькую оплеуху, приведя тем самым в здравый рассудок. Глотнул прямо из горлышка гауптмановского винца, пустил бутылку по кругу и спросил Одессита:
   – А у тебя что стряслось?
   – У меня? – весьма ненатурально изобразил тот неведение и спокойствие. – Да ничего такого…
   – Не звезди, – сказал Капитан решительно. – У меня чучело ожило и пыталось задавить, у Вадьки автомат сам стрелял, а у тебя, значит, ничего такого? Что ж рожа-то красная?
   Одессит перестал отнекиваться очень быстро – как только осознал, что посетившая его чертовщина не была чем-то уникальным, а накрыла всех…
   Его душил балдахин фамильной постели, огромный пыльный полог из какой-то тяжелой и дорогой ткани. Свалился сверху и принялся давить, оборачиваясь вокруг, как кокон, укутывая с головой, смыкаясь, перехватывая дыхание. Одессит и сам не понимал, каким чудом и какими усилиями ему удалось материю порвать голыми руками, посередине, сделать дырку, расширить, да в нее и выломиться…
   – Это тебе жить хотелось, голубь, – хмуро сказал Капитан. – Вот и постарался… А ты что стоишь? Снимай гимнастерку, посмотрим рану…
   Это оказалась и в самом деле царапина – слегка вспороло мышцу. Принесли медпакет, перебинтовали руку. Студент, хватив стаканчик, принялся возбужденно рассказывать, уже оклемавшись чуточку.
   Он, как обычно, стоял у полок и перебирал книги. На столе рядом горела «летучая мышь». Увидев справа, за плечом, какое-то движение, он машинально туда повернулся…
   Увидел, как автомат, лежавший на диване, самостоятельно поворачивается в его сторону…
   И, не раздумывая ни над какими странностями, инстинктивно рванулся в сторону, ушел, упал на пол… Левое предплечье обожгло, но автомат очень быстро замолчал… А там и Капитан ворвался.
   Капитан пошел за автоматом. Приближался к нему осторожненько, на всякий случай ожидая поганых сюрпризов – но чертовщина на сегодня, похоже, кончилась. Автомат был, как автомат, обычный ППС, совершенно неодушевленный.
   Очень быстро, после беглого осмотра, выяснилось совершенно точно, что Студента спасло его собственное разгильдяйство. Разленившись посреди здешней идиллии, он давненько личное оружие не чистил, и произошел один из тех случаев, от которых предостерегает «Наставление по стрелковому делу»: в грязном и несмазанном патроннике перекосило стреляную гильзу, заклинило, очередной патрон из магазина уткнулся в нее, затвор остался в переднем положении, и автомат захлебнулся. Будь он вычищенным и смазанным, как надлежит, очень возможно, Студента и на свете не было бы – хлестани длинная очередь на весь магазин…
   Они стояли над растерзанным медвежьим чучелом, и им было жутко. В жизнь непрошено вломилось нечто новое, нечто такое, чему вовсе не полагалось быть…
   – Это старуха, – сказал вдруг Студент. – Ведьма чертова…
   – А еще интеллигент, – сказал Капитан, ощущая неприятный холодок во всем теле и неприятную слабость в коленках. – В университетах обучался… Ведьм не бывает.
   – А это вот все – бывает? – спросил Одессит, пошевеливая носком сапога медвежью башку. – У тебя другие версии есть?
   Капитан молчал. Своих версий у него не было, но и версию Студента никак нельзя было принять как абсолютно неприемлемую для советского человека, воспитанного в материализме и атеизме…
   – Ютта, мать твою! – спохватился он.
   Они вломились в спальню все втроем – но, к счастью, обнаружили их общую подругу в полном здравии, хотя изрядно перепуганную пальбой. Странное дело, но только после их появления живыми и невредимыми с ней началась классическая истерика – с рыданиями, причитаниями и потоком слез. Из ее бормотания удалось разобрать, что милая тетушка Лизелотта – чуть ли не сатана в юбке, что Юттин отец ее ненавидел и боялся всю сознательную жизнь, что всех мистических пакостей, которые она натворила тем, кого невзлюбила, сосчитать невозможно, что им, всем четверым, пришел конец, и живыми они из этого дома уже не выйдут… И тому подобная чушь… или – не чушь?
   Капитан на нее наорал, отвесил парочку смачных оплеух – с той самой медицинской целью прерывания истерик – а потом, не мудрствуя, принес бутылку папашиного коньяку и влил в глотку добрый стакан, отчего девчонка в конце концов уснула (стакан был солидный, кайзеровских времен, вмещал грамм четыреста).
   – Посидишь с ней до утра, – мрачно распорядился он, взяв за локоть Одессита. – А мы с тобой, интеллигент, сегодня спим в одной комнате. На всякий случай. И посматривайте все…
   Ночью ему снилась всякая ерунда, но этим дело и ограничилось. Утром все оказались живехоньки (чертова тетушка, правда, так из своей комнатенки и не появилась, но весьма сомнительно, чтобы она за ночь крякнула от переживаний, крепкая была стерва, из тех, что кого хочешь переживут).
   Утром словно бы полегчало. Все происшедшее ночью прекрасно отложилось в памяти, но сейчас, при дневном свете, когда по улице уверенно ездили «студебеккеры» и перекликались братья-славяне, когда тяжело шагали по брусчатке патрули и весело светило солнышко, казалось, что все это нестрашные пустяки… Что все как-нибудь обойдется само собой.
   И все же, когда Капитан направлялся в центр города, к штабу дивизии, на душе у него было неспокойно. Главное было – чтобы Студент никому не показывал перевязанную руку, а Павлюк никому не стукнул. Такое вот ранение, хоть и легкое, способно было принести Студенту массу нешуточных хлопот, если это дело выплывет на свет божий. Если происшедшее какая-нибудь сволочь подведет под классический «самострел» – пиши пропало. А теоретическая вероятность этого существовала… Как и те, кто подходил под определение «сволочь»…
   В штабе Капитан первым делом отыскал шофера-башкира и попытался дружески расспросить, где именно он подсадил эту старую стерву, как вообще с ней общался, не зная по-немецки ни словечка, как дотумкался, куда именно ее везти.
   Однако не получилось ничего путного. Башкир, честно глядя в глаза, нагло врал, что товарищ капитан возводит на него форменную напраслину: никакой такой немецкой старухи он в жизни не подвозил, в глаза не видел.
   – И возле нашего особнячка не тормозил? – саркастически ухмылялся Капитан.
   Башкир уверял, что не тормозил, вообще в тот день не проезжал мимо.
   – И меня во дворе не видел?
   Естественно, пожимал плечами башкир. Мол, как я мог вас во дворе видеть, товарищ капитан, если вообще там не был?
   Капитан помаленьку закипал, налегал и настаивал, уже открытым текстом напоминая, сколько серьезных неприятностей может при желании причинить сотрудник армейского СМЕРШа такому вот прохвосту, водиле в сержантском звании. Башкир пучил глаза, откровенно потел от страха, но упорно стоял на своем – не знает, не видел, не подвозил…
   И помаленьку напор Капитана стал слабеть. Он в жизни прокрутил немало допросов, умел, смел думать, отличать правду от лжи. И чем дальше, тем больше у него складывалось абсурдное впечатление, что водитель говорит правду. Что он и в самом деле искренне верит, будто никакой такой немецкой грымзы в жизни не подвозил… Представления не имеет, будто останавливался тогда у особнячка…
   Могло оказаться, что именно так все и обстоит. В конце-то концов, кто бы из них раньше поверил, сам того не испытав, что автомат Судаева способен сам собой стрелять по хозяину, старое чучело может косолапить по комнате и душить, а неодушевленный балдахин – пытаться прикончить лежащего на постели?
   Кое-как скомкав беседу и грозно посоветовав «помалкивать», Капитан направился домой. Он совершенно не представлял, что же теперь делать. Нужно было что-то делать, это факт. Вот только что? Отволочь старую ведьму к дивизионным особистам… и далее? Рассказать, что она оживила чучело с балдахином и заставила автомат палить сам по себе?
   И думать нечего. Не поверит ни одна живая душа, как он сам ни за что не поверил бы на их месте. Можно было, конечно, сотворить то, до чего он в жизни не опускался – сшить дело. Заявиться в особый отдел и с честными глазами доложить, что невесть откуда нагрянувшая немецкая грымза день напролет вела среди советских офицеров откровенную нацистскую пропаганду. Маршировала по дому, вопя «Хайль Гитлер!», кричала, будто всю сознательную жизнь состояла в нацистской партии, а последние двадцать лет только тем и занималась, что выдавала гестапо коммунистов, евреев и подпольщиков, а в заключение выражала твердую уверенность, что фюрер непременно разобьет Советы, и тогда ее непрошеных квартирантов повесят на первом суку…
   Вот в этом случае, ни малейших сомнений, перезрелую старую деву подмели бы с три минуты. И выпустили бы очень не скоро – если вообще выпустили бы. Фильтрация работала вовсю, и нашлись бы в дивизии люди, крайне обрадовавшиеся столь удобному случаю поправить отчетность…
   Увы, от этой идеи он по размышлении отказался. И отнюдь не потому, что ему претили такая нечистоплотность. Дело было совершенно в другом. Ему вдруг пришло в голову: а что, если ведьма и там вывернется точно так же, как это было с башкиром? Если она и там пустит в ход нечто, и ее отпустят с извинениями, забудут напрочь, а потом будут совершенно искренне уверять, что никакой такой Лизелотты у них в работе и не было вовсе?
   Он совершенно не представлял, что же теперь делать. Не бежать же из дома на какую-нибудь квартиру поспокойнее? Это было унизительно, в конце концов. Они не первый год ходили под смертью, черт-те что испытали, видели, перенесли, и вот теперь… Фигу!
   Так ничего и не решив, сердитый и хмурый, он пнул жалобно заскрипевшую металлическую ажурную калитку и вошел в дом чернее тучи…
   Из кухни доносились возбужденные голоса, там суетились и топотали, что-то упало, что-то загрохотало…
   Только оказавшись в кухне одним прыжком, Капитан сообразил, что успел в секунду выхватить пистолет. И убирать его в кобуру пока что не стал. Потому что в кухне происходило нечто не только непонятное, но и недоброе.
   Все вокруг было густо забрызгано кровью – и подсохшей уже, свернувшейся, и совершенно свежей. Ютта сидела посреди кухни на аккуратной немецкой табуреточке, скорчившись, прижимая к груди руку, обмотанную какой-то тряпкой. Чем была эта тряпка совсем недавно, определить не представлялось возможным – она была насквозь пропитана кровью. Студент и Одессит суетились как-то особенно бестолково, бесцельно, в уголке примостился лакей, белый, как мел, бормотал что-то про себя, заведя глаза под лоб, то ли молился, то ли еще что, а Павлюк торчал в углу с лицом, чужим и безнадежным.
   – Что у вас тут, мать вашу? – рявкнул Капитан с порога.
   – У нее кровь не останавливается, – сказал Студент, улыбаясь криво, жалко, растерянно. – Пошла завтрак готовить, чиркнула ножом по пальцу… Кровь, понимаешь, никак не останавливается. Что ты ни делай.
   Капитан видел, сколько было крови повсюду. Он ужаснулся – потому что так опять-таки не бывает, не может вытечь столько крови из порезанного пальца… Наклонился, не обращая внимания на то, что пачкал китель, размотал тряпку, силком разведя Юттины руки.
   Достал носовой платок, потер ее палец. Платок вмиг пропитался кровью, но Капитан все же успел рассмотреть источник столь обильного кровотечения – это была и в самом деле сущая царапина, порез на среднем пальце длиной едва в сантиметр…
   Лакей пробормотал у него за спиной, что раньше с фройляйн такого никогда не было. Капитан и сам прекрасно помнил, что на его глазах четыре дня назад Ютта точно так же порезала палец, открывая консервную банку из их пайка – и ранка очень быстро перестала кровоточить, как оно с мелкими порезами обычно и бывает…
   Ютта бледнела на глазах, стала заваливаться набок. Подхватив ее, Капитан рявкнул:
   – Вы что стоите, в бога душу? Павлюк, машину!
   Старшина, словно опомнившись только теперь, выбежал, отчаянно бухая сапогами, а Капитан подумал с отрешенным страхом: ну, если и машина не заведется…
   «Виллис» завелся, впрочем, как и полагалось ухоженной машине, опекаемой не самым лучшим на свете, но и не скверным водителем. Ютта уже не могла держаться на ногах, Капитан поднял ее на руки и бегом вынес из дома.
   Павлюк летел, не соблюдая никаких правил, сигналя на каждом шагу. Они просто чудом никого не сшибли.
   Капитан расхаживал у одной из палаток полевого госпиталя где-то с полчаса, смоля папиросу за папиросой, и в голове, такое впечатление, вообще не было ни единой мысли – только острое осознание того, что это неправильно. Все происходящее было неправильно, не полагалось ему быть вовсе, а оно было наяву, мерзость такая…
   Потом вышел военврач, то ли Борис Маркович, то ли Марк Борисович, специалист, по отзывам, от бога, стянул перчатки, постоял рядом, повздыхал. Все было ясно по его душевному семитскому лицу, но Капитан тем не менее не верил. Потому что и это было насквозь неправильно. Люди так не умирают.
   – Ну что, голубчик, – сказал врач, задушевно кивая. – Такой вот случай… Летальный. Называется это – гемофилия. Если подробно…
   – Я знаю, – сказал Капитан, комкая окурок.
   Он и в самом деле прекрасно знал из книг, что такое гемофилия. Неудержимое, патологическое кровотечение из любой, самой пустячной царапины, то есть – верная смерть. Но в том-то и дело, что не было у Ютты никакой гемофилии и быть не могло. Будь у нее гемофилия, она бы истекла кровью в тот, прошлый раз…
   – Вы… уверены? – только и сумел он спросить.
   – Молодой человек, – сказал то ли Марк Борисович, то ли Борис Маркович с явственной обидой, прорывавшейся через профессиональную участливость. – Что вы скажете про человека, который закладывает взрывчатку под рельсы?
   – Что он диверсант, – вяло ответил, как на экзамене, Капитан.
   – Это непреложно, правда? Человек, который так поступает, зовется не иначе как диверсантом. Вот… Так и я. Когда я вижу классическую гемофилию, то именно ее и вижу. Такие дела… Вы, быть может, хотите… посмотреть?
   Капитан мотнул головой. Не хотел он ни смотреть на мертвую, ни прощаться мысленно. Все было неправильно, абсолютно все… И это тоже.
   Он вернулся к «виллису», и Павлюк без приказа завел мотор, тронул с места. Не глядя на начальство, осторожно спросил:
   – Умерла?
   Капитан ничего не ответил. Прошло довольно много времени, прежде чем Павлюк осторожненько спросил:
   – А вот как насчет, товарищ капитан… С вами, значит, тоже было?
   Капитан опять промолчал.
   – Молодые вы еще, – сказал Павлюк. – Не сталкивались. А это бывает. Оно бывает. Понятно…
   Он молчал до самого дома. Когда загнал «виллис» во двор и выключил мотор, Капитан так и остался сидеть в машине, весь перемазанный кровью. Ему никуда не хотелось идти и ничего не хотелось делать, ему было все равно.
   Павлюк ушел в дом. И там почти сразу же раздались выстрелы – раз, два, три! Громкие хлопки пистолета «ТТ», особенно оглушительные в тесном помещении.
   Капитан пошел в дом – вяло, без особого интереса, смутные догадки все же вертелись у него в голове…
   Лакея он нигде не увидел. Одессит и Студент, явно только что бегом спустившиеся со второго этаже, стояли с непонятным выражением на лицах, а посреди холла лежала чертова фройляйн Лизелотта, мертвее мертвого, и над ней стоял Павлюк с пистолетом в недрогнувшей руке. Завидев Капитана, он переложил пистолет в левую руку, зачем-то отдал честь и старательно отрапортовал, кривя рот в подобии напряженной улыбки:
   – Разрешите доложить, товарищ капитан… Данная немецкая гражданка, во всеуслышание вопя «Хайль Гитлер!» средь бела дня пыталась в меня выпалить из данного пистолетика. Верфольф сплошной, я так прикидываю. Скрытая нацистка или, полагаю, пособница. Пришлось принять неотложные меры…
   И он пошевелил носком сапога валявшийся тут же никелированный дамский пистолетик калибра примерно шесть тридцать пять. Этими трофеями у любого были полны карманы, что Капитан прекрасно знал. Но ничего не сказал, только покивал, плохо представляя, что он этим жестом хочет выразить. Убрав «ТТ» в кобуру, Павлюк добавил уж не столь уставным тоном:
   – Проще надо жить, товарищ капитан… С этими надо проще. Без никаких.
   – Напишешь рапорт, – сказал Капитан. – По всей форме.
   – А как же, – сказал Павлюк без выражения. – Службу понимаем…
   Уже назавтра все пришло в движение. Штаб армии, как оказалось, собрался дислоцироваться в другом месте, километрах в двадцати западнее, поближе к отступавшему противнику. Наверняка так было решено еще несколько дней назад, но кто бы о таких вещах тут же ставил в известность капитана и двух старлеев?
   Им просто послали шифровку через рацию штаба дивизии – что ситуация, как на войне случается сплошь и рядом, изменилась кардинальнейшим образом, их задание потеряло смысл, и им надлежит немедленно вернуться к месту службы…
   Да, между прочим, едва Павлюк с той самой напряженной гримасой доложил о злодейском на него нападении недобитой нацистки, лакей, старый хрен, вылез-таки из своего убежища…
   И это было зрелище! Старикашка с удесятерившимися силами пытался угодить по покойнице палкой, которой поправлял шторы, три раза промахивался, на четвертый все же попадал, бился, орал, изо рта у него шла натуральная пена, старый хрен словно с цепи сорвался…
   Насколько они поняли из его истерических воплей, эта… (далее следовал длиннющий ряд ругательств, иных молодые офицеры просто не понимали, видимо, оттого, что к сорок пятому году они уже вышли из употребления по причине старомодности) испортила жизнь всей фамилии, и не только ей. Из-за нее некий неведомый «герр Герберт» так и не женился на своей нареченной, а бедный лейтенант Шрекке-как-его-бишь проиграл казенные деньги не по беспутности, а как раз из-за старухиных козней: из-за нее, никаких сомнений, случились несчастья с бедным господином Как-то-там, и еще с… и с… а вот теперь она, сломав жизнь герру гауптману и сведя в могилу его жену, добралась и до молодой хозяйки… Брызгая слезами и соплями, старикан орал Павлюку, что это надо было сделать гораздо раньше, сразу, как только старая ведьма приперлась на порог…
   Павлюк, ни словечка не понимая, решил, видимо, что старик его осуждает, и нацелился было сгрести его за шиворот, но Одессит хмуро сказал:
   – Не тронь человека. Видишь, у него накипело. Раньше… Что ж ты раньше-то молчал, мухомор долбанный?
   И они, все четверо, ушли из холла – а старикашка, судя по звукам и стукам, долго еще отводил душу…
   Вот… А потом, как уже говорилось, поступили шифровки, и все пришло в движение, в городишке оставался только тот самый батальон, что ворвался в него первым, а все остальные лихорадочно грузились и уносились на полной скорости: штаб дивизии, и связисты, и броневики, и авторемонтные летучки…
   И, разумеется, «виллис» с нашей четверкой. Они никогда больше не вернулись в тот городок – с какой стати?
   @@@
   Одессит погиб в Праге в первой половине мая сорок пятого – какая-то операция, о сути которой Капитан ни словечком не упомянул даже через сорок лет. Студент, к удивлению многих, кто его знал, в том числе и Капитана, в армии остался насовсем, когда Капитан с ним случайно пересекся осенью пятьдесят девятого, все еще служил в той самой системе, будучи полковником.
   Сам Капитан, так уж получилось, в системе не остался. После войны, демобилизовавшись в ноябре сорок шестого, закончил сугубо технический институт (правда, строил объекты чересчур специфические, о которых мы здесь особо распространяться не будем).
   Я о нем ничего не слышал лет пятнадцать, представления не имею, жив он или нет. Мужик вообще-то был крепкий. В свое время он мне подарил одну из фотографий Ютты – из прихваченного на память при отъезде семейного альбома.
   Ей тогда было лет четырнадцать. Симпатичная лялечка в форменной майке «Гитлерюгенд». Вообще-то это не доказательство. Нет никаких доказательств, что именно эту девочку звали Ютта, что именно с ней все это произошло, что все это произошло на самом деле.
   Вот только я прекрасно помню, какое у него было лицо, когда он смотрел в прошлое, сквозь меня, сквозь все окружающее. Черт его знает, конечно, но с такими лицами не травят байки.
   Был у Гамлета друг Горацио, и однажды сказал ему Гамлет…

   Я, знаете, много размышлял над сутью Необыкновенного, достаточно было времени, особенно на пенсии. И вот что я сформулировал, ни для какой науки, разумеется, исключительно для себя… Необыкновенное – это обязательно необъяснимое.
   Постараюсь пояснить. Мне кажется, в категорию «необыкновенного» чохом запихивают все, что попало. То, что, строго говоря, необыкновенным вовсе не является. Вот возьмите рассказы про нечистую силу…
   Нет, я не говорю, что верю в нечистую силу. И не говорю, что не верю. Кто ее знает… Я сам не сталкивался. И не было надежных источников, чьим сообщениям я мог бы безоговорочно доверять….
   Тут дело в другом. Нечистую силу можно объяснить. Если она существует, заранее известно, кто она такая – «нечистая сила».
   Черти там, лешие, русалки, колдуны… Существует она на самом деле или нет, или она – сказочный персонаж, в любом случае про нее заранее известно: что она либо реальная нечисть, либо сказочный персонаж.
   И с лохнесским чудовищем все обстоит точно так же. Если оно есть, оно – какой-нибудь динозавр. Если его нет, оно – вранье. И динозавр, и вранье, можно сказать, четко определимые категории. Четко объяснимые. И так далее, что ни возьми…
   Разве это необыкновенное? Про нечистую силу рассказывают сотни лет, про «летающие тарелки» – поменьше, но тоже есть сотни свидетелей. Сотни.
   А настоящее Необычайное, по моему глубокому убеждению, – это нечто, объяснения не имеющее вообще… Ни тени объяснения. Я вам расскажу один случай, и вы, может, согласитесь…
   Это было в сорок первом, поздней осенью, то ли в сентябре, то ли начинался уже октябрь. Наш батальон вывели в лагерь… как бы выразиться обтекаемее? В нескольких десятках километров, а то и побольше, примерно на северо-восток от Москвы. В малонаселенные места. Если прикинуть, ближе скорее к Ленинграду, чем к Москве…
   Это были войска НКВД, конечно. Батальон войск НКВД. Я тогда командовал ротой. Люди были молодец к молодцу – спецподбор, подготовочка, особые нормы снабжения и вооружения. Нет, ничего общего с конвойными войсками. Конвой есть конвой, а мы были – именно что войска. Знаете, сколько нашихсражалось под Москвой? Многие полки и дивизии. Это лысый кукурузник потом повелел считать, будто столицу отстояли исключительно армейцы, а на самом-то деле…
   Ладно, не будем уклоняться от темы. Я тогда командовал ротой. Однако задачу до нас, командиров рот, так и не довели. Более того, у меня тогда – и не только у меня – создалось впечатление, что задачу не довели и до командира батальона. Очень может быть – в свете последующего.
   Одним словом, нам приказали встать лагерем. Ничего не скажешь, организовано все было отлично, как у насумели: палатки, полевые кухни, все службы обеспечения развернуты, вплоть до парикмахерской…
   Места, повторяю, вокруг раскинулись малообитаемые. Леса да болота. И жили мы в этом лагере то ли шестнадцать, то ли восемнадцать дней. Точно не помню. Помню, что гораздо больше двух недель, но меньше трех. Не суть важно.
   Слухи, как водится, ползали самые дурацкие и разнообразные – что нас собираются забросить в финский тыл, или переучить на воздушных десантников, или что сюда якобы должен прилететь на дальнем бомбардировщике какой-то фельдмаршал из Англии, чтобы встретиться с Молотовым, а мы, соответственно, будем охранять… Обычное дело. Когда военные люди так долго сидят без дела, и вдобавок задача не доведена, начинают кружить самые бредовые выдумки… Начальство к такому относится спокойно: лишь бы не наблюдалось идейно невыдержанных высказываний, а что до остального – чем бы дитя ни тешилось…
   Однако меры принимали, конечно. Устраивали и строевые занятия, и сборку-разборку оружия на время, а через день роты отправляли на детальное прочесывание окружающей местности. Не потому, что всерьез кого-то искали – есть детали, по которым опытный человек сразу определит, что это не более чем лекарство от безделья… Кончилось все тем, что мы окрестности изучили настолько хорошо, что могли, пожалуй, и с завязанными глазами ориентироваться…
   А потом, во второй половине дня, это беззаботное житье кончилось – резко…
   Приехал… ну, скажем так, вышестоящий начальник. Очень вышестоящий, со звездами в петлицах. Кто конкретно, не так уж и важно – у меня порой возникает такое подозрение, что и до него самого довели только частьзадачи…
   С ним приехали еще несколько. Он собрал нас, командиров, и провел инструктаж. К каждому, начиная от комбата и кончая даже командирами взводов, приставлялся один из этих новоприбывших. Он всякому из нас, когда настанет условленный момент, должен был поставить задачу.
   Вот этонам всем решительно не понравилось. Вслух, понятно, никто не жаловался, но ясно было, что у каждого глубоко запрятана обида. Мы как-никак были не красноармейцы-первогодки, а кадровые и сто раз проверенные командиры войск НКВД. Нам можно бы было оказать и побольше доверия…
   Но ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Как они выглядели? Приставленные? Да обыкновенно. Ни у одного мы так и не увидели знаков различия – они все были в форменных кожаных плащах, застегнутых наглухо. Такой плащ наглухо застегивался под горлом на крючок и петлю, так что петлиц совершенно не видно. Но это были офицеры, точно. Командиры, как тогда говорилось – офицеры появились позже, после известных приказов Верховного… Командиры, несомненно. Бриджи были не красноармейские, а командирские, с кантом, плюс – материал, покрой… Командиры. Они и держались, как командиры – такие вещи чувствуешь, если достаточно долго прослужил. Фуражки у них были наши– краповый околыш, синий верх, малиновый кант…
   Ближе к вечеру появилась пехота на грузовиках. Обычная армейская пехота. Много пехоты. Их выстраивали в оцепление примерно в километре вокруг нашего расположения, и это оцепление должно было охватить значительное пространство. Мы с ними никоим образом не контактировали – они, не приближаясь, сразу начали устанавливать оцепление.
   Потом в оцепление велели встать и нашим – кроме моей роты. Получилось двойное кольцо – вокруг пустого пространства диаметром примерно километр. Ничего там не было – лесочек да прогалина, мы же эти места излазили вдоль и поперек, прочесывали столько раз…
   А моя рота располагалась внутри. Вместе с приставленными – так их будет правильнее всего называть, поскольку в уставах не прописаны те функции, что они исполняли…
   Потом приехал грузовик. И шофер, и двое в кузове были точно такие же – в кожаных плащах, застегнутых так, что петлиц не видно, в нашихфуражках, в командирских бриджах и командирских хромовых сапогах. Что интересно, у одного из тех, в кузове, были шпоры. Значит, ему по штату полагалась верховая лошадь.
   Оказалось, все до одной винтовки следовало составить в пирамиду на значительном отдалении, и там же нам, командирам, сложить кобуры с пистолетами. А взамен всем выдали шашки – самые обыкновенные. Не знаю, как было у остальных, а моя была двадцать девятого года выпуска, я видел дату на клинке. Шашки были без ножен, они в кузове так и лежали аккуратными связками. Новехонькие, начищенные, заточенные – сразу видно, за холодным оружием ухаживали.
   Приставленные проинструктировали. По команде, поданной в надлежащий момент, шашки следовало всем до одного взять определенным образом… Знаете позицию «шашки подвысь»? Клинок располагается в согнутой в локте правой руке так, что лезвие расположено плашмя по отношению к лицу. Только эта позиция несколько отличалась. Шашка располагалась плашмя, но рука должна быть прижата к правой стороне груди, и клинок, соответственно, чуть отклонен вперед от воображаемой линии, проходящей через макушку к пяткам.
   Мы потренировались. Дело было нехитрое. Потом нас проинструктировали, что рота должна разместиться идеальным квадратом. Мы и разместились. И комбат, и приставленные – все встали в шеренги.
   Около получаса мы так и оставались в строю при команде «Вольно». Когда почти уже стемнело, оцепление в одном месте разомкнулось, и внутрь прошли машины. Две «эмки» – но не обычных, а повышенной проходимости. Кузов у них был более поднят над осями по сравнению с обычными. Черные «эмки». Кто сидел внутри, мы не видели, становилось все темнее.
   За «эмками» прошли бронеавтомобили – БА-десятые, пять штук. Это серьезная машина, чтоб вы знали. Пушка-сорокапятка и два пулемета. Артиллерия с ними, конечно, справлялась легко, но вот если они действовали против врага, вооруженного лишь легким стрелковым – получалась мясорубка…
   Пропустив машины, оцепление вновь сомкнулось. Кортеж прошел примерно в самый центр круга, погасил фары. Правда, видно было, что они там курят. Огонек папиросы в темноте видно далеко.
   Вскоре поступила та команда, о которой предупреждали. Совершенно не уставная: «Шашки в позицию!» Мы встали, как инструктировали. Рота располагалась лицом к центру, понятно.
   Какое-то время ничего не происходило. Потом…
   Над прогалиной, довольно высоко, стали вспыхивать огни – крупные, зеленые, сочно-зеленые, если можно так выразиться. Более десятка, на разной высоте. Они медленно опускались к земле и гасли вмиг, словно выключатель поворачивали, еще довольно высоко над землей. Что интересно – они были очень яркие, но совершенно не освещали землю, машины, людей. Ничего не было видно, как стояла темень, так и стояла. На осветительные ракеты эти огни не походили совершенно. Абсолютно ничего общего.
   Было несколько… серий, так, пожалуй, можно выразиться. Пять или шесть. Всегда одно и то же: на разной высоте зажигаются более десяти огней, медленно опускаются – такое впечатление, одни быстрее других, и каждый раз разные – и гаснут примерно на определенной высоте.
   Потом они погасли. Раздалось пять или шесть хлопков – вроде бы над прогалиной, в воздухе. Это нисколько не походило ни на выстрелы, ни на разрывы, ни на выхлопы автомобильных двигателей. Резкие, звонкие хлопки. Больше всего походило на то, как если бы лопался огромный воздушный шарик. Хлоп! Хлоп! Хлоп! Словно огромной иголкой протыкали воздушный шарик.
   Через какое-то время в воздухе появились полосы. Такие яркие, словно бы огненные, но не ослепляющие, бледно-золотистые. Знаете, как бывает, когда в полной темноте крутишь зажженной папиросой? Получается круг. Вот и здесь было почти то же самое – нерегулярные восьмерки, зигзаги, устойчивые дуги. Если папироса будет диаметром с железнодорожную цистерну, примерно такой след и получится…
   Потом пропали и они. И прямо с земли стала подниматься вертикальная ниточка света. Не луч прожектора, никоим образом – вот именно что ниточка– тонюхонькая, пронзительно-синяя. Вытягивалась все выше, выше, выше… На высоте нескольких десятков метров вдруг ее кончик разбух, расплылся тем же пронзительно-синим шаром, шар разбухал, разбухал… Нет, не с чем было сравнивать по масштабу.
   И вдруг – дзззыыынннь… Словно оборвали огромную гитарную струну. Ниточка погасла, и очень интересно погасла – снизу вверх, словно втягивалась в шар, а там и шар исчез. Р-раз – и его уже нету…
   Через несколько минут там, в середине, взлетела самая обыкновенная сигнальная ракета, зеленая, и приставленный дал команду опустить шашки, стоять вольно. Оцепление опять разомкнулось, и машины проехали мимо нас в обратную сторону. Сколько приехало, столько и уехало – две «эмки» и пять бронеавтомобилей.
   Ну, а потом… Потом как-то так стало ясно, что все напрочь окончилось. Шашки велели сдать, их теперь швыряли в кузов просто так, навалом. Грузовик уехал, за приставленными пришли две машины. А ближе к полуночи приехали грузовики и за нами.
   И – все. Вся история. Через неделю нас форменным образом разбросали– по разным частям. Полное впечатление, что весь батальон по человечку распределили по самым разным частям. Я больше года не видел никого из сослуживцев, ни командиров, ни рядовых – только начиная с зимы сорок второго начал иногда пересекатьсято с одним, то с другим, бывают такие встречи на войне…
   Вот и вся история, понимаете? Прошло сорок лет, а я обо всем этом знаю только то, что тогда видел сам… Вот вам натуральнейшее Необычайное… А вы говорите – инопланетяне, черти…
   Знали б вы, какое бешенство иногда подступает – хоть на стену лезь. Из-за этой самой полной и законченной непонятности. Я все от начала и до конца видел своими глазами – но как тогда ни черта не понимал, так и теперь не понимаю ни хрена, что же мы тогда видели, несколько сотен человек.
   Я вас умоляю, не надо скороспелых версий! Извините, но что вам может вот так, смаху прийти в голову такого, чего бы мне не пришло за сорок лет? Молчите, а? То-то…
   Испытания нового оружия? Ну да, первое, что приходит в голову. А где, простите, установка, агрегат, стрелялкаили что оно там? Ну, вы понимаете мою мысль… Где устройство? Прежде, до появления машин, там ничего такого не имелось, ни на прогалине, ни в окрестностях – мы ж их облазили на сто кругов, ручаться можно, не было там никаких подземных казематов, ничего подобного. С собой привезли? В машине, в портфельчике, на коленях? Ох, не знаю… Совершенно не могу поверить, чтобы в сорок первом имелся, пусть и засекреченный, подобный компактный прибор, способный выделывать подобные световые эффекты. Не тот уровень техники.
   Ну да, ну конечно! Марсиане, ага! Инопланетяне. Засекреченный отдел наркомата установил связь с инопланетянами, и прилетала та самая пресловутая Стрелка…
   Вот это уже больше похоже на версию. Только – похоже. Как человек военный, не могу согласиться. Предположим, я встречаю эту самую летающую тарелку, жду подвоха, а потому заранее подтягиваю к месту встречи военную технику… Так вот, ничего похожего! Даже лейтенант, если он достаточно опытный, поступит иначе: не потащит на ту прогалину пяток броневиков, где они в самой точке приземления будут как на ладони, открытые любому инопланетному обстрелу… Нет уж! Поставит в отдалении артиллерийские батареи, бронетехнику если и пригонит, то опять-таки расположит на достаточном отдалении, чтобы при нужде могла действовать не только огнем, но и маневром. Все это – задачка на уровне командира взвода, если он кадровый, опытный. А эту операцию, надо полагать, планировали ба-альшие генералы… Нет, и это не версия.
   Зачем у нас отобрали огнестрельное оружие и выдали шашки? С марсианами воевать? Не смешите! И зачем с шашками нужно было стоять именно в такой позиции? И что это были за огни? И почему синяя ниточка тянулась с земли, а огни, наоборот, спускались с неба?
   Я и голову ломать больше не хочу. Я ее столько лет ломал, надоело… Объяснений нет ни малейших.
   А ведь они должны быть, мать их так! Должны! Кто-то знает все до мельчайших подробностей, вот только кто? Каждая подробность, каждая деталь, каждая сценаимеет свой глубокий смысл, тут и сомневаться нечего. Вот только – какой? Что это вообще было такое? Ни малейшего объяснения…
   Понимаете теперь, что такое настоящееНеобыкновенное? Вот именно так оно и выглядит.
   И самое поганое, что все это – было. Именно так, как я вам рассказал… В точности.
   Вот что это было? И знает же кто-то…

   Случилось это в октябре сорок первого – мы тогда все еще отступали.
   Я тогда была в звании военврача третьего ранга. Это означало одну шпалу на петлицах и соответствовало званию армейского капитана. Система такая продержалась до сорок третьего, когда ввели погоны, и мы стали именоваться иначе: капитан медицинской службы, майор… и так далее. Только погоны у медиков были поуже, чем у остальных. Но это, наверное, неинтересно?
   Порядок тогда был такой, что командиры должны были дежурить на КП дивизии. Уже не помню, что было написано насчет этого в уставах, но это наверняка тоже неинтересно. Я просто хочу пояснить, почему оказалась в тот день на КП дивизии – дежурила в свой черед.
   Отдежурив, возвращалась в медсанбат примерно в час дня. От КП до медсанбата, до окраины деревни, было километров пять с небольшим, дорога одна, не петляла, так что при всем желании заблудиться невозможно. Справа тянулось редколесье, слева – болото. Стоял октябрь, я уже говорила, но погода выдалась теплая, ясная. Я специально подчеркиваю: все произошло в час дня, при ясном небе. Это мне до сих пор… ну, не то чтобы не дает покоя, но кажется каким-то неправильным. Мне всегда казалось: уж если такоебывает на самом деле, то они… ну, эти… Словом, им как бы полагаетсяпоявляться после полуночи, в сумерках, об этом столько написано… Так вроде бы полагается?
   От КП я отошла примерно на километр, когда услышала сзади машину, а вскоре она меня и догнала: обычный «козлик», то есть легковой «газик» повышенной проходимости. «Виллисов» мы тогда еще и в глаза не видели, их стали привозить позже.
   Я сошла с колеи на обочину – колея была узкая. Машина остановилась. В ней был только водитель – прекрасно помню, с треугольничками в петлицах и пехотными эмблемами. Вот сколько точно было треугольничков, как-то не вглядывалась.
   Лицо… Обыкновенное, знаете. Типичная, как принято говорить, простецкая физиономия, славянская. Такой, как бы поточнее… из весельчаков и балагуров. «Подывыся, дивчина, який я моторный». Отнюдь не первый парень на деревне – просто веселый и незатейливый. Вот, кстати, что любопытно, хотя и не имеет отношения к той истории: именно из ребят с такими лицами с равным успехом получались и настоящие герои, и последние шкуры. Но это не имеет отношения к той истории… В общем, лицо у него было простое, типичное, располагающее. Улыбка хорошая, белозубая, и все зубы – здоровые, белые, отличные, хоть колючую проволоку перекусывай, как кто-то любил выражаться. Наверное, я тогда чисто профессионально обратила внимание на зубы – у нас на факультете была и стоматология, основы…
   Вот… Он улыбнулся этак открыто, беззаботно и спросил совершенно непринужденно:
   – В расположение, доктор?
   Я его не помнила, но подумала, что он мог меня где-то видеть прежде. Или попросту проявил солдатскую смекалку: знал, что в деревне, на окраине, стоит медсанбат, и куда же еще шагать врачу, как не туда? Петлицы у меня были, естественно, медицинские. Одна шпала – это уже не военфельдшер, это уже доктор, то есть военврач…
   Я в ответ… не то чтобы кивнула – так неопределенно пожала плечами. Все же какая-никакая, а военная тайна – расположение отдельно взятого воинского подразделения, то есть медсанбата. Тогда с секретностью было строго, все уши прожужжали, да и основания были, нельзя все списывать на время и шпиономанию. Да что там далеко ходить, моим девчонкам пришлось однажды перевязывать самого настоящего диверсанта, немца, не русского предателя. Руку ему прострелили особисты, когда брали…
   Шофер покивал, с понимающим видом, потом сказал:
   – Садитесь, доктор, довезем в лучшем виде.
   Или как-то иначе он выразился? В общем, сказал какую-то банальность – но не пошлость, нет, какую-то банальную прибаутку: мол, доставим в лучшем виде, домчим с ветерком и колокольцами…
   Я собиралась к нему сесть, не особенно и раздумывая. Не хотелось тащиться пешком в такую даль. И подозрений на его счет у меня, в общем, не имелось. Завезтименя куда-нибудь не в ту сторону он не мог – дорога, повторяю, была одна-единственная, тянулась вдоль болота. Разведгруппы немцев, что приходили с той стороны за «языком», вели себя иначе – никто из них не стал бы в одиночку раскатывать на машине средь бела дня. Служила я почти год, была обстрелянной в самом прямом смысле. В кобуре у меня был ТТ. Словом, никакой опасности.
   И ведь так бы я к нему и села! Знаете, что помешало? Шлевка. Шлевки – это две кожаных петли, на которых кобура подвешивается к ремню. На одной у меня распоролся шов, я давно заметила, но все не собралась починить – и как раз когда я шагнула к машине, шов разошелся окончательно, кобура вдруг провисла на одной петле, в первую секунду показалось, что кобура вообще оторвалась и падает…
   Я, чисто машинально, схватилась за нее, посмотрела на ремень. И, так уж получилось, видела теперь водителя как бы искоса, краем глаза, боковым зрением.
   Это был уже совсем другой человек. Пожалуй, и не человек вовсе.
   Зрачки у него стали вертикальные, как у кошки. У людей таких не бывает. И зубы теперь были какие-то другие. Не клыки, нет, но… Не могу вам вразумительно объяснить, в чем была странность, но в тот миг мне стало совершенно ясно, что зубы у него не те, не человеческие. И с лицом что-то не в порядке: все на месте, но пропорции изменились как-то вовсе уж неправильно. Лицевой угол, челюсти, нос – все стало неправильное. Был румяный, щекастый, а стал похож на череп. Будто череп, обтянутый чем-то вроде кожи – желтоватой, сухой, не скучной человеческой кожей, а именно подобиемкожи.
   Это была тварь, вот что я вмиг поняла, и лучше объяснить не умею даже сегодня, через столько лет. Не человек вовсе. Чужая, непонятная тварь.
   Я шарахнулась, моментально, подальше. Сработал какой-то инстинкт. Схватилась за кобуру, не мешкая, опять-таки инстинктивно, стала дергать клапан, и ремешок, как назло, заело…
   А он… Я его теперь видела словно бы прежним – но не совсем. Вроде бы прежний незатейливый парнишка, но сквозь староелицо что-то как бы проглядывало. То самое, что я видела краем глаза.
   Он, видимо, сориентировался – почти моментально. Понял, что я его раскусила. Лицо у него исказилось совсем не по-человечески, прошипел что-то вроде:
   – Ишшшь-ты…
   Я его интонацию в жизни не смогу повторить. Это уже был не человеческий голос – но и не звериный звук. Просто… Что-то настолько другое, не знаю, как и описать… Тварь прошипела – разочарованно, зло, с нешуточной досадой, что у нее сорвалось:
   – Ишшшь-ты…
   Я все еще дергала кобуру, отбежала еще дальше, а он вдруг рванул машину с места. Даже не пытался на меня наброситься. Рванул с места, моментально исчез из виду – дорога была не прямая, выгибалась то так, то этак, машина в несколько секунд исчезла за поворотом…
   Пистолет я наконец выдернула, загнала патрон в ствол, только никого уже не было. Так и стояла с «ТТ» в руке. Тишина, солнышко, безлюдье полное, и меня колотит крупной дрожью…
   Ну, понемножку успокоилась, стала рассуждать уже совершенно спокойно.
   И что теперь прикажете делать? Возвращаться на КП и там все рассказать, попросить, чтобы меня свезли в медсанбат? Рассказать, что вместо шофера за рулем «козлика» сидела какая-то тварь? Вы бы на их месте отнеслись серьезно к подобному рассказу? То-то. Подумали бы, что у докторши, вульгарно выражаясь, у самой шарики заехали за ролики (бытовало тогда такое выражение). На войне с людьми это случается…
   Словом, я постояла-постояла, собралась с духом – и пошла дальше, прямехонько в медсанбат. Пистолет, правда, так и не спрятала, держала в руке со снятым предохранителем. Только ни этого, ни машины так больше и не увидела, добралась до окраины деревни без малейших приключений. Спросила у часового, не проезжал ли «козлик» с белобрысым таким пареньком за рулем. Оказалось, проезжал. Часовой его, понятное дело, останавливать не стал – он же не в расположение медсанбата ехал, а мимо…
   Вот такая история. Я была девушка городская, с высшим образованием, из интеллигентной семьи. Дома у нас никто и никогда не интересовался таким– чертовщиной, мистикой, фольклором. Никаких верующих бабушек, никаких вечерних рассказов в духе «Вечеров на хуторе близ Диканьки». «Вечера» – это было совсем другое, классика, литературный вымысел. А сама я была, естественно, комсомолкой, твердокаменной материалисткой. Как писал кто-то – воспитана временем и страной…
   Но это со мной приключилось на самом деле, честное слово! Это была тварьв человеческом облике. Оборотень. Знаете, я и тогда была твердо уверена, и теперь стою на том же: если бы я все же села в машину, к этому– там бы мне и конец. Потому что оно охотилось. Не могу объяснить, почему, но я это знаю совершенно точно. Оно охотилосьна людей, на одинокого прохожего. Там бы мне и конец. Не знаю, почему оно не выскочило из машины, не бросилось на меня. Не берусь гадать. Да, я где-то читала впоследствии, гораздо позже – именно так, боковым зрением, глядя не прямо, и можно увидеть истинный облик какой-нибудь нечисти. Так в народе считают. И ведь оказалось, все правильно!
   Исчезали ли люди из расположения дивизии? В тех местах? Ну разумеется, случалось. На войне это бывает не так уж редко и официально именуется «пропал без вести», о чем родным отсылается соответствующее извещение. Мало ли что… Одного уволокла неприятельская разведка, другой попросту дезертировал, третий наступил на мину, и его разнесло в мелкие клочки. Всегда находились разумные, привычные объяснения. Чтобы предполагать нечто подобное моему случаю, нужно испытать это самому, а такое, к частью, случается довольно редко. Я в жизни не слышала от людей ничего подобного, никаких историй о встречах с чем-то подобным… а впрочем, я и сама до-олго никому не рассказывала. Такие вещи человек обычно держит в себе, нет ведь ни доказательств, ни улик.
   Но это было со мной, чем хотите клянусь…

   Сержант застрелил венгра. Всадил в него длинную очередь из ППШ шагов с десяти.
   Событие было не бог весть какое, не вызвавшее, если честно, ровным счетом никаких эмоций. Сержант воевал давненько, с сорок второго, то есть два с лишним года, и на счету у него было немало вражья– немцы, румыны, уже здесь – парочка венгров, еще до этого, нынешнего.
   Не безоружного шлепнул, в конце-то концов, и уж безусловно не мирного жителя – венгр был военный, в полной форме, в каске, с автоматом, не цветочки собирать вышел, не прохлаждаться…
   Наши брали небольшой городок на самой границе с Австрией. Немцы отступали, Венгрию они уже потеряли, и ловить им тут было нечего. Венгры тоже уже выдохлись– но вот местные партийцыеще кое-где пытались сопротивляться.
   Выскочивший на сержанта мадьяр был как раз партийным, судя по повязке со скрещенными стрелами на рукаве – салашисты долбанные, ничего удивительного, уже видали таких… Упрямый, как все фашисты. Вылетел из-за угла, вскинул автомат здешнего производства, судя по перекосившемуся лицу, собирался рубануть по сержанту очередью решительно и всерьез.
   Ну, а сержант опередил. Для него это был далеко не первый уличный бой. Мадьяр завалился на кучу кирпича возле угла полуразрушенного дома, чуть-чуть подергался и кончился. Убедившись в этом быстрым опытным взглядом, сержант махнул своим, и они бросились дальше, к окраине.
   Но этот «стрелочник» оказался последним. Больше сопротивления они нигде не встретили, городок был взят окончательно, и войска принялись в нем осваиваться.
   А с темнотой – началось…
   На ночлег взвод расположился в каком-то складе, капитальном строении с крохотными окнами в решетках. Венгерского никто не знал, но, судя по большим аляповатым вывескам и тому, что склад примыкал к домику, который определенно был магазином, принадлежала эта хоромина какому-то торговцу не из мелких. Грустно только, что и в магазине, и на складе было хоть шаром покати – не нашлось ничего, подходившего бы под категорию полезных в хозяйстве военных трофеев. И бесполезных тоже не было – лабаз, такое впечатление, вымели под метелку. Быть может, отступавшие немцы постарались, движимые тем же хозяйственным рефлексом. На складе все еще стоял слабый, но стойкий запах колбасы, копченостей и еще чего-то съестного – а мимо таких вещей ни один расторопный солдат любой армии ни за что не пройдет…
   Ночью сержант проснулся оттого, что в ноздри настойчиво лез другойзапах, гораздо более неприятный, насквозь знакомый – душный, сладковатый запашок разложения.
   Он открыл глаза. Непонятно было, как это получается, что он видит окружающее, что твоя кошка – внутри огромной коробки с парой крохотных окошечек под самым потолком должно быть темно, как в погребе. И все же он отчетливо видел, что рядом вместо Васьки Кондакова лежит давешний мадьяр, и не просто лежит, а поглядывает. Лицо у него было определенно неживое– этакой восковой белизны, стянутое гримасой, рот приоткрыт, да так и застыл – но глаза смотрели, как живые. Воняя знакомым запашком начинавшегося разложения, венгр явственно издал звук, что-то вроде: «Хыр-хыр-хыр».
   Это был никакой не кошмар. Слишком реальнобил в нос запах, и покрытый шинелью дощатый пол был жестким, пыльным, и все прочее, абсолютно все, свидетельствовало, что это не сон…
   Сержант заорал – чисто машинально. Поднялись две-три головы и тут же упали, никто не проснулся, привыкли, каждую ночь кто-нибудь вот так да орал во сне…
   Однако сам сержант не просыпался – а значит, и не спал вовсе, и покойничек в том самом мундире, с фашистскими стрелами на рукаве, со знакомой рожей, ухоженными усиками лежал рядом, все так же издавая свое «хыр-хыр-хыр»…
   Здесь был даже не страх, а что-то другое – быть может, ощущение острой неправильностимомента. Сержант в жизни с таким не сталкивался, не верил ни в какую загробную жизнь и бродящих ночами мертвецов. Однако дохлый мадьяр был здесь, совсем рядом, лежал, таращился и хыркал…
   Сержант осторожненько приподнялся, переступая меж лежащими, отступил бочком-бочком, отошел в угол. Старательно пытался себе внушить, что все это ему только мерещится, бывает такое из-за расстроенных нервов. Закрыл глаза, прилег на свободное местечко, прижался к стене и попытался задремать.
   Очень быстро ноздри вновь ощутили противный запашок, и рядом послышалось: «Хыр-хыр-хыр»… Покойный опять был тут. Лежал, таращился в лицо и издавал прежние звуки, то ли хрюкал, то ли фыркал. Сержант крепко зажмурился, надеясь, что как-нибудь само собой обойдется. Время шло. Мертвец так его и не коснулся, и на том спасибо – но его присутствие чувствовалось совсем рядом: окоченевшее, распространявшее холодок тело – или только казалось, что веет этот холодок? – запах, хорканье…
   Сержант вскочил и решительно вышел во двор, под звезды. Видно было неподалеку бдительно прохаживавшегося часового. Достав кисет, сержант проворно, на ощупь свернул себе цигарку. Высек огонь, припалил, затянулся.
   Рядом послышалось хорканье, потянуло тлением. Чертов мадьяр торчал рядом, у самого плеча, фыркая и таращась. Часовой смотрел прямо на них, но никак не реагировал – и сержант понял, что тот не видит странного гостя…
   Так и прошло несколько часов до рассвета – когда сержант уходил внутрь, ложился и пытался задремать, мадьяр возникал рядом, укладывался – непонятно, как он оказывался межсержантом и его соседом – и снова начиналось фырканье. Когда сержант выходил на свежий воздух, покойник очень быстро появлялся рядом…
   К утру он как-то незаметно улетучился. Выспаться сержант, как легко догадаться, не смог совершенно. День прошел кое-как, в обычных заботах командира отделения в только что взятом неприятельском городе.
   Ночью сержант добровольно напросился в караул, сославшись на бессонницу и на то, что выспался днем.
   С темнотой мадьяр опять возник неведомо откуда. Повернувшись, сержант обнаружил его прямо перед собой. На бледной роже появились темные пятна, как и следовало ожидать, кожу еще больше свело, так что рот кривился в застывшем оскале – одним словом, мертвец прошел следующую стадию разложения.
   И, пока сержант прохаживался вправо-влево – шагов двадцать в одну сторону, шагов двадцать в другую – венгр таскалсяза ним, как приклеенный. Все так же тянул свое дурацкое «хыр-хыр-хыр», придвигаясь почти вплотную, но не касаясь. Он вовсе не был полупрозрачным видением, он выглядел вполне реальным, разлагающимся помаленьку мертвецом – только этот мертвец вместо того, чтобы лежать смирнехонько, вторую ночь таскался за тем, кто его застрелил, чуть ли не наступал на пятки…
   Сержант уже не боялся. Он попросту был злой, как черт. Раздражало его как раз то, что покойник ничегоне предпринимал – не пытался сгрести за горло окостеневшей рукой, не проявлял никакой агрессии, вообще не прикасался. Торчал рядом, таращился неотрывно и тянул свое «хыр-хыр-хыр».
   Под утро он опять как-то незаметно пропал.
   На третью ночь снова заявился, пристроился к лежащему, еще более обезображенный, еще сильнее воняющий… В эту ночь смертельно уставший сержант смог все же уснуть. Спал урывками, видел короткие, какие-то дерганыесны. Просыпался то и дело, вдыхал трупную вонь, слышал хорканье… Проснулся с рассветом совершенно разбитый.
   Поделиться своим несчастьем он ни с кем не решался. Кто бы ему поверил? Никто ведь, кроме него самого, ночного гостя не видел. Деваться было некуда – они так и обитали в том складе. Краем уха сержант слышал, конечно, что подобныхгостей испокон веков отгоняли молитвой либо наговорами – но, человек сугубо атеистический, он не знал молитв. И уж тем более наговоров. Вырос он в небольшом уральском городке, в рабочей семье, не имевшей никаких родственников в деревне, а ведь давно известно, что в городах знатоки заговоров, наговоров и прочей чернокнижной премудрости попадаются крайне редко, если они и есть, шифруются надежно. В деревне таких, ходили слухи, вроде бы побольше, даже несмотря на двадцать с лишним лет Советской власти – но не поедешь же в деревню их искать, даже если возникла такая житейская необходимость…
   Одним словом, сержант превосходно понимал, что совета, помощи и поддержки ему отыскать негде. Не к политруку же идти, не жаловаться, что убитый им фашистюга вопреки твердым установкам марксистско-ленинского мировоззрения три ночи подряд не дает покоя некрещеному советскому воину, кандидату в члены ВКП(б)… Вряд ли политрук мог бы чем-то помочь.
   Хорошо еще, на четвертый день их подняли по тревоге и передислоцировали в другой городок, километрах в десяти западнее. Вот тамчертов мадьяр уже не появлялся. Никогда.
   Сержант клялся и божился, что все с ним произошло на самом деле. Больше всего, даже спустя многие годы, его бесило то, что он не мог понять: почему вдруг? Ему и до того венгра приходилось убивать врагов, даи послена его счету появилось еще с десяток – но ни один из них, ни до, ни после, не тревожил по ночам.
   А вот этот усатый фашистюга, чтоб ему ни дна, ни покрышки, отчего-то повадился беспокоить по ночам, и объяснения этому решительно не имелось. Ни материалистического, ни какого-либо иного. Случилось так однажды, вот и все…

   Весной сорок пятого наш артиллерийский полк действовал в Восточной Пруссии.
   Однажды мы разместили пушки в саду какого-то поместья. Все обитатели дома давно сбежали, там не было ни души. И мы, несколько офицеров, пользуясь свободной минуткой, пошли посмотреть дворец. Не из одного только любопытства – неизвестно еще было точно, пойдем мы дальше или остановился там на какое-то время. Следовательно, нужно было посмотреть, как и где разместить личный состав в случае второго варианта.
   Дворец был трехэтажный… Впрочем, следует оговориться: это тогданам, молодым – кто из деревни, кто из коммуналки – дом казался самым настоящим дворцом. Впоследствии я просматривал книги, смотрел фильмы… Теперь-то можно с уверенностью сказать, что никакой это был не дворец, просто-напросто средней руки особняк. Возможно, хозяин был даже не титулованным, не генералом. Помещик, и не самый зажиточный.
   Но тогда мы впервые оказались за границей, ничего толком не видели, и дом нам казался дворцом. Кто-то припомнил слова Остапа Бендера: предводитель команчей жил в пошлой роскоши…
   Быть может, и не было там особенной роскоши, но, в любом случае, трехэтажный домина был обставлен с размахом и на совесть: старинная мебель, картины, всякие безделушки… Комнаты мы осматривали бегло, а вот в зале на втором этаже надолго задержались.
   Нашлось на что посмотреть. Сразу становилось ясно при всей нашей тогдашней неотесанности, что это был зал охотничьих трофеев, причем накопленных еще хозяйскими предками. Стояли там и чучела, на стенах висели головы – олени, серны, еще какая-то животина – было много охотничьего оружия, в том числе и очень старого. Вплоть до кремневых ружей и пик.
   А вдоль двух стен тянулись аккуратные, красивые стеклянные витрины в железной отделке. Там уже лежали не чучела и головы, а черепа: как всевозможных оленей и быков, судя по рогам, так и хищников – уж их-то по клыкам с травоядными не перепутаешь…
   Кому-то пришло в голову, что объяснение тут простое. Чучела со временем портятся, мех с шерстью рано или поздно придут в негодность, вот хозяин в своем домашнем музее и оставил от трофеев его дедов-прадедов одни черепа. Уж черепа-то – надолго.
   Так и оказалось. Над каждым экспонатом была приспособлена аккуратная бронзовая табличка, фасонная, затейливая, и на ней было что-то подробно изложено по-немецки, причем, естественно, готикой. Прочитать мы ничего не смогли. Немецкий все знали с грехом пополам на разговорном уровне – сотня самых необходимых слов, а то и поменьше. Профессионального знатока, переводчика среди нас не оказалось. А готический шрифт – штука весьма заковыристая. Если тебя не учили его понимать, ни за что не догадаешься, какая это обозначена буква. Иногда дело было в самых мелких отличиях.
   Но даты там были обозначены нормальными, арабскими цифрами. На каждой табличке. Тут уж никаких загадок. Число, месяц и год. Иногда, впрочем – только месяц и год, а иногда – только год. Видимо, деды-прадеды не всегда вели подробные записи, ограничивались годом.
   Так вот, там попадались даты из девятнадцатого века и даже из восемнадцатого. Мы догадались правильно. За двести лет любое чучело придет в неприглядный вид, гораздо рациональнее вот так вот положить в витрину череп…
   Очень старые черепа, пожелтевшие, посеревшие… Практически все они были довольно искусно покрыты каким-то лаком. Очень тщательно обработаны. Один из наших на гражданке работал реставратором в музее, он в этом понимал толк. Сказал, очень аккуратная и качественная работа, старался специалист. Ну, это и понятно – такой помещик не стал бы нанимать кого попало…
   На иных черепах были дыры от пуль, а на других – нет. Должно быть, стреляли или рогатиной тыкали в туловище…
   Мы уже собирались уходить, когда наткнулись на это…
   В одной витрине, в отдельной лежал самый натуральный человеческий череп. Старый, пожелтевший. Мы так и оторопели. Первое, что пришло в голову – какие-то нацистские зверства. Мы уже к тому времени знали достаточно, это в сорок первом, поначалу, далеко не всему верили, что рассказывалось о немецких зверствах, втихомолку пропагандой считали…
   И тут же кто-то пошутил: дескать, это когда-то в старые времена хозяин застукал хозяйку с любовником. И черепушка эта – то ли ее самой, то ли любовника. Дворянский позор, стало быть, смывал кровью этот старорежимный фон-барон…
   А другой из нас вдруг обратил внимание на зубы… Мы, честно сказать, оторопели…
   Понимаете, сам череп был определенно человеческий, все соответствовало: и размеры, и пропорции. Повидали, разбирались…
   Но зубы у него были уж точно не человеческие. Большей своей частью. Скорее уж звериные. На верхней челюсти красовалось четыре натуральнейших звериных клыка – два впереди, два на месте коренных. И на нижней – четыре таких же. Из остальных зубов примерно половина, передние главным образом, более-менее походила на человеческие. А вот остальные были хоть и не клыки, но от человеческих опять-таки отличались резко – острые такие…
   Как мы ни присматривались, но осталось впечатление, что это не какая-то искусственная подделка. Что зубы на этом месте были еще в те времена, когда хозяин черепа был живой…
   Вот с повреждениями черепа загадок не было никаких. Это мы сразу определили, как люди обстрелянные, с немалым опытом. Когда-то ему влепилипулю в левую височную область, причем пуля была приличного калибра – левого виска практически не было, дыра приличных размеров, с той же тщательностью обработанная лаком. И прошла пуля почти навылет: правая сторона черепа была очень характерно надтреснута.
   Да, и дата, конечно. Не помню, было там число, или нет, но остальное в память впечаталось крепко: октябрь одна тысяча семьсот шестьдесят восьмого. 10.1768. Никаких сомнений. Таблички были ухоженные, видно было, что их частенько начищали. Все цифры читались очень четко. Октябрь семьсот шестьдесят восьмого. Чем угодно могу поручиться, что это именно год. Там не было каких-нибудь непонятныхчисел. Только даты. Восемнадцатый век, девятнадцатый…
   Долго мы смотрели на эту диковинку. Остальное, неосмотренное, уже как-то не интересовало…
   Ну, а потом ушли. Мы все были кто командирами батарей, кто штабными офицерами, обстановка сложная, где противник, неизвестно. Не стоило надолго уходить от подчиненных и вверенной боевой техники.
   Нас, конечно, этот странный череп весьма даже заинтересовал. Если бы мы простояли там подольше, дней несколько, обязательно бы привели туда переводчика, чтобы перетолмачил готику. Или попросту оторвали бы табличку и отнесли в штаб, где знатоки готики имелись по определению.
   Вот только уже часа через три пришла команда трогаться. Тут уж было не до охотничьих загадок. Прицепили орудия к «студерам» – и вперед, в совершеннейшую неизвестность…
   Больше меня в те края не заносило. Представления не имею, что дальше было с домом и где сейчас может быть этот череп. Я впоследствии воевал в Маньчжурии, демобилизовался в сорок восьмом, женился, устроился работать в Новосибирске. Не ехать же специально в Восточную Пруссию? Точнее, Калининградскую область. Хватало более насущных забот. Я ведь и не помню толком, где примерно было расположено это поместье. Свои продвижения мы сплошь и рядом с картами не сверяли, ехали, куда приказывали. Километров сто вглубь этой самой Восточной Пруссии, то ли на запад, то ли на северо-восток… Поблизости был лес. Какая-то речушка. Вот и все ориентиры. Где-то в военных архивах наверняка есть карты, на которых наш путь отмечен точно, но кто в старые времена меня бы к ним допустил? А теперь… На старости лет прикажете срываться, искать то, не знаю что? А может, того особняка и нет уже…
   Но череп этот загадочный я иногда вспоминал, так и стоит перед глазами со всеми своими клычищами. Кто бы онони было, на него однажды охотились и ухлопали из ружья. Вот это – единственное, что можно сказать с уверенностью. Значит, существо это – насквозь реальное.
   Собственных версий у меня нет. Без самого черепа все они будут бездоказательными умствованиями. Знаете что? Давайте думать, что владелец поместья был этаким Мюнхгаузеном, склонным к изощренным розыгрышам. Предположим, он однажды решил устроить хорошую шутку – и старательно сфабриковал эту диковину из человеческого черепа и звериных клыков…
   Так оно спокойнее. Потому что лично мне, признаться, не особенно и хочется гадать, что же это за существо было такое, если оно – не подделка, а существовало когда-то на самом деле. Могу заранее предположить, что в общении с окружающим миром оно было довольно неприятное и наверняка ничего хорошего от него ждать не приходилось, кроме плохого.
   Очень уж у него многозначительноклыки торчали. Для мясца приспособленные, не для травушки-муравушки…
   И очень мне хочется верить, что такиежили давным-давно, а теперь их не водится…

   Летчики – народ суеверный, надо вам признаться. Всевозможные амулетики, талисманчики, свои личные приметы. Знавал я одного майора. Никогда, в какой бы спешке ни приходилось выруливать на взлет, он в самолет не садился, не обойдя его справа и не пнув трижды правое колесо… И это не единственный пример. Можно бы написать целую книгу, и не тоненькую. Между прочим, у нас было поскромнее – а вот немцы, штукари, что только ни вешали в кабине… Собак брали на истребители, бывало. Сбили мы одного в сорок четвертом, он выбросился над нашими позициями – так вот, когда к нему подбежала пехота, этот Нибелунг сидел на травке и ревел. У него, понимаете ли, была морская свинка, которая с ним летала полтора года – и, приземляясь, он плюхнулся на бок, на тот карман, где сидела свинка, и задавил ее, понятно. Ну, пехота – народ приземленный, она ржала, а вот мы, честно скажу, ржать бы не стали: у каждого – свои игрушки… Враг, конечно, но побуждения его насквозь понятны, мы и сами не без греха…
   Собак и морских свинок у нас не припомню, но вот черепашку один ухарь с собой возил… Сбили его, правда, в сорок третьем вместе с черепашкой, выпрыгнуть, было точно известно, не успел.
   Ладно, что-то я ушел в сторону… Я вам собирался рассказать о цыганском предсказании.
   Был у нас в эскадрилье старший лейтенант. Виктор. Хороший летчик, начинал еще в финскую. Его по нормам сбитых самолетов уже собирались представлять к Герою.
   Так вот, был у него один-единственный пунктик – лошади. Ему, изволите ли видеть, еще в раннем детстве цыганка нагадала, что убьется он однажды на коне. И осложнялось дело тем, что цыганка была не какая-то там приблудная шарлатанка, из тех, что мелькнула один раз и пропала напрочь, а вместе с ней, как потом оказалось – и все, что плохо лежало. Цыганка эта, Витька подробно рассказывал, жила оседло у них в городке, один их цыганский Аллах ведает, почему. Долго жила, он ее помнил с тех самых пор, как помнил себя. И, что характерно, уточнял он – все, что она людям предсказывала, рано или поздно сбывалось.
   Так что родители его к такому предсказанию отнеслись очень даже серьезно. И наставляли его держаться от лошадей как можно дальше. Он и сам понемногу втянулсяв эти неписаные регламенты. Настолько, что десятой дорогой обходил нашу клячу из БАО ^[9]– на ней возили бочку с водой. Кляча была старая, плелась едва-едва, и, если кого-то куснула или лягнула, то задолго до исторического материализма. Но Витька ее все равно обходил. Мало того, он даже однажды не стал спать в комнате, в немецком доме, потому что там на стене висела огромная картина со скаковым жеребцом.
   Это у него был не заскок – скорее уж жизненная последовательность. Сам для себя установил жизненные правила. Мы ему говорили по поводу той картины: нельзя же доводить все до абсурда. Мол, если боишься, что картина тебе ночью свалится на голову и пришибет к чертовой матери, исполнив таким обходнымпутем цыганкино пророчество, то ложись ты попросту у другойстены…
   Он нам на это ответил, в общем, резонно. Он был парень начитанный, пересказал кое-что… Истории из старых времен.
   Понимаете, такие пророчества, предсказания черные иногда сбываются не буквально. А с хитрыми оговорками, именно тем самым обходнымпутем. Витька сам где-то читал про одного парнишку, юного королевского пажа, которому в старые времена предсказали, что умрет он окруженный королевской роскошью. Ну, его родители сразу успокоились: по всему выходило, что проживет он жизнь долгую, состояние себе сколотит, карьеру сделает – иначе почему помирать ему посреди королевской роскоши? А вышло совершенно по-другому: буквально через пару недель после предсказания поехал куда-то король торжественным шествием, и с ним, естественно, паж – по долгу службы. Лошадь его сбросила и ненароком заехала копытом в висок. Так он и умер в одночасье – в юном возрасте, на земле, в пыли, под копытами. Но, все правильно, окруженный королевской роскошью, посреди блестящего кортежа…
   Улавливаете? Вот эту тонкость Витька знал и прекрасно учитывал во всех жизненных обстоятельствах.
   А вот ведь не уйдешь от судьбы!
   Получили мы однажды небольшую партию истребителей – американских, но поставленных из союзной Англии. Они там у себя перевооружались, и, как говорится – на тебе, боже, что самому негоже… Нет, машины были, в принципе, очень даже неплохие. Только вооружение подкачало – всего-навсего три пулемета. Калибр, правда, не винтовочный – двенадцать и семь. Но против «мессера» это не пляшет – учитывая, что у «мессера» две двадцатимиллиметровые пушки.
   Ну, облетали. Отправились на выполнение боевого задания.
   Витька был ведущим в своей паре. «Мессера» на нас вывалились из облаков, четыре пары. Ну, нас было хотя и поменьше, всего шесть, но народ летел опытный, умевший крутить финты…
   До сих пор это перед глазами… Витька лопухнулсятак, как способен исключительно зеленый новичок. Для летчика-истребителя с его стажем и опытом все это было предельно странно. Сделал самое худшее, то, чего делать категорически не следовало…
   Ему нужно было уйти в сторону с потерей высоты, крутануть пилотаж– а он, как сопляк, начал круто набирать высоту, подставил немцу брюхо… Как сопляк, понимаете! Словно умом тронулся на миг. Ну, «мессер», не будь дурак, ему в брюхо и врезал из всего бортового… Витькин истребитель даже не рассыпался – разбрызгалсяв воздухе. Тут уже не выпрыгнешь, потому что прыгать некому…
   Каждый может думать, что ему хочется, но мы потом, на земле, когда подвели кое-какие итоги, были уверены, что – сбылось. Цыганки – они, знаете ли…
   В чем тут штука? Истребитель этот, на каких мы тогда летели, сначала назывался в Соединенных Штатах «Норт америкэн пэ-пятьдесят один». Но англичане, коим его поставляли в массовом порядке, назвали самолет «Мустангом». Именно эту модель. Название попало во все официальные бумаги. Вам объяснять, кто такой мустанг? Не нужно? Вот то-то. Такие дела… Ведь, если подходить строго формально – на коне Витька убился. На мустанге… А что на железном, а не на живом – так насчет того, что конь должен быть непременно живым, цыганка ведь не уточняла…
   Одним словом, лучше уж жить без всяких гаданий и предсказаний. Так оно спокойнее…

   Не зря говорят, что Западная Украина – поганый край. И дело тут отнюдь не в бандеровцах. У меня было случай почище. Куда там бандерам…
   Я тогда был механиком-водителем на самоходке. Стояли мы в одном глухом уголке, местность вокруг была исключительно красивая – возвышенности живописные, леса, зеленеет все…
   Тогда была передышка. Стояли мы там уже пару дней, не наблюдая поблизости ни немцев, ни бандер, маленько расслабились. А впрочем, история такая, что и бдительность не помогла бы…
   Сижу я в траве и перебираю инструмент – предстояла кое-какая мелкая профилактика. Остальные подремывают по ту сторону самоходки, у ближайших машин тоже никакого шевеления, солнышко светит, теплынь, такие, в общем, тишина и благолепие…
   И тут подходит не кто-нибудь, не с ветки незнакомец спрыгнувши – Ванька Масягин собственной персоной, заряжающий из нашего же взвода, можно сказать, приятель и корешок. Доподлинный, по всем приметам, Ванька – лицо его, комбинезон его, даже трофейный фрицевский кинжал с черной ручкой на поясе висит, как всегда, и кобура на немецкий манер, слева и впереди прицеплена.
   И говорит мне:
   – Вставай, Сережа, пошли!
   Я встаю – и чапаю за ним, как дурак, отчего-то не задавши ни единого вопроса. Иду себе и иду, знай ноги переставляю. Идем мы куда-то, идем, идем…
   Не знаю, что на меня нашло, только я вдруг себя почувствовал чуточку посвободнее. Словно бы освободился от этой дурацкой нерассуждающей покорности, мне, в общем-то, не свойственной. Приостановился и спрашиваю:
   – Вань, а Вань! А куда мы идем?
   И тут, не поверите… Только я это спросил – Ваньки не стало. Пропал куда-то, в воздухе растаял. Вот только что был тут, шагал передо мной, как заведенный – и растаял…
   Жутковато мне стало. Точно знаю, что не сон. Что Ванька только что шагал передо мной, вел куда-то. И не мог он никуда спрятаться, никуда убежать. Пропал с глаз мигом, как будто повернули выключатель, и никакого Ваньки не стало…
   Стою, коленки чуть дрожат, оглядываюсь. Батюшки мои… Вон они, самоходочки, виднеются далеко внизу – и до них от того места, где я стою, километра четыре. А стою я высоко на горе, над долиной. Один-одинешенек. Ни одной живой души вокруг.
   Меня холодным потом прошибло. И в этот момент испугался я не столько этой странности, внезапного Ванькиного исчезновения, сколько того, что мое отсутствие будет замечено. На языке уставов – а язычок этот строгий! – такие вещи именуются «самовольное оставление расположения части» и караются по всей строгости законов военного времени. Возьмут в оборот – и доказывай потом, что не было у тебя злостных намерений…
   Как я вжарил со всех ног в расположение! Пятки сверкали! Не знаю, какие тогда были рекорды по бегу, но уверен, что я побил их все, сколько ни есть…
   Прибегаю к самоходкам – а там все осталось, как и было. Никакой суеты, никто моего отсутствия не заметил. А у соседней самоходки сидит его степенство, Ванька Масягин, ломтище хлеба наворачивает со сбереженным пайковым сахарком – любил он пожрать от пуза…
   Я ему, конечно, ничего не сказал – он-то при чем? Ясно же, что увел меня от самоходок, затащил на гору, на вершину вовсе не Ванька, а кто-то вроде Ваньки. Кто-то, кто прикинулся Ванькой Масягиным. Что же мне, его по зубам бить за то, что какая-то погань именно им оборачивалась?
   Слышал я о таких вещах у нас в Сибири, от стариков. На моей памяти в натуреподобного ни с кем не случалось. Я и думать не мог, что такоеменя достанет, причем не дома, не в Сибири, а на этой поганой Западной Украине…
   Старики говорили, что в таких случаях надо креститься. Но, если вот так вот, совершенно невзначай, без задней мысли спросить: «Куда идем?», онотоже вмиг пропадает. Правильно говорили.
   Больше со мной ничего такого в жизни не случалось. Но долго еще вздрагивал, когда меня звали куда-то идти, приглядывался к человеку и окружающей обстановке. Иногда из-за этого случались сущие конфузы, но это уже не интересно…
   Куда ж он меня завести хотел, сука такая? Кто ж знает…

1. Беспокойный покойник

2. Лунной ночью, после боя

3. Всадники ночной порой

4. Газета под ветерком

   Пикировщик попал в грозу и потерял своих, как наверное, и остальные, строй рассыпался…
   Гроза была – всем грозам гроза, не из слабеньких. Пронзительно белые ветвистые молнии вспыхивали по всем направлениям, и от их ослепительных зигзагов становилось ничуть не светлее, а наоборот, словно бы еще темнее. Вода заливала фонарь так, что казалось, будто они ненароком нырнули куда-то под воду и шпарят где-то над дном на полной скорости наподобие подводной лодки. Если бы не высотомер, можно так и подумать…
   От компаса было мало толку, стрелка плясала, как свихнувшаяся, остальные приборы тоже работали абы как. Командир был уверен лишь в одном – что с грехом пополам выдерживает прежнее направление полета. И в том, что высота приличная, хотя «пешку» порой швыряло так, что она с маху проваливалась метров на сто вниз.
   Самолет трясло, он содрогался так, что ощущаласькаждая его заклепочка, каждое соединение. Сплошь и рядом такие вот полеты посреди жуткой грозы заканчивались печально, но ничего нельзя было сделать. Штурман представления не имел, как далеко протянулся грозовой фронт в ширину и в высоту. Во время войны с метеорологическими предсказаниями обстоит особенно скверно – чтобы более-менее успешно предсказывать погоду, нужно собирать данные практически со всей Европы. Что в условиях сорок четвертого года было, мягко скажем, затруднительно: вряд ли немцы или их союзники поделятся данными метеонаблюдений, даже если их об этом вежливо попросить…
   Бомбардировщик шел наугад – на восток, все время на восток, хоть в этом можно быть уверенным. Ситуация была аховая, но в ней имелась и светлая сторона: точно известно, что они уже пересекли линию фронта и давно летят над своей территорией. По крайней мере, снизуможно было не ждать неприятностей в виде зенитного огня или появления чужих автоматчиков в случае вынужденной посадки. И на том спасибо судьбе…
   По меркам гражданской авиации мирного времени, давным-давно следовало бы покинуть самолет, но времена который год уже стояли не мирные, и покидать боевую машину в воздухе – чревато. Даже если обойдется без последствий, можно надолго остаться «безлошадными». Поэтому командир начинал всерьез задумываться об аварийной посадке. Пусть даже самолет окажется поврежденным, это все же лучше, чем выпрыгнуть неведомо где, чтобы пустая машина рухнула неведомо куда. Бомб, правда, не осталось ни единой, отбомбились по железнодорожному узлу качественно, но все равно, мало ли что…
   Беда только, что сажать самолет в такую погоду еще опаснее, чем лететь…
   Он так и не успел ничего предпринять.
   Все вокруг изменилось вмиг.
   «Пешку» швырнуло вниз, так что сердце противно оборвалось, и все потроха метнулись к горлу. А в следующий миг им, всем троим, показалось, что вокруг нестерпимо светло.
   Но это были всего лишь звезды, усыпавшие совершенно свободный от туч небосвод. Небо было все такое же, ночное, но – чистейшее. Не то что грозы, вообще ни единого облачка.
   Командир растерялся на миг, машина даже вошла в пике – но он успел ее оттуда вывести. И понял, почему лопухнулся, сманеврировал, как зеленый новичок…
   Ему показалось сначала, что звезды – со всех сторон. И немудрено – кто бы мог подумать, что в сорок четвертом году на земле может наблюдаться столь яркая и беспечная иллюминация?
   Бомбардировщик шел над городом – очень большим городом. И неимоверно ярко, невероятно беспечно освещенным. Так не должно было быть, так попросту не положенопо военному времени…
   И тем не менее внизу простиралось целое море огней – ярко освещенные улицы, россыпи разноцветных фонарей на больших площадях, причудливо подсвеченные здания – незнакомые, непонятные, никогда прежде не виденные…
   Он услышал в наушниках, как вскрикнул штурман. И посмотрел, куда тот показывал.
   Справа виднелась широкая река, очень широкая, не уступавшая Волге, а то и превосходившая. На ней было три острова – один гораздо больше, овальный, вытянутый, два других поменьше, почти круглые. Меж собой и с берегами они были соединены широкими, длинными мостами, сиявшими двойными цепочками розовых и зеленоватых огней – и на другом берегу город продолжался, огни уходили за горизонт, во все стороны, насколько хватало взгляда…
   Командир развернул самолет. Он и сам не знал, почему, но не хотел удаляться от того места, от той точки, из которой увидел это диковинное зрелище впервые. Быть может, оттого, что то место было уже чуточку знакомее, чем все остальное…
   – Ребята, – послышался едва ли не панический голос стрелка-радиста. – Куда нас, нахрен, занесло?
   Мозг командира работал с невероятной быстротой, прокачиваяв секунду грандиозный объем информации, догадки и размышления сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой.
    Такомугороду – огромному, ярко иллюминированному, было неоткудавзяться. На пару тысяч километров вокруг таких городов просто не должно быть. Почти вся Европа по ночам прилежно погружается в затемнение. Предположим, на севере преспокойно существует нейтральная Швеция, не утруждающая себя затемнением, наоборот, заливающая свои ночные города огнями, чтобы по ним ненароком не отбомбились летчики той или иной воюющей стороны. На западе – нейтральная Швейцария, а еще дальше – Испания с Португалией.
   Одно немаловажное уточнение: им не хватило бы горючего, чтобы долететь не то что до Испании, но даже до Швейцарии. До Швеции, быть может, и удалось бы дотянуть, но – сомнительно. Слишком недолго они летели в грозе. Глупо и думать, что их подхватил некий неведомый вихрь, несущийся со скоростью этак километров тысячу в час – и забросил прямехонько к нейтралам…
   И потом! Командир в свое время летал над Финляндией в тувойну. И, как водится, изучал прилегающие районы, то есть ту же Швецию.
   Он прекрасно помнил, что такойреки – широченной, полноводной, с городом, расположенным по обеим ее берегам – в Швеции попросту не имелось. Получался заколдованный круг: в Швеции такой реки нет, а на своей территории не может быть такой иллюминации… впрочем, он не помнил такойреки и в Советском Союзе. Не знал на Волге таких островов. Много городов видел сверху ночью, ярко освещенными – но этотничуть на них не походил. Он был другой. Ему вообще не полагалось быть.
   И тем не менее все происходившее с ними было самой доподлинной реальностью. Все чувства и ощущения об этом непреложно свидетельствовали. Размеренно шумели винты, знакомо урчали моторы, вокруг был не сон или бред, а знакомая до мелочей кабина…
   – Командир, где мы? – послышался голос стрелка-радиста.
   Командир сквозь зубы ответил, где – в рифму и насквозь нецензурно. А что еще оставалось делать? Как будто он знал, где они. Ничего он не понимал, просто-напросто привычно удерживал машину на определенной высоте, выписывая над городом исполинские круги. И видел, что внизу, полное впечатление, никто даже и не почесался. Ни один уличный фонарь не погас, потоки машин с яркими фарами все также текли по улицам во всех направлениях, по-прежнему бесновались буйством красок, гасли и вновь вспыхивали непонятные огненные картины.
   (Только через несколько лет, после войны, посмотрев кое-какие фильмы и иллюстрации в книгах, командир понял, что эти загадочные картины, фигуры, непонятные переплетения света могли быть просто-напросто уличной рекламой.)
   На появление бомбардировщика город отреагировал с потрясающей беспечностью – точнее говоря, не отреагировал никак. Не было никаких признаков, что здешние службы ВНОС ^[15]начали работать, что они вообще тут существуют. Иллюминация не погасла, лучи прожекторов не шарят по небу, не видно ночных истребителей, охраняющих небо над городом…
   Внизу был мир. Иначе на земле отреагировали бы совершенно иначе.
   Самое интересное, что командир при этой мысли ощутил лишь раздражение и даже, пожалуй, злость – окопались, мать их. В то время как…
   Стрелок-радист (парень, в общем, твердый) снова начал ныть, чтобы ему объяснили, где они, собственно говоря, находятся – и командир послал его уже открытым текстом, приказал заткнуться и помолчать подольше. Спросил штурмана:
   – А ты что думаешь?
   Как-никак штурман имел гораздо более тесное отношение к ориентировке в пространстве, нежели остальные двое.
   – Что это сон, – сказал штурман. – Или бред.
   – А бывает так, что троим снится одно и то же? – спросил командир. – Или что трое бредят одинаково?
   Штурман вынужден был сознаться, что он о подобном в жизни не слышал – но, рассуждая теоретически, склоняется к мысли, что так и в самом деле не бывает. Потом сказал каким-то незнакомым, чужим, поплывшимголосом:
   – Вадька, а если мы уже… того… Если мы… это…
   И замолчал. Командир его прекрасно понял. Он выматерился в три этажа с мезонином, покрепче привязывая себя к реальности. И спросил со всей язвительностью, на какую был способен:
   – По-твоему, таки выглядит тотсвет? Насквозь прозаически? Этаквот?
   – Да, действительно… – сказал штурман пристыженно. – Извиняйте, херню споровши… Попы это как-то иначе описывали – оба возможных тамошнихаэродрома… Но что ж это такое-то, а? Может, пройдем пониже? Или вообще сядем?
   Командир промычал нечто отрицательное. Ему почему-то не хотелосьспускаться ниже, тем более приземляться – хотя в окрестностях хватало ровных мест, где можно было без особого риска сесть на вынужденную.
   – А что? – продолжал штурман. – Это ж не Германия. Сам подумай.
   Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу – не Германия. Что угодно, где угодно, но – не рейх. В рейхе давненько уж так беззаботно свет не жгут по ночам…
   Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирныесуденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость – окопались, мать их…
   И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и воли. Слева поднялись над землей совершенно другиеогни – десятки, а может, даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного треугольника, вершиной касавшегося земли.
   Треугольник и в самом деле был исполинским. Он поднялся над доброй половиной города – так, словно открывался некий люк – надвинулся, и командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри, меж огнями, не пустота, что там что-то есть…
   Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы. Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в совсем другомнебе – с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых туч…
   Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было километров полсотни, но, главное, территория была своя…
   И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не подломил, обошлось…
   У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку. Точнее, о чем не следуетговорить.
   Не было никакого такого неведомого города. Ничего подобного. Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная история. Никто и не засомневался – подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет был ничуточки не поврежден… И не было к ним никаких претензий…
   За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать попусту – коли ни одну догадку проверить невозможно.
   А вот обида осталась – устоявшаяся, нешуточная. Выпуская дым, глядя куда-то в сторону, командир говорил глухим голосом, в котором эта старая обида звучала явственно:
   – Полное впечатление, что они нас вышвырнули. Как нашкодивших котят. Чтобы не лезли, куда не надо. Вот так вот взяли за шкирку и вышвырнули, чтобы не болтались в ихнем мирном, чистеньком небе. А с другой стороны… А с другой стороны, они нам и не обязаны были цветки дарить. Хорошо хоть, не двинули из всех калибров… Могли ведь, а? Но что это и гдеэто, я гадать решительно не берусь…

   Я тогда служил на торпедном катере. В сорок четвертом. Хорошая была посудина по тогдашним временам – «гэ-пятый»…
   Мы однажды ночью ставили мины в шхерах. Знаете, что такое шхеры? Настоящий лабиринт: прибрежные островки, заливчики, невероятно сложные фарватеры. Нужно быть настоящим асом, чтобы там работать. Ну, командир у нас был как раз такой…
   Получилось, как в том анекдоте: «хорошо, да не очень», «плохо, да не совсем». Нас зацепили с берега немецкие пушкари, и чувствительно, катер потерял ход. Но, с другой стороны, мы сумели юркнуть в узость, оторваться, скрыться с глаз, прежде чем встали окончательно. Оказались в этаком узеньком проливчике меж двумя скальными стенами, приткнулись к одной. Замаскировали катер – мешковиной, брезентом, веток нарезали на берегу, камыша, травы… Получилось нечто вроде стога – но, главное, место, судя по всему, было малохоженое. Были шансы отсидеться, попробовать починиться. Если удастся, на следующую ночь уйти.
   Чинились в бешеном темпе, сами понимаете. Все были при деле. Но часового, понятное дело, выставили сразу – как в таких условиях без часового?
   До сих пор не знаю, повезло мне, или нет. С одной стороны, гораздо лучше бдительно торчать с автоматом на палубе, чем возиться впотьмах с двигателем в обстановке общей нервозности и матов-перематов. С другой – такое уж было мое везение, что эта гнида подвернулась именно мне…
   Короче, я торчал на палубе. Палуба на торпедном катере чисто символическая, одно название, пятачок, но все же это именно палуба, у шлюпки и такой нет…
   Уже шло к рассвету. Честно вам признаюсь, что я тогда курил. «Тогда» – в смысле стоя в карауле. Я, конечно, не юнга-первогодок, прекрасно знал, что часовому курить запрещается категорически, но, во-первых, часовым я был не вполне уставным – меня на пост ставили без караульного начальника, без разводящего. Я был импровизированныйчасовой, интеллигентно формулируя. А это чуточку другое, по-моему… Коли не совсем по уставу…
   А во-вторых, обстановка крайне благоприятствовала. Не было ни малейшего риска себя демаскировать огоньком папиросы или дымком. Утро выдалось пасмурное, туман не то чтобы стоял – его волокло над водой, этакими полосами, огромными клочьями. Белесыми, как разведенное молоко. В таком тумане невозможно было в двух шагах разглядеть ни огонька, ни дымка. И потом, я папироску прятал в горсти – не окончательный дурак…
   И самое, пожалуй, главное, что мне придавало нахальства нарушать устав – я ж не на открытой палубе стоял, я был внутри этого самого шалаша, стога, что мы соорудили. Оставалась щель шириной этак в две ладони, вроде амбразуры…
   Если подумать, может, этот стог меня и спас. Жуть подумать, чтобы могло быть, окажись я на палубе в открытую…
   Все это произошло совершенно неожиданно. Проливчик был шириной метров сорок – и вдруг, без малейшего всплеска, на поверхность поднялось что-то такое, что его перегородило почти что поперек. Если оно было меньше ширины проливчика, то ненамного…
   Я отчетливо видел в разрывах тумана…
   Сначала подумалось, что это подводная лодка всплыла и сейчас устроит нам амбец. Торпеду, конечно, в такой узости не выпустит, ее саму разворотит – но у них ведь и пулеметы с пушками имеются, и экипаж вдесятеро поболее нашего…
   Длинное всплыло, темное.
   И тут я увидел, что никакая это не подводная лодка. Живоеоно было, вот ведь что. То ли огромная змеюка, то ли ящерица невероятной длины. Лап я так и не видел, у него из воды торчала только верхняя часть туловища – а вот голову оно чуть приподняло из воды, и была эта банка размером чуть ли не с наш катер.
   Как оно выглядело? Нет, никакой чешуи не помню. Больше всего шкура походила на кору. На толстую кору векового дерева – твердую, где бугры, где впадины, где ямки. Темновато-бурое. В точности как кора. И голова тоже покрыта этой «корой». Торчали какие-то толстые кривульки вроде рожек – но было их, по-моему, не менее полудюжины. Этак… венчиком. Справа налево, поперек башки.
   Нет, пасти оно не разевало – и слава богу. Представляю, какая у него должна быть хавалка, если прикинуть пропорции. Катер, положим, не проглотило бы, и шлюпку – вряд ли. Но вот человека такая тварь хаванет запросто, побыстрее, чем мы с вами – одиночный пельмень.
   А уж воняло от него… Ни в сказке сказать, ни пером описать. Такая прокисшая тухлятина, такая погань… Как меня не вывернуло наизнанку, удивляюсь до сих пор. Наверное, было настолько страшно, что организм даже позабыл блевать…
   Глаза отчетливо виднелись, но были не особенно большие. С кулак. Выпуклые, темные, так что не рассмотреть ни зрачка, ни радужки. Но этакая искоркавнутри проблескивала. Мне отчего-то кажется, что оно должно быть не такое уж дурное. Нет, конечно, животное – но не глупое…
   Я так полагаю, ему стало любопытно, что это за стог вдруг возник неведомо откуда и прилепился к скале. Если оно обитало где-то поблизости, если это егоместа, то могло быть и так…
   И создалась такая диспозиция: оно тихонечко лежит на воде, чуть из нее высунув верхнюю часть тела, пялится на замаскированный катер, воняет на сто верст вокруг. А я таращусь на него, забыл про папироску, потом оказалось, мне припалило ладонь, а я тогда и не почувствовал…
   Прикидываю, с его точки зрения мы были тоже не подарок. Изнутри явственно доносились стуки, лязганье, от нас пахло бензином, машинным маслом, всякими другими человеческими, техническими ароматами. Кто его знает, может, ему от такого запаха хотелось блевать почище, чем мне – от его…
   Потом оно нырнуло, бесшумненько погрузилось. Только волна по воде пробежала. Я кое-как очухался, опамятовался.
   Прилежно доложил командиру, как водится – мол, за время моего дежурства особенных происшествий не случилось, кроме того, что под самым бортом всплыла непонятная тварь длиной раза в четыре превосходящая наш катер, и долго на меня таращилась…
   Что потом? Ну, не скажу, что мне поверили. Почему бы и нет? О всевозможных морских змеях давно ходят слухи…
   Только для нас в тот момент самым страшным зверем были немцы или финны. У нас была ясная, конкретная, жизненно важная задача – кровь из носу, починиться, переждать денек и под покровом ночи попытаться убраться к своим. Как и получилось. Ни о каких морских змеях нам тогда думать времени не было…
   Ну, а потом, когда вернулись на базу, пошли прежние военные будни. Торпедным катерам скучать некогда, для них работа всегда найдется, а не найдется, так начальство непременно придумает. Кое-кому мы об этой твари рассказывали в разное время, но нам, честно признаюсь, не особенно верили. Отпускали дурацкие шуточки, как это водится… В сорок пятом я эту историю рассказывал какому-то писателю, не помню фамилии. Он у нас бывал, расспрашивал о боевых буднях, как вашему брату и полагается. Только и он, по-моему, не поверил. Ничего не сказал, но ухмылялся очень недвусмысленно. Точно, не поверил…
   И я вот иногда думаю: а что было бы со мной, стой я на палубе в открытую? Будь палуба ничем не прикрыта? Сожрало бы, точно. Что ему стоило… А с другой стороны, если бы не подбили нас, мы бы там и не оказались…
   Но воняло от него…

    Комментарий.
   У меня, признаться, есть некоторые подозрения касаемо личности писателя, беседовавшего когда-то с моим собеседником. Крепко подозреваю, что это был Леонид Платов – очень уж рассказ моряка с торпедного катера походил многочисленными деталями (которые я опустил, как не имеющие отношения к главному) на один из эпизодов знаменитого платовского романа «Секретный фарватер». Не исключено, что от него Платов историю с ремонтом и почерпнул. Что до моего собеседника, то Платова он не читал. Если эта история правдива, то совершенно ясно, что в морского змея Платов и в самом деле не поверил – в своих книгах он ни словечком ни о чем подобном не упоминает…

   Я, пожалуй, начну издалека, но тут многое придется объяснить подробно, чтобы лучше понять саму историю…
   Кто-то в свое время запустил в обиход неправильное, на мой взгляд, мнение: будто «пехота долго не живет». Я сам – классический пехотинец, прошел три войны, но с мнением этим категорически не согласен. Потери, конечно, в пехоте были огромные, с этим спорить бессмысленно. Но концепцияв корне неправильная, точно говорю.
   Постараюсь пояснить, что я имею в виду. С одной стороны, это утверждение вроде бы справедливо. С другой – следует обязательно сделать уточнение. Смотря какая пехота… Потому что ведь и танк на войне долго не живет, а с ним вместе и танкисты, и летчики, и саперы…
   Смотря какая пехота. Понимаете, есть интересная закономерность. Если необстрелянный не погиб в первом же бою – а именно на такую ситуацию приходится огромный процент потерь, люди гибнут в первую очередь от неумениявыжить – то он начинает понемногу учиться. Он уже соображает, как перебегать, как окапываться, как грамотно себя вести в уличном бою, и так далее, и так далее… Он становится обстрелянным, а такого убить гораздо сложнее, потому что он квалифицировано, с полным правом можно сказать, делает свою работу, он и врага стремится положить, и самому уцелеть… Вот, примерно, так.
   И, конечно же, были подразделения, заранеесловно бы обреченные на гораздо большую смертность и гораздо больший шанс выжить, чем у других. Штрафбаты, например, штрафные роты. По сравнению с той самой обычной пехотой шансов у них было гораздо меньше, с их-то правилами…
   Но я буду говорить об артиллерии. Точнее, об ИПТАП. Это расшифровывается так: истребительный противотанковый полк. То есть артиллерийская часть, специализирующаяся исключительно на истреблении танков и прочей бронетехники противника. Главная задача, стоявшая перед ними, была – охотиться на танки. Выбивать у врага танки.
   Понимаете? Охотники за танками. А танк, как известно, не трактор. Танк может действовать пушечно-пулеметным огнем и маневром. Вот я, например, очень люблю романы Юрия Бондарева об артиллеристах – «Горячий снег», «Батальоны просят огня». Он же сам служил в артиллерии, вы знаете?
   Он, конечно, настоящий фронтовик, герой, и романы у него отличные. Но тут опять-таки следует дополнить… Вот, если вы читали, вы наверняка согласитесь, что для бондаревских артиллеристов, хотя они не раз и танки останавливали прямой наводкой, это была не главнаязадача. Просто получилось так, что танки вышли именно на них, и пришлось… Артиллерия у Бондарева – это общевойсковая артиллерия, выполняющая, в зависимости от ситуации, самые разные задачи.
   А ИПТАП имел одну первоочередную задачу – охотиться за танками. То есть лупить прямой наводкой – в то время как танк изо всех сил старался, чтобы не пушка его подбила, а получилось совсем наоборот…
   Короче, если называть вещи своими именами, иптаповцы были смертниками. Их, конечно, отличали. У них был на рукаве такой красивый черный ромб с перекрещенными пушечками, им платили деньги за каждый подбитый танк – официально, по правилам – и были свои нормы снабжения…
   Но по сути-то своей они были чем-то вроде гладиаторов древнеримских. Кормят на убой, знатные дамы с ними спят, народишко чествует во всю глотку – но задача-то перед ними стоит одна, и немудреная: рано или поздно отдать концы на арене. Выпустят против тебя однажды не такого же головореза, а льва или буйвола – и поди его подбей…
   А ведь есть еще такая смертоубийственная вещь, как ведение артиллерийской разведки. То есть – выявление артиллерийских позиций врага, других целей для свой артиллерии. И, самое опасное – корректировка огня.
   Человек забирается куда-нибудь на верхотуру, непременно на верхотуру, как же иначе? И по телефону корректирует огонь своей артиллерии. А на верхотуре он, легко догадаться, открыт всем видам огня. Любой опытный командир очень быстро соображает, что на участке его наступления работает корректировщик, отдает команду отыскать и подавить. И, будьте уверены, эту команду выполняют с особым тщанием и охотой…
   Так вот, капитан, про которого эта история, как раз и командовал артиллерийской разведкой ИПТАПа. Фамилию называть ни к чему, совершенно, назовем его с глубоким смыслом… ага, Удальцовым. От слова «удаль». Получится очень многозначительный псевдоним, прекрасно передающий положение дел.
   Он был удалой, лихой, и, мало того, страшно везучий. С сорок первого воевал в противотанковой артиллерии, за это время получил целую кучу наград – вся грудь, как кольчуга – и, мало того, его ни разу не только не ранило, но даже не царапнуло. Из самых невероятных, безнадежных ситуаций выходил, как та птичка феникс. Позиция разбита, все перепахано, по всему прошлому опыту и физическим законам не должно там остаться ничего живого – а вот Удальцов уцелел. Не в кустах отсиживаясь, ничего подобного – там сплошь и рядом попросту нет таких кустов, нет такого места, где можно безопасно отсидеться. Нет уж, без дураков он воевал. Но был ужасно везучий. Его даже кое-кто втихомолку величал заговоренным. И не каждый, кто это повторял, говорил так в шутку. Знаете, на войне всяческие суеверия, приметы и прочая антинаучная мистика расцветают пышным цветом. Смотришь на исконно неверующего человека – а он себе нательный крестик из консервной банки ладит. И так далее, тут столько можно порассказать…
   Ну, и шептались: мол, заговоренный, слово такое знает, талисман имеет… Его, вы знаете, отчего-то не любили. То есть… нельзя формулировать так «не любили». Нужно… Я даже не смогу сразу и подыскать нужное слово…
   Понимаете ли, он был мужик не замкнутый, не дешевый, наоборот, веселый, компанейский, без той излишней, чуточку театральной навязчивости, что у других бывает… всегда поможет, всегда приободрит, умел жить с людьми, нормально отношения строить… Казалось бы, к нему просто обязаны относиться с симпатией. А вот поди ж ты… С ним как-то… не сближались. Совершенно не было того, что можно обобщенно назвать «фронтовой дружбой». Вот он, свой, храбрый, заслуженный, открытый всем и каждому – а вокруг него вечно словно бы некое пустое пространство… вроде нейтральной полосы на границе. Вот и со всеми он – и словно сам по себе, не то чтобы его сторонятся, нет, но он – особенный. И отношение к нему такое… особенное.
   Примерно так, если вы понимаете, что я имею в виду… Так оно тогда выглядело. Между прочим, его по совокупности заслуг давно бы следовало представить к Герою, но командование, полное у меня впечатление, из-за того самого особогок нему отношения как-то не спешило. Рука, как бы это выразиться, не поднималась писать представление, хотя, повторяю, по совокупности заслуг определенно следовало бы…
   Он, по-моему, это отношение прекрасно чувствовал. Не давал понять, что чувствует, но по его поведению иногда становилось ясно, что просекает он это дело, что доходят до него и нюансы, и общая картина…
   И вот вся эта история однажды меж нами случилась… Дело было зимой сорок четвертого, в самом конце года. Мы тогда стояли в одном небольшом городишке, ждали приказа выдвигаться.
   Мне тогда было очень плохо. Нет, не в смысле здоровья. Мне поплохелодушой, если можно так выразиться. Иные это называли – поплыл…
   Удалось мне однажды вырваться в Москву, сопровождая одного генерала. И получилось у меня целых два дня полноценного отдыха дома, с женой и дочкой. Верно говорили некоторые, что лучше бы таких отпусков не было вовсе…
   Дочке было четыре годика. Жена изнервничалась. Жилось им… ну, сами понимаете, как. Война. Тяжело. Командирский аттестат проблем не решает…
   И вот, вернувшись на позиции, я и поплыл. Что под этим следует понимать… Как бы внятно…
   Начинается с мыслей о смерти. Вообще-то на войне умеешь эти мысли подавить, притерпеться, но иногда накатывает и уже не отпускает. И нет ни сна, ни покоя, начинаешь этой тоской, этой болью переполняться. О чем бы ни подумал, мысли быстро сворачивают на одно: вот убьют, к чертовой матери, и не увидишь ты больше своих, и останутся они без тебя одни-одинешеньки… Как ни борешься, а растравляешь себя, все это превращается в навязчивую идею, чуть ли не в манию.
   И вот это – самое скверное, по-моему, что может с военным человеком случиться на войне. Это и называлось – поплыл. Потому что депрессия углубляется, начинаешь осторожничать, думать не о том, как выполнить задачу, а о том, как бы уцелеть, не полезть лишний раз на рожон, увернутьсяот костлявой, проскользнуть как-нибудь эдак под ее косой, выжить… Это, в свою очередь, не может не влиять на поведение…
   А это скверно. Даже не тем, что окружающие видят, что с тобой творится. Становишься другим, не прежним. Если все это зайдет достаточно далеко, можешь однажды совершить в горячем желании уцелеть что-нибудь непоправимое: подвестидругих, сорвать задачу, струсить, смалодушничать, скурвиться, одним словом. Может кто-то погибнуть из-за тебя, из-за того, что ты одержим этой своей навязчивой идеей – а то и сам погибнешь очень скоро. Давно подмечено: когда человек падает духом, плывет, его по каким-то необъяснимым законам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такой человек становится как бы отмеченным.
   Я эти вещи наблюдал не единожды – касательно других. И вот теперь самого приперло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но не представлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то, как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончается плохо…
   И вот тут Удальцов стал оказывать мне особое внимание, определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные – но с некоторых пор, ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая «рама» над позициями. Разговорчики заводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно…
   И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся такой примерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-то незаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не сам повернул – это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью: Удальцов его по этим рельсам направил.
   Сначала шел обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте – вещь преждевременная, обидная и неправильная. Не только потому, что для тебя самого все кончится – вдова останется, дети… Тебе-то уже все равно, а им с этим жить и бедовать в невзгодах… От такой беседы меня еще больше подминалавовсе уж нечеловеческая тоска. Он не мог этого не видеть.
   И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне, понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезным тоном:
   – Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?
   – Это как? – переспросил я. – И в чем?
   Он продолжал:
   – Как – дело второстепенное. Вопрос – в чем… Хочешь жить?
   – Я, – отвечаю, – пока что и так живой…
   – Вот именно, – говорит Удальцов. – Пока что. А что будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочь разгрузится бомбами над городишком – ночь на дворе, но погода вполне летная. И – привет родным… Упадет бомба прямо сюда – и конец тебе…
   Я усмехнулся:
   – А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?
   Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо в глаза:
   – В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-под развалин живого и целехонького…
   Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. И спросил весьма даже неприязненно:
   – Слушай, – говорю, – Удальцов… Болтают всякое. Но я привык полагаться на собственную голову… Вот скажи ты мне: ты что, и в самом деле слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смерти заговорила?
   Он ухмыльнулся – улыбка была вроде бы беззаботная, веселая, но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не веселые, колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:
   – Предположим, конечно, не бабка… Но мысли у тебя, комбат, идут в правильном направлении. Ага, заговорили… Хочешь, он и тебя заговорит?
   – Кто?
   – А какая тебе разница? Кто надо.
   – Скажу тебе честно, – ответил я. – Мне на свете хреново жить и без таких дурацких шуток…
   – Что тебе хреново, я это уже понял, – сказал Удальцов. – Понял даже, что тебе совсемхреново, уж извини. Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головенку повесил с таким видом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь… Давай выручу, комбат. Очень я к тебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведет прямым ходом к дурацкой гибели… Чего тянуть кота за хвост? Пойдем…
   – Куда?
   – К тому человечку, который только и способен помочь твоей беде…
   – Так он что же, здесь? – удивился я.
   – А где ему быть? – говорит Удальцов. – Вовсе даже неподалеку…
   – И что будет?
   Он ухмыляется:
   – А что может быть? Будет тебе в точности такое же везение, как мне. Выходить будешь невредимым из любых передряг, хоть сам противотанковой гранатой подрывайся. В этом конкретном случае или граната не взорвется, или отбросит тебя взрывной волной так хитро, что на тебе не останется ни царапинки… Посмотри на меня и припомнив все мое везение. Все мои случаи. Все до одного погибельные, неминучие… Тебе перечислять, или сам вспомнишь.
   – Сам, – сказал я.
   – Ну вот, положа руку на сердце – такая полосавезения есть что-то обыкновенное?
   Я подумал и ответил честно, что думал:
   – Что-то я не верю ни в бога, ни в черта, Удальцов. Но это твое везение и в самом деле какое-то ненормальное. Полное впечатление, что кто-то тебе ворожит…
   Он прямо-таки осклабился:
   – Умница ты у нас… Пойдем. Он и тебе точно также сворожит. И будешь ты у нас совершенно заговоренный, вроде меня. Я с тобой не шучу. Я тебе желаю только добра. Вижу, что с тобой происходит, ясно, что скоро ты гробанешься…
   Тут он начал поглядывать на часы, казалось, заторопился. Словно подходил некий условленный час… Я сидел смурной и, откровенно, плылуже вовсе жалостно…
   – Ну, пошли, – говорит Удальцов. Встает, берется за шинель. – Точно тебе говорю, все будет в лучшем виде. Смерть тебя не коснется, что бы вокруг ни происходило. Можешь лезть прямо под косу. Хоть против пулемета вставай в пяти шагах. Все равно или пулеметчик смажет, или ленту перекосит, или кто-то успеет его, поганца, пристрелить… Домой вернешься целым и невредимым. Доченьку на руки возьмешь, приласкаешь, жена у тебя на шее повиснет, рыдая от счастья…
   То ли от его слов, имевших некое гипнотизирующее действие, то ли от собственной тоски, я себе представил все это, как наяву – вот я поднимаюсь по лестнице, вхожу в квартиру, ко мне бегут жена и дочка – а я живой, я вернулся, нет больше войны… И мне стало так тоскливо, так остро захотелось выжить, что все внутри обожгло, словно огнем… Было даже не человеческое, а звериное, яростное желание жить… И я спросил:
   – Ты не шутишь? В моем настроении не до шуток…
   Он уже надел шинель и сует мне мою:
   – Давай-давай, поторапливайся. Сейчас сам убедишься, что шутками тут и не пахнет…
   Я нашел шинель, нахлобучил шапку – и пошел за ним, как заведенный. Словно кто-то за меня переставлял мне ноги, отняв при этом и всякое желание сопротивляться, и собственную волю.
   На улице было пакостно: ветер пронизывал до костей, поземка мела вдоль улочек. Ни единой живой души, только кое-где теплятся коптилки в окнах. Городок был небольшой, старый, домишки главным образом частные, строенные еще при царе Горохе. Близилось к полуночи. Очень неуютно было на улице…
   Шли мы не особенно долго. Пришли к такому же частому домишку, как тот, где квартировал я. Удальцов уверенно сунул руку в дырку в калитке, сноровисто поднял щеколду, пошел в дом без стука, как свой человек.
   Я вошел за ним. В сенях запнулся обо что-то, чуть не упал. Потом прошел в горницу, там горела коптилка.
   Ничего там особенного не было – обычная убогая мебелишка, на которую во время оккупации и немцы, надо полагать, не позарились. Стол стоял старый, потемневший. А за столом, освещенный коптилкой, сидел майор.
   Этого майора я несколько раз видел в штабе полка. Не помню, какую он занимал должность – как они все там, сидел с бумагами. Самый обычный майор, даже не форсистый, как многие другие из штабных – в полевой гимнастерке, с орденской планочкой на груди и гвардейским значком (наша дивизия к тому времени стала гвардейской).
   Лицо у него было скучное, обыкновенное донельзя, ничем не примечательное. Бывают люди, которых с первых же минут знакомства так и тянет окрестить «бесцветными». Они иногда потом могут оказаться и умными, и хитрыми, но большей частью первое впечатление и есть самое верное. Вот таким он и выглядел – сереньким. Все черты лица какие-то мелконькие– рот маленький, как говорила моя бабка, в куриную гузочку, губы узкие, нос невыразительный, глаза неопределенного цвета. Желчное какое-то выражение на лице, словно он давненько мается язвой или, того похуже, геморроем. Совершенно не военное лицо. Война, конечно, не спрашивает и не отбирает по внешности, и форму вынуждены надевать самые разные люди, но это тот случай, когда его бухгалтерская физиономия ну никак не гармонировала с формой. Хотя никак нельзя сказать, будто она сидела на нем, как на корове седло. Наоборот, все пригнано, все по размеру, ладненько. Просто лицо никак с военной формой не сочетается, хоть тресни. Ему бы где-нибудь в ЖЭКе бумажки перебирать или на счетах щелкать…
   Совершенно невоенный, бесцветный такой человечек, унылый, как промокашка. Но он у меня до сих пор перед глазами, в память впечатался…
   Удальцов как-то сразу стушевался, отошел в уголочек, а там и вовсе вышел. Мне показалось, он этого типчика боялся. Даже ростом словно бы ниже стал, сутулился. Совершенно на себя не похож.
   Коптилка светилась тускло, в углу топилась «буржуйка» – уже почти прогорела. Майор встал мне навстречу, воскликнул этак воодушевленно:
   – Ну вот и прекрасно, что пришли, рад вас видеть…
   И мне он показался фальшивым насквозь. Оживился он, даже суетился чуточку, старался показать, что он мне действительно рад, всерьез – но никак у него не получалось лицом отразить чувства. Оно у него было словно бы ниточками на затылке зашито наглухо, так что не получалось нормальной человеческой мимики. Видел я похожее у обгоревшего танкиста, которого подштопалихорошие медики: кожа вроде бы нормальная, ни следа ожогов, но лицо совершенно неподвижное, как у статуи. Очень походил он на того танкиста.
   – Садитесь, – говорит. – Вы правильно сделали, что пришли. Человеку в первую очередь нужно жить, а все остальное приложится. Самое главное для человека – жизнь…
   Я сел, положил шапку на стол. В голове был совершеннейший сумбур, я уже немного опамятовался, и стало казаться, что это какой-то дурной розыгрыш. А он продолжает, обходительно, вкрадчиво:
   – Я вашей беде могу помочь достаточно легко. Вот только сначала нужно обговорить некоторые неизбежные детали. Понимаете, мы с вами взрослые люди, нужно же соображать, что бесплатно на этом свете ничего не дается…
   И тут меня, в моем раздрызганном состоянии чувств, как током ударило. В голову, когда услышал о какой-то плате, полезла совершеннейшая чушь: а вдруг это просто-напросто…
   Он смеется одними губами, так, будто читает мои мысли. Также безжизненносмеется, не отражая это мимикой:
   – Вот придумаете тоже! Ну при чем тут вражеские шпионы? Вы же взрослый человек, офицер, вторую войну топчете… Слышали вы когда-нибудь о шпионах, способных заговорить человека от насильственной смерти?
   Я, точно, подумал в смятении: не шпион ли, часом? Плату ему подавай… Интересно, чем же платить офицеру с передка? А он продолжает:
   – Клянусь вам чем угодно, со шпионами, как и с немцами, не имею ничего общего. Я свой. Для него свой, – кивнул он в ту сторону, куда на цыпочках ушел Удальцов. – А теперь и для вас тоже, если договоримся. Та плата, про которую я говорю, со шпионажем ничего общего не имеет. Снимите шинельку, вам, по-моему, жарко. Разговор у нас долгий…
   Меня, в самом деле, бросило в жар, хотя буржуйка почти прогорела, а на дворе стояла натуральная зима. Снял я шинель, повесить вроде бы некуда, положил ее на колени. Все равно было жарко, душно, как в бане, я даже верхние пуговицы гимнастерки расстегнул…
   И тут меня как кольнет что-то в ямку у ключицы… Острое что-то. Боль нешуточная…
   Полез я туда машинально рукой и вытащил крестик на цепочке. Нет, я тогда был неверующий да и теперь… не сказать, чтобы сознательно примкнувший к этому идеологическому течению. Жена, понимаете… Нет, и она была не особенно верующей. Просто… Да, наверное, тот случай, когда хуже не будет, рассуждала она. И определенно надоумил кто-то. Тогда для религии были сделаны определенные послабления, открылись новые церкви… Вот она и ходила за меня свечку ставить, плохо представляя, как это вообще делается. Ну, надоумили ее какие-то старухи из тамошнего актива, крестик всучили… Она мне и надела. Я с ней спорить не стал – и не стал потом снимать. Так оно, знаете… Веришь не веришь, а – спокойнее. Я же рассказывал, как из консервных банок солдатики вырезали. А мой был – настоящий, не знаю уж, были у них свои мастерские, или им кто-то помогал, но крестик был настоящий, штампованный из металла, с цепочкой…
   Я его вытащил машинально, он и повис на гимнастерке. Крестик меня и кольнул – встал горизонтально меж шеей и воротом, как распорка, оцарапал… Качество исполнения было плохое, вот уж точно – военного времени, на металле остались заусенцы…
   И тут моего майора ка-ак перекосит!
   Я и слова не подберу. Понимаете, у него физиономия вдруг поехала, будто пластилин на огне. Стянулась на одну сторону, так что ухо оказалось чуть ли на месте носа, потом уши словно бы к подбородку съехали… Жутко было смотреть. И все это на моих глазах происходило с человеческим лицом. Мялоего, корежило… Будто голова стала резиновой, и ее изнутри распяливают пальцами и так, и эдак… У человека так не бывает. Невозможно.
   Я так и охнул:
   – Господи боже ты мой!
   Так и произнес. Почему? Спросите что-нибудь полегче. По-моему, иные вроде бы давным-давно сгинувшие из обращения словечки в нас, оказывается, засели глубже, чем можно было думать. Ну, там: «Бог ты мой!», «Боже упаси». Совсем не обязательно нужно быть верующим, я так думаю…
   Тут его стало бить и корежить всего. Вскочил из-за стола, дергается, как током его бьет, уже веськак резиновая кукла, изнутри управляемая пальцами совершенно хаотично… Жуть – не приведи господи… Тьфу ты! Ну вот, видите? «Не приведи господи». Совершенно машинально, для красоты стиля…
   В общем, зрелище было жуткое. Он корежился, дергался, временами превращался из человека непонятно во что – не дай бог во сне увидеть – потом опять как бы пытался собраться. Помню, как он визжал благим матом:
   – Ты кого мне привел?
   Вот именно, это был визг, да такой пронзительный, что уши не просто закладывало – сверлило. Огонек коптилки плясал, казалось, у него не одна тень, а с полдюжины, все стены были в дергавшихся тенях, и по углам словно бы глаза зажглись, парами, живые такие огоньки, осмысленные…
   И тут я вскочил, рванул оттуда, как-то сообразив подхватить шинель и шапку, не разбирая дороги, налетел в сенях на что-то твердое, оно развалилось, ногу ушиб, плечо, лоб, но боли не почувствовал, вывалился из дома, выскочил в ворота и припустил по улице что было мочи, и все время мне казалось, что в уши кто-то свистит и хохочет совершенно нелюдским образом. На улице стало чуточку легче, словно опамятовался. Но останавливаться и не подумал – лупил прямо к дому. И, знаете, все также посвистывал ветерок и мела поземка – но снег, вот честное слово, так и плясал вокруг меня, складывался в какие-то почти явственные фигуры, чуть ли не плотные, и они за руки хватали, а я сквозь них проламывался…
   Ввалился к себе. Ординарец мой – хороший был парень, татарин, рассудительный, хваткий – спал уже. Вскинулся спросонья:
   – Тревога?
   Я, надо полагать, влетел, как бомба…
   – Спи, говорю, ничего такого…
   Он голову уронил и снова похрапывает. Нашел я свой неприкосновенный запас, хватил добрый стакан, и стало чуточку полегче. Гимнастерка распахнута, крестик висит наружу, за окном словно бы кто-то шипит и посвистывает…
   Снял я автомат с крючка, положил его на колени и долго-долго сидел на табуреточке. В доме темно, хозяйка спит тихо, как мышка, Галим похрапывает, а за окном разгулялась непогода – так и лупит снежком по стеклу, и никак не могу отделаться от впечатления, что это не просто снег, а словно бы снежные лапы царапают – корявые, противные. И словно бы голоса, но ни словечка не разобрать, – а впрочем, в метель так бывает.
   Допил я остаточки и понемногу задремал прямо так, на табуретке, привалившись к стене, с автоматом на коленях.
   Утром меня Галим такого и нашел. Я ему соврал, будто ночью под окнами шлялись какие-то подозрительные типы, вот и решил на всякий пожарный покараулить. Он, по-моему, поверил – дело было в Западной Украине, а там по ночам могли шляться самые неприглядные субъекты…
   Утро, как известно, вечера мудренее. Все я прекрасно помнил, но не испытывал ни особенного страха, ни тревоги – хотя и твердо знал, что все эти поганые чудеса мне не привиделись, а были наяву в том домишке.
   Удальцова я потом, естественно, встретил очень быстро. Он на меня смотрел, как на чужого, незнакомого. Даже не подошел. А вот майор мне больше на глаза не попадался. Не станешь же специально болтаться по штабным помещениям, высматривать… Ну, предположим, увидел бы я его? И что прикажете делать? Особистам сдавать? На каких основаниях?
   Да, а между прочим, Удальцова убило где-то через недельку. Об этом было столько разговоров… Потому что, вспоминая его долгое фантастическое везение, смерть ему выпала даже нелепая какая-то – нарвались мы на немецкий авангард, они огрызнулись пару раз из самоходок, развернулись и ходу. Человек пять поранило, а вот Удальцову осколок голову разворотил начисто. Совершенно такаясмерть не гармонировала с полосой его невероятного везения…
   А с меня все глупости как рукой сняло. Жил и воевал совершенно нормально – и в Маньчжурии тоже. Не то чтобы везло, как Удальцову, но дальше все было нормально…
   Мои соображения на этот счет? Ох, сложно… Я все это видел своими глазами, это было, но, вот такое глупое чувство, я и сам себе временами не верю, поскольку тот случай вступает в противоречие с материалистическим мировоззрением… Я же говорю, трудно объяснить. Все это было, но лучше бы его не было – потому что больше нечего подобного не случалось.
   Ну, если допустить вольный полет мысли… Сдается мне, вы и сами прекрасно понимаете, что этот майор так называемый был из тех, кого не следует поминать к ночи. И разговор насчет платы, если вспомнить классику, должен был закончиться известно каким предложением. Давным-давно известно, что хотят эти… Гоголя перечитайте. И я так думаю, Удальцова он со злости снялс везения, как часового снимают с поста. Это – если фантазировать.
   И вот что еще, коли уж мы углубились в безудержный полет фантазии. Если обсуждать отвлеченно, как над какой-нибудь научной проблемой, то, я бы сказал, типчик этот был не из главных. Уж безусловно не сам. Понимаете мою мысль?
   Есть же такое выражение – «мелкий бес». Вот таким он и был – мелконьким… Как две копейки. Какой-нибудь ихний ефрейторишка, ха…
   Но впечатлений, знаете ли, было… На всю оставшуюся жизнь.

   Я всю свою сознательную жизнь был предельно далек от сверхъестественного. В силу характера, натуры, да и благодаря профессии. Преподаватель математики – это кое к чему обязывает, вам не кажется? Мир строгой логики, четких понятий, не оставляющий места всякой там чертовщине. Интеллигент-материалист, одним словом.
   И только однажды на войне…
   Я москвич, коренной. И призывали меня в артиллерию тоже из Москвы, в июле сорок первого. И получилось так, что нас с женой разбросало. Тогда подобные истории были не то что не в диковинку, наоборот, самой обычной вещью.
   Наш дом разбомбило дня через три до того, как мне пришлось явиться на сборный пункт. Фугаска. Осталась груда развалин. Хорошо еще, так сложилось, что жена с дочкой были у знакомой, вот и выжили. В общем, эта же знакомая их приютила – и все вместе они позже и эвакуировались.
   Понимаете? Мы с ней попросту не знали, куда следует писать. Дом разрушен до основания, номера моей полевой почты она не знала. Я не знал, где она, она не знала, где я. Я пробовал писать в домоуправление (она, как потом выяснилось, тоже писала) – но ответов не было, ни разу. Ну, понять можно: в домоуправлении своих забот хватало…
   Вот так я и воевал до сорок четвертого, представления не имея, где жена с дочкой, что с ними, живы ли они вообще. Как воевал, рассказывать не интересно. Как все. Отступали, потом наступали, два раза ранило, оба раза легко, наградили пару раз… Обычная история.
   Мучило, конечно, что с семьей у меня полная неизвестность. Но понемногу притерпелся, все это как-то сгладилось, ушло поглубже. Да и некогда было горевать, не до того. С другими бывало гораздо хуже – с теми, кто совершенно точно знал, что семья погибла. А у меня, по крайней мере, оставалась надежда…
   Ну вот… В сорок четвертом мы стояли в Белоруссии. Уже и не помню, как называлась та деревенька, что-то совершенно обыденное, какие-то «вичи»: Козельковичи, Костюковичи, Кроликовичи… Что-то похожее. Нет, не Барановичи. Барановичи – это город, к тому же близко от границы. А мы стояли в восточной Белоруссии, где-то меж Могилевом и Бобруйском. Не в том дело…
   Главное, я однажды узнал, что наши солдатушки, бравы ребятушки, прямо-таки в массовом количестве шляются к какой-то бабке – и эта бабка им гадает, что ли. Судьбу предсказывает, объясняет насчет пропавших родственников, что-то еще…
   Я поначалу посмеялся и забыл. А потом оказалось, что к ней ходил Женя… ну, фамилия вам ни к чему. Еще напишете полностью, а он жив-здоров, смотришь, не понравится… Мой офицер, толковейший парень (я тогда уже был начальником штаба артполка). Представляете? Интеллигент бог ведает в каком поколении, коренной петербуржец, математик, как и я, материалист до мозга костей, член партии, наконец… И шмыгает под покровом ночи к бабке-гадалке, словно в повести Гоголя…
   Я ему мягонько поставил на вид. Так вот, он ничуть не смутился и не растерялся. Смотрел на меня как-то очень уж серьезно и говорил примерно следующее: материализм материализмом, но та бабка на шарлатанку не походит ничуть. Мол, она знала о нем то, что узнать ниоткуда не могла – и то, что она ему сказала, на правду походит как две капли воды. А под конец ненавязчиво намекнул, что и мне бы не грех… (он мои жизненные обстоятельства прекрасно знал).
   Честно признаться, я вспылил, наорал на него, выгнал. Негоже шутить такимивещами.
   А потом… Как бы это описать… Засело занозой. В такие моменты в любом материалисте просыпается нечто трудноописуемое. Умом веришь, что никаких колдунов и гадалок быть не должно, а сердце ноет– а вдруг?
   Короче, я промаялся так несколько дней. И  пошел. Взял пару банок консервов, еще какую-то еду – и пошел. Точно знал уже, где она живет.
   Оказалось, самая обыкновенная бабка. И самая обыкновенная избенка, ни малейшей странности. Бедная избушка, лавка да стол, даже кошки нет…
   Очень трудно у меня с ней поначалу налаживалось. Я и конфузился этого самого предпринятого предприятия, и никак не мог сформулировать задачу – чего мне, собственно, от нее нужно. Она сама начала, глядя, как я топчусь и мекая. Сказала, что ей и так все ясно: мол, сразу видит, что я переживаю за семью, про которую мне ничегошеньки неизвестно. Сказала, что у меня дочка, возраст назвала точно, шесть лет – ей как раз к тому времени должно было исполниться шесть…
   Предположим, само по себе это еще ни о чем не говорило. Мало ли откуда могла узнать – от того же Женьки. Он отличный парень, не стал бы устраивать мне такойрозыгрыш, но все равно, рационалистическое объяснение имелось…
   А потом она говорит:
   – Не грусти, жива твоя мальжонка. Жена, по-вашему.
   (То ли она была полька, то ли просто пересыпала речь польскими словечками. У них в Белоруссии тогда, да и теперь, говорили на весьма экзотической для москвича языковой смеси…)
   И продолжает:
   – И дочка жива. Жива твоя Милочка.
   Это тоже еще было не доказательство. Было от кого узнать, что мою дочку зовут именно Милочкой, а не, скажем, Олимпиадой…
   Бабка, видимо, почувствовала, что я ей не верю. Но особенно обиженной не казалась. Смотрела на меня с этакой ласковой укоризной, как на несмышленыша. Заухмылялась беззубо и безразличным таким голоском говорит:
   – Синенький халатик она с собой взяла, да уж давненько не надевает, тебя же нету…
   Вот тут я и сел бы, да уже сидел…
   Ах да, откуда же вам знать… Это у нас с Наташей была такая игра. Когда она хотела, чтобы нынче ночью… в общем, надевала синий халатик. Ситцевый, с красной тесьмой по краю. Как бы условный знак. И вот об этомне знала ни единая посторонняя душа… Вот здесь меня проняло по-настоящему, тут я крепенько призадумался, этогоей никто не мог рассказать…
   И тут она, словно бы сердито, заявила, что нечего, мол, толочь воду в ступе. Таких, как я, у нее столько, что не протолкнуться, и всем надо помочь. А потому она сразу переходит к делу…
   Выставила на стол тарелку, самую обыкновенную, глубокую. У меня эта тарелка до сих пор перед глазами – краешек отколот, выщерблинка примерно с половину спичечного коробка, двойной синий ободок, и на дне нарисованы какие-то желтые цветочки…
   Принесла ковшик воды из сеней, налила тарелку до краев. Когда вода успокоилась, велела сесть поближе и смотреть в эту воду. Сама стояла за спиной и бормотала что-то…
   Вы не поверите… Вода в тарелке сначала стала мутнеть, потом и вовсе почернела, так что походила уже скорее на чернила – а дальше, через несколько минут, опять стала прозрачной, оттуда словно бы заструился неяркий свет…
   И там появилась улица, улица и дома. Теперь можно привычно сказать: «как в телевизоре», но тогда, в сорок четвертом, мне это сравнение и в голову не приходило….
   Я словно бы смотрел в круглое окошечко на незнакомую улицу. Временами картинкаподрагивала, замутнялась на миг, но потом опять становилась четкой, ясной.
   И я увидел Наташу. Ясно, отчетливо, словно смотрел в хороший цейсовский бинокль (у меня тогда был такой, трофейный). Платье на ней незнакомое, в Москве у нее такого не было, но это была она, никаких сомнений. Она ничуть не изменилась, не выглядела ни грустной, ни веселой – обыкновенная. Шла по улице, потом вошла в какое-то странное здание: определенно старинной постройки, причудливое такое, очень красивое – сущее каменное кружево…
   И вот тут я не выдержал – дернулся, кажется, даже крикнул что-то, как будто она могла услышать. Вода моментально помутнела, колыхнулась, всплеснула, словно туда упал камень – и снова прояснилась, только теперь это была самая обыкновенная вода…
   Я видел, понимаете? Ясно, отчетливо, это был не сон, не галлюцинация какая-нибудь…
   Бабка меня выругала – за то, что не смог посидеть спокойно. Сказала, что второй раз уже не получится. Я стал расспрашивать, где жена, что с ней, но старуха, полное впечатление, сама не знала. Говорила только, «где-то очень далеко», «окропне далеко». «Окропне» по-польски – «ужасно»…
   Ну, я ушел. Шагал напрямик, налетел на какой-то забор, рассадил руку…
   После этого и жилось, и воевалось как-то воодушевленнее. Я старухе поверил, понимаете, поверил. После того, что она мне сказала и показала.
   И ведь не обманула! Все было правильно. С Наташкой и с дочкой я увиделся только через два года, в сорок шестом. Но все было правильно. Оказалось, у нее и в самом деле появилось такое именно платье, что я видел. И здание это, когда я начал его описывать, Наташа узнала моментально…
   Их эвакуировали в Томск. Она там работала в одной конторе. И это здание старинное, дореволюционной постройки было в то время обкомом партии. Она туда ходила по работе. Все совпало, полностью.
   Вот такая мне однажды встретилась бабка. И больше ничего подобного со мной в жизни не приключалось. А тарелка до сих пор перед глазами…

   В этой истории нет ни особенно страшного, ни такого уж загадочного. Она просто-напросто была… В точности так, как я расскажу.
   Нашей деревне с немцами крупно повезло. У нас поселились неопасныенемцы. Можно бы даже сказать, мирные, но они все же носили форму и чинили не мирную технику, а военную. Неопасные – так будет правильнее.
   Эта была не воинская часть, а какие-то ремонтные мастера, тыловые работники. Я понятия не имею, как это именовалось по-военному, никогда не интересовалась. Ремонтники – и все тут.
   У нас в деревне перед самой войной обустроили МТС. Машинно-тракторную станцию. Так тогда было заведено: трактора и прочая техника состояла не в самом колхозе, а в МТС, и ее оттуда отправляли по нарядам в села. По-моему – и многие так считали – от такого порядка было гораздо больше пользы. Хрущев потом отменил МТС, передал технику колхозам – и она стала как бы ничья. По совести говоря, в колхозах за ней следили плохо. Столько ржавого железа валялось, вы же наверняка сами видели, да?
   Вот… А МТС была организацией чуть ли не военной, там были свои политруки, еще кто-то…
   В общем, МТС была большая, чуть ли не на целую область. И немцам все досталось целехоньким, от границы было довольно близко, а они в первые недели так перли… Никто и оглянуться не успел, не вывезли ничего, не взорвали.
   Мастерские там были большущие. И немцы очень быстро устроили себе там починку. Я насмотрелась за три года – туда день изо дня привозили машины, тягачи, пушки и все такое прочее. Первый год там даже чинили танки, маленькие такие. Потом, когда у немцев появились танки побольше, их к нам уже не возили, для них, я так полагаю, были где-то свои, особые мастерские. Но машины с тягачами как возили, так и возили, до самого освобождения.
   Там работали и наши, те, кого заставили, но больше было все-таки самих немцев. Мало молодых, гораздо больше тех, кто постарше. Они все, конечно, носили форму, назывались «зольдатен», но, если подумать, были это самые обыкновенные механизаторы. Работяги.
   Так вот, они были неопасные. Не сказать, чтобы особенно добрые, но и не злые. Злые и опасные были в основном из молодых, а уж если вдобавок черные, СС – не приведи господь…
   Но эсэсовцы у нас не стояли. Даже армейскихбыло мало – охрана мастерских, кажется, рота. И то это были не армейцы, а какие-то другие части. Вахманы, вершуты… Не помню точно. У них было какое-то специальное название, вроде нашего ВОХР. Какая-то немецкая военизированная охрана. Свои же, то есть ихние, армейские, их иногда задирали. Тут не нужно было знать немецкий, чтобы понять, что они выхваляютсядруг перед другом – мы, мол, армия, а вы, мол, вохра. Это в основном молодые у них цапались, с обеих сторон. Те, кто постарше, работали себе…
   И еще там стояли ветеринары. Это только в кино показывают, будто немцы наступали исключительно на танках, а в жизни у них было превеликое множество лошадей с повозками, целые обозы. Единственное отличие в том, что лошади у них были в основном другие– здоровенные такие, гораздо больше наших, с коротко обрезанными хвостами. Какая-то особая порода вроде тяжеловозов.
   Так вот, немец Хуберт, про которого я вам и собираюсь рассказать, был как раз ветеринаром. И не рядовым, а маленьким начальством. Фельдфебель с какой-то приставкой перед званием. Я плохо помню, кто бы разбирался в их чинах… Как-то-там-фельдфебель.
   Его опасались поначалу – его и его подчиненных. У них была на рукаве круглая нашивка, а на ней – змея. Ну, мы же сначала не знали… Вдруг это что-то вроде СС, «мертвой головы»?
   А потом оказалось – ничего страшного. Ветеринары. У человеческихсанитаров на рукаве змея обвивается вокруг палочки, а у ветеринаров – просто змея, без палочек.
   Мне, пятнадцатилетней, этот Хуберт тогда казался очень старым. Это потом только я стала соображать, что лет ему было примерно сорок – сорок пять. В любом случае не больше пятидесяти. Ну, это понятно. Для девчонки тридцать лет – уже старость…
   И еще. Я совершенно уверена, что у него в Германии остались дети. Он иногда возился с ребятишками. Ну, конечно, не так чтобы уж и нежничал – иногда принесет галеты, хлеб, отдаст детишкам, иногда даст бинтов или мази – ветеринарные лекарства частенько годятся и для людей… И глаза у него были грустные, когда он стоял с детьми. Наверняка в Германии у него остался кто-то. Это мне потом стало ясно…
   Сначала мы не знали, что он колдун. Потом-то уже никто не сомневался…
   Колдун, вот именно. А кем ему еще быть? Вот, например, он умел заговаривать кровь. Однажды кто-то из соседских мальчишек рассадил ногу о старую борону, кровь ключом била. Проходил Хуберт, увидел такое дело. Пошептал что-то, поводил рукой – и кровь очень быстро унялась, вообще перестала. А ведь хлестала – жутко было смотреть…
   И со своими, с немцами он иногда управлялся точно так же. Мастерские, сами понимаете. Какой бы ты ни был опытный, а иногда калечишься. Так вот, немцы всегда бегали за Хубертом, а не за своим фельдшером. Хуберт приходил и как-то так все устраивал, что получалось лучше, чем у врача. Это наши рассказывали, кто работал в мастерских.
   А еще он иногда делал детям плящущих куколок. Самым маленьким, и всегда с оглядочкой, где-нибудь на задворках. Вроде бы и опасался это показывать на людях, и тянулоего к этому, такое впечатление.
   Что я имею в виду? Он брал солому, перетягивал ее нитками, так что получалась куколка… у нас в Белоруссии тоже есть такой народный промысел, фигурки из соломы. У него было очень похоже. Только его куколки самиплясали. Он положит их, несколько, наземь, поводит над ними ладонями, что-то пошепчет-попоет – и эти куклы соломенные сами собой поднимаются на ножки, начинают приплясывать… нет, не хороводы водят, а как-то по-другому… Так, наверное, танцуют у немцев в деревнях, или откуда он там был – парами, держась за руки, то вертятся, то идут шеренгой… Я видела два раза. По-моему, это был какой то немецкий танец, на это походило. Чувствовалось в этом что-то от танца. Какого-то немецкого, может быть, народного, как у нас – «Лявониха»…
   Дети? А дети и не удивлялись особенно. Они же были совсем маленькие, не знали, чему полагается быть на свете, а чему не полагается. Совсем маленькие, дошкольного возраста – да и будь они школьного, школы все равно не было…
   Почему он это делал при мне, при единственной не из маленьких – это особый разговор. Особое объяснение.
   Ну, начнем с того, что в колдовство и тому подобные вещи я всегда верила. Бывает оно по окраинам. У нас в Белоруссии этим особенно славилось Полесье, самая ведьмовская глухомань. Хотя я впоследствии получила высшее образование и была членом партии, но это – одно. А жизненный опыт – совсем другое. Вот кстати, вы в курсе, что Олесю свою Куприн поместил как раз в Полесье? И это неспроста. Он не придумывал, он бывал в Полесье до революции, и у него, кроме «Олеси», есть и другие рассказы о наших полещуках… Неужели не читали? Есть такие…
   И как прикажете не поверить, когда у меня бабка была ведьма? Ну, собственно-то говоря, во-первых, она мне была не бабка, и дед – не дед. Двоюродный брат отца он был, вот кто. Звали его Якуб, а жену его – Марьяна. Но они были уже в возрасте, чуть ли не самые натуральные старики, и я их звала не «дядей» и «тетей», а бабушкой и дедушкой. Дед Якуб и баба Марьяна. А во-вторых, она была не настоящая ведьма… Как бы выразиться поточнее? Может, знахарка, может, ведунья… Короче, зналачто-то такое. Не особенно сильное… бытовое. Кровь затворяла, снимала сглаз с младенчиков… В таком вот духе. А настоящие, сильные ведьмы совсем другие. Слышала я о них кое-что – и многому верю…
   А баба Марьяна была… так себе. Ее даже и не боялись толком, а ведьм всегда принято было бояться…
   И вы знаете, немец Хуберт к ней ходил. Нет, не в том смысле. Я же говорю, она была совсем старая. Просто заходил к ней иногда, и на то, как они общались, смотреть было то ли смешно, то ли чуточку жутко.
   По-русски он практически не умел, а баба Марьяна, ясно, не знала по-немецки. Он приходил, доставал фляжечку, наливал по рюмке – и они сидели. Когда во дворе, когда в хате. Выпьют рюмочку – и сидят друг напротив друга, словно играют в «гляделки». Лица у обоих такие… умиротворенные, важные, мечтательные, я бы выразилась. Так они могли просидеть час, а то и два. Молчат, переглядываются. Кажется, что им от этого хорошо…
   Вот об этомв деревне даже не сплетничали. Не знаю, почему, но не сплетничали. Хотя тут, казалось бы, есть о чем почесать языки…
   Деда Якуба Хуберт несколько раз брал с собой на охоту. Дед до самой войны был заядлым охотником – потом-то, когда пришли немцы, ружье пришлось сдать подальше от греха. А Хуберт тоже любил ходить на птицу. У него была прекрасная собака, Берта, чистокровный сеттер, в бело-черную крапинку. Это дед Якуб говорил, что Берта – чистопородный сеттер, он в этом понимал. Да, по-моему, Берту Хуберт подобрал уже где-то в Советском Союзе, это была нашапсина. Я как-то попробовала с ней заговорить по-русски, так она запрыгала, завизжала, определенно понимала… Значит, ее и звали наверняка не Бертой, это Хуберт потом назвал… Но она уже откликалась на «Берту».
   Немцы вообще-то леса боялись – партизан у нас было богато, особенно летом, по теплу. Но Хуберт ходил, не боялся, и ничего с ним никогда не случалось… Деду Якубу тоже перепадала утка или кто-то еще…
   Но вот эти вот их с бабкой переглядки… Верно вам говорю, в этом было что-то если не жутковатое, то уж необычное – точно. Это надо было видеть: как они сидят истуканчиками друг против друга, с блаженными, можно сказать, физиономиями. Зачем-то это было им нужно, и бабке, и Хуберту. Я у нее никогда ничего не спрашивала. Не то чтобы боялась… Просто… как-то не тянуло спрашивать. Потом, когда Хуберт уйдет, баба Марьяна обычно покряхтит, встанет, потрет спину – и всякий раз говорит, будто самой себе:
   – И ходит, и ходит… (Только лицо у нее ничуть не сердитое). Надо же, немец – а тоже…
   И ничего больше не говорила.
   А потом, месяца за три до освобождения, Хуберт меня форменным образом спас. От Пауля.
   Понимаете, я в пятнадцать лет уже была такая… Ну, все при мне. Парни уже начинали подъезжать. Мои ровесники. А потом Пауль прилип, как клещ.
   Он был шофер, на легковушке, возил какого-то офицера. У нашихнемцев было несколько офицеров – начальство. И одного (не самого старшего по званию вроде бы) возил Пауль.
   Он был молодой – я не офицера имею в виду, а Пауля. Лет двадцать с чем-то. И, если честно, очень даже симпатичный – чернявый, усики аккуратненькие, тонюсенькие, как у грузина в «Свинарке и пастухе», всегда наодеколоненный, сапоги начищены, аккуратненький, ухмыляется и зубы так и сверкают…
   Нет, как парень он был очень симпатичный. Но я тогда об этомкак-то не думала. И потом, он же – немец. Вы не представляете… Конечно, гулялис ними многие. И не обязательно это были девицы… легкого поведения. Дело молодое, знаете ли. А немцы – они тоже были разные. Люди как люди, если честно. Мы ведь три года жили под немцем. Какая ни была жизнь тяжелая, но присутствовало в ней нечто налаженное. Устоявшееся. Мы верили, что наши когда-нибудь вернутся, но это было что-то отвлеченное, если по совести, нечто вроде мечты… А жизнь шла своим чередом, в ней была некая своя определенность.
   Но вот… Были ведь еще и партизаны. А прослыть «немецкой курвой» – это, знаете ли… Чревато. Случалось, убивали. Да-да, вот таких вот девушек, и вовсе не проституток, не шлюх. Сложное было время, тяжелое. Оступись на одной тропинке – немцы повесят, сделай что-то не так – партизаны могут застрелить. Тем, кто на войне или в партизанах был, честное слово, гораздо легче – у них было свое место, они были сами себе хозяева и защита. А вот мирное население обитало даже не меж двух огней – меж многих. В общем, сложно было, как в лабиринте…
   С какого-то момента Пауль меня высмотрел и проходу не давал. Хоть плачь. Нельзя же все время сидеть дома или в погребе. А не успеешь на улицу выйти…
   Он караулил, точно. Полное впечатление. Его офицер разъезжал мало, днями напролет сидел в конторе с бумагами (он, переводя на наши мерки, был чем-то вроде директора МТС, одним из начальников над ремонтниками), а Пауль был сам по себе. Определенно караулил. Выйдешь из дома, пройдешь немного – и нате вам, за спиной тормоза визгнули. Высовывается Пауль и начинает клеиться. Как обычно, как это парни всегда умели. Мол, покатаемся, погуляем, вы мне сердце разбиваете, фройляйн, я от вас без ума… И все такое прочее, полный набор, как по-писаному.
   Нет, русского он не знал. То ли он был из польских немцев, из фольксдойчей, то ли просто долго служил в Польше – но вот польский знал очень хорошо. Так и чесал без запинки: паненка, естем сердечне зранионы… ^[16]Я его прекрасно понимала: откровенно говоря, белорусский и польский – почти тот же самый язык, только буквами мы пользуемся русскими, а поляки – латинскими…
   Он ко мне подступал всерьез, это быстро стало ясно. Никаких таких вздохов под луной и прочей лирики. Он и сам особенно не скрывал: мол, я тебя хочу – и точка. А раз хочу – значит, получу. И, если совсем честно, то, что он немец и оккупант, тут ни при чем. Просто-напросто завзятый бабник, наглый, как черт. Среди наших парней таких тоже хватало. Никакой особенной разницы. Точно так же наседали, прицепится, как репей…
   Проходу от него не было, житья не стало. Знаете, что он скоро выкинул? Стал таскаться в гости. Вот именно, самым наглым образом вваливаться в дом. И еще гостинцы носил, прохвост! Шоколадку, консервы… Своегомать моментально выставила бы за ворота – а это ж немец, что поделаешь…. Рассядется, достанет сигаретку и чешет на польском с самым беззаботным видом: мол, пани Вера (это мою мать звали Верой), вы напрасно пугаетесь немцев, культурной нации, мы очень даже галантные и вежливые люди, особенно военные, я вам честно скажу, что ваша очаровательная дочка на меня произвела огромное впечатление, и, если подумать, я готов рассуждать насчет законного брака… В таком вот духе. По сути – вежливо и культурно, а на деле – нахально. Балансировалпостоянно на грани самой натуральной пошлости – с улыбочкой, с ужимками волокитсткими… Мол, отпустите вашу Надю со мной погулять, обещаю, все будет в высшей степени культурно, я ей буду читать стихи и пересказывать лирические книги о природе и благородной любви, сочиненные германскими классиками…
   Ага! Я с ним прошлась пару раз, чтобы только отвязаться. Какие там стихи – тащит куда-нибудь в укромное местечко, лапает, твердит со своей всегдашней улыбочкой, что научит меня любви по-европейски, раскрепощенной и пылкой… Еле вырвалась. Он ведь нисколечко не шутил, он себе всерьез такую задачу поставил… До чего дошло: он где-то подхватил парочку русских песен. Едет за мной по деревне на своем вездеходике и распевает во всю глотку: «Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя…» Или запустит нашу же частушку, такую, что уши вянут…
   В общем, обо мне пошли разговоры. Люди стали коситься так, что… Полицаи вслед ржали. У нас стояли не наши полицаи, не местные – с Западной Украины. А это была такая сволочь, что почище любой другой сволочи. Вы знаете, что это именно они Хатынь сожгли? Я имею в виду – не те, что стояли у нас, вообще… Украинцы. В книгах до сих пор пишут, что Хатынь сожгли немцы– а на самом деле там зверствовал отряд украинских полицаев. Может, какой-то немец и командовал, не знаю. Главное там были не немцы, а украинцы.
   В конце концов один – был там такой Богдан – начал средь бела дня зазывать меня к ним в казарму. Стоит, ухмыляется гнусненько, цедит сквозь зубы:
   – Нехорошо, Надийка, нехорошо. С немцем, значит, можно кохаться, а с братом-славянином – гонор мешает? Ничего, дай срок… Я таких, с гонором, перевалял немало…
   Положение наступило самое безвыходное. Хоть в петлю. Пауль не дает проходу, в деревне черт знает что болтают, полицаи начинают в стойку становиться… А я – девчонка девчонкой, обревелась… Ходила даже к бабе Марьяне, просила что-то нибудь сделать. Она только повздыхала и призналась, что такогоне умеет. Ни присушивать, ни отваживать. Есть люди, которые умеют, но она их не знает…
   И однажды Пауль меня подловил там, где я и не ожидала. Был такой узенький проход – меж заброшенным польским костелом и лесочком на еврейском кладбище, тоже заброшенном. Как бы ямка или канава – с одной стороны высоченный фундамент костела, с другой навалены старые еврейские надгробные плиты, уже стершиеся…
   Он вынырнул, как чертик из коробочки. Чуть подвыпивши. Сходу прижал меня к фундаменту, к камням. И стал подступать уже без дураков, совсем серьезно. Губы искусал, и вообще… Уже никаких прибауточек. Шепчет на ухо, что сейчас мы с ним пойдем в костел, так что получится у нас и венчание, и брачная ночь, все сразу…
   Я, конечно, пыталась выдираться, как могла, но куда девчонке против сильного молодого мужика, которому к тому же бояться нечего…
   Еще чуть-чуть – и он бы меня затащил в костел. Но тут, на мое счастье, появился Хуберт. Вернее, сначала подбежала Берта. Начала прыгать вокруг нас, визжать – она же меня более-менее знала, обрадовалась…
   Пауль сгоряча ка-ак врежет ей сапогом… Она отскочила, поджимает лапу, скулит… А тут и Хуберт подошел. Уже издали рявкнул что-то Паулю – определенно видел, как тот пнул собаку, а таких вещей Хуберт терпеть не мог. Любил животных. По-моему, больше, чем людей.
   Он, конечно, сразу понял, что тут у нас происходит. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, на нас с Паулем глядя…
   Вообще-то, я тогда же подумала, Хуберт вовсе даже не обязательно будет меня спасать. Кто я ему, если подумать? Он был, конечно, не злой, но это еще вовсе не означает, что он был душевный. К малышам относился хорошо, но я-то уже давно не ребеночек. И потом, оба они – немцы… Кто его знает.
   Берта все скулила, показывала мне лапу, знаете, как это собаки делают. Я присела, стала ее гладить – и жалко было по-настоящему, и, честно скажу, хотелось как-то подлизаться к Хуберту. Он ведь видел, как Пауль его собаку пнул…
   Начался у них разговор. Я ничего не понимала, но, судя по интонациям, Хуберт ему сначала пенял за собаку, а тот оправдывался – мол, нечаянно вышло… Сразу ведь видно по жестам, по прочему, тут языка не надо знать…
   Потом, видно было, заговорили обо мне. Хуберт ему что-то говорил с подковырочкой, а Пауль гоношился– мол, твое-то какое дело?
   Тут была своя тонкость, я ее к тому времени уже понимала. Пауль был, конечно, рядовым, а Хуберт – фельдфебелем, это у немцев не мало значило. Но Хуберт был Паулю не начальник, он командовал только своими ветеринарами, а Пауль числился по какой-то другой службе…
   Не знаю, что они там друг другу говорили, но Пауль в конце концов махнул рукой, плюнул, повернулся и зашагал прочь – насвистывает с таким видом, будто ничего особенного и не произошло… Обернулся, подмигнул мне, сказал по-польски что-то насчет того, что цыплят по осени считают, и ничего-то у нас с ним не закончено, он еще свое возьмет…
   А Хуберт что-то такое свое думал. Потом помахал мне: «Ком, ком!» Я и поплелась за ним – а что еще оставалось?
   Я до сих пор не знаю, почему он мне помог. Может быть, вовсе и не меня жалел – а хотел отомстить Паулю за собаку. Или все дело в бабе Марьяне, он же с ней приятельствовал… В конце концов, какая разница? Главное, помог…
   Он меня привел на окраину деревни, к мастерским. Я их все время называю «мастерскими», но это был целый городок – сами мастерские огромные, гаражи, жилые дома, и те, что стояли до войны, и те, походные, что немцы поставили – сборные, из щитов. Емкости с горючим, склады запчастей… Большое было хозяйство.
   Внутрь, мимо часового, он меня и не собирался вести. Показал на пальцах, чтобы ждала в отдалении. Я и ждала.
   Он вернулся минут через пять. Вынул какой-то маленький мешочек из самой обыкновенной холстинки. Подозвал Берту, ножничками осторожненько отстриг у нее немного шерсти, перевязал ее черной ниткой, плотно, старательно. Положил в мешочек, его тоже завязал очень тщательно, наглухо. Подозвал другого немца, я его немного знала – он похаживалк одной разведенке через пять домов от нас. Хлипкий такой, очкастый. Сам он рукамине работал, был у немцев кем-то вроде учетчика – постоянно с бумагами, что-то проверяет по ведомостям, какие-то списки составляет… Он более-менее навострился… даже не по-русски – болтал на трасянке ^[17]очень даже прилично. Безобидный был, пьющий…
   Хуберт ему что-то сказал, и тот перевел: мол, герр фельдфебель велит постоянно носить это с собой, и все будет хорошо. Хуберт сунул мне мешочек в руку, махнул небрежно: мол, проваливай…
   Мешочек я сунула в карман жакетки, а когда отошла подальше, достала и рассмотрела как следует. Обыкновенная холстинка. Завязана так, что узел и зубами не распутаешь – а впрочем, я как-то так сразу и поняла, что развязывать его не следует… Там, внутри судя на ощупь, была не только собачья шерсть – что-то твердое, вроде корешков или сучочков.
   Первым делом я кинулась к бабе Марьяне – и все ей рассказала. Она, такое впечатление, ничуть не удивилась. Сказала:
   – Значит, так и носи при себе. И развязывать не вздумай…
   И вы знаете… Подействовало! Пауля я с тех пор видела раза два за месяц, и то издали, он ко мне и близко не подходил, отвернется, будто незнаком или вообще не видит, быстренько отойдет. И полицаи отстали. Начисто. Так хорошо было…
   Я не сомневаюсь, что все дело в Хубертовом мешочке. Благодаря мешочку… ПриказатьПаулю Хуберт не мог, когда Пауль уходил, он определенно нацелился продолжать… И полицаям Хуберт был не начальник. Кто он вообще был? По-нашему, приблизительно ротный старшина, и только….
   Через месяц мать мне как-то выхлопотала пропуск и отправила к тетке в город, от греха подальше. Я ей, конечно, рассказала про мешочек, но она, видимо, подумала, что, как бы там ни было, а в городке будет спокойнее…
   В городке у меня за полтора месяца хватало невзгод, конечно – но не особенно тяжелых. Полное впечатление, что Хубертов мешочек и там работал. Благополучно выпутывалась пару раз из тяжелых ситуаций, когда кончиться могло по-всякому. И потом, перед самым освобождением, когда немцы угоняли молодежь в Германию, меня это как-то обошло, к тетке в дом так никто и не пришел, хотя я в управе по тому именно адресу была зарегистрирована…
   А однажды утром, когда я надевала жакетку, мешочек меня вдруг кольнул. Будто оттуда высунулась острием иголка и уколола. Я сначала так и подумала – только, когда достала мешочек, не увидела никакой иголки или булавки. И на ощупь ее не чувствовалось.
   Потом пришли наши. В деревню я попала только недели через три. И что оказалось.
   Берта теперь жила у деда Якуба. Хуберт ее сам привел однажды вечером, с тем очкастым учетчиком – тот и перетолмачил, что мол герр фельдфебель дарит собаку своему «егерю» и просит о ней заботиться как следует.
   Баба Марьяна рассказала, как это выглядело. Тяжело. Видно было сразу, что Хуберту с собакой ох как не хочется расставаться, он долго возле нее сидел на корточках, обнимал, гладил. Потом пошел со двора, не оглядываясь. А Берта, хоть его и любила, за ним не кинулась – сидела, как на привязи, поскуливала…
   На другой день мастерские разбомбили наши – в тот самый день, когда мешочек меня кольнул. Я так понимаю, и не сойду с этого мнения, что это был какой-то знак. Сигнал, что хозяин мешочка умер. Иначе почему?
   Хуберт, конечно, погиб. Их там накрыло почти всех. Самолетов налетело много, это были не простые бомбардировщики, а те, что летают низко… Штурмовики, ага. Парни потом так и говорили – штурмовики. Там было пекло… Мастерские наши, как ни крути, были довольно крупным военным объектом. Вот по нему и ударили со всем усердием… Все с землей смешали, абсолютно все. Я видела потом – ужас… Ничего целого не осталось. Немцы кое-кого из своих похоронили, но очень много так и осталось под развалинами – очень уж долго пришлось бы их разбирать. Оттуда потом долго… пахло. Ну, и наши пришли очень скоро…
   Баба Марьяна так и сказала: что Хуберт определенно чувствовал. Вот и привел Берту. Иначе и она там осталась бы…
   Я, помню, по молодости удивилась: если он чувствовал, что случится что-то нехорошее, почему же не ушел в тот день? Немцы размещались не только там, мог бы переночевать в другом месте…
   Баба Марьяна посмотрела на меня свысока, как на убогонькую умом, сказало что-то вроде:
   – Когда такчеловек чувствует, это тебе не повестка, где обозначено и время и место… Он, может и знал точно, что ему подошел срок, но вряд ли знал, когда…
   Берта, кстати, у деда Якуба так и прижилась. Сдохла только году в пятидесятом…
   Что еще? Самое интересное, я до сих пор не могу взять в толк, помог ли мне мешочек и потом, или он уже не работал…
   Когда пришли наши, с ними тут же появился участковый (он всю войну был в партизанах). У милиции, и у армии тоже, оказалось, давным-давно ввели погоны, а старую форму отменили, но новой у него не было, и он еще с месяц ходил по деревне в старой – со знаками различия на петлицах. Говорил, хочет показать, что вернулась настоящая власть, а в чем власть одета, это уже не так важно…
   Он меня и отконвоировал к особистам. Или они были из НКВД? До сих пор не знаю точно, да это и неважно. Главное, они имели полное право меня загнать туда, куда Макар телят не гонял…
   Какая-то добрая душа просигнализировалаи про меня – мол, крутила с немцами, глядишь, еще и на гестапо работала, одно от другого недалеко лежит…
   Может, это и политически неправильно, так говорить, но те двое из органов были вроде Пауля – видные, молодые, наглые. Взяли меня в оборот серьезно, с нецензурщиной: мол, рассказывай, как с немцами валялась, чему они тебя, шлюху, научили, как вербовали…
   Со мной очень скоро приключилась форменная истерика. Понимаете, такогоя не ожидала. Мало того, что от немцев жизни не было, так еще и свои… Кричала что-то сквозь слезы: мол, я же не виновата, что они хотели ко мне под юбку залезть, проверьте, я еще девушка…
   Один, тот, что сволочнее, так и оскалился:
   – Что же ты думаешь, и проверю. Лично. Прямо здесь будем или как?
   Второй был чуточку подобрее. Он посидел, подумал, да и повел меня к их военврачу. Ну, та проверила… Второй с ней пошептался и определенно поскучнел. Покурил, еще подумал, потом говорит:
   – Ладно, мотай отсюда, соплюшка, твое счастье…
   Нет, конечно, не все у них было сволочи. Но ведь могли в два счета и оформитьдело, начихав на их собственного военврача с ее проверкой… Всякое тогда случалось. Иногда под статью о пособничестве попадали люди, которые ничего такого и не сделали – ну, например, просто работали на железной дороге, там же, где и до войны. Нужно же было детей кормить? Я не спорю, насчет полицаев все было правильно, но вот стричь всех под одну гребенку – это, по-моему, чересчур. Нашу соседку забрали за то, что шила платья немкам. Но надо же ей было чем-то детей три года кормить? Какое тут пособничество? Немки были и не военные вовсе…
   Но меня выпустили. И больше не тревожили. То ли это мешочек помог, то ли человек попался не злой.
   Вот и все, наверное… Нет. Попозже, месяцев через семь, на свадьбе… Старшая сестра моей подружки выходила замуж. Меня тоже позвали.
   И участковый сидел. Не по службе, а как свой, деревенский. Так вот, ближе к вечеру, когда все уже приняли самогона как следует, он меня отозвал в угол и начал так осторожненько, издали:
   – Слушай, Надька… Ты, говорят, знала этого черта ветеринара, Хуберта?
   Я поначалу испугалась, не поняла, к чему это он. Прикинулась дурочкой: мол, знать не знала, ходил вроде какой-то… Таскал насильно деда Якуба на охоту, места показывать. Как тут деду отказаться? Немец ведь…
   (Между прочим, самое интересное, ни деда Якуба, на бабу Марьяну ни за какое такое «пособничество» не таскали вовсе. По-моему, никто на них так и не настучал– ну, к бабе Марьяне у деревенских всю жизнь было особое отношение, уважительное… Вот на ту соседку, что пускалаэтого очкастого, настучали, хотя она была самая обыкновенная баба и на гестапо уж наверняка не работала. Так и пропала…)
   Участковый, по его виду, был определенно разочарован. Но все допытывался: мол, не замечала ли я за этим Хубертом каких-нибудь странностей? Не зналли он чего такого?
   Я так и чешу: знать не знаю, откуда? Участковый постоял, покачался (он уже был крепенько поддавши). И произнес с такой жуткой обидой, что мне это надолго запомнилось:
   – Смейтесь-смейтесь, а без ведьмачества тут не обошлось. Я ж по нему тогда, в лесу, стрелял трезвехонький, твердой рукой, с двадцати метров. Целый диск высадил, и все равно – ушел… Заговоренный, сволочь, точно…
   Участковый был наш, деревенский, здесь и вырос. Относился серьезно ко многому из того, во что городские плохо верят…
   Больше мы с ним про это не говорили. И больше ничего такогосо мной в жизни не приключалось.
   Мешочек? Я уже не помню, куда он запропастился и когда. Оказалось однажды, что его нигде нет, как ни искала. Был – и пропал.
   Вот и вся история про Хуберта.

   Отчего-то хозяин дома, где разведчики были на постое уже целый месяц, им категорически не нравился. В общем, если рассуждать вдумчиво и логично, для подобной неприязни просто не было причин. Словесно враждебности он никогда не высказывал (правда, мадьярского языка они не знали, но тут ведь важны интонации, и мимика), всегда держался с незваными гостями спокойно и ровно, ни единого косого взгляда нельзя было припомнить. Каждое утро церемонно здоровался по-своему, пару раз совершенно безвозмездно делал у себя в кузнице мелкую починку, которую вовсе не обязан был делать. Иногда опять-таки по собственному побуждению подбрасывал кое-что из провизии в дополнение к армейскому пайку – парочку куриц, кукурузы, крупы, сыру. Держался не просто ровно – без малейшего искательства, с достоинством. Такихмужиков, справных, немногословных, не лебезящих перед победителями-славянами, но и не выказывающих враждебности, в общем полагалось бы уважать: нормальный дядя, правильный…
   И тем не менее у всех до единого разведчиков, что было известно совершенно точно, в печенках сидела подспудная неприязнь…
   Лейтенант (он же и рассказчик этой истории), свердловчанин с незаконченным высшим, был парнем дотошным, любил во всем непременно докапываться до истины (быть может, потому именно он и стал заместителем командира дивизионной разведроты, хотя имелось немало других кандидатур со столь же серьезными заслугами). Довольно долго он ломал голову, добросовестно и старательно пытаясь понять истоки и корни неприязни к этому самому Миклошу.
   И не мог доискаться, почему не только его ребята, но и он сам в душе затаил против кузнеца стойкую недоброжелательность. А это было странно, весьма…
   Не враждебен, не зол, не смотрит исподлобья… Наоборот, вполне лоялен, и не по видимости.
   Кулак? Ну, вообще-то да. По советским меркам дядя Миклош был самым фигуральным кулаком, в Стране Советов давным-давно изничтоженным как класс: большая кузница с тремя подмастерьями, земли гектаров двадцать (опять-таки с батраками), добротный каменный дом под железом, хозяйство, в котором только что птичьего молока не было…
   Нет, не все так просто. В селе были мадьяры и побогаче, куда там Миклошу, и среди них попадались субъекты, своих враждебных настроений не скрывавшие вовсе: один при встрече зыркал так, что руки сами тянулись к автомату, другой (по некоторой информации, в первую мировую воевавший против русских) окрестил пару своих коней Иваном и Марьей и, проезжая мимо освободителей, на ломаном русском материл лошадок самыми последними словами, через слово поминая их имена. Третий, опять-таки зырившийволком, любил провожать солдат непонятными, но, несомненно, обидными песенками.
   И так далее. Тем не менее к ним относились как-то иначе. И совершенно точно знали, за что их не любят, за что с превеликим удовольствием начистили бы харю…
   Порой, когда лейтенант в очередной раз уставал от бесплодного анализа своего и чужого подсознания, ему приходило в голову, что виной всему – откровенная, пусть и не сформированная в слова мужская зависть…
   Дело в том, что женушка у Миклоша, по стойкому и не раз высказывавшемуся вслух между своими убеждению, была ему точно не пара. (Подразумевалось, цинично говоря, что любой из них, молодых и хватких, обстрелянных и сверкавших-бряцавших регалиями, был бы гораздо более уместен под ручку с прекрасной кузнечихой, нежели этот старый хрен. Увы, молодежь всегда бывает в подобных рассуждениях довольно безжалостна.)
   Кузнецу было лет пятьдесят с лишком, и красавцем его никто не рискнул бы назвать. А вот жена была более чем наполовину его моложе, красива как-то по-особенному, невинно-беспутно…
   (Именно на такой формулировке настаивал лейтенант, растекаясь мыслью по прошлому. Невинно-беспутная красавица. Вообще, он, кроме разных мелких трофеев, принес с войны еще и сохранившееся на всю жизнь убеждение, что самые красивые женщины в мире – как раз мадьярки. К сожалению, беда вся в том, что потом произошли события о которых будет рассказано ниже. И лейтенанта всегда передергивало от песни «Вышла мадьярка на берег Дуная» – если кто помнит, в первой половине шестидесятых она была крайне популярна и звучала по десять раз на дню. Но тем не менее, лейтенант остался при прежнем убеждении: лучше мадьярок, краше мадьярок баб на свете нет…)
   Нужно, пожалуй, внести некоторые уточнения.
   Дело происходило в начале июля сорок пятого. Война кончилась, и миллионные вооруженные массы оказались в состоянии самой тягостной неопределенности. Умом все понимали, что должна последовать массовая демобилизация, но писаных решений на этот счет пока что не последовало, во всяком случае, для наших героев, и, как водится, бродило множество разнообразнейших слухов, передававшихся со ссылками на надежные источники, излагавшихся с фанатичной уверенностью, что именно так все и обстоит… Настроения того времени отличались ярко выраженной двойственностью: с одной стороны, просто прекрасно было торчать посреди жаркого и красивого мадьярского лета, зная, что не будет больше ни обстрелов, ни бомбежек, ни атак. С другой же – помянутая неопределенность, когда всех с невероятной силой тянет домой, но ничего толком неизвестно…
   Двойственность, одним словом. От которой хочется на стенку лезть и на луну выть.
   Командование, конечно, прекрасно эти настроения знало и учитывало, со своей стороны, делая все, чтобы личный состав не погряз в пошлом, расхолаживающем безделье. Как говорится, копали от забора и до обеда. Но все равно, военные будни – это совсем не то, нежели отсутствие войны…
   Лейтенанту и его разведчикам, если честно, приходилось похуже, чем обычной дивизионной пехоте. Пехота эта со всеми обычными в таких случаях ограничениями свободы передвижения размещалась в палаточном лагере за деревней – то есть, в обстановке привычной и, несомненно, аскетической. Разведчики же, опять-таки в силу специфики ремесла и гораздо большей свободы, стояли по крестьянским домам (вернее, учитывая реалии, по кулацким). С одной стороны, гораздо лучше жить наособицу, своей спаянной бандой в большом и чистом амбаре (а командир, капитан, и вовсе в хозяйском доме, как старший по званию и положению) – теоретически существует и командование, и уставы, а на практике присутствует большая доля домашности.
   С другой… Нелегко жить на белом свете молодым здоровым парням со всеми свойственными возрасту побуждениями и желаниями, когда по двору от светла до темна порхает прекрасная кузнечиха, та самая невинно-беспутная красотка Эржи, от которой зубы сводит и случаются ночные неприятности – черные волосы, черные глазищи, зубки белоснежные, вышитая блузка белее снега, круглые коленки из-под полосатой юбки… И ведь, как полагается, прекрасно знает, что дьявольски хороша, и знает, как на нее смотрят, и как бы невзначай порой так обожжет кокетливым взглядом, так улыбнется якобы в никуда, якобы в пустое пространство…
   (К превеликому моему сожалению, историю эту я переносил на бумагу лет через двадцать после того, как мне ее рассказали. И я уже не смогу передать то, как лейтенант описывал прекрасную кузнечиху. Совершенно непередаваемая смесь яростного восхищения с описанием, сделанным самыми нецензурными эпитетами. Выражаясь высокопарно, у меня не было ни малейших сомнений, что лейтенант был поражен в самое сердце – и навсегда. Нужно было видеть его физиономию… Временами становилось чуточку завидно – потому что в моей жизни не случилось женщины, способной таквпечатлить на всю оставшуюся жизнь…)
   Но при всем при этом красотка вовсе не давала никому авансов. Ничего подобного. Ребята были неглупые и в таких вещах разбирались. Она вовсе не стремилась с кем бы то ни было из них закрутить– просто-напросто по исконному обычаю дочерей Евы дня не могла прожить, чтобы не рассыпать пары дюжин кокетливых улыбок, целя во всех индивидуумов мужского пола, находившихся в пределах досягаемости…
   Тем неприятнее было открытие, которое они однажды сделали.
   Капитан, ухарь, вояка добрый и парень не промах насчет дамских сердец, красотку-таки уложил. Пользуясь тем, что на правах старшего обитал в доме – и еще тем, что Миклош примерно раз в неделю уезжал на пару дней в областной (или, как там выражались, комитатский) город, увозил какому-то торговцу, старому деловому партнеру, свой кузнечный товар. В особенности косы. Косы были его, интеллигентно выражаясь, специализацией, Миклош ими славился на всю округу, на каждой ставил свое, особое клеймо, вроде старых оружейных мастеров.
   Так что получилось традиционно, словно в бородатом пошлом анекдоте – муж уехал в командировку, а жена…
   Они были разведчики, умели добывать информацию, анализировать наблюдения и делать выводы. Поэтому лейтенант сходу, без колебаний поверил своим ребятам, когда они с приличествующими случаю ухмылочками, специфически приглушенными голосами сообщили однажды что «старшой огулял хозяюшку».
   Ну, что тут было делать? Делать тут ничего не сделаешь. Как выразился примерно в то же время по поводу схожей ситуации Иосиф Виссарионович Сталин: «Что делать, что делать… Завидовать, вот что».
   Их жизнь осложнилась этой самой эгоистичной, нерассуждающей завистью. Они любили капитана, старшого, они с ним прошли огни и воды, разве что медных труб не испытали – но, хотя о том вслух ни разу не говорилось, ручаться можно, что во всех сердцах, опять-таки выражаясь высокопарно, поселилась потаенная враждебность.
   Не настоящая, не большая, не та, что ощущаешь к врагу или хотя бы недоброжелателю с гражданки – просто-напросто то самое мужское чувство, многим прекрасно известное. Враждебная зависть, она же завистливая враждебность – ну, от перестановки слагаемых ни черта не меняется…
   Вообще-то, их можно понять. Одно дело – завидовать законному мужу, скучному старому хрену, морде кулацкой, сладострастно-злорадно мечтая, чтобы и сюда побыстрее пришла коллективизация (благо местныепартийные товарищи, мадьярские сподвижники большевиков, уже готовились предпринять какие-то телодвижения в этом направлении). И совсем другое – знать, что красотку все-таки валяетпосторонний, твой же собственный командир, по большому счету, ничем не лучше тебя, прошедший теми же дорогами и теми же опасностями. Такой же. Только звездочек побольше и власти тоже. Не самая приятная жизненная коллизия, в общем.
   Лейтенант был довольно откровенен спустя двадцать лет, благо разговор происходил под граненый. Поколебавшись чуточку, честно рассказал, как однажды, в прекрасную лунную ночь, не выдержал, вышел во двор, подкрался к приотворенному окну и, презирая себя, но не в силах сойти с места, долго слушал охи-стоны и прочие постельные звуки, и перед глазами у него стояли цветные картины, а мысли анализу не поддавались ни тогда, ни теперь. Он даже подумал однажды в совершеннейшем смятении чувств, что неплохо было бы, как в старые времена, вызвать капитана на дуэль – и шарахнуть промеж глаз граненой пулей длиной с палец, за собственное ночное одиночество, за то, что эти женские стоны принадлежали не ему…
   (Я удивлялся его лицу. И меня не раз грызло нечеловеческое, жгучее любопытство: увидеть бы разок, что это была за красотка, способная этак вот ошарашить мужика, как дубиной по темечку, на всю оставшуюся жизнь. Что в ней было такого, мать ее? Все мы видывали красоток – а некоторых даже имели, чего уж там. Но чтобы вот так, с таким лицом через двадцать лет рассказывать про бабу – и ведь не пацан был мой рассказчик, не урод, покуролесил… Что в ней было, в этой черноволосой Эржи? Кабы знать…)
   Да, а концовка в какой-то своей части тоже, пожалуй что, заимствована из анекдота. Возвращается однажды муж из командировки… Только анекдот – вещь веселая, а там все было гораздо печальнее.
   (И опять-таки, нужно было видеть лицо бывшего лейтенанта…)
   Что-то ему не спалось, и он проснулся рано, по-деревенски, с первыми лучами солнышка, пока остальные еще дрыхли. Вышел из амбара, потянулся, полюбовался окружающим. Утро выдалось исключительно прекрасное и мирное: ни облачка на небе, ни ветерка, все вокруг кажется особенно чистым и ярким, так что душа замирает и лишний раз порадуешься, что уцелел на войне…
   Дяди Миклоша как раз не было дома, отправился в очередную поездку. Должно быть, прикидывал потом лейтенант, Эржи точно знала, что нынче он возвращаться не намерен (точнее, полагала, будто знает). Вот они и решили…
   Они определенно гуляли где-то в окрестностях, капитан и Эржи. Быть может, всю ночь. Наверное, тут и в самом деле было что-то от чувств. Наверное, им было мало постели – это ведь не главное в таких делах, если подумать – и они хотели гулятьв самом романтичном и чистом смысле этого слова, держаться за руки, целоваться и что там еще…
   Лейтенант видел, как они шли. Как держались за руки, улыбались беззаботно, отрешенно, устало. И от этого зрелища ему стало завидно уже по-настоящему, яростно. Потому что здесь были как раз чувства, а не просто привычное ерзанье на постели под охи-стоны…
   Они его не видели. А лейтенант видел и их, и неведомо откуда взявшегося Миклоша, из-под густых бровей наблюдавшего за парочкой с таким лицом, что чертова мадьяра хотелось заранее, во избежание тяжелых последствий угостить доброй очередью из автомата. «Ну, в общем, ничего странного, – глядя в стол, говорил лейтенант, – любой из нас на его месте, обнаружив вдруг, что молодая красотка-жена не просто мнет постелюс посторонним хахалем, а еще и идет с ним под ручку ясным утром, с умиротворенным, довольным, отрешенным личиком, с неописуемой легкой улыбкой на губах… Любой из нас вызверился бы…»
   И они наконец-то увидели кузнеца, стоявшего со скрещенными на груди руками, с каменной рожей, со зверскимприщуром…
   На лице капитана, лейтенант хорошо помнил, изобразилось некоторое смущение – любой ухарь и ходок в подобной ситуации будет хоть чуточку смущен… Что до Эржи, та просто-напросто застыла на месте, как тот соляной столб. И не успела убрать улыбку с лица.
   Никто ничего не успел – ни эта пара, державшаяся за руки, ни лейтенант. Никто ничего не успел предпринять.
   Этот чертов мадьяр, хрен рогатый, медленно-медленно развел скрещенные на груди руки, а потом гораздо быстрее, как-то по-особому выполнил ими странные, непонятные жесты – и справа послышался чистый, высокий железный лязг.
   Лейтенант успел посмотреть в ту сторону. Там, у конюшни, у стены стояли острыми концами вверх штук десять-двенадцать кос – еще неклейменых, вчерашнего производства, подмастерья их принесли вчера днем на глазах лейтенанта, оставили, чтобы мастеросмотрел и оценил, стоит ли клеймить…
   Косы вдруг ожили. Словно бы. Они всей стаей, сталкиваясь с тем самым чистым, высоким лязгом взмыли в воздух, как в кошмаре, легли горизонтально – и рванулисьс невероятной скоростью, так, что их едва было видно в полете.
   Эржи вроде бы успела вскрикнуть – а вот капитан не успел ни крикнуть, ни схватиться за кобуру. Миг какой-то – и в них со всего размаху ударилопо полдюжине новехоньких, сверкающих лезвий, кровь брызнула… То еще зрелище. Лейтенанту, такой уж он был везучий, за всю войну ни разу не снились кошмары – а этакартина потом снилась не один год…
   Они так и упали, не расцепив рук. И лейтенант наконец опомнился, освободился от оцепененения. Тут, как он сам считал, наверняка сработали военные рефлексы. Кровь и смерть – это уже было военное, привычное…
   Кобуры при нем, разумеется, не было, он вышел из амбара в одних галифе, голый по пояс, босой. Но в секунду залетел в амбар, заорал благим матом:
   – В ружье!
   Почему-то именно так и заорал. Схватил с крючка свой ППС, ушиб при этом костяшки пальцев о затвор, и руку прошило такой реальнойболью, что окончательно стало ясно: никакой это не сон. Он вылетел из амбара, на бегу лязгая затвором, а следом уже ломились разведчики – босые, распоясанные, ничего еще толком не понимавшие, полусонные, но успевшие похватать личное оружие, как один. Они были разведчики и видывали виды…
   К превеликому удивлению лейтенанта мадьяр так и стоял на прежнем месте, опять сложив руки на груди. А онилежали, не шевелясь, кровь казалась ярко-алой на желтоватой утоптанной земле, и у них были совершенно спокойные лица…
   Дальше все было немудрено. Мадьяра сбили с ног, некоторое время пинали от души, пока лейтенант не опомнился и не прекратил это громким командным голосом. Связали по рукам и ногам, кинули там же, под стену конюшни.
   Все разворачивалось без тени самодеятельности. Лейтенант был военным человеком и прекрасно помнил, что остался здесь старшим по званию…
   Трупы не трогали. К Миклошу он приставил часового. Послал одного из ребят в штаб дивизии. И уже через полчаса на своей знаменитой рессорной бричке, позыченнойв каком-то богатом имении, приехал капитан Погорелов из дивизионного СМЕРШа – с кучером-сержантом и автоматчиком в синей фуражке.
   Осмотрел трупы. Почесал в затылке, похмыкал. Мельком взглянул на Миклоша, вяло матернулся, пнул мадьяра сапогом под копчик и пошел в дом, поманив за собой лейтенанта. Огляделся, сел за стол в кухне, вытащил из планшетки лист бумаги и сказал:
   – Чего ж тут, согласно заведенному порядку… Рассказывай.
   Он очень быстро перестал писать – как только лейтенант стал рассказывать о полетекос. Не потерялся ни на секунду – он был хваткий мужик, этот Погорелов, и, между прочим, не сволочной, как иные из его сослуживцев. Проворно встал, подошел к лейтенанту, приказал дыхнуть не терпящим возражений тоном, обнюхал, потом еще раз велел дыхнуть, снова обнюхал. И не без удивления протянул:
   – Трезвый, блядь, как стеклышко… Ты чего придуриваешься?
   – Я не придуриваюсь, – сказал лейтенант, ощущая себя персонажем унылого кошмара. – Все так и было. Он не самкинул косы, понимаешь, Погорелов? То есть сам, но… Он их метнул не руками. Взглядом, приказал на расстоянии, жесты делал… Пассы…
   – Пассы, блядь… – проворчал Погорелов. – Факир, а?
   – Не знаю, кто он там, – сказал лейтенант. – Но я тебе даю слово офицера, что все именно так и было. Ты же видел трупы…
   – Ну.
   – Как по-твоему, можно таксделать руками? Ну, предположим, он взял в каждую руку по косе и кинулся на них… И что, капитан бы так и стоял, не попытался выхватит пистоль, не отскочил, не защитился? Ты посмотри, как они лежат, какие у них лица… Это было, как молния, они ничегошеньки и предпринять не успели, косы самилетели, чем хочешь клянусь… Иди еще раз посмотри, как они лежат…
   – Да чего мне смотреть… – проворчал Погорелов. – У меня и так глаз-алмаз…
   – Коса без черенка – вещь неудобная, – продолжал лейтенант. – Ею много не навоюешь, от такого оружия увернуться легко… Все так и было…
   – Помолчи, нахрен, – цыкнул Погорелов.
   Упер локти в стол, подпер лоб кулаками и задумался. Лицо у него было напряженное и злое. Высокий такой, цыганистого вида. Говорил, из казаков. Вполне возможно – к лошадям у него было чутье, и кони к нему относились особо.
   – Погорелов, – сказал лейтенант. – Ты уж, пожалуйста, мне поверь, все так и было…
   Погорелов убрал руки от лба, поднял на него глаза. Оскалился:
   – Ну предположим, я тебе поверю. Говоря шире, я пару раз видел в жизни такие вещи, что будет почище твоих летающих кос… Куда там… Рассказывать не буду – во-первых, все равно не поверишь, во-вторых, нет времени точить лясы… Ну хорошо. Этот сукин сын кидал косы взглядом. Пассами, ха! Вот тут-то перед нами, сокол мой ясный, и встает проблема во всей ее сложности… Это получается, я должен прилежно записать твои показания насчет летающего сельхозинвентаря и в таком виде представить по начальству? Совокупно с тобой, свидетелем? И ты то же самое будешь военному прокурору лепить? Это ты хочешь сказать? Ну чего молчишь? Ты хоть понимаешь, как мы с тобой будем выглядеть? Оба-двое, два вот этаких? У тебя мозги на месте?
   Лейтенант попытался добросовестно представить, как сидит перед дивизионным прокурором и повторяет старательно, что… В самом деле, получалось как-то…
   – Погорелов, – сказал он почти жалобно. – Но ведь надо же делать что-то…
   – Жопу заголять и бегать, – огрызнулся Погорелов. – Помолчи пока, Чапай думать будет…
   Он снова подпер лоб кулаками и погрузился в раздумье. Тишина стояла абсолютная, звонкая…
   Погорелов шевельнулся, яростно сунул в рот папиросу и выкурил ее в три затяжки, по-прежнему упираясь тяжелым взглядом в стол. Швырнул бычок прямо на пол, растер его сапогом. Вскинул голову. Глаза у него стали азартные, сверкавшие лихорадочным весельем. Он прямо-таки сиял.
   – Что б вы делали без Погорелова, – проворчал особист, откровенно пыжась. – Тыкались бы, как кутята малые, слепенькие… Ваше счастье, что есть на свете хитрожопый казак Погорелов, хоть вы его и не цените, охломоны… Слушай. И мотай на ус, я тебя умоляю душевно… Давай-ка отрешимся от этих твоих летающих кос… Точнее, от кос-то мы отрешаться не будем… Вообще, по большому счету, вот как ты сам считаешь… Кто их убил? Мадьяр?
   – Конечно, – сказал лейтенант.
   – И то, что он их убил – не брехня, не ложное обвинение, не поклеп? Убил-то он?
   – Ну да, – сказал лейтенант.
   Погорелов расплылся в улыбке так, словно получил генерала:
   – Что и требовалось доказать! А то, что мадьяр их убил косами – правда или опять-таки поклеп?
   – Правда.
   – Ух, какой ты у нас сообразительный… – оскалился Погорелов. – А теперь лови мою мысль на лету… Мадьяр их убил – это факт. Убил их мадьяр косами – это тоже факт. Следовательно, эти факты и должны быть отражены в бумагах. Только эти факты. А вот о том, что он кидал косы взглядом, писать, разумеется, не стоит. Запоминай накрепко. Ты вышел поутру из амбара по нужде. И увидел, как эта падаль мадьярская, склонясь над бездыханными телами, втыкает в них новые и новые косы… Усек? Хорошо усек?
   – Как-то это…
   – Вернемся на исходные позиции, – с величайшим терпением сказал капитан Погорелов. – Убийство есть убийство, так? И какая, по большому счету, разница, рукойчеловек вгоняет нож в ближнего своего, или колдовским взглядом? Один хрен – убивец он после этого… А?
   – Ну, вообще-то…
   – Убийца он, или кто?
   – Убийца, конечно…
   – В полном смысле?
   – В полном смысле…
   – Так что ж ты целку строишь, друже? – ласково спросил Погорелов. – Сейчас запишем все, как я тебе обрисовал… Мы что, шьем дело невиновному? Да ни хрена. Убивец он, твой мадьяр, доподлинный и натуральный. А детали… Мы ж никому не врем, мы просто не доводим всей правды. Ни к чему такаяправда. Того, что есть, с лихвой хватит… А? Прав хитрожопый Погорелов?
   – Прав, – вынужден был признать лейтенант.
   – Вот то-то. Погорелов – это Погорелов, и пишется – Погорелов. А вы про меня сочиняете обидные загадочки – мол, чем особист от медведя отличается… Садись. Излагай показания.
   Уже минут через десять показания единственного свидетеля были запротоколированы по всей форме. С довольным видом обозрев свое художество, Погорелов тщательно сложил лист вдвое, уместил его в соответствующее отделение планшетки, и они вышли на солнышко.
   – Кантуй родимого, – распорядился Погорелов.
   Его кучер с автоматчиком, легко подхватив связанного по рукам и ногам мадьяра, вмиг закинули его в бричку, и туда же поместился Погорелов – с видом уставшего, но довольного победителя.
   – Ты командуй тут… – сказал он лейтенанту. – Вызовем, если что.
   – Погорелов! – вскрикнул вдруг лейтенант.
   Он и сам не мог определить точно, что именно хочет сказать. У него просто-напросто сидело где-то в глубинах организма тягостное, мрачное беспокойство. Как заноза.
   – Ну? – нетерпеливо обернулся Погорелов, уже было собравшийся скомандовать кучеру трогать.
   – Погорелов, – сказал лейтенант, переминаясь с ноги на ногу. – Ты поосторожнее с ним, кто его знает…
   Погорелов кинул взгляд на лежавшего у него в ногах связанного мадьяра, ухмыльнулся и сказал чуть ли не покровительственно:
   – Не ссы, разведка, и не таких упаковывали… Бывай!
   Он толкнул кучера кулаком в поясницу, тот тряхнул вожжами, причмокнул, и сытые, красивые венгерские кони вмиг вынесли бричку со двора.
   Строго говоря, у этой истории нет конца. Какого-либо завершения. Потому что никто и никогда больше не видел ни мадьяра Миклоша, ни капитана Погорелова, ни сержанта-кучера, ни автоматчика из СМЕРШа. Первый так и числится в бегах, а остальные трое – пропавшими без вести. Все они исчезли вместе с бричкой – средь бела дня, на знакомой и безопасной дороге, на необозримых венгерских равнинах. В штабе дивизии они так и не появились, исчезли вместе с фасонной бричкой и красивыми конями из поместья какого-то то ли барона, то ли графа.
   Их искали долго и старательно. Не нашли. В одном лейтенант убежден на сто процентов: в тех местах, вообще в Венгрии не было никаких таких вервольфов, никаких партизанствующих недобитков. К тому времени всех недобитков загнали за колючку.
   А те четверо исчезли, как сквозь землю провалились.
   Такая история.
   ( – Волосы у нее были черные, – говорит лейтенант, глядя сквозь меня. – Как антрацит. Глазищи огромные. И вот как-то так она шла, как-то так улыбалась… Оторопь брала. И сердце ухало куда-то, обрывалось… Зубы влажные, белоснежные, ровные… Ну, это все слова, а она была… такая…)
   Он замолкает и смотрит назад. Я могу его понять. Я и сам порой вспоминаю другиечерные волосы и черные глаза, но совершенно точно знаю, что у меня при этом никогда не будет такоголица…
   Что же это за женщина была, черт возьми?
   Она была. Такая…

   Необыкновенное? На войне иногда случается такое, что страшнее любого необыкновенного. Вот однажды я, к примеру, собственными глазами видел, как мертвый солдат бежал в атаку. Верхнюю часть головы ему сбрилоосколком – а он еще метров двадцать бежал как ни в чем не бывало, потом, правда, ноги стали подкашиваться, посунулся в землю, затих…
   Но тут нет ничего необыкновенного. Сплошная физиология. Мозг снесло, а тело еще дергается… Между прочим, такое случалось не так уж редко, подобное…
   Но мы ведь не о том? Я единожды в жизни сталкивался с самой что ни на есть необыкновенной вещью. И она была ничуть не страшная, скорее, смешная…
   Это было уже в Германии. Я тогда служил в артполку, в звании старшего лейтенанта. Оправлялся после ранения, и меня пока что держали в АХЧ тыла. Административно-хозяйственная часть. Так-то я строевик, не подумайте, с сорок первого воевал. Нога у меня плохо заживала, не в санбате же кантоваться?
   Одним словом, меня однажды послали посмотреть трофеи. Немцы, отступая, бросили несколько орудий. Нужно было посмотреть, нет ли исправных, с запасом снарядов, которые можно использовать. На войне – самое обычное дело. Мы использовали иногда их пушки и танки, они – наши. Зачем добру пропадать, хозяйственно выражаясь? Лишняя пушка еще никому не мешала, а для бывалого артиллериста освоить чужую технику нетрудно. Все то же самое, если подумать.
   Мне дали пятерых бойцов, мы приехали на место. Там и в самом деле было не меньше десятка вполне исправных на вид пушек и несколько машин со снарядами. Явно драпал какой-то их артполк – причем так спешили, что ничего не попортили и не подорвали. Они иногда держались до последнего, а иногда навостряли лыжи на запад, чтобы если уж попадут в плен, то сдаваться союзникам, а не нашим.
   Получилось так, что мы сидели и бездельничали. Нас доставили, а саперы задерживались. Такой у меня был приказ – не соваться к трофеям, пока их не проверят саперы, нет ли мин. Иногда немцы устраивали такую подлянку, если было время, и военную технику минировали, и всякие красивые цацки вроде аккордеонов и велосипедов. Иные клевали…
   Приказ есть приказ. Мы сидели на обочине и курили. Точнее, не на земле, а на пушке. На стволе крупнокалиберной гаубицы, если точнее. Все остальные орудия и грузовики стояли поодаль от дороги, а эта гаубица лежала практически на обочине. Я такие уже знал: тяжелая полевая гаубица образца восемнадцатого года, калибром сто пятьдесят миллиметров. Когда их перевозили на большие расстояния, ствол снимали с лафета и крепили на специальной орудийной повозке. Вот ее, эту повозку, судя по картине, и накрыло бомбой. Она кувыркнулась на обочину, ствол упал. Ну, сразу видно было, что нет там ни единой мины…
   В конце концов приехали саперы. На полуторке. Шофером у них был какой-то азиат. Не знаю, кто он и откуда – казах, чукча или какой-нибудь другой. Я сам калужский, в азиатах не разбираюсь совершенно…
   Саперы пошли осматриваться, и для нас работы все еще не было. Дымили себе. Азиат глядел-глядел на нас, потом, видимо, не выдержал, подошел. Но просить «табачку на закурочку» не стал. Сказал совсем по-другому:
   – А хотите, боги войны, я вам за кисет махорки сквозь это вот дуло пролезу?
   По-русски он говорил чисто. Хитрющие такие глазки щелочками, рожа, как блин… Из пройдошистых, тут и гадать нечего.
   Мы так и грохнули. Заржали, что твои жеребцы. Народ был опытный, обстрелянный, в материальной части разбирались прекрасно. Сто пятьдесят миллиметров – это пятнадцать сантиметров. Человек сквозь такую дырку ни за что не пролезет, даже голову не просунет. Азиат к тому же был не из щупленьких – плечи те еще, и ряшка широченная, сразу видно, покушать любил.
   Он, как ни в чем не бывало, продолжает:
   – Я ведь не шучу, давайте серьезно. Ставьте махорку на кон, и я сквозь ствол пролезу.
   Походило, что человек не шутит. Мы прикинули – может быть, тут какой-нибудь подвох? Знаете, как в детских играх… Переспросили:
   – Сквозьдуло?
   Он лыбится:
   – А как же еще? Сквозь…
   – Сюда влезешь, а оттуда вылезешь?
   И показываем на казенник.
   Он говорит:
   – Ага. Как хотите. Хоть оттуда сюда, хоть отсюда туда, мне без разницы. Только вы мне сначала эту штуку откройте, а то я не знаю, как она отодвигается…
   Мы переглядывались-переглядывались… Еще раз обговорили все, чтобы он нас не мог подловить на какой-нибудь хитрушке. И предложили напоследок:
   – Только давай договоримся так: если не пролезешь, сапоги отдаешь.
   Сапоги у него были отличные, яловые, может, еще из довоенных запасов…
   Он согласился. Ударили по рукам. Мы все подошли поближе, чтобы не получилось какого-нибудь мошенничества. Вахрамеев в два счета откинул замок казенной части. Азиат встал на четвереньки…
   И полез! Сквозь!
   Мы, все шестеро, своими глазами видели, как он просунул в дуло башку. Потом плечи исчезли, потом он по пояс пропал в стволе, а там и подошвы мелькнули… Вот тут мы рты и разинули – ну не мог он протиснуться в ствол! Однако ж протиснулся…
   А потом преспокойненько вылез с другой стороны – голова показалась, плечи, весь вылез, целиком… Встал, отряхнулся, оглядел нас с победным видом и говорит:
   – Ну что, мошенничество было?
   Мы вынуждены были согласиться, что нет.
   – Ну, тогда гоните, – говорит, – боги войны, табачок! Я его честно выспорил.
   И в самом деле, не попрешь против очевидного. Насыпали мы ему полный кисет. Вахрамеев, мужик недоверчивый, сам попробовал сунуться в дуло через казенник, но протиснуться не смог, только лоб оцарапал…
   Саперы закончили и уехали, а мы взялись выполнять свою задачу. К четырем пушкам, как выяснилось, снарядов было в достатке, а остальные оказались без боезапаса. С таким рапортом мы и вернулись в часть.
   Был у нас во второй батарее один сибиряк. Когда ребята с оглядочкой, но рассказали в тот же вечер своим, какое чудо видели, он, Папаша этот (он был постарше всех нас, под пятьдесят), расхохотался, как шестиствольный миномет. И говорит:
   – Ну, купил он вас! На шармачка натряс полный кисет…
   Ребята:
   – Папаша, мы ж сами видели, как он лез сквозь!
   – То-то и оно, – хохочет Папаша. – У нас в Сибири эту штуку знали издавна. Он вам глаза отвел, ясно? У нас этот фокус знаткиелюбили показывать со сплошным бревном, а то и с оглоблей. Он, рожа узкоглазая, по земле полз рядомс пушкой, а сам отводил вам глаза, вот и казалось, будто лезет сквозь… У меня дядя так умел, он и сейчас жив…
   Ну, ребята долго матерились потом. Мечтали, что хорошо бы было поймать чурку и накостылять как следует… только где ж его искать?
   Но я-то вот что думаю: зря мы тогда матерились. Ведь, если подумать, умение вот так вот отводить глаза – само по себе вещь необыкновенная. Не каждый сумеет. Это ж всех шестерых надо было загипнотизировать…
   Самый обыкновенный азиат, только рожа – хитрю-ущая…
   Больше мы его не видели.

   После одного случая у меня поубавилось скептицизма в отношении всевозможных мистических явлений…
   Я служил в санитарном поезде. Хирург, к тому времени – майор медицинской службы. Что такое санитарный поезд, вы себе примерно представляете? А, ну да, как же… «На всю оставшуюся жизнь»… Не спорю, неплохой фильм. Только, как всякое, по-моему, произведение искусства, к реальной жизни имеет слабое отношение. В жизни, особенно когда речь идет о войне, особенно когда дело касается военно-полевой медицины, все гораздо грустнее и приземленнее. И гимнастерочки не такие безукоризненные, и раненые не такие благовоспитанные– кричат, стонут, прямо-таки ревут иные (не плачут, а ревутпо-звериному), а уж запашок… Впрочем, последнее в упрек киношникам ставить не стоит. Нет еще такой техники, чтобы передавала в кино запахи. А уж такое амбре… Кровь, гной и все такое прочее – естественные отправления в неестественной ситуации…
   Мы специализировались главным образом на полостниках. Проникающие ранения брюшной полости, что иногда переплетается с торакальным направлением – я имею в виду грудную клетку. Пуля и осколок частенько не обращают внимания на медицинскую специализацию, полоснут так, что всем есть работа…
   Смертность высокая. Брюшная полость, знаете ли – крайне деликатная и специфическая область организма. Опасность сепсиса гораздо выше. Или, бывало, достаточно проглядеть в кишках крохотную дырочку от осколка – иные походили на крохотные кусочки бритвенных лезвий – чтобы начался воспалительный процесс. Вот, кстати, известно ли вам, для чего в старину перед боем надевали чистое белье? Не из форса. Исключительно оттого, что попавшая в рану грязная ткань дает заражение моментально…
   Ну, не будем отвлекаться. Так вот, медицина не всесильна. Никак нельзя сказать, что раненые у нас мерли, как мухи, это будет в корне неправильная формулировка, но все же случалось частенько. Относились к этому… Это все правда – насчет некоей профессиональной черствости. Медики быстро привыкают и к смерти, и к самым жутким увечьям. Никто не заламывает руки ,не обливается слезами – но нельзя и сказать, что персонал остается совершенно бесчувственным. Всегда, когда обнаруживалось, что раненый умер, возникало нечто вроде привычного, недолгого переполоха. Легонького такого, если вы меня понимаете в достаточной степени. Все же присутствовало некотороеволнение, нервозность. «Доктор, Сидоров умер!» Это всегда сообщалось не трагическим, но уж и никак не равнодушным тоном.
   И вот однажды я сделал не то чтобы неприятное, но безусловно странноватое открытие. Персонал мой как-то переменился. Это чувствовалось. Понимаете, мне начали сообщать о внезапной смерти, агонии или катастрофическом, резком ухудшении состояния так, словно этого и ждали. И это, повторяю, было несколько странно. Конечно, опытная санитарка или фельдшер способны такие вещи заранее предвидеть, сплошь и рядом, но все равно, это спокойствие было неправильным, не походило на ту самую профессиональную черствость.
   И получилось так, что я очень быстро нашел концы… Честно вам признаться, у меня с одной из санитарок были отношения. Случалось на войне, в гораздо более обширных масштабах, нежели нам это представляли моралисты. Замечу в скобках, что в поезде такие вещи устроитьгораздо удобнее, чем, если можно так выразиться, «на земле». Отношения к тому времени были долгие, устоявшиеся настолько, что окружающие к ним привыкли и воспринимали как нечто обыденное.
   Вот Катя мне однажды и рассказала, в чем дело. Оказалось, многие знали – я имею в виду, младший персонал. Лиц офицерского состава в это не посвящали…
   Была у нас санитарка. Лет сорока с лишним, классическая, патентованная деревенская баба откуда-то из псковской глубинки. Едва могла расписываться. Такие в сороковые были не редкость. Простая, неразвитая деревенская баба. Но, нужно отметить, исключительно добросовестная, исполнительная. Такая, знаете, кондовая, крестьянская истовость. В общем, в пример ставить можно иным.
   И вот оказалось, что дело все в этой самой Пелагее Ивановне. Она, изволите ли знать, видитсмерть. Видит, кому помирать в самом скором времени. Но смерть изволит зрить не в виде старухи с косой, отнюдь – просто-напросто видится ей, что на груди у будущего покойника лежит толстая черная змея. Смирнехонько лежит, свернулась кольцом…
   Как наши девчонки узнали? Сарафанное радио, конечно. Пелагея с кем-то поделилась по простоте душевной, та рассказала одной, другой – и вот вам перенос информации со скоростью лесного пожара… Правда, как я уже говорил, у болтушек наших хватало ума ограничить эту информацию своимкругом, не доводя до офицеров. Это чисто случайно вышло, что у Катюшки было разнеженно-болтливое настроение…
   Естественно, я не поверил. Вековые традиции русской интеллигенции во мне вопияли. Так уж заведено, не нами, заметим, что интеллигент российский обязан бороться с обскурантизмом и мистикой, мракобесием и прочим дурманом. Так, как боролся со спиритизмом великий Менделеев…
   Только Катька стояла на своем так, что я поневоле задумался. Девочка была не особенно сложная, хоть и не деревенская – но вот чего за ней никогда не замечалось, так это излишней доверчивости и тяги ко всякой чертовщине. Неглупая была материалисточка, у нас с ней потом все кончилось, потому что… Ну, это уже чисто личное. Главное, для Катьки это было насквозь нетипично – столь заядло уверять, будто в нашем поезде и впрямь происходят совершенно мистические вещи…
   Я, конечно, язык держал за зубами. Но вот что оставалось насквозь реальным фактом, так это то самое спокойствие, с каким принималась очередная смерть. Если допустить вздорные предположения, будто Пелагея и в самом деле…
   Прошло какое-то время, и я не выдержал. Поговорил с ней по душам. С глазу на глаз, конечно. Ей никак не хотелось, чтобы об этой истории прознал политрук, да и мне тоже. Хорошо бы я тогда выглядел: военврач, человек с высшим образованием, выпускник столичного вуза всерьез обсуждает с полуграмотной псковской бабой каких-то мистических черных змей, знаменующих смерть…
   Я ее разговорил в конце концов. Путем хитрой дипломатии, включавшей, надо покаяться, и кнут, и пряник…
   Поведала, что действительно видит эту самую змею, возлежащую на груди раненого примерно за сутки до летального исхода. Мол, у них в семье такое умели, и не только это…
   Я тогда был не юнцом, но все же человеком довольно молодым. И мне стало откровенно любопытно. И еще кое-что примешивалось – то самое желание разоблачить шарлатанскую подоплеку нашей доморощенной мадам Блаватской…
   Одним словом, мы с ней заключили нечто вроде договора: я никому о нашем разговоре не рассказываю, а она мне исправно сообщает о каждом факте наблюдения означенной мистической змеи…
   Ради научной скрупулезности я даже завел отдельную тетрадочку. Все, как положено – фамилия, дата. Двадцатого числа такого-то месяца поступило сообщение, что змея наблюдалась на груди раненого, скажем, Голопятова…
   И вот ведь что – стало стабильно сбываться… Я имею в виду, что «промахов» Пелагеиных в моем тетрадочке не зафиксировалось ни единого. Самое большее через двое суток, но записанный в моей тетрадочке умирал…
   Хирургия, особенно полостная – дело тонкое. Специфичное. Частенько случается, что самый опытный врач попросту не мог предвидеть летального исхода. Больной, казалось бы, на пути к выздоровлению – и вдруг, нате вам…
   А эта псковскаябаба без всякого образования никогда не ошибалась! Никогда. Понимаете? Месяца через три пришлось с этим смириться – когда в моей тетрадочке так и не было отмечено ни единой «пустышки»…
   Как ни протестовало все во мне – и жизненный опыт, и воспитание, и материалистические убеждения – приходилось признать, что есть в этом своя сермяжная правда. Очень возможно, что наша Пелагея и в самом деле видит эту свою змеюку… Ведь ни разу не ошибалась, темное и необразованное дитя природы!
   Каюсь, у меня порой возникали крамольнейшие мысли – а не оформить ли мне тетрадочные записи в виде некоего «журнала экспериментов». Записи вести пространнее, свидетелей привлекать. А после войны обратиться с этим куда-нибудь…
   Мысли эти в намерения так и не отлились – побоялся. Представил, как меня встретят в каком-нибудь сугубо научном учреждении…
   А развязаласьэта история совершенно неожиданным образом.
   Однажды возник легонький переполох – мы тогда стояли где-то, на какой-то захолустной станции. Оказалось, это Пелагею отпаивают водичкой и суют нашатырь под нос, потому что с ней приключилась форменная истерика во всех классических проявлениях. Кое-как удалось успокоить. А потом, ночью, Катька мне сообщила испуганным шепотом, что Пелагея, проснувшись, у себяна груди увидела эту самую пресловутую и легендарную змеюку. Вот так… Получалось, что… Да что там, назовем вещи своими именами. Что она увидела собственную смерть.
   И вы знаете… Конечно, можно списать на совпадение… Через сутки с лишним поезд обстреляли ночью, во время движения. Места были не самые гостеприимные – Западная Украина со всеми ее прелестями в виде бандеровцев, аковцев, выходивших из окружения немцев, вообще непонятно кого…
   Собственно, обстреляли – громко сказано. Какая-то сволочь выпустила по поезду пулеметную очередь – одну-единственную, зато от всей поганой души, на полный диск. Особого вреда не причинила – выбило несколько стекол, три человека получили легкие ранения. (Особенно матерился потом один из них, практически стоявший на пути к полному и окончательному выздоровлению – мол, невезение такое, стукнуло не на передке, а на полке санитарного поезда.)
   А вот Пелагее две пули попали прямехонько в голову. И – наповал. Нужно же было дуре у окошка сидеть…
   Совпадение, или что? Не скажу, что после того случая я стал законченным адептом потустороннего, но скептицизма, честно вам скажу, поубавилось…

   Был у меня в роте солдат…
   Ничего особенного о нем сказать, пожалуй, нельзя. Ни плохого, ни хорошего. Не выделялся ни тем, ни другим. Воевал, как все. И не высовывался без нужды, и в кустах не прятался. Одним словом, таких было не так уж мало, ничем особенным не выделявшихся в ту или другую сторону. К иным относились нормально, а некоторых не любили. Вот и его отчего-то не любили, хотя вроде бы не за что было…
   А потом… Понимаете, хороший командир роты просто-таки обязан знать, чем его рота дышит. Что в ней происходит, настроения, быт, и все такое прочее. Грамотный командир обязан также это знание поставить. Поймите меня правильно, я вовсе не стукачество имею в виду. Надо просто знать, с кем именно переговорить, и как, каким тоном. Один и сам болтун, к другому следует подойти с прибауточками, тогда и он разговорится, третьему, наоборот, следует намекнуть, что держишь его за трепача и враля, он обидевшись, сгоряча много интересного вывалит… Обязанность командира, ничего не поделаешь. Да, а некоторые без всякой подначки, с большим удовольствием освещают. Нужно только грамотно дозировать все от них исходящее…
   И вот, однажды оказалось, что этого солдата – назовем его, скажем, Федулов – всерьез подозревают черт-те в чем…
   Знаете, в чем?
   Что он свою смерть перекладывает на других. А?
   Нужно уточнить, что этот самый Федулов, если вдумчиво вспомнить и проследить его более чем годичное пребывание у меня в роте, и в самом деле производил впечатление заговоренного. Никак нельзя сказать, чтобы плелся в хвосте или отсиживался в безопасном месте (такая штука проходит раз, самое большее два) – но за все это время на нем не было ни царапинки. А ведь за этот год с лишним мы, можно сказать, из пекла не вылезали. Личный состав сменился не единожды. Из тех, кто пришел на пополнение в одно время с Федуловым, осталось всего-то не более десятка.
   Между прочим, от нихвсе и пошло… Они это дело подняли.
   Если обобщить и суммировать, выглядело все так… Я, особо подчеркиваю, передаю лишь то, что мои говорили меж собой, а не свои собственные наблюдения или мнения. Нет у меня ни наблюдений, ни мнения, нет и не было.
   Если брать по-ихнему, встать на их точку зрения, то выходило так. Перед атакой, перед разведкой боем или каким-то другим боевым предприятиемФедулов к кому-нибудь непременно подсядет. Поговорит задушевно, махорочкой угостит, приобнимет. И человек этот потом непременно погибает. Не всегда в бою: случится бомбежка, например, или артобстрел, или попадет на мины именно этот, Федуловым выбранный…
   Верить во всю эту белиберду мне не хотелось. Я-то совершенно точно знал, что такого не бывает. Нет в нашей жизни ни чертовщины, ни колдунов, есть только жизнь. С объективными законами природы, открытыми, описанными и объясненными учеными. Такова была моя позиция… да и осталась такой, пожалуй.
   Но, что печально, оказалось, этот дурман охватил чересчур многих. Болтовня эта распространилась настолько, что в историю, пожалуй, была посвящена вся без исключения рота.
   Мне все это очень даже не понравилось. И само по себе, и еще, разумеется, то, что вся эта похабень могла в конце концов дойти до вышестоящих командиров, до особистов, да мало ли до кого еще… Поставьте себя на мое место, а? Попробуйте… Командир роты, у которого солдаты практически поголовно обсуждают, как быть с обнаружившимся среди них колдуном… Дело не в том, что времена те были ох какие непростые. Какие бы ни стояли на дворе времена, а командир, допустивший такое во вверенном ему подразделении, в глазах вышестоящих будет смотреться… Даже слова не подберу. Хреново он будет смотреться, или я не прав? Это уже не командир, а недоразумение какое-то…
   Я, конечно, попытался вникнуть в проблему, мягким и ненавязчивым убеждением все развеять, что ли. Вот только сам чувствовал, что – не удается. Тем более что за это время нам случилось брать одну деревеньку, и снова, понятное дело, были погибшие, и снова выяснилось, что с одним из них Федулов намедни дружески говорил, духом укреплял, по плечу хлопал…
   Окончательно меня добило, когда я попробовал воздействовать через свой, если можно так выразиться, актив. Через людей абсолютно надежных, мне особенно близких. Был такой костяк, на который я главным образом и опирался. Обычное в армии дело.
   Только мой костяк, весь поголовно, сам стал на ту же несовместимую с нашей идеологией точку зрения. И, как ни горько это было признавать, но получалось, что в данном конкретном случае мой актив мне уже и не опора вовсе… Мнутся, говорить по душам не хотят, вести разъяснительную работу не собираются. Иные даже, отводя глаза, говорят, будто все так и есть…
   Ну, и мы не лыком шиты, не пальцем деланы. Командир роты тоже кое-что может, на своем уровне. Подумал я трезво, прикинул и решил разрубить проблему самым надежным и простым способом. Убрать этого Федулова к чертовой матери в другую часть. Это можно было устроить без особенных напрягов, есть способы, грамотный командир эти механизмы знает…
   Не успел, знаете. Пока я собирался сделать все грамотно, роту пришлось опять бросать в атаку. И нашли Федулова после боя с полудюжиной пуль в спине.
   Замять не удалось. Следствие было. Но кончилось пшиком. Пули были пистолетные, от немецкого «Вальтера». Вот и все концы, точнее, отсутствие таковых. Пистолет к тому времени наверняка валялся черт-те где, поди сыщи и его, и стрелка… Таких трофеев у половины личного состава по «сидорам» валялось немало… Как ни тыркалась военная прокуратура, отстала в конце концов.
   А напряжение в роте пропало…
   Вот и вся история. Повторяю, сам я тут не свидетель. Рассказал, как было, вот и вся моя функция…
   Хотя, черт его знает… У одного моего дружка в роте был солдат, тоже довольно обыкновенный и ничем не примечательный. Так вот, умел этот солдат взглядом сшибать яблоки с дерева. Ага, вот именно. Взглядом. Посмотрит на яблоки, на те, что высоко висят, пошепчет что-то – и они сами осыпаются на землю, а если руки вовремя подставить – то и в руки, как получится.
    Выявилосьэто его умение на Украине, по летнему времени, когда наши стали обтрясать яблони. Снизу уже все обобрали, остались только те, что висели высоко, а яблочка, сами понимаете, хотелось. Вот тут этот штукарь свое умение и проявил на пользу себе и боевым товарищам.
   Сам я этого опять-таки не видел, но рассказывал мне об этом человек, которому я вполне доверяю и всегда знал его как парня исключительно правдивого, к байкам и розыгрышам не склонного. Поневоле призадумаешься.
   Может, и с Федуловым все не так просто? Черт его маму ведает…

   Встретить на войне доброго знакомого, с которым однажды развела судьба, приходилось не так уж часто. И событие это было радостное.
   Поэтому рассказчик (тогда – майор-артиллерист), едва узнав, что по соседству с его только что прибывшим подразделением дислоцируется парашютный батальон, которым командует давний друг (далее попросту – комбат), немедленно туда отправился, едва выдалась подходящая минутка.
   Обнялись, вопя что-то радостное, и комбат немедленно потащил майора к себе. Обитал он в роскошно обустроенном блиндаже, оставшемся от немцев.
   Естественно, стол. Все, что можно раздобыть на войне в смысле выпить и закусить, в том числе французский коньячок из немецких опять же запасов (дело происходило в сорок пятом, в Польше). Сначала, как водится, перебрали общие воспоминания, потом рассказали друг другу, что с ними бывало за то время, пока не виделись. В конце концов в беседе наступило некоторое затишье.
   Майор своего военного приятеля знал хорошо. И заранее мог предсказать, что будет следующим номером программы. Комбат, дело такое, обожал хвастать. Не «прихвастнуть» подобно Мюнхгаузену, а именно хвастаться чуточку по-детски некими реальными вещами или случившимися с ним событиями.
   Награды говорили сами за себя, не было нужды лишний раз в них тыкать пальцем. В полном соответствии с ожиданиями майора комбат сначала продемонстрировал шикарно отделанный короткоствольный «Вальтер», доставшийся ему от какого-то эсэсовского чина, а также кольцо с «мертвой головой», принадлежавшее тому же деятелю. Показал роскошную генеральскую шпагу, взятую в качестве трофея, когда батальон внезапно обрушился на немецкие позиции и наворотил там славных дел. Под каким-то пустяковым предлогом вызвал в блиндаж санинструктора женского пола, писаную красавицу, поинтересовался чем-то незначительным и отпустил – а потом, как и следовало ожидать, с деланно безразличным видом объявил, что это – его нынешняяи постоянная, между прочим, насчет нее есть мысли касательно мирного времени, когда вся эта похабень закончится. Должна же она когда-нибудь кончиться?
   После чего наступила пауза. Майор подумал было, что старый приятель исчерпал репертуар, и хвастаться вроде бы больше нечем. Но все, что было, оказалось лишь прелюдией… Понизив голос, самым загадочным тоном, с азартным и нетерпеливым видом человека, которого прямо-таки распирает, комбат сообщил:
   – А сейчас я тебе ординарца продемонстрирую. Уникум, право слово. Такого ординарца, вот честное слово, не соврать, у иного маршала не сыщешь…
   Выпито было уже немало, и майор в тон ему поинтересовался: не идет ли снова речь о какой-нибудь особенно сногсшибательной красотке?
   Расхохотавшись, как сказочный злодей, комбат заявил, что его в корне неправильно поняли. Он, конечно, всегда был не промах насчет прекрасного пола, но, с другой стороны, он все же не турецкий паша и гаремов заводить не намерен. Еще и по той причине, что турецкие нравы к нашей суровой действительности не имеют никакого отношения, не проникся ими славянский народ. И, если приближенных красоток будет две, они, пожалуй, очень скоро порастреплют друг другу роскошные косы. Уникальность ординарца, сказал он заговорщицким шепотом, кое в чем другом… И, высунувшись из блиндажа, велел громким командным голосом, чтобы безотлагательно покликали…
   Майор не запомнил фамилии. Мог лишь сказать, что она была длинная и заковыристая, то ли туркменская, то ли свойственная какому-то из обитавших неподалеку от туркмен народов. Тулипбергенов, Талыхайбергенов, Худойбергенов…. Какой-то «бергенов», в общем. Именно так ради ясности и краткости майор его далее и именовал в своем рассказе – Бергенов.
   Очень быстро пришел Бергенов – худой темноглазый парень, смуглый, как цыган, какой-то поджарый. Отнюдь не раскосый, майор это особенно подчеркивал. Не из тех, кого именуют «узкоглазыми».
   Охваченный нешуточным, почти детским возбуждением, комбат принялся рассуждать вслух:
   – Что бы тебе этакое показать… Бергенов! А продемонстрируй-ка моему героическому другу, как мыши маршируют!
   Бергенов молча кивнул и уселся в уголке. Он был очень спокойный, бесстрастный – должно быть, судя по его философскойотрешенности, ему далеко не впервые приходилось показыватьчто-то комбатовым гостям.
   – Сиди тихонечко, – зашептал комбат другу. – Сейчас тебе будет зрелище…
   Майор не слышал, чтобы Бергенов что-то говорил вслух – только губы двигались. Загадочный ординарец едва пошевеливал лежавшими на коленях пальцами – будто на пианино играл, пришло в голову майору сравнение (сам он немного играть как раз умел).
   Большая, старинная керосиновая лампа давала достаточно света. И майор очень быстро увидел, как изо всех углов на середину блиндажа катятся какие-то серые комочки.
   Мыши в немалом количестве – штук тридцать, не меньше.
   Они стягивались на середину, совершенно не боясь людей – и, что самое удивительное, на глазах выстраивались в колонну по четыре, и эта колонна в безукоризненном порядке, словно обученные солдаты на смотру, знатоки строевой подготовки, просеменила из конца в конец. Оказавшись перед аккуратной бревенчатой стенкой, мышиные ряды столь же безукоризненно выполнили поворот кругом, так что самые последние оказались самыми первыми, а самые первые, соответственно, последними. Колонна вновь, с извечной мышиной бесшумностью, прошла на середину, выполнила маневр «ряды вздвой», выписала по обширному пустому пространству безукоризненную восьмерку, выстроилась в каре (фигура построения, давным-давно исчезнувшая из уставов не только Советского Союза, но и всех прочих держав).
   У майора прямо-таки челюсть отвалилась. Он читал в свое время детям книжки Дурова, сам однажды прикормил в блиндаже мыша – но тот мыш ничего подобного не умел, он лишь, не боясь, вылезал на стол, брал кусочки из рук и тут же лопал….
   Ему понемногу стало приходить в голову, что таких вотчудес дрессировки попросту не бывает. Это уже не дрессировка, а что-то другое, и называть такое зрелище надо как-то иначе… Он только не знал – как.
   Комбат, довольный произведенным на гостя эффектом, захохотал от всей души, оглушительно хлопая себя по коленке, и это словно разрушило некие чары – мышиное каре вмиг рассыпалось, серые зверушки, превратившись опять в скопище неразумных тварей, очумело рассыпались по всем углам, попрятались, пропали с глаз…
   – Вот такой у меня ординарец, – сказал комбат гордо. – Говорю тебе, не у всякого маршала сыщешь… Видал, что умеет? Мыши – это так, для затравки… Бергенов, покажем отца?
   Вот тут Бергенов впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Однако комбат заверил его, что друга своего знает давно и всецело за него ручается: не заложит, и бояться нечего… Потом откровенно прикрикнул. Помявшись, Бергенов кивнул с унылым видом.
   – Пошли-ка, – сказал комбат, энергично вытаскивая гостя из-за стола. – На улице постоим. Так оно будет эффектнее. Театральнее. Точно тебе говорю…
   На улице было прохладно – польский январь ничуть не походил на сибирский, но все же было около нуля, дул промозглый ветерок с порывами мокрого снега, и в одной гимнастерке было зябко. Впрочем, замерзнуть по-настоящему майор не успел – комбат, четко давая отмашку рукой ,вслух сосчитал до десяти и, хихикая, толкнул гостя в спину:
   – Ну, шагай… Только держись за воздух…
   Он так хихикал и фыркал, что дело было определенно нечисто, попахивало каким-то особо изощренным розыгрышем. Но чего прикажете бояться, находясь в тылу, в компании старого друга, своего же офицера? Майор, изрядно подогретый к тому же французской живительной влагой, браво спустился в блиндаж по аккуратной деревянной лесенке, слаженной с немецкой аккуратностью – ни одна ступенечка под ногой не скрипнула, ни одна стойка не покосилась…
   Сидящий за столом встал и повернулся к нему.
   Вот тут у майора, по его собственному признанию, в зобу дыханье сперло.
   Потому что Бергенова нигде не было видно – а к майору, бесшумно ступая, подходил великий вождь и учитель, Верховный главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин.
   В точности такой, как на портретах – в кителе с маршальскими погонами и одинокой звездочкой Героя Социалистического Труда на груди, с аккуратно зачесанными седоватыми волосами и неповторимым взглядом, с трубочкой в руке.
   Майор остолбенел, машинально приняв стойку «смирно», прижимая руки по швам так, что стало больно ладоням. Хмель моментально вылетел из головы, она стала ясной, как стеклышко – но мысли прыгали в совершеннейшем сумбуре. Умом майор понимал, что это просто-напросто очередное наваждение, колдовство, мoрок – но ничего не мог с собой поделать, застыл оловянным солдатиком, потому что перед ним стоял товарищ Сталин собственной персоной, как две капли воды схожий с портретами.
   – Рад вас видэть, товарищ майор, – сказал Верховный, улыбаясь в усы. – Как успэхи в боевой и полытыческой подготовки?
   – С… стараемся, товарищ Сталин… – только и смог выдавить из себя майор, стоя навытяжку.
   – Нэплохо, – сказал Верховный, легонько коснувшись гимнастерки майора черенком знакомой всему человечеству трубки. – А водку нэ пьете? По бабам нэ гуляете? В молодости можно, если это нэ врэдит дэлу…
   Майор, уже совершенно трезвехонький, чувствовал, как по спине у него ползут ручеечки пота. Все это с ним происходило не во сне, а наяву.
   – Ну ладно, можетэ идты, – смилостивился Верховный, уже откровенно улыбаясь. – Крюгом…
   Майор плохо помнил, как он, безукоризненно выполнив поворот через плечо – и не помнил, через которое – вывалился из блиндажа под ночное небо, под ветер и мокрый снежок. И уже не чувствовал ни холода, ни падавших на непокрытую голову то ли снежинок, то ли капель.
   А комбат самозабвенно хохотал, повторяя:
   – Ну, видел бы ты себя! Лица нет! Пошли, простудишься… Не лето.
   Схватил покорного майора за локоть и насильно втащил в блиндаж, где уже не было никакого Верховного, один лишь Бергенов стоял у стола. И шустро испарился по жесту комбата.
   Тот усадил гостя, налил ему полную стопку. Майор выпил, как воду, но его не взяло.
   – Как это? – спросил он потрясенно.
   – Я ж тебе говорю, – сказал комбат, ухмыляясь широко и беззаботно. – Ординарец у меня – уникум. Видал, чего умеет? У него вся семейка такая, это у них от дедов-прадедов… Хочешь, он тебе всамделишного Жукова изобразит? Или артистку Серову? Да ты не стесняйся, заказывай, кого хочешь, он кого угодно может…
   Майор выпил еще – и только тут стало понемногу забирать. Он долго еще хмыкал, крутил головой, пару раз оглянулся на дверь.
   – А ты, вообще, молоток, – сказал комбат одобрительно. – У меня тут один из блиндажа после отцабомбой вылетел, глаза дурные, летит, не разбирая дороги. Я его и догнал-то не сразу, пришлось бутылку влить, чтобы успокоить…
   – Как это? – повторил майор.
   – Говорю тебе – азиатское колдовство, – разъяснил комбат авторитетно, с видом специалиста. – Наваждение наводить. Он рассказывал, у него отец в гражданскую именно таким вот образом увильнул от неминучей смертушки. Он был красный и, когда его где-то там подловили басмачи, прикинулся ихним самым главным курбаши… Они поверили. Так и ушел…
   – Ты смотри, – предостерегающе сказал майор. – Такими, знаешь, вещами шутить…
   Комбат прищурился:
   – А кто настучит? Ты, что ли?
   – Я-то не настучу, – сказал майор. – Только мало ли… мир не без добрых людей. За такие вещи…
   – За какие? – все так же беззаботно ухмылялся комбат. – Ты себе только представь сигнальчик: «Командир батальона имярек и его ординарец Бергенов с помощью азиатского колдовства вызывают у себя в блиндаже образ товарища Сталина, иллюзион, имеющий полное сходство с настоящим…» А? Да за такой сигнал этого «сигналиста» самого увезут если не на губу, то уж точно в дурдом… – и он азартно блеснул глазами. – Воздушный десант так просто не возьмешь, не пугай ежа голой задницей…
   В том, что он говорил, безусловно был резон, но майор чувствовал себя прескверно после этакой встряски. Дальнейший разговор как-то не клеился, пилось плохо, и он распрощался при первой же возможности, сославшись на неотложные служебные обязанности.
   Вскоре началось наступление, огромные массы войска пришли в движение, самым причудливым образом перемешиваясь и перемещаясь, и майор уже больше никогда не встречал ни комбата, ни его ординарца Бергенова. Но Верховного в блиндаже запомнил на всю жизнь – и голову готов был прозакладывать, что это наваждение однажды случилось с ним наяву…

   Ну, как-как… Ножками. Было нас человек семь или восемь, из разных частей, так уж сбились. На всех – одна винтовка с подсумком и наган. И жрать совершенно нечего.
   Я вам не буду подробно рассказывать про все эти перипетии. Про них и так рассказано немало, книги написаны, кино снимали сто раз… Одно скажу: ощущения были мерзопакостнейшие. Июль сорок первого – и весь разговор. Мы уж и ждать перестали, что подойдут наши главные силы и вытеснят агрессора на его территорию, чтобы там – малой кровью, могучим ударом… Мы и гадатьперестали, почему все протекает совсем не так, как нас учили, вопреки всем ожиданиям. Не было никакого толку от таких умствований, жить они совершенно не помогали. Кишки в брюхе от голода путаются, ноги гудят, куда ни ткнись – всюду прет немец. Сытый, вооруженный, многочисленный, нахальный, с губными гармошками, бравый… Тут не до умствований. Одна задача была – выйти к своим, должны же они где-то закрепиться…
   И был у нас один… Даже не помню, как его звали. А, по-моему, он и не назвался. Просто – сапер. Мы, так уж завелось, друг друга звали не по именам или фамилиям, а по петлицам – пехота, химик, сапер… У него были саперные петлицы, черные с синей окантовкой, на петлицах, как полагается, кирка с лопатой…
   И четыре треугольничка. Старшина. Определенно кадровый. Точно. Это сразу было видно. Я сам к тому времени был кадровым, так что мог определить… Командовал-то у нас лейтенант-танкист, сразу за ним по званию шел сапер, ну, а дальше мы – у кого два «угла», у кого один, а то и ни одного…
   Мужик, я сапера имею в виду, был самый обыкновенный. Судя по разговору, по речи, точно не деревенский, городской. Но из простых, без образования. Шофер, может быть, или квалифицированный токарь-слесарь… Что-то в нем было такое, что именно так хотелось думать.
   До тогослучая он себя ничем особенным не проявлял. Был как все мы – и не скулил, и не храбрился. Словом, нормальный мужик, хлебнувший жизни. Мы все без особых умствований и уж точно без истерик выходили из положения, вот и он – как все. Не выделялся.
   А вот потом… Мы тогда крепко попали.
   Диспозиция была такая…
   Впереди – довольно обширный лесной массив, где можно надежно укрыться. Только чтобы туда попасть, нужно было пересечь большой луг, совершенно открытое место, перейти речушку по мостику. Неширокая такая речушка, небольшой мостик, бревенчатый.
   Дело, на первый взгляд, нехитрое – пройти по луговине с полкилометра, перейти мостик – и поминай, как звали…
   Только там уже были немцы, у мостика. Передовой разъезд, надо полагать, или разведгруппа. Оседлалиони мостик надежно – два мотоцикла, пять человек, при них ручной пулемет. Расселись, суки, на лугу, и обойти их нет никакой возможности…
   А сзади, на дороге, уже немцы. Прут на восток. И начинают уже, слышно же моторы мотоциклов, шнырять по тому редколесью, где мы спрятались, не доходя до луговины. Нам все больше становится ясно, что долго мы тут не продержимся. Рано или поздно они на нас наткнутся, а мы с нашим хилым арсеналом и погибнуть-то героически не сумеем – перестреляют к чертовой матери, не подходя близко, или возьмут тепленькими, что нам по тогдашнему воспитанию казалось еще похуже, чем героическая смерть…
   Вспотели все от напряжения и полной неопределенности. Косимся на лейтенанта – он командир, пусть временный, ему и решение принимать, ему на себя ответственность брать…
   А он, видно, потерялся. Бывает. Даже с кадровыми. Не знает, на что решиться, и все тут…
   И сапер вдруг говорит:
   – Прорвемся. Вы, главное, от меня не отставайте, шевелите ножками, и все будет в ажуре…
   Мы на него так и вытаращились: мол, ты что, со страху с ума сдвинулся? У них пулемет, пять автоматов, нас, едва выйдем, видно будет за версту…
   Он чуть побледнел, но продолжает спокойно:
   – Пройдем. Я им глаза отведу. Я умею. Отец учил.
   Мы были настолько вымотаны, что ни у кого не было сил ни ругаться, ни смеяться. Только вздохнул кто-то вовсе уж обреченно. Ясный день, солнышко, лето – в такую погоду особенно тяжело отдавать концы…
   А сапер, как ни в чем не бывало, начал что-то химичить…
   – Пятеро их, – говорит как бы сам себе под нос. – Значит, нужно пять…
   Отломал парочку веток, переломал их, получилось у него пять палочек. Он их вогнал в землю на опушке, подровнял так, чтобы были одинаковой длины. Посмотрел на них, на немцев, присел на корточки и начал что-то шептать. Лицо стало чужое, незнакомое, неправильноекакое-то…
   Длилось это недолго. Встал, одернул гимнастерку и говорит:
   – Пошли.
   И зашагал по лугу во весь рост, не особенно быстро, временами оглядывается на нас, рукой показывает: мол, за мной!
   Мы, конечно, остались на месте. Нема дурных переть в лоб на пулемет. Но, когда он отошел уже метров на двести ,нам понемножку стало ясно, что происходит странное…
   Из немцев только один сидел к нам спиной. А остальные смотрели как раз на луг, прямехонько на сапера…
   И никто из них на него не обращал ни малейшего внимания! Хоть бы позу изменили, хоть бы один поднял автомат… Нет. Полное впечатление, что они его и вправду не видят. Курят, болтают, регочут над чем-то своим… А он идет. Все ближе к ним, все ближе, уже и оглядываться на нас перестал…
   И тут меня взяло. Ничего я не понимал и ни над чем особо не раздумывал. Просто видел, что они на сапера не реагируют никак… И – рискнул. Сделал несколько шагов, с сердцем в пятках, еще несколько, пошел побыстрее…
   Не видят! Не реагируют!
   Тут за мной пошли все. И лейтенант, как миленький. Сапер обернулся, показал рукой: не бежать, потише! Мы пошли шагом.
   Ощущение было неописуемое, и запомнил я этот поход на всю оставшуюся жизнь. Идем мы прямо на немцев, они все ближе, ближе, уже четко видны все до единой пуговицы, цвет глаз, уже чуешь носом, как от них пoтом шибает… Но они нас как не видели, так и не видят, словно мы стали невидимками, как в какой-то книге…
   Вот так мы мимо них прошли чуть не на цыпочках, нырнули в лес и уж так вжарили…
   Забегая вперед, скажу, что к своим мы вышли. Через три дня. Отходила какая-то крупная часть, мы к ней пристали. Только уже без сапера.
   Его убило за день до того. Его и химика.
   Немецкий истребитель нас подловил опять-таки на луговине, далеко от леса, и начал гонять по полю, как зайчиков. Наших самолетов в небе ни единого, так что ему была полная воля. Хулиганил, тварь, от нечего делать, развлекался по своей гнусной фашистской натуре…
   Лейтенант по нему сдуру расстрелял весь нагановский барабан – понятно, без толку. Вот это была жуть… Мы носимся по полю, то падаем, то перебегаем, а он над нами крутится, просвистит, кажется, над самой макушкой, когда стреляет, когда нет – развлекается, как может…
   Сначала срезал химика, я слышал, как он закричал. Потом попал в сапера. Он бы нас на той луговине положил всех до единого, как мишени в тире, только в один прекрасный момент вдруг резко пошел в небо, набрал высоту, да так назад и не вернулся. Может, у него кончились патроны. Или горючее стало кончаться. Или получил какой приказ по радио. Черт его знает. Главное, уцелели.
   А сапера он срезал. Значит, летчику сапер почему-то не смог глаза отвести. Может, этоу него действовало только на земле, против пеших? Кто ж его знает. Один раз я и сталкивался с таким фокусом…

   Женщинам на войне, конечно, потяжелее, чем мужикам, кто бы спорил. И с оправкою сложности, если среди мужиков день и ночь, и эти их дни, и все такое прочее…
   Ну, и приставали, понятно. Со страшной силой иногда. Можно, я понимаю, это явление осуждать со всем пылом, а можно и попытаться понять человеческую психологию. Это ведь – война. Каждый день практически ходишь под смертью. Проснулся утром, а к обеду стукнуло тебе в башку осколком – и как не было тебя на земле… Может быть, эта девка, которую ты, прощу прощения, отдерешь – и есть самая последняя приятная вещь, которая с тобой в жизни случилась…
   Некоторые из них рассуждали точно так же. Бытовало, знаете ли, примечательное выраженьице: «Война все спишет». И ведь никак нельзя сказать, что оно какое-то неправильное, не отражает действительности – война мно-ого списывала, иногда такое, что… Ну, это отдельная тема. Нам в данный момент неинтересная, поскольку мы договорились потолковать о необыкновенном.
   Я с таким встречался лишь раз в жизни. Дело было на Украине, летом. Я тогда воевал взводным – матушка-пехота, старший лейтенант. Не хочу выпячиваться, но мне по военному стажу, по заслугам и отличиям вполне бы полагалось подняться и выше. Но меня на ротного двигать не торопились. Были, между нами, мужиками, за спиной некоторые… выходки. Убей бог, ничего такого уж плохого или отвратительного – так, эксцессы военных времен. Ну, однажды шлепнули мои ребятки пленных, насмотревшись вдоволь на немецкие художества, и все бы ничего, но среди них оказался какой-то хауптман, на которого облизывалась дивизионная разведка. Со спиртным пару раз случались… загогулины. И так далее, тому подобное. Бывало…
   Ладно, как там по классике? Не будем отклоняться мыслью от древа…
   Прислали к нам однажды в роту новую санинструкторшу. То ли Галя, то ли Оля, уже не помню точно. Пусть уж будет – Галя. Вот это была деваха… Самая натуральная казачка, с Кубани или с Дона – откуда-то оттуда. Я до этого казачек не видел вовсе, а увидел – обалдел, как все поголовно. Статная, высокая, все при ней, волосы черные, глаза черные, как пройдет, как посмотрит… По моему глубокому убеждению, красивых вообще нельзя было мобилизовать. Нужно, чтобы они оставались в тылу, чтобы от них и дети рождались красивые. Тогда и нация будет красивше. Вот вам мое стойкое убеждение. Нет, я понимаю: уродинки тоже люди, неповторимые и полноправные… Но их, если что, как-то не так жалко. А эту казачку просто невозможно было представить на обочине, в грязи, закоченевшую. А ведь случалось и с красивыми, война для всех одна, я навидался…
   Девки на войне себя вели по-разному, чего уж там. Иные рассуждали, как я уже упоминал, в том же направлении: война все спишет, смерть рядом посвистывает что ни день, и помирать в таких условиях целочкой как-то глупо и обидно… Оборачивалось по-всякому. Попадались откровенные, простите за некультурное словцо, бляди… а впрочем, блядь, она и на гражданке блядь, тут все зависит от склонности души, и война совершенно не оказывает влияния на характер. На войну приходят с гражданки с уже слепленным, сформировавшимся характером…
   Была самая натуральная военная любовь. Были незабвенные пэпэжэ. Походно-полевые жены. Это уж, конечно, не у рядового и сержантского состава. Ну, а когда дошли до Германии, по первости…
   Так вот, казачка эта была из недотрог. Очень скоро клинья к ней начали бить со страшной силой все, кто имел к тому хоть небольшую возможность согласно занимаемому положению. Даже один из штаба дивизии зачастил. Очень уж ему, изволите бачить, нужно знать, как идут дела в отдельно взятой роте, какие там успехи в боевой и политической, а также моральный облик…
   Этот ее прельщал, говоря по-старомодному. Мол, нечего такой кралечке делать на передовой, где летают свинец с железом, и народ грубый до полного оскотинивания. Я вас, Галя (или Оля), заберу в штаб дивизии, где не в пример спокойнее и уютнее… В таком ключе.
   Не знаю подробностей, но отшила она его так, что больше не ездил. Точно, отшила. Я сам, каюсь и винюсь, не без греха. Была у меня связисточка, и болтливая, так что я знал более-менее, что происходит в занимаемых прекрасным полом хатах, какие там настроения, разговорчики и прочее…
   Ну вот, я что-то никак не выворачиваю на главное… Ладно.
   Наш комроты от этой казачки форменным образом осатанел. Такое с каждым может случиться. Башню заклинит, как выражались танкисты – и вперед.
   Ох, он ее обхаживал! Так, что мы, взводные, над ним временами втихомолочку ржали. И так, и эдак, и по-всякому, и на разные кандибоберы. И к медалям он ее представит, и женится после войны, и любовь у него настоящая, непритворная, какой на свете еще не было… Моя Женька рассказывала, будто он однажды перед ней стоял на коленях, и довольно долго. Очень может быть. Когда мужик теряет голову, жди любой дурости и самых неожиданных поступков…
   И как он ни старался, ему обламывалось. Как и всем прочим. Дело зашло так далеко, что мы уже нахмуренно крутили головами – мог попросту завалить откровенным силком, случалось и такое, когда человек оказывается в полной власти поставленной самим перед собой задачи…
   Ну вот, а к тому времени Женька мне стала рассказывать интересные вещи – будто эта казачка потомственная ведьма. У них, мол, в станице вся женская линия ихней семьи этим славилась чуть ли не с пугачевских времен. И вроде бы она им гадала, что-то еще делала… Вот тут Женька мне ничего конкретного не рассказывала, только ежилась. Я над ней посмеивался, говорил: Жень, ты ведь девочка городская, комсомолка, кончила техникум связи, тебе ли верить в эти бабские враки? А она ежилась и смотрела странно…
   Мы тогда стояли в большой деревне. Месяц с лишним. Успели эту деревню исходить и изучить вдоль и поперек. Я это специально уточняю. С завязанными глазами могли из конца в конец пройти и отыскать любую хату.
   Прихожу я вечерком туда, где мы квартировали – взводные и комроты… Смотрю, ребятки какие-то особенно сосредоточенные. Оказалось, командира окончательно повело. Хватанул спиртику – не допьяна, а так, для куражу и смелости – и поперся к казачке. Предварительно объявив в узком кругу, что терпение у него лопнуло, и сегодня он этот узелок развяжет раз и навсегда… Завалит ее прямо в хате, и плевать на последствия, пусть потом жалуется, ему и штрафбат не штрафбат…
   Такая ситуация. А что прикажете делать? Идти следом и за шиворот оттаскивать? И получить от него пулю в лоб? Его заусилотак, что лезть поперек его мечты мог только идиот…
   Ну, что бы там ни было, а сон – дело святое. Улеглись мы спать, как ни разбирало любопытство.
   А утречком подхватились. Едва-едва рассвело, за окном этакая молочная сизость… Подхватились мы от грохота – это командир так саданул дверью, входя, что удивительно, как потолок не обвалился…
   Вид у него… Какой-то необыкновенный у него был вид. Не довольный и не разочарованный, ничего от привычных эмоций и настроения. Даже и не подберешь слов. Грешным делом, мне подумалось сначала, что дело обернулось совсем скверно: что он стал напирать, она ломалась, и он ее сгоряча… В соседнем батальоне однажды было похожее. Там начхим осатанел подобным же образом, и, получивши отпор, шарахнул в девку всю обойму. Наповал, конечно. Спохватился, принялся стреляться, дуло в висок – а патронов-то в обойме больше и нету. Повязали. Ну, трибунал, залп перед строем… Мы подумали сначала, что тут то же самое…
   Потому что он сел за стол с этим непонятным своим, незнакомым видом, голову упер на руки и молчит. Долго молчал. Мы тоже помалкивали – кто его знает…
   Дайте, говорит, спирту. Где-то оставался…
   Мы достали, налили. Он оттолкнул мою руку, долил до краев и ахнул приличную дозу неразбавленного. Потом хватает меня за гимнастерку – глаза шальные, остекленевшие – притянул и говорит:
   – Ты только передо мной не крути, мать твою! Я ведь прекрасно знаю, что ты Женьку валяешь. И не может быть так, чтобы она тебе ничего не рассказывала про то, как они там живут…
   Вижу – человек совершенно не в себе. Отвечая осторожненько:
   – Ну, вообще-то не без того…
   Он словно бы обрадовался, его малость отпустило. Спрашивает меня этак тихонько, задушевно, доверительно:
   – Коля, а не было ли, часом, оттуда информации, что Галька ведьмачит?
   Смотрим мы на него в совершеннейшей задумчивости. А он уставился на меня так жадно, словно я председатель военного трибунала, и от моего слова зависит, отпустят его с миром или поставят перед комендантским взводом… Человек малость не в себе…
   Не знаю уж, что на меня накатило, но ответил я ему со всей прямотой:
   – Степаныч, – говорю, – я человек трезвомыслящий и не верю ни в какое ведьмачество, разве что только в то, что присутствует в книгах Н. В. Гоголя… Но среди девок и в самом деле давно ползет шепоток, что Галька – ведьма. Не знаю я подробностей, мне их ни за что не рассказывают, но слух есть, и упорный…
   Он, что странно, вроде бы успокоился и даже повеселел. Хватил еще неразбавленного, посидел, повздыхал, поматерился. И говорит вполне серьезным тоном:
   – А ведь все сходится, славяне. Был бы я пьян в жопу, но я принял на душу один-единственный стакан, для смелости…
   Короче, что выяснилось…
   Выступил он в поход, что тот Мальбрук, с самыми решительными и непреклонными намерениями. Сам признавался, что башка была, как в дурмане, а, пардоньте, стояк был такой, какой редко случается. Ввались он туда, разложил бы ее, не обращая внимания ни на что окружающее.
   Вот только той хаты он не нашел.
   Соображаете?
   Он эту хату прекрасно знал – столько возле нее отирался, в гости захаживал под любым предлогом, а точнее говоря, без всякого предлога. И было так: идет он знакомой дорогой, мимо насквозь знакомых соседских домишек – а хаты нету. Нет, не то чтобы на ее месте образовалось пустое место… Ничего подобного, мы специально расспрашивали.
   Просто ее нету. Должна быть там – а ее нету. Он сам никак не мог сообразить и точно сформулировать, как это все описать. Вот он подходит – дом, дом, еще дом, должна быть вот туточки Галькина хата… А ее нету! Та хата, что за ней, дальше – на месте. Та, что перед ней, не доходя – на месте. А Галькиной попросту нету. Хоть ты тресни.
   Он пробовал и так, и этак. Возвращался к переулочку – и не один раз. Пытался заходить с другой стороны, с третьей, пробраться и вовсе огородами. С тем же отсутствием результата. Все привычные ориентиры на месте, а Галькиной хаты нема…
   И главное, ночь стояла лунная, звездная. Прекрасная просто. Вы знаете, не врал Гоголь насчет украинской ночи, не зря ее описывал так красиво. Ох, картина… Мы с Женькой пару раз просто гуляли, как пионер с пионерочкой. Красота… Тишина, ни ветерка, луна светит, звезды крупнющие, совершенно по песне – хоть иголки собирай…
   Иголку отыщешь без труда, не то что хату. А ее все равно нету. С какой стороны ни заходи, как ни прикидывай ориентиры…
   Забрало его какое-то наваждение: плюнуть и уйти отчего-то нельзя. Так он и бродил до рассвета. Искал Галькину хату и не находил. Он ее и на рассвете не нашел – просто-напросто ему вдруг отчего-то стало ясно, что нужно идти домой, к чертовой матери… Он и поплелся.
   Вот… А это, между прочим, еще не конец. Мы спать уже больше не ложились, ни он, ни мы. Посидели, помолчали – ну что тут скажешь и чем тут человека ободришь? Честно говоря, я ему верил, что все было именно так – я его неплохо знал уже…
   Это еще не все. Через часок нас всех позвали к комбату, мы и пошли. И навстречу – казачка. Остановилась, смотрит и молчит, только смотрит своими черными глазищами как-то так… с ухмылочкой, но вовсе даже неприветливой. И говорит ему:
   – Не отвяжешься – хуже будет. В жизни ни на одну не встанет.
   Так прямо и сказала. Улыбнулась и пошла. Не особенно даже торопясь, словно плывет. Ох, была девка…
   И знаете, он отвязался. Как и я, говоря между нами, на его месте отвязался бы. Черт его знает, что она еще умеет… Он очень быстро устроил так, что ее перевели куда-то. Командир роты это может устроить.
   Боялся ли? А вы бы на его месте… а? То-то.
   Не буди лиха, пока оно тихо. Так в народе говорится.

   Это было весной сорок пятого.
   Я тогда в силу выполняемой службы был прикомандирован к одному из отделов КБВ. Официальное название в полном виде звучало так: Корпус Беспеченьства Войскового. Наверное, понятно без перевода? Корпус армейской безопасности. СМЕРШ и особые отделы Войска Польского.
   Мы люди взрослые, циничные… Вы, наверное, прекрасно понимаете, что вопросы координации и связи были на втором месте, а в первую очередь я должен был за ними приглядывать. Что с политической точки зрения вполне понятно и объяснимо: отношения с Польшей у нас давным-давно были специфические и сложные. Линия, конечно, была взята на создание независимой союзной Польши, но это не означает, что нужно было пустить дело на самотек. Союзничек столь специфический требовал присмотра…
   Бывало, конечно, всякое, но лично у меня обошлось без трений и напряженности. Не хвастаясь, смог выстроить грамотные отношения. Помогало еще и то, что я с этими ребятами прошел всю Литву – а в Литве за поляками присмотра вовсе не требовалось. Скорее наоборот, нужно было одергивать время от времени. У них, знаете, к Литве были большие счеты. Народец тамошний, я литовцев имею в виду… Они сами, без всяких немцев, за войну перерезали триста тысяч евреев и триста тысяч поляков – от старого до малого. Ну, им потом малеха припомнили все хорошее…
   Но это отдельная тема, страшно интересная, но не имеющая отношения к вашейтеме… Расскажу о другом.
   Мы тогда месяц с лишним как дислоцировались в Мазовии. Есть такой район в Польше, со своим специфическим народонаселением. Мазуры – в общем, те же поляки, но отличаются большим этнографическим своеобразием. Язык у них, к примеру, свой. Серединка на половинку понять можно, но различия большие. Даже в алфавите есть свои ,особые буквы, которые в польском не водятся.
   Потом, после войны, там, конечно, народная власть внедрила некоторую цивилизацию, но в сорок пятом была глухома-ань… Непролазные чащобы, этакие Муромские леса, только без Змея Горыныча и Соловья-Разбойника. Население большей частью разбросано по хуторам, кое-как живут-поживают (иные уголь жгут из дерева и смолу гонят по старинным, времен средневековья рецептам прадедовским), без всякого электричества, газет и прочих городскихизлишеств. Практически, первобытно-общинный строй, как в учебниках.
   Наро-од… Дремучие космачи. Не глупые ,нет, что вы, наоборот, по-первобытному хитрожопые, себе на уме. Но живущие, как бы это выразиться, где-то в стороне от двадцатого века. У них там было свое время, свой уклад, своя жизнь. Мне даже иногда казалось, что они нас, военных в форме, с нашими электрическими фонариками, автоматическим стрелковым оружием и машинами воспринимают не как подобных себе людей, а как явление природы, вроде дождя или засухи. Смотрит этак сквозь тебя, а в глазах читается, что пережил он за свою жизнь кучу стихийных бедствий, и тебя переживет запросто… Юрек Выга, что характерно, держался того же мнения. Но я вперед забегаю что-то, про Юрека разговор особый…
   Короче, мы там встали. Командиром у поляков был майор, фамилию я, извините, попридержу, а звали его Януш. Своеобразный был паренек – ну, то есть, конечно, не такой уж паренек, мой практически ровесник, а я с восемнадцатого года…
   Кончил он перед войной – перед их войной, я имею в виду – офицерскую школу, в тридцать девятом их благополучно разбили с двух сторон, с двух, чего уж там… Успел он через Румынию унести ноги в Англию. Воевал и, надо сказать, неплохо. В сорок третьем его к нам прислали с какой-то миссией на предмет той самой координации и связи, и как-то так вышло, что от своих он открепилсяи перешел в Войско Польское.
   Так вот, своеобразие его заключалось в том, что нашимон не был нисколечко. Коммунистом, я имею в виду. Скорее наоборот – по имеющейся информации, недолюбливал он коммунистов. Но вот новые границы Польши, установленные товарищем Сталиным, ему понравились чрезвычайно. И ради того, чтобы служить в такой вотПольше, он готов был пребывать под командованием хоть самого черта, не говоря уж о «люблинских», карманномнашем правительстве.
   И, между прочим, он был не один такой уникум. Об этом как-то мало вспоминают, но после сорок пятого в Польшу вернулось много довоенных еще офицеров, вплоть до полковников и генералов. Служили они на приличных должностях, в армии и в разведке, и никто им прошлым в нос не тыкал, хотя красногов них не было ни на грош. Они просто-напросто рассуждали наподобие моего пана Януша. И я не говорю, будто они что-то там плели, замышляли – ничего подобного. Просто был такой нюансик: коммунистов они терпели без особого энтузиазма, а вот границы новые им нравились. Ну, что. Это – позиция. Примерно так же у нас обстояло в гражданскую с военспецами, а? Как будто товарищ Брусилов, немалый чин в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, большевиков любил…
   Замом по оперативной работе у него и был тот самый Юрек Выга, про которого я уже упоминал. Был он не офицер, а подхорунжий, что примерно соответствует нашему старшине. Выга – это не фамилия. Это такое прозвище. По-польски означает нечто вроде «пройдохи». Не уголовного плана, а попросту – оборотистый такой, как хохлы говорят, пройдисвет…
   Вот что интересно… Юрек Выга именно в тех краях служил перед войной, в тридцатых. Сам он уверял, что – писарчуком в администрации, но у меня до сих пор остались стойкие подозрения, что – ничего подобного. Что служил он, голубь сизый, как раз в полиции, причем не патрульным в мундире, а в дефензиве. Дефензива у них была – нечто вроде охранного отделения. Или НКВД, хо-хо… По документам-то у него был полный порядок – беспартейный писарчук, штатская крыса, нет, не служил, не привлекался… Но документам, по-моему, толковые люди верить перестали еще до рождества Христова… И потом, позвольте по секрету поделиться крамольной, аполитичной мыслью: органывезде одинаковы. Мы своихнюхом чуем, верхним чутьем. Так вот, достоверно этого никто в то время так и не установил, но я готов голову дать на отсечение, что пан Юрек – натуральный охранничек старого времени… Тайняк, как в Польше выражались.
   А впрочем, кому это мешало? Наоборот. Между нами говоря, кадровая политика товарища Сталина была отнюдь не идеологизированной, а насквозь рациональной. Совершенно неважно, что там у тебя в прошлом – лишь бы работал, был на уровне поставленных перед тобой задач и не смотрел на сторону. Кто у нас был товарищ Вышинский? Меньшевичок в прошлой жизни, приказ об аресте Владимира Ильича Ленина подписывал при Керенском… И что, кому это мешало? Прекрасно товарищ Вышинский работал на благо государства рабочих и крестьян, в своей постели помер, при почестях, а это непросто.
   Так вот, Юрек Выга со временем, крестом и пестом, шуточкой, прибауточкой и прочими нераскрываемыми им попусту приемчиками сумел сделать практически невозможное – поставить в тех местах классическую, почти нормальную сеть источников. Он здорово умел болтать на мазурском наречии, знал там многих еще с тридцатых – и как-то так у него ловко выходило… Чему я нисколечко не удивляюсь, имея в виду свои догадки на его счет…
   Нет, но народ был – мама родная! Не поверите, но однажды когда мы только прибыли, подошел ко мне один такой, диким волосом заросший, предупредительно скинул шапку и, таращась на мои погоны, поинтересовался: а что, мол, пан офицер, у вас в Петербурге новый переворот случился, и это вы, надо понимать, большевиков выгнали? Мол, как же иначе, если российский офицер при золотых погонах…
   И ведь не подшучивал контрреволюционно, ничего подобного! Это дитё дикой природы и в самом деле именно так рассуждало: раз пришли москали при золотых погонах, значит, это старорежимнаявласть большевиков наконец погнала, иначе как же истолковать…
   Вот такой был контингент. Крайне специфический. Мало того, наш Юрек в один прекрасный момент приперся и заявил, что он колдуна встретил. Самого что ни на есть натуральнейшего, можно сказать, патентованного колдуна. При немцах этот экземпляр якобы где-то ховался, а теперь вернулся на старое место, починил хатенку и намерен там обитать… Мы с Янушем были ребятки современные и просвещенные, городские орлы, в колдунов не верили. Юрек, правда, со всей серьезностью упирался в своем мнении, но мы ему велели не лезть больше с антинаучной мистикой. У нас хватало забот посерьезнее. В тех краях кто только не ошивался – аковцы, немцы-окруженцы, бандеровцы заходили, прятались по чащобам литовские полицаи, польские пособники гитлеровцев, власовцы, белорусские «дубровники». Настоящий Ноев ковчег, только наоборот – всякого дерьма по паре. Чтобы расчесатьих всерьез, у нас не хватало сил – ну, делали что могли…
   И вот однажды подстрелили Данку – мы так и не узнали, что именно это была за сволочь, какой разновидности… Шарахнул кто-то из пистолета по проходящим, прячась в чащобе. Пистолет вообще-то справедливо считается оружием идиотов, и лезть с ним на четверых, вооруженных гораздо крепче, по меньшей мере глупо. Но, видимо, у человека очень уж кипел разум возмущенный. Высадил обойму из чащи и смылся. Двое так и остались невредимыми, одному этот гад залепил в мякоть ноги, а вот Данке прилетело гораздо серьезнее – под лопатку, слева, в такое место, что дела обстояли хреновато…
   Нет, не санитарка. Она в том подразделении служила самым настоящим оперуполномоченным. Амазонка, ага… Исключительно красивая была девушка, и помимо того, хваткая. С подпольным прошлым – из Армии Людовой, которая, в отличие от Крайовой, ориентировалась на Москву. Наш человек. Нет, не коммунистка. Просто – наша. Коммунистов, откровенно говоря, там было с гулькин…
   И теперь, пожалуй, можно признаться, что у меня с ней был роман. Военно-полевая любовь. Роман полный и завершенный, так что далее ехать некуда… Ну, ну, ну… Все было.
   Ей, вообще-то, по большому счету, не было особой нужды идти на то прочесывание. Пошла. Она мне так никогда и не рассказала, в чем там дело, но не осталось никаких сомнений, что у нее был, как говорится, свой счет. Помню, в Литве она однажды справедливость устанавливала… С неженской твердостью. Как говорится, впереди нее все разбегалось, а позади рыдало и горело. Ну, и правильно, вообще-то – нехрен палить из хуторочка по доблестному Войску Польскому. Тут уж – кто не спрятался, мы не виноваты… В общем, это со своими была мягкая и красивая девочка, а что касаемо суровой службы… Так ведут себя люди, у которых определенно есть к неприятелю немаленький счет…
   Когда ее принесли на руках, состояние у меня, сами понимаете, было прескверное – как серпом по причиндалам. Я ж к ней… относился. Она была – моя. Хлопцытоже были на взводе, моментально ж разнеслось – Дануту подстрелили! К ней все дышали неровно, красавица, боевой товарищ…
   А дело было совсем плохо. Пришел военврач, пане Гершль – хороший был врач, из львовских довоенных, и, между прочим, доброволец. Родных у него извели почти всех, немцы во Львове, а литовцы на Виленщине, и счет у него был свой…
   Посмотрел, потрогал рану, покачал головой… Она уже лежала без сознания, губы синели, и лицо становилось по-особенному белое… Отвел нас с Янушем в соседнюю комнату, снял свое легендарное пенсне – оправа чистого золота, довоенное, подарок от благодарных пациентов – и говорит примерно следующее:
   – Как ни прискорбно, панове, но это один из тех случаев, когда медицина бессильна, выходного отверстия нет, пуля застряла где-то в области сердечной сумки, ритмы сердца затухающие…
   Не знаю, как я выглядел со стороны. Наверняка хреновато. Януш стал, как собственный бюст – бледный, скулы закаменели. Но произнес спокойно:
   – Можно что-нибудь сделать?
   Пане Гершль – а пенсне он, теперь ясно, снял, чтобы не смотреть нам в глаза, он же был близорукий, добрых минус десять – опустил ученую голову:
   – Думаю, могла бы помочь немедленная операция в хорошей клинике с соответствующим оборудованием, запасом крови… Иных вероятий у меня нет.
   Мы с Янушем не перемолвились и словечком – только переглянулись. Поняли друг друга моментально: все, что подходило под определение «хорошая клиника», располагалось за полтыщи верст от нас. Имелся лишь обычный дивизионный медсанбат – и тот километрах в семидесяти. Мы бы ее не довезли. Видел я, что получается, когда пытаешься везти людей с подобными ранениями. На «виллисе», по лесным колдобинам. Растрясет моментально. Усиление внутреннего кровоизлияния – и концы…
   Пане Гершль стоит, разводит руками… А вокруг нас вертится вышеупомянутый Янек Выга и лезет с совершенно антинаучной идеей:
   – Пан майор, пан капитан… Давайте я вам в два счета приволоку этого… (И называет имечко того колдуна.) Точно вам говорю, он и не таких вытаскивал, ручаюсь честью и погонами, я своими глазами видел в тридцать шестом…
   Сгоряча он едва не получил по зубам. Но вот потом… Я не помню во всех деталях, как получилось, что нас с Янушем это его предложение взяло. Не помню даже, что мы тогда говорили. Помню только собственное хаотическое мелькание мыслей. Понимаете, в такой ситуации схватишься за любую соломинку. Она уже белая, как смерть, губы синие, прозрачные… И если сделать ничего нельзя, так, может…
   Короче, Выга с хлопцами мигом смотались на «виллисе». Пане Гершль остался при раненой, сидит, кротко посматривает на нас с непонятным видом – конечно, ему, как представителю, можно сказать, официальной медицины, поперек души подобные планы, но он, должно быть, видел, что с нами творится, не встревал…
   Притащили мужика. Типус… Бородой зарос до глаз, возраст совершенно непонятный. Но глаза… Хитрющие, умные, посмотрит – как рублем подарит…
   Заодно ребята приперли все, что имелось в его хозяйстве – сгребли в «сидор» всевозможные пучки трав, корешки какие-то, разные там причиндалы… Чтобы два раза не ездить. Что видели, то и грабастали.
   Он подошел, нагнулся, заглянул Данке в лицо. Поскреб свои лохмы широченной пятерней. Забубнил что-то на мазурском наречии. Выга проворненько перевел:
   – Боится. Говорит, поздно. Может быть поздно. Мол, если помрет, вы меня, чего доброго, пристрелите… поздновато и опасно.
   Ну, Януш… Януш охулки на руки не клал. Вынул пистолет – у него был роскошный довоенный «вис» – медленно, демонстративно оттянул затвор. Молча. Ни словечка. Стоит, держит пистоль дулом вверх, смотрит на лесомыку… А за другим его плечом Янек Выга, внезапно вспомнив о личной гигиене, стоит и с отвлеченным видом чистит под ногтями кончиком эсэсовского кинжала… Тишина. Тяжелая, нехорошая, только Данута похрипывает чуть слышно…
   Он понял, что, если откажется, мы его кончим тут же. И кончили бы, честное слово. Не было там другой власти, кроме нас, и все атрибуты власти висели у нас на поясе… Он понял.
    Прожегменя взглядом, подошел вплотную и принялся что-то сосредоточенно бурчать. Я его не понял совершенно – у меня от напряжения вылетели из головы все польские слова, не говоря уж о его клятом наречии, которого я и не знал вовсе… Потом, когда Янек начал лихорадочно толмачить, я немного опамятовался…
   – Он говорит, что времени совсем мало, а возможность есть, но весьма опасная, – толмачит Выга. – Говорит: в одиночку ему трудно, но, поскольку это ваша девушка, пан капитан, то вам ее и спасать. Не будет врать, большой риск есть и для вас, но иначе он просто не берется, хоть стреляйте…
   Я только и сказал:
   – Пусть поторапливается. Лично я на все согласен.
   Лесовик бурчит что-то новое. Выгнал Януша, пана Гершля. Взял меня за пуговицу и талдычит что-то с расстановочкой, упрямо… Выга старательно переводит:
   – Он говорит, панна Данута пойдет к реке. Если вы, пан капитан, сможете ее остановить, все, глядишь, обойдется. Как уж у вас получится. А сейчас он и меня выгоняет тоже, поэтому вы, я вас просто умоляю, слушайте его во всем…
   И выкатился за дверь – по-моему, с превеликой охотой. Я, разумеется, остался. Космач тем временем переворошил все свои причиндалы, начал что-то мешать в чашке, накидал туда травы, сушеных цветков, настрогал каких-то корешков. Начал на все это нашептывать– водит руками над чашкой, бормочет что-то, время от времени вскинет глаза, кольнетменя взглядом с полным ощущением физической боли – и снова бормочет. И помаленьку мне стало казаться, будто у меня совершенно отнялись руки и ноги. Сижу на лавке, смотрю на Данку, а голова туманится…
   Он вдруг оказался возле меня. Только что сидел на корточках над чашкой посреди комнаты – и вдруг стоит возле меня, вплотную. Сдернул меня с лавки, без всяких церемоний, за шиворот, как куклу, положил на пол. Я лежу, смотрю на него снизу вверх, чувствуя себя чем-то вроде тряпичной куклы…
   Присел надо мной на корточки, приподнял мне голову, сдавил пальцами щеки, так что рот у меня разинулся сам собой. И стал вливать свое зелье – аккуратненько, струйкой, но вместе со всем этим гербарием, с корешками. Что удивительно, я ни разу не подавился, все как-то само собой проскальзывало в глотку…
   Я его бормотанье начал понимать. Отчетливо. Он раза три повторил: мол, остановишь ее, прежде чем дойдет до реки – тогда, может, и получится…
   И тут сознание у меня затуманилось окончательно. Перед глазами сомкнулась темнота. А когда я вновь стал что-то видеть, я уже был не в комнате, а неизвестно где. И не лежал уже, а стоял.
   Место было насквозь незнакомое и странное. Какая-то большая равнина, словно бы кочковатая, как бы снегом покрытая – только «снег» этот был серого цвета и под ногами не скрипел, не проминался. Я переступил с ноги на ногу – никаких отпечатков. По-моему, никакой это был не снег, но что это такое, мне до сих пор непонятно. Казалосьоно снегом, кое-где присыпавшим кочки, но под ногами не проминалось совершенно. Точнее я описать не могу, не могу, и точка…
   И вокруг, вместо неба – такая же серость, сквозь которую не просвечивает никакого солнца. В отдалении, справа и слева, виднеется что-то вроде вертикальных черных полос – словно бы деревья, словно редколесье виднеется сквозь туман. Но это был не туман. Совершенно ничего похожего – просто серый окружающий воздух. И еще. Не было наверху никакого солнца, ничего, что давало бы свет, но отчего-то мне казалось, что на всем вокруг – тень. Повсюду лежит тень. Взгляд это не фиксировал никак, у меня просто было такое впечатление…
   Тишина мертвая. Пусто… Потом я увидел – кто-то идет впереди, удаляется от меня. И я, опять-таки не знаю откуда и как, но понял, что это – Данка.
   Что характерно: как я ни пытался ни тогда, ни потом, вспомнить детали, но совершенно не могу припомнить, как она была одета, в чем – в форме, как лежала на лавке, или в чем-то другом. Никак не могу вспомнить. Нет у меня этого в зрительной памяти, хоть ты тресни – а значит, нет и в мозгу. Помню только, что волосы у нее были распущены, свободно лежали по плечам, ее волосы, знакомые, роскошные, она была блондинка с легонькой рыжиной…
   Я пошел за ней. Побежал. Бежалось совсем не так, как это порой случается в кошмарном сне – ну, знаете, когда пытаешься бежать со всех ног, но что-то мешает, и движения получаются замедленные до предела, плавные… Ничего подобного. Я чувствовал, что бегу нормально, как и должен бежать мужик молодой, тренированный, здоровый, как лось…
   Но – не могу догнать! Я бегу, как на медаль, она впереди бредет неспешно, и все равно, расстояние меж нами, вижу с отчаянием, почти что и не сокращается…
   То ли я кричал что-то, то ли наддавал молча – не могу сказать. Некоторые куски происходившего там совершенно не удается вспомнить. Воспоминания идут как-то рывками…
   И вижу я, что местность впереди немного изменилась. Вместо кочек появились уже самые настоящие холмики и пригорки, покрытые в точности таким же серым то ли снегом, то ли пеплом. И впереди замаячила река…
   Странная река, как и все там. Не особенно широкая, метров… ну, двести. Без малейшей ряби на поверхности. Даже не скажешь, что она течет. Как будто тянется бесконечная широкая лента из того же то ли снега серого, то ли пепла. И тем не менее ощущается, что это именно река.
   А на той стороне, у самого берега, маячат… Не знаю, сколько их там было. Не знаю, как они выглядели. Не знаю, на что были вообще похожи. Понимал я тогда только одно: это они за ней пришли.
   Бегу. Как я бегу… Кричу что-то вроде:
   – Мать вашу так, это неправильно! Нельзя так, нельзя! Это все неправильно, господи, в бога вашу душу, кто тут над вами старший! Не хочу я, не хочу! Это моя Данка, мать вашу! С дороги, мать вашу, СМЕРШ идет, это мы, СМЕРШ, мы и не такое видели, что вы мне тычете вашу речку! Не отдам!
   И я, знаете ли, добегаю. Нагоняю ее непонятно каким усилием. Мало того, обгоняю, заступаю дорогу. Лицо у нее уже не белое, нормальное, губы бледно-розовые – мне этот оттенок врезался в память на всю оставшуюся жизнь – глаза широко раскрыты, но, полное впечатление, она меня не видит. Идет себе, плывет над этим серым снегом… И – тишина…
   То, что меж нами происходило потом, я опять-таки не могу описать обычными человеческими словами. Она идет к реке, а я ее не пускаю, отталкиваю, отодвигаю, отжимаюот реки – причем не в физическом понимании темы, не руками отталкиваю, не напираю грудь в грудь. Как-то так… Слово «мысленно» не подходит, поскольку моих тогдашних ощущений не исчерпывает… Просто – она упорно движется к реке, а я ее еще упрямее от берега отжимаю, напираю, превозмогая нешуточное сопротивление, и происходит это без всякого применения физической силы… И лицо ее передо мной, совсем близко…
   И вдруг, в один нечаянный момент понимаю, что я ее определенно пересиливаю. Что медленно-медленно отодвигаю ее с того места, от берега. И – как напер…
   Очнулся я на полу, в комнате. Голова раскалывается, в виски словно буравчики ввинчивают, в животе такое ощущение, словно я проглотил не пару щепоток тонко наструганных корешков, а целую охапку валежника, и теперь этот валежник торчит во все стороны, норовя изнутри проткнуть мне организм в двадцати местах… Встал кое-как, плюхнулся на лавку.
   И вижу в комнате перемены!
   Пане Гершль уже здесь ,торчит над Данкой, точнее, не торчит, хлопочет, оживленный такой, даже бодрый, громко командует, а наши хлопцы мечутся, как черти, по его приказам, тащат бинты, еще что-то… Януш с Выгой тут же маячат, лица – довольные!
   И тут меня отрубило. Напрочь.
   Очнулся я через сутки, уже ближе к вечеру. И никаких особых ощущений в организме уже не было, даже голова почти не болела.
   Ну, подхватился. Я у себя в комнате, оказывается, лежу в форме, только кто-то снял сапоги и пояс с портупеей. Входит Януш, без лишних слов наливает мне водочки. Я – хлоп! Уже вижу по его лицу, что дела наши не так уж плохи…
   Так оно и оказалось. Когда я отключился, и хлопцы меня уволокли, Данка уже была в сознании. Не вставала, конечно, но уже и не выглядела покойницей. Смогла даже сказать что-то, пошевелилась…
   Доктора, говорят, надо было видеть! Он держался, как мог, не поддавался полной и окончательной растерянности, но, рассказал Януш, не оставалось никаких сомнений, что наш пане Гершль совершенно сбит с панталыку. По его теперешнимнаблюдениям выходило, что пуля, очень на то похоже, не повредила ровным счетом никаких внутренних органов – а, наткнувшись на нижнюю часть лопатки, как-то так срикошетила, как-то так повернулась, что чуть ли не под кожей застряла. Одним словом, дело принимает качественно иной оборот. Не то чтобы «есть надежда», а ранение, можно говорить с уверенностью, из разряда легких…
   А потому Данка уже давным-давно в медсанбате, подогнали два «виллиса», в один устроили ее, в другой набились автоматчики – и рванули в дивизию… Там, кстати, второйдиагноз пане Гершля подтвердили буква в букву. И очень быстро извлекли пулю. И Данка уже через две недели к нам вернулась. И все было по-прежнему.
   Вот только… Выга потом отвел меня в сторонку и рассказал. Этот лесной космач, когда уходил, велел мне передать, что, хоть я и показал себя во всей доблести – а обернуться могло, он гундел, по-разному – теткуне обманешь, теткаотсрочку дает под давлением обстоятельств, но ненадолго…
   И он ведь, сука, был абсолютно прав…
   Данка погибла в сорок седьмом. Когда война кончилась, ее послали на так называемые «возвращенные земли» – те, что отошли от Германии к Польше. Обстановочка там была… Еще почище, чем у нас в Мазурах тогда.
   Мы с ней виделись несколько раз до того, у нас ведь все так и продолжалосьукрадочкой. Я служил советником при соответствующих органах, в Гданьске. Получилось в точности по песне: дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…
   И вот что, хотите верьте, хотите нет, со мной случилось в тотсамый день…
   Вышел я из здания нормально, хотел сесть в машину. И тут меня как бы пробило. Как бы рвануло сразу в нескольких местах – остро, больно, жгуче. И ноздри как бы залепилочетким, пронзительным запахом дыма, от кашля наизнанку вывернуло…
   И тогда, не умею объяснить, почему, когда эта боль прошла и гарью больше не пахло, я вдруг уверилсяс невероятной, даже отчего-то спокойной ясностью, что вот в этот самый миг где-то очень далеко отсюда Данку убило насмерть, наповал…
   Закричал даже, не сдержался. Водитель выскочил из машины, кинулся ко мне, рвал на ходу кобуру – он потом говорил, что я рычал не по-человечески, и он сгоряча решил, что в меня пальнули из-за угла, но выстрела он почему-то не услышал… А я стоял, держась за стенку, весь был мокрый от пота, и знал, точно знал, что ее убило только что…
   И ведь это была доподлинная правда… В тот самый день, по времени примерно совпадало. Лесныесделали засаду, подстерегли машину воеводской беспеки. Шарахнули гранату с ходу, вдарили по машине из дюжины стволов… Всех положили наповал. Машина выгорела напрочь. Точно, дым и гарь… Поганое было время, хотя и считалось мирным, и без всяких киношных красивостей.
   Я так полагаю, все это со мной случилось оттого, что я ведь был с ней там. Где? А хрен его знает. Там. Не стал я ближе к какой бы то ни было мистике, но, боюсь, придется мне еще разок прошагать по той равнине… Да и вам тоже.
   А может, и – всем…

    Предания занимают середину меж историей и поэзией. Содержанием их служит всегда действительная быль, но рассказ, переходящий из поколения в поколение, из века в век, часто носит на себе печать сказки.

Т. Н. Грановский

   Один из самых запоминающихся и диковинных героев сказов Бажова – Великий Полоз. Он предстает то в облике огромного змея с человеческой головой, то в виде пусть и сугубо людском, но все равно странном, необычном, пугающем. Он способен навсегда «увести» золотую жилу в неведомые земные недра – подальше от алчных душонок, а вот тех, кто ему придется по сердцу, наоборот, одарит золотом. В повествовании Бажова владыка недр выглядит стопроцентным сказочным персонажем, ничем не отличающимся от Бабы-Яги, Жар-Птицы или говорящей щуки. Однако…
   Известная собирательница фольклора, свердловский (ныне, конечно, екатеринбургский) ученый В.П. Кругляшова десятки лет изучала предания и легенды Урала – в тех местах, что и Бажов, порой слушая тех же стариков, что поведали небывальщины Бажову. Так вот, собранный ею материал при внимательном изучении представляет совсем другогоПолоза, не в пример более крепко привязанного к реальности.
   Впрочем, не будем забегать вперед. Начнем с рассказов, и в самом деле совершенно сказочных.
   А.Ф. Щипанов: «Слыхал я, люди про Полоза рассказывают. Говорят, будто Полоз указывает золото. Если человек хороший, то Полоз покажет ему, где золото, а если плохой – наведет на ложный след. Когда Полоз ползет, то после него остается золотистый след. Сказывают, многие теряли голову от этого золотистого следа. Начинали копать, но ничего не находили. Главное – это заметить место, где Полоз исчезнет. Там и золото. Неправда, конечно, все это».
   А.А. Антронова: «Раньше в Полевском было много золота, а сейчас нет, и все потому, что змей Полоз золото отвел. Нашли полдневские мужики жилу и стали то золото мыть, а полевские узнали и пришли на ту же жилу. Повздорили меж собой мужики крепко, до кулаков дело дошло. Вдруг выполз Полоз, обогнул мужиков кольцом и провалился сквозь землю. С тех пор и не стало золота в Полевском, сколько ни искали».
   В.В. Хмелинин: «Змей связывали с именем Полоза. Полоз оставлял следы на траве. Видели какие-то следы. Кто-то пройдет, остается мятая колея, но никто не видел самого змея. Что-то в этом было таинственное, и связано это с золотом. Таинственным местом, где обитал этот Полоз, было Гальенское громадное болото, простирающееся на десятки километров. Торф, трясина. В центр не пройдешь. ЛЕГЕНДА О ПОЛОЗЕ НЕ СОЧЕТАЕТСЯ С ЗОЛОТОМ, ТАК КАК ЗОЛОТА НИКОГДА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ В БОЛОТЕ».
   Последняя фраза не случайно выделена мною крупными буквами. Потому что в ней скрыт своего рода мостик, своеобразный переход от чистейшей воды сказовк свидетельствам, где сказочного, собственно говоря, и нет вовсе. Рассказчик верно подметил характерную черту: часто, очень часто легенда о золоте с Полозом не сочетается вовсе! А вот те самые «следы на траве» появляются частенько, но в них уже нет ничего сказочного…
   Я.Д. Раскостов: «Про Полоза слыхал, раньше говорили про него. Жил он в лесу, но прихожденье по ночам в деревню было. На снегу след оставался. Многие этот след видели. Говорили еще, что он как будто мог сжигать жаром и у него еще какое-то притяженье и было. „Притягивал“ людей».
   (Любопытно, что за тысячи километров от Урала, в Африке, местное население в рассказах наделяет своеголегендарного то ли змея, то ли ящера той же способностью: неведомым образом «притягивать» людей.)
   А.Г. Пастухов: «Это давно было, я еще мальчишкой был (Рассказчик – 1894 г.р. – А.Б.) На Вараксином логу у нас покос был. Один раз приехали на покос – там выжжена полоса, как бревно протащили горячее. Я у отца спрашиваю: „Тятя, что это такое? Кто прополз?“ „Полоз“. А я говорю: „Что за Полоз?“ „А это большая змея, ей не попадайся, она может задавить“. И мы боялись даже спать. Я у отца спрашиваю: „А почему тут Полоз прополз?“ „А тут раньше богатое золото было, теперь вынуто, может, еще есть. Вот он и кружит возле этих ям“».
   Как видим, и этот рассказ можно назвать сочетанием сказочного и реального. С одной стороны, отец мальчика повторяет старинные поверья о связи Полоза с золотом. С другой же, совершенно буднично предостерегает сына от встречи с «большой змеей», лишенной всякой мистики, как предупредил бы о медвежьем месте или гадючьем зимовье…
   С.А. Борисова: «Полоз здесь был. Его даже моя мать видела. Трудолюбивая была. Сено на покосе оставлено было, пошла траву посмотреть. Смотрит, а траву всю припалило. Голову змей поднял, как зашипит. Мать километров двадцать отбежала, тогда вздохнула».
   П.А. Сауров: «Про Полоза слыхал. Полоз как пройдет, так после него словно бревно толстое провезли – так продавливает. После него трава остается желтой. А почему желтой? В ём какие-то ядовитые вещества есть».
   Этот мотив – то ли выжженный, то ли оставленный некоей ядовитой слизью след – возникает снова и снова. На первый взгляд, он-то и служит доказательством сказочности Полоза – подобные змеи науке неизвестны. Но почему-то рассказы насыщены массой совершенно реалистических подробностей, лишенных всякой мистики, даже приземленных…
   П.П. Зюзев: «Полоз – это змей. Показывается много, да не каждому. Полоз в камнях, в пещерах живет. Пещера как ровно выкладена камнями. Даже боялись около этого места ходить. Он на зиму, что потребно, заготовлял. А вот для чего он жил, сказать не могу. Там, где Полоз жил, ничего около этого места не добывали. Говорили, что, если подойти близко, он может задушить либо похитить человека».
   Т.А. Вараксин: «Есть такой Полоз – змея большая, метров шесть в длину. Пройдет – листы свернутся и трава как выжженная. У него, у змея, хобот большой, голова над землей поднята. Он может человечка захлестнуть и задавить. А богатство указывает ли? Так это кто его знает – мы не видели».
   Ф.С. Рябухин: «Один мужичок рассказывал, что я, мол, видел, как Полоз прополз, одна сакта ^[18]осталась. Мужик только это и видел. Про Полоза говорят, что он толстый и длинный. Боялись его все, как бы не встретиться».
   А.М. Будатов: «Про Полоза я, конечно, слышал. Мы жили у одного старичка. Он рассказывал, что его дедушка видел Полоза. Он метров десять длиной и толщиной с бревно. Еще другой старичок рассказывал. Это в Уфалее было. Полоз прошел по Ивановскому прииску, там потом золотые россыпи нашли. И мой дедушка, мол, повстречался с Полозом на покосе. Где он прошел – трава опалена была. Дедушка мой потом долго болел – испугался очень».
   Не правда ли, мифологический персонаж понемногу теряет черты сказочного героя? Чем дальше, тем больше…
   Ф.И. Шептаева: «Полоз – это как змея, голова у него змеиная, на шее белый галстук. Шипит тоже как змея. Если осердится, так надувается, делается толстый-толстый. Жил в лесу, в горах. На людей не нападал, если они его не тронут. Змей много там, где золото. И ПОЛОЗ ТАМ НЕ ЖИВЕТ. Он хлеб ел. Кто в лес идет, уж неси с собой хлеба, вдруг Полоз встретится. Я сама несколько раз его видела. Ходили по ягоды. Батюшки, змея шипит! Скорее хлеба ломаешь и бросаешь, он ест. А в то время уж убираешься. Убивать Полоза нельзя. Если убьешь одного, то другие Полозы в дом приползут, всю скотину передавят. Уж непременно выведут скотину. А если кто его и не трогает, и он не тронет. Питался он травкой, корешками».
   Н.Г. Тупицын: «У нас покос был на Ржавце. Отец с матерью косили, выкосили, стали суп варить. Он и вышел, Полоз-то. Сами будто видели. Трава сгорела там, где он прошел. Он метров двадцать прошел: ползет – во рту у него копалуха ^[19]– прополз и ушел в болото клюквенно. Ползет, а голова-то поднята все время на полметра от земли, и в хайле копалуха».
   Н.А. Прокопьев: «Слышал я одну историю про такого зверя. Боялись его все. А один мужик встретился с Полозом. Шел он стараться, золото искать. Весной дело было. Идет лесом, по дороге. Видит, две сосенки стоят рядом и Полоз меж ними на солнышке развалился. Испугался мужик. Думает: „Если идти мимо него, все равно удавит“. А назад возвращаться уже поздно. У него на плече лопата железная была. Что делать? Вскинул он быстро лопату да как хватил Полоза по голове, голова отлетела. А Полоз хвостом как хватил по сосне, так от сосны дым пошел. Сам мужик испугался до того, что два месяца болел».
   Право же, полное впечатление, что речь идет не о мифическом чудище, а о каком-то насквозь реальном, прекрасно известном животном, не более сказочном, нежели медведь или лось, со своими, разумеется, специфическими повадками. При определенных условиях оно может задушить, убить, но специально за человеком не охотится (чем Полоз схож повадками с крупными варанами и анакондами. Вопреки нашумевшим фильмам случаи нападения анаконды на человека за целое столетие можно пересчитать по пальцам). Более того, при известной сноровке и решимости Полоза можно убить прозаической лопатой. Как хватил, голова и отлетела… Ничего похожего на сказочных драконов, склонных питаться царевнами и членораздельно переругиваться со странствующими рыцарями. «Копалуха в хайле» – предельно бытовая деталь…
   Кстати, еще не факт, что змея достигала в длину именно аж шести метров. Давным-давно известно: крупная змея всегда кажется наблюдателю длиннее, чем она есть. В свое время рассыпалось немало легенд о пятнадцатиметровых южноамериканских анакондах: едва исследователь подступал к змеиной коже с прозаическим сантиметром, выяснялось, что на самом деле «исполинша» была длиною метров в пять. Таковы уж свойства человеческого восприятия – что на Амазонке, что на Урале.
   Так что же такое Полоз – некий уральский удав метра три длиной? Возможно, некогда на Урале обитали не только относительно большие змеи, но и рептилии вроде гигантских варанов. В рассказе Шептаевой перед нами предстает скорее варан: змеи (за исключением нескольких видов индийских кобр) не способны «раздуваться». А вот варан, как и многие другие ящерицы, рассердившись, как раз надувает шею, «делается толстый-толстый». Быть может, речь вообще идет о двух разныхвидах – крупной змее и некоем «сухопутном крокодиле». Мелкиезмеи и ящерицы испокон веков обитают и на Урале, и в Сибири, впадая зимой в спячку. Не стоит делать скоропалительных выводов, но все, что известно о биологии крупных рептилий, отнюдь не противоречит версии о их существовании в зоне умеренного климата. Уж если перебирать версии, то «уральский дракон» мог оказаться потомком динозавров – а последние, установлено, были (по крайней мере, некоторые виды) не пресмыкающимися, а теплокровными, следовательно, температура их тела не зависела от температуры окружающей среды, и это помогало выжить в зоне холодов.
   В конце концов, вараны индонезийского острова Комодо, достигающие пяти метров в длину, были признаныевропейцами за реальные создания только после первой мировой войны. До этого свидетелей попросту высмеивали, зачисляя в сумасшедшие или Мюнхгаузены…
   Что еще любопытнее: если внимательно изучить фольклор прилегающих районов, «уральские драконы» отнюдь не выглядят чем-то из ряда вон выходящим. Много сотен лет от Урала до Балтики с завидным постоянством рассказывали о неких ящерах, опять-таки почти всегда лишенных мифологических черт, больше напоминающих реальных рептилий, описанных кем-то, кто хорошо знал их повадки и, возможно, видел своими глазами. Ящер занимает центральное место в фольклоре коми-пермяцких народов, присутствуя в вышивках, шаманских бляшках, древнем литье, рисунках. В IХ–Х веках нашей эры новгородские словены поклонялись некоему загадочному богу-ящеру – причем, судя по летописям, этот «бог» не владел членораздельной речью, не требовал на ужин непорочных девиц из хороших семей и не собирал с поселений налога в виде серебра и мехов. Наоборот, вел он себя подобно вполне реальной крупной рептилии: в образе «лютого зверя крокодила» обитал в реке Волхове, частенько нападая на лодьи, топя их, пожирая людей. По иным источникам, его в конце концов прикончили и закопали без божественных почестей где-то на берегу…
   Псковская летопись рассказывает о весьма необычном событии: в лето 7090 (1502 г. от Р. Х.) «изыдоша коркодилии лютие звери из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошеся людие и молиши Бога по всей земли. И паки спряташися, а иных избиша».
   Иные исследователи, пытаясь хоть как-то объяснить загадку, выдвинули версию: дескать, некие иноземные купцы зачем-то привезли на Русь несколько крокодилов, каковые сбежали и, освоившись в русских реках, стали нападать на людей. Однако эта гипотеза выглядит мало правдоподобно. Во-первых, в летописи речь идет явно о событии, которое можно назвать нашествием«лютых» крокодилов. Вряд ли наши предки, располагавшие к тому времени огнестрельным оружием (вспомним отважного мужичка с железной лопатой, даже без ружья) стали бы пугаться пары-тройки привозных ящеров, которые и не могли быть особенно большими: ради простоты перевозки иноземные купцы наверняка прихватили бы небольших, молодых крокодильчиков. Во-вторых, в старинных русских документах попросту не встречаются упоминания о иностранных торговцах, привозивших рептилий. В-третьих, столь крупный отечественный специалист, как академик Б.А. Рыбаков, посвятивший водяному богу-ящеру целую главу в своем труде «Язычество Древней Руси», писал, что «речь идет о реальном нашествии речных ящеров».
   Возможно, эти «речные крокодилы», прекрасно знакомые нашим далеким предкам, в силу каких-то сбоев в обычном механизме существования чрезмерно размножились. И мигрировали, подобно леммингам. В любом случае речь идет о масштабномнашествии опасных рептилий: люди ужаснулись «по всей» Псковской земле, значит, угроза была нешуточная…
   В том же XVI веке посол австрийского императора Сигизмунд Герберштейн в своей книге «Записки о московитских делах» подробно описывает неких крупных ящериц, неизвестных современной науке, которым язычники-литовцы поклонялись, как богам. Эти «боги» опять-таки ведут себя совершенно небожественно, всего-то в определенные часы вылезая из укрытия, чтобы попить приготовленного для них молока. Книга Герберштейна до сих пор считается одним из ценнейших источников российской историографии, а ее автор на барона Мюнхгаузена ничуть не походил. Вот что он писал конкретно: «Там и поныне очень много идолопоклонников, которые кормят у себя дома как бы пенатов ^[20], каких-то змей с четырьмя короткими лапами наподобие ящериц, с черным и жирным телом, имеющих не более 3 пядей в длину (60–75 см – А. Б.). В положенные дни люди очищают свой дом и с каким-то страхом всем семейством благоговейно поклоняются им, выползающим к поставленной пище». Ничего особенно сказочного – в иных местностях Юго-Восточной Азии точно так же кормят священных для местного населения кобр, привыкших в определенные часы выползать к принесенной пище.
   И, наконец, уже в наши дни известия о случайных встречах с небольшими речными ящерамипорой приходят из малообитаемых районов Псковской и Новгородской областей, знаменитых огромными болотами.
   Конечно, трудно поверить, что некие крупные рептилии и до сих пор обитают в болотах Псковщины или в уральской тайге. Вполне возможно, они существовали, но вымерли, и наши далекие предки (впрочем, судя по уральским былям, не такие уж далекие) сталкивались с последними особями вымирающих видов. Как бы там ни было, то постоянство, с которым сотни лет обитатели огромных территорий, простирающихся от Балтики до Урала, сохраняли рассказы о «ящерах» и «полозах», заставляет задуматься. Можно вспомнить, сколь длинен список крупных животных, всего сто лет назад считавшихся плодом расстроенного воображения вралей-охотников или сказками туземцев. Комодские вараны, целакант, карликовый бегемот, медведь-кадьяк… Вплоть до начала двадцатого столетия ученые и не подозревали о существовании гигантской горной гориллы! В 1900 году, в местах, считавшихся прекрасно исследованными, исхоженными естествоиспытателями вдоль и поперек, английский капитан Гиббонс обнаружил дотоле неизвестного белого носорога. Не землеройку или белку, а животное весом в две тонны, достигавшее в холке двух метров…
   Практика к тому же показывает, что порой реальнейшее животное способно приобрести в глазах обитателей данной местности черты мифологического чудовища: например, того же карликового бегемота, зверя, в общем, безобидного, негры считали «ядовитым» и панически боялись к нему даже прикоснуться. В разных частях света прямо-таки мистическими свойствами наделяли гиену и росомаху, волка и комодского варана. Так что, возможно, сообщения о реальном Полозе, то ли ящере, то ли змее (а быть может, и змее, и ящере) примешались позднейшие наслоения чисто сказочного плана. Сказка тесно переплелась с рассказами очевидцев.
   Однако предания о волках, способных человеческим голосом беседовать со странствующими царевичами, еще не делают волка мифологическим животным. И так далее, примеров можно подобрать много.
   Районы дикие, необжитые, где в буквальном смысле не ступала еще нога человека, весьма обширны – что за Уралом, что на Урале. И не исключено, что где-то в уральской горной тайге и сейчас греется на солнышке реликтовое животное, именуемое Великим Полозом – и по своей неразумности представления не имеющее, что молва наделила его способность оборачиваться человеком и «отводить» золото…

   Геологические были о странном. Быль о машине-невидимке.
   Это случилось в середине лета 1977-го года. Лето это памятно, в первую очередь, даже не своими странностями, о которых рассказано ниже, а тем, что именно тогда в Красноярском крае из магазинов начисто исчез шоколад. К этому привыкли не сразу, вот это выглядело по-настоящему странно: долгие годы шоколада в магазинах было хоть завались, и вдруг он исчез в одночасье, сначала показалось, это ненадолго, но выяснилось – лет на десять.
   Ладно, не будем отвлекаться. Наш отряд тогда, как говорят в геологии, стоялна крохотной таежной речушке, у склона огромной и пологой, километров десять в диаметре, сопки, сплошь заросшей лесом. По другую сторону сопки – деревня. Из деревни к лагерю вокруг сопки вели две дороги, с высоты птичьего полета, надо полагать, смотревшиеся огромными полукружьями. Дорога с правой стороны сопки и дорога с левой. По какой из двух ни пойдешь от лагеря – придешь в деревню. По какой ни пойдешь от деревни… Ну, соответственно.
   Место это, как в первый же день выяснилось, было медвежьей территорией. Медведь – зверь оседлый, отгораживаетсебе строго определенную территорию и, подобно средневековому феодалу, считает ее своим законным и неотъемлемым владением. Другим медведям внутрь отмеченных границ заходить категорически не рекомендуется – иначе хозяин постарается пустить их клочками по закоулочкам. Людям гораздо проще. Сытый и здоровый медведь никогда не трогает без особой нужды ни людей, ни домашнюю скотину, если люди соблюдают несложные правила.
   Позже выяснилось, что здешний топтыгин был не просто феодалом, а наследственным хозяином. Поколении, кажется, в четвертом. И прадедушка его, и дедушка и папаша (а может, прабабушка, бабушка и мамаша, в такие тонкости никто не вдавался) обитали в этих самых местах с довоенных времен. С деревенскими медведь поддерживал своего рода нейтралитет: в селе он не пакостничал, коров, во множестве шлявшихся по тайге ,никогда не трогал, а деревенские, в свою очередь, воздерживались от актов вооруженной агрессии по отношению к династии топтыгиных. Городские охотники в те времена туда не добирались. Так что всем было удобно, всем было хорошо, и людям, и косолапому.
   В первый день, когда мы только прибыли и разбили палатки, мишка, естественно, возмутился в точности так, как вознегодовал бы какой-нибудь мелкий барон, узнавши, что неподалеку от стен его родового замка устроила табор неведомо откуда нагрянувшая цыганская орда. Битых трое суток «хозяин тайги» бродил где-то по вершине сопки и орал средь бела дня, что твой Змей Горыныч – пугал и выпроваживал, авось да уберемся. Рычанье и рявканье, надо сказать, впечатляло – сильнее медвежьего рявканья по психологическому воздействию только, пожалуй, вопли рыси в ночной тайге.
   И тем не менее отряд и не подумал менять дислокацию. Мы прибыли туда месяца на три, не меньше, нам предстояло вдумчиво и скрупулезно провести электроразведку именно на этом участке. Рабочие планы подразделений министерства геологии испокон веков составлялись без учета медвежьих эмоций…
   За три дня медведь кое к чему присмотрелся. Определенно сообразил, что ни у кого из непрошеных гостей нет ружей и, судя по поведению, охотиться они не собираются вовсе (такие вещи косолапый понимает прекрасно). И не мог не отметить также, что двуногие регулярно ходят по своим, строго определенным маршрутам. И не мог не сделать вывод: люди прибыли по каким-то своим делам, с его делами не пересекающимися вовсе.
   В том, что медведь рассуждал именно так, убеждают последующие события. На четвертый день медвежьи обиженные вопли уже не раздались, и все три с лишним месяца, что мы прожили у речушки, мишка вообще не дал о себе знать. Никуда он не ушел, конечно – просто не давал более о себе знать ни ревом, ни следами. Сосуществовал с нами настолько незаметно, что, если не знать о нем заранее, можно было подумать, будто его там и нет.
   Ну, это лирика… Итак, мы стояли на речушке. Два-три деревянных барака, оставшихся от каких-то предшественников, полдюжины палаток, пять-шесть молодых специалистов обоего пола с новехонькими дипломами о высшем и среднем специальном образовании, да два десятка работяг, сиречь нас. В общем, именно этот лагерь описан в романе «Охота на Пиранью» – примерно так он, заброшенный нами по окончании работ, должен был выглядеть.
   Пора о необыкновенном. Так вот… В тайге, надобно вам знать, скучновато, если ты не шатаешься по ней идиотом-туристом, а обосновался на все лето работать от зари и дотемна. Небольшая прогалина, примыкающая к речушке, а вокруг – сплошная стена тайги. Ближайшая цивилизация в виде деревеньки – в пяти километрах. Скука. Любому мизерному развлечению будешь рад. Поэтому, когда время от времени, пару раз в неделю, из областного центра приезжала наша машина, весь народ, заслышав на дороге урчание мотора, живенько вылезал из палаток и бараков.
   Вот и тогда – вылезли. Столпились. Узкая дорога в одну раздолбанную колею, где с трудом протиснется одна-единственная машина, да и то задевая бортами кузова за ветки, просматривалась метров на сто, а далее резко поворачивала вправо, так что полагаться приходилось исключительно на слух. И все двадцать пять человек прекрасно слышали, как совсем близко надрывается мотор, как скрежещут шестерни в ветхой коробке передач. Совсем близко раздавались эти звуки, под самым носом, за поворотом. Вот-вот появится машина…
   Она так и не появилась. Более того, мотор вдруг замолчал и больше уже не работал. Воцарилась неописуемая таежная тишина. Полагая, что наш старенький ГАЗ-51 накрылся медным тазом буквально в паре сотен метров от лагеря – а иного логического вывода на основании того, что мотор сначала работал, а потом умолк, и нельзя было сделать – самые нетерпеливые бодрым шагом двинули навстречу.
   И не обнаружили за поворотом никакой машины. Более того, не обнаружили ее вообще. Недоуменно матерясь, прошагали в сторону деревни еще не менее километра – но никакой машины не обнаружили.
   Она так и не появилась в тот день. Прибыла только через сутки. Такие дела. Повторяю: обе дороги, что правая, что левая, соединявшие деревню с лагерем, представляли собой стиснутые тайгой колеи без каких бы то ни было ответвлений, поворотов, съездов и обочин. Едва-едва протиснуться одной машине. Выехав из деревни, можно попасть исключительно в лагерь. Выехав из лагеря, можно попасть исключительно в деревню. Развернуться на этой колее было физически невозможно – для любой мирной гражданской машины, я имею в виду. Только танк способен был там развернуться, снеся пару дюжин деревьев…
   Естественно, имела место некоторая оторопь. Ведь, с одной стороны, чуть ли не три десятка человек прекрасно слышали, как совсем рядом, ну, метрах в двухстах самое дальнее, завывает изношенным мотором старенькая машина, переваливаясь по буграм и колдобинам. С другой стороны – те, кто пошел на звук, не обнаружили вблизи каких бы то ни было транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания… Ясен ребус?
   И ведь дня через два все это в точности повторилось, вновь повергнув весь отряд в злое, тягостное недоумение. Снова близенько, вот туточки, за поворотом шумит мотор, скрежещут передачи, тужится потрепанная машинешка, пытаясь одолеть колдобины и рытвины, вот-вот покажется из-за поворота… а вот вам шиш! В один прекрасный момент звук мотора умолкает, словно повернули некий выключатель, и ни звука более не слышно. До следующего раза. Невидимая машина с завидным постоянством стремится к лагерю и, не доехав до него пары сотен метров, исчезает неведомо куда…
   Бога ради, только не надо логических, рациональных, материалистических объяснений! Их попросту нет, понимаете? Версию о том, что это попросту долетал до нас шум мотора ездивших где-то поблизости машин, отмели почти сразу же. Потому что «поблизости» не было ни машин, ни дороги с оживленным движением. До деревни, повторяю еще раз, было километров пять – и еще километрах в восьми далее располагалась самая оживленная ближайшая трасса…
   Мы ведь очень быстро, осатанев от этих мистических непонятностей, выкроили время и принялись экспериментировать – при полном попустительстве начальства, которому самому было интересно. Благо наш шофер, с настоящеймашины, оставшись ночевать в лагере и на следующий день обеими ушами слушавший «невидимку», своими ногами отмахав с километр дороженьки, всецело проникся ситуацией…
   В общем, шофер ездил, а мы слушали. Экспериментальным, сиречь строго научным путем было установлено:
   а) шум мотора настоящей машины слышен в лагере (исключительно тогда, когда она находится не далее чем в трехстах метрах от лагеря;
   б) если отъехать дальше, мотора в лагере не слышно;
   в) шум моторов других, посторонних, далеко проезжающих машин до лагеря попросту не доносится.
   Итак, путем строгого эксперимента…
   А «невидимка», сволочь такая, продолжала мотать нервы. Если не каждый вечер, то уж через пару дней на третий – это как закон. Возможно, кому-то это и смешно читать, не спорю, никаких привидений с синими рожами, никаких оборотней, леших…
   Но нам тогда, честное слово, было не до смеха. Мы попросту злились. Однажды, когда раздался поблизости шум мотора – ну метрах в двухстах, не дальше, как обычно! – наш шофер, тоже изрядно осерчав, вскочил в свой раздолбанный «газон» и помчал навстречу «невидимке» со всей скоростью, какую позволяла разбитая колея.
   И ничего не увидел, кроме пустой дороги.
   Позже, когда выдалось свободное время, осторожненько поговорили в деревне с местными. Они эту загадку обсуждали скупо, нехотя и без всякого удивления. Оказалось, им это прекрасно знакомо, и настолько давно, что успело наскучить. Ну да, говорили они, ничуть не удивляясь. А как же. Ездит такая… невидимая. И давненько, между прочим, ездит, времен с довоенных. И никто ее никогда не видел, а вот слышать слышали многие. Ни вреда от этого ездуна, ни, понятно, пользы.
   Это было проявление классического крестьянского менталитета – отнюдь не сугубо российского, а, пожалуй, интернационального. Крестьянин испокон веков – приземленнейший практик. Он попросту старается не уделять внимания вещам, событиям, явлениям, которые не оказывают реального, непосредственного влияния на его жизнь. Ездит невидимая машина – и черт с ней, коли не вреда от нее, ни пользы…
   Правда, один хитрый и пьющий старикашка, попробовал было таинственным шепотком плести небылицы про лично им виденного синерожего шофера. Будто, мол, этот ездун обожает приглашать в кабину случайных встречных – и кто, мол, сядет, тот и пропадет с концами…
   Но доверия этот, с позволения сказать, источник не вызывал ни малейшего. Во-первых, откровенно путался: то у него в кабине ездил синий гниющий мертвяк, то голый скелет. И во всем остальном имелись существенные разночтения, детали всякий раз менялись. Во-вторых, из десятка наших «интервьюируемых» о привычке шофера заманивать в кабину неосторожных путников говорил один этот старикашка. Все остальные повторяли одно и то же: машина-невидимка болтается по таежным дорожкам давно, лет сорок, многие ее слышали, но никто никогда не видел, и ни пользы от нее, ни вреда…
   Вот такая история. Возможно, она и не впечатляет в сравнении с похождениями Малдера и Скалли (да и в сравнении со многими свидетельствами, в этой книге приведенными допрежь). Не впечатляет – если вас не было среди тех двадцати пяти, кто своими ушами слышали не единожды шум мотора совсем близко… Шум мотора машины, которой не было.
   Финал? Да, собственно, не было никакого финала. Махнули рукой. Не писать же в Академию наук: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами! Пишут вам простые советские геологи числом не менее двадцати пяти. У нас тут каждый вечер ездит машина-невидимка, и задолбала она нас вконец, так что пришлите экспедицию, только чтоб главным был непременно профессор с бородой, иначе несолидно…»
   Ага… Им что там, в Академии наук, подтираться больше нечем, кроме как такими письмами? Туалетная бумага имеется…
   В общем, мы попросту махнули рукой на этого чертова невидимого ездуна. Мы туда приехали не загадки природы разгадывать, а выполнять конкретную работу, за что, между прочим, полагались приличные деньги. Своих забот было по горло. На шум мотора по вечерам больше не обращали внимания, и точка…
   С некоей попыткойобъяснения – не этой загадки, но чем-то схожей – я столкнулся лет двадцать спустя. Один мой знакомый жил с напарником в таежной охотничьей избушке, и каждую ночь им чертовски досаждало долгое, совсем близкое петушиное кукареканье. Звуки вроде бы самые что ни на есть житейские – вот только до ближайшего жилья, где имелись бы курятники, нужно было идти на своих двоих километров пятьдесят. Обитатели охотничьей избушки, к слову, вели самый что ни на есть трезвый образ жизни – они туда пришли не водку жрать, а промышлять соболя. Опытные были охотники, профессионалы. И вот, извольте… Зима, полсотни километров до ближайшей деревни – а петухи орут поблизости каждую ночь…
   В общем, они поступили точно так же, как мы в свое время – стали жить так, будто никакого петушиного пенья и нет вовсе. Благо, кроме этого назойливого кукареканья, более ничего странного так и не произошло.
   Так вот, уже позже один городской человек с ученой степенью, услышав о загадочном петушином пении и о невидимой машине, пытался уверить, будто все дело в том, что в атмосфере существуют некие «звуковые каналы», переносящие-де мирные бытовые звуки аж за десятки километров…
   Что ж, объяснение как объяснение, не хуже и не лучше любого другого. Беда только, что ученый человек очень быстро нам же и проговорился: означенные «звуковые каналы» – не введенная в научный оборот истина, а его собственная гипотеза, экспериментального подтверждения пока что не имеющая. Что, по-моему, научную ценность объяснения несколько снижало…
   Так что… А что, собственно, «так что»? Все было именно так, и все осталось неразгаданным…
   А вообще, в тех местах, о которых я пишу, с давних пор добывали золото. Для кого-то это не объяснение, но как для кого… Там, где добывают золото, знаете ли, частенько… блазнится, как выражались в старые времена. Маячит. Видится. Причем порой это нечтооказывает, знаете ли, активноевоздействие на свидетелей – в отличие от нашей машины, не причинившей никому ни малейшего вреда.
   Такой уж металл это золото – металл, за который люди гибнут чаще и охотнее, нежели за все другие металлы…
   И, что характерно, ни у кого из нас почему-то не было страха при явлении машины-невидимки. Не было, и все тут. Это лишь усилило наплевательское отношение к наблюдавшемуся феномену, чью загадку постичь так и не удалось. Вот если бы ночами пугало, если бы в палатку лезли синие рожи, а за спиной взрывались нелюдским хохотом замогильные голоса, если бы нелюдские огни светились, и дым шел до самого неба, а идолы сами собой выкапывались бы из земли…
   А что до настоящегостраха… Был у нас в отряде пустой, вредный мужичонка. Не любили его за то, что выпив не более наперстка, начинал цепляться ко всем подряд с неясными ему самому претензиями, что-то ныл оскорбительное, за грудки хватался – одним словом, был хлипок и неопасен, но надоедлив, как комар. Пару раз ему подвешивали по сусалам, а потом, когда надоел вконец, решили проучить всерьез…
   И вот вам декорации. Наш склочник (а он, на чем розыгрыш и базировался, наутро ничего не помнил из вчерашнего) просыпается прямо у палатки, где вчера и заснул, не добредя до спального мешка. Голова трещит, во рту эскадрон ночевал – ну, симптомы все насквозь привычные, оно бы и ничего, вот только неподалеку лежит смирнехонько и неподвижно накрытое брезентом нечто, по форме крайне напоминающее утоплый труп мертвого человека. И с одного конца сапоги из-под брезента высовываются, носками в небо. И сидит над нашим склочником начальник отряда с карабином на коленях. И, едва мужичонка пытается встать, рявкает:
   – Лежать, мать твою! А то пальну!
   И тут же – отряд в полном составе. Лица у всех мрачные, удрученные, головами покачивают: мол, надо же… м-да, ситуация…
   Склочник, уже чувствуя неладное, все же вновь пытается встать. И снова окрик:
   – Лежать, не шевелиться! До приезда милиции лежать! Да, брат, ну и натворил ты… А впрочем, какой из тебя брат, тварь такая…
   Как писал классик Успенский (который Михаил) – жить всегда страшно, а с похмелья тем более.
   Унылая ситуация.
   Человечка начинает корежить: ребята, да вы что, да я…
   Лежать, орут два десятка глоток. Лежать, тварь! Лежать, морда, с-сука позорная! Лежать, выродок! Пока участковый из деревни доберется, мы тебя сами порвем… при попытке к бегству! Какого парня порешил, гнида!
   Мужики?! Да вы что?! Да нешто я…
   Ты, падло, ты, волк позорный! Ты Володьку, козел, тварь, вчера вечером ножичком под сердце саданул! Вон он, Володенька, друг наш милый, под брезентом бездыханным покоится! И за участковым уже послано в деревню, и ножик твой – вот он, и светит тебе, надо полагать, голимая вышка. А ты чего же, гад, хотел от жизни и прокурора после таких фокусов, путевку в Сочи и блондинку в койку? Сука, какого парня замочил… Не доведем до властей, сами порвем…
   Вот этобыл страх, судари и сударыни! Всем страхам страх. Стра-ах… Дай вам бог, хорошие мои, в жизни не видеть физиономии, сведенной этаким вот страхом…
   Злая, кончено, была шуточка, жестокая, но очень уж этот организм всех достал. Ну, мы ж не звери, мы его в таком состоянии держали пару минут, не более, чтобы не рехнулся и не помер от разрыва сердца…
   По размышлении, этот сморчок должен был нам быть только благодарным. За ту нечеловеческую радость, что ему довелось испытать, когда ему показали, что нет под брезентом никакого трупа, а лежат там только свернутые фуфайки, и пустые сапоги к ним прилажены. Вот это было счастье, радость… Ни убийства, ни грядущей стенки!!!
   Это – о настоящемстрахе. А невидимая машина, от которой не было никакого вреда, кроме шума и загадочности… Эка невидаль!

   Произошло это в тех же местах, но пару недель спустя.
   Я сейчас уже не помню, зачем мы отправились в деревню втроем. Что не за водкой, это точно – деньки стояли погожие, рабочие, и за неделю мы, сдельщики, заколачивали больше, чем молодой специалист с дипломом получал жалованья в месяц. Какая тут водка?!
   Солнышко, ясное небо, тишина, благодать, птички чирикают, белки шебуршат, ручеек журчит, из-за сосны соболь выглянул, в него шишкой запулили, он и спрятался… Белый день, нынче весело шагать по просторам… Трезвые все трое, и давненько уж, веселые и бодрые…
   Дорога, по которой мы шли, одна из вышеупомянутых двух дорог, что соединяли лагерь с деревней, была несколько своеобразной, не похожей на вторую. В свое время ее пробили тяжелыми бульдозерами к выработанному ныне и заброшенному золотому прииску – пробили посреди глухой тайги, поскольку в давние суровые годы затрат считать было не принято. Державе нужно золото, и точка…
   И потому дорога имела такой вид: шириной метра четыре, не более, по обе стороны – крутые обрывы высотой метра в полтора, практически отвесные, а уж над обрывчиками – тайга. Чувствовалось, раньше здесь была узенькая тропинка, а потом ее как следует расширили и углубили, так что получилось нечто вроде канавы. Чтобы влезть по этим обрывчикам наверх, к деревьям, даже нестарому, сильному и ловкому человеку пришлось бы чуточку потрудиться, проявив чудеса акробатики. Представьте себе эту канаву, эти обрывчики со свисающими корневищами как можно детальнее…
   Ну, в общем, мы встретили старушонку. Самую обыкновенную, явно деревенскую – откуда же ей еще взяться? «Здорово, бабуль!» «Здравствуйте, сынки!» «За ягодами, бабуль?» «В деревню, сыночки?» Вот и весь разговор, а чего тут рассусоливать? Вот если б это была деваха в платьице, мы б задержались, а так… Довольно быстро, после обмена еще парочкой вежливых фраз, бабка пошла себе дальше, от деревни, а мы, соответственно, в деревню.
   Я уже не помню, что мы забыли в лагере – но что-то забыли, и нужно было вернуться. Кажется, не все письма, что должны были отправить, захватили с собой. В общем, мы очень быстро решили вернуться. Через… Примерно через столько времени, сколько нужно, чтобы докурить сигарету «Прима» почти «до фабрики». Минута, две, три? Уж не более трех минут.
   Возвращаемся, идем назад…
   Нету бабки! Нету. Нету бабки на дороге-канаве. Нету на дороге никакой бабки. Ясно вам? Нет бабки, не-ту-ти! А ведь она должнана дороге быть! Давно мы, три здоровых молодых балбеса, должны были ее догнать, вот и лагерь показался… нету бабки! Нигде нету!
   Это сейчас, через двадцать шесть лет, мне уже не страшно. А тогда страшно было всем. Стоят три трезвых, здоровых, но уже не бодрых и не веселых молодца, переглядываются молча, и по спинам, знаете ли, холодочек… Потому что нету бабки. Неведомо куда пропала с дороги. Прикажете поверить, что наша бабуля одним лихим прыжком, не хуже десантника, взлетела на обрывчик высотой самое малое в полтора метра, ухватилась за свисавшие корни и пропала в тайге? Это после того, как мы видели, какая она старая? Как плетется?
   Ни тогда, ни теперь в это насквозь материалистическое объяснение не верилось. Никак не под силу было старушонке вскарабкаться на тот обрывчик. Не могла она этого сделать, ни за что не могла!
   Нету бабки. Белый день, птички щебечут, белки шмыгают, ручей журчит, а по спине – холодок…
   А на вид бабка была самая обыкновенная. Ничего удивительного, это только в фильмах вроде «Вия» у таких бабульнос крючком, глаза как плошки. В обыденности вид у таких вотбабуль насквозь обыкновенный. И глаза частенько – добрые-добрые…
   Мы ни тогда, ни потом об этом случае не говорили ни со своими, ни с деревенскими. А зачем? Что, собственно, произошло? Бабуля шла по дороге, а потом ее не стало. И все. Нам она, в конце концов, ничегошеньки не сделала, как и мы ей. Ну, исчезла совершенно необъяснимо… Значит, так ей было надо.
   Бывает… А что тут еще скажешь?

   Эта история случилась годом спустя, летом 1978-го. Мы тогда приехали в вымирающую деревеньку: два десятка домов, вытянувшихся вдоль озера, полтора тракториста, два с половиной механизатора, полдюжины стариков и старух, половина домов уже необитаема… Тогда это называлось: «неперспективная деревня». Было этакое модное поветрие: «укрупнять», изволите ли видеть, сельские населенные пункты, свозить народ на жительство в «перспективные» деревни, наплевав при этом на неперспективные. Обернулась эта затея для сибирской деревни новыми бедами, а придумала все госпожа Заславская. Ну да, гвардеец перестройки. Только тогда она была еще не госпожой, а специалистом по сельскому хозяйству при ЦК КПСС. Ну и насоветовала, сучара драная…
   В общем, именно эта деревушка описана в третьей части романа «Волчья стая», если кому интересно – не только деревушка, но и вся наша тогдашняя бригада вкупе с автором этих строк. Единственное (зато принципиальнейшее) отличие в том, что в реальности никакого клада мы не находили, а потому, как легко догадаться, вовсе не перерезали и не перестреляли друг друга. Кто и помер впоследствии – исключительно от водки.
   Ладно, не будем растекаться мыслию по кедру…
   Бригада наша, состоявшая из четырех человек, заняла одну из давненько пустовавших избушек. И однажды мы все четверо отправились заготавливать дрова для кухни. Срубили дюжину берез, напилили на чурбаки, покидали чурбаки в машину и с чувством исполненного долга вернулись в деревню. Плотно пообедали после трудов праведных… и выпили, ага. Поллитра водки на четверых. То есть – по сто двадцать пять грамм. По полстакана на человека. Всего-то… И легли подремать после лесоповала, сытного мясного обеда и чарочки. Время было – меж тремя и четырьмя пополудни, погода прекрасная, солнечно, ясный день. Чтобы не беспокоили нас, приуставших, сотоварищи по отряду, дверь изнутри заложили на большой железный крючок.
   Я не спал и не бодрствовал – так, подремывал. И в некоторый момент этоначалось.
   Сначала кто-то явственно и шумно ходил в сенях. Потом крючок (державший дверь прочно и качественно), судя по звуку, слетел. Будто дверь с изрядной силой дернули. Лень было вставать, и открывать глаза тоже лень, так что я лежал себе, благо беспокоиться не было ни малейших причин: деревенька, никаких тебе беглых разбойников и зверей, белый день вокруг…
   Выглядело это так…
   Нет, «выглядело» – слово неудачное. Я же не открывал глаз. Обстояло– так вернее. Судя по звукам, обстояло все так: какой-то мужик бродил по небольшой единственной комнатке, тяжело ступая, брюзгливо ворча: мол, набезобразили, все вверх дном перевернули, ходят тут всякие, носит их нелегкая… Самое интересное – я не мог разобрать ни единого членораздельного слова, но отчего-то совершенно точно знал, что смысл бормотанья именно таков, каким я его описал. До сих пор не могу объяснить, почему и откуда я это знал – знал, и точка. Ни слова не разбирал, но смысл понимал. Вяло констатировал в полудреме, что это, должно быть, хозяин избушки, мужичок с ноготок лет пятидесяти, этакий полуидиот с детским безбородым личиком. У него было две избушки, в одной сам обитал, а эту, пустующую, сдал нашей бригаде. Помню прекрасно, что я тогда чуточку удивился: чего он, собственно, придурок, разворчался? Никакого беспорядка мы ему не устраивали. Неоткуда взяться беспорядку – когда мы приехали, изба была совершенно пустая. Мы, наоборот, сколотили столик и нары…
   Потом показалось, что он не один. Что с ним вместе ходит еще и женщина, тоже ворчит, женским сварливым голоском…
   А потом – подбросило.
   В буквальном смысле. Взметнулся я на нарах, словно уколотый шилом в известную часть организма. Этот толчок, этот импульс, этот рывок я до сих пор не в состоянии описать внятно: не страх, не тревога, не злоба на мешавшего дремать идиота… Черт его знает… Просто – подбросило. Что-то вдруг подбросило на нарах, что-то заставило выхватить нож (ножны были на поясе), что-то потянуло прямиком к печке. И тут же раздалось рядом:
   – МУЖИК ЗА ПЕЧКОЙ!
   Это, оказалось, остальные трое соскочили с нар прямо-таки синхронно – и мы вчетвером окружили печку. Как во сне. Как в наваждении. Почему-то все четверо, не сговариваясь, поступили одинаково – окружили печку. Продолжалось это наваждение совсем недолго. Все разом словно бы опамятовались, осознавая себя посреди совершеннейшей реальности. Не было никого в избе, кроме нас четверых. Мало того: дверь была закрыта, как мы ее и закрывали, крючок прочно сидел в петле, как мы его и накинули…
   Впечатлениями обменялись молниеносно, по горячим следам. Все четверо пережили одно и то же: слышатся тяжелые шаги в сенях, звонко слетает крючок, некий мужик начинает болтаться по избе, бурчать недовольно, слов не удается разобрать, ни единого словечка, но смысл бурчанья отчего-то кристально ясен: ходят тут всякие, носит тут всяких, заявились, набезобразили… и словно бы женщина с ним, реплики подает время от времени… Потом – тот самый толчок, опять-таки одновременно, синхронно поднявший всех четверых и заставивший ловить «мужика за печкой»…
   Вот такая история. Алкоголь в качестве вызвавшего ее фактора отметаем моментально: ну что такое поллитра водки на четверых взрослых людей, к тому же перед принятием стопарика пообедавших обильно и сытно?
   И потом, никто и никогда не слыхивал о групповыхалкогольных галлюцинациях. Даже если предположить, что мы до этого дня с месяц пили запоем – одинаковых«глюков» в таких случаях даже у двух людей не бывает, не то что у четверых. Алкогольные галлюцинации – вещь сугубо индивидуальная. Мы ведь, повторяю, выпили по полстакана, а до того месяца полтора в рот не брали…
   Водка тут ни при чем. Нас было четверо, и пережитые нами эмоции, ощущения, впечатления походили друг на друга, как горошины из одного стручка.
   Мы прожили в этой избушке еще месяц и более ничего странного не наблюдали ни в ней, ни вообще в деревне. Вот разве что…
   Понимаете, бывают хорошие места, нормальные, а бывают – плохие. Не могу объяснить разницу во вразумительных формулировках, скажу одно: полагаю, любой человек с опытом работы в тайге, вообще в глухомани, поймет, о чем я. В тех местах, что описаны в двух предшествующих былях, несмотря на вышепомянутые странности, отчего-то было тем не менее хорошо. Хорошие были места, спокойные. Вот там-то, оказавшись в тайге в полном одиночестве, я себя чувствовал, как и другие, прекрасно. Браво отмахивал немаленькие концы, не ощущая ни малейшего дискомфорта, ни малейшего душевного неудобства. Был словно бы как дома – в глухих местах, на медвежьей территории (а в ином случае – на рысьей), в краях, где разъезжают невидимые машины и неизвестно куда деваются дряхлые бабки.
   А вот в той деревушке, где к нам приходили в гости… Что-то там было определенно неладно. Из озера вытекала речушка, и в том месте мы несколько раз ставили верши на карасей. Всякий раз, отправившись в одиночку их проверять, я чувствовал себя… как-то неуютно, что ли. А это было не просто странно – предельно странно: никаких дремучих лесов, голая степь, всего-то метров на восемьсот отойти от деревни, зайти в редкий кустарник… Ни единого зверя на десятки километров, и уж тем более никаких лихих людей. А вот поди ж ты: не по себе, и точка. И беспричинно подмывало оглянуться, и неуютно было как-то даже в ясный солнечный день, и на душе как-то муторновато. Плохоебыло место, вот что. Говорили, там и в гражданскую, и после гонялись друг за другом красные, белые, зеленые и вовсе уж непонятно кто, говорили, что в окрестностях в те времена валялось немало оставшихся без погребения убиенных. Говорили еще, что в тех местах зверствовал Аркадий Гайдар – но это отдельная тема, к которой я еще когда-нибудь вернусь. Честное слово, есть интересные материалы, не вполне укладывающиеся в стройную картину марксистско-ленинского мировоззрения. Как-нибудь в следующий раз. Когда время к полуночи, не особенно хочется вспоминать все, что рассказывали давным-давно иные старики о тех годах… А сейчас на часах именно полночь.
   «Да, а потом-то? – спохватится, быть может, иной любитель доводить все до логического конца. – Что вы, четверо, сделали потом?»
   Отвечаю честно и четко: а – ни хрена. Что тут можно сделать? Даже со своими о происшествии как-то не говорили, не тянуло…
   С прошествием лет, обсудив все же эту тему с умными и пожившими гораздо поболе таежными людьми, я все же могу строить кое-какие версии. Подобных незваных гостей на Руси испокон веков именовали домовыми…
   Пожалуй, все дело в том, что мы тогда в избу не попросились. Есть старый обычай у охотников, таежников, понимающих людей: перед тем как поселиться или просто переночевать в пустующей избушке, нужно по всем правилам попросить позволения у хозяина. Не обязательно вслух. А мы ничего подобного не сделали – речь ведь шла не об охотничьем пристанище в лесу, а о нормальной избе посреди деревни. Кто бы мог подумать?
   Промашку дали, оказалось…
   А что до мистики, то закончить лучше на веселой ноте.
   Отправляясь на сей раз в поле, болтаясь в последний день по городу Абакану (областной центр, сто тысяч населения в те времена) и увлеченно пропивая аванс, мы познакомились с одним близким по духу парнишечкой, каковой со старой работы-то уволился, а вот новую все подыскивал, не в силах найти то, что подходило его вольнолюбивой душе.
   А у нас как раз не хватало человека в бригаду. Ищи его потом на месте, в глухомани, в крохотных вымирающих деревушках…
   Короче говоря, крепко подпоив нашего нового знакомца, мы ему красочно и цветисто обрисовали все прелести вольной и беззаботной геологической жизни, где работают раз в неделю по прихоти, где завались тушенки и сгущенки, спирта и баб, где чистый воздух, романтика и превышающие всякое воображение заработки…
   Клюнула рыбка. Повело товарища на безделье и романтику.
   Мы, не теряя даром времени (благо документы у этого орла все имелись при себе), вмиг доставили нового друга в управление, где он подмахнул договор, сдал документы, получил аванс, сапоги и спецодежду. И поехал с нами. Сутки после этого мы его поддерживали в невменяемо-пьяном состоянии.
   А теперь представьте себе ощущения человека, которой с дичайшего похмелья продрал наконец глаза. Нас, корешков новоявленных, он вообще-то смутно припоминает. Однако твердо знает, что пить с нами садился в немаленьком городе, областном центре, где многоэтажные здания, телебашня, асфальт, машины на улицах, милиция при свистках и погонах, одним словом, цивилизация и урбанизация.
   Меж тем вокруг – глушь неописуемая. Озеро какое-то огромнющее в окружении скучных возвышенностей, два десятка избушек – и это все! А город-то где? Где областной центр? И вообще, где это я? Ясно, что на Земле, но это ж не город…
   Ну в точности как в восемнадцатом веке, когда этаким вот, совершенно аналогичным образом вербовали моряков на новую службу. Называлось это «зашанхаить». Нажрется в кабаке бедолага с новыми приятелями, а обнаружит себя на палубе корабля в открытом море…
   Человеку вежливо и душевно объяснили: ты, мил друг, имеешь честь пребывать в некоем населенном пункте, отстоящем от города Абакана километров на четыреста. Это ежели по прямой. А по железной дороге или автомобильному тракту даже дальше.
   То-есть как? Зачем я здесь? Что я тут делаю?
   Так ты ж, голубь, заявление о приеме на работу подписал – именно в нашу славную партию. И аванс получил, и пропить его уж успел, и все документы твои в конторе в означенном граде Абакане. Словом, сейчас похмелимся, приятель, а завтра, благословясь, на работу выходим…
   Здесь? В глуши? Не хочу!!! Не надо мне такой романтики! Я человек свободный, полноправный гражданин, не имеете права насильно удерживать, я вам не какой-нибудь негр под ярмом колонизаторов!
   Объясняют человеку: кто ж спорит, милый, что человек ты свободный… Оченно верим. Только вот ведь незадача какая – никто не обязан твою свободную и независимую личность транспортировать в места, более приближенные к цивилизации. Пожалуйста, увольняйся хоть через минуту. Только имей в виду: до ближайшего железнодорожного вокзала полсотни верст бездорожьем, да и оттуда до Абакана – четыреста километров чугункой. А у тебя денег ни копейки, паспорта тоже нет, и даже сапоги на тебе казенные, вместе с авансом полученные. Иди, кто ж тебя держит! Добирайся, как знаешь…
   Вот это, судари мои, и была полная и законченная мистика! Вы попробуйте себе представить этакое вот пробуждение от алкогольного дурмана в какой-то глуши, в рабство геологическое запроданным. Пили посреди цивилизации, а очнулись… Мистика-а…
   Между прочим, парню мы оказались невольными благодетелями. Как ни терзали его поначалу похмельные страхи, в конце концов он добросовестно отработал сезон. И второй. И третий. Прижился. Нашел именно то, чего искал неосознанно. Лет через восемь я его встретил – и он по-прежнему в геологии трудился, не собираясь уходить. Благодарил даже. За то, что помогли отыскать его жизненное предназначение…