Я кивнул головой, давая понять, что не забуду, и пошел в следующую комнату.
   На диване сидели три девахи и два парня, Иры и третьего не было. Накачанный малолетка поднялся с дивана и загородил дверь в третью комнату. На тупой тыкве играла кумарная ухмылка, кулаки сжаты, а ноги раздвинуты, торгует яйцами.
   – Низ-зя! – сообщил он мне, что в следующую комнату пускает только посвященных, а святит он сам.
   – Да?! – удивился я и двинул ногой по яйцам.
   – Ой-ей! – выдал жалобно мудозвон, согнувшись в три погибели.
   Ой-ей – какие мы нежные! Не сыпь соль на хуй людям, не получишь по мудям. Я рубанул ладонью по шее, столкнув с дороги груду обмякших мышц, и вошел в третью комнату.
   На развороченной двуспальной кровати Ирка молча отбивалась от воспитанника малолетки. Получалось у нее не очень здорово, трусов уже лишилась, они валялись на полу.
   – Фью, братан! Мне кажется, я тебе не разрешал, – произнес я спокойно.
   Он вскочил, красный и всклокоченный, с обшмаленными глазами, и сразу кинулся бодаться. Я врезал в бубен правой и левой, подправил ногой падающее тело. И сразу повернулся к двери. У порога столпились пятеро картежников и один с дивана. Я выхватил из кармана выкидыш. Черная эбонитовая рукоятка изображала пантеру с вытянутым хвостом. Лезвие длиной от кончика носа до кончика хвоста. Я нажал на кнопку и оно выскочило сбоку вперед. Хвост сразу поджался под брюхо, уменьшив рукоятку вдвое. Два щелчка слились и прозвучали, как выстрел из мелкашки. Я бы справился и без него, но тогда пришлось бы перебить всех корешей Чичерина. Нож – хорошее психологическое оружие, у многих сразу отбивает охоту нападать.
   – Стоять, сявки, – предупредил я.
   Носаком туфли я поддел и подбросил вверх порванные Иркины трусы. Поймал их левой рукой. Скользкий материал холодил руку. Посмотрев в глаза оклемавшемуся ебарю-неудачнику, я показал ему трусы. Хлестну ими по морде – и прощай блатная жизнь. Он закрыл глаза. Наверное, представил, что с ним будет дальше. Или петля, или тихая, незаметная жизнь где-нибудь очень далеко, где его никто не знает.
   Я швырнул трусы Ире, которая поднялась с кровати и вознамерилась выдать насильнику на всю широту узкой женской души. Я с левой вернул ее на кровать. Немного перестарался, потому что со стены посыпалась штукатурка. В мужские разборки бабам встревать не положено. Как ни странно, Ирка не вырубилась, смотрела на меня охуело и никак не могла зареветь, дыхалку, видимо, отшибло.
   – Пацаны, вы чо – оборзели?! – Чичерин растолкал малолеток и подлетел ко мне. – Вы на кого тянете – на вора в законе?! Кишки на пику намотаю, бакланы!
   – Все в порядке, – успокоил я его.
   Чичерин гордо хмыкнул: так и должно быть, не даром же ты авторитет!
   Пацаны скоцали, что прокололись, сразу потеряли гонор. Один Клещ улыбался: его кинул вор – будет чем похвастать перед корешами.
   – Мы же не знали... ты не предупредил...
   – Не знали! – передразнил Чичерин. – Ко мне всякая шлоебень не ходит!
   Тут он, конечно, загнул. Кого только в этой хате не бывает, особенно, когда хозяин сидит без денег.
   – Ты начал, Куцый? – напал он на полового разбойника, поднимающегося с пола.
   – Он свое получил, – сказал я и закрыл нож.
   – Ух ты! – уставился на выкидыш Чичерин. – Ну-ка, светани!
   Я еще раз с двойным щелчком выкинул лезвие.
   – С зоны, – то ли спросил, то ли подтвердил он.
   – Откуда ж еще?!
   – Дай секану, – попросил Чичерин.
   – Дарю, – сказал я, отдавая ему нож.
   – Ты чо, братан, такую вещь!.. – возвращает мне нож, а у самого от желания владеть им глаза золотыми червонцами горят.
   – Мы же с тобой однокрытники, – говорю я.
   Семилетний мальчишка не обрадовался бы так щедро. А пацаны посмотрели на него без былого похуизма. Видать, так много им порожняка прогнал, что уже ничему не верили, а тут авторитет подтверждает, что сидел с Чичериным в одной камере в крытой.
   – Ну, Барин, я теперь твой вечный должник! Что хочешь сделаю! – сообщил он и сразу поправился: – В пределах, конечно.
   Куцый и Клещ что-то слышали обо мне, рассматривали с недоверием. Легендарная личность должна быть в годах и уж совсем не похожа на интеллигента. Ничего, встречают по одежке, провожают по кулакам. Провожали меня намного лучше, чем встретили. Чичерин с Клещом до калитки довели, где долго жали руку на прощанье. Первый, правда, больше внимания уделял ножу: откроет, закроет, так повернет, эдак. Чего там смотреть – дареному коню хуй не меряют!
   Ира стояла чуть в стороне, ждала, когда распрощаемся. Ветер теребил подол платья, задувал под него, охлаждая пизденку, разгоряченную постельной баталией. Краснота вокруг правого глаза побурела, обещая вскорости посинеть. В машине села на заднее сидение и продержала рот закрытым.
   Я выбрал дорогу, пролегающую мимо ее дома. Когда поравнялись с ним, Ира выскочила из машины и побежала к подъезду. Торопится подружке рассказать о необратимых изменениях во внешности. У меня сложилось впечатление, что бабам безразлично, как ты с ними обращаешься, лишь бы не однообразно, а еще лучше – позамысловатее, чтобы было чем похвастаться перед подружками. А то встретятся и обсмаковать нечего, разве что скуку. Да и не каждый день из-за них дерутся. То-то Галка позавидует!..
   – Разнесу деревню хуем
   До последнего венца!
   – Не пой, сынок, военных песен,
   Не расстраивай отца!
   Маман встретила меня с зоны, как завшивевшего, даже прикоснуться боялась. После принятия ванны я был допущен к накрытому столы, чтобы в процессе потребления хавки выслушать наставления на путь истинный. По ее мнению я должен был избороздить на коленях все кабинеты университета и добиться восстановления; закончить его с красным дипломом; устроиться в какую-нибудь контору; упереться рогом и выбиться в людишки.
   – ...Твой папа так бы и сделал! – торжественно закончила она.
   Милые родители, хуя не хотите ли?! Собирался я высказаться, но вспомнил, как поступал батя, когда жена доставала его. Посреди стола красовалась бутылка “Пшеничной”. Я открыл ее, налил полный стакан, выпил залпом и налег на еду, как будто и не слышал кудахтанье по ту сторону стола. Судя по насупленному виду маман, проделал все правильно. Ел с завидным аппетитом, чем потешил ее. Насытившись, произнес твердо:
   – Никакие университеты, никаких контор. Пусть дураки пашут.
   Я не пальцем деланный и не поперек пизды рожденный, чтобы горбатиться на коммунистов.
   – Твой папа всю жизнь работал, – не унималась маман.
   Ты родня по пизде, вот и вкалывай везде, а я – по хую, посижу поохаю.
   – Заткнись, дура! – бросил я самый надежный ее выключатель и ушел в свою комнату.
   Там все было так же, как перед моим поступлением в университет. Нет, была попытка вернуться на несколько лет назад: на книжной полке стояли плюшевый медведь и резиновый утенок – мои детские игрушки. Домашний музей.
   Упал я на кровать и задумался о жизни. Люди женятся, ебутся, а тут не во что обуться. Как у латыша – только хуй да душа. На зоне я закончил факультеты карманной и квартирной тяги, но практики не было. Дали мне адресок, по которому мои кулаки могут пригодиться. Ничего другого не оставалось делать. Ебнул литр самогона, наточил топор до звона и пошел сдаваться.
   Открыл мне мужик немного за сорок при костюме и подобранном в тон галстуке. Звали его Блином. Промышлял картами, мазевый был катала, по всей стране работал. Ему нужен был телохранитель. Положил он десять процентов от навара и косую выдал подъемными. Я приоделся не хуже него, и нас иногда принимали за отца и сына. Колесили с ним полгода. Кулаками работать пришлось всего дважды. После первой разборки Блин повысил мне на пять процентов. Башлей у меня было – тратить не успевал. А баб переебал столько, что хватило бы до Москвы раком наставить.
   Стиры были для Блина смыслом жизни, казалось, не расстается с ними и во сне. Если не с кем было перекинуться, играл со мной. Заодно научил многому: боковому ветру, перекидке, вздержке, коробочке, вольту, лесенке, зехеру, накладке и многому другому. Вскоре он начал подключать меня к игре, сперва мебелью, потом подпаском. Затем начал учить игре на характер, когда выигрываешь независимо от того, какие карты у тебя на руках. Тонкая наука, овладевшему ею надо давать профессора психологии. Я не успел опрофессориться, потому что Блина амбиция заела, захотел отомстить другому центровику.
   Встретились на катране – трехкомнатной квартире в центре Ялты. Они играли в одной комнате, катранщик сидел в другой, носа не высовывал, а в третьей, проходной в первую, по разным углам – я и телохранитель центровика. Паренек был не шибко крепкий, я был уверен, что разберусь с ним легко. Катранщик выставил нам бутылку водки и закуску, но мы оба не притронулись. Часов через шесть в соседней комнате начали базар на стену мазать. Я дернулся на помощь – и увидел направленный на меня ствол. Сразу стало ясно, почему паренек был так спокоен. Блин предлагал мне пушку, но я отказался. На хуя попу наган, если он не хулиган?!
   – Сиди, без нас разберутся, – посоветовал паренек.
   Его палец на курке побелел от напряжения. Пришлось мне согласиться с ним. Сидел и слушал, как Блина штыбуют. На расправу он был жидковат. Центровик вышел из комнаты с улыбкой во все еблище, кивком позвал оруженосца. Я открыл бутылку катранщика, выпил, понимая, что наши дорожки с Блином расходятся. Выполз он из комнаты с рожей на пизду похожей и с порога погнал на меня. А хуй тебе на плечи за такие речи! Я добавил ему и свалил с катрана.
   Было начало лета, самый сезон. Я снял хату и занялся любимым времяпровождением – еблей баб с видом на море и обратно. Их у меня сразу по несколько было. Ту ебу я в сраку, эта хуй сосет, кто из вас милее – хуй вас разберет! Немного поигрывал в карты. Оказалось, что мы и сами с хуями. По крайней мере, жил безбедно до конца сезона и кое-что привез в родной Жлобоград.
   Маман увидела меня загоревшего, посвежевшего, окрепшего и забыла свои дурацкие советы. Она всю жизнь придерживалась тех же принципов, что и мы с батей, но у нее не хватало смелости признаться в этом, а уж претворить в жизнь – и подавно.
   – Предлагали у нас путевки, а я отказалась. На следующий год обязательно возьму, – загорелась она, послушав мой рассказ о ялтинских пляжах. – Да, тебе несколько раз звонил какой-то... – она посмотрела на меня, вздохнула огорченно или радостно – не поймешь, – ...мужчина. Имя у него странное: Вэка.
   Вэка немного подрос и потяжелел. Первым делом померился со мной ростом.
   – Не догнал тебя! – с веселым огорчением произнес он.
   – Сколько волка не корми, а у слона хуй толще, – подъебнул я.
   Мы обменялись ударами. Бич амбалу – по ебалу, амбал бичу – по ебачу. И здесь я оказался выше.
   – Ну, ты молодец! – искренне произнес Вэка. – Слышал о твоих подвигах на малолетке, думал, привирают. Теперь верю!
   – А у тебя как дела? – остановил я его, потому что не люблю похвалы в свой адрес: с них всегда начинают мошенники.
   – Нормально живем: где картошки накопаем, где капустки пизданем! Вор ворует, остальные вкалывают. А ты чем занимаешься?
   – Работать не хочем, сидим и хуй дрочим, – ответил я. – Катаю потихоньку. Если хочешь, присоединяйся.
   – Не стоят у меня руки на это дело, – честно признался Вэка.
   – Зато у меня стоят. Напару будем бороды подрезать.
   Жлобоград – это, конечно, не Ялта, но и здесь имелись лохи, готовые поделиться с нами. Выигранного хватало и на кабаки, и на блядей. Постепенно ручеек обмелел, и мы с Вэкой решили поставить хату. Продулся нам один щенок, три косых висело у него на гриве. Он вместо башлей притащил ключ от теткиной квартиры.
   Как-то днем, когда тетка была на работе, зашли мы в гости. Суетился я, как в первый раз на бабе, хватал все подряд. Зато Вэка работал с чувством, с толком, с расстановкой. Он до меня уже успел поставить пару хат. Упаковал он все ценное в два чемодана и сумку, и мы отвезли добычу к нему домой на попутке. Самое ходовое он в тот же день сплавил барыге. Остальное вернулось к хозяйке.
   Мусора не дураки оказались. Видят, что хату не взламывали, дернули племянника, придавили – он и раскололся. У меня ничего не нашли, моих следов на хате не было и Вэка все брал на себя, но все равно мне всунули трешку. Кореш получил пятерик, племянник – два.
   Как иду я мимо зоны,
   Так в окошке вижу хуй.
   Это мне приятель старый
   Шлет воздушный поцелуй!
   Я ехал по вечернему городу и смотрел на быдло, томящееся на остановках. Машина – это другое видение мира, другой образ жизни. В первую очередь это свобода. Когда едешь в натрамбованном скотовозе, скотом себя и ощущаешь. Поэтому коммунисты так мало машин выпускали и так усердно развивали общественный транспорт. Наступает капитализм – и тачек стало больше. Машиноряды в основном пополнились подержанными иномарками. Я подрезаю “бээмвуху”, готовую рассыпаться на ходу, отрываюсь от нее. Старая развалина быстро догоняет меня, пытается обставить. Уху ели или так охуели?! Я начинаю гулять по дороге, не давая себя опередить. “Бээмвуха” дергается минут десять, а на перекрестке уходит вправо. Счастливого пути, пизда в ландышах!
   И мне удача не помешает. Ехать мне всего-ничего – три дня лесом, а потом – рукой подать, и все по темному. С одной стороны на ночной дороге меньше машин и гаишников, с другой – встречные слепят, на какое-то время теряешь контроль над ситуацией, чего я очень не люблю. Наверное, поэтому и редко напиваюсь. Путь мой лежит к границе области, где посреди чистого поля стоит огороженная высоченным забором с колючей проволокой и вышками зона строгого режима. Делали на ней запчасти к грузовикам и картонные коробки черт знает для чего. Над рабочей зоной постоянно стояло облако черного дыма. Матушка, когда первый раз приехала на свиданку, решила, что у нас пожар. Я отдыхал на этой зоне дважды – считай, дом родной.
   Добрался до нее около часа ночи. Машину оставил в лесополосе, последний километр одолел на полусогнутых. От красноперых всего можно ожидать. Конфискуют тачку, как средство побега, и будет на ней хозяин разъезжать.
   Остановился метрах в ста от северной вышки, присел на бревно, словно специально брошенное там. А может, так оно и есть, кто-нибудь, несколько раз и подолгу поджидая здесь, позаботился о собственной жопе. Где-то вдалеке за забором гавкнула овчарка. Отрывисто, точно спрашивала: кто? Пугало на вышке заметило меня, поправило автомат. Очкует, салага. Хотя нет, салаги боятся договариваться с зеками, скорее, дембель. Сейчас он отхватит столько, сколько на воле за месяц зарабатывают. Вертухай посмотрел внутрь зоны и тихо свистнул. Потом перешел поближе ко мне и закурил, прикрывая сигарету руками так, чтобы видел я один.
   Я подошел к забору, спросил:
   – Кто там?
   – Свои, Барин, – ответил Лужок, подручный вора Аскольда. Вор дороги на рабочую зону не знал.
   – Лови, – сказал я и, крутанувшись, как метатель молота, отправил мазел через забор.
   Услышал, что поймали на лету.
   – Все тип-топ? – спросил на всякий случай.
   – Порядок! – радостно ответил Лужок.
   – Передай Аскольду, к вам идет кумовская сука по кличке Порог. Может передать маляву якобы от Седого.
   – Понял, – сообщил Лужок. – А где Седой?
   – На дальняке в крытой. А как у вас тут?
   – Жизнь зекова – нас ебут, а нам некого, – ответил он.
   Вертухай на вышке кашлянул дважды, давая понять, что пора завязывать базар.
   – Ну, бывай! – попрощался Лужок, и за забором послушались торопливые шаги.
   Я быстро пошагал к машине. Мало ли что может взбрести в голову вертухаю, а быть прокомпостированным собачьими зубами я не хочу. В тачке перевел дыхание и достал термос с чифирем. Он – первая вещь на зоне, особенно северной, и при побегах зимой. Спирт лучше греет, но размаривает. Хлебнул лишнего – и все похую становится, решаешь покемарить чуток. Погоня может найти тебя раньше, чем околеешь, а может и опоздать – не знаю, что хуже.
   От зоны я поехал к ментовскому поселку. Дороги до него минут пятнадцать. Двухэтажные четырехквартирные дома выстроились вдоль трех улиц, выходящих на шоссе. Восточной стороной поселок примыкал через узкий лесок к городку Хуеплетово. В этом леске чаще всего и брали тех, кто объявлял себе амнистию. Каждый год случалось по два-три побега. Обычно брали в тот же день. Полутруп кидали на час-два в жилой зоне на видном месте, чтобы остальным неповадно было. Наглядный пример не слишком убеждал. За все время, пока я гостил здесь, только один побег можно назвать удачным. На лыжи встал бык-рогомет, настолько добросовестно вкалывавший, что даже пастухи считали его ебанутым. С виду был блаженный, червяку дорогу уступит, а тянул второй срок. Первый раз отметелил до полусмерти свою подружку, а во второй – грохнул жену. Порубал благоверную на куски и раскидал по всему городу. Правда, не всю. Мусора нашли в холодильнике филейную часть, а на печке стояла полная сковородка жареного мяса. Блаженный жаловался, что мусора всю кухню обрыгали. Тряхнули его на хи-хи – нормальный. Сожрал бы кого другого, вкатили бы пятнашку или вышак, а за жену дали чирик. При первой же возможности – пурга была лютая, провода пообрывало, света по всей зоне не было, – он и пошел менять судьбу. Побежал не в лес и не на станцию, как все, а на кладбище, где прихваченной с зоны лопатой вырыл среди могил схрон и прокантовался до тепла. Чем питался – догадайтесь сами. Хотел он уже дальше топать, но погорел из-за голода. Нет бы подождать темноты, а он решил днем сготовить отбивную. Какая-то бабулька увидела дым, идущий из-под земли, и подняла крик. К нам он не вернулся, отправили в крытую. В пересылке он подзаправился сокамерником. Успел схавать сердце и печень, остальное попкари, суки жадные, отобрали. Тогда его завернули на бойню. Рассказала мне об этом зоновская медсестра Валя, жена нашего геббельса. К ней я и ехал сейчас. Чем черт не шутит – вдруг опять на эту зону попаду?!
   Я оставил машину около шоссе, до дома прогулялся пешком. Хотя в тихом поселке все-равно кто-нибудь услышит мои шаги и проследит, к кому пошел.
   Она ждала меня за дверью, распахнув в тот момент, когда собирался постучать. Закрыв за мной, вцепилась в лацканы пиджака и обслюнявила подбородок и шею. Я поцеловал в губы и вытер слезы с ее похорошевшего от счастья лица. Это через нее связался со мной Аскольд, это она сообщила мне о Пороге.
   – Кушать хочешь? – спросила шепотом.
   Раньше она не умела и не любила готовить. Спутавшись со мной, перестроилась, почти каждый день таскала на зону судки с собственной стряпней. Иногда у нее получалось довольно вкусно. Но очень иногда.
   – Нет, – так же шепотом ответил я. – Прилег бы, а то спина болит, насиделся за рулем.
   – Какая у тебя машина?
   – “Девятка”, – ответил я, бесшумно следуя за ней.
   – А мой “шестерку” берет, говорит, лучше.
   – Он привык с шестерками дело иметь, – пошутил я.
   В спальне тихо работал, тускло светя широкой и длинной шкалой, транзистор “ВЭФ”. Валя показала мне на кровать, а сама пошла в комнату сына. Вскоре вернулась и прошептала:
   – Спит. Набегался за день.
   О ее сыне я знал больше, наверное, чем муж. Я закрыл ей рот поцелуем и повалил на кровать. Она помогла распрячь себя. Трусы между ног были мокрые, хоть выкручивай.
   – Закрой мне рот, – как обычно попросила она, ерзая и не давая засунуть. – Сильней... сильней...
   Я придавил рукой ее горячие, упругие губы. Они всосались в мою ладонь, а когда хуй раздвинул мокрые нижние и, как плугом борозду, пропахал ее пизду, заскребла зубами по шершавой коже и сдавленно застонала. Ее рука царапнула мне шею, вцепилась в волосы на затылке, сжимая и отпуская их. Кончила быстро, застонав, несмотря на мою руку, так громко, что должна была разбудить не только сына, но и соседей. Пизда почмокала, пульсируя, и обмякла, хуй теперь летал, как в бочке, когда-никогда касаясь стенок. Я задрал ей ноги повыше, чтобы он сильнее загибался и поглубже залетал. Но как ни тыкай, ни ворочай, хуй пизды всегда короче. Я никак не мог кончить, даже скучно стало. Над крестцом у меня выступила испарина – конец первого дыхания. Я вспомнил Иришку, ее личико, надроченные сиськи, тугое влагалище. Появилось второе дыхание, я поднапрягся, ускорил темп и – ура! – кончил. Медсестра почмокала пиздой во второй раз и оставила в покое мою руку и затылок. Я лежал на ней такой обессиленный, будто кинул десять палок. Хотелось отпиздить ее и уйти, но не было мочи поднять руку. Я бы закурил, но муж ее шмалил “приму”, такую вонючую, что как вспомнил этот аромат, так сразу отшибло желание.
   – Она красивая? – спросила Валя.
   Вопрос застал меня врасплох. И не потому, что Валя догадалась об Ире – на это много ума не надо, а потому, что ни разу не пробивал свою подружку по канонам красоты. Мне нравилась – и этого было достаточно.
   – Наверно, – неуверенно ответил я.
   – Ты ее любишь, – как приговор произнесла медсестра.
   Да? А может, действительно, люблю? Я вспомнил все случаи, когда считал, что влюблен. Самое большее меня хватало месяца на два. Разве что Танька Беззубая, но с ней была страсть.
   – Больше не приезжай, – попросила Валя.
   Уверен, что после моего ухода упадет на кровать и будет захлебываться слезами от ревности и обиды. Я стану еще желаннее и любимее, если это “еще” возможно.
   – Подождешь, пока сяду? – пошутил я.
   Она попробовала улыбнуться. Я попробовал не показать, насколько она стала некрасива. А ведь было когда-то: как увижу Валентину, сердце бьется о штанину.
   – Где машину оставил? – спросила она в темной прихожей, провожая меня.
   – На въезде в поселок.
   – Все равно узнают. Есть тут у нас одна, не спится ей по ночам.
   – Будут сложности?
   – Нет, – улыбнулась медсестра. – Она свою сплетню расскажет, а я свою: что видела, как она мужика провожала. Ее ведь считают блядью, а меня... – она страстно припала к моим губам, быстро отпрянула и повторила: – Больше не приезжай.
   Обратная дорога показалась короче и легче. Становилось все светлее и машин почти не было. Хочешь – едь по своей стороне, хочешь – по встречной, хочешь – посередине. Я ехал по всем трем по очереди и задорно напевал: ”Посмотри-ка, теща-блядь, как выебуется зять!”
   А ведь не зря мне припомнилась эта хуйня. Что там поделывает Иришкин? Уж не поделилась ли с мамашей сведениями обо мне? Под синяк она много чего наговорит. Вор в законе – это тоже принц, но не для каждой. А две дуры за ночь могут такое придумать, что сотня умных мужиков за год не расхлебает. На всякий случай я перед отъездом почистил квартиру, а одних Иркиных слов не хватит, чтобы закрыть меня. Поебут мозги и отпустят.
   Домой пригреб к восьми утра. Шея болела так, будто всю ночь в хомуте ходил. Тренировка на сегодня отменялась, пусть толстушка без меня машет в парке обрубками.
   Иришкин, свернувшись калачиком и подложив ладошку под левую щеку, спала одетая на застеленной кровати. Синяк был выставлен на всеобщее обозрение. За ночь он налился и заиграл яркими и сочными цветами. На тумбочке рядом с кроватью лежали солнцезащитные очки. Я попытался оценить Иру по общепринятым канонам красоты. Носик можно было бы иметь потоньше и поровнее, грудь поменьше, а попку пошире. Но исправь эти недостатки – и она потеряет половину очарования. Идеальная красота холодна. Нужен недостаток, щербинка, чтобы цепляло за душу, вызывало симпатию. Венера Милосская потому и считается эталоном красоты, что безрукая.
   Я случайно зацепил стул, и Ира проснулась. Похлопав длинными ресницами, поправила зачем-то юбку и произнесла жалобно, будто просила милостыню:
   – Где ты был?
   – На блядках, – честно ответил я, раздеваясь.
   – Не ругайся, – сказала она, не поверив мне. – Я его жду, а он шляется бог знает где...
   Что б ты съела, чтобы не пиздела?! И тут меня осенило:
   – Жрать хочу, приготовь что-нибудь.
   – Сейчас, – встрепенулась она, слезая с кровати.
   Юбка задралась, обнажив стройные ноги с круглыми коленками. Я решил, что жрать – не срать, можно подождать, и повалил Иру на спину. Два рывка – колготки с трусами слетели с нее. Моя рубашка и ее кофта не мешали мне ощущать телом ее тело, даже больше заводили. Я так стремительно ебал, что мозоли понатирал. На животе.
   Отпав от Иришки, захотел есть, как будто неделю голодал. Она положила голову мне на грудь и сообщила:
   – Зверем пахнешь. Сними, постираю.
   – Сама снимай.
   Она стащила, как гондон с хуя, с меня влажную от пота рубашку и пошла на кухню готовить завтрак. Я полежал немного и двинулся в ванную мыться и бриться. Когда вышел, на столе стояли две тарелки и сковородка жареной с мясом картошки. Видимо, с вечера приготовила, а теперь разогрела.
   – Когда сессия заканчивается? – спросил я, садясь за стол.
   – В конце июня, числа двадцать пятого.
   – Досрочно можешь сдать?
   – Могу. А зачем?
   – Отдыхать поедем в Крым.
   Она смогла не лопнуть от счастья. Отдышавшись, принялась раскладывать хавку по тарелкам: себе – немного картошки, а все остальное – мне. Кто ебет, тому и мясо.
   На мосту лежит ливрея,
   Под мостом ебут еврея.
   Помогите кто-нибудь,
   Не то в доску заебут!
   Мы с Вэкой попали на разные зоны. Его была немного севернее, но тоже не красная, на обоих блатные правили бал. Не первая была пизда хую, поэтому сразу попал в струю. Я выходил на рабочую зону, но не вкалывал, отсыпался, потому что ночи напролет резался в карты. Без денег не оставался, а с ними и на зоне жить можно. И тренировался каждый день. Отрабатываю каты у цеха, а гайдамаки – косоглазые чучмеки – стояли в сторонке и смотрели. Вид спорта-то ихний, восточный. У них мастера моего класса в большом почете. Соответственно и ко мне относились, если просил письмецо на волю отправить. Правда, я не злоупотреблял их добротой.