Она подалась вперед и вверх и, бороздя залупой переднюю стенку влагалища, еще медленней насунулась на хуй. Веки и губы задергались чаще, но не застонала, сдержалась. Подо мной орет от души, а когда сама сверху, сдерживается, наверное, стесняется, будто мастурбирует втихаря. Пройдя примерно две трети хуя, опускается быстрее, буквально шлепается, припечатываясь теплыми ягодицами к моим волосатым бедрам. Короткие, быстрые выдох-вдох. Чуть подавшись назад тазом, чтобы хуй надавил на надроченный клитор, и затаив дыхание и прикусив нижнюю губу, поднимается. В этот миг у нее такое же выражение лица, как и тогда, когда ждет пиздюлю. Иногда и дал бы ей по морде, а увижу это выражение – и хуй встает. Мне кажется, что она получает одинаковое удовольствие что от ебли, что от пиздюлей.
   Действительно ли Иришке нравится эта поза или насмотрелась порнушки по видаку (в одиночку, со мной отказывается, говорит, что ее воротит от этой гадости) и повторяет – ответа, думаю, не знает и она сама. Киношники любят эту позу потому, что в ней выгоднее всего баба показывает себя. А бабы это любят и, если считают свою фигуру заебательской – такие почти все! – хвастают ею при любом удобном и неудобном случае. Иришкин – не исключение, что при ее фигуре простительно. Была бы чужой женой, сутками бы не слазил с нее.
   Она уже не в силах сдерживать чувства, тихонько поскуливает, намереваясь кончить. И выдает коронный номер – откидывается на задний мостик, коснувшись головой моих ступней. Посмотрел я вверх – и действительно, охуительно, охуительно. Пизда малость выворачивается, открыв сочную, темно-розовую мякоть и слипшиеся, потемневшие волоски вокруг нее. Хуй вбуривается в нее изнутри, кажется, сейчас прорвет, выскочит чуть выше лобка и пойдет пороть дальше, по намеченной бороздке, до присосавшихся к нему малых губ – пристроит домашнее кесарево сечение. Или, не выдержав, хрустнет. Убедившись, что не случилось ни первое, ни второе, Иришкин перекладывается на мою грудь, обессиленная, размякшая. Вслепую, как котенок тыкается влажными губами в мой подбородок, находит мои губы, целует слабо, из последних сил. Я обнимаю ее крепко и перекатываюсь по кровати, оказавшись сверху, в самой нелюбимой киношниками позе. Подрочили, а теперь поебемся!
   Иришкин уже не сдерживается, стонет так громко, что заглушает телефонные звонки, доносящиеся из холла на первом этаже. Кто-то очень настойчивый желает пообщаться с нами, в который раз звонит. Наверное, Галке Федоровской приспичило с утра попиздеть. Мои кореша сейчас отсыпаются после ночного загула. Бригада “монти” – ночь ебутся, день в ремонте. Они знают, что на ночь я отключаю аппарат в спальне, а в холле трубку снимает домработница, которую ничем не прошибешь, мой покой для нее на самом первом месте. Я слышу, как она в очередной раз снимает трубку и сообщает, что нас пока нет, но на другом конце провода туго с воспитанием, повторяют попытку.
   Для домработницы существует один бог – я и мой сын, двоица, она воспринимает нас двуедино. Наше благополучие, настроение, желания для нее святы. Ире не нашлось места в пантеоне домработницы, не потянула даже на богоматерь. К ней относятся, как к начальнице – с заискиванием, подлизыванием, прореженным перепалками, с которыми бабы строят отношения между собой. Только делает это потоньше, чем местные, сказывается азиатский опыт: прожила в Средней Азии почти всю сознательную жизнь. Она беженка, вдова. Что там было – от нее не узнаешь. Спросишь – сразу цепенеет, смотрит куда-то сквозь тебя и приоткрывает рот, словно передавили горло, не может вдохнуть. Знаю только, что убили ее мужа, а она сама, бросив там все, без денег и документов, на людской милости добралась до Толстожопинска, где жила родня. Без документов она перестала быть человеком, на работу никуда не могла устроиться, а сидеть на шее у родни стеснялась. Она пошла по домам новых русских, предлагая убрать, постирать. Ей отказывали, боялись, потому что без рекомендации. А мне бояться некого, поэтому взял сначала приходящей, убедился, что чистоплотная, работящая, достаточно честная и предложил стать постоянной. До сих пор ни разу не пожалел. Ей сообщили, кто я есть такой. Домработница зауважала меня еще больше. Оказывается, во время погромов семьи русских бандитов не трогали. Бандит – он в Азии первый человек. Каждый тамошний начальник – бывший бандит, каждый бандит – потенциальный начальник. Впрочем, так не только в Азии. История показывает, что основателями всех королевских и финансовых династий были разбойники. У меня она немного отошла, но со двора боится выходить, а на рынок, где можно встретить любимых косорылых, ее палкой не загонишь. Ничего, с рынком Ирка более-менее справляется сама, а наследнику престола пока хватает тридцати соток моей усадьбы, расположенной на берегу реки. Соседи у меня – тесть, Шлема, директор “Тяжмаша” и прочие, кто ухватил судьбу за яйца. В народе этот район Толстожопинска называют “Дворянским гнездом”.
   Иришкин вгрызается зубами в мою грудь, замирает, напрягшись всем телом – и улетает, пульсируя пизденкой. Бабы больше кайфа ловят от ебли, если, конечно, ловят. Мужикам досталась золотая середина. Я отхватываю свой кусок этой середины и скатываюсь с жены. На груди у меня красный эллипс от Иришкиных зубов. Кончая, она должна что-нибудь укусить, иначе скулы будут болеть. Идеальный вариант – меня. Думает, что делает мне так же больно, как и себе, когда в других позах грызет свою руку. Больно – если схватит самую малость, шкуру одну, а Ирка грызет, как калмык дыню.
   За завтраком домработница уведомила меня:
   – Вэка звонил.
   Звонков было несколько, но, по ее мнению, все остальные не заслуживают моего внимания. Вэку она уважает почти так же, как меня. Почти – потому, что я уже почти начальник, а он все еще бандит и им останется. Он бывал несколько раз у меня в гостях, делал одолжение. Предпочитает встречаться в местах попроще, где козырными считаются нахаловские манеры. В этом отношении деньги его не испортили, в смысле, не облагородили. Обычно он звонит, забиваем стрелку. По телефону деловые разговоры не ведем: на береженую жопу хуй не стоит.
   – Сказал, что он у какой-то Светки, – продолжает домработница, поставив перед Ирой лишь чашку кофе.
   Моя жена с утра худеет, а по вечерам наверстывает упущенное. Она улыбается услышанному. Светка – это бывшая Шлемина забегаловка “Светлана”, переделанная в двухэтажный ресторан.
   – Что там по телику? – спрашивает жена.
   – Ничего, – отвечает домработница и объясняет, что это значит: – Балет “Лебединое озеро” по всем каналам.
   Она уходит на шум в детскую, где мой сын познает мир, разрушая его.
   “Лебединое озеро” – кремлевский похоронный марш. Уж не Горбачев ли загнулся? Звонит телефон и я, изменяя принципу не отвлекаться во время еды, подхожу к аппарату, снимаю трубку:
   – Да.
   – Ты скоро будешь? – спрашивает, не поздоровавшись, Шлема.
   – А в чем дело?
   – Ты телевизор смотришь? Или радио хотя бы иногда слушаешь? – ехидно интересуется он.
   – Очень иногда, – отвечаю я. – Бросай свои жидовские штучки и отвечай, когда спрашивают.
   – Переворот. Пятнистого скинули. Опять социализм банкует, – четко докладывает Шлема.
   Оказывается, на этот раз под “Лебединое озеро” хоронили зародыш капитализма. Коммуняки было решили разродиться, но потом испугались и сделали аборт.
   – Собери вещи, – сказал я жене, – уеду на несколько дней.
   – Что случилось? – спросила она, держа у рта чашку с дымящимся кофе.
   Я попытался объяснить в двух словах. Потом в двадцати. Все равно не поняла, но вопросов больше не задавала.
   – Толик здесь? – спросил я у домработницы.
   – В гараже, – ответила она.
   Толик – Иркин шофер, но иногда возит меня. Числится само собой в Шлемином кооперативе. Мы с ним пересекались в малолетке, где он тянул трешку за любовь к киоскам “Союзпечать”. В корешах не ходили, потому что он был в другом отряде и не на первых ролях. Откинувшись, перековался, женился, настрогал двух пацанят и зажил тусклой бычьей жизнью. Взял я его потому, что Толя не боялся мусоров, зоны, знал, что если попадет туда из-за меня, будет жить лучше, чем на воле, а уж о его семье и говорить нечего.
   – Я хотела съездить... – начала было Ирка и заткнулась.
   Собиралась она к подружке Галке, нажужжать ей в немытые уши свое отношение к смене власти в стране. Сама она машину не водит. Я пробовал научить, отдавал в автошколу, где с ней занимались сразу три инструктора и у них получалось в три раза хуже, чем у меня. Автомобиль так и остался для нее по сложности на втором месте после утюга. Это у нее наследственное, от мамы.
   – А как же я? – вдруг спрашивает она испуганно.
   – А что ты? – произношу я, закончив завтрак и вставая из-за стола. – Тебя никто не тронет. Папочка ведь свой для них.
   А может, и хорошо, что случился переворот. Засиделся я дома, пора прокатиться по стране, встряхнуться.
   – Новости передают, – доложила домработница, выглянув из детской.
   Раньше в доме было четыре ящика: в холле, столовой, детской и у нас в спальне. Из столовой перекочевал в комнату домработницы, а из спальни – к Толику. Я редко смотрю, мне жить интересно, а Ирка все делала под него: с сыном возится и смотрит, ест и смотрит, пронося ложку мимо рта, ебется и тоже пялится на экран.
   Новые вожди проводили пресс-конференцию. История России повторяется – опять Семибоярщина, но теперь в количестве восьми штук. Вместе весело шагать по просторам, а дневального ебать лучше хором. Любят у нас групповуху. Точнее, группового секса у нас не может быть, только коллективный. У главного ебаря – Янаева – руки ходуном ходили. Не руки, а мечта онаниста. Мне даже обидно стало: не вижу противника! Если твой противник – чмо, значит, и ты не лучше.
   – Тебя не тронут, – уверенно повторил я. – И меня тоже.
   – Вещи не собирать? Никуда не поедешь? – обрадовалась она.
   – Поеду, – огорчил ее.
   Местное дурачье, стараясь выслужиться перед новыми властями, доказать преданность, набеспредельничают, загребут всех, кого боятся и кому завидуют, а в нашу судебную систему только попади: прав, виноват – ничего никому не докажешь, останется надеяться на удачливость: повезет-не повезет.
   Я поднялся в кабинет, наштыбовал кейс до отказа башлями. Их в доме стало столько, что даже домработница не ворует. Сперва тягала по мелочи и покупала моему сыну игрушки. Теперь их скопилось в несколько раз больше его веса и объема, ломать не успевает. Трудное детство.
   Домработница предупредила Толю и он ждал меня в моей машине. У меня единственный в городе и, наверное, в области “шестисотый мерс”. Ира и все соседи по “Дворянскому гнезду”, а также Анохин и кое-кто из братвы передвигаются на “вольво” – любимой машине совковых хозяйственников. Шлема приобрел их оптом, очень дешево, и распределил между нашими в натуроплату. Толя балдеет от “мерса”, следит за ним, как за собственным. По его соображениям когда-нибудь мне захочется иметь новую машину, эту я отдам жене, а Толе достанется “вольво”. Потом я захочу еще новее – и “мерс” его. Скорее всего, так оно и будет. Почему бы не привязать Толю покрепче, ведь он из той редкой породы людей, которые любят возвращать долги.
   – На вокзал? – спросил он, забирая у меня черный кожаный чемодан, натрамбованный барахлом.
   Когда-то пытался объяснить Ире, что мужики в дорогу берут только самое необходимое, но она по-бабьи положила все, что может пригодиться. Я это предвидел и предупредил, что возьму всего один чемодан, а то бы и в пять не уложилась.
   А Толя сообразительный парень. Знает, что я предпочитаю летать самолетом, но догнал, что сегодня поеду поездом, не буду оставлять лишний след.
   – Сначала в “Светку”, – ответил я, садясь на заднее сиденье. Стекла тонированные, лишь с близкого расстояние разглядишь, сидит кто-нибудь сзади или нет. – Проверь, не на кукане ли?
   Толя разогнался и, скрипя тормозами, попетлял по кварталам. Если и была слежка, то теперь потеряли нас, у мусоров лучше “волги” тачек нет, а не ей тягаться с “мерсом”. С другой стороны, машина приметная, можно и не сидеть на хвосте.
   – Чисто, – сообщил Толя, подмигнув мне в зеркальце заднего вида.
   Морда у него лукавая и такое впечатление, что слегка пьян, дернул, как минимум, пару бокалов пива. Первый месяц каждый гаишник останавливал “мерс” и, если за рулем сидел Толя, проверяли на алкоголь. На лапу я им не давал из принципа, иначе потом не отобьешься, через каждые сто метров будут стоять и тормозить, а поговорил с Муравкой и тот дал команду не беспокоить меня без уважительной причины. Со временем мусора перестали кривить ебальники, когда проезжаю мимо, но кто-то кое-где у нас порой поплевывает вслед. Давит жаба, что такая роскошная тачка везет не его жирную жопу.
   “Светлана” была обделана мрамором снаружи и изнутри. Да еще и цвета темно-коричневого. Как у хозяина на нашей зоне, а с того спроса нет: всю жизнь с говном дело имел... Это был единственный университет, законченный Шлемой. Жадный еврей пытался прямо в стекляшке сделать кабак. Я кое-как втолковал ему, что хуй – не улей, пчел не разведешь. Тогда он выкупил столовую и показал себя достойным учеником хозяина. На первом этаже был бар с игральными автоматами, единственными в городе, а на втором – кабак с общим залом и двумя банкетными, золотым и красным. В последнем обычно отмечали свадьбы, а в золотом братва обмозговывала обратные процессы.
   За длинным столом сидел цвет Толстожопинска. Справа – “синие” во главе с Вэкой, слева – белокурточные во главе с Анохиным. Уже успели дернуть по паре соток конины, хотя знали, что я не люблю вести дела с бухими. Я пережал, здороваясь, десятка три крепких мослов, и сел во главе стола. За последние два года ребята поднаели ебальники, пообросли жирком, приоделись в клубные пиджаки малинового и темно-зеленого цвета и обзавелись рыжей сбруей. Стали типичными “новыми русскими” – обычные русские, только по-русски не понимают. Лишь мы с Сенсеем не изменились: он в спортивном костюме, а я в обычном, разве что качество получше.
   – Ну, что будем делать? – задал я вопрос, который от меня ждали. Народ любит, чтобы с ним посоветовались, а потом сделали по-своему.
   Они уже обсосали ситуацию, пришли к единому мнению, которое и изложил Вэка, второй человек кодлы:
   – Залечь надо. Поглубже и потемней. Посмотрим, что у этих на уме, и будем действовать по обстановке.
   – Залечь – согласен. Но поедете туда, где посветлее, – в Сочи или Ялту, – сказал я. – Там сейчас самый сезон, народу валом, затеряться легко. Отдохнете от трудов праведных.
   – Гы-гы! – раздалось с обеих сторон стола.
   – Оброк отложим на пару неделек, подождем, – приказал я. – Связь держать через Шлему.
   – Я тоже собирался отдохнуть, – сообщил он новость, о которой и сам узнал только что.
   – Чего тебе бояться?! Жиды любой власти нужны.
   Кто-то же должен ей умело вылизывать жопу!
   – Все, братва, разбежались. Я тоже линяю, проведаю старых корешей, – закончил я.
   – Только наладилась жизнь – и на тебе! Ебаные коммуняки! Сами в говне сидят и другим не дают выбраться! – картавя сильнее обычного, трекнул Шлема с броневичка августовские тезисы.
   Братва заржала. Когда дело касается бизнеса, прислушиваются к Шлеме, ценят его советы, а когда пизданет о политике или просто о жизни, начинают тащиться, будто увидели пидора со вставшим хуем. Шлема, как всегда, улыбнулся, точно и собирался рассмешить, но отметил самых рьяных весельчаков и при случае отомстит по-жидовски – наебет в бабках.
   Толя отвез меня на железнодорожный вокзал, купил без очереди билет на московский поезд. Меня кассирши побаиваются: на начальника похож, а на его хитровыебанную морду глянешь – и сразу ясно, что можно брать на лапу без боязни. Пока он шустрил, я позвонил из междугороднего телефона-автомата в Москву.
   Судя по акценту, трубку взял грузин, но не тот, который был мне нужен:
   – Але, громче говори, дорогой, плохо слышно!
   Хуй тебе в ухо для проверки слуха.
   – Биджо позови, – сказал я громче.
   – А кто ты такой?
   – Крестник его.
   – А как зовут?
   – Барин.
   – Не знаю такого.
   – Я рад за тебя. Давай, зови его.
   Грузин тихо сказал что-то на родном языке кому-то, наверное, советовался, а потом громко в трубку:
   – А его нет дома.
   – Передай ему, что завтра утром Барин приедет поездом.
   – А откуда?
   Скорее всего, собеседник мой родом из Абхазии. У них там все на “а” начинается.
   – Он знает, – ответил я и повесил трубку.
   Через поле, через межу
   Хуй грозит пизде: “Зарежу!”
   А пизда ему кричит:
   “Не зарежешь, паразит!”
   Москва! Как много в этом звуке из хуя русского слилось, потом в пизде отозвалось! Провинция дружно ненавидит столицу и мечтает в нее перебраться. У всех не получается, поэтому ссылают сюда лучших, снизу и сверху. В любой стране столица – это топка, где без особых усилий и последствий самые шустрые палят друг друга. В тихом омуте провинции они бы столько воды набаламутили, мешая местным жабам квакать и плодиться, а здесь с ними по-быстрому: был бы хуй – пизда найдется. И еще поездка в Москву – путешествие в ближнее будущее, узнаешь, что ждет провинцию года через два-три.
   Биджо встретил меня на вокзале. С ним был мордоворот, шофер-телохранитель по имени Миша, наполовину грузин, наполовину русский – харя круглая, рязанская, а шнобель почти кавказской величины. Биджо не из трусливых, значит, жизнь у него веселая.
   – У меня остановишься, – сказал он, когда сели в машину – черный, зализанный “линкольн”, чем-то напоминающий “волгу”. Старушка так и осталась для грузин эталоном роскоши и мерилом власти.
   – Сразу ко мне или к Белому дому прокатимся? – спросил Биджо. – Там народ кучкуется, оборотку гэкачепистам дает.
   – Поехали посмотрим, – согласился я.
   Не люблю гостить у кого бы то ни было. Хозяева начинают из шкуры лезть, чтобы угодить тебе, а ты должен подыгрывать, изображая, как тебе у них нравится. Но никуда не денешься, полгода назад он несколько дней гостил у меня, теперь ответный удар.
   Я смотрел через тонированное стекло на серых людишек, которые топали по серым улицам делать серые делишки. Тихо, спокойно, похуистски. Ни демонстрантов, ни солдат, ни усиленных патрулей легавых. Колбаса есть – значит, все в порядке.
   – Как будто никакого переворота и не было, – разочарованно сказал я. – Думал, коммуняки по привычке сработают: вокзал-телеграф-банк.
   – Вокруг Кремля стоят танки, солдаты, – сообщил Миша. – Ссут, как бы на них не напали, не до телеграфа. Упустили момент, очканули стрелять, а теперь все на сторону Ельцина перебегают, почуяли, что он сильнее. Он уже объявил себя президентом. Три власти в стране – выбирай на любой вкус!
   – Два хуя в одну жопу не воткнешь, а три – и подавно, – поделился я соображениями.
   Кто-то кого-то должен сожрать. Пора им определиться.
   Стадо возле Белого дома оказалось больше, чем я ожидал. В основном троллейбусы – очкарики, куски интеллекта. Народ начинает хуйней маяться тогда, когда в нем разводится слишком много интеллигенции, которая вечно недовольна, считает, что получает меньше, чем достойна, ненавидит власть и хочет до нее дорваться, но трусливо, с дулей в кармане. Приказывают троллейбусу повернуть налево, а он поворачивает направо. Но три раза. Когда их набирается определенное количество, пропорциональное темпераменту нации, раскачивают стадо и гонят на власть, в надежде потом захватить ее. Здоровая, тупая часть стада сначала затаптывает власть, а потом тех, кто раскачивал, чтобы не мешали спокойно щипать траву. Потому что, если к власти приходит философ – ебарь-теоретик – и начинает ковыряться в пизде скальпелем, кровищи – по самые яйца. Единственное, чем он хорош, – всех остальных троллейбусов под корень изведет, кого перестреляет, кого из страны вышвырнет. Потом семьдесят лет читают его ненаучную фантастику и раны зализывают. Страной должно править хитровыебанное ничтожество, обязательно ленивое. Как только дорывается слишком трудолюбивый, так столько дров наломает, что чем дальше в лес, тем ну его на хуй.
   Неподалеку от нас выгружался микроавтобус. Водка в белых пластмассовых ящиках, хлеб в светло-коричневых бумажных мешках, еще что-то в синих картонных коробках.
   – Наши? – спросил Биджо у Миши, кивнув на микроавтобус.
   – Ага. Вон в кабине Чумазый сидит.
   – Поддерживаешь массы? – спросил я.
   – Если гэкачеписты победят, у нас будут сложности, – ответил Биджо.
   – Мафия – залог демократии, – сделал я вывод. – Одно без другого не может существовать, поэтому и должно друг друга поддерживать.
   Телохранитель заржал, будто я сказал что-то чересчур остроумное.
   На противоположной стороне площади загудел мощный двигатель, наверное, танковый, и Биджо сказал:
   – Поехали домой.
   Жил он через дом от Садового кольца, где не слышен был шум машин, едущих сплошным потоком. В последний мой визит в столицу тачек здесь было раза в три меньше. За бронированной дверью располагалась пятикомнатная квартира, недавно отремонтированная, набитая новыми лакированными дровами и старыми родственниками. Жена у Биджо была молодая, ровесница Ирки, а ведь он лет на пятнадцать старше меня. Грузинка, бледно-рыжая, с тонкой, изящной фигуркой. Жаль, что через несколько лет она, как и большинство кавказских баб, станет толстой и усатой. Звали ее Мзия. На руках держала двухлетнюю девочку, такую же бледно-рыжую, но лицом в папу. Плодятся воры, пробил их час. Еще в квартире проживали старуха, дальняя родственница, и старший брат жены Нугзари, сбежавший, как я и предполагал, из Сухуми. Брат, судя по отпечатку на носатой морде, был каленый.
   – Это ты – Барин? Теперь буду знать, – сказал он, здороваясь, и, улыбнувшись, поинтересовался: – Ты рад за меня?
   – Спрашиваешь! – улыбнулся я в ответ.
   Дальше был праздничный обед, плавно перетекший в ужин. Подвалила братва, в основном, лаврушники. С многими я был знаком раньше. Перетерли наши делишки, обменялись опытом. Толстожопинску, конечно, далеко до столицы, но проблемы у нас одинаковые, разве что масштабы разные. Да и у себя в городе хозяином был я, а здесь только государственных рэкетиров было несколько шаек, а общественных – не счесть.
   Засиделись допоздна. На следующий день я проснулся поздно и сразу был оповещен, что переворотчики поехали в Форос сдаваться. Процесс пошел дальше. Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал.
   Я позвонил Шлеме, дал команду выходить из подполья, отзывать братву из отпуска. Там еще ничего не знали, Шлема разнесет и сострижет купоны с хорошей вести, что пиздец коммунистам, привет анархистам.
   Вечером поехали в кабак. Мзия была оставлена дома. Что нравится мне в азиатских бабах – ни одного пузыря. Ирка бы такой вой подняла!
   Биджо с утра отпустил телохранителя, поэтому прошлись пешком от дома к автостоянке. Нугзари правую руку держал у бока, где за поясом торчал пистолет. Биджо шел спокойно. Он, как и я, фаталист. Но по моей теории меня в ближайшее время ждут сложности. Наша жизнь разбита на отрезки по двенадцать с кусочком лет. Кусочек – величина переменная, колеблется около четырех месяцев. Иначе бы все было просто. После смерти старика я оказался на дне, но выкарабкался, а через период сел на иглу и сумел слезть; в четырнадцать разбил руку на тренировке, кость долго не срасталась, а в двадцать шесть – палец на ноге сломал; в шестнадцать влюбился в одну девочку, а в двадцать восемь встретил Иру; в восемнадцать чуть не гробанули мусора в малолетке... Ждем-с!
   – У тебя напряги? – спросил я Биджо.
   – Есть немного, – ответил он. – Разберемся.
   Наше дело предложить, ваше дело отказаться. Да и чем я могу помочь?! Людей, оружия и денег у него побольше.
   У въезда на стоянку лаяла грязная лохматая болонка, как две капли воды похожая на чичеринскую. Не удивлюсь, если ее зовут Чамой. Она лаяла просто так, в никуда. Сука, наверное.
   Из будки вышел молодой парень – лысоватый, с хитрым лицом, смахивающий на моего шофера. Он поздоровался с Биджо и радостно сообщил:
   – Выебли коммуняк!
   Чему радуется?! При них охранял стоянку и при нас будет тем же заниматься.
   – Как дела? – спросил Биджо.
   – Нормально, – доложил сторож, почесав через рубашку наметившееся брюшко.