Страница:
Две русские армии, одна под командованием военного министра Михаила Барклая-де-Толли (1761—1818 гг.) и вторая под командованием Петра Багратиона (1765—1812 гг.), отступая, сумели уклониться от навязываемого Наполеоном генерального сражения, что было весьма разумным стратегическим приемом, в результате которого русские войска сохранили свои силы, а вот французские их растрачивали в процессе долгих переходов, да еще при отсутствии должного количества продовольствия, в том числе и фуража, что вскоре вызвало массовый падеж лошадей.
Желаемая битва, которая рисовалась Наполеону новым Аустерлицем, так и не состоялась на этом этапе войны, если не считать нескольких боевых контактов с русскими арьергардами.
Он понимал, что нужно любой ценой воспрепятствовать объединению армий Багратиона и Барклая-де-Толли, понимал, но так и не воспрепятствовал…
Русские армии объединились под Смоленском. Здесь между командующими возникли разногласия, относительно дальнейших действий. Барклай считал, что нужно двигаться дальше на восток, избегая большого сражения, а Багратион, в гораздо большей степени подверженный влиянию стереотипного патриотизма, настаивал на том, что отдавать Смоленск без боя никак нельзя. Они сошлись на том, что французам окажут сопротивление один корпус и одна дивизия, а остальные силы продолжат отход в сторону Москвы.
Столичные «ура-патриоты» обвинили Барклая-де-Толли в измене, выдвигая главным аргументом своего обвинения его нерусское происхождение. А тут еще и князь Багратион — грузин…
Но русские войска оказали под Смоленском далеко не условное сопротивление. Это была яростная и кровопролитная битва, после которой французы вошли в полуразрушенный, усеянный трупами Смоленск, кроме всего прочего охваченный многочисленными пожарами. Все пороховые склады города были взорваны. Ветер разносил искры, от которых разгорались новые пожары. Картина весьма напоминала библейские катастрофы.
Говорят, что Наполеон медленно проехал в сопровождении небольшой свиты по улицам Смоленска, молчаливый и подавленный. Говорят, что войдя в отведенную ему квартиру, он швырнул саблю на стол и отрывисто бросил: «Кампания 1812 года окончена».
Он понимал, что планируемая им битва с убедительной победой и заключением мира с поверженным русским императором в конце концов превратилась в туманную мечту, в мираж, который ускользает по мере приближения к нему…
КСТАТИ:
«Что делает героическим? Одновременно идти навстречу своему величайшему страданию и своей великой надежде».
Фридрих Ницше
Героическое начало, бесспорно, было развито в этом человеке сверх всякой стереотипной меры, но это начало было своего рода «вещью в себе», таким же в общем-то балаганным свойством, как способность двигать ушами или задерживать дыхание на пять минут. Или еще того хуже, однако ближе к теме, — умение киллера всаживать своей жертве пулю точно в середину лба. Да, гениальной дерзости агрессия, но именно агрессия, насилие, разбой, доведенные до виртуозности, однако не вызывающие ни восхищения, ни какой иной позитивной реакции у нормального человека. И вполне нормальные люди, на земли которых он вторгся так бесцеремонно, при этом не беря их вообще в расчет, а думая лишь о том, как бы разобраться с их императором, отреагировали вполне адекватно на происходящее: они предоставили захватчику выжженную землю, где он не мог найти ни крыши над головой, ни еды, ни питья, ни сена для своих лошадей, ничего…
Правда, далеко не все в России были способны проникнуться и стратегической, и философской мудростью Барклая-де-Толли, уступающего противнику землю, которой тот уже не мог воспользоваться, и сохраняющего армию, которая скажет свое решающее слово, но не при самоубийственной демонстрации рекламного патриотизма, а при действительном спасении отчизны.
И ладно бы еще солдаты, которые говорили между собой о том, что «немец продает землю русскую», но ведь и генералы в уютных штабах всплескивали холеными руками, восклицая: «Барклай ведет гостя прямо в Москву!»
И ладно бы еще генералы в штабах, которые разбирались в стратегии не лучше, чем свиньи в бисере, но император Александр Первый, чья полководческая бездарность проявилась в полной мере при Аустерлице, чья неуклюжая дилетантская политика, собственно, и привела к этой войне, изо всех сил пытался отмежеваться от действий своих полководцев, при этом охаивая Барклая, да еще как-то по-кухонному, по-приказчицки что ли. Например, он с удовольствием, как смачный анекдот, пересказывал всем желающим, и в том числе иностранным дипломатам, слова, сказанные атаманом Платовым Барклаю после сдачи Смоленска: «Вы видите, — на мне из военного только плащ. Я никогда больше не надену русского мундира, так как это стало теперь позорным».
Почему-то такие мысли не пришли в голову славного атамана (если он действительно произнес эти слова) после позорнейшего разгрома под Аустерлицем или под Фридландом.
Но общее настроение было именно таким.
В итоге император Александр отстранил Барклая-де-Толли от командования всеми вооруженными силами и назначил на его место Кутузова, которого он весьма недолюбливал, но более подходящими кандидатурами не располагал.
Кутузов отлично понимал, что стратегия Барклая была не только правильной, но и единственно возможной в создавшейся ситуации, что против Наполеона активно работают и отдаленность от тыловых баз, и невозможность ведения длительной войны на «выжженной земле» неприятеля, и огромные пространства России, и ее суровый климат, и, что самое, пожалуй, главное, — мощное народное сопротивление захватчикам, именно народное, санкционированное не властью, а человеческими чувствами.
Но при этом великий полководец понимал и то, что отдать Наполеону Москву без совершенно излишнего, но так желаемого всеми генерального сражения ему, русскому, так же не позволят, как это не позволили сделать немцу Барклаю. И он скрепя сердце, более чем кто-либо осознавая жестокую бессмысленность такой битвы, имевшей сугубо политическое значение, но отнюдь не военное, решил сделать то, чего от него требовали те, кто не нес за это никакой ответственности. Все это напоминало Троянскую войну и вещую Кассандру, которая все предвидела, но ей никто не верил, потому что желаемое всегда привлекательнее действительного, особенно для коллективного ума…
И вот наконец-то произошло то, чего так ждали Наполеон и ура-патриоты России. В 110 километрах к западу от Москвы 26 августа (7 сентября) 1812 года состоялось одно из самых жестоких и кровопролитных побоищ в истории человечества — Бородинская битва.
К ее началу силы противников были, в принципе, равны: у Наполеона в распоряжении 135 тысяч солдат и 587 пушек, у русских — 103 тысячи солдат регулярной армии, 7000 казаков и около 10 тысяч ополчения, а также 640 пушек.
Существующий и поныне стереотип представляет Бородино как некий поворотный момент, решивший судьбу России в этой войне. В создании этого стереотипа принимали участие и политики, и историки, и великие живописцы, и великие поэты, которые, преклоняясь перед действительно беспримерным мужеством своих соотечественников, создали миф о судьбоносности этого сражения, которое было сугубо политической акцией и мало чем повлияло на исход этой войны.
АРГУМЕНТЫ:
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась — как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Михаил Лермонтов. «Бородино».
Потрясающей выразительности картина гениального мастера, картина, которая воздает должное человеческому героизму и вызывает взрыв патриотических чувств, да, все именно так, но всякое деяние должно оправдываться логикой, то есть целью, ради которой оно совершается. Если нужно отдать жизнь ради спасения родины, это один мотив, а вот ради политической акции — совсем иной…
Кто-то скажет: «Ну и что? Зачем болтать лишнее? Зачем принижать значение великого подвига? Даже если все обстояло именно так, зачем отнимать у людей гордость за своих предков?»
Да нет, величие подвига — величина постоянная, и ее отнять или девальвировать попросту невозможно, но совершать подвиги по воле политиков, которым они нужны для прикрытия своей алчности или глупости, — шалишь!
Все равно события развивались так, как предсказал Кутузов, все равно нужно было оставить Москву, и она была оставлена, потому что это был единственно разумный выход из создавшегося положения, но тогда в угоду каким соображениям (риторический вопрос) было загублено на поле Бородина 75 тысяч человек и более 35 тысяч лошадей, трупы которых, между прочим, никто не убирал многие месяцы?
КСТАТИ:
«Чтобы согреть Россию, некоторые готовы ее сжечь».
Василий Ключевский
Слава — вещь хорошая, но она не должна стоить непомерно дорого. Не следует путать славу с честью…
Бородинская битва закончилась вничью, хотя каждая из сторон конфликта уверенно приписала себе звание победительницы.
А затем «корсиканское чудовище» заглотнуло все наживки Кутузова: оно вошло в полупустую Москву, которую тут же подожгли ее жители; оно наблюдало разложение своей армии и при этом ничем не могло помешать этому разложению; оно вынуждено было покинуть неизвестно зачем оккупированную Москву, обвиняя москвичей в вандализме, и при этом отдало приказ своему маршалу Мортье на прощание взорвать Кремль и храм Василия Блаженного (этот приказ был выполнен лишь частично); оно начало отступление, но по совершенно гибельным, разоренным местностям, став, по сути, марионеткой, направляемой волей «кукловода» Кутузова.
Остатки «Великой армии» шли восвояси по ею же разоренной Смоленской дороге, терпя жестокие лишения и подвергаясь постоянным нападениям со стороны и регулярной русской армии, и казаков, и партизан. Можно сказать, что только ленивый не бил отступающих «завоевателей мира»…
Окончательная развязка этого жестокого балагана наступила на реке Березине, где сомкнулось кольцо стратегического окружения армии Наполеона и где она практически перестала существовать.
Пытаясь хоть как-то оправдать бесславное завершение так лихо начатой войны, Наполеон скажет, театрально разведя руками: «Нас победила зима, мы стали жертвой русского климата».
Самая беспардонная ложь. Погода в течение всей войны была на несколько градусов теплее, чем обычно бывало в то время года. Существуют документальные свидетельства того, что в октябре 1812 года, как раз во время отступления из Москвы, показатели температуры составляли в районе Смоленска 10, а в Ревеле и Риге — 7 градусов выше нуля.
А в ноябре, даже в конце ноября, когда совершался тот трагический переход через Березину, река была свободна ото льда, которого просто не могло быть по причине отсутствия морозов. Так что описания того, как русские снаряды взрывали лед на реке, — чистой воды вымысел.
А Наполеон писал, что «в ночь с 14 на 15 ноября термометр упал до отметки минус 16 — минус 18 градусов. Все дороги превратились в сплошной лед, лошади кавалерии и артиллерии каждую ночь погибали не сотнями, а тысячами… Мы вынуждены были оставить и уничтожить большую часть наших пушек и боеприпасов…»
Сплошная ложь, которой он пытался оправдать свои непростительные просчеты. О ком-нибудь другом можно было бы зло заметить, что плохому танцору всегда мешают гениталии, но он-то уж никак не «плохой танцор», и то, что произошло в России, свидетельствует не о какой-то врожденной бездарности, а о головокружении от успехов, когда человек, вдруг попавший, как говорится, из грязи в князи, утрачивает ощущение реальности, игнорирует непреложные правила, выполнение которых обязательно и для ветерана, и для новобранца, и самое, пожалуй, губительное — начинает недооценивать, презирать противника, что почти всегда оборачивается неизбежным крахом, и что, собственно, произошло в России…
КСТАТИ:
«Надо быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла».
Федор Достоевский
Все же меня не оставляет ощущение того, что он все время играл какую-то чужую, не свойственную его истинной натуре роль, что он все же был Санчо Пансой в должности губернатора.
Хотя бы такой вот эпизод. В 1806 году, после разгрома Пруссии, в Нюрнберге у книгопродавца Пальма нашли анонимную брошюру «Германия в своем глубочайшем унижении», написанную скорее в виде философского трактата, чем прокламации. И тем не менее Наполеон потребовал, чтобы правительство расстреляло автора этой брошюры. Книгопродавец Пальм отказался назвать его имя. И тогда Наполеон приказывает расстрелять самого Пальма…
Ну, как-то не по-императорски все это. И сам по себе поступок, и то, что он не сообразил, насколько он унизителен.
КСТАТИ:
«Если сила есть право деспота, то бессилие есть его вина».
Клод Анри Гельвеций
А потом, как и следовало ожидать, его империя стала расползаться, как гнилая мешковина, и вся Европа в конце концов нашла в себе силы подняться с колен и поддержала Россию в ее стремлении добить раненого кабана в его логове, чтобы навсегда избавиться от угрозы нападения, продиктованного безумным и жестоким честолюбием, напоминающем манию, которую можно выбить из головы только вместе с мозгами.
Что там говорить, если с 1809 года он держал под стражей Папу Римского, у которого отнял Рим, чтобы подарить этот город своему новорожденному сыну!
Поразительно, как это во всей Европе не нашлось ни одного хорошего стрелка… Был, правда, один случай в 1809 году, но это было скорее намерение, чем попытка…
На смотре гвардии в Шенбрунне к его коню подошел какой-то молодой человек, но его схватили раньше, чем он успел обнажить кинжал.
В ходе допроса выяснилось, что это был саксонский студент по фамилии Штапс. Между ним и Наполеоном состоялся следующий диалог:
— За что вы хотели меня убить?
— Я считаю, что пока вы живы, ваше величество, моя родина и весь мир не будут знать свободы и покоя.
— Кто вас надоумил сделать это?
— Никто.
— Вас учат этому в ваших университетах?
— Нет, государь.
— Вы хотели быть Брутом?
Студент ничего не ответил.
— А что вы сделаете, если я вас отпущу сейчас на свободу? Будете опять пытаться убить меня?
Штапс помолчал, а затем проговорил:
— Буду, ваше величество.
Утром следующего дня он был расстрелян по приговору военно-полевого суда.
Наполеон запретил писать и говорить об этом происшествии. Когда в 1813 году началось так называемое «восстание народов», он еще надеялся отбиться, прорвать сжимающееся кольцо загонщиков, и огрызался достаточно яростно и жестоко, но происшедшие после русского похода изменения в его системе были необратимыми, и Франция уже перестала быть кобылой, легко управляемой с помощью хлыста и шпор.
Он проиграл, несмотря на целый ряд побед, которые на время останавливали загонщиков, но не сбивали их со следа. Кольцо сжималось. Союзники подступали к Парижу, и в 5 часов вечера 30 марта 1814 года после боя, который длился несколько часов и забрал 9000 жизней (из них 6000 русских) союзников, Париж капитулировал.
По инициативе Талейрана, мгновенно приспособившегося к изменившимся обстоятельствам, сенат принял решение о низложении его шефа Наполеона и провозглашении королем Франции Людовика XVIII (1755—1824 гг.), брата казненного в 1793 году Людовика xvi.
Наполеон подписал отречение от престола, за что получил в полное державное владение остров Эльбу в Средиземном море.
Через пять дней после подписания отречения он предпринял попытку покончить жизнь самоубийством, но яд не подействовал, по крайней мере не привел к летальному исходу.
20 апреля 1814 года он простился со своей гвардией, поцеловал знамя и сел в карету, которая помчала его к южному побережью Франции… 3 мая он прибыл на остров Эльбу, население которого со всем почтением встретило своего нового государя.
В таком повороте событий можно усмотреть немало странного и чреватого весьма серьезными последствиями, которые не замедлили проявиться уже вскоре после окончания эпохи, названной «наполеоновской», и продолжают проявляться и по сей день. Речь идет о нравственной оценке человеческих поступков, оценке, которая должна формироваться на базе тех или иных норм человеческого поведения, исходящих из наиболее общих понятий о добре и зле. Наполеон же почему-то рассматривался и продолжает рассматриваться вне этих понятий, что создает двойной стандарт их оценки.
Он захватил власть в стране, он установил в этой стране деспотический режим, он полностью разрушил понятие о суверенитете государства, перекраивая карту Европы по своему усмотрению, он принес неисчислимые страдания многим народам, устанавливая для них насильственным путем режим своего правления, его завоевательная политика привела к гибели сотен тысяч людей… Можно продолжить этот перечень, но любого из его пунктов с лихвой хватило бы для смертного приговора международного трибунала, который обязан был бы собраться после взятия Парижа, потому что оставить без должной оценки эти ужасающие преступления — означает их оправдание.
Уникальность личности Наполеона? Да, бесспорно, это незаурядная личность, наделенная огромными возможностями и талантами, но почему это обстоятельство должно влиять на правовую оценку его разрушительных, преступных деяний?
Если в дом врывается вооруженный грабитель, то по нему при наличии такой возможности следует открывать огонь, и здесь совершенно неуместным было восклицание кого-то из домашних: «Не стреляй! Он позавчера победил на математической олимпиаде!»
То же самое и в истории с Наполеоном. Аргумент типа: «Но это же Наполеон!» так же неприемлем, как и «Но это же Ленин!» и т.п.
Если поступки того или иного человека позволяют со всей уверенностью назвать его душегубом, то его таланты, образованность или личное обаяние никак не могут повлиять на эту оценку. Душегуб есть душегуб, и здесь ни к чему замечания наподобие «Ну он же хотел как лучше…»
А главы стран-победительниц, которые хорошо знали все его «художества» и немало пострадали от них, тем не менее вместо приговора международного трибунала дарят преступнику цветущий остров в Средиземном море, титул короля этого острова и право взять с собой достаточно значительный воинский контингент: 1100 солдат. Зачем? С какой целью? А сотни солдат не хватило бы для церемонии смены караула или чего-то подобного, что напоминало бы… А если ему ничто не будет напоминать о безграничной власти, которой он пользовался так преступно?
Князь Клеменс Меттерних (1773—1859 гг.), ведущий с ним переговоры от имени австрийского правительства в июне 1813 года, когда союзные армии уже наступали на запад, отмечал полное пренебрежение Наполеона человеческими судьбами и жизнями.
«Я потерял, правда, в России 200 тысяч человек, в том числе 100 тысяч лучших французских солдат, — сказал он тогда. — О них я, действительно, жалею. Что касается остальных, то это были итальянцы, поляки и, главным образом, немцы!» При последнем слове он сделал пренебрежительный жест. «Допустим, — ответил Меттерних, — но согласитесь, государь, что это не тот аргумент, который следует приводить, говоря с немцем».
Есть предположение, что союзники поступили так уважительно с поверженным чудовищем лишь потому, что он оставался кумиром большинства французов. Но это было не так. Не большинства французов, а определенной части, то есть «новых французов», которые, конечно, не желали допустить ситуации, когда пришлось бы вернуть награбленное законным владельцам или расстаться с графскими титулами, на которые у них имелось не больше прав, чем на обладание, скажем, Московским Кремлем. Эти «новые» — понятное дело, такие же самозванцы, как и их «император», поэтому с ними нужно было поступить соответственно их статусу, а остальные французы начали бы поносить своего кумира с той же готовностью, с какой это делал и делает любой народ после того, как кто-то с высоты произносит роковое слово «можно». Это доказано Историей.
Так или иначе, что произошло, то произошло. Наполеон, вместо того чтобы предстать перед трибуналом, стал королем островного государства площадью в 223 квадратных километра, с тремя городами и несколькими тысячами жителей.
Его навещали родственники, друзья, бывшие соратники. На Эльбе побывала и графиня Валевская, единственная из его подруг. Жозефина, возможно, тоже приехала бы к нему в «заточение», но спустя несколько недель после прибытия его на Эльбу она умерла в своем дворце неподалеку от Парижа.
Он внимательно следил за происходящими во Франции событиями. Их наиболее точно охарактеризовал Талейран, назвав нелепыми в еще большей мере, чем можно было предположить. А о Бурбонах он сказал так: «Они ничего не забыли и ничему не научились».
КСТАТИ:
«На штык можно опереться, а сесть на него нельзя».
Шарль Морис Талейран
Бурбоны упрямо игнорировали очевидные реалии бытия, которое во многом изменилось за истекшие 20 лет. Они хотели восстановить феодальные отношения, восстановить абсолютизм, всесилие духовенства, произвол старого дворянства, игнорируя предостережение Гераклита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. А тут еще и армия начала страдать от ностальгии по былым грабежам захваченных городов…
Наполеон, зная обо всем этом, принял решение вернуться к прежней жизни, тоже позабыв предостережение Гераклита, и 1 марта 1815 года он в сопровождении своих 1100 солдат высадился на французский берег неподалеку от мыса Антиб. Каким образом французские и английские военные суда, крейсировавшие вокруг Эльбы, не встретились с судами, перевозившими изгнанника и его солдат, остается белым пятном на скрижалях Истории.
На берегу Наполеона пылко приветствовала таможенная стража, а затем и жители городков Канн и Грасс.
Он двинулся на север, повсюду встречая самый дружественный прием.
Под Греноблем его ждали высланные наперерез войска, способные стереть в порошок его небольшой отряд. И вот они встретились…
Наполеон приказал своему отряду остановиться и повернуть ружья дулами к земле, а сам двинулся вперед. Приблизившись к строю солдат с ружьями наперевес, он расстегнул сюртук и сказал: «Солдаты пятого полка! Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!»
Строй мгновенно распался и солдаты бросились приветствовать человека в скромном сером сюртуке.
Он обладал какой-то нечеловеческой харизмой. Тысячи людей вдруг проникались жгучим желанием повиноваться ему, ловить каждый его взгляд, жест, каждое слово, которое воспринималось как величайшая мудрость. И их ни в коей мере не волновали ни законность его статуса, ни степень преступности его приказов.
Его восторженно встречал Париж. Эта встреча, по свидетельствам современников, наводила на мысль о массовом безумии, которым, собственно, и характеризовался этот период Истории, запечатленный под названием «Сто дней».
А 18 июня 1815 года недалеко от Брюсселя, у селения под названием Ватерлоо, войска союзников одержали окончательную, последнюю победу над последней армией Наполеона и снова вошли в Париж.
Наполеон еще раз отрекся от престола. Он собирался уехать в Америку, но не смог этого сделать из-за плотной блокады французских берегов английской эскадрой и сдался на милость своих извечных врагов. Английское правительство, с согласия союзников, отправило его на остров Святой Елены, расположенный в южной части Атлантического океана.
Было предпринято немало отчаянных попыток организовать его побег с острова, но все они закончились неудачей.
Согласно существующему стереотипу, остров Святой Елены был специально выбран англичанами, чтобы уморить там своего пленника, что там крайне нездоровый климат, ядовитые испарения и т.п.
В действительности климат острова Святой Елены можно уверенно назвать курортным. В самом жарком месяце средняя дневная температура едва достигает 24 градусов по Цельсию, а в самом холодном месяце — 18, разумеется, с отметкой «плюс». Остров щедро покрыт разнообразной растительностью, а питьевая вода вкусна и богата минералами.
И Наполеон отнюдь не сидел там в заточении. Он жил в довольно удобном и большом доме, совершал верховые прогулки и вообще пользовался полной свободой передвижения.
С губернатором острова он не ладил, посему отказывался принимать его у себя (!), а сам к нему тоже не ходил, потому что приглашения были адресованы «генералу Бонапарту», а он себя по-прежнему считал императором. Великобритания вообще никогда не признавала за ним этот титул, считая его амбиции проявлением душевной болезни.