Страница:
В Латинском же квартале я посещал танцевальные вечера, на которых выступали джазовые оркестры, часто исполнявшие диксиленды. Там тоже было нелегко завести контакт, но я ходил туда из-за самих диксилендов. Помнится, когда оркестр, надрываясь, достигал кульминационной точки, чуть ли не разрываясь на части вместе со своими инструментами, по залу пробегала невидимая электромагнитная дрожь и заставляла самое неподвижное тело или предмет двигаться в заданном ритме.
Хаживали мы и в немецкий ресторан, где посетители, отведав айсбайн с тушеной капустой и запив это плотное блюдо баварским пивом, брались за руки и сидя на скамейках начинали раскачиваться в ритм тирольским мелодиям.
Боже мой, где мы только не ухитрялись заводить эти треклятые связи, которых всегда не хватало! На какие только ухищрения не шли оперработники, чтобы познакомиться с нужным человеком! Кто ударялся в спорт, кто увлекался коллекционированием, кто заводил собаку и становился членом «собачьего» клуба, а кто-то устраивал детей в «хитрые» школы и кружки или настойчиво «толкал» супругу на то, чтобы внедриться в интересные сферы или круги.
Один мой приятель рассказывал, что после бесплодных попыток познакомиться с одним американцем вынужден был прибегнуть к крайним мерам, использовав для этого своего пятилетнего сына. Отправным моментом всей комбинации было то, что оперработник знал адрес, по которому проживал американец. Воскресным утром он взял сыночка за руку и пошел с ним на прогулку, пообещав массу удовольствий. Удовольствия в основном заключались в мороженом и всякого рода напитках. Убедившись, что принятого сыночком вовнутрь было достаточно, чтобы вызвать усиленную работу мочевого пузыря, оперработник быстренько переместился в район жительства американца. Когда чадо созрело и попросилось в туалет, разведчик потащил его к двери заветной квартиры и нажал звонок. Дверь открыл сам американец и задал обычный недоуменный вопрос:
— Что господину нужно?
Господин объяснил, в какую неловкую ситуацию попал он с ребенком, особенно если учесть полное отсутствие в районе общественных туалетов. Американцу не оставалось ничего другого, как разрешить нахалам воспользоваться его собственным туалетом. Пока сын освобождался от критического давления в мочевом пузыре, оперработник мило поболтал с хозяином квартиры и расстался с ним, имея договоренность о встрече.
Я не прибегал к такому достаточно грубому методу знакомства, но создавать искусственные условия для этого конечно же приходилось. Я уже говорил, кажется, о том, что датчане достаточно терпимые люди, привыкли ничему на свете не удивляться, поэтому познакомиться с ними можно было при самых экстравагантных ситуациях.
Впрочем, и сами датчане не лыком шиты. Общеизвестна популярность, которой у молодых датских девушек пользовались мальчики, обучавшиеся в медицинских высших заведениях. Врач, какой бы он ни был — завидный кандидат для брака в Дании, но особой популярностью в 70-х годах пользовались дантисты. Искательницы семейного счастья прибегали к самым хитроумным приемам, чтобы познакомиться с будущим зубным врачом. Наиболее эффективным считался следующий: нужно было выследить будущего мужа где-нибудь на парковке и попытаться «нечаянно» врезаться на своем автомобиле в его. Говорили, что если девушка была симпатичная, то имитированная автоавария неизбежно заканчивалась звуками марша Мендельсона.
Что еще можно сказать о Копенгагене? Да массу вещей. Главное, в Копенгагене ты можешь делать что захочешь, и никто не скажет тебе ни слова. Можно заглянуть в дверь какой-нибудь церкви, зайти внутрь и послушать звуки органа, а когда надоест — выйти на улицу и послушать уличных музыкантов. Можно зайти в какой-нибудь музейчик и погрузиться в средневековую атмосферу алхимии, градостроительства или производства пива, и если последнее возбудит твою жажду — посидеть за стаканчиком бочкового на тротуаре под зонтиком. Можно бросить все на свете и поехать побродить по аллеям парка Дюрехавен, в котором, говорят, Петр I охотился на оленей. Можно залезть на какую-нибудь башню и посмотреть на панораму города, с которой бегающие внизу «наружники» покажутся тебе мелкими букашками. А если тебе захочется от них избавиться, то можно «рвануть» в сторону северо-западных пригородов Копенгагена Хусума и Херлева и «потеряться» там в лабиринте улиц.
Но не утомил ли я тебя, читатель, ностальгическими экскурсами в прошлое и не пора ли переключить твое внимание на что-нибудь другое, более достойное твоего интеллекта и воспитания?
А может, вообще настало время попрощаться с Данией?
Пора!
Прощай, Дания!
Моя командировка в Дании длилась четыре с половиной года, Признаться, я изрядно соскучился по дому, морально и физически устал от оперативных и бытовых неурядиц, поэтому уезжал из Копенгагена без сожаления. В страну мы с женой приехали с одним ребенком, а домой возвращались уже вчетвером — в 1974 году у меня в Копенгагене родилась вторая дочь.
Мне не удалось сделать революционного вклада в копилку советской разведки, но уезжал я в Москву с чувством исполненного долга. Дания стала для меня хорошей школой жизни, она открыла мне дверь в Скандинавию, расширила кругозор и создала базу для будущей работы в Швеции и на Шпицбергене.
Двадцать два года спустя я узнал, что Дания сыграла и роковую роль в моей биографии. В доверительной беседе с представителями СЭПО45, по приглашению которой я в течение трех дней в феврале 1996 года находился в Стокгольме, я узнал, что датские власти внесли мою фамилию в «черные списки» и тем самым закрыли въезд во все страны Скандинавии. Я отношу это на счет предательства Гордиевского, потому что ни в какие открытые конфликты с датскими властями во время моей командировки в Копенгагене я не вступал.
Впрочем, запрещать въезд в страну и объявлять иностранцев нежелательными персонами — это прерогатива компетентных властей этой страны. Я не держу зла на датчан, тем более чисто формально у них имелся повод для того, чтобы оградить датское общество от моего нежелательного присутствия.
Всем, кому я должен, того прощаю!
Память все-таки изменяет с годами, и за давностью лет она, вероятно, утратила многое из того, что мне довелось пережить, увидеть и услышать двадцать с лишним лет тому назад. Забываются фамилии и имена, становятся расплывчатыми события, но самое главное, кажется, осталось со мной.
Человеку свойственно окрашивать в розовые тона свое прошлое. Не являюсь исключением из этого правила и я.
Дания вызывает в моей памяти самые добрые чувства.
Прощай, Дания!
ШВЕЦИЯ
И снова в дорогу
По свежим следам моих оперативных «похождений» в Копенгагене руководство отдела высказало мнение, что «дальнейшее использование капитана Григорьева Б.Н. на оперативной работе в Западной Европе, и в Скандинавии в частности, в силу расшифровки перед противником, вряд ли целесообразно». По большому счету оно так и было.
Но жизнь вносит свои коррективы, людей у нас, как всегда, не хватает, а мой датский опыт все-таки чего-то стоил. В 1975 году я ушел под «крышу» в скандинавский отдел МИД и стал работать там в шведском секторе. Это означало, что я приступил к подготовке в длительную командировку в Стокгольм. Работа в секторе все расставила по свои местам — и степень моей расшифровки перед противником, и опасения начальства за негативное рассмотрение шведами моего визового ходатайства, и перспективу моей скандинавской карьеры.
Под руководством заведующего шведским сектором скандинавского отдела Ю. Степанова и при взаимодействии с сотрудниками вверенного ему сектора мне удалось «вписаться» в атмосферу МИД, впервые познать дипломатическую работу с позиций центрального ведомства и заявить о себе шведскому посольству в Москве, с сотрудниками которого мне пришлось почти ежедневно сталкиваться.
Время стажировки в МИД совпало с подготовкой и проведением визита Улофа Пальме в Москву. Сектор чуть ли не полгода трудился не покладая рук над обеспечением этого важного мероприятия. Приходилось задерживаться на работе после окончания рабочего дня, направлять многочисленные запросы в другие ведомства, составлять всякого рода справки, готовить предложения к переговорам, согласовывать, звонить по телефону, получать визы и делать еще многое другое. Впервые становилось ясно, какая титаническая работа предшествует появлению в Москве главы иностранного государства.
За свой труд весь наш сектор был вознагражден приглашением в только что отстроенное на Мосфильмовской улице шведское посольство на прием по случаю визита Улофа Пальме в Москву. Лично я был удостоен крепкого рукопожатия шведского премьера, и мои глаза на таком коротком расстоянии в первый (и последний) раз встретились с его. Швед стоял у входа в зал вместе с супругой Элисабет, рядом находился шведский посол в Москве и объяснял ему, «кто есть ху». Улоф Пальме оказался намного выше, чем я предполагал, и его маленькая супруга казалась рядом с ним школьницей. Она почему-то напоминала мне нашу актрису Надежду Румянцеву из кинофильма «Девчата». Загнутый книзу по-ястребиному тонкий острый нос придавал Пальме довольно хищный вид, и, когда он произнес надо мной «Добро пожаловать» своим характерным, слегка хриповатым голосом, мне послышался клекот старого и мудрого орла. Недаром дружеские — да и недружеские тоже — шаржи часто, как я полагал, утрированно изображали его ястребиный нос, однако все они оказались довольно близки к оригиналу.
О шведском премьер-министре и лидере социал-демократов Улофе Пальме у нас писали достаточно много. Но мало кому известно, что погибший от руки пока неизвестного убийцы потомок балтийских баронов обладал ко всему прочему незаурядным талантом писателя. В Стокгольме, помнится, ходили слухи о том, что его перу принадлежит не одна книга, только писал он их под псевдонимом.
В конце 60-х — в начале 70-х годов в Швеции был писатель Бу Балдерссон, который выпускал одну за другой свои саркастические и полные юмора книги, посвященные закулисным событиям шведской политической жизни. В героях его произведений шведы без труда узнавали своих политических деятелей, членов правительства, полицейских, адвокатов, представителей творческой интеллигенции. Всем было очевидно, что автор принадлежит к тому же кругу, который он описывает, потому что слишком хорошо знает особенности шведской политической кухни.
Но вот досада: увидеть этого популярного писателя или поговорить с ним никому не удавалось. Он никогда не появлялся на публике и оставался невидимкой до самой своей смерти. Бу Бальдерссон был похоронен на одном из кладбищ Стокгольма, на его могиле, как полагается, стоит лютеранский памятник, на котором высечены его имя и фамилия, годы жизни… С тех пор, как он умер — а это произошло незадолго до покушения на Пальме, — книги этого писателя выходить перестали.
Мне, как и многим шведским экспертам, тоже почему-то кажется, что под псевдонимом Бу Бальдерссона скрывался Улоф Пальме, бесспорный лидер, лидер, который бы сделал честь любому народу. Я видел его потом много раз по телевидению, на расстоянии, наблюдал за ним не один год, и думаю, что такие люди, как он, появятся у шведов, да и вообще на земле, не скоро, если вообще появятся. Не сомневаюсь, что за убийством Пальме стояли силы, испытывавшие страх перед его неутомимым реформаторским духом и активным неприятием всякой социальной несправедливости, где бы она ни имела место46.
…Как бы то ни было, но когда вопрос о командировке в Швецию перешел в практическую плоскость, виза мне была выдана без всяких задержек. В июне 1977 года на том же Белорусском вокзале я грузил вещи в прямой вагон до Стокгольма, идущий до Берлина с тем же самым поездом, что и прямой вагон до Копенгагена. Только копенгагенский вагон направлялся потом на паромную переправу Варнемюнде-Гедсер, а стокгольмский шел через Заснитц на Треллеборг.
По сравнению с Копенгагеном шведская столица показалась мне провинциальной, холодной и слишком официальной. Вероятно, и сам я был уже не тот восторженный Калиныч, который первый раз оказался за границей, и все увиденное воспринимал уже как само собой разумеющееся.
В Копенгагене я наделал много ошибок. Желание добиться «конкретных результатов» в работе, показать себя с лучшей стороны, обрести свое «я» в разведке действительно привело к неоправданной расшифровке. Умудренный опытом, я сделал теперь для себя твердый вывод: на рожон не лезть, потому что шведская СЭПО была известна своим профессионализмом, а отношение шведов в своей массе было к нам более прохладным, чем у их южных собратьев.
Вообще же в разведке, как в любом занятии, связанном с риском, результатов, как правило, добиваются все-таки молодые. Им все по плечу, не страшны никакие опасности, они не заражены еще перестраховочными настроениями, а потому при наличии здорового авантюризма они способны свернуть горы. Вспоминаю, как в начале оперативной карьеры я хладнокровно шел на выполнение таких рискованных мероприятий, на которые сейчас вряд ли бы решился, а если бы и решился, то семь раз подумал. Дорогу молодым и энергичным!
На протяжении 7 лет тов. Петров являлся майором, поэтому в его поведении наблюдаются нотки пессимизма, связанные с продвижением по службе.
Именно потому, что во второй командировке мое восприятие нового уже несколько притупилось, что во многих отношениях Швеция похожа на Данию, а основные элементы оперативной деятельности на шведской земле тоже рутинно повторились, в моей памяти застряло меньше деталей, о которых можно было бы рассказать современному читателю.
Будь Швеция моей «первой любовью» — и все оказалось бы наоборот!
Мне также кажется, что о Швеции в России знают чуть больше, чем, скажем, о Дании или Норвегии, не говоря уж об Исландии. Поэтому в своих воспоминаниях об этом периоде работы в ДЗК с июня 1977 года по март 1982 года я постараюсь на общеизвестных фактах не останавливаться.
«Вторая любовь» тоже не ржавеет!
Стокгольм с высоты полета гуся Мартина
Стокгольм встретил меня пустыми будничными улицами, хотя в день приезда было воскресенье. Шведская столица производила впечатление поспешно брошенного на произвол врага города. По всем внешним признакам можно было сделать вывод, что люди в нем только что были, но, вероятно, чтобы отравить вновь прибывшему второму секретарю советского посольства первые впечатления о шведах, они все сразу снялись с насиженного места и исчезли в неизвестном направлении.
Впрочем, нескольких шведов я все-таки узрел на вокзале и в районе Фридхемсплана47. Бродили по улицам, словно сонные курицы, представители зарубежной рабочей силы — турки, пакистанцы, югославы, латиноамериканцы, но они явно не вписывались в городскую картину, а потому только усугубляли мое первое впечатление от столицы Швеции.
— Так куда же подевался весь народ? — не вытерпел я, обращаясь к Феликсу Мейнеру, третьему секретарю посольства и сотруднику консульского отдела, которому было поручено встретить меня с семьей с поезда.
— Все за городом. Летом шведы все, как один, уезжают из города и проводят выходные на природе.
— Но не до такой же степени нужно любить природу, чтобы очистить город до последнего человека!
— Шведы не пропускают хорошей погоды, а сегодня, — с видимым сожалением и неприкрытой скукой на лице произнес Мейнер, — очень хорошая погода.
Я хорошо понимал чувства, которые владели Мейнером в этот день, и сначала почувствовал себя несколько виноватым. Кому же захочется проторчать целый день в душном городе из-за того, чтобы встретить на вокзале еще одного командированного? Но, поразмыслив и вспомнив, что в свое время сам «хлебнул» подобных радостей достаточно, я не стал излишне терзать совесть: в конце концов, здесь каждый должен выполнять то, что поручат. Про себя с удовлетворением констатировал, что ранг и паспорт второго секретаря переводили меня на низшую ступеньку старшего дипломатического состава, а значит, и освобождали впредь от таких «технических» поручений посла.
Впрочем, Феликс Мейнер, эстонец по национальности, оказался «своим» парнем, и в течение длительного времени, пока у него не закончился срок командировки, мы поддерживали неплохие личные отношения. Чего нельзя было сказать, например, о его коллеге атташе Маде.
Он тактично балансирует со всеми.
Тиит Маде, как и несколько других прибалтийских сотрудников посольства, был командирован в Стокгольм по квоте МИД Эстонии. В советские времена в советских посольствах в Копенгагене, Осло, Стокгольме и Хельсинки Прибалтийские республики традиционно имели по одной-две должности — в основном атташе и третьи секретари. Эти преимущества по сравнению с другими союзными республиками были предоставлены им, вероятно, потому, что в странах Северной Европы проживали значительные эстонские и латышские колонии, и для поддержания культурных связей с ними предпочтительно было использовать коренных представителей.
Кроме Мейнера и Маде, в посольстве работал также латыш Ивар Кезбес — жгучий подвижный брюнет, скорее похожий на молдаванина, чем на представителя северного народа, разбросанный, экспансивный, как все комсомольские работники, умевший, однако, отлично ладить со всеми в коллективе посольства и за его пределами. Его потом сменил Альберт Лиепа, настоящий, по моим понятиям, латыш, крепкого характера и сильной воли, собранный и целеустремленный, немного себе на уме, но не слишком, чтобы отталкивать от себя собеседника. Мне пришлось делить с Кезбесом и Лиепой один рабочий кабинет, и потому могу с полной ответственностью говорить, что на этих ребят можно было надеяться и с ними охотно пошел бы тогда в разведку. Интересно было бы узнать, как сложилась их судьба в наше время. А. Лиепа по возрасту должен был уже давно выйти на пенсию. Ивар Кезбес мелькнул на латышском политическом небосводе в конце перестройки и начале развала Союза. Все-таки сказалась его неуемная комсомольская натура, потому что он, говорят, встал у руля созданной им самостоятельной партии и одно время был даже близок к правительственным кругам Латвии. Тиит Маде проявил себя за последнее время тем, что выступал с резко антирусских и националистических позиций. Одно время он был депутатом парламента, но сейчас он что-то ничем не проявляет себя. Либо «сошел с лыжни», либо просто мне не попадаются в руки нужные газеты, в которых бы описывались его деяния.
Во всяком случае, Т. Маде остался тем, кем он и был в тот далекий 1977 год, когда я с ним столкнулся впервые. Уже тогда он не скрывал своей антисоветской (что для меня было в общем-то понятно) и антирусской сущности, потому что ненавидел не только советский строй, но и все русское. Он вел себя высокомерно и по отношению к руководству посольства и выполнял его поручения через силу. Просить его об оказании какой-нибудь товарищеской услуги никому не приходило в голову. Тиит Маде, made in Estonia, так и жил посреди огромного коллектива, общаясь исключительно со своей женой и сбежавшими на Запад земляками. Удивительно только, как выездная комиссия ЦК пропустила такого человека за границу и почему так долго его терпели в посольстве, где все — и резидент, и посол, и секретари профкома, месткома и прочая и прочая, — все знали, что он был за фрукт. Вероятно, из чувства ложно понятого интернационализма.
Тиит Маде не был интернационалистом, и за доброе к себе отношение отплатил махровым национализмом.
…Советское посольство в Стокгольме располагается последние двадцать пять лет на Ервелльсгатан, на улице Ервелля — в тихом и уютном уголке микрорайона Мариефред, запертом между скалистыми проливами Малого и Большого Эссингена с запада, просторным Мэларен — с юга, Вэстербрупланом — с востока и «газетными» небоскребами «Экспрессен» и «Свенска Дагбладет» — с севера. Въехать на Ервелльсгатан или выехать с нее незаметно было практически невозможно. Не знаю, имел ли мнение представитель разведки при выборе места для строительства здания, но выбрано оно было исключительно невыгодно.
Впрочем, вид на Мэларен открывается от посольства достаточно живописный, и сам Ервелль, несомненно, согласился бы с этим мнением.
К. Ервелль, ученый и просвещенный человек времен короля Густава III, прославил свое имя публицистикой. Король, с именем которого шведы связывают целую историческую эпоху, именуемую густавианством, — своеобразный шведский век, в котором получили развитие науки, искусство, театр, литература, просвещение, архитектура, интерьер, одежда, определенная французская утонченность, — благоволил к своему публицисту, однако тот оказался роковым образом связанным с человеком, ставшим на путь заговора с целью устранения просвещенного монарха.
Убийцей оказался некто Якоб Юхан Анкарстрем. Родился он в семье предпринимателя, почитавшего идеи французских просветителей и особенно Руссо и воспитывавшего своих детей в строгости и простоте. Вероятно, отец не сумел привить сыну своих взглядов, потому что вряд ли знаменитый гуманист приветствовал бы убийство монарха своим учеником.
К. Ервелль, который по смерти шведского последователя Руссо взял на себя роль опекуна осиротевшего Анкарстрема, утверждал, что виной всему оказалось неправильное домашнее воспитание заговорщика и что дом сделал его вздорным упрямцем, наполненным духом противоречия и озлобленным оппозиционерством. К. Ервеллю, конечно, виднее, но, скорее всего, папаша Анкарстрем явно переусердствовал, вдалбливая идеи Руссо в бедную головку сына, а ученому мужу было, как всегда, не до таких мелочей, как исправление своего воспитанника.
Якоб Юхан Анкарстрем, со временем ставший офицером, считал, что Густав III, сам пришедший к власти путем офицерского заговора, является тираном, несправедливо отодвинувшим от государственного кормила дворянство и давшим дорогу людям незнатным, «подлым». Следовательно, его необходимо устранить, то бишь убить.
А. в принципе культурный человек, но окурки под столом давит ногами.
Я. Анкарстрем привлек себе на помощь графа Риб-бинга и дворянина Хорна. Они должны были подготовить некоторые мелкие детали убийства, потому что честолюбивый заговорщик считал, что «рассчитаться» с королем — дело его личной чести. Риббинг и Хорн, судя по всему, состояли в более широком заговоре, зревшем среди обиженных дворян и возглавлявшемся хитрым генералом Карлом Пехлином. Им не составило труда разжечь в груди Анкарстрема благородный гнев и «расстелить» ему дорогу до места покушения на «тирана».
Они помогли убийце проникнуть на костюмированный бал, на котором тот беспрепятственно подошел к Густаву III сзади и «храбро» выстрелили из пистолета ему в спину. Оркестр играл бравурную кадриль, и никто не услышал, как раздались выстрелы. Потом, конечно, разобрались, в чем дело, перекрыли выходы и предложили всем присутствующим снять маски. Убийца пытался скрыться и освободиться от пистолетов, но это ему не удалось.
Король тринадцать суток находился в мучительной агонии от полученных ран, пока не скончался, а заговорщик был казнен.
По полученным данным, покойный король будет похоронен в двух местах: у себя на родине и в столице.
Как бы там в шведской истории с Ервеллем ни было, переезд посольства в новое здание из старого, располагавшегося на Виллагатан — тоже в тихом, уютном и респектабельном районе Эстермальм, — было, несомненно, большим благом, потому что в старом здании становилось уже тесно.
Но, как всегда водится, самому работоспособному отделу посольства — консульскому — не хватило места на улице имени опекуна убийцы самого любимого шведского короля, и мне пришлось еще несколько лет поработать в старом здании и поохранять там давно выветрившийся дух Александры Коллонтай, Зои Рыбкиной-Воскресенской и некоторых других широко и менее широко известных лиц.
Впрочем, дух А. Коллонтай благополучно переселился в новое здание, где ему и его материальному воплощению в виде сохранившихся немногочисленных предметов, когда-то принадлежавших легендарной революционерке и послу, отвели комнату-музей, которую время от времени — не для каждого гостя — открывали по личному указанию посла Михаила Даниловича Яковлева. Небольшой письменный стол, за которым работала Коллонтай, письменный прибор, стул, пара статуэток, шкаф — вот и все, что осталось от человека, владевшего когда-то умами сотен и сотен тысяч людей и приложившего немало стараний, чтобы заморочить эти умы «новыми революционными» понятиями о смысле жизни, о свободной любви. И хотя умерла А. Коллонтай в Москве, думается, душа ее осталась витать в Швеции: за долгие годы работы там она оторвалась от своей родины, а сталинский режим давно лишил ее всяких иллюзий относительно «завоеваний революции».
Хаживали мы и в немецкий ресторан, где посетители, отведав айсбайн с тушеной капустой и запив это плотное блюдо баварским пивом, брались за руки и сидя на скамейках начинали раскачиваться в ритм тирольским мелодиям.
Боже мой, где мы только не ухитрялись заводить эти треклятые связи, которых всегда не хватало! На какие только ухищрения не шли оперработники, чтобы познакомиться с нужным человеком! Кто ударялся в спорт, кто увлекался коллекционированием, кто заводил собаку и становился членом «собачьего» клуба, а кто-то устраивал детей в «хитрые» школы и кружки или настойчиво «толкал» супругу на то, чтобы внедриться в интересные сферы или круги.
Один мой приятель рассказывал, что после бесплодных попыток познакомиться с одним американцем вынужден был прибегнуть к крайним мерам, использовав для этого своего пятилетнего сына. Отправным моментом всей комбинации было то, что оперработник знал адрес, по которому проживал американец. Воскресным утром он взял сыночка за руку и пошел с ним на прогулку, пообещав массу удовольствий. Удовольствия в основном заключались в мороженом и всякого рода напитках. Убедившись, что принятого сыночком вовнутрь было достаточно, чтобы вызвать усиленную работу мочевого пузыря, оперработник быстренько переместился в район жительства американца. Когда чадо созрело и попросилось в туалет, разведчик потащил его к двери заветной квартиры и нажал звонок. Дверь открыл сам американец и задал обычный недоуменный вопрос:
— Что господину нужно?
Господин объяснил, в какую неловкую ситуацию попал он с ребенком, особенно если учесть полное отсутствие в районе общественных туалетов. Американцу не оставалось ничего другого, как разрешить нахалам воспользоваться его собственным туалетом. Пока сын освобождался от критического давления в мочевом пузыре, оперработник мило поболтал с хозяином квартиры и расстался с ним, имея договоренность о встрече.
Я не прибегал к такому достаточно грубому методу знакомства, но создавать искусственные условия для этого конечно же приходилось. Я уже говорил, кажется, о том, что датчане достаточно терпимые люди, привыкли ничему на свете не удивляться, поэтому познакомиться с ними можно было при самых экстравагантных ситуациях.
Впрочем, и сами датчане не лыком шиты. Общеизвестна популярность, которой у молодых датских девушек пользовались мальчики, обучавшиеся в медицинских высших заведениях. Врач, какой бы он ни был — завидный кандидат для брака в Дании, но особой популярностью в 70-х годах пользовались дантисты. Искательницы семейного счастья прибегали к самым хитроумным приемам, чтобы познакомиться с будущим зубным врачом. Наиболее эффективным считался следующий: нужно было выследить будущего мужа где-нибудь на парковке и попытаться «нечаянно» врезаться на своем автомобиле в его. Говорили, что если девушка была симпатичная, то имитированная автоавария неизбежно заканчивалась звуками марша Мендельсона.
Что еще можно сказать о Копенгагене? Да массу вещей. Главное, в Копенгагене ты можешь делать что захочешь, и никто не скажет тебе ни слова. Можно заглянуть в дверь какой-нибудь церкви, зайти внутрь и послушать звуки органа, а когда надоест — выйти на улицу и послушать уличных музыкантов. Можно зайти в какой-нибудь музейчик и погрузиться в средневековую атмосферу алхимии, градостроительства или производства пива, и если последнее возбудит твою жажду — посидеть за стаканчиком бочкового на тротуаре под зонтиком. Можно бросить все на свете и поехать побродить по аллеям парка Дюрехавен, в котором, говорят, Петр I охотился на оленей. Можно залезть на какую-нибудь башню и посмотреть на панораму города, с которой бегающие внизу «наружники» покажутся тебе мелкими букашками. А если тебе захочется от них избавиться, то можно «рвануть» в сторону северо-западных пригородов Копенгагена Хусума и Херлева и «потеряться» там в лабиринте улиц.
Но не утомил ли я тебя, читатель, ностальгическими экскурсами в прошлое и не пора ли переключить твое внимание на что-нибудь другое, более достойное твоего интеллекта и воспитания?
А может, вообще настало время попрощаться с Данией?
Пора!
Прощай, Дания!
Пора! В Москву!
В Москву сейчас!
А. С. Пушкин
Моя командировка в Дании длилась четыре с половиной года, Признаться, я изрядно соскучился по дому, морально и физически устал от оперативных и бытовых неурядиц, поэтому уезжал из Копенгагена без сожаления. В страну мы с женой приехали с одним ребенком, а домой возвращались уже вчетвером — в 1974 году у меня в Копенгагене родилась вторая дочь.
Мне не удалось сделать революционного вклада в копилку советской разведки, но уезжал я в Москву с чувством исполненного долга. Дания стала для меня хорошей школой жизни, она открыла мне дверь в Скандинавию, расширила кругозор и создала базу для будущей работы в Швеции и на Шпицбергене.
Двадцать два года спустя я узнал, что Дания сыграла и роковую роль в моей биографии. В доверительной беседе с представителями СЭПО45, по приглашению которой я в течение трех дней в феврале 1996 года находился в Стокгольме, я узнал, что датские власти внесли мою фамилию в «черные списки» и тем самым закрыли въезд во все страны Скандинавии. Я отношу это на счет предательства Гордиевского, потому что ни в какие открытые конфликты с датскими властями во время моей командировки в Копенгагене я не вступал.
Впрочем, запрещать въезд в страну и объявлять иностранцев нежелательными персонами — это прерогатива компетентных властей этой страны. Я не держу зла на датчан, тем более чисто формально у них имелся повод для того, чтобы оградить датское общество от моего нежелательного присутствия.
Всем, кому я должен, того прощаю!
Память все-таки изменяет с годами, и за давностью лет она, вероятно, утратила многое из того, что мне довелось пережить, увидеть и услышать двадцать с лишним лет тому назад. Забываются фамилии и имена, становятся расплывчатыми события, но самое главное, кажется, осталось со мной.
Человеку свойственно окрашивать в розовые тона свое прошлое. Не являюсь исключением из этого правила и я.
Дания вызывает в моей памяти самые добрые чувства.
Прощай, Дания!
ШВЕЦИЯ
…Всю ночь, почти без сна, ехали по Швеции… Такие же озера, как в Финляндии… Видно руку человека — леса разделаны, камни вынуты, и на полянках необычайно густой, прекрасный хлеб…
В. Г. Короленко
Швеция есть гранитное государство…
В. А. Жуковский
И снова в дорогу
Всяк долгу раб.
Г. Р. Державин
По свежим следам моих оперативных «похождений» в Копенгагене руководство отдела высказало мнение, что «дальнейшее использование капитана Григорьева Б.Н. на оперативной работе в Западной Европе, и в Скандинавии в частности, в силу расшифровки перед противником, вряд ли целесообразно». По большому счету оно так и было.
Но жизнь вносит свои коррективы, людей у нас, как всегда, не хватает, а мой датский опыт все-таки чего-то стоил. В 1975 году я ушел под «крышу» в скандинавский отдел МИД и стал работать там в шведском секторе. Это означало, что я приступил к подготовке в длительную командировку в Стокгольм. Работа в секторе все расставила по свои местам — и степень моей расшифровки перед противником, и опасения начальства за негативное рассмотрение шведами моего визового ходатайства, и перспективу моей скандинавской карьеры.
Под руководством заведующего шведским сектором скандинавского отдела Ю. Степанова и при взаимодействии с сотрудниками вверенного ему сектора мне удалось «вписаться» в атмосферу МИД, впервые познать дипломатическую работу с позиций центрального ведомства и заявить о себе шведскому посольству в Москве, с сотрудниками которого мне пришлось почти ежедневно сталкиваться.
Время стажировки в МИД совпало с подготовкой и проведением визита Улофа Пальме в Москву. Сектор чуть ли не полгода трудился не покладая рук над обеспечением этого важного мероприятия. Приходилось задерживаться на работе после окончания рабочего дня, направлять многочисленные запросы в другие ведомства, составлять всякого рода справки, готовить предложения к переговорам, согласовывать, звонить по телефону, получать визы и делать еще многое другое. Впервые становилось ясно, какая титаническая работа предшествует появлению в Москве главы иностранного государства.
За свой труд весь наш сектор был вознагражден приглашением в только что отстроенное на Мосфильмовской улице шведское посольство на прием по случаю визита Улофа Пальме в Москву. Лично я был удостоен крепкого рукопожатия шведского премьера, и мои глаза на таком коротком расстоянии в первый (и последний) раз встретились с его. Швед стоял у входа в зал вместе с супругой Элисабет, рядом находился шведский посол в Москве и объяснял ему, «кто есть ху». Улоф Пальме оказался намного выше, чем я предполагал, и его маленькая супруга казалась рядом с ним школьницей. Она почему-то напоминала мне нашу актрису Надежду Румянцеву из кинофильма «Девчата». Загнутый книзу по-ястребиному тонкий острый нос придавал Пальме довольно хищный вид, и, когда он произнес надо мной «Добро пожаловать» своим характерным, слегка хриповатым голосом, мне послышался клекот старого и мудрого орла. Недаром дружеские — да и недружеские тоже — шаржи часто, как я полагал, утрированно изображали его ястребиный нос, однако все они оказались довольно близки к оригиналу.
О шведском премьер-министре и лидере социал-демократов Улофе Пальме у нас писали достаточно много. Но мало кому известно, что погибший от руки пока неизвестного убийцы потомок балтийских баронов обладал ко всему прочему незаурядным талантом писателя. В Стокгольме, помнится, ходили слухи о том, что его перу принадлежит не одна книга, только писал он их под псевдонимом.
В конце 60-х — в начале 70-х годов в Швеции был писатель Бу Балдерссон, который выпускал одну за другой свои саркастические и полные юмора книги, посвященные закулисным событиям шведской политической жизни. В героях его произведений шведы без труда узнавали своих политических деятелей, членов правительства, полицейских, адвокатов, представителей творческой интеллигенции. Всем было очевидно, что автор принадлежит к тому же кругу, который он описывает, потому что слишком хорошо знает особенности шведской политической кухни.
Но вот досада: увидеть этого популярного писателя или поговорить с ним никому не удавалось. Он никогда не появлялся на публике и оставался невидимкой до самой своей смерти. Бу Бальдерссон был похоронен на одном из кладбищ Стокгольма, на его могиле, как полагается, стоит лютеранский памятник, на котором высечены его имя и фамилия, годы жизни… С тех пор, как он умер — а это произошло незадолго до покушения на Пальме, — книги этого писателя выходить перестали.
Мне, как и многим шведским экспертам, тоже почему-то кажется, что под псевдонимом Бу Бальдерссона скрывался Улоф Пальме, бесспорный лидер, лидер, который бы сделал честь любому народу. Я видел его потом много раз по телевидению, на расстоянии, наблюдал за ним не один год, и думаю, что такие люди, как он, появятся у шведов, да и вообще на земле, не скоро, если вообще появятся. Не сомневаюсь, что за убийством Пальме стояли силы, испытывавшие страх перед его неутомимым реформаторским духом и активным неприятием всякой социальной несправедливости, где бы она ни имела место46.
…Как бы то ни было, но когда вопрос о командировке в Швецию перешел в практическую плоскость, виза мне была выдана без всяких задержек. В июне 1977 года на том же Белорусском вокзале я грузил вещи в прямой вагон до Стокгольма, идущий до Берлина с тем же самым поездом, что и прямой вагон до Копенгагена. Только копенгагенский вагон направлялся потом на паромную переправу Варнемюнде-Гедсер, а стокгольмский шел через Заснитц на Треллеборг.
По сравнению с Копенгагеном шведская столица показалась мне провинциальной, холодной и слишком официальной. Вероятно, и сам я был уже не тот восторженный Калиныч, который первый раз оказался за границей, и все увиденное воспринимал уже как само собой разумеющееся.
В Копенгагене я наделал много ошибок. Желание добиться «конкретных результатов» в работе, показать себя с лучшей стороны, обрести свое «я» в разведке действительно привело к неоправданной расшифровке. Умудренный опытом, я сделал теперь для себя твердый вывод: на рожон не лезть, потому что шведская СЭПО была известна своим профессионализмом, а отношение шведов в своей массе было к нам более прохладным, чем у их южных собратьев.
Вообще же в разведке, как в любом занятии, связанном с риском, результатов, как правило, добиваются все-таки молодые. Им все по плечу, не страшны никакие опасности, они не заражены еще перестраховочными настроениями, а потому при наличии здорового авантюризма они способны свернуть горы. Вспоминаю, как в начале оперативной карьеры я хладнокровно шел на выполнение таких рискованных мероприятий, на которые сейчас вряд ли бы решился, а если бы и решился, то семь раз подумал. Дорогу молодым и энергичным!
На протяжении 7 лет тов. Петров являлся майором, поэтому в его поведении наблюдаются нотки пессимизма, связанные с продвижением по службе.
Именно потому, что во второй командировке мое восприятие нового уже несколько притупилось, что во многих отношениях Швеция похожа на Данию, а основные элементы оперативной деятельности на шведской земле тоже рутинно повторились, в моей памяти застряло меньше деталей, о которых можно было бы рассказать современному читателю.
Будь Швеция моей «первой любовью» — и все оказалось бы наоборот!
Мне также кажется, что о Швеции в России знают чуть больше, чем, скажем, о Дании или Норвегии, не говоря уж об Исландии. Поэтому в своих воспоминаниях об этом периоде работы в ДЗК с июня 1977 года по март 1982 года я постараюсь на общеизвестных фактах не останавливаться.
«Вторая любовь» тоже не ржавеет!
Стокгольм с высоты полета гуся Мартина
Народ, создавший Стокгольм, лишь статистикой или муравьями может быть назван малым.
Илья Эренбург
Стокгольм встретил меня пустыми будничными улицами, хотя в день приезда было воскресенье. Шведская столица производила впечатление поспешно брошенного на произвол врага города. По всем внешним признакам можно было сделать вывод, что люди в нем только что были, но, вероятно, чтобы отравить вновь прибывшему второму секретарю советского посольства первые впечатления о шведах, они все сразу снялись с насиженного места и исчезли в неизвестном направлении.
Впрочем, нескольких шведов я все-таки узрел на вокзале и в районе Фридхемсплана47. Бродили по улицам, словно сонные курицы, представители зарубежной рабочей силы — турки, пакистанцы, югославы, латиноамериканцы, но они явно не вписывались в городскую картину, а потому только усугубляли мое первое впечатление от столицы Швеции.
— Так куда же подевался весь народ? — не вытерпел я, обращаясь к Феликсу Мейнеру, третьему секретарю посольства и сотруднику консульского отдела, которому было поручено встретить меня с семьей с поезда.
— Все за городом. Летом шведы все, как один, уезжают из города и проводят выходные на природе.
— Но не до такой же степени нужно любить природу, чтобы очистить город до последнего человека!
— Шведы не пропускают хорошей погоды, а сегодня, — с видимым сожалением и неприкрытой скукой на лице произнес Мейнер, — очень хорошая погода.
Я хорошо понимал чувства, которые владели Мейнером в этот день, и сначала почувствовал себя несколько виноватым. Кому же захочется проторчать целый день в душном городе из-за того, чтобы встретить на вокзале еще одного командированного? Но, поразмыслив и вспомнив, что в свое время сам «хлебнул» подобных радостей достаточно, я не стал излишне терзать совесть: в конце концов, здесь каждый должен выполнять то, что поручат. Про себя с удовлетворением констатировал, что ранг и паспорт второго секретаря переводили меня на низшую ступеньку старшего дипломатического состава, а значит, и освобождали впредь от таких «технических» поручений посла.
Впрочем, Феликс Мейнер, эстонец по национальности, оказался «своим» парнем, и в течение длительного времени, пока у него не закончился срок командировки, мы поддерживали неплохие личные отношения. Чего нельзя было сказать, например, о его коллеге атташе Маде.
Он тактично балансирует со всеми.
Тиит Маде, как и несколько других прибалтийских сотрудников посольства, был командирован в Стокгольм по квоте МИД Эстонии. В советские времена в советских посольствах в Копенгагене, Осло, Стокгольме и Хельсинки Прибалтийские республики традиционно имели по одной-две должности — в основном атташе и третьи секретари. Эти преимущества по сравнению с другими союзными республиками были предоставлены им, вероятно, потому, что в странах Северной Европы проживали значительные эстонские и латышские колонии, и для поддержания культурных связей с ними предпочтительно было использовать коренных представителей.
Кроме Мейнера и Маде, в посольстве работал также латыш Ивар Кезбес — жгучий подвижный брюнет, скорее похожий на молдаванина, чем на представителя северного народа, разбросанный, экспансивный, как все комсомольские работники, умевший, однако, отлично ладить со всеми в коллективе посольства и за его пределами. Его потом сменил Альберт Лиепа, настоящий, по моим понятиям, латыш, крепкого характера и сильной воли, собранный и целеустремленный, немного себе на уме, но не слишком, чтобы отталкивать от себя собеседника. Мне пришлось делить с Кезбесом и Лиепой один рабочий кабинет, и потому могу с полной ответственностью говорить, что на этих ребят можно было надеяться и с ними охотно пошел бы тогда в разведку. Интересно было бы узнать, как сложилась их судьба в наше время. А. Лиепа по возрасту должен был уже давно выйти на пенсию. Ивар Кезбес мелькнул на латышском политическом небосводе в конце перестройки и начале развала Союза. Все-таки сказалась его неуемная комсомольская натура, потому что он, говорят, встал у руля созданной им самостоятельной партии и одно время был даже близок к правительственным кругам Латвии. Тиит Маде проявил себя за последнее время тем, что выступал с резко антирусских и националистических позиций. Одно время он был депутатом парламента, но сейчас он что-то ничем не проявляет себя. Либо «сошел с лыжни», либо просто мне не попадаются в руки нужные газеты, в которых бы описывались его деяния.
Во всяком случае, Т. Маде остался тем, кем он и был в тот далекий 1977 год, когда я с ним столкнулся впервые. Уже тогда он не скрывал своей антисоветской (что для меня было в общем-то понятно) и антирусской сущности, потому что ненавидел не только советский строй, но и все русское. Он вел себя высокомерно и по отношению к руководству посольства и выполнял его поручения через силу. Просить его об оказании какой-нибудь товарищеской услуги никому не приходило в голову. Тиит Маде, made in Estonia, так и жил посреди огромного коллектива, общаясь исключительно со своей женой и сбежавшими на Запад земляками. Удивительно только, как выездная комиссия ЦК пропустила такого человека за границу и почему так долго его терпели в посольстве, где все — и резидент, и посол, и секретари профкома, месткома и прочая и прочая, — все знали, что он был за фрукт. Вероятно, из чувства ложно понятого интернационализма.
Тиит Маде не был интернационалистом, и за доброе к себе отношение отплатил махровым национализмом.
…Советское посольство в Стокгольме располагается последние двадцать пять лет на Ервелльсгатан, на улице Ервелля — в тихом и уютном уголке микрорайона Мариефред, запертом между скалистыми проливами Малого и Большого Эссингена с запада, просторным Мэларен — с юга, Вэстербрупланом — с востока и «газетными» небоскребами «Экспрессен» и «Свенска Дагбладет» — с севера. Въехать на Ервелльсгатан или выехать с нее незаметно было практически невозможно. Не знаю, имел ли мнение представитель разведки при выборе места для строительства здания, но выбрано оно было исключительно невыгодно.
Впрочем, вид на Мэларен открывается от посольства достаточно живописный, и сам Ервелль, несомненно, согласился бы с этим мнением.
К. Ервелль, ученый и просвещенный человек времен короля Густава III, прославил свое имя публицистикой. Король, с именем которого шведы связывают целую историческую эпоху, именуемую густавианством, — своеобразный шведский век, в котором получили развитие науки, искусство, театр, литература, просвещение, архитектура, интерьер, одежда, определенная французская утонченность, — благоволил к своему публицисту, однако тот оказался роковым образом связанным с человеком, ставшим на путь заговора с целью устранения просвещенного монарха.
Убийцей оказался некто Якоб Юхан Анкарстрем. Родился он в семье предпринимателя, почитавшего идеи французских просветителей и особенно Руссо и воспитывавшего своих детей в строгости и простоте. Вероятно, отец не сумел привить сыну своих взглядов, потому что вряд ли знаменитый гуманист приветствовал бы убийство монарха своим учеником.
К. Ервелль, который по смерти шведского последователя Руссо взял на себя роль опекуна осиротевшего Анкарстрема, утверждал, что виной всему оказалось неправильное домашнее воспитание заговорщика и что дом сделал его вздорным упрямцем, наполненным духом противоречия и озлобленным оппозиционерством. К. Ервеллю, конечно, виднее, но, скорее всего, папаша Анкарстрем явно переусердствовал, вдалбливая идеи Руссо в бедную головку сына, а ученому мужу было, как всегда, не до таких мелочей, как исправление своего воспитанника.
Якоб Юхан Анкарстрем, со временем ставший офицером, считал, что Густав III, сам пришедший к власти путем офицерского заговора, является тираном, несправедливо отодвинувшим от государственного кормила дворянство и давшим дорогу людям незнатным, «подлым». Следовательно, его необходимо устранить, то бишь убить.
А. в принципе культурный человек, но окурки под столом давит ногами.
Я. Анкарстрем привлек себе на помощь графа Риб-бинга и дворянина Хорна. Они должны были подготовить некоторые мелкие детали убийства, потому что честолюбивый заговорщик считал, что «рассчитаться» с королем — дело его личной чести. Риббинг и Хорн, судя по всему, состояли в более широком заговоре, зревшем среди обиженных дворян и возглавлявшемся хитрым генералом Карлом Пехлином. Им не составило труда разжечь в груди Анкарстрема благородный гнев и «расстелить» ему дорогу до места покушения на «тирана».
Они помогли убийце проникнуть на костюмированный бал, на котором тот беспрепятственно подошел к Густаву III сзади и «храбро» выстрелили из пистолета ему в спину. Оркестр играл бравурную кадриль, и никто не услышал, как раздались выстрелы. Потом, конечно, разобрались, в чем дело, перекрыли выходы и предложили всем присутствующим снять маски. Убийца пытался скрыться и освободиться от пистолетов, но это ему не удалось.
Король тринадцать суток находился в мучительной агонии от полученных ран, пока не скончался, а заговорщик был казнен.
По полученным данным, покойный король будет похоронен в двух местах: у себя на родине и в столице.
Как бы там в шведской истории с Ервеллем ни было, переезд посольства в новое здание из старого, располагавшегося на Виллагатан — тоже в тихом, уютном и респектабельном районе Эстермальм, — было, несомненно, большим благом, потому что в старом здании становилось уже тесно.
Но, как всегда водится, самому работоспособному отделу посольства — консульскому — не хватило места на улице имени опекуна убийцы самого любимого шведского короля, и мне пришлось еще несколько лет поработать в старом здании и поохранять там давно выветрившийся дух Александры Коллонтай, Зои Рыбкиной-Воскресенской и некоторых других широко и менее широко известных лиц.
Впрочем, дух А. Коллонтай благополучно переселился в новое здание, где ему и его материальному воплощению в виде сохранившихся немногочисленных предметов, когда-то принадлежавших легендарной революционерке и послу, отвели комнату-музей, которую время от времени — не для каждого гостя — открывали по личному указанию посла Михаила Даниловича Яковлева. Небольшой письменный стол, за которым работала Коллонтай, письменный прибор, стул, пара статуэток, шкаф — вот и все, что осталось от человека, владевшего когда-то умами сотен и сотен тысяч людей и приложившего немало стараний, чтобы заморочить эти умы «новыми революционными» понятиями о смысле жизни, о свободной любви. И хотя умерла А. Коллонтай в Москве, думается, душа ее осталась витать в Швеции: за долгие годы работы там она оторвалась от своей родины, а сталинский режим давно лишил ее всяких иллюзий относительно «завоеваний революции».