Страница:
1767 год. Заговора нет, но долго ходили слухи, что во время поездки Екатерины в Москву на нее было совершено покушение.
1767 год. Капитан кавалергардского полка Панов и еще несколько гвардейских офицеров начинают толковать меж собой, что великий князь Павел Петрович уже вошел в совершеннолетие, а потому пора бы матушку свергнуть…
Все сосланы в Сибирь и на Камчатку.
1769 год. Восемнадцатилетний офицер из Нарвы Опочинин начал рассказывать, что он – сын Елизаветы и «аглицкого короля», а потому следует Екатерину захватить и посадить в крепость, а Орловых перебить без жалости.
Его и его сообщника корнета Батюшкова поначалу суд приговаривает к смертной казни, но Екатерина заменяет плаху Батюшкову пятилетней каторгой, а Опочинину (сыну не аглицкого короля, а русского генерал-майора) – ссылкой в Иртышский гарнизон.
1772 год. Накануне восемнадцатилетия Павла. Гвардейский солдат Исаков рассказал солдату Жихареву, что Павла Петровича хотят извести. Жихарев поделился новостью с солдатом Карповым. Тот – с капралом Оловенниковым. Оловенников был, видимо, самым деловым из всех, потому что не просто пересказал все подпоручику Селехову, а предложил ему и солдатам возвести на трон Павла, пока его не извели. Те не увидели в этой идее ничего особенно невероятного и стали составлять планы, уже всерьез. Планов было громадье: если Павел Петрович, чего доброго, не согласится царствовать после того, как господа гвардейцы прикончат его матушку, убить и его, а народу объявить, что сына убила Екатерина, которую в отмщение, разумеется, пришлось тут же предать смерти. А в цари выбрать, кого солдаты захотят. Впрочем, Оловенников, не надеясь на народное волеизъявление, в самодержцы предлагал себя, сообщнику, рядовому Подгорневу, великодушно предлагал занять при его особе пост фельдцейхмейстера, брату его – генерал-прокурора, солдату Карпову – генерал-адъютанта. Однако Подгорнев с таким раскладом не согласился и выдвигал в цари себя, заявляя Оловенникову, в общем, логично: «Коли тебе можно царем быть, отчего мне нельзя?» Потом все-таки подумали как следует и решили, что замахнулись не по чину – порешили выбрать царем герольдмейстера князя Щербатова, как человека умного, доброго и честного.
Самому старшему из этой компании было двадцать два года. Всех изобличили, драли кнутом и сослали в Сибирь…
Кто-то может сказать, что Опочинин, Оловенников и многие другие – попросту безответственные болтуны, а их затея – блажь сопляков. Не спорю. Гораздо интереснее тут другое: психология господ гвардейцев. Не то что капитаны и поручики, а даже рядовые не видят ничего необычного в том, чтобы, сойдясь кучкой, рассуждать, как бы им половчее свергнуть императрицу и возвести на трон кого-нибудь другого… Они ведь чувствуют себя вправе именно такие планы строить! Вот что примечательно! Они свято верят, что гвардии такое позволено! Вот она, психология Гвардейского Столетия в действии и полной наглядности! А сколько им лет, и пьяны они при этом или трезвы – дело десятое…
Ох уж этот совершеннолетний Павел, матушкина непроходящая головная боль…
Павел, между прочим, уже женат, жена его – опять-таки немецкая принцесса. История, знаете ли, имеет тенденцию повторяться, и необязательно в виде фарса…
Из «Записок» М.А. Фонвизина: «Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н.И. Панин, брат его фельдмаршал П.И. Панин, княгиня Е.Р. Дашкова, князь Н.В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. Душою заговора была супруга Павла, в.к. Наталья Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными секретарями Д.И. Фонвизин и Бакунин (Петр Васильевич), оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы Г.Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников – стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в камин и сказала: „Я не хочу и знать, кто эти несчастные“. Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственною жертвою заговора была великая княгиня. Полагали, что ее отравили или извели другим образом. Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом… Брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество в Смоленск; а над прочими заговорщиками учинили тайный надзор…
Если это правда – то здесь уже не болтовня безусых корнетов, все гораздо серьезнее… А собственно, почему бы этой истории и не быть правдой? Ничего невероятного в ней нет, наоборот, по меркам того столетия она буднична, тривиальна, скучна даже. И оттого вполне может оказаться правдой.
А кроме заговоров, у Екатерины была еще одна головная боль – муженек Петр Федорович.
Покойник оказался очень беспокойным и ни за что не желал смирнехонько лежать в роскошной гробнице. Он бродил по стране, что ни год раздваиваясь, растраиваясь, размножаясь в вовсе уж невероятных количествах…
Я так и не выяснил, сколько же было всего Петров Федоровичей, объявлявшихся на просторах Российской империи. Бегло перелистав три-четыре книги по истории, с маху отыскал их десятка два в России и двоих на Балканах (это помимо Степана Малого и Лжестепана-Лжепетра). И махнул рукой. Петров Федоровичей было множество. Время от времени среди этой оравы промелькивали Иоанны Антоновичи и даже Алексей Петрович с Петром II.
Разумеется, большинство из них так и остались простыми болтунами, вроде пропившегося капитана Оренбургского гарнизона, заявлявшего честно: «Хочу сказаться государем Петром Федоровичем, может, какой дурак и поверит». Другие были чуточку посерьезнее – им удавалось собрать ватагу человек в сто, а то и триста. Все они никакой опасности для трона не представляли. Кроме одного-единственного, которого вроде бы звали на самом деле Емельяном Ивановичем…
Некто Емельян
Вместо эпилога к «бабьему царству»
Последний рыцарь
1767 год. Капитан кавалергардского полка Панов и еще несколько гвардейских офицеров начинают толковать меж собой, что великий князь Павел Петрович уже вошел в совершеннолетие, а потому пора бы матушку свергнуть…
Все сосланы в Сибирь и на Камчатку.
1769 год. Восемнадцатилетний офицер из Нарвы Опочинин начал рассказывать, что он – сын Елизаветы и «аглицкого короля», а потому следует Екатерину захватить и посадить в крепость, а Орловых перебить без жалости.
Его и его сообщника корнета Батюшкова поначалу суд приговаривает к смертной казни, но Екатерина заменяет плаху Батюшкову пятилетней каторгой, а Опочинину (сыну не аглицкого короля, а русского генерал-майора) – ссылкой в Иртышский гарнизон.
1772 год. Накануне восемнадцатилетия Павла. Гвардейский солдат Исаков рассказал солдату Жихареву, что Павла Петровича хотят извести. Жихарев поделился новостью с солдатом Карповым. Тот – с капралом Оловенниковым. Оловенников был, видимо, самым деловым из всех, потому что не просто пересказал все подпоручику Селехову, а предложил ему и солдатам возвести на трон Павла, пока его не извели. Те не увидели в этой идее ничего особенно невероятного и стали составлять планы, уже всерьез. Планов было громадье: если Павел Петрович, чего доброго, не согласится царствовать после того, как господа гвардейцы прикончат его матушку, убить и его, а народу объявить, что сына убила Екатерина, которую в отмщение, разумеется, пришлось тут же предать смерти. А в цари выбрать, кого солдаты захотят. Впрочем, Оловенников, не надеясь на народное волеизъявление, в самодержцы предлагал себя, сообщнику, рядовому Подгорневу, великодушно предлагал занять при его особе пост фельдцейхмейстера, брату его – генерал-прокурора, солдату Карпову – генерал-адъютанта. Однако Подгорнев с таким раскладом не согласился и выдвигал в цари себя, заявляя Оловенникову, в общем, логично: «Коли тебе можно царем быть, отчего мне нельзя?» Потом все-таки подумали как следует и решили, что замахнулись не по чину – порешили выбрать царем герольдмейстера князя Щербатова, как человека умного, доброго и честного.
Самому старшему из этой компании было двадцать два года. Всех изобличили, драли кнутом и сослали в Сибирь…
Кто-то может сказать, что Опочинин, Оловенников и многие другие – попросту безответственные болтуны, а их затея – блажь сопляков. Не спорю. Гораздо интереснее тут другое: психология господ гвардейцев. Не то что капитаны и поручики, а даже рядовые не видят ничего необычного в том, чтобы, сойдясь кучкой, рассуждать, как бы им половчее свергнуть императрицу и возвести на трон кого-нибудь другого… Они ведь чувствуют себя вправе именно такие планы строить! Вот что примечательно! Они свято верят, что гвардии такое позволено! Вот она, психология Гвардейского Столетия в действии и полной наглядности! А сколько им лет, и пьяны они при этом или трезвы – дело десятое…
Ох уж этот совершеннолетний Павел, матушкина непроходящая головная боль…
Павел, между прочим, уже женат, жена его – опять-таки немецкая принцесса. История, знаете ли, имеет тенденцию повторяться, и необязательно в виде фарса…
Из «Записок» М.А. Фонвизина: «Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н.И. Панин, брат его фельдмаршал П.И. Панин, княгиня Е.Р. Дашкова, князь Н.В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. Душою заговора была супруга Павла, в.к. Наталья Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными секретарями Д.И. Фонвизин и Бакунин (Петр Васильевич), оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы Г.Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников – стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в камин и сказала: „Я не хочу и знать, кто эти несчастные“. Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственною жертвою заговора была великая княгиня. Полагали, что ее отравили или извели другим образом. Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом… Брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество в Смоленск; а над прочими заговорщиками учинили тайный надзор…
Если это правда – то здесь уже не болтовня безусых корнетов, все гораздо серьезнее… А собственно, почему бы этой истории и не быть правдой? Ничего невероятного в ней нет, наоборот, по меркам того столетия она буднична, тривиальна, скучна даже. И оттого вполне может оказаться правдой.
А кроме заговоров, у Екатерины была еще одна головная боль – муженек Петр Федорович.
Покойник оказался очень беспокойным и ни за что не желал смирнехонько лежать в роскошной гробнице. Он бродил по стране, что ни год раздваиваясь, растраиваясь, размножаясь в вовсе уж невероятных количествах…
Я так и не выяснил, сколько же было всего Петров Федоровичей, объявлявшихся на просторах Российской империи. Бегло перелистав три-четыре книги по истории, с маху отыскал их десятка два в России и двоих на Балканах (это помимо Степана Малого и Лжестепана-Лжепетра). И махнул рукой. Петров Федоровичей было множество. Время от времени среди этой оравы промелькивали Иоанны Антоновичи и даже Алексей Петрович с Петром II.
Разумеется, большинство из них так и остались простыми болтунами, вроде пропившегося капитана Оренбургского гарнизона, заявлявшего честно: «Хочу сказаться государем Петром Федоровичем, может, какой дурак и поверит». Другие были чуточку посерьезнее – им удавалось собрать ватагу человек в сто, а то и триста. Все они никакой опасности для трона не представляли. Кроме одного-единственного, которого вроде бы звали на самом деле Емельяном Ивановичем…
Некто Емельян
События, известные как «Пугачевский бунт», до сих пор таят множество загадок.
Сам размах этого предприятия уникален – ничего подобного на Руси прежде не бывало. Смута – другое дело, она была настоящей гражданской войной, а не мятежом. Между тем против Пугачева, по признанию самой Екатерины, была «наряжена такая армия, что едва ли не страшна соседям была». Лишь спешно заключив мир с Турцией и сняв с фронта регулярные части, удалось подавить мятеж… Впрочем, называть события «мятежом» как раз неправильно. Перед нами – что-то другое. В отличие от разинского бунта, представлявшего собой всего лишь буйство разросшейся до гигантских размеров разбойничьей шайки, не озабоченной ни в малейшей степени административными делами (да и не способной на таковые), войско Пугачева было строжайше организовано. Оно управлялось не «советом атаманов», а самой настоящей Военной коллегией, своего рода аналогом екатерининского военного министерства в миниатюре, обладавшей также судебными правами. При Пугачеве находилось довольно много якобы пленных офицеров – в том числе столь примечательные личности, как родственник старинного недруга братьев Орловых Шванвича и Тимофей Падуров, бывший депутат созванного Екатериной народного собрания, в чем-то аналога старых Земских соборов. Официально это собрание [4]именовалось Комиссией Законоуложения и сыграло довольно важную роль в выработке российских законов.
Интересно, что пугачевская артиллерия была… лучше той, которой располагали правительственные войска! Генерал Кар, самонадеянно решивший в одночасье разнести по кочкам «толпу мужичья» и сам этой «толпой» моментально разбитый (а ведь у него была тысяча триста опытных солдат!), доносил Военной коллегии: «Артиллериею своею чрезвычайно вредят, отбивать же ее атакою пехоты весьма трудно, да почти и нельзя, потому что они всегда стреляют из нее, имея для отводу готовых лошадей, и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми дальше на другую гору, опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было». Принято считать, что у пушек стояли опытные в стрельбе мастеровые уральских заводов, но это лишь половина разгадки. Заводские мастеровые вряд ли были обучены умелому маневрированию орудиями на поле боя… Во время осады Оренбурга пугачевцы навесным огнем, что опять-таки требует немалого мастерства, громили дома в центре города, и по сохранившимся подробным описаниям историки делают вывод, что действовали опытные артиллеристы.
Екатерина уверяла Вольтера в письмах, будто бы Пугачев предавал смерти всех офицеров и солдат, которые к нему попадались. Истине это нисколько не соответствует. Не только местные гарнизоны, но и присылавшиеся из Центральной России полки были ненадежны. Прибывший из Петербурга Владимирский гренадерский полк пришлось подвергнуть бдительному тайному надзору, открывшему, «что действительно меж рядовыми солдатами существует заговор положить во время сражения перед бунтовщиками ружья».
Но если бы только солдаты… Участвовавший в боевых действиях (и чудом избежавший однажды плена) Державин, как и генерал Бибиков, постарался опустить в своих воспоминаниях кое-какие щекотливые моменты. Но в том самом Саратове, откуда Державин спасся от пугачевцев только благодаря резвости хорошей лошади, при известии о приближении «Петра Федоровича» ему навстречу вышли со знаменами и местный пехотный гарнизон, и артиллерийская команда во главе со всеми офицерами и самим начальником гарнизона, секунд-майором – чин немалый. Именно эти артиллеристы потом отличились во время битвы под Царицыном с Михельсоном. А еще раньше, на Урале, Михельсон принял однажды издали пугачевцев за идущие к нему на соединение правительственные войска – настолько хороши были выправка и строй «мятежной толпы»…
Отдельный разговор – о духовенстве. После подавления восстания в Петербурге сгоряча решили расстричь всех священников, примкнувших к самозванцу, но против этого вынужден был возразить даже усмиритель восстания П.И. Панин, писавший императрице, что «в тех здесь местах, где злодей сам проходил и в который входили большие его отряды, не было из оного (духовенства) почти ни одного человека… который бы не встречал злодея с крестами и не делал бы служения с произношением самозванца». Поэтому, чтобы не оставить без священников целые губернии, пришлось ограничиться наказанием только самых уж активных, причем рядовых священнослужителей. А ведь во главе крестных ходов к Пугачеву выходили и архимандриты крупных монастырей. Против казанского архиепископа Вениамина существовали серьезные и обширные улики, изобличавшие его в сношениях с Пугачевым, но дело решили замять…
Любопытно, что майор Рунич, один из подавлявших, член особой следственной комиссии, отчего-то связывал в своих мемуарах (написанных уже в двадцатые годы XIX столетия) яицкий мятеж с «известиями о ссылке в Сибирь некоторых лейб-гвардии офицеров».
Дело тут, конечно, не в «революционном настрое» господ офицеров, в немалом количестве встававших под знамена Пугачева. Прекрасно объяснил их мотивы М.Н. Покровский: «Дворцовые перевороты как раз более сметливых должны были приучить к тому, чтобы не разбираться чересчур долго в правах различных претендентов на престол, а, не теряя времени, присоединяться к тому, кто сильнее. Если что задерживало в этом случае, так, скорее, неизбежность конкурировать с пугачевскими „полковниками и „генералами“ из казаков да острое социальное недоверие, которое чувствовали восставшие…“
Вспоминая подробный рассказ Болотова об умонастроениях тогдашнего офицерства, не видишь ничего удивительного в том, что они уходили к новоявленному «Петру III» – перед ними просто-напросто был очередной претендент на трон, причем с большими шансами на успех. В 1917 году история повторится – к большевикам быстренько переметнется столбовой дворянин Тухачевский, едва изучивший азы военного образования, зато одержимый патологической страстью сделать карьеру…
Кроме того, в штабе Пугачева были польские офицеры, какие-то загадочные французы, а в его войсках – отряды, сформированные из поволжских немцев-колонистов. Менее всего пугачевская армия, обучаемая и руководимая профессионалами, управляемая Военной коллегией, походила на разинскую банду или казацкую вольницу. И если бы Пугачев не потратил столько сил на бесплодную осаду Оренбурга, эта армия могла дойти и до Москвы, где способных оказать ей сопротивление войск попросту не было…
Во все времена и во всех странах хватало «народных самородков», однако в истории Емельяна Пугачева все складывается очень уж гладко, подозрительно гладко. Две жизни Пугачева – казака и вождя – определенно не стыкуются. До некоторого момента перед нами – заурядный человек, ничем особенным себя не проявивший, на войне не поднявшийся выше хорунжего, а после то срывавшийся в бродяжничество, то устраивавший глупые авантюры. Совершенно бесцветная личность.
И вдруг все меняется – в считанные недели этот бродяга сумел обаять не столь уж доверчивых казацких старшин, подозрительно легко разбить довольно крупные воинские соединения, обрасти пленными офицерами, ссыльными иностранцами, немцами-волонтерами, создать эффективные органы управления вроде Военной коллегии…
Случаются, конечно, чудеса – но не до такой же степени? Человек, действовавший в одиночку, сам по себе, ни за что не добился бы подобного, даже десятой доли. Самозванцев на Руси хватало и до Пугачева, но мало-мальски серьезных результатов добивались только те, за которыми кто-то стоял.
Кто же стоял за Пугачевым и был мозгом предприятия? Те самые казацкие старшины? Но и им вряд ли было бы по плечу такое дело, требовавшее не просто ума и воли, а определенных знаний и навыков. Версия о «самородках» выглядит чересчур наивной.
Тогда?
До сих пор в точности неизвестно, что делал Пугачев во время своего не столь уж короткого пребывания в Жечи Посполитой. Известно лишь, что он поддерживал связи с раскольниками, обитавшими во множестве в местности под названием Ветка на территории Литвы. По некоторым данным, именно староверы смогли похитить в Петербурге и переслать Пугачеву одно из четырех знамен, когда-то принадлежавших голштинской гвардии Петра III.
Любопытно, что первые манифесты «государя императора Петра Федоровича» отнюдь не предусматривали поголовного истребления дворянства. Пугачев обещал лишь отобрать у крепостников земли и крестьян, а взамен платить им «большое жалованье». Лишь позже, во времена крупных неудач, Пугачев призывает вырезать дворян поголовно…
Какое бы то ни было тщательное расследование осложняется тем, что материалы по Пугачевскому бунту до сих пор, мягко говоря, малодоступны, а обширных работ, основанных на документах, в пределах досягаемости попросту нет. Трудно даже прочитать пушкинскую «Историю Пугачевского бунта». Что таят архивы, остается лишь догадываться – вместо публикации документов историки до сих пор отделываются байками об особенно удачных каламбурах плененного Пугачева и тому подобных мелочах.
А ведь что-то должно сохраниться! Невозможно представить, что екатерининская Тайная экспедиция не допрашивала самым подробным и тщательным образом того же Падурова, других офицеров, служивших у самозванца, поляков, немцев, казацких атаманов. Все это просто обязано было фиксироваться на бумаге. Масса документов российской тайной полиции доекатерининских времен прекрасно сохранилась [5]. Значит, где-то лежат и пухлые папки с протоколами допросов пугачевцев…
Пока же, по недостатку информации, приходится лишь строить более-менее отражающие реальность версии. С высокой степенью вероятности можно предположить, что «государь Петр Федорович» был инструментом неких внешних сил, поддержанным и деньгами, и людьми.
Возможно, здесь прослеживаются ниточки, ведущие к французской разведке. Предположение не столь уж и невероятное: французы еще с середины XVII века поддерживали связи с Украиной. Там строил крепости французский инженер Боплан, и в XVIII веке там просто не могло не оказаться французских разведчиков. Где Украина, там и казаки. В первые годы царствования Екатерины II на черноморских верфях (факт, документально подтвержденный) русская контрразведка сцапала французских агентов, пытавшихся поджечь строящиеся корабли. Мотивы просты и лежат на поверхности: Россия воевала с Турцией, а Франция давно уже искала союза с Оттоманской Портой, препятствуя чрезмерной активности русских в том регионе.
Возможно, ниточки тянутся в Варшаву. Ослабление России было Жечи Посполитой необходимо даже более, чем Франции, а связи польской короны с частью казачества насчитывают не одно столетие.
Наконец, к операции «Емельян» определенно были подключены мощные центры старообрядческой эмиграции, располагавшие в России собственной «агентурной сетью» и пользовавшиеся в народе нешуточной поддержкой.
Быть может, сплелись все вышеперечисленные факторы. Увы, невозможно говорить о чем-то конкретном – для этого нужно с головой погрузиться в архивы [6].
В конце концов, до сих пор нет твердой уверенности, что так называемый Емелька Пугачев, выдавший себя за Петра III, и в самом деле был казаком станицы Зимовейской Емельяном Пугачевым. Я не удивлюсь, если это – два разных человека. Почему несчастную законную супружницу «Емельки», ее дочерей и сына, а также вторую жену – «царицу Устинью» пожизненно заключили в крепость? Оттого ли только, что они были «членами семьи врага народа»? Или они могли еще и сболтнуть что-то такое, что, безусловно, противоречило официальной, высочайше утвержденной версии «Пугачевского бунта»? Почему, наконец, Екатерина не раз именовала Пугачева «маркизом»? Что это, простая издевка или отголосок еще чего-то, нам неизвестного?
В одном я не сомневаюсь – настоящий Петр III Федорович был убит в 1762 году…
А кстати, потом появились и Лжепугачевы!
Сам размах этого предприятия уникален – ничего подобного на Руси прежде не бывало. Смута – другое дело, она была настоящей гражданской войной, а не мятежом. Между тем против Пугачева, по признанию самой Екатерины, была «наряжена такая армия, что едва ли не страшна соседям была». Лишь спешно заключив мир с Турцией и сняв с фронта регулярные части, удалось подавить мятеж… Впрочем, называть события «мятежом» как раз неправильно. Перед нами – что-то другое. В отличие от разинского бунта, представлявшего собой всего лишь буйство разросшейся до гигантских размеров разбойничьей шайки, не озабоченной ни в малейшей степени административными делами (да и не способной на таковые), войско Пугачева было строжайше организовано. Оно управлялось не «советом атаманов», а самой настоящей Военной коллегией, своего рода аналогом екатерининского военного министерства в миниатюре, обладавшей также судебными правами. При Пугачеве находилось довольно много якобы пленных офицеров – в том числе столь примечательные личности, как родственник старинного недруга братьев Орловых Шванвича и Тимофей Падуров, бывший депутат созванного Екатериной народного собрания, в чем-то аналога старых Земских соборов. Официально это собрание [4]именовалось Комиссией Законоуложения и сыграло довольно важную роль в выработке российских законов.
Интересно, что пугачевская артиллерия была… лучше той, которой располагали правительственные войска! Генерал Кар, самонадеянно решивший в одночасье разнести по кочкам «толпу мужичья» и сам этой «толпой» моментально разбитый (а ведь у него была тысяча триста опытных солдат!), доносил Военной коллегии: «Артиллериею своею чрезвычайно вредят, отбивать же ее атакою пехоты весьма трудно, да почти и нельзя, потому что они всегда стреляют из нее, имея для отводу готовых лошадей, и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми дальше на другую гору, опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было». Принято считать, что у пушек стояли опытные в стрельбе мастеровые уральских заводов, но это лишь половина разгадки. Заводские мастеровые вряд ли были обучены умелому маневрированию орудиями на поле боя… Во время осады Оренбурга пугачевцы навесным огнем, что опять-таки требует немалого мастерства, громили дома в центре города, и по сохранившимся подробным описаниям историки делают вывод, что действовали опытные артиллеристы.
Екатерина уверяла Вольтера в письмах, будто бы Пугачев предавал смерти всех офицеров и солдат, которые к нему попадались. Истине это нисколько не соответствует. Не только местные гарнизоны, но и присылавшиеся из Центральной России полки были ненадежны. Прибывший из Петербурга Владимирский гренадерский полк пришлось подвергнуть бдительному тайному надзору, открывшему, «что действительно меж рядовыми солдатами существует заговор положить во время сражения перед бунтовщиками ружья».
Но если бы только солдаты… Участвовавший в боевых действиях (и чудом избежавший однажды плена) Державин, как и генерал Бибиков, постарался опустить в своих воспоминаниях кое-какие щекотливые моменты. Но в том самом Саратове, откуда Державин спасся от пугачевцев только благодаря резвости хорошей лошади, при известии о приближении «Петра Федоровича» ему навстречу вышли со знаменами и местный пехотный гарнизон, и артиллерийская команда во главе со всеми офицерами и самим начальником гарнизона, секунд-майором – чин немалый. Именно эти артиллеристы потом отличились во время битвы под Царицыном с Михельсоном. А еще раньше, на Урале, Михельсон принял однажды издали пугачевцев за идущие к нему на соединение правительственные войска – настолько хороши были выправка и строй «мятежной толпы»…
Отдельный разговор – о духовенстве. После подавления восстания в Петербурге сгоряча решили расстричь всех священников, примкнувших к самозванцу, но против этого вынужден был возразить даже усмиритель восстания П.И. Панин, писавший императрице, что «в тех здесь местах, где злодей сам проходил и в который входили большие его отряды, не было из оного (духовенства) почти ни одного человека… который бы не встречал злодея с крестами и не делал бы служения с произношением самозванца». Поэтому, чтобы не оставить без священников целые губернии, пришлось ограничиться наказанием только самых уж активных, причем рядовых священнослужителей. А ведь во главе крестных ходов к Пугачеву выходили и архимандриты крупных монастырей. Против казанского архиепископа Вениамина существовали серьезные и обширные улики, изобличавшие его в сношениях с Пугачевым, но дело решили замять…
Любопытно, что майор Рунич, один из подавлявших, член особой следственной комиссии, отчего-то связывал в своих мемуарах (написанных уже в двадцатые годы XIX столетия) яицкий мятеж с «известиями о ссылке в Сибирь некоторых лейб-гвардии офицеров».
Дело тут, конечно, не в «революционном настрое» господ офицеров, в немалом количестве встававших под знамена Пугачева. Прекрасно объяснил их мотивы М.Н. Покровский: «Дворцовые перевороты как раз более сметливых должны были приучить к тому, чтобы не разбираться чересчур долго в правах различных претендентов на престол, а, не теряя времени, присоединяться к тому, кто сильнее. Если что задерживало в этом случае, так, скорее, неизбежность конкурировать с пугачевскими „полковниками и „генералами“ из казаков да острое социальное недоверие, которое чувствовали восставшие…“
Вспоминая подробный рассказ Болотова об умонастроениях тогдашнего офицерства, не видишь ничего удивительного в том, что они уходили к новоявленному «Петру III» – перед ними просто-напросто был очередной претендент на трон, причем с большими шансами на успех. В 1917 году история повторится – к большевикам быстренько переметнется столбовой дворянин Тухачевский, едва изучивший азы военного образования, зато одержимый патологической страстью сделать карьеру…
Кроме того, в штабе Пугачева были польские офицеры, какие-то загадочные французы, а в его войсках – отряды, сформированные из поволжских немцев-колонистов. Менее всего пугачевская армия, обучаемая и руководимая профессионалами, управляемая Военной коллегией, походила на разинскую банду или казацкую вольницу. И если бы Пугачев не потратил столько сил на бесплодную осаду Оренбурга, эта армия могла дойти и до Москвы, где способных оказать ей сопротивление войск попросту не было…
Во все времена и во всех странах хватало «народных самородков», однако в истории Емельяна Пугачева все складывается очень уж гладко, подозрительно гладко. Две жизни Пугачева – казака и вождя – определенно не стыкуются. До некоторого момента перед нами – заурядный человек, ничем особенным себя не проявивший, на войне не поднявшийся выше хорунжего, а после то срывавшийся в бродяжничество, то устраивавший глупые авантюры. Совершенно бесцветная личность.
И вдруг все меняется – в считанные недели этот бродяга сумел обаять не столь уж доверчивых казацких старшин, подозрительно легко разбить довольно крупные воинские соединения, обрасти пленными офицерами, ссыльными иностранцами, немцами-волонтерами, создать эффективные органы управления вроде Военной коллегии…
Случаются, конечно, чудеса – но не до такой же степени? Человек, действовавший в одиночку, сам по себе, ни за что не добился бы подобного, даже десятой доли. Самозванцев на Руси хватало и до Пугачева, но мало-мальски серьезных результатов добивались только те, за которыми кто-то стоял.
Кто же стоял за Пугачевым и был мозгом предприятия? Те самые казацкие старшины? Но и им вряд ли было бы по плечу такое дело, требовавшее не просто ума и воли, а определенных знаний и навыков. Версия о «самородках» выглядит чересчур наивной.
Тогда?
До сих пор в точности неизвестно, что делал Пугачев во время своего не столь уж короткого пребывания в Жечи Посполитой. Известно лишь, что он поддерживал связи с раскольниками, обитавшими во множестве в местности под названием Ветка на территории Литвы. По некоторым данным, именно староверы смогли похитить в Петербурге и переслать Пугачеву одно из четырех знамен, когда-то принадлежавших голштинской гвардии Петра III.
Любопытно, что первые манифесты «государя императора Петра Федоровича» отнюдь не предусматривали поголовного истребления дворянства. Пугачев обещал лишь отобрать у крепостников земли и крестьян, а взамен платить им «большое жалованье». Лишь позже, во времена крупных неудач, Пугачев призывает вырезать дворян поголовно…
Какое бы то ни было тщательное расследование осложняется тем, что материалы по Пугачевскому бунту до сих пор, мягко говоря, малодоступны, а обширных работ, основанных на документах, в пределах досягаемости попросту нет. Трудно даже прочитать пушкинскую «Историю Пугачевского бунта». Что таят архивы, остается лишь догадываться – вместо публикации документов историки до сих пор отделываются байками об особенно удачных каламбурах плененного Пугачева и тому подобных мелочах.
А ведь что-то должно сохраниться! Невозможно представить, что екатерининская Тайная экспедиция не допрашивала самым подробным и тщательным образом того же Падурова, других офицеров, служивших у самозванца, поляков, немцев, казацких атаманов. Все это просто обязано было фиксироваться на бумаге. Масса документов российской тайной полиции доекатерининских времен прекрасно сохранилась [5]. Значит, где-то лежат и пухлые папки с протоколами допросов пугачевцев…
Пока же, по недостатку информации, приходится лишь строить более-менее отражающие реальность версии. С высокой степенью вероятности можно предположить, что «государь Петр Федорович» был инструментом неких внешних сил, поддержанным и деньгами, и людьми.
Возможно, здесь прослеживаются ниточки, ведущие к французской разведке. Предположение не столь уж и невероятное: французы еще с середины XVII века поддерживали связи с Украиной. Там строил крепости французский инженер Боплан, и в XVIII веке там просто не могло не оказаться французских разведчиков. Где Украина, там и казаки. В первые годы царствования Екатерины II на черноморских верфях (факт, документально подтвержденный) русская контрразведка сцапала французских агентов, пытавшихся поджечь строящиеся корабли. Мотивы просты и лежат на поверхности: Россия воевала с Турцией, а Франция давно уже искала союза с Оттоманской Портой, препятствуя чрезмерной активности русских в том регионе.
Возможно, ниточки тянутся в Варшаву. Ослабление России было Жечи Посполитой необходимо даже более, чем Франции, а связи польской короны с частью казачества насчитывают не одно столетие.
Наконец, к операции «Емельян» определенно были подключены мощные центры старообрядческой эмиграции, располагавшие в России собственной «агентурной сетью» и пользовавшиеся в народе нешуточной поддержкой.
Быть может, сплелись все вышеперечисленные факторы. Увы, невозможно говорить о чем-то конкретном – для этого нужно с головой погрузиться в архивы [6].
В конце концов, до сих пор нет твердой уверенности, что так называемый Емелька Пугачев, выдавший себя за Петра III, и в самом деле был казаком станицы Зимовейской Емельяном Пугачевым. Я не удивлюсь, если это – два разных человека. Почему несчастную законную супружницу «Емельки», ее дочерей и сына, а также вторую жену – «царицу Устинью» пожизненно заключили в крепость? Оттого ли только, что они были «членами семьи врага народа»? Или они могли еще и сболтнуть что-то такое, что, безусловно, противоречило официальной, высочайше утвержденной версии «Пугачевского бунта»? Почему, наконец, Екатерина не раз именовала Пугачева «маркизом»? Что это, простая издевка или отголосок еще чего-то, нам неизвестного?
В одном я не сомневаюсь – настоящий Петр III Федорович был убит в 1762 году…
А кстати, потом появились и Лжепугачевы!
Вместо эпилога к «бабьему царству»
Екатерина умерла. Что повлекло за собой очередную дурацкую сплетню – будто бы ее ткнули копьем снизу, из нужника. Что делать, за времена Гвардейского Столетия народец как-то попривык, что самодержцы всероссийские естественной смертью не оканчивают дни свои, и приличному монарху как бы и положено помирать смертью насильственной…
Что можно сказать об этой умнейшей, энергичнейшей, весьма небесталанной особе?
Что Россию она вернула на путь кнута, топора и произвола, взяв из планов Петра только то, что служило укреплению ничем и никем не ограниченной самодержавной власти. Что она раздала фаворитам восемьсот тысяч крестьян и в 1783 году закрепостила прежде свободных землепашцев Малороссии. И это правда.
Что при ней были построены великолепные здания, завоеваны новые земли, что при ней в Европе без ее позволения ни одна пушка выпалить не смела. И это тоже правда.
И все же, по сравнению с тем, что замыслил и начал претворять в жизнь Петр, правление Екатерины – блистательный, порой романтичный, но – застой. Могут, конечно, ссылаться на то, что «народ был не готов». Могут напомнить о том, что собранные ею для выработки законоуложений депутаты погрязли в мелкой грызне по пустякам, и пришлось их рассаживать «на три сажени врозь, дабы плевок одного не достигал личности другого».
Но это все будут отговорки. Потому что есть с чем сравнивать. Трудно сказать, к чему могли бы привести реформы Петра, но, по крайней мере, мы знаем их направление – и было оно взято совсем не в ту сторону, куда привела страну Екатерина.
А, в общем, слово Александру Сергеевичу Пушкину: «Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетаемый наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России».
«Коротко сказать, сия мудрая и великая государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей чесночняк пробиться и вознестись до надлежащего величия» – это уже Гавриила Державин.
Итак, она умерла…
Государю Петру Федоровичу не хватало никогда решимости, энергии, воли, умения строго спрашивать и сурово карать.
Но после смерти Екатерины на престол взошел человек, наделенный этими качествами с лихвой.
Его звали Павел Петрович, он был сыном Петра и Екатерины и горел желанием провести реформы ради всеобщего блага.
Через несколько лет его убили.
Что можно сказать об этой умнейшей, энергичнейшей, весьма небесталанной особе?
Что Россию она вернула на путь кнута, топора и произвола, взяв из планов Петра только то, что служило укреплению ничем и никем не ограниченной самодержавной власти. Что она раздала фаворитам восемьсот тысяч крестьян и в 1783 году закрепостила прежде свободных землепашцев Малороссии. И это правда.
Что при ней были построены великолепные здания, завоеваны новые земли, что при ней в Европе без ее позволения ни одна пушка выпалить не смела. И это тоже правда.
И все же, по сравнению с тем, что замыслил и начал претворять в жизнь Петр, правление Екатерины – блистательный, порой романтичный, но – застой. Могут, конечно, ссылаться на то, что «народ был не готов». Могут напомнить о том, что собранные ею для выработки законоуложений депутаты погрязли в мелкой грызне по пустякам, и пришлось их рассаживать «на три сажени врозь, дабы плевок одного не достигал личности другого».
Но это все будут отговорки. Потому что есть с чем сравнивать. Трудно сказать, к чему могли бы привести реформы Петра, но, по крайней мере, мы знаем их направление – и было оно взято совсем не в ту сторону, куда привела страну Екатерина.
А, в общем, слово Александру Сергеевичу Пушкину: «Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетаемый наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России».
«Коротко сказать, сия мудрая и великая государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей чесночняк пробиться и вознестись до надлежащего величия» – это уже Гавриила Державин.
Итак, она умерла…
Государю Петру Федоровичу не хватало никогда решимости, энергии, воли, умения строго спрашивать и сурово карать.
Но после смерти Екатерины на престол взошел человек, наделенный этими качествами с лихвой.
Его звали Павел Петрович, он был сыном Петра и Екатерины и горел желанием провести реформы ради всеобщего блага.
Через несколько лет его убили.
Последний рыцарь
Павлу тоже досталось умышленной и неумышленной клеветы сверх всякой меры. «Двойной стандарт» и в его случае был использован на всю катушку, как и в отношении Петра III.
Вновь однотипные события получали совершенно разное истолкование. Когда со своими сановниками сажал кого-нибудь голой задницей в лукошко с яйцами Петр I, это именовалось «великий государь изволит отдыхать от трудов праведных». Когда подвыпивший Петр III играл в чехарду со своими гвардейцами, это, легко догадаться, рассматривалось как доказательство его совершеннейшей дебильности. Когда чудесил Суворов, иногда безобидно (прыгал через стулья, кукарекал, запрягал в свою коляску сотню лошадей цугом, чтобы подкормить их на конюшне пригласившего его в гости магната), иногда гнусно (венчал одним махом пар двадцать своих крепостных, распределив их так, чтобы подходили жених с невестой по росту) – сие почтительно звалось «чудачествами великого полководца». Когда гораздо менее безобидно давал выход эмоциям Павел (и в самом деле эксцентричный), пресловутое «общественное мнение» распускало сплетни о «коронованном безумце».
И совершенно как-то упускается из виду, что ославленный «деспотом и безумцем» Павел своей деятельностью (пусть порой хаотичной, не всегда продуманной) если и не вносил коренных изменений, то понемногу уводил страну из припахивавшего сладкой гнильцой екатерининского застоя.
Не зря М.Н. Покровский писал: «Все, что делал „сумасшедший“ Павел, делал бы и нормальный человек его умственного развития и склонностей, поставленный в подобное положение». А что он делал? Обстоятельный рассказ потребовал бы отдельной книги, но в последние годы все же появилось несколько дельных книг, напрочь разрушающих устоявшуюся версию о «коронованном безумце». Поэтому рассмотрим лишь кратко его толковые преобразования.
Прусский военный агент, отнюдь не бывший горячим поклонником Павла, тем не менее был профессиональным дипломатом, обязанным давать точные оценки тому, что наблюдал в стране пребывания. Он писал королю: «Император Павел создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина». Русский мемуарист дополняет эти сведения, называя реформы Павла в области артиллерии «первым шагом к преобразованию и усовершенствованию».
Прежде всего, он составил новые уставы – Устав по строевой части и воинской службе, Морской устав. Установил точные правила рекрутских наборов, чинопроизводства и увольнений – до него в этих вопросах хватало анархии. Запретил использование воинских чинов по личным надобностям командиров – употребляя современные аналогии, отныне генерал, посылавший солдат строить ему дачу, рисковал многим…
По единодушным отзывам современников, рядовые солдаты Павла любили – в их отношении он не позволял несправедливостей. В екатерининские времена сложившейся практикой было разворовывание рекрутов по имениям высокопоставленных крепостников. Рекрутов, проделывая махинации с отчетностью, попросту делали вечными крепостными. По признанию графа Безбородко, видного екатерининского деятеля, «растасканных разными способами из полков людей в 1795 г. было до 50 тысяч, или восьмая часть армии». Конец этому положил Павел. «23 декабря 1800 г. солдатам, находившимся на службе до воцарения Павла, было объявлено, что по окончании срока службы они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение» (Эйдельман). Для сравнения: прежде отслужившим четверть века солдатам великодушно позволялось идти на все четыре стороны без копейки пособия…
Вновь однотипные события получали совершенно разное истолкование. Когда со своими сановниками сажал кого-нибудь голой задницей в лукошко с яйцами Петр I, это именовалось «великий государь изволит отдыхать от трудов праведных». Когда подвыпивший Петр III играл в чехарду со своими гвардейцами, это, легко догадаться, рассматривалось как доказательство его совершеннейшей дебильности. Когда чудесил Суворов, иногда безобидно (прыгал через стулья, кукарекал, запрягал в свою коляску сотню лошадей цугом, чтобы подкормить их на конюшне пригласившего его в гости магната), иногда гнусно (венчал одним махом пар двадцать своих крепостных, распределив их так, чтобы подходили жених с невестой по росту) – сие почтительно звалось «чудачествами великого полководца». Когда гораздо менее безобидно давал выход эмоциям Павел (и в самом деле эксцентричный), пресловутое «общественное мнение» распускало сплетни о «коронованном безумце».
И совершенно как-то упускается из виду, что ославленный «деспотом и безумцем» Павел своей деятельностью (пусть порой хаотичной, не всегда продуманной) если и не вносил коренных изменений, то понемногу уводил страну из припахивавшего сладкой гнильцой екатерининского застоя.
Не зря М.Н. Покровский писал: «Все, что делал „сумасшедший“ Павел, делал бы и нормальный человек его умственного развития и склонностей, поставленный в подобное положение». А что он делал? Обстоятельный рассказ потребовал бы отдельной книги, но в последние годы все же появилось несколько дельных книг, напрочь разрушающих устоявшуюся версию о «коронованном безумце». Поэтому рассмотрим лишь кратко его толковые преобразования.
Прусский военный агент, отнюдь не бывший горячим поклонником Павла, тем не менее был профессиональным дипломатом, обязанным давать точные оценки тому, что наблюдал в стране пребывания. Он писал королю: «Император Павел создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина». Русский мемуарист дополняет эти сведения, называя реформы Павла в области артиллерии «первым шагом к преобразованию и усовершенствованию».
Прежде всего, он составил новые уставы – Устав по строевой части и воинской службе, Морской устав. Установил точные правила рекрутских наборов, чинопроизводства и увольнений – до него в этих вопросах хватало анархии. Запретил использование воинских чинов по личным надобностям командиров – употребляя современные аналогии, отныне генерал, посылавший солдат строить ему дачу, рисковал многим…
По единодушным отзывам современников, рядовые солдаты Павла любили – в их отношении он не позволял несправедливостей. В екатерининские времена сложившейся практикой было разворовывание рекрутов по имениям высокопоставленных крепостников. Рекрутов, проделывая махинации с отчетностью, попросту делали вечными крепостными. По признанию графа Безбородко, видного екатерининского деятеля, «растасканных разными способами из полков людей в 1795 г. было до 50 тысяч, или восьмая часть армии». Конец этому положил Павел. «23 декабря 1800 г. солдатам, находившимся на службе до воцарения Павла, было объявлено, что по окончании срока службы они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение» (Эйдельман). Для сравнения: прежде отслужившим четверть века солдатам великодушно позволялось идти на все четыре стороны без копейки пособия…