Страница:
Но Сухинов, видимо, был ослеплен пресловутой блатной романтикой и остановиться уже не мог – незадачливый родоначальник большевистской политики на союз с «социально близким» ворьем (и интеллигентского восхищения всевозможными челкашами)…
А теперь то, о чем Гессен умолчал – конечно же, умышленно, ведь он читал мемуары Горбачевского и не мог кое о чем не знать…
Козаков, и точно, пошел к управляющему рудниками и заложил будущий мятеж. Однако он был изрядно пьян, и управляющий, не поверив, отправил его проспаться. Тем временем Голиков с Бочаровым об этом проведали. Не теряя времени, убили Козакова, разрубили тело на части и закопали в разных местах.
Однако нашелся второй доносчик, и был он, видимо, трезвехонек, потому что ему-то управляющий поверил и немедленно отдал приказ заковать заговорщиков в кандалы. Бочарову удалось бежать. Про Козакова поначалу думали, что он тоже бежал…
Горбачевский: «По прошествии нескольких недель голодная собака, вырыв из земли руку убитого человека, принесла в завод. Этот случай заставил сделать розыски, и открыто было разрубленное на части тело Козакова. Однако ж его смерть оставалась загадкою до тех пор, пока пойманный Бочаров не сознался в своем преступлении».
Как видим, Сухинова и его сообщников приговорили к столь тяжкому наказанию вовсе не за попытку к побегу и даже не за бунт. Вообще царские законы насчет беглых были удивительно либеральны. Вплоть до Февральской революции, например, беглец из Сибири не подлежал дополнительному наказанию, если он был пойман в Сибири же. Вот если ему удавалось перевалить Уральские горы, и его ловили уже на территории Европейской России, – тогда уж навешивали новый срок…
Сухинова и его приятелей, таким образом, судили в первую очередь как членов преступной группы, совершившей убийство. Отсюда и суровость приговора…
Да вдобавок из-за Сухинова пострадали Соловьев и Мозалевский. Их признали непричастными к этому делу, но все же сгоряча отослали на самые отдаленные рудники, где они «провели два месяца в скуке и бедности».
Правда, вскоре их перевели на тот самый Петровский завод, в котором житье-бытье, как мы убедились выше, было самое развеселое…
Можно еще добавить, что самые теплые отношения с каторжными варнаками поддерживали наши благородные дамы, Трубецкая и Волконская. Дадим слово товарищу Гессену:
Нужно еще добавить, что своей неудавшейся заварушкой Сухинов, очень похоже, спас еще много жизней. В Читинском остроге в то же самое время (как вспоминают и Басаргин, и Завалишин) готовили еще более масштабный проект массового побега – на сей раз без всяких уголовных, с опорой исключительно на собственные силы.
Подробные записки об этом оставил Басаргин. Первая часть плана – внезапным нападением разоружить караульных – выглядит вполне реальной и, несомненно, имеет огромные шансы на успех. Декабристов было семьдесят человек – все молодые, здоровые, как один, недавние офицеры. Караульных было около сотни, и это не армейцы, а, говоря современным языком, разленившиеся в глуши вертухаи, в жизни не сталкивавшиеся с массовым бунтом, тем более налетом семи десятков офицеров… К тому же «под ружьем» находились не все они, а какая-то часть, дежурная смена. Словом, первая часть задуманного – предприятие с огромными шансами на успех.
Но дальше начинается даже не маниловщина – сущий бред, смертельно опасный для того, кто взялся бы его проводить в жизнь…
Басаргин: «…запасаясь провиантом, оружием, снарядами, наскоро построить барку или судно, спуститься реками Аргунью и Шилкою в Амур и плыть им до самого устья его, а там уже действовать и поступать по обстоятельствам. Этот план, я уверен, очень мог быть исполнен».
Этот план, так и тянет ответить давным-давно умершему человеку, привел бы всех прямиком на небеса…
Во-первых, никто из жаждавших вольности декабристов в жизни не строил судов. Можно только представить, что за «Ноев ковчег» они соорудили бы.
Во-вторых, ни Басаргин, ни остальные, судя по всему, не знали толком географии Сибири. Иначе Басаргин не писал бы про Аргунь. Река Аргунь протекает гораздо южнее Шилки – на несколько сот километров (по территории нынешнего Китая), и попасть в нее из Читы физически невозможно, разве что на самолете. Кроме того, Шилка – река суровая, там хватает и порогов, и прочих коварных мест, не зря в справочниках до сих пор указывается: «Шилка судоходна от г. Сретенска». А Сретенск – это опять-таки несколько сотен километров ниже по течению от Читы…
В-третьих. Ладно, предположим, одолевшим охрану авантюристам удалось построить нечто напоминающее судно, и эта посудина способна плыть по реке. На «ковчег» грузятся человек сто, и женщины в том числе – нельзя же бросать жен, они сами не захотели бы остаться в глуши. Значит, и все жены с ними – Трубецкая, Волконская, Полина Анненкова-Гебль и прочие. В Иркутске ничего пока не знают, никто не преследует беглецов, они грузятся на судно и плывут…
Куда?
За Читой лежат земли, населенные лишь аборигенами – бурятами, кочевыми эвенками, якутами. Дальний Восток практически пуст, если не считать крохотных племен вроде нивхов, он вообще еще не принадлежит России. До устья Амура, между прочим, примерно три тысячи километров…
Куда же плыть? На сколько хватит припасов сотне человек? И что же потом? Предположим, чудом они добрались до устья Амура – но ведь за ним нет никакой обетованной земли!
Есть побережье, редко-редко населенное китайцами и корейцами. Сахалин практически необитаем. Япония далеко. Аляска еще дальше. На Камчатке – горсточка русских.
Так куда же им плыть? В открытое море, надеясь добраться до Америки? На каких парусах, кстати?
Сто шансов против одного за то, что экипаж этого доморощенного «Титаника» погиб бы до единого человека, и, быть может, даже сегодня никто не знал бы, где зверье обглодало косточки незадачливых странников.
Была и еще одна серьезная причина, по которой они рисковали не уплыть особенно далеко.
Местные буряты в массовом порядке отправлялись летом на ловлю беглых, из которой, как пишет сам Басаргин, «сделали род промысла». За доставленного живьем в острог беглого им платили по десять рублей, за мертвого – по пять.
Из чего проистекали весьма прелюбопытные жизненные коллизии. Вспоминает Басаргин: «…Масленников, бывший орловский мещанин, негодуя на бурят, решился объявить им войну и каждый год в летнее время отправлялся в поход, чтобы, в свою очередь, убивать их. Когда же наступали морозы, он возвращался в Завод и сам объявлял начальству, сколько ему удалось истребить так называемых неприятелей. Часто даже брал на себя преступления других. Его заковывали, судили, секли кнутом, держали некоторое время в остроге, но, наконец, выпускали, и в первое же лето он опять повторял то же самое. В продолжение 10 лет шесть раз делал он такие походы, убил человек до 20 и шесть раз был нещадно сечен кнутом».
Представляете, с каким энтузиазмом буряты кинулись бы зарабатывать пятерки и десятки? Шилка – река неширокая, стрела из лука, пущенная умелой рукой, мишень найдет вмиг, а если учесть, что стрелков было бы немало…
Так что разоблачение Сухиновского заговора подвернулось как нельзя более кстати и спасло не один десяток жизней…
Вместо эпилога: бешеная карусель
А теперь то, о чем Гессен умолчал – конечно же, умышленно, ведь он читал мемуары Горбачевского и не мог кое о чем не знать…
Козаков, и точно, пошел к управляющему рудниками и заложил будущий мятеж. Однако он был изрядно пьян, и управляющий, не поверив, отправил его проспаться. Тем временем Голиков с Бочаровым об этом проведали. Не теряя времени, убили Козакова, разрубили тело на части и закопали в разных местах.
Однако нашелся второй доносчик, и был он, видимо, трезвехонек, потому что ему-то управляющий поверил и немедленно отдал приказ заковать заговорщиков в кандалы. Бочарову удалось бежать. Про Козакова поначалу думали, что он тоже бежал…
Горбачевский: «По прошествии нескольких недель голодная собака, вырыв из земли руку убитого человека, принесла в завод. Этот случай заставил сделать розыски, и открыто было разрубленное на части тело Козакова. Однако ж его смерть оставалась загадкою до тех пор, пока пойманный Бочаров не сознался в своем преступлении».
Как видим, Сухинова и его сообщников приговорили к столь тяжкому наказанию вовсе не за попытку к побегу и даже не за бунт. Вообще царские законы насчет беглых были удивительно либеральны. Вплоть до Февральской революции, например, беглец из Сибири не подлежал дополнительному наказанию, если он был пойман в Сибири же. Вот если ему удавалось перевалить Уральские горы, и его ловили уже на территории Европейской России, – тогда уж навешивали новый срок…
Сухинова и его приятелей, таким образом, судили в первую очередь как членов преступной группы, совершившей убийство. Отсюда и суровость приговора…
Да вдобавок из-за Сухинова пострадали Соловьев и Мозалевский. Их признали непричастными к этому делу, но все же сгоряча отослали на самые отдаленные рудники, где они «провели два месяца в скуке и бедности».
Правда, вскоре их перевели на тот самый Петровский завод, в котором житье-бытье, как мы убедились выше, было самое развеселое…
Можно еще добавить, что самые теплые отношения с каторжными варнаками поддерживали наши благородные дамы, Трубецкая и Волконская. Дадим слово товарищу Гессену:
«Она (Трубецкая – А.Б.) встречалась с каторжниками во время своих прогулок, была с ними неизменно вежлива и добра, давала деньги, всячески помогала. И все они относились к ней с уважением. Но хозяйка домика, в котором жила Трубецкая, была груба и зла, и каторжники решили обокрасть ее. Они предупредили об этом прислуживающую Трубецкой девушку и просили не пугаться, если услышат ночью шум и возню. Они добавили, что Трубецкую не тронут, так как очень уважают ее. Девушка не хотела волновать Трубецкую и ничего не сказала ей о готовящемся налете. Но поднявшийся ночью шум разбудил Трубецкую. С большим волнением две одинокие женщины прислушивались к тому, что происходило на половине хозяйки. Воры быстро справились со своим делом и бесшумно удалились».Прелестно, не правда ли? Хозяйку, видите ли, решили обокрасть за то, что она «была груба и зла»… За придурков держал товарищ Гессен своих читателей, не иначе. И Трубецкая мила – в авторитете наша княгинюшка у живорезов…
Гессен: «Здесь, на каторге, славился в то время знаменитый разбойник Орлов. У этого человека была своя жизненная философия: он ненавидел богатых и жестоких властителей жизни, но никогда не обижал бедных и обездоленных (а на каторгу, надо понимать, попал за то, что отбирал у проезжающих портмоне и на эти денежки пряники детям покупал?! – А.Б.). Как и все его товарищи по каторге, он очень уважал Волконскую, которая покоряла их своей душевной красотой и глубокой человечностью. Однажды осенью Орлов бежал. На вечерней прогулке Волконскую неожиданно нагнал его приятель, каторжник, и вполголоса сказал:Этакая уголовно-политическая идиллия. Право слово, я нисколечко не удивлюсь, если где-нибудь в пыльных недрах архивов сыщутся и агентурные донесения, что наши княгинюшки еще и ложились где-нибудь на сеновале под особенно романтичных и обаятельных воров-разбойничков – пикантных приключений ради. С великосветскими дамами такое случалось и в более благополучных местах. Даже в мемуарах иных декабристов встречаются глухие намеки на то, что моральный облик кое-кого из декабристок был, деликатно выражаясь, далек от идеала…
– Княгиня, Орлов прислал меня к вам. Он скрывается в этих горах, в скалах над вашим домом. Он просит вас передать ему денег на шубу, ночи стали уже холодные.
Волконская испугалась, но не могла оставить несчастного без помощи. Показав посланному место под камнем, где положит деньги, она пошла за ними домой…
Как-то вечером Волконская оставалась одна, сидела за клавикордами и пела, сама себе аккомпанируя. Неожиданно кто-то вошел и стал у порога. Это был Орлов, в шубе, с двумя ножами за поясом.
– Я опять к вам, – сказал он. – Дайте мне что-нибудь, мне нечем больше жить…
Волконская дала ему пять рублей…
Среди ночи вдруг раздались выстрелы… Выяснилось, что группа каторжан решила бежать, и Орлов, празднуя побег, угостил всех. Всех, кроме Орлова, поймали; ему удалось бежать через дымовую трубу. Несчастных били плетьми, чтобы заставить сказать, от кого они получили деньги на водку, но ни один не назвал Волконскую…»
Нужно еще добавить, что своей неудавшейся заварушкой Сухинов, очень похоже, спас еще много жизней. В Читинском остроге в то же самое время (как вспоминают и Басаргин, и Завалишин) готовили еще более масштабный проект массового побега – на сей раз без всяких уголовных, с опорой исключительно на собственные силы.
Подробные записки об этом оставил Басаргин. Первая часть плана – внезапным нападением разоружить караульных – выглядит вполне реальной и, несомненно, имеет огромные шансы на успех. Декабристов было семьдесят человек – все молодые, здоровые, как один, недавние офицеры. Караульных было около сотни, и это не армейцы, а, говоря современным языком, разленившиеся в глуши вертухаи, в жизни не сталкивавшиеся с массовым бунтом, тем более налетом семи десятков офицеров… К тому же «под ружьем» находились не все они, а какая-то часть, дежурная смена. Словом, первая часть задуманного – предприятие с огромными шансами на успех.
Но дальше начинается даже не маниловщина – сущий бред, смертельно опасный для того, кто взялся бы его проводить в жизнь…
Басаргин: «…запасаясь провиантом, оружием, снарядами, наскоро построить барку или судно, спуститься реками Аргунью и Шилкою в Амур и плыть им до самого устья его, а там уже действовать и поступать по обстоятельствам. Этот план, я уверен, очень мог быть исполнен».
Этот план, так и тянет ответить давным-давно умершему человеку, привел бы всех прямиком на небеса…
Во-первых, никто из жаждавших вольности декабристов в жизни не строил судов. Можно только представить, что за «Ноев ковчег» они соорудили бы.
Во-вторых, ни Басаргин, ни остальные, судя по всему, не знали толком географии Сибири. Иначе Басаргин не писал бы про Аргунь. Река Аргунь протекает гораздо южнее Шилки – на несколько сот километров (по территории нынешнего Китая), и попасть в нее из Читы физически невозможно, разве что на самолете. Кроме того, Шилка – река суровая, там хватает и порогов, и прочих коварных мест, не зря в справочниках до сих пор указывается: «Шилка судоходна от г. Сретенска». А Сретенск – это опять-таки несколько сотен километров ниже по течению от Читы…
В-третьих. Ладно, предположим, одолевшим охрану авантюристам удалось построить нечто напоминающее судно, и эта посудина способна плыть по реке. На «ковчег» грузятся человек сто, и женщины в том числе – нельзя же бросать жен, они сами не захотели бы остаться в глуши. Значит, и все жены с ними – Трубецкая, Волконская, Полина Анненкова-Гебль и прочие. В Иркутске ничего пока не знают, никто не преследует беглецов, они грузятся на судно и плывут…
Куда?
За Читой лежат земли, населенные лишь аборигенами – бурятами, кочевыми эвенками, якутами. Дальний Восток практически пуст, если не считать крохотных племен вроде нивхов, он вообще еще не принадлежит России. До устья Амура, между прочим, примерно три тысячи километров…
Куда же плыть? На сколько хватит припасов сотне человек? И что же потом? Предположим, чудом они добрались до устья Амура – но ведь за ним нет никакой обетованной земли!
Есть побережье, редко-редко населенное китайцами и корейцами. Сахалин практически необитаем. Япония далеко. Аляска еще дальше. На Камчатке – горсточка русских.
Так куда же им плыть? В открытое море, надеясь добраться до Америки? На каких парусах, кстати?
Сто шансов против одного за то, что экипаж этого доморощенного «Титаника» погиб бы до единого человека, и, быть может, даже сегодня никто не знал бы, где зверье обглодало косточки незадачливых странников.
Была и еще одна серьезная причина, по которой они рисковали не уплыть особенно далеко.
Местные буряты в массовом порядке отправлялись летом на ловлю беглых, из которой, как пишет сам Басаргин, «сделали род промысла». За доставленного живьем в острог беглого им платили по десять рублей, за мертвого – по пять.
Из чего проистекали весьма прелюбопытные жизненные коллизии. Вспоминает Басаргин: «…Масленников, бывший орловский мещанин, негодуя на бурят, решился объявить им войну и каждый год в летнее время отправлялся в поход, чтобы, в свою очередь, убивать их. Когда же наступали морозы, он возвращался в Завод и сам объявлял начальству, сколько ему удалось истребить так называемых неприятелей. Часто даже брал на себя преступления других. Его заковывали, судили, секли кнутом, держали некоторое время в остроге, но, наконец, выпускали, и в первое же лето он опять повторял то же самое. В продолжение 10 лет шесть раз делал он такие походы, убил человек до 20 и шесть раз был нещадно сечен кнутом».
Представляете, с каким энтузиазмом буряты кинулись бы зарабатывать пятерки и десятки? Шилка – река неширокая, стрела из лука, пущенная умелой рукой, мишень найдет вмиг, а если учесть, что стрелков было бы немало…
Так что разоблачение Сухиновского заговора подвернулось как нельзя более кстати и спасло не один десяток жизней…
Вместо эпилога: бешеная карусель
Теперь самое время задаться вопросом: а что ждало бы Россию в случае успеха мятежа 14-го декабря? Быть может, процветание и благоденствие?
Давайте свернем с магистрального пути, чуть-чуть переместимся во времени и пространстве и рассмотрим сначала судьбу венгерской революции 1848–1849 годов, подавленную войсками Николая I, которого за это иные недоумки именовали «жандармом Европы».
Если кто-то решит, что революция эта была светлым, демократическим, направленным на благо народное предприятием, которое варварски разрушили николаевские войска, крупно ошибется.
В первую очередь это была задумка венгерских магнатов, которые о всеобщем благе и не задумывались. Все наоборот. Максимум, чего им хотелось – это построить уютное, независимое, суверенное государство для себя. Дворянство, по замыслу «творцов революции», должно было процветать и далее, освободившись от некоторых обременительных ограничений, вытекавших из подчинения Вене. А народ обязан был, оставаясь безземельным, гнуть спину на магнатов. Разве что налоги, которые раньше приходилось отправлять в Вену, теперь можно было бы оставлять в своем кармане.
Из шестимиллионного населения Венгрии, так уж исторически сложилось, каждый двадцатый был дворянином. Правда, ко времени революции из ста тридцати шести тысяч дворянских семейств сто тысяч практически разорились и утратили поместья – но они-то как раз и рассчитывали вновь разбогатеть в новой, независимой Венгрии. «Вожжи и далее должны оставаться в руках дворянства», – с простодушным цинизмом заявил, выступая в сейме, будущий глава революционного правительства Лайош Кошут.
А крестьяне… Из сорока четырех миллионов хольдов [10]плодородной земли лишь тринадцать миллионов были в руках крестьян. Крепостных крестьян. Шестьсот двадцать четыре тысячи семейств обрабатывали эту землю, неся на себе все тяготы крепостного права – барщину, «десятину», «девятину» и прочее.
Кроме них, в Венгрии существовало девятьсот десять тысяч батрацких семей (в те времена было принять считать не по головам, а по семьям), в сезон работавших в крупных поместьях. Они тоже, кстати, никакими особыми правами не пользовались – батрака, ушедшего от помещика до окончания срока договора, могли на законном основании бить палками и заключать в тюрьму (Л. Корзимича, «Венгерский хозяин», 1846).
Упоминавшаяся «десятина», кстати, – это десятая часть урожая, которую крепостной должен был отдавать сельскому священнику или певчему. «Девятина» – девятая часть урожая, уходившая помещику. А кроме этого – сто четыре дня барщины в год, отработки вместо перевозок и королевского оброка, погрузка дров, рубка дров, участие в барской охоте, работы на пользу общины, работы для деревни – и так далее, и тому подобное…
Изменила ли что-нибудь революция?
Немногое. Крепостных освободили без земли. Теперь они были свободными, но еще более нищими.
Сталин писал когда-то: «Что касается крестьян, то их участие в национальном движении зависит, прежде всего, от характера репрессий. Если репрессии затрагивают интересы „земли“, то широкие массы крестьян немедленно становятся под знамя национального движения».
В полном соответствии с этой формулировкой венгерские крестьяне развернули прямо-таки общенациональное движение – за землю и против революционного правительства. В комитатах [11]Бекеш и Чанад батраки захватили графские пастбища, ворвались в архивы и сожгли древние грамоты магнатов на право владения землями. За два месяца по всей стране вспыхнули двадцать четыре подобных бунта. Крестьяне Мезебереня, высказав здравую мысль: «Если нас заставляют проливать кровь ради родины, то пусть и господское добро станет нашим», захватили помещичьи земли.
Против них послали войска – войска нового, революционного правительства. Зачинщиков казнили, а восемьдесят два «активиста» оказались в тюрьме.
В Орошхазе без особых судейских формальностей повесили тамошних зачинщиков. Тут как раз началась война с опомнившейся Веной, но крестьяне, чистокровные мадьяры, идти на нее не хотели! Сохранилась масса их посланий «революционному парламенту».
Такая вот была революция, такие реформы. До сих пор мы говорили исключительно о мадьярах. Положение национальных меньшинств было еще хуже.
Сербы, румыны, словаки, хорваты не требовали для себя каких-то особенных привилегий – всего лишь разрешения на местное самоуправление и права уравнять их языки с венгерским. Всего лишь!
Революционное правительство им в этом отказало. Во время неудачных переговоров о языковом равноправии сербов сам Кошут открыто заявил: «Пусть решит меч!»
И против меньшинств выступили те же революционные войска. Одновременно изменили земельную реформу – теперь бывшим крепостным все же давали землю, но с выкупом. Это уже не могло ничего спасти…
Создавался классический «двойной стандарт» – когда венгры хотели освободиться от австрийского правления, это считалось священной борьбой за свободу. Когда венгерские национальные меньшинства хотели всего лишь автономии – это объявлялось контрреволюцией…
Хорватские части развернули наступление на Будапешт (впрочем, тогда это были два города – Буда и Пешт). Отряды румынского лидера Янку, неожиданно подвергшись нападению венгерских войск, тоже повернули оружие против мадьяр. К сожалению, начали они с того, что окружили и почти полностью уничтожили так называемый Вольный отряд Ракоци под командованием одного из лидеров «левых» Пала Вашвари, которого и в Будапеште всерьез мечтали повесить. Отряд этот воевал не под трехцветным «революционным», а под красным знаменем…
Одним словом, для «революционного правительства» в Буде почти весь окружающий мир был врагами – собственные крестьяне, румыны, сербы, хорваты, словаки, то крыло в революционном движении, которое мы сегодня назвали бы «левыми» и «социалистами». Шандора Петефи, друга и единомышленника Вашвари, лишили офицерского звания, держали в тюрьме, чудом не повесили…
Именно в этот гадючник, по какому-то недоразумению именовавшийся «революционной Венгрией», вошли войска Николая I. По сути, он, подавив венгерскую «революцию», спас всю Европу. В те годы бунтовали практически повсюду – Испания, германские государства, Франция, Италия… Европе оставалось совсем немного до того, чтобы превратиться в ад кромешный – и Николай ее уберег от этого ужаса. За что и был наречен «жандармом Европы» – субъектами вроде Маркса с Энгельсом.
Должно быть, в мозгах у Лайоша Кошута к тому времени все перепуталось. Он, узнав о вторжении российских войск, воскликнул: «Какая узкая и противославянская политика – поддерживать Австрию!» Забыв о собственных противославянских репрессиях. Вот и получилось, что Николай I даже не Австрию спасал, а предотвратил геноцид славянских народов, на что у нас как-то не принято обращать внимание.
Что любопытно, среди тех, кто всерьез боролся за венгерскую революцию, насчитывается непропорционально большое число инородцев. Сам Кошут – словацкого происхождения. Поэт революции Шандор Петефи – никакой не Шандор и не Петефи, а натуральнейший славянин. Только в двадцать лет (1843) он начал писаться по-мадьярски, а до этого звался Александр Петрович.
Лучшие боевые генералы венгерской армии – поляки Бем и Дембинский. Видович и Дамьянич – то ли сербы, то ли хорваты, во всяком случае, уж никак не мадьяры. Аулих и Мессенгауэр – австрийцы.
Именно «инородцы», кстати, и погибли в большинстве своем. Чистокровный мадьяр генерал Гергей, назначенный главнокомандующим, а после диктатором, быстренько вступил в переговоры с австрийцами и Николаем, выторговав себе помилование. В 1867 году, после амнистии, он преспокойно вернулся в Венгрию, а бывшие витии и баре революции Клапка и Перцель смирнехонько заседали в имперском парламенте.
Шандор Петефи пропал без вести после битвы под Шегешваром. Вероятнее всего, закопан неузнанным в общей могиле. Этот благородный славянский парень был настоящим поэтом…
Венгерский опыт, думается мне, наглядно нам показывает, какое будущее ждало бы Россию в случае успеха декабристского мятежа. Известно, что приключается, когда революции вспыхивают явно преждевременно.
Даже если допустить, что декабристы действовали не сами по себе, а были ширмой для более серьезных и высокопоставленных людей – все равно Россию ждали страшные потрясения, перед которыми пугачевщина показалась бы скандальчиком в младшей группе детского сада. В 1917 году в России, если присмотреться, никакой «революции» не произошло, ни Февральской, ни Октябрьской. Всего-навсего рванул перегретый паровой котел, и то, что творилось примерно год, где-то до осени восемнадцатого, правильнее именовать Всеобщей Смутой. Потом только большевики навели относительный порядок, и грандиозная заваруха приняла более упорядоченную форму «борьбы белых с красными»…
А ведь в 1825 году все те противоречия, что привели к всеобщему кровавому хаосу 1917–1918 годов, были еще жгучее, острее, мучительнее!
Вспомните солдат Черниговского полка. Первое, что они сделали, осознав, что началась смута, – кинулись убивать жену полкового командира вместе с малыми детушками. Мало того – когда командиры повели их в неизвестность, солдатушки-бравы ребятушки порывались громить еврейские местечки, и Муравьев их с превеликим трудом удержал… Представляете, что могло начаться по всей России, когда пронеслась бы весть, что царя в Питере больше нет, а есть непонятно кто?!
Горбачевский в своих мемуарах рассказывает примечательную историю, показывающую отношение «простонародья» к «барам».
В числе нижних чинов Черниговского полка, приговоренных к наказанию шпицрутенами за бунт, были два рядовых, еще прежде разжалованные из офицеров за другие прегрешения…
Более реалистичен другой вариант. Война всех против всех – крепостных против бар, деревни против города, одних армейских группировок против других. Поляки немедленно взбунтовались бы и по старой польской привычке предъявили претензии не только на Киев, но и на прилегающие к Черному морю земли. А ведь в Башкирии были живы еще старики, помнившие восстание Салавата Юлаева! А многочисленные казахские и ногайские роды российской короне подчинялись чисто номинально и вполне могли добавить огоньку ко всеобщему пожару!
Я не собираюсь подробно разрабатывать виртуальность, которая могла бы возникнуть в результате успеха мятежа «дня Фирса». Всю работу проделали до меня: замечательный историк Натан Эйдельман (как документалист в книге «Апостол Сергей») и мой хороший друг, талантливый писатель Лев Вершинин в романе «Хроники неправильного завтра». Вот краткое изложение.
Революционная армия очень быстро раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам. Параллельно в стране действуют верные уцелевшим членам императорской фамилии войска, польские повстанцы и массы крестьян, поднявшиеся на «бессмысленный и беспощадный» русский бунт. Как минимум несколько лет в стране тянется повсеместная гражданская война без тылов и фронтов. Как не раз случалось в истории многих государств при подобном обороте дел, соседи начинают интервенцию. В лучшем случае отыщется, в конце концов, сильная личность вроде генерала Боливара, генерала Франко, Пилсудского, Наполеона Бонапарта – и жесточайшими мерами восстановит порядок. Но к тому времени страна будет залита кровью, разграблена и выжжена. Точно так же и Западная Европа в случае невмешательства Николая в мадьярские дела рисковала превратиться в кипящий котел, на десятилетия стать ареной войн, войнушек и вялотекущих мятежей. Получилась бы вторая Латинская Америка. И глупо думать, что Россию это обошло бы…
Комендант Петропавловской крепости Сукин, не столь уж выдающийся мыслитель, простой служака, тем не менее оказался, на мой взгляд, мудрее многих образованных философов. Он как-то сказал Якушкину: «Вы затеяли пустое. Россия обширный край, который может управляться только самодержавным царем. Если бы даже и удалось 14-е, то за ним последовало бы столько беспорядков, что едва ли через 10 лет все пришло бы в порядок».
А Пушкин в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем подверг сомнению высочайший манифест, утверждавший случайность событий 14-го декабря и их европейское происхождение. И сделал страшное предсказание, не зная, что оказался пророком…
Давайте свернем с магистрального пути, чуть-чуть переместимся во времени и пространстве и рассмотрим сначала судьбу венгерской революции 1848–1849 годов, подавленную войсками Николая I, которого за это иные недоумки именовали «жандармом Европы».
Если кто-то решит, что революция эта была светлым, демократическим, направленным на благо народное предприятием, которое варварски разрушили николаевские войска, крупно ошибется.
В первую очередь это была задумка венгерских магнатов, которые о всеобщем благе и не задумывались. Все наоборот. Максимум, чего им хотелось – это построить уютное, независимое, суверенное государство для себя. Дворянство, по замыслу «творцов революции», должно было процветать и далее, освободившись от некоторых обременительных ограничений, вытекавших из подчинения Вене. А народ обязан был, оставаясь безземельным, гнуть спину на магнатов. Разве что налоги, которые раньше приходилось отправлять в Вену, теперь можно было бы оставлять в своем кармане.
Из шестимиллионного населения Венгрии, так уж исторически сложилось, каждый двадцатый был дворянином. Правда, ко времени революции из ста тридцати шести тысяч дворянских семейств сто тысяч практически разорились и утратили поместья – но они-то как раз и рассчитывали вновь разбогатеть в новой, независимой Венгрии. «Вожжи и далее должны оставаться в руках дворянства», – с простодушным цинизмом заявил, выступая в сейме, будущий глава революционного правительства Лайош Кошут.
А крестьяне… Из сорока четырех миллионов хольдов [10]плодородной земли лишь тринадцать миллионов были в руках крестьян. Крепостных крестьян. Шестьсот двадцать четыре тысячи семейств обрабатывали эту землю, неся на себе все тяготы крепостного права – барщину, «десятину», «девятину» и прочее.
Кроме них, в Венгрии существовало девятьсот десять тысяч батрацких семей (в те времена было принять считать не по головам, а по семьям), в сезон работавших в крупных поместьях. Они тоже, кстати, никакими особыми правами не пользовались – батрака, ушедшего от помещика до окончания срока договора, могли на законном основании бить палками и заключать в тюрьму (Л. Корзимича, «Венгерский хозяин», 1846).
Упоминавшаяся «десятина», кстати, – это десятая часть урожая, которую крепостной должен был отдавать сельскому священнику или певчему. «Девятина» – девятая часть урожая, уходившая помещику. А кроме этого – сто четыре дня барщины в год, отработки вместо перевозок и королевского оброка, погрузка дров, рубка дров, участие в барской охоте, работы на пользу общины, работы для деревни – и так далее, и тому подобное…
Изменила ли что-нибудь революция?
Немногое. Крепостных освободили без земли. Теперь они были свободными, но еще более нищими.
Сталин писал когда-то: «Что касается крестьян, то их участие в национальном движении зависит, прежде всего, от характера репрессий. Если репрессии затрагивают интересы „земли“, то широкие массы крестьян немедленно становятся под знамя национального движения».
В полном соответствии с этой формулировкой венгерские крестьяне развернули прямо-таки общенациональное движение – за землю и против революционного правительства. В комитатах [11]Бекеш и Чанад батраки захватили графские пастбища, ворвались в архивы и сожгли древние грамоты магнатов на право владения землями. За два месяца по всей стране вспыхнули двадцать четыре подобных бунта. Крестьяне Мезебереня, высказав здравую мысль: «Если нас заставляют проливать кровь ради родины, то пусть и господское добро станет нашим», захватили помещичьи земли.
Против них послали войска – войска нового, революционного правительства. Зачинщиков казнили, а восемьдесят два «активиста» оказались в тюрьме.
В Орошхазе без особых судейских формальностей повесили тамошних зачинщиков. Тут как раз началась война с опомнившейся Веной, но крестьяне, чистокровные мадьяры, идти на нее не хотели! Сохранилась масса их посланий «революционному парламенту».
«Беднота говорит: зачем пойдут наши сыновья в солдаты, ведь у нас нет ничего? Что им защищать? Поля помещиков? Так пусть помещичьи сынки и идут в солдаты!»Из Береня: «Пусть идут в солдаты те, кому принадлежит земля». Из Шиклоша: «Кому принадлежит наша родина, что можем считать своим мы, народ Венгрии, какие блага получаем мы? Об этом вы избегаете говорить… Мы прежде должны защищать родину, а потом вы вознаградите нас, как вам будет угодно…. Многие из нас ведь думают, что не лучше ли было бы перейти на сторону хорватов… Жестокие помещики бездушно отталкивают нас от себя, когда мы обращаемся к ним с просьбой хотя бы вернуть нам те земли, которые отняты у нас незаконно, а ежели мы пытаемся прибегнуть к силе, то сразу находятся сотни и сотни солдат…»
Такая вот была революция, такие реформы. До сих пор мы говорили исключительно о мадьярах. Положение национальных меньшинств было еще хуже.
Сербы, румыны, словаки, хорваты не требовали для себя каких-то особенных привилегий – всего лишь разрешения на местное самоуправление и права уравнять их языки с венгерским. Всего лишь!
Революционное правительство им в этом отказало. Во время неудачных переговоров о языковом равноправии сербов сам Кошут открыто заявил: «Пусть решит меч!»
И против меньшинств выступили те же революционные войска. Одновременно изменили земельную реформу – теперь бывшим крепостным все же давали землю, но с выкупом. Это уже не могло ничего спасти…
Создавался классический «двойной стандарт» – когда венгры хотели освободиться от австрийского правления, это считалось священной борьбой за свободу. Когда венгерские национальные меньшинства хотели всего лишь автономии – это объявлялось контрреволюцией…
Хорватские части развернули наступление на Будапешт (впрочем, тогда это были два города – Буда и Пешт). Отряды румынского лидера Янку, неожиданно подвергшись нападению венгерских войск, тоже повернули оружие против мадьяр. К сожалению, начали они с того, что окружили и почти полностью уничтожили так называемый Вольный отряд Ракоци под командованием одного из лидеров «левых» Пала Вашвари, которого и в Будапеште всерьез мечтали повесить. Отряд этот воевал не под трехцветным «революционным», а под красным знаменем…
Одним словом, для «революционного правительства» в Буде почти весь окружающий мир был врагами – собственные крестьяне, румыны, сербы, хорваты, словаки, то крыло в революционном движении, которое мы сегодня назвали бы «левыми» и «социалистами». Шандора Петефи, друга и единомышленника Вашвари, лишили офицерского звания, держали в тюрьме, чудом не повесили…
Именно в этот гадючник, по какому-то недоразумению именовавшийся «революционной Венгрией», вошли войска Николая I. По сути, он, подавив венгерскую «революцию», спас всю Европу. В те годы бунтовали практически повсюду – Испания, германские государства, Франция, Италия… Европе оставалось совсем немного до того, чтобы превратиться в ад кромешный – и Николай ее уберег от этого ужаса. За что и был наречен «жандармом Европы» – субъектами вроде Маркса с Энгельсом.
Должно быть, в мозгах у Лайоша Кошута к тому времени все перепуталось. Он, узнав о вторжении российских войск, воскликнул: «Какая узкая и противославянская политика – поддерживать Австрию!» Забыв о собственных противославянских репрессиях. Вот и получилось, что Николай I даже не Австрию спасал, а предотвратил геноцид славянских народов, на что у нас как-то не принято обращать внимание.
Что любопытно, среди тех, кто всерьез боролся за венгерскую революцию, насчитывается непропорционально большое число инородцев. Сам Кошут – словацкого происхождения. Поэт революции Шандор Петефи – никакой не Шандор и не Петефи, а натуральнейший славянин. Только в двадцать лет (1843) он начал писаться по-мадьярски, а до этого звался Александр Петрович.
Лучшие боевые генералы венгерской армии – поляки Бем и Дембинский. Видович и Дамьянич – то ли сербы, то ли хорваты, во всяком случае, уж никак не мадьяры. Аулих и Мессенгауэр – австрийцы.
Именно «инородцы», кстати, и погибли в большинстве своем. Чистокровный мадьяр генерал Гергей, назначенный главнокомандующим, а после диктатором, быстренько вступил в переговоры с австрийцами и Николаем, выторговав себе помилование. В 1867 году, после амнистии, он преспокойно вернулся в Венгрию, а бывшие витии и баре революции Клапка и Перцель смирнехонько заседали в имперском парламенте.
Шандор Петефи пропал без вести после битвы под Шегешваром. Вероятнее всего, закопан неузнанным в общей могиле. Этот благородный славянский парень был настоящим поэтом…
Через много лет, в 1917 году, задолго до Октября, Сталин в одной из статей в «Правде» напишет жестокие и верные слова: «Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов».
Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут.
А в санях к венцу милую везут.
А идет к венцу не добром она,
волею чужою замуж отдана.
Если б я сейчас превратился в снег,
я бы удержал этих санок бег –
я бы их в сугроб вывернул сейчас,
обнял бы ее я в последний раз.
Обнял бы ее и к груди прижал,
этот нежный рот вновь поцеловал,
чтоб любовь ее растопила снег,
чтоб растаял я и пропал навек…
Венгерский опыт, думается мне, наглядно нам показывает, какое будущее ждало бы Россию в случае успеха декабристского мятежа. Известно, что приключается, когда революции вспыхивают явно преждевременно.
Даже если допустить, что декабристы действовали не сами по себе, а были ширмой для более серьезных и высокопоставленных людей – все равно Россию ждали страшные потрясения, перед которыми пугачевщина показалась бы скандальчиком в младшей группе детского сада. В 1917 году в России, если присмотреться, никакой «революции» не произошло, ни Февральской, ни Октябрьской. Всего-навсего рванул перегретый паровой котел, и то, что творилось примерно год, где-то до осени восемнадцатого, правильнее именовать Всеобщей Смутой. Потом только большевики навели относительный порядок, и грандиозная заваруха приняла более упорядоченную форму «борьбы белых с красными»…
А ведь в 1825 году все те противоречия, что привели к всеобщему кровавому хаосу 1917–1918 годов, были еще жгучее, острее, мучительнее!
Вспомните солдат Черниговского полка. Первое, что они сделали, осознав, что началась смута, – кинулись убивать жену полкового командира вместе с малыми детушками. Мало того – когда командиры повели их в неизвестность, солдатушки-бравы ребятушки порывались громить еврейские местечки, и Муравьев их с превеликим трудом удержал… Представляете, что могло начаться по всей России, когда пронеслась бы весть, что царя в Питере больше нет, а есть непонятно кто?!
Горбачевский в своих мемуарах рассказывает примечательную историю, показывающую отношение «простонародья» к «барам».
В числе нижних чинов Черниговского полка, приговоренных к наказанию шпицрутенами за бунт, были два рядовых, еще прежде разжалованные из офицеров за другие прегрешения…
«Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат, они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вреде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров – ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми».И вы всерьез полагаете, что обуреваемые такими эмоциями солдаты и мужики, степенно собираясь за чайком, обсуждали бы чинно и благородно «Манифест» Трубецкого и общим голосованием принимали бы поправки к конституции Пестеля?
Более реалистичен другой вариант. Война всех против всех – крепостных против бар, деревни против города, одних армейских группировок против других. Поляки немедленно взбунтовались бы и по старой польской привычке предъявили претензии не только на Киев, но и на прилегающие к Черному морю земли. А ведь в Башкирии были живы еще старики, помнившие восстание Салавата Юлаева! А многочисленные казахские и ногайские роды российской короне подчинялись чисто номинально и вполне могли добавить огоньку ко всеобщему пожару!
Я не собираюсь подробно разрабатывать виртуальность, которая могла бы возникнуть в результате успеха мятежа «дня Фирса». Всю работу проделали до меня: замечательный историк Натан Эйдельман (как документалист в книге «Апостол Сергей») и мой хороший друг, талантливый писатель Лев Вершинин в романе «Хроники неправильного завтра». Вот краткое изложение.
Революционная армия очень быстро раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам. Параллельно в стране действуют верные уцелевшим членам императорской фамилии войска, польские повстанцы и массы крестьян, поднявшиеся на «бессмысленный и беспощадный» русский бунт. Как минимум несколько лет в стране тянется повсеместная гражданская война без тылов и фронтов. Как не раз случалось в истории многих государств при подобном обороте дел, соседи начинают интервенцию. В лучшем случае отыщется, в конце концов, сильная личность вроде генерала Боливара, генерала Франко, Пилсудского, Наполеона Бонапарта – и жесточайшими мерами восстановит порядок. Но к тому времени страна будет залита кровью, разграблена и выжжена. Точно так же и Западная Европа в случае невмешательства Николая в мадьярские дела рисковала превратиться в кипящий котел, на десятилетия стать ареной войн, войнушек и вялотекущих мятежей. Получилась бы вторая Латинская Америка. И глупо думать, что Россию это обошло бы…
Комендант Петропавловской крепости Сукин, не столь уж выдающийся мыслитель, простой служака, тем не менее оказался, на мой взгляд, мудрее многих образованных философов. Он как-то сказал Якушкину: «Вы затеяли пустое. Россия обширный край, который может управляться только самодержавным царем. Если бы даже и удалось 14-е, то за ним последовало бы столько беспорядков, что едва ли через 10 лет все пришло бы в порядок».
А Пушкин в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем подверг сомнению высочайший манифест, утверждавший случайность событий 14-го декабря и их европейское происхождение. И сделал страшное предсказание, не зная, что оказался пророком…