Страница:
После это блистательной и совершенно неожиданной победы революционное правительство присваивает Наполеону чин бригадного генерала.
Вот и первый клок…
Его вызывают в Париж и предлагают возглавить пехотную бригаду, направляемую в мятежную Вандею. Наполеон отказывается от предложения, мотивируя свой отказ тем, что ему как артиллеристу не пристало служить в пехоте. Думается, что дело было в другом: Наполеон понимал, что революция рано или поздно пройдет, как болезнь, и скорее рано, чем поздно, а вот участие в кровавой карательной акции в Вандее — это пятно, которое никогда не смыть, так что пусть уж граждане революционеры сами…
Его отказ повлек за собой отставку. И вот почти два года он слоняется по Парижу в поисках случайного заработка, пока случайно не попадается на глаза Баррасу…
И как раз вовремя, потому что в начале октября (вандемьера) 1795 года власть термидорианцев оказалась под угрозой ликвидации, когда Париж в очередной раз стал ареной противостояния разъяренных толп и государственной машины. В данном случае это был мятеж роялистов, которые, как и буржуа в 1789-м, не погнушались запрячь в свою карету массу люмпенов, которой в принципе все равно, за кого или против кого выступать, лишь бы сокрушить, разгромить, свергнуть… И вот термидорианский Конвент превратился в символ такого же характера, как не так уж давно — Бастилия. Толпы были многочисленны и довольно сносно вооружены стрелковым оружием. Они готовятся к штурму здания Конвента…
Баррас призывает Наполеона Бонапарта и задает ему прямой вопрос: «Можете ли вы что-то сделать в этой ситуации?»
«Могу», — отвечает тот.
И вот в ночь с 12 на 13 вандемьера, вернее, перед рассветом, к зданию Конвента свозятся артиллерийские орудия, и когда утром около 25 тысяч остервенелых люмпенов двинулись на штурм, по ним почти в упор ударила артиллерия, причем картечью…
Это был полный разгром. Восставшие бежали кто куда, спасаясь от огненной лавины, которая обращала в кровавое месиво многие сотни людей.
Вот тогда-то и родился знаменитый наполеоновский рецепт обращения с агрессивной толпой: «Расстрелять первые пять сотен, а остальные разбегутся сами».
За успешное применение этого рецепта Наполеон Бонапарт становится командующим парижским гарнизоном, любимцем главного директора страны Барраса и вообще, как говорится, не последним лицом в государстве.
Эта метаморфоза имела своим последствием знакомство Наполеона с Жозефиной Богарне (1763—1814), вдовой казненного генерала-якобинца, светской красавицей, к тому же креолкой, что очень импонировало темпераментному южанину, не избалованному женской лаской.
Она была на шесть лет старше его, обворожительная, загадочная, слегка надменная, к тому же виконтесса, что имело особое значение для Наполеона, хоть и пообтесавшегося в Париже, но продолжавшего быть чужаком-провинциалом, скрывавшего свои комплексы за напускной развязностью.
Жозефина тогда была любовницей Барраса. Собственно, учитывая характер и наклонности, слово «любовница» не соответствует истинному положению вещей, скорее — «сексуальный станок», да и то не постоянный, а по вызову, когда возникает должное настроение.
Она познакомилась с Бонапартом, конечно же, с ведома, если не по прямому указанию Барраса, который был заинтересован в молодом, предприимчивом и честолюбивом генерале, для которого в то время обладание такой женщиной, как Жозефина, было поистине пределом сексуальных мечтаний. Это был верный способ набросить узду на диковатого жеребца.
Но Баррас просчитался, делая ставку исключительно на сексуальное порабощение корсиканца. Да, это, несомненно, имело место, но привело к неожиданному повороту событий: они поженились. Они образовали таким образом союз, сила которого отныне подпитывалась совокупной волей к жизненному успеху, совокупной жаждой власти и совокупной неразборчивостью в средствах достижения своих целей. Как говаривал новый муж Жозефины: «Нет путей к победе, есть только победа». Не ново, но убедительно.
Это уж точно.
Правда, боеспособность этого союза в немалой мере страдала из-за того, что Жозефина была прежде всего «машиной любви», а потом уже союзницей, «спутницей жизни» и т.п. Но и это не такой уж был бы порок, если бы не крайняя сексуальная разнузданность, присущая, как отмечали современники, скорее «туземной черной женщине», чем представительнице высшего света Франции.
Казалось, это о ней написал маркиз де Сад одну из своих иронических сентенций: «В каком бы состоянии ни пребывала самка, будь она девушкой, замужней или вдовой, она не должна иметь иной цели, иного занятия, иного желания, кроме траха с утра до вечера».
При этом она была весьма честолюбива, и это положительно влияло на ее неугомонного супруга, подстегивая сексуальную привязанность, которая, в свою очередь, стимулировала желание бросить к ее стройным ногам весь мир…
А через два дня после их свадьбы, 2 марта 1796 года, Наполеон отправился в поход, получивший у историков название Итальянского.
Официальной целью этого похода было блокирование действий держав антифранцузской коалиции, но в действительности речь шла о захвате Италии, которая уж очень, до неприличия плохо лежала.
И она была захвачена после разгрома на ее территории австрийских войск, выступавших от имени коалиции, а также военного контингента Сардинского королевства, которое в итоге подписало договор о своем вассальном подчинении Франции.
Да что там Сардинское королевство, когда Римский Папа Пий VI (1775—1799 гг.), ярый враг и французской революции, и лично «этого чудовища» Бонапарта, союзник Австрии и коалиции, после позорнейшего разгрома своих войск униженно просил мира на любых условиях, какие только угодно будет выдвинуть победителю! Папе пришлось купить мир за весьма значительную часть своих владений, а также за 30 миллионов золотых франков и лучшие картины из музейных фондов.
Но самое главное завоевание Наполеона в ходе этой войны — имидж непобедимого вождя, мудрого лидера, способного возглавить нацию и повести ее к сияющим вершинам. Каким именно — не имеет значения. Главное, чтоб к сияющим…
Чтобы вылепить этот имидж, он разрешал солдатам грабить итальянские города и села, даже те, которые не оказывали им никакого сопротивления; он расстреливал перед строем нерадивых интендантов; он сжигал деревни, если на их околицах находили хотя бы одного убитого француза; он разделял со своими солдатами все тяготы походной жизни, давая им понять, что они есть главная ценность, которую следует беречь, и единственное, чем стоит дорожить…
И этот имидж был вылеплен, разукрашен и представлен окружающему миру как светлый идеал, как новый мессия в запыленных ботфортах и треуголке.
Этот имидж породил множество мифов, легенд и анекдотов, прославляющих находчивость и остроумие Наполеона.
…Генерал Ожеро как-то вошел в приемную командующего армией и увидел, как тот подпрыгивает, пытаясь достать свою треуголку с высоко вбитого гвоздя.
— Позвольте вам помочь, сударь, — сказал Ожеро, — я ведь выше вас на целую голову.
— Вы не выше, — отозвался Бонапарт. — Вы просто длиннее. Но я могу лишить вас и этого преимущества…
И так далее.
А Жозефина категорически отказалась приехать к нему из Парижа, ссылаясь на неотложные дела.
«Я в отчаянии, — писал Наполеон в своем дневнике. — Жена не приезжает. У нее, наверное, любовник, удерживающий ее в Париже. Да будут прокляты все женщины!»
Жозефина сделала его всемирно известным рогоносцем. Правда, над ним не смеялись, как это принято в подобных случаях, потому что шлюха такого разряда как бы не изменяет мужу, а просто исполняет свое природное предназначение, ну, как птица, которая создана для полета…
Наполеон, конечно, в долгу не оставался, и о его сексуальных подвигах тоже ходили легенды, но в этих легендах было не столько самого секса, сколько царственной небрежности победителя, его неотразимого обаяния и неиссякаемого остроумия.
А в своем знаменитом письме он сообщал Жозефине об окончании Итальянской кампании и просил не мыться до его возвращения, чтобы он мог насладиться всеми ее природными ароматами…
Наполеон и его генералы. Карикатура XIX в.
Но — делу время, потехе час. Едва возвратившись из Италии и насладившись ароматами Жозефины в сочетании с громом триумфальных оркестров, Наполеон отправляется в новый поход, на этот раз — заморский, в Египет, чтобы положить конец английскому владычеству на Востоке.
По дороге он просто так, походя захватывает остров Мальту, при этом счастливо разминувшись с английским флотом под командованием адмирала Горацио Нельсона (1758—1805 гг.), который поклялся растереть в порошок «этого самозванца».
В этом случае флот Наполеона чудом избежал беспощадного разгрома, чего не удалось французскому флоту в 1799 году в морском сражении близ Абукира.
Высадившись на африканском берегу, Наполеон тут же взял Александрию. Это была авантюра чистой воды, а скорее — афера. Он заявил египетским властям, что не воюет с турецким султаном, которому принадлежит Египет, а пришел сюда исключительно для того, чтобы освободить арабов от угнетения со стороны местных феодалов, беев-мамелюков. Так-то. Переплыть море, чтобы «освободить».
Впрочем, Наполеон не очень-то заботился об оправдании своего вторжения в эту ничем не обязанную ему страну. Он вообще не любил оправдываться в чем-либо. Ну взял страну, значит так было нужно, вот и все.
Полушутя-полусерьезно он высказывал сожаление по поводу того, что поздно родился и не может, подобно Александру Македонскому, взяв Александрию, провозгласить себя богом, или божьим сыном, на худой конец.
Далее он двинулся на юг, где его ждало сражение с главными силами мамелюков и где он обратился к своим солдатам, произнеся свою историческую, но совершенно неуместную фразу: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!» Как-будто речь шла о древних реликвиях родной земли.
Великолепно сказал Окуджава о том, что вдали от родного дома победы выглядят преступлениями. Обидно, конечно, такое слышать участникам всякого рода экспедиционных военных мероприятий, которые и кровь там проливали, и руки-ноги теряли, и товарищей хоронили, но ведь преступно же врываться с оружием в чужой дом, и если хозяева оказывают сопротивление этому, то они абсолютно правы и перед Богом, и перед людьми.
Наполеон так не считал, и всякая попытка египтян защищаться от вторжения подавлялась им с какой-то изуверской жестокостью, с массовыми казнями мирных жителей, с расстрелами военнопленных, причем тысячами…
Единственно в чем его упрекают напрасно, это в том, что якобы по его приказу артиллеристы отстрелили нос Большому Сфинксу. Исключено, и не только потому, что Наполеон не стал бы разрушать то, чем уже владел (как ему казалось), но и потому, что это сделали турки, к тому же спустя много лет.
В остальном же он вел себя, как подлинное исчадие ада.
Но про имидж мессии не забывал.
Во время тяжелейшего перехода по пустыне армия попала в окружение превосходящих сил мамелюков. И тогда во время перегруппировки своих батальонов Наполеон отдал один из своих исторических приказов: «Ослов и ученых — в середину!» Он спасал самое ценное: ослов как единственное транспортное средство в условиях пустыни и группу ученых, сопровождавших армию в этом походе, чтобы внести свой заметный вклад в египтологию и в формирование имиджа Наполеона.
В принципе же он относился к науке сугубо утилитарно, не слишком церемонясь с теми из ученых мужей, которые углублялись в дебри фундаментальных исследований, не имевших сиюминутной ценности.
А когда его доблестная армия шла по Сирии, Наполеон приказал всем спешиться, а лошадей и повозки предоставить для транспортировки больных и раненых. И тут к нему подходит главный конюший с вопросом, какую из лошадей оставить для главнокомандующего. Главнокомандующий ударил его хлыстом по лицу и закричал: «Всем идти пешком! Я первый пойду!»
И пошел.
В Сирии он тоже натворил всяких жестокостей, способных если не удивить видавшее виды человечество, то заслужить его проклятие.
К счастью, этот поход внезапно прервался, когда Наполеон, долгие месяцы не имевший информации о событиях в Европе, вдруг узнал, что Австрия, Англия, Россия и Неаполитанское королевство возобновили войну против Франции, что Суворов вторгся в Италию, разбил там французские войска и угрожает вторжением во Францию. К тому же, по имеющимся данным, во Франции наблюдается сильное брожение, с которым Директория совладать не в силах… И тому подобные новости.
И ко всему прочему, изложение парижских слухов о том, что Директория так легко согласилась на заморский поход, потому что хотела убрать его подальше от своей внутренней политики, а что касается Барраса, то он санкционировал эту акцию лишь для того, чтобы беспрепятственно трахать Жозефину Бонапарт…
В отношении последнего сообщения Наполеон не проявил сколько-нибудь бурной реакции, но вот все прочие вызвали дикую ярость. Он топал ногами, рвал на себе волосы и кричал, что все загублено, все напрасно, все пропало…
Собственно, на что он рассчитывал? Он ведь неплохо знал историю, достаточно неплохо, чтобы понять всю бессмысленность военных походов, результаты которых исчезают так же легко и неизбежно, как следы на песчаном пляже во время прилива. Знал, но не хотел осознать. Такое бывает…
Он помчался во Францию, совершил государственный переворот, разогнав Директорию и Совет пятисот вместе с Советом старейшин, и 19 брюмера 1799 года стал Гражданином Первым Консулом, а фактически — полновластным диктатором Франции.
Вот так закончился «Бал Сатаны» — революция, которая никогда не бывает народной и которую, по известному выражению Бисмарка, подготавливают гении, осуществляют фанатики, а плодами ее пользуются проходимцы…
Все так просто, что попросту скучно…
P.S. А господам просветителям, философам, политикам-популистам и прочим «друзьям народа» надо бы вытатуировать на левой руке старую мудрость: «Не всегда говори то, что думаешь, но всегда думай, что говоришь».
Почему именно на левой руке? Да потому, что правой они мастурбируют.
Век Золота, или Золотой Век
Если добиваться исполнения своих чаяний недостойными, порочными средствами, теми, которые принято называть «любыми», то не следует негодовать на судьбу, если в итоге приходится пожинать горькие плоды посеянного.
Свобода — очень непростое и уж совсем не однозначное понятие, совершенно извращенно трактуемое большинством, которое путает свободу с вольницей, с беспрепятственной возможностью удовлетворения всех своих природных наклонностей, с тем, что принято называть беспределом.
Множество людей желает свободы, но очень немногие из желающих имеют необходимые данные для рационального ее применения. Для тех, кто не обладает такими данными, свобода попросту губительна, что самым убедительным образом доказала История человечества.
Североамериканцы, доблестно сражаясь за свою независимость в 1775—1783 годах, преследовали цель создания своего государства, то есть устройства, жестко ограничивающего личную свободу (в расхожем понимании этого слова), а вот их союзники в этой затее — французы — действовали в прямо противоположном направлении и, благополучно развалив свое абсолютистское государство, которое, видите ли, ущемляло их свободу (вернее то, что подразумевалось под этим словом), пожали все горькие плоды, какие только можно было пожать в этом случае.
И что же? Их не устраивал безвольный губошлеп Людовик XVI, потом не устраивал коллективный дурак Конвент, потом — пятеро воровитых демагогов, называемых Директорией… И еще много чего продолжало бы не устраивать требовательных и до маниакальности свободолюбивых французов, если бы не появился маленький, неприветливый, жестокий, циничный, но чрезвычайно харизматичный человек, который сказал им: «Цыц! Стоять! Я знаю, что вам нужно, но не собираюсь это с вами обсуждать! „Марсельезу“ запевай! Шагом марш!»
И пошли, и запели, да еще как громко!
А к чему слова? Слова требуют понимания, которое в подобных случаях совершенно излишне…
То ли дело мелодия! Она всем понятна, она интернациональна, так что ее на протяжении XIX века мурлыкали за милую душу и в Италии, и в Испании, и в Германии, и Австрии, не говоря уже о Франции, где эта мелодия неоднократно исполнялась «на бис», совсем как в том случае, когда человек наступает несколько раз на одну и ту же швабру, и в подтверждение известной истины: «Умные учатся на чужих ошибках, а дураки — на своих». Уж сколько раз твердили миру эту простую истину, а толку — чуть…
Ключевой девиз этой эпохи выражен в знаменитом афоризме Бенджамина Франклина: «Время — деньги».
Товарно-денежные отношения превалируют над всеми прочими, что в конце концов делает сморкающегося в рукав купчину тем, кого принято называть persona grata, а это уже означает, что такой человек может не исподтишка, как раньше, а совершенно легально заказывать музыку, включая и «Марсельезу», потому что, как известно, кто платит, тот и…
В связи с этим многие абсолютные монархии стали поспешно перекрашиваться в конституционные, чтоб не так стыдно было зависеть от «денежных мешков».
А куда без них? Надо же было кому-то субсидировать научно-техническую революцию, которая подарила Истории величайшие изобретения светлейших умов человечества! Правда, субсидии очень скоро окупили себя не десятками, не сотнями, а многими тысячами процентов прибыли, в особенности если какое-либо изобретение имело военное значение.
Прибыль стала возводиться в некий абсолют, что породило великое множество проблем, включая экологические. Если какой-нибудь граф рассматривал леса, реки и озера в своих владениях как ценнейшее достояние, нуждающееся в заботе и охране, то арендовавший часть этих владений промышленник рассматривал их лишь как средство достижения прибыли, скажем, кожевенного производства, и его никак не волновало, останется ли живой в реке рыба после слива туда жидких отходов.
Проблема, с которой предыдущие эпохи если и сталкивались, то в неизмеримо меньшей степени, XIX век столкнулся довольно ощутимо, но все же не придал должного значения, как, если по правде, и двадцатый…
И при этом — золотой век литературы, музыки, живописи, архитектуры, чего, правда, уже не скажешь о философии, гораздо менее богатой знаменитыми именами, чем любая из предыдущих эпох, и это, конечно же, не случайно.
Ну а все прочее — как всегда…
Да, действительно, как будто бы не было предыдущих веков, эпох, горьких уроков, бессмысленно загубленных жизней, океанов пролитых слез, в том числе и слез раскаяния… как будто ничего такого не было, как будто каждый новый эпизод Истории начинается с чистого листа… tabula rasa.
Даже не верится подчас, что такое возможно, но факты — упрямая вещь.
Сага о корсиканском чудовище
Первые пятнадцать лет XIX века по праву называются «Эпохой Наполеона», потому что именно он, как это ни странно, ни парадоксально, ни ужасно, в конце концов, был в этот период времени центральной фигурой Истории. Можно сколько угодно вопрошать: «А, собственно, кто он вообще такой?», но это ничего не значит. Этот вопрос был, наверное, на устах у всех здравомыслящих людей начала XIX века, но он оставался без ответа.
Ответ, конечно, был, но предать его гласности — это означало оскорбить примерно 75% всех французов и достаточно значительный процент представителей других наций, которые бурно восхищались «великим человеком».
Бесспорно, он был велик в определенных аспектах, но это величие — если все же пренебречь стереотипами — ассоциируется с цирком, с балаганом, где демонстрируется человек, способный проглотить шпажный клинок, выпить ведро воды или перекусить пеньковый канат. Зрители приходят в восторг не потому, что перекушен канат (собственно, зачем портить полезную вещь?), а потому, что это удалось человеку, который, в принципе, ничем не отличается от любого из них. Такой вот неуклюжий с виду мужичонка, и надо же…
Вспоминается один «бородатый» анекдот.
Цирковое представление. Укротитель демонстрирует дрессированного крокодила. По его команде животное то становится на задние лапы, то ловит мяч, то кувыркается… И вот грохочет барабанная дробь, как всегда бывает перед исполнением особо опасного трюка…
Укротитель торжественно расстегивает брюки, достает член и сует его прямо в пасть крокодила. Страшные челюсти осторожно смыкаются. Укротитель бьет крокодила по голове резиновой дубинкой, и тот послушно раскрывает пасть. Укротитель показывает потрясенным зрителям совершенно невредимый член.
Укротитель: Три тысячи долларов тому, кто повторит этот трюк! Ну, господа, есть желающие?
Девушка из третьего ряда: Я! Я могу это сделать, только, пожалуйста, не бейте по голове!
Да, что-то общее прослеживается.
Трюкачество, не более того. Пошел в Италию, завоевал ее, ограбил, вернулся, а там все осталось прежним, как поверхность воды после того, как улягутся круги от брошенного камня. То же самое — Египет и Сирия. Разогнал толпу, штурмующую здание Конвента. Да, но это удалось бы любому, у кого хватило бы должной жестокости применить артиллерию в этих условиях.
Бесспорно, он талантлив как полководец. У него потрясающая харизма. Он — хитрый и беспринципный политик. Он тверд, напорист и целеустремлен. Но что такого уникального в этих данных? То, что он оказался в нужное время в нужном месте? Да, это так, но по воле случая, судьбы, чего угодно, а не вследствие особой одаренности или усердия.
Еще одно. Он был феноменально беспринципен, ему было абсолютно наплевать, кто и кому противостоит в обществе, которое он глубоко презирал, не делая различий между собственно обществом и толпой. Когда восторженная толпа бежала за каретой, в которой он ехал 10 брюмера, после удачного государственного переворота, Наполеон сказал сидящей напротив Жозефине: «Если бы меня везли на эшафот, эта сволочь радовалась бы ничуть не меньше».
В принципе, он, конечно, прав, но не как главное действующее лицо им же срежиссированных событий: это называется в таком варианте двойной игрой, которая рано или поздно из тайной превратится в явную, и тогда обманутые в своих искренних (хоть и не слишком глубоких и благородных) чувствах очень оперативно сменят свое раболепное почитание на презрительную ненависть.
Здесь, конечно, нельзя списывать со счетов и корсиканский реванш, потому что ненависть к захватчикам его родной земли — французам никак не могла вдруг угаснуть с получением чина офицера французской армии. Не следует забывать о том, что Корсика — именно та местность, где вендетта (кровная месть) считается едва ли не самым богоугодным делом из всех вероятных.
Следует отметить, что к такому понятию, как «дело» Наполеон относился очень ответственно, вкладывая в это отношение ту долю самоуважения, которая отличает только людей творческих и внутренне свободных.
Он не знал никакого иного дела, кроме военного, и тем не менее брался за абсолютно все дела в перевернутом с ног на голову государстве, компенсируя свое невежество фразой, ставшей крылатой: «Большие батальоны всегда правы». Он во многом напоминает Остапа Бендера, но если тот действовал на свой страх и риск, то за этим стояли нерассуждающие гренадеры, к тому же большими батальонами, и если Остап, проигрывая шахматистам-любителям сеанс одновременной игры, не нашел ничего лучшего, чем ударить шахматной доской по единственной электрической лампочке, освещавшей ристалище, а затем бежать со всех ног от возмездия за аферу, то Наполеон, делая, по сути, то же самое, не только не бежал, а еще и обвинял всех окружающих в некомпетентности, непатриотичности, тупости, отсталости и т.п.
Вот и первый клок…
Его вызывают в Париж и предлагают возглавить пехотную бригаду, направляемую в мятежную Вандею. Наполеон отказывается от предложения, мотивируя свой отказ тем, что ему как артиллеристу не пристало служить в пехоте. Думается, что дело было в другом: Наполеон понимал, что революция рано или поздно пройдет, как болезнь, и скорее рано, чем поздно, а вот участие в кровавой карательной акции в Вандее — это пятно, которое никогда не смыть, так что пусть уж граждане революционеры сами…
Его отказ повлек за собой отставку. И вот почти два года он слоняется по Парижу в поисках случайного заработка, пока случайно не попадается на глаза Баррасу…
И как раз вовремя, потому что в начале октября (вандемьера) 1795 года власть термидорианцев оказалась под угрозой ликвидации, когда Париж в очередной раз стал ареной противостояния разъяренных толп и государственной машины. В данном случае это был мятеж роялистов, которые, как и буржуа в 1789-м, не погнушались запрячь в свою карету массу люмпенов, которой в принципе все равно, за кого или против кого выступать, лишь бы сокрушить, разгромить, свергнуть… И вот термидорианский Конвент превратился в символ такого же характера, как не так уж давно — Бастилия. Толпы были многочисленны и довольно сносно вооружены стрелковым оружием. Они готовятся к штурму здания Конвента…
Баррас призывает Наполеона Бонапарта и задает ему прямой вопрос: «Можете ли вы что-то сделать в этой ситуации?»
«Могу», — отвечает тот.
И вот в ночь с 12 на 13 вандемьера, вернее, перед рассветом, к зданию Конвента свозятся артиллерийские орудия, и когда утром около 25 тысяч остервенелых люмпенов двинулись на штурм, по ним почти в упор ударила артиллерия, причем картечью…
Это был полный разгром. Восставшие бежали кто куда, спасаясь от огненной лавины, которая обращала в кровавое месиво многие сотни людей.
Вот тогда-то и родился знаменитый наполеоновский рецепт обращения с агрессивной толпой: «Расстрелять первые пять сотен, а остальные разбегутся сами».
За успешное применение этого рецепта Наполеон Бонапарт становится командующим парижским гарнизоном, любимцем главного директора страны Барраса и вообще, как говорится, не последним лицом в государстве.
Эта метаморфоза имела своим последствием знакомство Наполеона с Жозефиной Богарне (1763—1814), вдовой казненного генерала-якобинца, светской красавицей, к тому же креолкой, что очень импонировало темпераментному южанину, не избалованному женской лаской.
Она была на шесть лет старше его, обворожительная, загадочная, слегка надменная, к тому же виконтесса, что имело особое значение для Наполеона, хоть и пообтесавшегося в Париже, но продолжавшего быть чужаком-провинциалом, скрывавшего свои комплексы за напускной развязностью.
Жозефина тогда была любовницей Барраса. Собственно, учитывая характер и наклонности, слово «любовница» не соответствует истинному положению вещей, скорее — «сексуальный станок», да и то не постоянный, а по вызову, когда возникает должное настроение.
Она познакомилась с Бонапартом, конечно же, с ведома, если не по прямому указанию Барраса, который был заинтересован в молодом, предприимчивом и честолюбивом генерале, для которого в то время обладание такой женщиной, как Жозефина, было поистине пределом сексуальных мечтаний. Это был верный способ набросить узду на диковатого жеребца.
Но Баррас просчитался, делая ставку исключительно на сексуальное порабощение корсиканца. Да, это, несомненно, имело место, но привело к неожиданному повороту событий: они поженились. Они образовали таким образом союз, сила которого отныне подпитывалась совокупной волей к жизненному успеху, совокупной жаждой власти и совокупной неразборчивостью в средствах достижения своих целей. Как говаривал новый муж Жозефины: «Нет путей к победе, есть только победа». Не ново, но убедительно.
КСТАТИ:
«Проповедовать мораль легко, обосновать ее трудно».
Артур Шопенгауэр
Это уж точно.
Правда, боеспособность этого союза в немалой мере страдала из-за того, что Жозефина была прежде всего «машиной любви», а потом уже союзницей, «спутницей жизни» и т.п. Но и это не такой уж был бы порок, если бы не крайняя сексуальная разнузданность, присущая, как отмечали современники, скорее «туземной черной женщине», чем представительнице высшего света Франции.
Казалось, это о ней написал маркиз де Сад одну из своих иронических сентенций: «В каком бы состоянии ни пребывала самка, будь она девушкой, замужней или вдовой, она не должна иметь иной цели, иного занятия, иного желания, кроме траха с утра до вечера».
При этом она была весьма честолюбива, и это положительно влияло на ее неугомонного супруга, подстегивая сексуальную привязанность, которая, в свою очередь, стимулировала желание бросить к ее стройным ногам весь мир…
А через два дня после их свадьбы, 2 марта 1796 года, Наполеон отправился в поход, получивший у историков название Итальянского.
Официальной целью этого похода было блокирование действий держав антифранцузской коалиции, но в действительности речь шла о захвате Италии, которая уж очень, до неприличия плохо лежала.
И она была захвачена после разгрома на ее территории австрийских войск, выступавших от имени коалиции, а также военного контингента Сардинского королевства, которое в итоге подписало договор о своем вассальном подчинении Франции.
Да что там Сардинское королевство, когда Римский Папа Пий VI (1775—1799 гг.), ярый враг и французской революции, и лично «этого чудовища» Бонапарта, союзник Австрии и коалиции, после позорнейшего разгрома своих войск униженно просил мира на любых условиях, какие только угодно будет выдвинуть победителю! Папе пришлось купить мир за весьма значительную часть своих владений, а также за 30 миллионов золотых франков и лучшие картины из музейных фондов.
Но самое главное завоевание Наполеона в ходе этой войны — имидж непобедимого вождя, мудрого лидера, способного возглавить нацию и повести ее к сияющим вершинам. Каким именно — не имеет значения. Главное, чтоб к сияющим…
Чтобы вылепить этот имидж, он разрешал солдатам грабить итальянские города и села, даже те, которые не оказывали им никакого сопротивления; он расстреливал перед строем нерадивых интендантов; он сжигал деревни, если на их околицах находили хотя бы одного убитого француза; он разделял со своими солдатами все тяготы походной жизни, давая им понять, что они есть главная ценность, которую следует беречь, и единственное, чем стоит дорожить…
И этот имидж был вылеплен, разукрашен и представлен окружающему миру как светлый идеал, как новый мессия в запыленных ботфортах и треуголке.
Этот имидж породил множество мифов, легенд и анекдотов, прославляющих находчивость и остроумие Наполеона.
…Генерал Ожеро как-то вошел в приемную командующего армией и увидел, как тот подпрыгивает, пытаясь достать свою треуголку с высоко вбитого гвоздя.
— Позвольте вам помочь, сударь, — сказал Ожеро, — я ведь выше вас на целую голову.
— Вы не выше, — отозвался Бонапарт. — Вы просто длиннее. Но я могу лишить вас и этого преимущества…
И так далее.
А Жозефина категорически отказалась приехать к нему из Парижа, ссылаясь на неотложные дела.
«Я в отчаянии, — писал Наполеон в своем дневнике. — Жена не приезжает. У нее, наверное, любовник, удерживающий ее в Париже. Да будут прокляты все женщины!»
Жозефина сделала его всемирно известным рогоносцем. Правда, над ним не смеялись, как это принято в подобных случаях, потому что шлюха такого разряда как бы не изменяет мужу, а просто исполняет свое природное предназначение, ну, как птица, которая создана для полета…
Наполеон, конечно, в долгу не оставался, и о его сексуальных подвигах тоже ходили легенды, но в этих легендах было не столько самого секса, сколько царственной небрежности победителя, его неотразимого обаяния и неиссякаемого остроумия.
А в своем знаменитом письме он сообщал Жозефине об окончании Итальянской кампании и просил не мыться до его возвращения, чтобы он мог насладиться всеми ее природными ароматами…
КСТАТИ:
«Человеческое, слишком человеческое, — как правило, нечто животное».
Акутагава Рюноске
Но — делу время, потехе час. Едва возвратившись из Италии и насладившись ароматами Жозефины в сочетании с громом триумфальных оркестров, Наполеон отправляется в новый поход, на этот раз — заморский, в Египет, чтобы положить конец английскому владычеству на Востоке.
По дороге он просто так, походя захватывает остров Мальту, при этом счастливо разминувшись с английским флотом под командованием адмирала Горацио Нельсона (1758—1805 гг.), который поклялся растереть в порошок «этого самозванца».
В этом случае флот Наполеона чудом избежал беспощадного разгрома, чего не удалось французскому флоту в 1799 году в морском сражении близ Абукира.
КСТАТИ:
Исследования Королевского медицинского общества Великобритании опровергают стереотипные данные о том, что легендарный адмирал Нельсон был слеп на правый глаз и поэтому носил черную повязку, с которой его принято изображать.
Оказалось, что адмирал симулировал частичную слепоту в надежде получить пенсию по инвалидности, которая в то время составляла 200 фунтов стерлингов.
Адмиралтейство долго обсуждало этот вопрос, но в конце концов назначило лорду Нельсону пенсию по инвалидности, правда, не за потерю глаза, а за потерю правой руки в битве у испанского острова Тенерифе в 1797 году.
Высадившись на африканском берегу, Наполеон тут же взял Александрию. Это была авантюра чистой воды, а скорее — афера. Он заявил египетским властям, что не воюет с турецким султаном, которому принадлежит Египет, а пришел сюда исключительно для того, чтобы освободить арабов от угнетения со стороны местных феодалов, беев-мамелюков. Так-то. Переплыть море, чтобы «освободить».
Впрочем, Наполеон не очень-то заботился об оправдании своего вторжения в эту ничем не обязанную ему страну. Он вообще не любил оправдываться в чем-либо. Ну взял страну, значит так было нужно, вот и все.
Полушутя-полусерьезно он высказывал сожаление по поводу того, что поздно родился и не может, подобно Александру Македонскому, взяв Александрию, провозгласить себя богом, или божьим сыном, на худой конец.
Далее он двинулся на юг, где его ждало сражение с главными силами мамелюков и где он обратился к своим солдатам, произнеся свою историческую, но совершенно неуместную фразу: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!» Как-будто речь шла о древних реликвиях родной земли.
Великолепно сказал Окуджава о том, что вдали от родного дома победы выглядят преступлениями. Обидно, конечно, такое слышать участникам всякого рода экспедиционных военных мероприятий, которые и кровь там проливали, и руки-ноги теряли, и товарищей хоронили, но ведь преступно же врываться с оружием в чужой дом, и если хозяева оказывают сопротивление этому, то они абсолютно правы и перед Богом, и перед людьми.
Наполеон так не считал, и всякая попытка египтян защищаться от вторжения подавлялась им с какой-то изуверской жестокостью, с массовыми казнями мирных жителей, с расстрелами военнопленных, причем тысячами…
Единственно в чем его упрекают напрасно, это в том, что якобы по его приказу артиллеристы отстрелили нос Большому Сфинксу. Исключено, и не только потому, что Наполеон не стал бы разрушать то, чем уже владел (как ему казалось), но и потому, что это сделали турки, к тому же спустя много лет.
В остальном же он вел себя, как подлинное исчадие ада.
Но про имидж мессии не забывал.
Во время тяжелейшего перехода по пустыне армия попала в окружение превосходящих сил мамелюков. И тогда во время перегруппировки своих батальонов Наполеон отдал один из своих исторических приказов: «Ослов и ученых — в середину!» Он спасал самое ценное: ослов как единственное транспортное средство в условиях пустыни и группу ученых, сопровождавших армию в этом походе, чтобы внести свой заметный вклад в египтологию и в формирование имиджа Наполеона.
В принципе же он относился к науке сугубо утилитарно, не слишком церемонясь с теми из ученых мужей, которые углублялись в дебри фундаментальных исследований, не имевших сиюминутной ценности.
А когда его доблестная армия шла по Сирии, Наполеон приказал всем спешиться, а лошадей и повозки предоставить для транспортировки больных и раненых. И тут к нему подходит главный конюший с вопросом, какую из лошадей оставить для главнокомандующего. Главнокомандующий ударил его хлыстом по лицу и закричал: «Всем идти пешком! Я первый пойду!»
И пошел.
В Сирии он тоже натворил всяких жестокостей, способных если не удивить видавшее виды человечество, то заслужить его проклятие.
К счастью, этот поход внезапно прервался, когда Наполеон, долгие месяцы не имевший информации о событиях в Европе, вдруг узнал, что Австрия, Англия, Россия и Неаполитанское королевство возобновили войну против Франции, что Суворов вторгся в Италию, разбил там французские войска и угрожает вторжением во Францию. К тому же, по имеющимся данным, во Франции наблюдается сильное брожение, с которым Директория совладать не в силах… И тому подобные новости.
И ко всему прочему, изложение парижских слухов о том, что Директория так легко согласилась на заморский поход, потому что хотела убрать его подальше от своей внутренней политики, а что касается Барраса, то он санкционировал эту акцию лишь для того, чтобы беспрепятственно трахать Жозефину Бонапарт…
В отношении последнего сообщения Наполеон не проявил сколько-нибудь бурной реакции, но вот все прочие вызвали дикую ярость. Он топал ногами, рвал на себе волосы и кричал, что все загублено, все напрасно, все пропало…
Собственно, на что он рассчитывал? Он ведь неплохо знал историю, достаточно неплохо, чтобы понять всю бессмысленность военных походов, результаты которых исчезают так же легко и неизбежно, как следы на песчаном пляже во время прилива. Знал, но не хотел осознать. Такое бывает…
КСТАТИ:
«Бывают люди, которым знание латыни не мешает быть ослами».
Мигель де Сервантес Сааведра
Он помчался во Францию, совершил государственный переворот, разогнав Директорию и Совет пятисот вместе с Советом старейшин, и 19 брюмера 1799 года стал Гражданином Первым Консулом, а фактически — полновластным диктатором Франции.
Вот так закончился «Бал Сатаны» — революция, которая никогда не бывает народной и которую, по известному выражению Бисмарка, подготавливают гении, осуществляют фанатики, а плодами ее пользуются проходимцы…
КСТАТИ:
«Солдата можно заставить умирать и за медную пуговицу — была бы идея».
Наполеон Первый, император
Все так просто, что попросту скучно…
P.S. А господам просветителям, философам, политикам-популистам и прочим «друзьям народа» надо бы вытатуировать на левой руке старую мудрость: «Не всегда говори то, что думаешь, но всегда думай, что говоришь».
Почему именно на левой руке? Да потому, что правой они мастурбируют.
Век Золота, или Золотой Век
«В чем состоит наша сила и слабость по сравнению с людьми XVIII века: они жили накануне исполнения своих чаяний, а мы живем на следующий день после их крушения».
Жюль и Эдмон Гонкуры
Если добиваться исполнения своих чаяний недостойными, порочными средствами, теми, которые принято называть «любыми», то не следует негодовать на судьбу, если в итоге приходится пожинать горькие плоды посеянного.
Свобода — очень непростое и уж совсем не однозначное понятие, совершенно извращенно трактуемое большинством, которое путает свободу с вольницей, с беспрепятственной возможностью удовлетворения всех своих природных наклонностей, с тем, что принято называть беспределом.
Множество людей желает свободы, но очень немногие из желающих имеют необходимые данные для рационального ее применения. Для тех, кто не обладает такими данными, свобода попросту губительна, что самым убедительным образом доказала История человечества.
Североамериканцы, доблестно сражаясь за свою независимость в 1775—1783 годах, преследовали цель создания своего государства, то есть устройства, жестко ограничивающего личную свободу (в расхожем понимании этого слова), а вот их союзники в этой затее — французы — действовали в прямо противоположном направлении и, благополучно развалив свое абсолютистское государство, которое, видите ли, ущемляло их свободу (вернее то, что подразумевалось под этим словом), пожали все горькие плоды, какие только можно было пожать в этом случае.
И что же? Их не устраивал безвольный губошлеп Людовик XVI, потом не устраивал коллективный дурак Конвент, потом — пятеро воровитых демагогов, называемых Директорией… И еще много чего продолжало бы не устраивать требовательных и до маниакальности свободолюбивых французов, если бы не появился маленький, неприветливый, жестокий, циничный, но чрезвычайно харизматичный человек, который сказал им: «Цыц! Стоять! Я знаю, что вам нужно, но не собираюсь это с вами обсуждать! „Марсельезу“ запевай! Шагом марш!»
И пошли, и запели, да еще как громко!
КСТАТИ:
«Там, где все поют на один мотив, слова не имеют значения».
Станислав Ежи Лец
А к чему слова? Слова требуют понимания, которое в подобных случаях совершенно излишне…
То ли дело мелодия! Она всем понятна, она интернациональна, так что ее на протяжении XIX века мурлыкали за милую душу и в Италии, и в Испании, и в Германии, и Австрии, не говоря уже о Франции, где эта мелодия неоднократно исполнялась «на бис», совсем как в том случае, когда человек наступает несколько раз на одну и ту же швабру, и в подтверждение известной истины: «Умные учатся на чужих ошибках, а дураки — на своих». Уж сколько раз твердили миру эту простую истину, а толку — чуть…
Ключевой девиз этой эпохи выражен в знаменитом афоризме Бенджамина Франклина: «Время — деньги».
Товарно-денежные отношения превалируют над всеми прочими, что в конце концов делает сморкающегося в рукав купчину тем, кого принято называть persona grata, а это уже означает, что такой человек может не исподтишка, как раньше, а совершенно легально заказывать музыку, включая и «Марсельезу», потому что, как известно, кто платит, тот и…
В связи с этим многие абсолютные монархии стали поспешно перекрашиваться в конституционные, чтоб не так стыдно было зависеть от «денежных мешков».
А куда без них? Надо же было кому-то субсидировать научно-техническую революцию, которая подарила Истории величайшие изобретения светлейших умов человечества! Правда, субсидии очень скоро окупили себя не десятками, не сотнями, а многими тысячами процентов прибыли, в особенности если какое-либо изобретение имело военное значение.
Прибыль стала возводиться в некий абсолют, что породило великое множество проблем, включая экологические. Если какой-нибудь граф рассматривал леса, реки и озера в своих владениях как ценнейшее достояние, нуждающееся в заботе и охране, то арендовавший часть этих владений промышленник рассматривал их лишь как средство достижения прибыли, скажем, кожевенного производства, и его никак не волновало, останется ли живой в реке рыба после слива туда жидких отходов.
Проблема, с которой предыдущие эпохи если и сталкивались, то в неизмеримо меньшей степени, XIX век столкнулся довольно ощутимо, но все же не придал должного значения, как, если по правде, и двадцатый…
И при этом — золотой век литературы, музыки, живописи, архитектуры, чего, правда, уже не скажешь о философии, гораздо менее богатой знаменитыми именами, чем любая из предыдущих эпох, и это, конечно же, не случайно.
Ну а все прочее — как всегда…
КСТАТИ:
«Отличительное свойство человека — желать непременно все начинать сначала…»
Иоганн Вольфганг Гете
Да, действительно, как будто бы не было предыдущих веков, эпох, горьких уроков, бессмысленно загубленных жизней, океанов пролитых слез, в том числе и слез раскаяния… как будто ничего такого не было, как будто каждый новый эпизод Истории начинается с чистого листа… tabula rasa.
Даже не верится подчас, что такое возможно, но факты — упрямая вещь.
Сага о корсиканском чудовище
Первые пятнадцать лет XIX века по праву называются «Эпохой Наполеона», потому что именно он, как это ни странно, ни парадоксально, ни ужасно, в конце концов, был в этот период времени центральной фигурой Истории. Можно сколько угодно вопрошать: «А, собственно, кто он вообще такой?», но это ничего не значит. Этот вопрос был, наверное, на устах у всех здравомыслящих людей начала XIX века, но он оставался без ответа.
Ответ, конечно, был, но предать его гласности — это означало оскорбить примерно 75% всех французов и достаточно значительный процент представителей других наций, которые бурно восхищались «великим человеком».
Бесспорно, он был велик в определенных аспектах, но это величие — если все же пренебречь стереотипами — ассоциируется с цирком, с балаганом, где демонстрируется человек, способный проглотить шпажный клинок, выпить ведро воды или перекусить пеньковый канат. Зрители приходят в восторг не потому, что перекушен канат (собственно, зачем портить полезную вещь?), а потому, что это удалось человеку, который, в принципе, ничем не отличается от любого из них. Такой вот неуклюжий с виду мужичонка, и надо же…
Вспоминается один «бородатый» анекдот.
Цирковое представление. Укротитель демонстрирует дрессированного крокодила. По его команде животное то становится на задние лапы, то ловит мяч, то кувыркается… И вот грохочет барабанная дробь, как всегда бывает перед исполнением особо опасного трюка…
Укротитель торжественно расстегивает брюки, достает член и сует его прямо в пасть крокодила. Страшные челюсти осторожно смыкаются. Укротитель бьет крокодила по голове резиновой дубинкой, и тот послушно раскрывает пасть. Укротитель показывает потрясенным зрителям совершенно невредимый член.
Укротитель: Три тысячи долларов тому, кто повторит этот трюк! Ну, господа, есть желающие?
Девушка из третьего ряда: Я! Я могу это сделать, только, пожалуйста, не бейте по голове!
Да, что-то общее прослеживается.
Трюкачество, не более того. Пошел в Италию, завоевал ее, ограбил, вернулся, а там все осталось прежним, как поверхность воды после того, как улягутся круги от брошенного камня. То же самое — Египет и Сирия. Разогнал толпу, штурмующую здание Конвента. Да, но это удалось бы любому, у кого хватило бы должной жестокости применить артиллерию в этих условиях.
Бесспорно, он талантлив как полководец. У него потрясающая харизма. Он — хитрый и беспринципный политик. Он тверд, напорист и целеустремлен. Но что такого уникального в этих данных? То, что он оказался в нужное время в нужном месте? Да, это так, но по воле случая, судьбы, чего угодно, а не вследствие особой одаренности или усердия.
Еще одно. Он был феноменально беспринципен, ему было абсолютно наплевать, кто и кому противостоит в обществе, которое он глубоко презирал, не делая различий между собственно обществом и толпой. Когда восторженная толпа бежала за каретой, в которой он ехал 10 брюмера, после удачного государственного переворота, Наполеон сказал сидящей напротив Жозефине: «Если бы меня везли на эшафот, эта сволочь радовалась бы ничуть не меньше».
В принципе, он, конечно, прав, но не как главное действующее лицо им же срежиссированных событий: это называется в таком варианте двойной игрой, которая рано или поздно из тайной превратится в явную, и тогда обманутые в своих искренних (хоть и не слишком глубоких и благородных) чувствах очень оперативно сменят свое раболепное почитание на презрительную ненависть.
Здесь, конечно, нельзя списывать со счетов и корсиканский реванш, потому что ненависть к захватчикам его родной земли — французам никак не могла вдруг угаснуть с получением чина офицера французской армии. Не следует забывать о том, что Корсика — именно та местность, где вендетта (кровная месть) считается едва ли не самым богоугодным делом из всех вероятных.
Следует отметить, что к такому понятию, как «дело» Наполеон относился очень ответственно, вкладывая в это отношение ту долю самоуважения, которая отличает только людей творческих и внутренне свободных.
КСТАТИ:
«Самая большая из всех безнравственностей — это браться за дела, которые не умеешь делать».
Наполеон I
Он не знал никакого иного дела, кроме военного, и тем не менее брался за абсолютно все дела в перевернутом с ног на голову государстве, компенсируя свое невежество фразой, ставшей крылатой: «Большие батальоны всегда правы». Он во многом напоминает Остапа Бендера, но если тот действовал на свой страх и риск, то за этим стояли нерассуждающие гренадеры, к тому же большими батальонами, и если Остап, проигрывая шахматистам-любителям сеанс одновременной игры, не нашел ничего лучшего, чем ударить шахматной доской по единственной электрической лампочке, освещавшей ристалище, а затем бежать со всех ног от возмездия за аферу, то Наполеон, делая, по сути, то же самое, не только не бежал, а еще и обвинял всех окружающих в некомпетентности, непатриотичности, тупости, отсталости и т.п.