Страница:
Угодило зернышко меж двух жерновов… От мемуаров Болотова веет липким, тоскливым страхом: и мятеж вот-вот грянет (и еще неизвестно, как обернется, кто верх одержит!), и Орлов прицепился, как репей, и в заграничный поход, того и гляди, сдернут!
Воспользовавшись указом «О вольности дворянской» и подсуетившись как следует, Болотов начинает рваться в отставку. Мысль одна: только бы не опоздать, уехать до того, как грянет! «Во все сие время не оставлял я всякий день ходить в военную коллегию и горел, как на огне, желая получить свой абшид (отставку – А.Б.). Пуще всего меня тревожило то, что обстоятельства в то время в Петербурге становились час от часу сумнительнейшими… и я трепетал духом и боялся…»
И вот она, в кармане, желанная бумага, вмиг сделавшая капитана штатским человеком. Бежит он бегом с Васильевского острова, держась за карман, денежки раздает всем встречным нищим, заскочил в церковь, молебен велел отслужить… Это не я додумываю, это он сам вспоминает. Не поленитесь, найдите болотовские «Записки» и одолейте вдумчиво. Уверен, не пожалеете…
А, в общем, какое мы имеем право упрекать человека, жившего два с половиной столетия назад и оказавшегося перед нелегким жизненным выбором? Быть может, в нем не было особенной трусости – он просто-напросто не хотел во всем этом участвовать ни в каком качестве. И выбрал третий путь: лошади запряжены, подорожная в кармане, так подальше же от опасного и переменчивого Петербурга…
Господин капитан Андрей Болотов ускакал из града Петрова за шесть дней до переворота!
Сто восемьдесят седьмой день
Матерь Отечества
Воспользовавшись указом «О вольности дворянской» и подсуетившись как следует, Болотов начинает рваться в отставку. Мысль одна: только бы не опоздать, уехать до того, как грянет! «Во все сие время не оставлял я всякий день ходить в военную коллегию и горел, как на огне, желая получить свой абшид (отставку – А.Б.). Пуще всего меня тревожило то, что обстоятельства в то время в Петербурге становились час от часу сумнительнейшими… и я трепетал духом и боялся…»
И вот она, в кармане, желанная бумага, вмиг сделавшая капитана штатским человеком. Бежит он бегом с Васильевского острова, держась за карман, денежки раздает всем встречным нищим, заскочил в церковь, молебен велел отслужить… Это не я додумываю, это он сам вспоминает. Не поленитесь, найдите болотовские «Записки» и одолейте вдумчиво. Уверен, не пожалеете…
А, в общем, какое мы имеем право упрекать человека, жившего два с половиной столетия назад и оказавшегося перед нелегким жизненным выбором? Быть может, в нем не было особенной трусости – он просто-напросто не хотел во всем этом участвовать ни в каком качестве. И выбрал третий путь: лошади запряжены, подорожная в кармане, так подальше же от опасного и переменчивого Петербурга…
Господин капитан Андрей Болотов ускакал из града Петрова за шесть дней до переворота!
Сто восемьдесят седьмой день
«Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными располагателями престола», – это вспоминает очевидец событий Клод де Рюльер, историк, писатель и поэт, секретарь французского посланника в России.
Началось!
3ажигают измайловцы, но все проходит не так уж гладко. Преображенские офицеры Воронцов, Измайлов и Войеков пытаются удержать своих солдат. Только когда их арестуют, удастся вывести преображенцев и семеновцев. Генерал-поручик Михаил Измайлов, ярый враг Екатерины, с несколькими кирасирами, стоптав караул, вырывается из Петербурга и скачет в Петергоф, где находится император. Войск при нем почти нет, только небольшой отряд голштинской гвардии, но в свите – Миних!
Железный Дровосек, как всегда, не знает ни колебаний, ни растерянности. Он рычит:
– Действовать! И немедленно!
Еще ничего не потеряно. Миних моментально предлагает два варианта. Можно немедленно отправляться водой в Кронштадт, где стоит сильный гарнизон и сосредоточен военный флот. Корабли входят в Неву, для острастки бьют картечью направо и налево, высаживают десант, щедро потчеванный водкою… Можно представить, сколько одуревшей гвардии накрошил бы при этом обороте дел Миних, никогда не боявшийся ни своих потерь, ни лишней крови!
Второй вариант столь же реалистичен и способен принести успех: немедленно отправляться в Нарву, где собрано восемьдесят тысяч штыков под командованием Румянцева – обстрелянные, боевые полки, которым просто не способна сопротивляться не имеющая ни военного опыта, ни простой выучки гвардия…
Это не просто шанс – это реальный расклад для победы.
Но Петр, к превеликому сожалению, не решился. И дело тут наверняка не в «обычной», житейской трусости. Думается мне, Петр попросту не умел действовать в таких условиях. Это была не его ситуация. В его системе жизненных ценностей с самого начала не предусматривалось таких событий. Он был слишком уж европеец, а Екатерина, даром что немка, проявила блестящую, безукоризненную азиатчину.
Петр ничего не делает. Ничего… Проходят часы, уходит драгоценное время, а он бездействует. Окружающие понемногу начинают его покидать. Даже Измайлов, уж на что терпеть не мог Екатерину, но, видя, что каши тут не сваришь, потихоньку возвращается в Петербург и идет кланяться новой власти. Петр посылает в столицу офицера с письмом к Сенату, но тот везет депешу прямиком Екатерине…
А в Петербурге тем временем вовсю распространяют самые дурацкие слухи, прилежно записанные для потомства секретарем датского посольства Шумахером: якобы Петр велел вызвать из своей Голштинии множество лютеранских попов и передать им православные церкви, якобы хочет «ввести масонство». Уверяют даже, что по приказу Петра генерал Апраксин в битве у Гросс-Егерсдорфа велел подмешать к пороху песок, отчего русские ружья не могли стрелять. Шумахер констатирует: «И чем больше было таких наивных и таких дурацких россказней, тем охотнее принимало их простонародье, поскольку не нашлось настолько смелых людей, чтобы их опровергать». Сие нам знакомо и по нашему времени…
Мало того, в городе все упорнее твердят, что императора уже нет в живых – спьяну упал с лошади и расшибся насмерть. А чуть погодя по питерским улицам проходит роскошнейшая траурная процессия, везут гроб, солдаты в траурных нарядах несут факелы… Уже в первый день людей готовят к смерти императора! На все расспросы по поводу этой загадочной процессии княгиня Дашкова впоследствии отвечала с загадочной улыбкой:
– Мы хорошо приняли свои меры…
В конце концов, Петр отправляется в Кронштадт, но время упущено. В Кронштадт уже прибыл от имени императрицы адмирал Талызин. Его можно было арестовать в два счета, но комендант крепости Нуммерс потерял себя и не решался ничего предпринять. Талызин, человек гораздо более решительный, с ухмылочкой говорит:
– Ну, сударь мой, если у вас нет духа меня арестовать, так я вас сам арестую…
Кронштадт потерян. Петр в Ораниенбауме. Миних вновь предлагает скакать к войскам в Нарву – время еще есть, дорога свободна, при императоре двести конных гусар и драгун, на всем пути, на почтовом тракте приготовлены сменные лошади для собравшегося туда герцога Голштинского…
– Восемьдесят тысяч штыков! – рычит Миних.
Бесполезно. Император сломался…
К Ораниенбауму движутся войска Екатерины. Но и это еще не конец. Неугомонный, несломленный Миних предлагает последнее, что еще осталось…
Слово Шумахеру: «Миних же, лучше кого бы то ни было знавший, что собой представляют революции в России, внушал императору, что гвардейские полки наверняка обмануты ложью либо о его смерти, либо об отсутствии. Прошло уже 24 часа – было много времени как следует подумать, так что из тех, кто сейчас действовал вынужденно, наверняка немало найдется таких, что в мгновенье ока примут решение перейти на сторону императора, стоит лишь ему покинуть своих голштинцев и вместе с одним лишь Минихом явиться навстречу приближающейся гвардии. Тогда он, фельдмаршал, надеется внушить гвардейцам необходимое и изменить их настроение… В любом случае так умереть славнее, чем позволить себя позорно взять в плен… Исход мог быть и счастливым, поскольку между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество. Многие стали говорить о примирении, а что касается армейских полков, то они во всем этом деле играли пассивную роль…»
Трудно сказать, что из всего этого могло получиться. Даже тогда оставались некоторые шансы на успех. Вопреки тому, что обычно пишут, у голштинского отряда имелись пушки с боекомплектом. Говорить с солдатами Миних умел. Екатерининские части были измотаны многочасовым переходом, и в их рядах, как верно замечает Шумахер, не наблюдалось монолитного единства. Наверняка хватало и колеблющихся, и вовлеченных в события только потому, что «все пошли», а император для многих еще оставался помазанником Божьим…
Гадать бессмысленно. Петр запретил Миниху драться – и сдался. Под руководством генерала Суворова (отца будущего генералиссимуса) и голштинцев, и свиту основательно пограбили – от полковой казны до часов, колец, табакерок и всего, что нашлось в карманах. Свергнутого императора увезли в Ропшу.
Живым он оттуда уже не выйдет…
А в Петербурге – пьяное веселье! Без малейшей идеологической подкладки, всем попросту дали гульнуть. «Войскам были открыты все питейные заведения, солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало водку, пиво, мед и шампанское» – это вспоминал Державин. Его дополняет очевидец Шумахер: «Они взяли штурмом не только все кабаки, но также и винные погреба иностранцев, да и своих; а те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать».
«Солдатами и всякого звания людьми безденежно роспито питий и растащено денег и посуды» на кругленькую сумму в двадцать две тысячи шестьсот девяносто семь рублей – это в течение одного дня 28-го июня. Причем учтены только потери кабатчиков, а частные винные погреба русских и иностранцев в реестр не вошли.
Пусть пьют, решил кое-кто, лишь бы не думали…
Поздно вечером стряслось досадное приключение. Некий пьяный гусар проскакал по слободам Измайловского полка, вопя, что в Петербург незнамо откуда нагрянули тридцать тысяч пруссаков, которые хотят похитить «матушку». Те из измайловцев, кто еще был способен занять вертикальное положение и кое-как передвигаться, пусть зигзагом, хлынули, несмотря на полночь, к императрице. Ну, что тут было делать? Пришлось «матушке» срочно одеваться и ехать утихомиривать своих орлов – положение ее пока что было неустойчивое, приходилось спрятать гордыню подальше и мило улыбаться, не воротя носик от густого перегара…
Народишко пить-то продолжал, но ведь попутно болтал по извечному русскому обычаю и даже ухитрялся думать пьяной головой – иные думы и разговоры были опасными…
Де Рюльер: «Солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли была увлечена движением других и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короною миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которым не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что те за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого…»
Что ж, это очень по-русски. Мы действительно таковы: сначала наворотим спьяну невесть чего, потом начинаем думать, осмысливать и каяться…
А ведь император-то был еще жив! И слишком многие, должно быть, начали вспоминать, что он все-таки родной внук Петра Великого, а его супруга – приблудная немка… Тут могло возникнуть столько интересных коллизий – от раскаяния до попыток ухватить за хвост свою Фортуну освобождением законного самодержца… И Миних – вот он, никуда не делся, а главное – столько вокруг обделенных, от которых ушатом вина не отделаешься…
Де Рюльер точно подметил: «Пока жизнь императора подавала повод к мятежу, тут думали, что нельзя ожидать спокойствия». Его гармонично дополняет граф де Дюма, хотя и не очевидец событий, но долго пробывший при Потемкине на русской службе и, надо полагать, ситуацию знавший: «Следует помнить, что она (т.е. Екатерина – А.Б.) неизбежно должна была погибнуть и подвергнуться той же участи, если бы это убийство не совершилось».
Живой Петр был бы для Екатерины вечной угрозой. Он просто не имел права оставаться живым. Но он, еще не представляя, что за ходячий компьютер достался ему в супруги, писал дружелюбные письма, наивно прося отпустить его за границу с близкими людьми, обещая никогда не возвращаться…
Идеалист! Он был приговорен в тот миг, когда Екатерина выехала к гвардии на белом коне…
Вот манифест Екатерины о восшествии на престол.
Конечно, она не писала приказа: «Сим повелеваю с получением сего немедленно лишить живота мужа моего, об исполнении донести». А что, это обязательно – такие вот приказы? Мы же не дети малые.
Народ, между прочим, безмолвствовал – но так, что это не внушало Екатерине оптимизма. Она быстренько сбавила налоги на соль, что должно было улестить главным образом простонародье. Но вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане перекрестились и разошлись молча. Императрица, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: «Какое тупоумие!»
Да нет, это не тупоумие… Вот Москва. Губернатор оглашает манифест Екатерины о восшествии на престол – тот самый, который мы только что прочли. Потом выкрикивает здравицу в честь новой государыни.
В ответ – всеобщее молчание, угрюмое, многозначительное и жуткое. Губернатор провозглашает здравицу вторично – и вновь молчание. Только в третий раз «Ура Екатерине!» подхватывает несколько голосов – это кричат стоящие рядом с губернатором офицеры, которым он злым шепотом приказывает немедленно изобразить «глас народа». А тем временем в солдатских рядах слышится глухой ропот: «Гвардия располагает престолом по своей воле…»
И это – никак не тупоумие! Это мнение!
А идеи, как метко выразился Ленин, только тогда становятся реальной силой, когда овладевают массами…
Подписанное Петром отречение и опубликованный через две недели так называемый Обстоятельный манифест о восшествии ее императорского величества на российский престол – документы крайне загадочные. Иные историки полагают, что отречение записано за Петра, а не им самим, другие – что он его и не подписывал вовсе. Есть версии, что Екатерина все же обещала отпустить Петра за границу – не всерьез, только для того, чтобы он подписал…
Но в принципе какая разница во второстепенных деталях? Главное – убить мужа велела Екатерина. По крайней мере, именно так полагал очевидец мятежа Шумахер. Именно он подметил, что придворный хирург Паульсен, отправленный Екатериной в Ропшу еще до убийства, поехал туда не с лекарствами… а с инструментами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования! И Шумахер, и Рюльер пишут, что перед удушением была предпринята попытка отравить императора неким «питьем». Они основывались определенно на каких-то бытовавших в то время разговорах. Слишком много народу пришлось привлечь к убийству, там были не только офицеры, но и солдаты конвойной команды, кто-то обязательно начал бы болтать, так обычно и случается…
В письме к Понятовскому, между прочим, императрица выдвигает сразу две версии смерти Петра: «Его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Так уж несчастливо сложилось, понимаете ли – в один день и воспаление кишок случилось, и апоплексический удар присовокупился…»
Встретив как-то князя Федора Барятинского, одного из участников пьяной расправы, граф Воронцов спросил:
– Как ты мог совершить такое дело?
На что Барятинский, пожимая плечами, непринужденно ответил:
– Что тут поделаешь, мой милый, у меня накопилось так много долгов…
Хуже всего, что это было не просто быдло – а быдло мелкое…
Прощай, император!
В России нельзя быть европейцем…
Никаких виртуальностей я рассматривать не буду. Можно было бы, конечно, пофантазировать на тему о возможном будущем Петра и России в том случае, если он все же послушал бы с самого начала несгибаемого Железного Дровосека. Занимательная была бы история: как Миних, использовав то ли кронштадтский гарнизон, то ли армию Румянцева, в два счета занял опамятовавшийся, перетрухнувший Петербург; как Екатерина быстренько померла бы в одночасье, скажем, от воспаления желудка и апоплексического удара одновременно (вы полагаете, у Миниха было бы иначе?!); как воспрянувший Петр продолжал бы свои реформы, понемногу избавляясь от наиболее одиозных крепостнических пережитков; как Россия еще в XVIII столетии излечилась бы от тех недостатков и недугов, что мешали ей развиваться вровень с европейскими странами; как ширились бы наши владения в Америке, а наш флаг реял бы в Киле…
Но это была бы как раз фантазия, а никакая не виртуальность. О виртуальности имеет смысл говорить всерьез лишь тогда, когда история меняет свое течение в результате случайности. Вот, скажем, чистой случайностью была гибель Александра II при взрыве бомбы. Его могли и не подпустить к террористу, умчать во дворец, мог и не сработать взрыватель, похожее бывало… Случайностью было, что Гитлер остался жив при взрыве бомбы в 1944 году. И так далее, примеров можно подобрать предостаточно.
А вот проигрыш Петра как раз был не случайностью, а следствием его характера – настроенного не на лихие баталии с узурпаторами, а на спокойное, в рамках законов и обычаев правление европейского образца. Увы, он не мог не проиграть…
Вот с Гавриилой Романовичем Державиным приключился чистой воды случай. Молодого солдата-преображенца что-то слишком уж долго обходили капральским чином, и он, разобидевшись, стал искать Фортуну на стороне. Его знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к императору, знал немало придворных и всерьез обещал молодому Гаврииле через свои немаленькие связи устроить его в ряды голштинской гвардии, где и русских хватало. И сорвалось это предприятие только потому, что грянул мятеж. А если бы он произошел на пару-тройку недель спустя, то Гавриила Романыч встретил бы его голштинским офицером в Ораниенбауме (именно в офицеры собирался его протолкнуть пастор). Он, конечно, остался бы жив, но карьера его бесповоротно погибла бы. А оставаясь рядовым преображенцем, Державин нежданно для себя оказался в рядах триумфаторов…
Началось!
3ажигают измайловцы, но все проходит не так уж гладко. Преображенские офицеры Воронцов, Измайлов и Войеков пытаются удержать своих солдат. Только когда их арестуют, удастся вывести преображенцев и семеновцев. Генерал-поручик Михаил Измайлов, ярый враг Екатерины, с несколькими кирасирами, стоптав караул, вырывается из Петербурга и скачет в Петергоф, где находится император. Войск при нем почти нет, только небольшой отряд голштинской гвардии, но в свите – Миних!
Железный Дровосек, как всегда, не знает ни колебаний, ни растерянности. Он рычит:
– Действовать! И немедленно!
Еще ничего не потеряно. Миних моментально предлагает два варианта. Можно немедленно отправляться водой в Кронштадт, где стоит сильный гарнизон и сосредоточен военный флот. Корабли входят в Неву, для острастки бьют картечью направо и налево, высаживают десант, щедро потчеванный водкою… Можно представить, сколько одуревшей гвардии накрошил бы при этом обороте дел Миних, никогда не боявшийся ни своих потерь, ни лишней крови!
Второй вариант столь же реалистичен и способен принести успех: немедленно отправляться в Нарву, где собрано восемьдесят тысяч штыков под командованием Румянцева – обстрелянные, боевые полки, которым просто не способна сопротивляться не имеющая ни военного опыта, ни простой выучки гвардия…
Это не просто шанс – это реальный расклад для победы.
Но Петр, к превеликому сожалению, не решился. И дело тут наверняка не в «обычной», житейской трусости. Думается мне, Петр попросту не умел действовать в таких условиях. Это была не его ситуация. В его системе жизненных ценностей с самого начала не предусматривалось таких событий. Он был слишком уж европеец, а Екатерина, даром что немка, проявила блестящую, безукоризненную азиатчину.
Петр ничего не делает. Ничего… Проходят часы, уходит драгоценное время, а он бездействует. Окружающие понемногу начинают его покидать. Даже Измайлов, уж на что терпеть не мог Екатерину, но, видя, что каши тут не сваришь, потихоньку возвращается в Петербург и идет кланяться новой власти. Петр посылает в столицу офицера с письмом к Сенату, но тот везет депешу прямиком Екатерине…
А в Петербурге тем временем вовсю распространяют самые дурацкие слухи, прилежно записанные для потомства секретарем датского посольства Шумахером: якобы Петр велел вызвать из своей Голштинии множество лютеранских попов и передать им православные церкви, якобы хочет «ввести масонство». Уверяют даже, что по приказу Петра генерал Апраксин в битве у Гросс-Егерсдорфа велел подмешать к пороху песок, отчего русские ружья не могли стрелять. Шумахер констатирует: «И чем больше было таких наивных и таких дурацких россказней, тем охотнее принимало их простонародье, поскольку не нашлось настолько смелых людей, чтобы их опровергать». Сие нам знакомо и по нашему времени…
Мало того, в городе все упорнее твердят, что императора уже нет в живых – спьяну упал с лошади и расшибся насмерть. А чуть погодя по питерским улицам проходит роскошнейшая траурная процессия, везут гроб, солдаты в траурных нарядах несут факелы… Уже в первый день людей готовят к смерти императора! На все расспросы по поводу этой загадочной процессии княгиня Дашкова впоследствии отвечала с загадочной улыбкой:
– Мы хорошо приняли свои меры…
В конце концов, Петр отправляется в Кронштадт, но время упущено. В Кронштадт уже прибыл от имени императрицы адмирал Талызин. Его можно было арестовать в два счета, но комендант крепости Нуммерс потерял себя и не решался ничего предпринять. Талызин, человек гораздо более решительный, с ухмылочкой говорит:
– Ну, сударь мой, если у вас нет духа меня арестовать, так я вас сам арестую…
Кронштадт потерян. Петр в Ораниенбауме. Миних вновь предлагает скакать к войскам в Нарву – время еще есть, дорога свободна, при императоре двести конных гусар и драгун, на всем пути, на почтовом тракте приготовлены сменные лошади для собравшегося туда герцога Голштинского…
– Восемьдесят тысяч штыков! – рычит Миних.
Бесполезно. Император сломался…
К Ораниенбауму движутся войска Екатерины. Но и это еще не конец. Неугомонный, несломленный Миних предлагает последнее, что еще осталось…
Слово Шумахеру: «Миних же, лучше кого бы то ни было знавший, что собой представляют революции в России, внушал императору, что гвардейские полки наверняка обмануты ложью либо о его смерти, либо об отсутствии. Прошло уже 24 часа – было много времени как следует подумать, так что из тех, кто сейчас действовал вынужденно, наверняка немало найдется таких, что в мгновенье ока примут решение перейти на сторону императора, стоит лишь ему покинуть своих голштинцев и вместе с одним лишь Минихом явиться навстречу приближающейся гвардии. Тогда он, фельдмаршал, надеется внушить гвардейцам необходимое и изменить их настроение… В любом случае так умереть славнее, чем позволить себя позорно взять в плен… Исход мог быть и счастливым, поскольку между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество. Многие стали говорить о примирении, а что касается армейских полков, то они во всем этом деле играли пассивную роль…»
Трудно сказать, что из всего этого могло получиться. Даже тогда оставались некоторые шансы на успех. Вопреки тому, что обычно пишут, у голштинского отряда имелись пушки с боекомплектом. Говорить с солдатами Миних умел. Екатерининские части были измотаны многочасовым переходом, и в их рядах, как верно замечает Шумахер, не наблюдалось монолитного единства. Наверняка хватало и колеблющихся, и вовлеченных в события только потому, что «все пошли», а император для многих еще оставался помазанником Божьим…
Гадать бессмысленно. Петр запретил Миниху драться – и сдался. Под руководством генерала Суворова (отца будущего генералиссимуса) и голштинцев, и свиту основательно пограбили – от полковой казны до часов, колец, табакерок и всего, что нашлось в карманах. Свергнутого императора увезли в Ропшу.
Живым он оттуда уже не выйдет…
А в Петербурге – пьяное веселье! Без малейшей идеологической подкладки, всем попросту дали гульнуть. «Войскам были открыты все питейные заведения, солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало водку, пиво, мед и шампанское» – это вспоминал Державин. Его дополняет очевидец Шумахер: «Они взяли штурмом не только все кабаки, но также и винные погреба иностранцев, да и своих; а те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать».
«Солдатами и всякого звания людьми безденежно роспито питий и растащено денег и посуды» на кругленькую сумму в двадцать две тысячи шестьсот девяносто семь рублей – это в течение одного дня 28-го июня. Причем учтены только потери кабатчиков, а частные винные погреба русских и иностранцев в реестр не вошли.
Пусть пьют, решил кое-кто, лишь бы не думали…
Поздно вечером стряслось досадное приключение. Некий пьяный гусар проскакал по слободам Измайловского полка, вопя, что в Петербург незнамо откуда нагрянули тридцать тысяч пруссаков, которые хотят похитить «матушку». Те из измайловцев, кто еще был способен занять вертикальное положение и кое-как передвигаться, пусть зигзагом, хлынули, несмотря на полночь, к императрице. Ну, что тут было делать? Пришлось «матушке» срочно одеваться и ехать утихомиривать своих орлов – положение ее пока что было неустойчивое, приходилось спрятать гордыню подальше и мило улыбаться, не воротя носик от густого перегара…
Народишко пить-то продолжал, но ведь попутно болтал по извечному русскому обычаю и даже ухитрялся думать пьяной головой – иные думы и разговоры были опасными…
Де Рюльер: «Солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли была увлечена движением других и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короною миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которым не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что те за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого…»
Что ж, это очень по-русски. Мы действительно таковы: сначала наворотим спьяну невесть чего, потом начинаем думать, осмысливать и каяться…
А ведь император-то был еще жив! И слишком многие, должно быть, начали вспоминать, что он все-таки родной внук Петра Великого, а его супруга – приблудная немка… Тут могло возникнуть столько интересных коллизий – от раскаяния до попыток ухватить за хвост свою Фортуну освобождением законного самодержца… И Миних – вот он, никуда не делся, а главное – столько вокруг обделенных, от которых ушатом вина не отделаешься…
Де Рюльер точно подметил: «Пока жизнь императора подавала повод к мятежу, тут думали, что нельзя ожидать спокойствия». Его гармонично дополняет граф де Дюма, хотя и не очевидец событий, но долго пробывший при Потемкине на русской службе и, надо полагать, ситуацию знавший: «Следует помнить, что она (т.е. Екатерина – А.Б.) неизбежно должна была погибнуть и подвергнуться той же участи, если бы это убийство не совершилось».
Живой Петр был бы для Екатерины вечной угрозой. Он просто не имел права оставаться живым. Но он, еще не представляя, что за ходячий компьютер достался ему в супруги, писал дружелюбные письма, наивно прося отпустить его за границу с близкими людьми, обещая никогда не возвращаться…
Идеалист! Он был приговорен в тот миг, когда Екатерина выехала к гвардии на белом коне…
Вот манифест Екатерины о восшествии на престол.
«Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом. А именно, Закон наш православный Греческой перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так, что церковь Наша Греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением нового мира с самым ее злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего Нашего Отечества, совсем ниспровержены. Того ради убеждены будучи всех Наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и Его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех Наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на престол Наш Всероссийский самодержавный, в чем и все Наши верноподданные присягу Нам торжественную учинили».Вы всерьез полагаете, что издавшая этот манифест особа и в самом деле хотела сохранить жизнь свергнутому супругу? Что его убийство пьяными офицерами для нее явилось совершеннейшей неожиданностью? Что сама она, боже упаси, никаких таких намеков не высказывала? Ну-ну, блажен, кто верует…
Конечно, она не писала приказа: «Сим повелеваю с получением сего немедленно лишить живота мужа моего, об исполнении донести». А что, это обязательно – такие вот приказы? Мы же не дети малые.
Народ, между прочим, безмолвствовал – но так, что это не внушало Екатерине оптимизма. Она быстренько сбавила налоги на соль, что должно было улестить главным образом простонародье. Но вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане перекрестились и разошлись молча. Императрица, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: «Какое тупоумие!»
Да нет, это не тупоумие… Вот Москва. Губернатор оглашает манифест Екатерины о восшествии на престол – тот самый, который мы только что прочли. Потом выкрикивает здравицу в честь новой государыни.
В ответ – всеобщее молчание, угрюмое, многозначительное и жуткое. Губернатор провозглашает здравицу вторично – и вновь молчание. Только в третий раз «Ура Екатерине!» подхватывает несколько голосов – это кричат стоящие рядом с губернатором офицеры, которым он злым шепотом приказывает немедленно изобразить «глас народа». А тем временем в солдатских рядах слышится глухой ропот: «Гвардия располагает престолом по своей воле…»
И это – никак не тупоумие! Это мнение!
А идеи, как метко выразился Ленин, только тогда становятся реальной силой, когда овладевают массами…
Подписанное Петром отречение и опубликованный через две недели так называемый Обстоятельный манифест о восшествии ее императорского величества на российский престол – документы крайне загадочные. Иные историки полагают, что отречение записано за Петра, а не им самим, другие – что он его и не подписывал вовсе. Есть версии, что Екатерина все же обещала отпустить Петра за границу – не всерьез, только для того, чтобы он подписал…
Но в принципе какая разница во второстепенных деталях? Главное – убить мужа велела Екатерина. По крайней мере, именно так полагал очевидец мятежа Шумахер. Именно он подметил, что придворный хирург Паульсен, отправленный Екатериной в Ропшу еще до убийства, поехал туда не с лекарствами… а с инструментами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования! И Шумахер, и Рюльер пишут, что перед удушением была предпринята попытка отравить императора неким «питьем». Они основывались определенно на каких-то бытовавших в то время разговорах. Слишком много народу пришлось привлечь к убийству, там были не только офицеры, но и солдаты конвойной команды, кто-то обязательно начал бы болтать, так обычно и случается…
В письме к Понятовскому, между прочим, императрица выдвигает сразу две версии смерти Петра: «Его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Так уж несчастливо сложилось, понимаете ли – в один день и воспаление кишок случилось, и апоплексический удар присовокупился…»
Встретив как-то князя Федора Барятинского, одного из участников пьяной расправы, граф Воронцов спросил:
– Как ты мог совершить такое дело?
На что Барятинский, пожимая плечами, непринужденно ответил:
– Что тут поделаешь, мой милый, у меня накопилось так много долгов…
Хуже всего, что это было не просто быдло – а быдло мелкое…
Прощай, император!
В России нельзя быть европейцем…
Никаких виртуальностей я рассматривать не буду. Можно было бы, конечно, пофантазировать на тему о возможном будущем Петра и России в том случае, если он все же послушал бы с самого начала несгибаемого Железного Дровосека. Занимательная была бы история: как Миних, использовав то ли кронштадтский гарнизон, то ли армию Румянцева, в два счета занял опамятовавшийся, перетрухнувший Петербург; как Екатерина быстренько померла бы в одночасье, скажем, от воспаления желудка и апоплексического удара одновременно (вы полагаете, у Миниха было бы иначе?!); как воспрянувший Петр продолжал бы свои реформы, понемногу избавляясь от наиболее одиозных крепостнических пережитков; как Россия еще в XVIII столетии излечилась бы от тех недостатков и недугов, что мешали ей развиваться вровень с европейскими странами; как ширились бы наши владения в Америке, а наш флаг реял бы в Киле…
Но это была бы как раз фантазия, а никакая не виртуальность. О виртуальности имеет смысл говорить всерьез лишь тогда, когда история меняет свое течение в результате случайности. Вот, скажем, чистой случайностью была гибель Александра II при взрыве бомбы. Его могли и не подпустить к террористу, умчать во дворец, мог и не сработать взрыватель, похожее бывало… Случайностью было, что Гитлер остался жив при взрыве бомбы в 1944 году. И так далее, примеров можно подобрать предостаточно.
А вот проигрыш Петра как раз был не случайностью, а следствием его характера – настроенного не на лихие баталии с узурпаторами, а на спокойное, в рамках законов и обычаев правление европейского образца. Увы, он не мог не проиграть…
Вот с Гавриилой Романовичем Державиным приключился чистой воды случай. Молодого солдата-преображенца что-то слишком уж долго обходили капральским чином, и он, разобидевшись, стал искать Фортуну на стороне. Его знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к императору, знал немало придворных и всерьез обещал молодому Гаврииле через свои немаленькие связи устроить его в ряды голштинской гвардии, где и русских хватало. И сорвалось это предприятие только потому, что грянул мятеж. А если бы он произошел на пару-тройку недель спустя, то Гавриила Романыч встретил бы его голштинским офицером в Ораниенбауме (именно в офицеры собирался его протолкнуть пастор). Он, конечно, остался бы жив, но карьера его бесповоротно погибла бы. А оставаясь рядовым преображенцем, Державин нежданно для себя оказался в рядах триумфаторов…
Матерь Отечества
О царствовании Екатерины написано столько, что нет нужды его касаться. Наша тема довольно узка – гвардия и перевороты.
Я лишь упомяну – не без некоторого злорадства, каюсь – что Екатерина по некоему закону исторического возмездия сама оказалась жертвой изрядного количества сплетен, подчас довольно грязных (после того, как сама выплеснула на супруга немало брехливой грязи). В свое время упорно твердили втихомолку, что она на самом деле – дочь Ивана Ивановича Бецкого, незаконного сына князя Трубецкого, прославленного в осьмнадцатом столетии неисчислимыми романами и множеством бастардов. Якобы Бецкой, известный проказник насчет дамских сердечек, будучи в Париже при русском посольстве, сделал амор с княгиней Ангальт-Цербстской, тоже не монашкой. И получилась, мол, Екатерина, не зря же она как две капли воды на Бецкого похожа…
Дело это темное. Бецкой, уверяют современники, и в самом деле числился в свое время в амантах ветреной княгини, но достоверно насчет Екатерины, разумеется, неизвестно…
Болтали и похуже: что императрице в спальню для известных целей приводили жеребца – не двуногого, в переносном смысле, а настоящего, на четырех копытах и с хвостом. Болтали, что Екатерина порывалась совратить на лесбийский манер дочку А.В. Суворова. Эти сплетни оказались стойкими и дотянули до нашего времени…
Но не будем тратить на них время. Итак, перевороты и заговоры…
С момента восшествия на краденый престол Екатерина оказалась в крайне щекотливом положении. С одной стороны, в гвардии хватало прожектеров, склонных лихо планировать самые неожиданные предприятия. С другой – многие считали, что с вступлением в совершеннолетие великого князя Павла Петровича Екатерине следует, деликатно выражаясь, на цыпочках удалиться в темный уголок и более к трону не приближаться. И опасность усугублялась тем, что среди сторонников этой точки зрения хватало знатнейших бар, высоких господ, которых Екатерина не могла укоротить на голову – времена стояли уже не бомбардирские, даже не елизаветинские. Русский, выражаясь современным языком, истеблишмент возомнил кое-что о своих правах и крайне неодобрительно отнесся бы к попыткам даже не отправить на плаху кого-то из них, а хотя бы сослать в Сибирь. За все свое царствование Екатерина так и не наказала всерьез никого из знатных своих недоброжелателей, самое большее – удалила от себя, прекрасно понимая, где кончаются границы ее вроде бы византийской власти… Всю жизнь она отыгрывалась на мелкоте…
И я отмечу – опять-таки не без злорадства – что заговоров, изрядно попортивших ей крови, на веку Екатерины хватало. Было их столько, что хоть в пучки вяжи и дюжинами считай…
Даже ближайшие сподвижники, чувствуя свое значение, откровенно выдрючивались. Незадолго после успеха дела Григорий Орлов посреди многолюдного застолья начал громко похваляться: дескать, он с братишками имеет такое влияние на гвардию, что ежели б мы захотели, мы б и тебя, матушка, свергли б через месяц…
Ситуацию чуточку разрядил гетман Разумовский, сказавший резонно:
– Месяц, говоришь, Гришенька? Так мы, не дожидаясь, когда месяц протечет, тебя б уже через неделю повесили трошки…
Легко представить, что чувствовала Екатерина, вынужденная это смирнехонько выслушивать. Уж если подобным образом выпендривался ее любовник и ближайший соратник, то какие мысли должны были бродить в головах у тех, кто, пыжась от собственного значения, считал, что ему недодали? Ох, как ей было неуютно, и как ее знобило по ночам…
1762 год. Буквально через несколько недель после переворота в том самом Измайловском полку, что бежал зигзагом ночью спасать «матушку» от похитителей-пруссаков, произошла какая-то загадочная история, до сих пор не проясненная. Осталось лишь донесение английского дипломата Кейта своему правительству: «Со времени переворота меж гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло таких размеров, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство; однако с помощью отчасти явных, отчасти тайных арестов многих офицеров и солдат выслали из столицы, через что порядок восстановлен, в настоящую минуту опасность не предвидится».
Это никак не похоже на искаженный молвой и дошедший до англичанина через третьи руки рассказ о достопамятном измайловском визите в гости к Екатерине. Тут определенно что-то другое, серьезнее…
1762 год. Дело Гурьева и Хрущева. Под их предводительством составилась партия, собиравшаяся возвести на престол Иоанна Антоновича. Ходили слухи, что настоящие ее предводители – князь Голицын и граф Н.И. Панин, в рядах более тысячи человек. Что есть и другая партия, собирающаяся короновать уже Павла…
Биограф Екатерины XIX столетия Брикнер называет все это «нелепой болтовней среди немногих офицеров». Однако реакция Екатерины и ее приближенных на эту историю была скорая и жесткая. Гурьева и Хрущева быстренько обезглавили, еще нескольких офицеров отправили на каторгу. Причем главарей на допросах не пытали – быть может, из гуманизма, а может, и для того, чтобы не копать слишком глубоко, мало ли какие имена могли всплыть…
1762 год. Заговор Рославлева, Ласунского и Хитрово. Это – обделенные, считающие, что за участие в перевороте получили слишком мало. Детали толком неизвестны, но с троицей обошлись мягко, всего лишь устроили крепкую словесную взбучку. Екатерина не без цинизма письменно велела одному из своих приближенных передать означенным нытикам, что денег им требовать стыдно, коли уж они помогали ей взойти на престол ради благородной цели, «для поправления недостатков в отечестве своем». Казна, одним словом, не резиновая, и на всех не напасешься, мало ли вас таких тогда орало на улицах…
1763 год, весна. Троица все же не унялась – на сей раз она возмущена устойчивыми слухами о намерении Екатерины обвенчаться с Григорием Орловым. Пошли разговоры, что среди гвардии ведется агитация в пользу двух братьев Иоанна Антоновича, что в заговор замешаны опять-таки Панин и вездесущая княгиня Дашкова…
И на сей раз поступили достаточно мягко. Камер-юнкера Хитрово выслали в его имение, а капитанов Измайловского полка (снова этот полк!) Ласунского и Рославлева турнули в отставку…
1764 год. Самый знаменитый заговор екатерининского времени – «дело Мировича». Поручик Мирович пытается освободить Иоанна Антоновича, но того успевает убить согласно инструкции стража. Ясности в этой истории нет до сих пор. Давным-давно некоторые историки, приводя довольно убедительные доказательства, уверяли, что все это было задумано самой Екатериной и осуществлено ее агентами, сыгравшими с Мировичем «втемную». Его перед казнью опять-таки не пытали, что противоречило нравам того времени и привычкам Тайной канцелярии…
Я лишь упомяну – не без некоторого злорадства, каюсь – что Екатерина по некоему закону исторического возмездия сама оказалась жертвой изрядного количества сплетен, подчас довольно грязных (после того, как сама выплеснула на супруга немало брехливой грязи). В свое время упорно твердили втихомолку, что она на самом деле – дочь Ивана Ивановича Бецкого, незаконного сына князя Трубецкого, прославленного в осьмнадцатом столетии неисчислимыми романами и множеством бастардов. Якобы Бецкой, известный проказник насчет дамских сердечек, будучи в Париже при русском посольстве, сделал амор с княгиней Ангальт-Цербстской, тоже не монашкой. И получилась, мол, Екатерина, не зря же она как две капли воды на Бецкого похожа…
Дело это темное. Бецкой, уверяют современники, и в самом деле числился в свое время в амантах ветреной княгини, но достоверно насчет Екатерины, разумеется, неизвестно…
Болтали и похуже: что императрице в спальню для известных целей приводили жеребца – не двуногого, в переносном смысле, а настоящего, на четырех копытах и с хвостом. Болтали, что Екатерина порывалась совратить на лесбийский манер дочку А.В. Суворова. Эти сплетни оказались стойкими и дотянули до нашего времени…
Но не будем тратить на них время. Итак, перевороты и заговоры…
С момента восшествия на краденый престол Екатерина оказалась в крайне щекотливом положении. С одной стороны, в гвардии хватало прожектеров, склонных лихо планировать самые неожиданные предприятия. С другой – многие считали, что с вступлением в совершеннолетие великого князя Павла Петровича Екатерине следует, деликатно выражаясь, на цыпочках удалиться в темный уголок и более к трону не приближаться. И опасность усугублялась тем, что среди сторонников этой точки зрения хватало знатнейших бар, высоких господ, которых Екатерина не могла укоротить на голову – времена стояли уже не бомбардирские, даже не елизаветинские. Русский, выражаясь современным языком, истеблишмент возомнил кое-что о своих правах и крайне неодобрительно отнесся бы к попыткам даже не отправить на плаху кого-то из них, а хотя бы сослать в Сибирь. За все свое царствование Екатерина так и не наказала всерьез никого из знатных своих недоброжелателей, самое большее – удалила от себя, прекрасно понимая, где кончаются границы ее вроде бы византийской власти… Всю жизнь она отыгрывалась на мелкоте…
И я отмечу – опять-таки не без злорадства – что заговоров, изрядно попортивших ей крови, на веку Екатерины хватало. Было их столько, что хоть в пучки вяжи и дюжинами считай…
Даже ближайшие сподвижники, чувствуя свое значение, откровенно выдрючивались. Незадолго после успеха дела Григорий Орлов посреди многолюдного застолья начал громко похваляться: дескать, он с братишками имеет такое влияние на гвардию, что ежели б мы захотели, мы б и тебя, матушка, свергли б через месяц…
Ситуацию чуточку разрядил гетман Разумовский, сказавший резонно:
– Месяц, говоришь, Гришенька? Так мы, не дожидаясь, когда месяц протечет, тебя б уже через неделю повесили трошки…
Легко представить, что чувствовала Екатерина, вынужденная это смирнехонько выслушивать. Уж если подобным образом выпендривался ее любовник и ближайший соратник, то какие мысли должны были бродить в головах у тех, кто, пыжась от собственного значения, считал, что ему недодали? Ох, как ей было неуютно, и как ее знобило по ночам…
1762 год. Буквально через несколько недель после переворота в том самом Измайловском полку, что бежал зигзагом ночью спасать «матушку» от похитителей-пруссаков, произошла какая-то загадочная история, до сих пор не проясненная. Осталось лишь донесение английского дипломата Кейта своему правительству: «Со времени переворота меж гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло таких размеров, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство; однако с помощью отчасти явных, отчасти тайных арестов многих офицеров и солдат выслали из столицы, через что порядок восстановлен, в настоящую минуту опасность не предвидится».
Это никак не похоже на искаженный молвой и дошедший до англичанина через третьи руки рассказ о достопамятном измайловском визите в гости к Екатерине. Тут определенно что-то другое, серьезнее…
1762 год. Дело Гурьева и Хрущева. Под их предводительством составилась партия, собиравшаяся возвести на престол Иоанна Антоновича. Ходили слухи, что настоящие ее предводители – князь Голицын и граф Н.И. Панин, в рядах более тысячи человек. Что есть и другая партия, собирающаяся короновать уже Павла…
Биограф Екатерины XIX столетия Брикнер называет все это «нелепой болтовней среди немногих офицеров». Однако реакция Екатерины и ее приближенных на эту историю была скорая и жесткая. Гурьева и Хрущева быстренько обезглавили, еще нескольких офицеров отправили на каторгу. Причем главарей на допросах не пытали – быть может, из гуманизма, а может, и для того, чтобы не копать слишком глубоко, мало ли какие имена могли всплыть…
1762 год. Заговор Рославлева, Ласунского и Хитрово. Это – обделенные, считающие, что за участие в перевороте получили слишком мало. Детали толком неизвестны, но с троицей обошлись мягко, всего лишь устроили крепкую словесную взбучку. Екатерина не без цинизма письменно велела одному из своих приближенных передать означенным нытикам, что денег им требовать стыдно, коли уж они помогали ей взойти на престол ради благородной цели, «для поправления недостатков в отечестве своем». Казна, одним словом, не резиновая, и на всех не напасешься, мало ли вас таких тогда орало на улицах…
1763 год, весна. Троица все же не унялась – на сей раз она возмущена устойчивыми слухами о намерении Екатерины обвенчаться с Григорием Орловым. Пошли разговоры, что среди гвардии ведется агитация в пользу двух братьев Иоанна Антоновича, что в заговор замешаны опять-таки Панин и вездесущая княгиня Дашкова…
И на сей раз поступили достаточно мягко. Камер-юнкера Хитрово выслали в его имение, а капитанов Измайловского полка (снова этот полк!) Ласунского и Рославлева турнули в отставку…
1764 год. Самый знаменитый заговор екатерининского времени – «дело Мировича». Поручик Мирович пытается освободить Иоанна Антоновича, но того успевает убить согласно инструкции стража. Ясности в этой истории нет до сих пор. Давным-давно некоторые историки, приводя довольно убедительные доказательства, уверяли, что все это было задумано самой Екатериной и осуществлено ее агентами, сыгравшими с Мировичем «втемную». Его перед казнью опять-таки не пытали, что противоречило нравам того времени и привычкам Тайной канцелярии…