Кто-то схватил его за волосы; Роджер высвободился отчаянным рывком и резко повернулся назад, одновременно с силой двинув кого-то локтем под ребра, и выбросил кулак в пустоту. И тут же обнаружил, что больше на него никто не нападает, а он жадно хватает ртом воздух. Перед ним на палубе корчились две фигуры, у самого поручня; Роджер встряхнул головой, чтобы прийти в себя, — и тут вдруг к нему метнулась фигура человека, повыше него самого ростом.
   Роджер отступил назад от удара, вцепившись в атакующего. Они ударились об мачту и вместе свалились на палубу, потом покатились по доскам, слепо колотя друг друга. Роджер, ошеломленный царившим вокруг шумом и сыпавшимся на него градом ударов, совершенно не обращал внимания на отрывочные слова, которые выдыхал ему в ухо напавший на него человек.
   Потом Роджера кто-то ударил башмаком — раз, другой, и он ослабил хватку, а в следующее мгновение двое матросов растащили дерущихся в стороны. Кто-то схватил противника Роджера и рывком поставил его на ноги, и во вспышке света боцманского фонаря Роджер узнал высокого, светловолосого мужа Мораг Маккензи, бешено сверкавшего зелеными глазами.
   Маккензи выглядел жутко, все его лицо покрывали синяки и ссадины, — как и лицо Роджера, что Роджер обнаружил, проведя ладонью по щеке и ощутив разбитые губы, — но кожа молодого человека была чистой, оспенных нарывов на ней не было.
   — Этот в порядке, — коротко бросил Хатчинсон, и пассажира бесцеремонно поволокли к люку.
   Матросы помогли Роджеру подняться и тут же ушли, оставив его — ошеломленного, ничего не понимающего… у него отчаянно кружилась голова, а команда тем временем продолжала свое дело. Сопротивление пассажиров было подавлено очень быстро; хотя третий класс и пылал яростью и отчаянием, все же люди слишком ослабели за шесть недель, проведенных в душном трюме, при постоянной тошноте и слишком скудном питании. Самых сильных отколотили дубинками, тех кто был послабее, просто сбросили назад в трюм, а тех, у кого обнаружили оспу…
   Роджер оглянулся на темную морскую гладь, на лунную дорожку, безмятежно лежавшую на волнах. Он схватился за поручень — и его желудок свело судорогой, но наружу пошла лишь желчь, обжегшая его горло и нос. Вода позади корабля была черной и пустой…
   Дрожа и пошатываясь от измождения, Роджер медленно пошел по палубе. Матросы, мимо которых он проходил, молчали, но из-под крышки задраенного носового люка доносился одинокий скулящий голос, снова и снова взвывающий на высокой ноте, — бесконечная жалоба, на которую не было и не могло быть ответа.
   Роджер почти упал с трапа в кубрик, с трудом добрался до своего гамака, не отвечая на вопросы тех, кто оставался все это время внизу, и натянул одеяло на голову, пытаясь заглушить жалобный вой, звучавший в его ушах… заглушить все до единого звуки…
   Но душные складки плотной шерстяной ткани не способны были принести ему забвение и тишину, и Роджер отшвырнул одеяло, чувствуя, что его сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди… ему не хватало воздуха, как будто он тонул, и снова и снова его желудок судорожно сжимался и дергался, и Роджер продолжал глубоко дышать, как будто дышал за тех, кто лишился дыхания навсегда.
   — Это только к лучшему, парень, — так сказал ему мимоходом Хатчинсон, проходя по палубе как раз в тот момент, когда Роджера, перегнувшегося через поручень, выворачивало наизнанку. — Оспа распространяется, как лесной пожар, и ни один из тех, кто заболел, все равно не дожил бы до конца рейса, да и вообще мало живых осталось бы, не избавься мы от болезни.
   А и вправду, не было ли это лучше, нежели медленное умирание от парши и лихорадки? Но если и лучше, то не для тех, кто остался в трюме; завывания все еще слышались, надрывая ночную тишину, сверля уши и терзая сердце. Мучительные картины вспыхивали в уме Роджера, обрывки видений, выхваченных из тьмы прыгающим из стороны в сторону мистическим лучом: искаженное лицо матроса, летящего в люк… полуоткрытый рот маленького мальчика, даже изнутри покрытый страшными нарывами… капитан Боннет, возвышающийся над разъяренной толпой, Боннет с лицом падшего ангела, отстранение наблюдающий… И темная жадная вода, пустая и мрачная, и равнодушная луна высоко в небе…
   Что-то мягко ударилось о корпус корабля, проскользнув мимо… и Роджер сжался в дрожащий комок, не обращая внимания на душную жару, царившую в кубрике, и на стоны матроса, спавшего рядом. Нет, вода не была пустой. Роджер не раз слышал, как моряки говорили: акулы никогда не спят.
   — О, Господи! — вслух сказал он. — О, Господи! — Ему бы следовало молиться за погибших, но он был не в силах.
   Он снова повернулся набок, ежась, пытаясь отогнать воспоминания, пытаясь заглушить отзвуки тщетных призывов к Всевышнему, наполнявшие его ум… но он продолжал слышать безумные слова, терзавшие его слух в страшные минуты немыслимой схватки с тем человеком…
   Во имя милосердия божьего, парень! Так снова и снова повторял светловолосый измученный мужчина. Во имя любви Господа нашего, дай ей уйти!
   Роджер вытянулся во весь рост и замер, облившись холодным потом.
   Две фигуры в тени. И открытый люк грузового трюма не более чем в двадцати футах от него.
   Лишь к середине полувахты на следующий день, около шести часов вечера, Роджер улучил время, чтобы спуститься в грузовой трюм. Он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы остаться незамеченным; он слишком хорошо знал, что ничто не привлекает внимания людей быстрее и надежнее, чем попытка что-либо скрыть.
   Если бы его спросили, он бы сказал, что слышал какой-то шум, вроде ударов, и подумал, что, может быть, какие-то из находившихся в трюме предметов переместились, и надо их укрепить. В общем, это даже было похоже на правду.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента