Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость. Молодому полицейскому комиссару Мейзлику предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно.

 
   — Гм… — сказал Мейзлик полицейскому номер 141. — Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся автомобиль, а на земле — распростертое тело. Что вы прежде всего сделали?
   — Прежде всего подбежал к пострадавшей, — начал полицейский, — чтобы оказать ей первую помощь.
   — Сначала надо было заметить номер машины, — проворчал Мейзлик, — а потом уже заниматься этой бабой… Впрочем, и я, вероятно, поступил бы так же, — добавил он, почесывая голову карандашом. — Итак, номер машины вы не заметили. Ну, а другие приметы?
   — По-моему, — неуверенно сказал полицейский номер 141, — она была темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная. Из глушителя валил дым, и ничего не было видно.
   — О господи! — огорчился Мейзлик. — Ну, как же мне теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и спрашивать: «Это не вы переехали старуху?» Как тут быть, скажите сами, любезнейший?
   Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами.
   — Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате.
   — Введите его, — мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь выудить что-нибудь в куцем протоколе. — Фамилия и местожительство? — машинально обратился он к вошедшему, не поднимая взгляда.
   — Кралик Ян — студент механического факультета, — отчетливо произнес свидетель.
   — Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра неизвестная машина сбила Божену Махачкову?
   — Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход на перекрестке…
   — Как далеко вы были от места происшествия? — прервал его Мейзлик.
   — В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из… из пивной, и когда мы проходили по Житной улице…
   — А кто такой ваш приятель? — снова прервал Мейзлик. — Он тут у меня не значится.
   — Поэт Ярослав Нерад, — не без гордости ответил свидетель. — Но от него вы ничего не добьетесь.
   — Это почему же? — нахмурился Мейзлик, не желая выпустить из рук даже соломинку.
   — Потому, что он… у него… такая поэтическая натура. Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как ребенок, и побежал домой… Итак, мы шли по Житной улице, вдруг откуда-то сзади выскочила машина, мчавшаяся на предельной скорости…
   — Номер машины?
   — Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на бешеную скорость и говорю себе — вот…
   — Какого типа была машина? — прервал его Мейзлик.
   — Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, — деловито ответил студент механик. — Но в марках я, понятно, не разбираюсь.
   — А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая или лимузин?
   — Не знаю, — смущенно ответил свидетель. — Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю: «Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не остановились».
   — Гм… — недовольно буркнул Мейзлик. — Это, конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы — ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать окружающее… Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю.
   Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада.
   — Дома, — ответила хозяйка квартиры. — Спит.
   Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. «Что же я такое натворил?» — мелькнуло у него в голове.
   Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию.
   — Обязательно надо идти? — недоверчиво осведомился поэт.
   — Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного…
   — Под мухой, — понимающе сказал полицейский. — Я знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.
   По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и о многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они дошли до полиции.
   — Вы поэт Ярослав Нерад? — спросил Мейзлик. — Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову?
   — Да, — вздохнул поэт.
   — Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?
   Поэт усиленно размышлял.
   — Не знаю, — сказал он. — Я на это не обратил внимания.
   — Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, — настаивал Мейзлик.
   — Да что вы! — искренне удивился Нерад. — Я никогда не замечаю подробностей.
   — Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? — иронически осведомился Мейзлик.
   — Так, общее настроение, — неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу… длинную… предрассветную… И женская фигура на земле… Постойте! — вдруг вскочил поэт. — Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.
 
   Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги.
   — Это не то, и эго не то… Ага, вот оно, кажется. — И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте.
   — Покажите мне, — вкрадчиво предложил Мейзлик.
   — Право, это не из лучших моих стихов, — скромничал поэт. — Но, если хотите, я прочту.
   Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:

 
Дома в строю темнели сквозь ажур,
Рассвет уже играл на мандолине.
Краснела дева .
В дальний Сингапур
Вы уносились в гоночной машине.
Повержен в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла страсть Безволие… Забвенье .
О шея лебедя!
О грудь!
О барабан!
И эти палочки -
Трагедии знаменье!
 

   — Вот и все, — сказал поэт.
   — Извините, что же все это значит? — спросил Мейзлик. — О чем тут, собственно, речь?
   — Как о чем? О происшествии с машиной, — удивился поэт. — Разве вам непонятно?
   — Не совсем, — критически изрек Мейзлик. — Как-то из всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии». Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.
   — Все это внешние факты, сырая действительность, — сказал поэт, теребя себя за нос. — А поэзия — это внутренняя реальность. Поэзия — это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, — укоризненно закончил Нерад.
   — Скажите пожалуйста! — воскликнул Мейзлик — Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм… «Дома в строю темнели сквозь ажур…» Почему в строю? Объясните-ка это.
   — Житная улица, — безмятежно сказал поэт. — Два ряда домов. Понимаете?
   — А почему это не обозначает Национальный проспект? — скептически осведомился Мейзлик.
   — Потому, что Национальный проспект не такой прямой, — последовал уверенный ответ.
   — Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине…» Допустим. «Краснела дева…» Извиняюсь, откуда же здесь дева?
   — Заря, — лаконически пояснил поэт.
   — Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине»?
   — Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, — объяснил поэт.
   — Он был гоночный?
   — Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.
   — Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?
   Поэт пожал плечами.
   — Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
   — А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
   Поэт замялся.
   — Вероятно, машина была коричневого цвета, — задумчиво произнес он. — Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?
   — Так, — сказал Мейзлик. — Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?
   — Мне, — сказал поэт. — Мой цвет приятнее для глаза.
   — «Повержен в пыль надломленный тюльпан», — читал далее Мейзлик. — «Надломленный тюльпан» — это, стало быть, пьяная побирушка?
   — Не мог же я так о ней написать! — с досадой сказал поэт. — Это была женщина, вот и все. Понятно?
   — Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!» — Свободные ассоциации?
   — Покажите, — сказал, наклоняясь, поэт. — Гм… «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»… Что бы все это значило?
   — Вот и я то же самое спрашиваю, — не без язвительности заметил полицейский чиновник.
   — Постойте, — размышлял Нерад. — Что-нибудь подсказало мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.
   И он написал карандашом "2".
   — Ага! — уже не без интереса воскликнул Мейзлик. — Ну, а это: «о грудь»?
   — Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?
   — Остаются барабан и палочки! — взволнованно воскликнул полицейский чиновник.
   — Барабан и палочки… — размышлял Нерад. — Барабан и палочки… Наверное, это пятерка, а? Смотрите, — он написал цифру 5. — Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.
   — Так, — сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру «235». — Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
   — Номер? Я не заметил никакого номера, — решительно возразил Нерад. — Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?
   Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
   — Я на минутку, — сказал Мейзлик. — Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.
   — Какое авто? — испугался поэт.
   — «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!» — одним духом выпалил Мейзлик. — И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.
   — Ага! — вспомнил поэт. — Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.
   — В другой раз! — поспешил ответить полицейский чиновник. — Когда у меня опять будет такой случай, ладно?
 
   1928