Страница:
С ним на острове пребывали (разумеется, добровольно) маршал Бертран с женой, генерал граф Монтолон с женой, которая, говорят, была любовницей Наполеона, генерал Гурго и Лас-Каз, его хронист.
Вот они-то и довершили работу по созданию имиджа нового мессии, записывая отдельные фразы поверженного «властелина мира», обрабатывая их и преподнося как вершину человеческой мудрости.
Его смерть, наступившую 5 мая 1821 года от рака желудка, преподнесли почтеннейшей публике как результат вражьих происков, систематически отравлявших мирового гения.
Позднейшие исследования показали, что эта смерть могла действительно наступить вследствие отравления, но не пищевого, а вследствие вдыхания паров мышьяка, входящего в состав красителя для обоев, которыми была задрапирована его спальня…
Жизнь и смерть Наполеона обросли таким количеством легенд, что разобраться в них не представляется возможным даже при использовании новейших средств научного анализа.
Среди наиболее фантастических сообщений на эту тему есть и такое. У Наполеона, оказывается, был двойник, которого звали Эжен Робо, который долгое время сопровождал везде и всюду своего патрона.
Когда же патрона сослали на остров Святой Елены, Робо возвратился в свою родную деревню. Но о нем не забыли. Министр королевской полиции направил в эту деревню специального агента, который должен был неотступно следить за Эженом Робо, немедленно докладывая о каждом его подозрительном поступке.
Однако осенью 1818 года Робо внезапно исчез, покинув свое хозяйство на произвол судьбы. Полиции напасть на его след не удалось, хотя его искали по всей Франции и с особой тщательностью.
Но вот через полтора века после этих событий историки вдруг обнаружили в церковном архиве деревни, где жил Робо, странную запись напротив его имени: «…умер на острове Святой Елены…» Дата смерти не указана.
Можно ли это сообщение считать доказательством того, что Робо был переправлен на Святую Елену и подменил собой Наполеона!? Едва ли. Но есть фраза, обнаруженная в личном письме (осень 1818 года) коменданта острова, где сообщается о том, что Наполеон покинул вверенную ему территорию. Если так, то тогда становятся понятными сообщения современников о том, что у Наполеона почему-то изменились манеры и даже почерк, начиная с зимы 1818 года, а кроме того, он начал забывать многие факты из своей же биографии…
Все может быть.
Это была яркая, ослепительно яркая личность, отмеченная печатью гениальности, но под знаком тьмы, потому что зло, которое Наполеон причинил человечеству, безусловно, перевешивает его деяния позитивного характера. Лев Толстой сравнивал его с бурлящей под корабельным носом водой, которая никак не влияет на ход судна. Пожалуй, роль «маленького капрала» была все же более значительной, чем пена под носом корабля, но и переоценивать ее не следует, так как ни один из его походов в принципе ничего не изменил в общем порядке вещей, принося лишь порабощение и деспотию, то есть был преступен в своей основе.
А то, что он внушал французам, что они в большей, чем все остальные народы, мере достойны счастья и процветания, можно расценить лишь как шулерский трюк, которым владеют все политиканы.
Вот то, что он обуздал революционный хаос, — это действительно заслуга перед нацией, которой этот хаос грозил окончательной гибелью.
Личность, конечно, далеко не однозначная, личность гениально порочная, но безусловно — Личность.
Пожалуй, самое негативное в истории Наполеона — даже не те неисчислимые беды, которые он обрушил на человечество, а то, что он создал прецедент, когда артиллерийский капитан может стать императором, он показал пример, ставший настолько заразительным, что легион его последователей (в разных сферах, не только в государственно-политической) вот уже почти два столетия пускается во все тяжкие и обрушивает страшные беды на человечество, но при этом ни один из них не стал Наполеоном, что вполне естественно: Наполеоном нельзя стать, Наполеоном нужно родиться…
Это страшное слово «можно»
Человечество затратило уймищу времени и тяжкого труда на создание сферы межличностных отношений с ее правилами и законами, без которых дальнейшее развитие человека как вида было бы попросту невозможным. Эта система строится на системе запретов, на жестких «нельзя», на безоговорочном отказе человека от тех или иных действий, разрушающих сложившийся тысячелетиями порядок. Какие-то из его частностей изменяются, трансформируются с течением времени и под влиянием динамики обстоятельств, но основные положения остаются незыблемыми, так что ни обсуждению, ни ревизии определенно не подлежат.
Наиболее фундаментальные и общие для всех народов и религий: «не убий» и «не укради». Жизнь человека, равно как и его собственность, являются неприкосновенными, и никто никогда не брал на себя смелость декларировать нечто обратное по смыслу. Делать — да, но тайно, будучи при этом, автоматически вне закона, чувствуя себя изгоем, бросившим вызов обществу, пряча свой страх и свой стыд за жестокой дерзостью.
Общество выработало целый ряд мер пресечения деятельности преступных индивидуумов и стай, в которые они зачастую сбиваются.
Казалось бы, проблема в принципе решена. Только лишь в принципе, конечно, потому что множество деталей остается без адекватной реакции на них в силу влияния социально-психологических, религиозных и других стереотипов, мешающих закону обрести беспристрастие электрического тока, которому все равно, кто именно взялся рукой за оголенные провода…
Ни для кого не секрет то, что весьма значительный процент людей внутренне не одобряет действующих законов и не принимает их как некое должное, которое подлежит безусловному исполнению. Это гипотетические убийцы, грабители и насильники, но лишь гипотетические, потому что многие из них не могут решиться на преступление из-за страха наказания, общественного презрения и других факторов сдерживания, которые достаточно надежно блокируют такого рода проявления.
Гипотетические преступники, а также люди с повышенным уровнем криминогенности, преимущественно относятся к тем слоям населения, где общая культура — этот основной фактор сдерживания асоциальных проявлений — находится на низком уровне и не в состоянии активно влиять на формирование психологических установок позитивного характера.
И все же преступные проявления в этих слоях населения в известной мере сдерживаются жесткостью понятия «нельзя», которое с течением длительного времени проникает в подсознание, где и формируются запретительные барьеры.
Но вот в других, гораздо более высоких и культурных, слоях общественной пирамиды обнаруживаются люди, которые по тем или иным причинам не желают мириться с тысячелетним порядком вещей, а некоторые из них бывают настолько радикальны в своих взглядах и настолько преступны в своих установках, что реализуют все это на практике. Однако изменить существующий порядок вещей в одиночку просто невозможно, а подыскать необходимое для такого дела количество единомышленников едва ли вероятно, и потому такие люди обращаются к самому нижнему слою социальной пирамиды, который не имеет собственности, а посему не уважает чужую, а жизнь ведет настолько никчемную, что ею не дорожит, как, впрочем, и чужой, который всегда готов к реализации своих преступных установок и имеет склонность сбегаться в большие толпы.
Но наилучший режущий инструмент, как показывает практика всех революций.
Лидер, обращаясь к толпе, произносит самое главное, самое страшное из всех применяемых в подобных случаях слов: «Можно!» То есть отныне вам все можно, вы освобождены от (по Маяковскому) закона, «данного Адамом и Евой», вы освобождены от такого понятия, как «грех», от всех обязательств, от страха наказания за свои действия, которые отныне уже не считаются преступлениями, вам можно грабить, убивать, насиловать, потому что вы — народ, а народ всегда прав, и довольно этих антинародных «нельзя»! Теперь вам все можно!
И начинается…
Суть революций одна и та же, будь то Французская или Октябрьская, или какая иная. Ключом зажигания во всех случаях служит слово «можно».
Как и Наполеон, так и Французская революция в целом создала некий прецедент социального хаоса, который повторился во всех последующих революциях, а наиболее ужасное, катастрофическое свое воплощение нашел в Октябрьской революции 1917 года в России, этом рукотворном Апокалипсисе, гораздо более грандиозном, чем все американские блокбастеры вместе взятые…
А девятнадцатый век — с его каким-то конвульсивным колебанием умов, с безумными социальными идеями, тем более безумными, чем более разумными были идеи технические и научные, с его беспощадным буржуазным прагматизмом и столь же беспощадным политическим радикализмом, с его талантливым искусством и бесталанной дипломатией, с блеском куртизанок и нищетой философов — представляется своего рода кульминацией исторического процесса, самым большим из витков его спирали, за которым началось резкое ее сворачивание…
Этот век, часто называемый «золотым», был чрезвычайно богат на мятежи и революции, потому что уж очень много людей обрели ни с того ни с сего право называться «господами», и у них началось от этого легкое головокружение, которое стимулировало желание стать этими самыми господами «в натуре», вследствие чего наиболее радикальные из них собирали толпы люмпенов и произносили это сакраментальное «можно»…
Рисунок М. Лермонтова
В ряду многочисленных попыток насильственным путем изменить существующее положение вещей выделяется своей элитарностью вооруженное восстание декабристов в Петербурге. Здесь не было пьяного уличного сброда, как в Париже в 1789 году, не было уличных беспорядков и вообще всего того, что приводится историками в доказательство весьма шаткой гипотезы «Народ — творец Истории». Ничего такого не имело места в то утро 14 декабря 1825 года, когда несколько полков регулярной армии приняли участие в нелепом трагическом спектакле, обреченном на бесславный провал задолго до его начала.
Организаторы его — группа молодых дворян, которые сочли вопиющей несправедливостью то, что «народ, вынесший на своих плечах все тяготы Отечественной войны 1812 года, продолжает нести ярмо крепостничества», как переписывалось из учебника в учебник советской да и постсоветской поры.
Да, из заграничных походов русской армии они привезли много впечатлений и заманчивых идей. Европа уже не знала к тому времени крепостного права, но знала, что такое конституционная монархия, что такое элементарные гражданские свободы и — что такое Наполеон с его головокружительной карьерой и всемирной славой.
Несомненно, многие из них, — чувствительные и хорошо воспитанные юноши из благородных семейств — искренне желали принести пользу своему народу и защитить попранную (как им представлялось) справедливость. При этом они почему-то считали «народом» только лишь крепостных крестьян да еще, может быть, горничных в родительских имениях, которых они в свое время соблазнили и теперь страдали от комплекса вины.
Возможно, кому-то из них, наиболее чувствительному, снилось, как он в лице хорошенькой горничной лишает невинности весь народ, которым цинично пользуется как средством своего наслаждения, но на котором никогда не женится… И он просыпался в холодном поту, зажигал свечу перед иконой и клялся искупить свою горькую, вернее, сладкую вину…
Они много говорили на своих тайных собраниях о благе народа, при этом не имея ни малейшего понятия о его настроениях и нуждах, да и вообще о нем как таковом. Абстрактные понятия, такие же идеи и планы их осуществления.
Несомненно, кое-кто из них страдал комплексом неполноценности и связывал избавление от него с новыми возможностями, которые открылись бы в случае изменения государственного строя. Содержание этого изменения, его характер и реальные шаги к его достижению оставались незначительными деталями, на которые просто некогда было тратить драгоценное время, отведенное для обсуждения гораздо более высоких материй.
А кого-то, в чем он, конечно же, не признался бы даже под пыткой, манил такой заразительный пример Бонапарта, который ведь тоже был всего лишь капитаном…
Это было сообщество честных, благородных и мужественных романтиков, которые желали «чего-то большого и чистого», но чего именно — до конца не знали и вызвали бы к барьеру любого, кто бы снисходительно посоветовал им искупать в ванне слона.
Современники отмечали, что декабристы культивировали суровую серьезность как норму поведения. Это было своеобразной игрой в настоящих заговорщиков, решительных, непреклонных и аскетичных.
Пушкин, друживший с многими из них, как-то записал такой диалог:
«Дельвиг: Поедем к девкам, друг Рылеев!
Рылеев: Я женат.
Дельвиг: Так что же? Разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»
Декабристы осуждали светские развлечения и пропагандировали спартанскую простоту во всех жизненных проявлениях, на что великий насмешник Пушкин отвечал:
Еще в 1816 году возникла их первая организация, называемая «Союз спасения». Своей основной задачей «Союз» ставил отмену крепостного права и установление конституционной монархии, но каким образом все это сделать, никто из членов организации толком не знал…
Преемником этого «Союза» стал в 1818 году «Союз благоденствия». Цели — те же, но уже были определены конкретные сроки революции — через 20 лет.
В 1821—1822 гг. на базе «Союза» возникли новые организации — «Южное общество» во главе с Павлом Пестелем (1793—1826 гг.), полковником, участником Отечественной войны, и «Северное общество», которое возглавил Никита Муравьев (1795—1843 гг.), один из основателей «Союза спасения» и «Союза благоденствия». Деятельность этих обществ в основном заключалась в разработке конституционных проектов либерального толка, при этом состоящих из общих фраз и страстных призывов к добру и справедливости.
А когда читаешь о том, что «осенью 1825 года они развернули широкую агитационную работу среди солдат», возникает естественный вопрос о том, была ли в тогдашней России полиция, жандармское управление и прочие организации, призванные следить за посягательствами на государственный строй. Создается впечатление, будто все делалось как-то понарошку: революционеры действовали якобы тайно, подпольно, но в то же время широко пропагандировали свои идеи, а политическая полиция якобы выслеживала их, но никого так и не выследила, пока в роковое утро 14 декабря они не вышли на Сенатскую площадь и не представились как сокрушители существующего государственного строя. Все это очень странно…
Революция была намечена ими на лето 1826 года, но смерть императора Александра Первого 19 ноября 1825 года внесла свои коррективы в планы заговорщиков.
На российский престол должен был вступить брат императора — Константин, но оказалось, что еще два года назад он отказался от права престолонаследия. Его отказ хранился в тайне, как и назначение преемником покойного императора его младшего брата — Николая. Когда все это стало известно, войска уже были приведены к присяге Константину, так что пришлось назначать переприсягу, которая должна была состояться 14 декабря.
Этот день заговорщики избрали днем своего восстания, запечатленного на скрижалях Истории как «восстание декабристов».
И это тоже была игра. Страшная, смертельно опасная, бессмысленная, в конце концов, но — игра.
Предполагалось, что войска, построенные на Сенатской площади, откажутся присягать новому императору, а затем захватят Зимний дворец (под командованием князя Е.П. Оболенского). Отставной поручик П.Р. Каховскийубьет Николая Первого (1796—1855 гг.), а господа К.Ф. Рылееви И.И. Пущин заставят (ни больше, ни меньше) Сенат передать власть Временному революционному правительству.
Эти люди сами себе сказали: «Можно!» При этом их никак не волновали судьбы сотен людей, которых они втягивают в эту авантюру, изначально обреченную на провал и бесславные последствия. Правда, их не волновали и собственные судьбы, но это, как говорится, их подробности…
Кто-то мог бы возмущенно вскрикнуть: «Постыдитесь ерничать на такие темы! Эти люди жизни отдали за народ!» Да ни один мятежник никогда не отдавал жизнь за народ, и прежде всего потому, что не имел четкого понятия о том, что есть народ, кого именно подразумевать под этим понятием. Жандармы тоже народ, и гвардейские офицеры, и сенаторы, и банкиры, и кузнецы, и многие другие, которые никак не нуждаются в услугах мятежников. А если, как я небезосновательно подозреваю, они считали народом лишь тот слой населения, перед которым, по словам партийных функционеров советской поры, интеллигенция находится в неоплатном долгу, то этим людям абсолютно безразлично, какой в стране политический строй и как он относится к гражданским свободам.
Так что они устроили свой кровавый спектакль вовсе не для народа, а для толпы зевак, сбежавшихся в то зимнее утро к Сенатской площади поглазеть на дармовое зрелище, до которого они всегда так охочи…
Декабристы лишь после свершившегося факта узнали о том, что Сенат и Синод присягнули на верность Николаю еще в семь часов утра 14 декабря, после чего сенаторы разъехались по домам. так что заставлять передать власть Временному революционному правительству было практически некого.
В 11 часов утра на Сенатскую площадь вышли лейб-гвардии Московский полк, лейб-гвардии Гренадерский полк, а затем — часть Морского гвардейского экипажа, группа офицеров других полков и сочувствующих штатских.
Мятежники стояли неподвижно, выстроившись в каре.
К площади подтягивались верные императору войска.
Николай послал на переговоры с мятежниками героя Отечественной войны, любимца солдат, генерала Милорадовича (1771—1825 гг.). Из опасения, как бы он не уговорил солдат оставить чуждую им затею, Каховский выстрелил в генерала из пистолета, после чего смертельно ранил командира Гренадерского полка полковника Стюрлера.
Когда Милорадовича отнесли в подъезд ближайшего дома, он спросил хирурга, извлекшего из его груди пулю: «Ну что? Пистолетная или ружейная?» Хирург ответил: «Пистолетная». Милорадович облегченно улыбнулся и сказал: «Я так и знал: солдат не стал бы стрелять в меня». Через несколько часов он умер.
Миссия митрополита Серафима, пришедшего усовестить мятежников, также не увенчалась успехом.
Тогда, уже в три часа дня, по приказу императора мятежников атаковала конная гвардия, но из-за гололедицы и массированного ружейного огня атака не имела успеха. И лишь после этого по восставшим ударила картечью орудийная батарея.
Мятежники бросились бежать по невскому льду, который раскалывался от ударов артиллерийских ядер.
И лишь один полк продолжал неподвижно стоять на обезлюдевшей площади. Император Николай Первый подошел к строю солдат и крикнул: «На колени!» Солдаты повиновались, после чего он приказал им вернуться в казармы.
Ну, а затем было следствие, затем — суд и кара. Суд приговорил к смертной казни через повешение 36 человек, но император оставил в этом списке лишь пятерых. Остальные мятежники были осуждены на длительные сроки лишения свободы и ссылку в Сибирь. Разумеется, все офицеры из их числа были разжалованы, а из солдат, участвовавших в мятеже, был составлен сводный полк, который отправился на границу с Персией, где вскоре начались военные действия.
13 июля 1826 года были повешены главные мятежники: Пестель, Рылеев, Каховский, Бестужев-Рюмин и Муравьев-Апостол.
Таким вот образом закончилась эта игра в войну за народное благоденствие.
Ну и умирали бы сами, коль была охота, но окружающие тут при чем? А тех командиров полков, которые вывели солдат на площадь, пользуясь своей безграничной властью, следовало бы не причислять к героям, а предать анафеме, как наиболее циничных злодеев.
В тот же период времени во Франции активно действуют ячейки тайного революционного «Общества карбонариев», которое поставило перед собой целью свержение монархии Бурбонов. Что делать после такого свержения, многие из карбонариев четкого представления не имели. Некоторые из них, будучи бонапартистами, хотели бы видеть на престоле сына Наполеона, а другие не могли назвать какую-то конкретную кандидатуру, но высказывали пожелание заменить королевскую династию Бурбонов династией Орлеанов. Встречались среди карбонариев и республиканцы, но и они не имели четкого представления о конечной цели своих притязаний.
В 1824 году умирает Людовик XVIII, сменивший Наполеона, и власть переходит к его брату Карлу X (1757—1836 гг.), приверженцу идеи абсолютной монархии.
Свое правление сей достойный муж начал с издания взрывоопасного закона о суровых наказаниях (вплоть до смертной казни) за недостойное поведение в отношении предметов религиозного культа (!).
Второй его закон был посвящен выплате бывшим эмигрантам денежного возмещения в сумме около миллиарда франков, что само по себе, может быть, и справедливо, но этот миллиард надо же было где-то взять, а вот об этом новый король как-то не подумал…
Следствием такой мудрой политики стал первый в истории Франции экономический кризис, сменившийся депрессией.
Король отправляет в отставку правительство конституционных монархистов и поручает формирование нового кабинета министров князю Полиньяку, известному своими ультрароялистскими убеждениями. Вскоре увидели свет сразу шесть королевских указов, прозванных «ордонансами Полиньяка», согласно которым распускалась палата депутатов, сокращались списки избирателей, закрывались ряд газет и журналов и т.п.
Это было расценено как попытка государственного переворота с целью возвращения абсолютизма. Крупная буржуазия нахмурилась и сказала: «Можно».
27 июля 1830 года в Париже произошло вооруженное восстание.
29 июля толпа захватила многострадальный Тюильрийский дворец и подняла над ним триколор конца XVIII века.
Карл X отрекся от престола в пользу своего внука и эмигрировал в Англию.
А 30 июля собрание депутатов распущенной палаты вынесло решение вручить бразды правления герцогу Луи Филиппу Орлеанскому (1773—1850 гг.), который 7 августа того же года был провозглашен королем Франции.
Вот они-то и довершили работу по созданию имиджа нового мессии, записывая отдельные фразы поверженного «властелина мира», обрабатывая их и преподнося как вершину человеческой мудрости.
Его смерть, наступившую 5 мая 1821 года от рака желудка, преподнесли почтеннейшей публике как результат вражьих происков, систематически отравлявших мирового гения.
Позднейшие исследования показали, что эта смерть могла действительно наступить вследствие отравления, но не пищевого, а вследствие вдыхания паров мышьяка, входящего в состав красителя для обоев, которыми была задрапирована его спальня…
Жизнь и смерть Наполеона обросли таким количеством легенд, что разобраться в них не представляется возможным даже при использовании новейших средств научного анализа.
Среди наиболее фантастических сообщений на эту тему есть и такое. У Наполеона, оказывается, был двойник, которого звали Эжен Робо, который долгое время сопровождал везде и всюду своего патрона.
Когда же патрона сослали на остров Святой Елены, Робо возвратился в свою родную деревню. Но о нем не забыли. Министр королевской полиции направил в эту деревню специального агента, который должен был неотступно следить за Эженом Робо, немедленно докладывая о каждом его подозрительном поступке.
Однако осенью 1818 года Робо внезапно исчез, покинув свое хозяйство на произвол судьбы. Полиции напасть на его след не удалось, хотя его искали по всей Франции и с особой тщательностью.
Но вот через полтора века после этих событий историки вдруг обнаружили в церковном архиве деревни, где жил Робо, странную запись напротив его имени: «…умер на острове Святой Елены…» Дата смерти не указана.
Можно ли это сообщение считать доказательством того, что Робо был переправлен на Святую Елену и подменил собой Наполеона!? Едва ли. Но есть фраза, обнаруженная в личном письме (осень 1818 года) коменданта острова, где сообщается о том, что Наполеон покинул вверенную ему территорию. Если так, то тогда становятся понятными сообщения современников о том, что у Наполеона почему-то изменились манеры и даже почерк, начиная с зимы 1818 года, а кроме того, он начал забывать многие факты из своей же биографии…
Все может быть.
Это была яркая, ослепительно яркая личность, отмеченная печатью гениальности, но под знаком тьмы, потому что зло, которое Наполеон причинил человечеству, безусловно, перевешивает его деяния позитивного характера. Лев Толстой сравнивал его с бурлящей под корабельным носом водой, которая никак не влияет на ход судна. Пожалуй, роль «маленького капрала» была все же более значительной, чем пена под носом корабля, но и переоценивать ее не следует, так как ни один из его походов в принципе ничего не изменил в общем порядке вещей, принося лишь порабощение и деспотию, то есть был преступен в своей основе.
А то, что он внушал французам, что они в большей, чем все остальные народы, мере достойны счастья и процветания, можно расценить лишь как шулерский трюк, которым владеют все политиканы.
Вот то, что он обуздал революционный хаос, — это действительно заслуга перед нацией, которой этот хаос грозил окончательной гибелью.
Личность, конечно, далеко не однозначная, личность гениально порочная, но безусловно — Личность.
Пожалуй, самое негативное в истории Наполеона — даже не те неисчислимые беды, которые он обрушил на человечество, а то, что он создал прецедент, когда артиллерийский капитан может стать императором, он показал пример, ставший настолько заразительным, что легион его последователей (в разных сферах, не только в государственно-политической) вот уже почти два столетия пускается во все тяжкие и обрушивает страшные беды на человечество, но при этом ни один из них не стал Наполеоном, что вполне естественно: Наполеоном нельзя стать, Наполеоном нужно родиться…
Это страшное слово «можно»
Человечество затратило уймищу времени и тяжкого труда на создание сферы межличностных отношений с ее правилами и законами, без которых дальнейшее развитие человека как вида было бы попросту невозможным. Эта система строится на системе запретов, на жестких «нельзя», на безоговорочном отказе человека от тех или иных действий, разрушающих сложившийся тысячелетиями порядок. Какие-то из его частностей изменяются, трансформируются с течением времени и под влиянием динамики обстоятельств, но основные положения остаются незыблемыми, так что ни обсуждению, ни ревизии определенно не подлежат.
Наиболее фундаментальные и общие для всех народов и религий: «не убий» и «не укради». Жизнь человека, равно как и его собственность, являются неприкосновенными, и никто никогда не брал на себя смелость декларировать нечто обратное по смыслу. Делать — да, но тайно, будучи при этом, автоматически вне закона, чувствуя себя изгоем, бросившим вызов обществу, пряча свой страх и свой стыд за жестокой дерзостью.
АРГУМЕНТЫ:
«Когда культура выставила требование не убивать соседа, которого ты ненавидишь, который стоит на твоем пути, и имуществу которого ты завидуешь, то это было сделано явно в интересах человеческого общежития, на иных условиях попросту невозможного.
В самом деле, убийца навлек бы на себя месть близких убитого и глухую зависть остальных, ощущающих не менее сильную внутреннюю наклонность к подобному насильственному деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался результатами содеянного, имея все шансы самому быть убитым».
Зигмунд Фрейд
Общество выработало целый ряд мер пресечения деятельности преступных индивидуумов и стай, в которые они зачастую сбиваются.
Казалось бы, проблема в принципе решена. Только лишь в принципе, конечно, потому что множество деталей остается без адекватной реакции на них в силу влияния социально-психологических, религиозных и других стереотипов, мешающих закону обрести беспристрастие электрического тока, которому все равно, кто именно взялся рукой за оголенные провода…
Ни для кого не секрет то, что весьма значительный процент людей внутренне не одобряет действующих законов и не принимает их как некое должное, которое подлежит безусловному исполнению. Это гипотетические убийцы, грабители и насильники, но лишь гипотетические, потому что многие из них не могут решиться на преступление из-за страха наказания, общественного презрения и других факторов сдерживания, которые достаточно надежно блокируют такого рода проявления.
Гипотетические преступники, а также люди с повышенным уровнем криминогенности, преимущественно относятся к тем слоям населения, где общая культура — этот основной фактор сдерживания асоциальных проявлений — находится на низком уровне и не в состоянии активно влиять на формирование психологических установок позитивного характера.
И все же преступные проявления в этих слоях населения в известной мере сдерживаются жесткостью понятия «нельзя», которое с течением длительного времени проникает в подсознание, где и формируются запретительные барьеры.
Но вот в других, гораздо более высоких и культурных, слоях общественной пирамиды обнаруживаются люди, которые по тем или иным причинам не желают мириться с тысячелетним порядком вещей, а некоторые из них бывают настолько радикальны в своих взглядах и настолько преступны в своих установках, что реализуют все это на практике. Однако изменить существующий порядок вещей в одиночку просто невозможно, а подыскать необходимое для такого дела количество единомышленников едва ли вероятно, и потому такие люди обращаются к самому нижнему слою социальной пирамиды, который не имеет собственности, а посему не уважает чужую, а жизнь ведет настолько никчемную, что ею не дорожит, как, впрочем, и чужой, который всегда готов к реализации своих преступных установок и имеет склонность сбегаться в большие толпы.
КСТАТИ:
«Толпа — наихудший судья».
Луций Анней Сенека
Но наилучший режущий инструмент, как показывает практика всех революций.
Лидер, обращаясь к толпе, произносит самое главное, самое страшное из всех применяемых в подобных случаях слов: «Можно!» То есть отныне вам все можно, вы освобождены от (по Маяковскому) закона, «данного Адамом и Евой», вы освобождены от такого понятия, как «грех», от всех обязательств, от страха наказания за свои действия, которые отныне уже не считаются преступлениями, вам можно грабить, убивать, насиловать, потому что вы — народ, а народ всегда прав, и довольно этих антинародных «нельзя»! Теперь вам все можно!
И начинается…
АРГУМЕНТЫ:
«В течение первых месяцев после Октябрьского переворота были уничтожены многие ограничения: крестьяне получили санкцию на захват помещичьих земель; солдаты получили право на прекращение войны и возвращение домой; рабочим было дано право не работать, занимать наиболее важные административные посты, сопротивляться буржуазии, устанавливать контроль над заводами и фабриками. Что же касается отбросов общества, преступников, авантюристов и прочего сброда, то и они получили места в правительстве и обрели полную свободу для удовлетворения своих естественных потребностей в форме убийств и грабежа…»
Питирим Сорокин. «Социология революции, 1925».
Суть революций одна и та же, будь то Французская или Октябрьская, или какая иная. Ключом зажигания во всех случаях служит слово «можно».
Как и Наполеон, так и Французская революция в целом создала некий прецедент социального хаоса, который повторился во всех последующих революциях, а наиболее ужасное, катастрофическое свое воплощение нашел в Октябрьской революции 1917 года в России, этом рукотворном Апокалипсисе, гораздо более грандиозном, чем все американские блокбастеры вместе взятые…
А девятнадцатый век — с его каким-то конвульсивным колебанием умов, с безумными социальными идеями, тем более безумными, чем более разумными были идеи технические и научные, с его беспощадным буржуазным прагматизмом и столь же беспощадным политическим радикализмом, с его талантливым искусством и бесталанной дипломатией, с блеском куртизанок и нищетой философов — представляется своего рода кульминацией исторического процесса, самым большим из витков его спирали, за которым началось резкое ее сворачивание…
Этот век, часто называемый «золотым», был чрезвычайно богат на мятежи и революции, потому что уж очень много людей обрели ни с того ни с сего право называться «господами», и у них началось от этого легкое головокружение, которое стимулировало желание стать этими самыми господами «в натуре», вследствие чего наиболее радикальные из них собирали толпы люмпенов и произносили это сакраментальное «можно»…
КСТАТИ:
«…Массы находятся под влиянием особенного рода сил, развивающихся в избранных членах общества. Массы сами не думают, среди них есть мыслители, которые думают за них, возбуждают собирательное разумение нации и заставляют ее двигаться вперед».
Петр Чаадаев. «Философические письма».
В ряду многочисленных попыток насильственным путем изменить существующее положение вещей выделяется своей элитарностью вооруженное восстание декабристов в Петербурге. Здесь не было пьяного уличного сброда, как в Париже в 1789 году, не было уличных беспорядков и вообще всего того, что приводится историками в доказательство весьма шаткой гипотезы «Народ — творец Истории». Ничего такого не имело места в то утро 14 декабря 1825 года, когда несколько полков регулярной армии приняли участие в нелепом трагическом спектакле, обреченном на бесславный провал задолго до его начала.
Организаторы его — группа молодых дворян, которые сочли вопиющей несправедливостью то, что «народ, вынесший на своих плечах все тяготы Отечественной войны 1812 года, продолжает нести ярмо крепостничества», как переписывалось из учебника в учебник советской да и постсоветской поры.
Да, из заграничных походов русской армии они привезли много впечатлений и заманчивых идей. Европа уже не знала к тому времени крепостного права, но знала, что такое конституционная монархия, что такое элементарные гражданские свободы и — что такое Наполеон с его головокружительной карьерой и всемирной славой.
Несомненно, многие из них, — чувствительные и хорошо воспитанные юноши из благородных семейств — искренне желали принести пользу своему народу и защитить попранную (как им представлялось) справедливость. При этом они почему-то считали «народом» только лишь крепостных крестьян да еще, может быть, горничных в родительских имениях, которых они в свое время соблазнили и теперь страдали от комплекса вины.
Возможно, кому-то из них, наиболее чувствительному, снилось, как он в лице хорошенькой горничной лишает невинности весь народ, которым цинично пользуется как средством своего наслаждения, но на котором никогда не женится… И он просыпался в холодном поту, зажигал свечу перед иконой и клялся искупить свою горькую, вернее, сладкую вину…
Они много говорили на своих тайных собраниях о благе народа, при этом не имея ни малейшего понятия о его настроениях и нуждах, да и вообще о нем как таковом. Абстрактные понятия, такие же идеи и планы их осуществления.
Несомненно, кое-кто из них страдал комплексом неполноценности и связывал избавление от него с новыми возможностями, которые открылись бы в случае изменения государственного строя. Содержание этого изменения, его характер и реальные шаги к его достижению оставались незначительными деталями, на которые просто некогда было тратить драгоценное время, отведенное для обсуждения гораздо более высоких материй.
А кого-то, в чем он, конечно же, не признался бы даже под пыткой, манил такой заразительный пример Бонапарта, который ведь тоже был всего лишь капитаном…
Это было сообщество честных, благородных и мужественных романтиков, которые желали «чего-то большого и чистого», но чего именно — до конца не знали и вызвали бы к барьеру любого, кто бы снисходительно посоветовал им искупать в ванне слона.
Современники отмечали, что декабристы культивировали суровую серьезность как норму поведения. Это было своеобразной игрой в настоящих заговорщиков, решительных, непреклонных и аскетичных.
Пушкин, друживший с многими из них, как-то записал такой диалог:
«Дельвиг: Поедем к девкам, друг Рылеев!
Рылеев: Я женат.
Дельвиг: Так что же? Разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»
Декабристы осуждали светские развлечения и пропагандировали спартанскую простоту во всех жизненных проявлениях, на что великий насмешник Пушкин отвечал:
Они негодующе пожимали плечами, но эта была игра, не притворство, не фальшь, а именно игра, искренняя, серьезная, честная, однако — игра…
Здорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель,
Где с громким смехом сладострастье
Ведет нас пьяных на постель!
Еще в 1816 году возникла их первая организация, называемая «Союз спасения». Своей основной задачей «Союз» ставил отмену крепостного права и установление конституционной монархии, но каким образом все это сделать, никто из членов организации толком не знал…
Преемником этого «Союза» стал в 1818 году «Союз благоденствия». Цели — те же, но уже были определены конкретные сроки революции — через 20 лет.
В 1821—1822 гг. на базе «Союза» возникли новые организации — «Южное общество» во главе с Павлом Пестелем (1793—1826 гг.), полковником, участником Отечественной войны, и «Северное общество», которое возглавил Никита Муравьев (1795—1843 гг.), один из основателей «Союза спасения» и «Союза благоденствия». Деятельность этих обществ в основном заключалась в разработке конституционных проектов либерального толка, при этом состоящих из общих фраз и страстных призывов к добру и справедливости.
А когда читаешь о том, что «осенью 1825 года они развернули широкую агитационную работу среди солдат», возникает естественный вопрос о том, была ли в тогдашней России полиция, жандармское управление и прочие организации, призванные следить за посягательствами на государственный строй. Создается впечатление, будто все делалось как-то понарошку: революционеры действовали якобы тайно, подпольно, но в то же время широко пропагандировали свои идеи, а политическая полиция якобы выслеживала их, но никого так и не выследила, пока в роковое утро 14 декабря они не вышли на Сенатскую площадь и не представились как сокрушители существующего государственного строя. Все это очень странно…
Революция была намечена ими на лето 1826 года, но смерть императора Александра Первого 19 ноября 1825 года внесла свои коррективы в планы заговорщиков.
На российский престол должен был вступить брат императора — Константин, но оказалось, что еще два года назад он отказался от права престолонаследия. Его отказ хранился в тайне, как и назначение преемником покойного императора его младшего брата — Николая. Когда все это стало известно, войска уже были приведены к присяге Константину, так что пришлось назначать переприсягу, которая должна была состояться 14 декабря.
Этот день заговорщики избрали днем своего восстания, запечатленного на скрижалях Истории как «восстание декабристов».
И это тоже была игра. Страшная, смертельно опасная, бессмысленная, в конце концов, но — игра.
Предполагалось, что войска, построенные на Сенатской площади, откажутся присягать новому императору, а затем захватят Зимний дворец (под командованием князя Е.П. Оболенского). Отставной поручик П.Р. Каховскийубьет Николая Первого (1796—1855 гг.), а господа К.Ф. Рылееви И.И. Пущин заставят (ни больше, ни меньше) Сенат передать власть Временному революционному правительству.
Эти люди сами себе сказали: «Можно!» При этом их никак не волновали судьбы сотен людей, которых они втягивают в эту авантюру, изначально обреченную на провал и бесславные последствия. Правда, их не волновали и собственные судьбы, но это, как говорится, их подробности…
КСТАТИ:
«Мужество без благоразумия — только особый вид трусости».
Луций Анней Сенека
Кто-то мог бы возмущенно вскрикнуть: «Постыдитесь ерничать на такие темы! Эти люди жизни отдали за народ!» Да ни один мятежник никогда не отдавал жизнь за народ, и прежде всего потому, что не имел четкого понятия о том, что есть народ, кого именно подразумевать под этим понятием. Жандармы тоже народ, и гвардейские офицеры, и сенаторы, и банкиры, и кузнецы, и многие другие, которые никак не нуждаются в услугах мятежников. А если, как я небезосновательно подозреваю, они считали народом лишь тот слой населения, перед которым, по словам партийных функционеров советской поры, интеллигенция находится в неоплатном долгу, то этим людям абсолютно безразлично, какой в стране политический строй и как он относится к гражданским свободам.
Так что они устроили свой кровавый спектакль вовсе не для народа, а для толпы зевак, сбежавшихся в то зимнее утро к Сенатской площади поглазеть на дармовое зрелище, до которого они всегда так охочи…
КСТАТИ:
«Не возвещай истину в местах общенародных: народ употребит оную во зло».
Пифагор
Декабристы лишь после свершившегося факта узнали о том, что Сенат и Синод присягнули на верность Николаю еще в семь часов утра 14 декабря, после чего сенаторы разъехались по домам. так что заставлять передать власть Временному революционному правительству было практически некого.
В 11 часов утра на Сенатскую площадь вышли лейб-гвардии Московский полк, лейб-гвардии Гренадерский полк, а затем — часть Морского гвардейского экипажа, группа офицеров других полков и сочувствующих штатских.
Мятежники стояли неподвижно, выстроившись в каре.
К площади подтягивались верные императору войска.
Николай послал на переговоры с мятежниками героя Отечественной войны, любимца солдат, генерала Милорадовича (1771—1825 гг.). Из опасения, как бы он не уговорил солдат оставить чуждую им затею, Каховский выстрелил в генерала из пистолета, после чего смертельно ранил командира Гренадерского полка полковника Стюрлера.
Когда Милорадовича отнесли в подъезд ближайшего дома, он спросил хирурга, извлекшего из его груди пулю: «Ну что? Пистолетная или ружейная?» Хирург ответил: «Пистолетная». Милорадович облегченно улыбнулся и сказал: «Я так и знал: солдат не стал бы стрелять в меня». Через несколько часов он умер.
Миссия митрополита Серафима, пришедшего усовестить мятежников, также не увенчалась успехом.
Тогда, уже в три часа дня, по приказу императора мятежников атаковала конная гвардия, но из-за гололедицы и массированного ружейного огня атака не имела успеха. И лишь после этого по восставшим ударила картечью орудийная батарея.
Мятежники бросились бежать по невскому льду, который раскалывался от ударов артиллерийских ядер.
И лишь один полк продолжал неподвижно стоять на обезлюдевшей площади. Император Николай Первый подошел к строю солдат и крикнул: «На колени!» Солдаты повиновались, после чего он приказал им вернуться в казармы.
Ну, а затем было следствие, затем — суд и кара. Суд приговорил к смертной казни через повешение 36 человек, но император оставил в этом списке лишь пятерых. Остальные мятежники были осуждены на длительные сроки лишения свободы и ссылку в Сибирь. Разумеется, все офицеры из их числа были разжалованы, а из солдат, участвовавших в мятеже, был составлен сводный полк, который отправился на границу с Персией, где вскоре начались военные действия.
13 июля 1826 года были повешены главные мятежники: Пестель, Рылеев, Каховский, Бестужев-Рюмин и Муравьев-Апостол.
Таким вот образом закончилась эта игра в войну за народное благоденствие.
КСТАТИ:
Декабрист Александр Одоевский, выходя тем роковым утром из квартиры Рылеева, чтобы направиться на Сенатскую площадь, воскликнул: «Умрем, братцы, ах, как славно умрем!»
Ну и умирали бы сами, коль была охота, но окружающие тут при чем? А тех командиров полков, которые вывели солдат на площадь, пользуясь своей безграничной властью, следовало бы не причислять к героям, а предать анафеме, как наиболее циничных злодеев.
КСТАТИ:
«Испорченному уму кажется ничтожным то, что позволено, и душа такого человека, охваченная заблуждением, считает достойным лишь противозаконное действие. Иное ее не удовлетворяет.»
Гай Петроний Арбитр
В тот же период времени во Франции активно действуют ячейки тайного революционного «Общества карбонариев», которое поставило перед собой целью свержение монархии Бурбонов. Что делать после такого свержения, многие из карбонариев четкого представления не имели. Некоторые из них, будучи бонапартистами, хотели бы видеть на престоле сына Наполеона, а другие не могли назвать какую-то конкретную кандидатуру, но высказывали пожелание заменить королевскую династию Бурбонов династией Орлеанов. Встречались среди карбонариев и республиканцы, но и они не имели четкого представления о конечной цели своих притязаний.
В 1824 году умирает Людовик XVIII, сменивший Наполеона, и власть переходит к его брату Карлу X (1757—1836 гг.), приверженцу идеи абсолютной монархии.
Свое правление сей достойный муж начал с издания взрывоопасного закона о суровых наказаниях (вплоть до смертной казни) за недостойное поведение в отношении предметов религиозного культа (!).
Второй его закон был посвящен выплате бывшим эмигрантам денежного возмещения в сумме около миллиарда франков, что само по себе, может быть, и справедливо, но этот миллиард надо же было где-то взять, а вот об этом новый король как-то не подумал…
Следствием такой мудрой политики стал первый в истории Франции экономический кризис, сменившийся депрессией.
Король отправляет в отставку правительство конституционных монархистов и поручает формирование нового кабинета министров князю Полиньяку, известному своими ультрароялистскими убеждениями. Вскоре увидели свет сразу шесть королевских указов, прозванных «ордонансами Полиньяка», согласно которым распускалась палата депутатов, сокращались списки избирателей, закрывались ряд газет и журналов и т.п.
Это было расценено как попытка государственного переворота с целью возвращения абсолютизма. Крупная буржуазия нахмурилась и сказала: «Можно».
27 июля 1830 года в Париже произошло вооруженное восстание.
29 июля толпа захватила многострадальный Тюильрийский дворец и подняла над ним триколор конца XVIII века.
Карл X отрекся от престола в пользу своего внука и эмигрировал в Англию.
А 30 июля собрание депутатов распущенной палаты вынесло решение вручить бразды правления герцогу Луи Филиппу Орлеанскому (1773—1850 гг.), который 7 августа того же года был провозглашен королем Франции.