Страница:
К сожалению, больше мы не встретились. Мария Павловна тяжело заболела. Она разговаривала с трудом, но даже в таком состоянии не забывала передавать привет моим близким. Когда ее не стало, в «Вечерней Москве» вышло наше интервью со словами: «Эта статья уже была подписана к печати, когда мы узнали...» и так далее. Я созвонился с Кирой Борисовной, дочерью актрисы, и мы договорились встретиться на сороковины. В этот день вся страна голосовала по принципу «Да, да, нет, да» (уж и не помню по какому поводу — то ли президента, то ли Думу выбирали). Кира Борисовна попросила меня помочь ей собрать на стол и по ходу дела «жаловалась» на Марию Павловну: «Представляешь, ничего не дает мне сегодня делать. Хочет, чтобы занимались только ею, раз сегодня такой день. Куда бы я не пошла, за что бы не взялась — все валится из рук. А когда я зашла проголосовать и увидела в буфете ее любимое печенье, сразу сдалась. „Ладно, говорю, мамка, твоя взяла“. И решила все дела отложить на завтра. Купила это печенье и пошла домой. А тут выяснилось, кто сегодня придет ее помянуть — и оказалось, что собирается довольно странная компания. Но только на первый взгляд. Если разобраться, то это только те люди, которых ей хотелось бы видеть сегодня или рядом с собой, или рядом со мной. Причем никто друг друга не знает, но появление каждого из них в этот день в этом доме что-то с собой несет. Только мамка может творить такие чудеса. Так что хочешь — не хочешь, а поверишь в загробную жизнь. Я не удивлюсь, если она со своей энергией и на небе создаст партийную организацию».
Анатолий Кубацкий
Анатолий Кубацкий
Его величество... Актер
Он очень скромный человек. О нем могут рассказать что-либо немногие. Анатолий Львович Кубацкий смог прожить жизнь практически незаметно, как это ни парадоксально звучит в отношении актерской профессии. Наверное, в этом ему помог потрясающий талант перевоплощаться. Вряд ли рядовой зритель сможет связать воедино таких разных героев, как дед Глечиков из фильма «Дело было в Пенькове», генерал Франц из эпопеи «Щит и меч» и Водокрут Тринадцатый из сказки «Марья-искусница». К тому же Анатолий Кубацкий редко посещал какие-либо «великосветские» мероприятия, не ездил на фестивали и не мелькал на страницах модных журналов. Но что самое непостижимое, он ни разу не похлопотал о своем личном благополучии. Единственный его поступок в этом направлении — строительство кооперативной квартиры — был продиктован острой необходимостью. А звания, регалии, награды, всевозможные членства — все прошло мимо. Он Актер. Актер на роли сказочных королей и эксцентричных стариков.
Даже 90-летний юбилей старейшего российского киноартиста прошел, что называется, в узком семейном кругу. Дом ветеранов кино, в который Анатолий Львович был вынужден переехать после смерти жены, оказался «за чертой бедности», а походатайствовать за себя перед Союзом кинематографистов или Гильдией актеров кино он в очередной раз наотрез отказался. Хотя представители этих организаций все равно приехали на торжества и даже вручили артисту значок «Отличника кинематографии».
Так и протекла вся жизнь этого замечательного человека в профессии. Театр, кино, концерты. Кубацкий и ныне обладает острым, аналитическим умом, он внимательно следит за всеми происходящими событиями, читает газеты, смотрит новые фильмы. Иногда ворчит по-стариковски. Но незлобно.
— Мой папа был поляк. Он приехал в Москву, видимо, на заработки. А мама родом из Архангельской губернии. Нас было у родителей шестеро — три брата и три сестры. Я младший. Старший брат устраивал любительские спектакли, и, естественно, мы все принимали в этом какое-то участие. Репетиции, создание афиш, обсуждения — все происходило у нас в доме, а потом начинались спектакли. Снималось помещение — дом князя Волконского, клуб купеческих приказчиков и т.д. Вначале давался какой-нибудь небольшой спектакль — водевиль, комедия, а вторая часть — бал, или, как называлось, бал-парэ: почта Амура, конфетти, серпантин, призы дамам за вальс, мужчинам — за мазурку. Обязательно присутствовал распорядитель танцев. И мы с удовольствием ходили на все эти вечера. Так что я попал в атмосферу сценических интересов еще в младенческом возрасте.
— И повзрослев, вы уже не смогли из этой атмосферы вырваться?
— Да. Причем впервые я вышел на сцену в школе. Со своим одноклассником Иваном Лебедевым мы разыграли отрывок из «Леса» Островского — встречу Несчастливцева и Счастливцева. Но больше никто не хотел в нашей самодеятельности участвовать. Тогда мы познакомились с воспитанниками Флеровской гимназии, где учились Леонид Варпаховский, Маша Миронова, Люся Пирогов, и они нас пригласили на постановку политизированного представления «Международный вокзал». С этого все и началось. Мы организовали эстрадный коллектив молодежи, давали концерты, выезжали в пригород. Это было забавно, интересно, увлекательно.
— То есть вы уже вышли, что называется, на массового зрителя?
— Больше того, Варпаховский организовал джазовый оркестр под названием ПЭКСА — Первый Эксцентрический Камерный Сочетательный Ансамбль. Оркестровки делали нам очень известные музыканты. Выступали мы в «Кино Малая Дмитровка». Там шли фильмы с Бастером Китоном, Гарольдом Ллойдом и так далее. Директором кинотеатра был Михаил Бойтлер. Он предложил нам прослушаться в спортивном зале. Мы исполнили несколько номеров, ему понравилось, и нас пригласили выступать перед сеансом, что мы и делали в течение месяца. Причем мы даже пытались озвучивать мультфильмы Диснея — импровизировали, обыгрывали шлепки, падения, полеты. Все члены джаза были консерваторцами, и только я благодаря дружбе с Варпаховским пристроился туда без музыкального образования — играл на свистульках, трещотках, короче, создавал шумы. Сам Варпаховский играл на бутылках. Но однажды приехал секстет негров, и нам пришлось уйти.
— Профессиональное образование вы получили у Завадского. Это был первый набор в его студию?
— Да. Это было в 1926 году. До этого я учился сначала в церковно-приходской школе в районе Самотеки, в Троицких переулках. Когда произошла революция, я перешел в городское училище, а когда начался голод, мы уехали в Саратовскую губернию, в город Кузнецк. Через два года я вернулся в Москву. По окончании школы я поступил в московское отделение «Ленинградской Красной газеты» на Советской площади. Работал передиктовщиком — надо было где-то зарабатывать деньги. А потом, когда появились афиши о приеме в студию Завадского, я ушел туда, потому что хотел быть актером.
Вместе со мной на курс поступали Ростислав Плятт, Марк Перцовский, Юра Дуров — известный дрессировщик, который, правда, откололся месяца через три — ушел к своим зверюшкам. Студия находилась на Сретенке, на втором этаже в помещении бывшего паноптикума. Первой постановкой студии стала возобновленная пьеса «Любовью не шутят» Альфреда Мюссе. А вскоре нам дали новое помещение там же, на Сретенке, где мы и начали сезон 1931 года. На открытии присутствовал Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
Мне запомнилось на всю жизнь, как мы встречали в студии первый Новый год в нашей большой семье. Всю ночь к нам приезжали актеры из других театров, поздравляли, некоторые выступали с концертными номерами. Это было весело, интересно. Первый тост подняли, конечно, за 27-й Новый год, а второй тост — за здоровье Веры Марецкой, которая только что родила сына Завадскому.
— Насколько я знаю, еще будучи студийцем вы работали не только под началом Завадского, но и у Натальи Ильиничны Сац.
— Да, в 28-м году, опять же чтобы зарабатывать, я поступил в труппу Театра для детей под руководством Натальи Ильиничны Сац. Театр находился в помещении кинотеатра «Арс» на Тверской. Днем давались спектакли, а вечером шли киносеансы. Потом я работал в разных местах. Уже будучи штатным работником радио, выступал с джазом Цфасмана — вел конферанс в образе. Текст написал известный позднее автор Червинский. Поработал и в цирке. В Ленинграде шла пантомима «Тайга в огне». Ее привезли в Москву, стали возобновлять. Режиссер Петров предложил мне роль японского консула во Владивостоке. Самое смешное, что я должен был во время сцены поимки партизан под звуки выстрелов выехать на лошади на арену, встать напротив арестованных партизан и вынести приговор, затем совершить круг по арене и уехать. А я боялся, не знал, как лошадь себя поведет, — тут же идет стрельба. Но хорошо, что лошадь была к этому приручена.
— Ростислав Плятт в своей книге «Без эпилога» пишет, что в студии Завадского, где вы учились, у него были три ближайших товарища: Митя Февейский, Люсик Пирогов и Толя Кубацкий, или, «как ласково мы его называли, Кубик. Из всей нашей компании он один умел играть на рояле и поэтому нещадно эксплуатировался». Тут даже эпиграмма имеется:
— Это слишком волнительное и серьезное для меня событие. Плятт исказил факты, он не сказал правду, а это меня очень огорчило. Он писал воспоминания в последний год своей жизни, а мы с ним никогда не вспоминали события 32-го года. Казалось бы, всего лишь стенгазета в коллективе в 30 человек, но случились очень волнительные события.
Когда мы открыли сезон 1931 года в новом помещении, возникла острая необходимость пополнить труппу. Предполагалось, что помощники Завадского займутся поисками молодых актеров, причем таких, которые согласились бы работать за нашу небольшую зарплату и к тому же подходили театру. Вопрос стоял очень остро, так как, не решив его, мы не могли начать новый сезон. Время шло. И вдруг Завадский заявляет, что собирается на месяц к Черному морю. Вы сами понимаете, что пополнение труппы — основная задача художественного руководителя, все зависит от него. И вдруг это сваливалось на наши плечи. Что ж, хозяин — барин.
Завадский уехал. Но неожиданно в стенах студии возникла группа неизвестных нам людей, довольно свободно чувствующих себя среди нас. Никто их не знает, никто ничего не понимает. Оказалось, что это наши новые актеры. Кем они приглашены? Мы с Пляттом пошли к директору за объяснениями. А директор у нас тоже был новым, Артур Григорьевич Орлов — работник киевского Посредрабиса. Он нам рассказал, что Завадский перед отъездом пришел к нему с просьбой пригласить на свой взгляд человек шесть-семь актеров, и чем быстрее, тем лучше. Что он и сделал. И всего делов!
Вся эта ситуация и легла в основу статьи, которую мы написали для стенгазеты. Никого она особо не взволновала — все же все понимали и присутствовали при этих событиях. Но вот возвращается Завадский. Он читает статью. Он взбешен. Он чувствует, что «пойман с поличным» при совершении неблагоприятного поступка и решает тут же, немедленно избавиться от нас. Секретарша списывает копию с этой статьи, и Завадский идет с ней в Мособлрабис, которым руководил тогда некто Городинский. Завадский выкладывает ему ультиматум: «Либо я, либо авторы этой статьи. Вместе мы существовать не можем». Городинский заверяет сделать все необходимое, чтобы создать Мастеру все условия для спокойной работы. Он созывает общее собрание студийцев, произносит разгромную политизированную речь, призывает всех высказываться. Желающих было немного — человека два, жаждущих угодить Завадскому, и кто-то из недавно приглашенных. В заключении собрания Городинский от имени Мособлрабиса выносит решение — Плятта и меня из театра уволить, из профсоюза исключить и поставить вопрос о лишении нас паспортов.
На другой день мы были уволены. Это было нужно только Завадскому, больше никому. Мы тут же подали апелляцию в ЦК Рабис и стали думать о том, куда устроиться. Так как мы оставались актерами, нам хотелось работать в театре, и Плятт пошел устраиваться в студию Рубена Симонова, а я пошел в Театр строителей красного стадиона — типа ТРАМа. Но так как еще в 31 году мы с Пляттом были приняты в штат Всесоюзного радиокомитета, нас не особо волновало ни наше гражданское положение, ни материальное, потому что мы работали там в полную меру и получали нужную зарплату.
Вначале мы были дикторами, но, естественно, принимали участие в разных редакциях — детского вещания, музыкального, красноармейского. Не работали только в последних известиях и гимнастике по утрам.
Вот такая история.
— Чем же кончилась история с апелляцией?
— А кончилась она тем, что ЦК Рабис не скоро, но все же рассмотрел нашу апелляцию и вынес решение: отменить все, что напридумывали Завадский с Городинским, и вновь поднять вопросы, затронутые в нашей статье. Но ввиду того, что Завадского не было в тот период в Москве, а мы с Пляттом работали в других театрах, все осталось на своих местах. Вместе с тем Плятт вернулся в студию, помирился с Завадским, а я — нет. И никогда об этом не жалел.
Завадский вообще был человеком неприятным. Вы знаете, что он всегда носил с собой пачку остроотточенных карандашей? Он все время рисовал. Но никогда не рисовал нормальных людей. Он все время рисовал каких-то гномов, карликов, уродов. Вы не найдете в его рисунках ни одного человеческого лица. Почему? Непонятно. Мне недавно рассказали, как однажды Завадский в присутствии Галины Улановой кому-то сказал: «Мои ученики — это Плятт, Марецкая и Мордвинов». И вдруг Уланова говорит: «Как? И это все? Это же так трагично!»
— Нравилось ли вам работать на радио?
— Да. Мы с удовольствием играли в радиопостановках под руководством Осипа Наумовича Абдулова. У нас был такой костяк, на котором держались все его постановки: Плятт, Литвинов, Пирогов, я и кто-то еще. С 1931 по 1993 год я продолжал выходить в эфир, правда в штате я был 10 лет, а 11-й год пришелся на начало войны. Московские театры эвакуировались, и в столице остались кое-какие артисты, по каким-либо причинам не уехавшие. И вот из них и составился новый театр — Театр драмы во главе с Николаем Михайловичем Горчаковым. Играли мы в помещении бывшего театра Корша, а потом это называлось филиалом Художественного театра. После войны наш театр стал называться Театром Маяковского, и проработал я в нем в общей сложности 15 лет.
Но так как я ушел из штата радио, я теперь не считаюсь его ветераном. А ведь когда я начинал, радио было еще в младенческом возрасте, я помню, как отмечалось 15-летие организации радио. А теперь уже есть совет ветеранов радио, и я решил, что, может быть, я тоже ветеран.
— Ну а как же?
— Оказалось, нет. Со мной даже почему-то не захотели разговаривать. Там требовались такие условия — либо проработать в штате 15 лет, либо уйти на пенсию из Всесоюзного радиокомитета. Но я продолжал работать там 60 лет, хотя и не в штате.
— К сожалению, многое приходится в этой жизни доказывать. А каково это — ощущать себя ветераном? Ветераном сцены, ветераном радио, ветераном кино?
— На этот вопрос мне очень трудно ответить. Если бы я был, скажем, боксером или штангистом, я понимал бы, что раньше я поднимал 500 кг, а сейчас — 5 кг. А в чем выражается жизнь в искусстве? Можно ответить привычно — это чувство вкуса, чувство меры, чувство такта, интеллигентности. Они возникают не сами по себе, а в связи с чем-то. Я, например, удивляюсь, просматривая телепрограммы, телесериалы. Я удивляюсь и не понимаю, что это такое. Или другой пример — к нам в Дом ветеранов кино привозят новые картины. Просмотрев почти до середины «Время танцора» Абдрашитова и Миндадзе, я громко спросил окружающих: «А в этом фильме что-нибудь человеческое есть?» Он же никуда не годится, и тем не менее взял массу наград и премий. Это тоже меня удивляет. Где же у людей представление о том, как можно разумно рассказать друг другу какую-либо историю?
— А это не возрастное брюзжание, не конфликт поколений?
— На это я вам отвечу. Разве вы могли бы помочиться в плафон светильника в родном театре? Или нарисовать на стене сношающихся собачек? А мой друг Плятт это делал в те же годы, когда Станиславский писал свои великие труды и осуществлял выдающиеся постановки на сцене Художественного театра. Это немыслимо! Это — из ряда вон! А однажды он умудрился во время спектакля «Компас» написать на лысине актера Февейского химическим карандашом матерное слово из трех букв и так потом веселился! Ну как это понять? Так что во все времена существовали культура и бескультурье.
— Анатолий Львович, если продолжать тему ветеранства, нельзя обойти и ту часть вашей биографии, которая связана с войной.
— Да, но только с финской войной. Осенью 1939 года перед своей дверью я встречаю человека в солдатской форме, который вручает мне повестку — явиться тогда-то туда-то с ложкой, вилкой, кружкой и т.д. Сбор около кинотеатра «Космос». Когда я туда пришел, понял, что обратно уже не отпустят. В карманах у меня лежали документы, деньги, ключи, поэтому я отпросился, сгонял домой, все отдал и попрощался с женой и сыном. Вечером мы уже были на вокзале. Нас погрузили в товарняк и куда-то повезли. В Орле расформировали, обстригли, переодели и погнали по шоссе в Польшу. Вдруг — приказ Ворошилова: остановиться. Постояли, повернули назад. На границе нас надолго задержали. Потом выдали обмундирование и повезли в Финляндию, в северный город Кандалакшу. Финны нас изрядно потрепали. Мы попали в окружение и получили приказ, беззвучно отступать к советской границе. Идем. И представьте себе картину: зима, лунная ночь, тишина. Мы молча, без шума и разговоров, идем неизвестно куда. Так как я служил в артиллерийском полку, мы все перевозили на конской тяге. Так что и лошади молча с нами передвигаются. И вот от нашей процессии отстает какая-то часть, и мне начальник штаба приказывает остаться одному в этом незнакомом темном месте и дождаться отставших. Представляете? Как определить в кромешной темноте, кто наш, а кто не наш? Ситуация была жуткая.
А потом нам выдали лыжи, халаты, водку и вновь повели занимать позиции. Но, слава Богу, наступил мир.
— В ту пору вы еще не были известным артистом, не снимались в кино?
— Мой кинодебют состоялся в 1928 году. Представляете? Из ныне живущих киноактеров такой цифрой, пожалуй, уже никто не похвастается. Поступило приглашение от Госвоенкино, которое находилось на Красной площади в помещении ПУРККА — Политического Управления Рабоче-Крестьянской Красной армии. Режиссеры Малахов и Верховский предложили сыграть молодого парнишку, сельского жителя, брата героини — Марецкой. Ее кавалера играл Михаил Яншин. Кстати, на съемки в пригороде Москвы к нам приезжала молодая жена Яншина — Вероника Полонская, только что вышедшая за него замуж. Фильм назывался «Простые сердца». Потом некоторый перерыв, какие-то незначительные эпизоды, и с начала 50-х началась активная работа.
— Из галереи так называемых отрицательных героев, которых вы сыграли, самым великолепным я считаю генерала Франца из фильма «Щит и меч». Прежде всего потому, что он совершенно не похож на остальные ваши работы. Это не сказочный герой, и не брюзга-старикашка, а умный, страшный противник...
— Но вместе с тем странная вещь: сыграл Франца, сыграл еще пару злодеев, а ребята во дворе кричат: «Вон идет этот вредный тип!» А на самом деле я играл довольно мало отрицательных ролей. Та же «Марья-искусница», скажем. Ну Водяной, ну кто он такой? Хитрый мужичонка с длинной бородой, душа нараспашку!
— Это все, наверное, от Роу, сказки которого на самом деле добрые.
— Надо сказать, что Роу никогда мне ничего не подсказывал, как и что играть. Никаких замечаний. Он считал: раз он пригласил артиста, артист сделает свое дело. И все. Он был больше ремесленником, нежели творцом. Так что у него я снимался много и все больше по королевской линии — Йагупоп, король Унылио, царь Водокрут. Или наоборот — замухрышки-мужички, как кум Панас из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Нужно сказать, что он придерживался метода антрепризы. У него был костяк исполнителей, который обязан был принимать участие в его постановках, и неважно, подходила роль актеру или не подходила. Вот представьте себе — «Королевство кривых зеркал». Там был такой персонаж Нушрок — Коршун. И Роу предлагает снимать в этой роли Александра Хвылю — полного, крупного мужчину. Какой же он коршун, хищник? Потом уже разыскали Файта. Вот это уже было то, что надо: быстрый взгляд, нос крючком, готов в любой момент к стремительной атаке. А Роу — лишь бы роли разошлись в кругу его антрепризы. Он никого из нас не спрашивал и назначал на ту роль, на какую хотел. Сознательно я сыграл лишь короля Унылио в «Новых похождениях Кота в сапогах». Я на эту роль пробовался, я на нее шел. Во всех остальных фильмах меня не спрашивали.
— Вы достаточно рано стали играть роли стариков. По-моему, вас даже чересчур эксплуатировали в этом амплуа, как и Милляра.
— Это не удивительно. Это особенность характерного актера. Была такая актриса Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Она с самого начала играла старух — и играла блистательно. Тут надо сказать, что, вероятно, сейчас в России не найдется человека, который мог бы сказать, что участвовал в одном спектакле с такими людьми, как Блюменталь-Тамарина, Николай Мариусович Радин, Борис Самойлович Борисов. А я участвовал. Плятт играл там какого-то пижона, а я играл маленькую роль клерка. Это было в помещении мюзик-холла где-то недели две. Игрался спектакль «Хорошо сшитый фрак» — любимая пьеса Радина, его конек.
— Честно говоря, мне было как-то странно слышать, что вас узнают на улице — со своим лицом вы довольно редко появлялись на экране.
— Да, на того же Водокрута меня гримировали долго. Это надо было втереть грим так, чтобы он не отличался от цвета лица, нос наклеить, бороду длинную, и чтобы все волосики естественно располагались — это часа два продолжалось. Так что надо было приходить на грим задолго до остальных. А после съемки задерживаться. Представляете, Миша Кузнецов снял усы и ушел, а мне — разгримировываться еще часа два.
Кстати, Водокрута должен был играть Мартинсон. Но он почему-то не мог, и пришлось сниматься мне. И я играл так, как видел этот образ сам. Мартинсон ушел бы, наверное, в эксцентрику.
— А по голосу вас не узнают?
— Как ни странно, узнают. Был такой случай на одной из концертных поездок. Где-то на стадионе, в сумерки, нас осветили прожекторами, и вдруг из огромного зала я слышу женский голос: «А я его знаю с детства!» Я думаю, кто это, откуда меня знает? Как потом выяснилось, она еще будучи в деревне слышала меня по репродуктору.
— Анатолий Львович, а кем была ваша жена?
— Жена моя, Раиса Ефимовна Ельперт-Гальперин, родом из Одессы. Лет в 12-13 она приехала в Москву. Отец ее, инженер-электрик, получал образование во Франции, занимался здесь в тресте противопожарного оборудования «Спринклер». После его смерти она решила продолжать профессию отца. Окончила противопожарный техникум и занималась проектированием оборудования. Мы поженились, в 1936 году у нас родился сын. Мы старались, чтобы он не пошел в театр, так оно и получилось. Он окончил архитектурный институт, и сейчас руководит мастерской в «Моспроекте».
Жена жила на улице Мархлевского, которая раньше называлась Милютинским переулком. Это был двор Польского костела. Окружающие строения сплошь занимали польские товарищи, которые там жили и работали. Занимали мы втроем девятиметровую комнату. С нами жила еще и собака Джек. Это продолжалось до тех пор, пока я не вступил в кооператив от Театра Маяковского. Совместно с Театром киноактера строился дом на улице Черняховского. Но нужно было платить вступительные взносы, членские взносы... А где взять деньги? В это время я уже начал сниматься, и мне предложили перейти в штат Студии Горького, что я и сделал. И считаю, что правильно. А вот совсем недавно, уже после смерти жены, я переехал в Дом ветеранов кино.
— Ваша жена принимала участие в вашем творчестве?
— Нет, никакого. Я даже больше скажу. Она почти что никогда не давала оценки тому, что я делал на сцене или на экране. Помню такой момент, когда где-то шел «Юбилей» Чехова, и Хирина играл Василий Топорков. А в Театре Маяковского я играл Хирина. Так когда она посмотрела, то сказала: «Ну и что? Толя так же играл». Это перекликается с анекдотом, когда в Одессе тонул мальчик, кто-то бросился его спасать, вытащили, все были рады, а особенно рада была мама, которая спросила: «А вы кепочку там не нашли?».
Она совершенно не годящаяся для искусства женщина. Она даже никогда не улыбалась. Но была порядочным человеком, честным. К ней всегда хорошо относилось начальство, с которым она работала, так как работником она была очень хорошим.
Я вообще никогда никого не спрашивал о своем творчестве, а мне не говорили. Поэтому я не знаю, как к моим работам относились родственники, друзья.
— Вы ведете своеобразный образ жизни. И коллеги говорят о вас, как о несколько замкнутом, скрытном человеке, не входившем ни в какие компании, что никогда вы не были замечены ни в каких скандалах, а спорите только с режиссерами. Это так?
Даже 90-летний юбилей старейшего российского киноартиста прошел, что называется, в узком семейном кругу. Дом ветеранов кино, в который Анатолий Львович был вынужден переехать после смерти жены, оказался «за чертой бедности», а походатайствовать за себя перед Союзом кинематографистов или Гильдией актеров кино он в очередной раз наотрез отказался. Хотя представители этих организаций все равно приехали на торжества и даже вручили артисту значок «Отличника кинематографии».
Так и протекла вся жизнь этого замечательного человека в профессии. Театр, кино, концерты. Кубацкий и ныне обладает острым, аналитическим умом, он внимательно следит за всеми происходящими событиями, читает газеты, смотрит новые фильмы. Иногда ворчит по-стариковски. Но незлобно.
— Мой папа был поляк. Он приехал в Москву, видимо, на заработки. А мама родом из Архангельской губернии. Нас было у родителей шестеро — три брата и три сестры. Я младший. Старший брат устраивал любительские спектакли, и, естественно, мы все принимали в этом какое-то участие. Репетиции, создание афиш, обсуждения — все происходило у нас в доме, а потом начинались спектакли. Снималось помещение — дом князя Волконского, клуб купеческих приказчиков и т.д. Вначале давался какой-нибудь небольшой спектакль — водевиль, комедия, а вторая часть — бал, или, как называлось, бал-парэ: почта Амура, конфетти, серпантин, призы дамам за вальс, мужчинам — за мазурку. Обязательно присутствовал распорядитель танцев. И мы с удовольствием ходили на все эти вечера. Так что я попал в атмосферу сценических интересов еще в младенческом возрасте.
— И повзрослев, вы уже не смогли из этой атмосферы вырваться?
— Да. Причем впервые я вышел на сцену в школе. Со своим одноклассником Иваном Лебедевым мы разыграли отрывок из «Леса» Островского — встречу Несчастливцева и Счастливцева. Но больше никто не хотел в нашей самодеятельности участвовать. Тогда мы познакомились с воспитанниками Флеровской гимназии, где учились Леонид Варпаховский, Маша Миронова, Люся Пирогов, и они нас пригласили на постановку политизированного представления «Международный вокзал». С этого все и началось. Мы организовали эстрадный коллектив молодежи, давали концерты, выезжали в пригород. Это было забавно, интересно, увлекательно.
— То есть вы уже вышли, что называется, на массового зрителя?
— Больше того, Варпаховский организовал джазовый оркестр под названием ПЭКСА — Первый Эксцентрический Камерный Сочетательный Ансамбль. Оркестровки делали нам очень известные музыканты. Выступали мы в «Кино Малая Дмитровка». Там шли фильмы с Бастером Китоном, Гарольдом Ллойдом и так далее. Директором кинотеатра был Михаил Бойтлер. Он предложил нам прослушаться в спортивном зале. Мы исполнили несколько номеров, ему понравилось, и нас пригласили выступать перед сеансом, что мы и делали в течение месяца. Причем мы даже пытались озвучивать мультфильмы Диснея — импровизировали, обыгрывали шлепки, падения, полеты. Все члены джаза были консерваторцами, и только я благодаря дружбе с Варпаховским пристроился туда без музыкального образования — играл на свистульках, трещотках, короче, создавал шумы. Сам Варпаховский играл на бутылках. Но однажды приехал секстет негров, и нам пришлось уйти.
— Профессиональное образование вы получили у Завадского. Это был первый набор в его студию?
— Да. Это было в 1926 году. До этого я учился сначала в церковно-приходской школе в районе Самотеки, в Троицких переулках. Когда произошла революция, я перешел в городское училище, а когда начался голод, мы уехали в Саратовскую губернию, в город Кузнецк. Через два года я вернулся в Москву. По окончании школы я поступил в московское отделение «Ленинградской Красной газеты» на Советской площади. Работал передиктовщиком — надо было где-то зарабатывать деньги. А потом, когда появились афиши о приеме в студию Завадского, я ушел туда, потому что хотел быть актером.
Вместе со мной на курс поступали Ростислав Плятт, Марк Перцовский, Юра Дуров — известный дрессировщик, который, правда, откололся месяца через три — ушел к своим зверюшкам. Студия находилась на Сретенке, на втором этаже в помещении бывшего паноптикума. Первой постановкой студии стала возобновленная пьеса «Любовью не шутят» Альфреда Мюссе. А вскоре нам дали новое помещение там же, на Сретенке, где мы и начали сезон 1931 года. На открытии присутствовал Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
Мне запомнилось на всю жизнь, как мы встречали в студии первый Новый год в нашей большой семье. Всю ночь к нам приезжали актеры из других театров, поздравляли, некоторые выступали с концертными номерами. Это было весело, интересно. Первый тост подняли, конечно, за 27-й Новый год, а второй тост — за здоровье Веры Марецкой, которая только что родила сына Завадскому.
— Насколько я знаю, еще будучи студийцем вы работали не только под началом Завадского, но и у Натальи Ильиничны Сац.
— Да, в 28-м году, опять же чтобы зарабатывать, я поступил в труппу Театра для детей под руководством Натальи Ильиничны Сац. Театр находился в помещении кинотеатра «Арс» на Тверской. Днем давались спектакли, а вечером шли киносеансы. Потом я работал в разных местах. Уже будучи штатным работником радио, выступал с джазом Цфасмана — вел конферанс в образе. Текст написал известный позднее автор Червинский. Поработал и в цирке. В Ленинграде шла пантомима «Тайга в огне». Ее привезли в Москву, стали возобновлять. Режиссер Петров предложил мне роль японского консула во Владивостоке. Самое смешное, что я должен был во время сцены поимки партизан под звуки выстрелов выехать на лошади на арену, встать напротив арестованных партизан и вынести приговор, затем совершить круг по арене и уехать. А я боялся, не знал, как лошадь себя поведет, — тут же идет стрельба. Но хорошо, что лошадь была к этому приручена.
— Ростислав Плятт в своей книге «Без эпилога» пишет, что в студии Завадского, где вы учились, у него были три ближайших товарища: Митя Февейский, Люсик Пирогов и Толя Кубацкий, или, «как ласково мы его называли, Кубик. Из всей нашей компании он один умел играть на рояле и поэтому нещадно эксплуатировался». Тут даже эпиграмма имеется:
Но дальше Плятт говорит о том, что позднее вы с ним оказались в центре неприятного инцидента. В театральной стенгазете вы резко выступили против дирекции театра, дело пошло по инстанциям, вы возмутились и ушли из театра. Плятт через год вернулся, а вы нет.
Я помню двухколонный зал с овиноградненою сценой,
Где дух студийный выплясал, обрызгав все веселье пеной,
Откуда изгнана печаль, где прироялен нашей волей,
Волнуя сломанный рояль, гремит Кубацкий Анатолий.
— Это слишком волнительное и серьезное для меня событие. Плятт исказил факты, он не сказал правду, а это меня очень огорчило. Он писал воспоминания в последний год своей жизни, а мы с ним никогда не вспоминали события 32-го года. Казалось бы, всего лишь стенгазета в коллективе в 30 человек, но случились очень волнительные события.
Когда мы открыли сезон 1931 года в новом помещении, возникла острая необходимость пополнить труппу. Предполагалось, что помощники Завадского займутся поисками молодых актеров, причем таких, которые согласились бы работать за нашу небольшую зарплату и к тому же подходили театру. Вопрос стоял очень остро, так как, не решив его, мы не могли начать новый сезон. Время шло. И вдруг Завадский заявляет, что собирается на месяц к Черному морю. Вы сами понимаете, что пополнение труппы — основная задача художественного руководителя, все зависит от него. И вдруг это сваливалось на наши плечи. Что ж, хозяин — барин.
Завадский уехал. Но неожиданно в стенах студии возникла группа неизвестных нам людей, довольно свободно чувствующих себя среди нас. Никто их не знает, никто ничего не понимает. Оказалось, что это наши новые актеры. Кем они приглашены? Мы с Пляттом пошли к директору за объяснениями. А директор у нас тоже был новым, Артур Григорьевич Орлов — работник киевского Посредрабиса. Он нам рассказал, что Завадский перед отъездом пришел к нему с просьбой пригласить на свой взгляд человек шесть-семь актеров, и чем быстрее, тем лучше. Что он и сделал. И всего делов!
Вся эта ситуация и легла в основу статьи, которую мы написали для стенгазеты. Никого она особо не взволновала — все же все понимали и присутствовали при этих событиях. Но вот возвращается Завадский. Он читает статью. Он взбешен. Он чувствует, что «пойман с поличным» при совершении неблагоприятного поступка и решает тут же, немедленно избавиться от нас. Секретарша списывает копию с этой статьи, и Завадский идет с ней в Мособлрабис, которым руководил тогда некто Городинский. Завадский выкладывает ему ультиматум: «Либо я, либо авторы этой статьи. Вместе мы существовать не можем». Городинский заверяет сделать все необходимое, чтобы создать Мастеру все условия для спокойной работы. Он созывает общее собрание студийцев, произносит разгромную политизированную речь, призывает всех высказываться. Желающих было немного — человека два, жаждущих угодить Завадскому, и кто-то из недавно приглашенных. В заключении собрания Городинский от имени Мособлрабиса выносит решение — Плятта и меня из театра уволить, из профсоюза исключить и поставить вопрос о лишении нас паспортов.
На другой день мы были уволены. Это было нужно только Завадскому, больше никому. Мы тут же подали апелляцию в ЦК Рабис и стали думать о том, куда устроиться. Так как мы оставались актерами, нам хотелось работать в театре, и Плятт пошел устраиваться в студию Рубена Симонова, а я пошел в Театр строителей красного стадиона — типа ТРАМа. Но так как еще в 31 году мы с Пляттом были приняты в штат Всесоюзного радиокомитета, нас не особо волновало ни наше гражданское положение, ни материальное, потому что мы работали там в полную меру и получали нужную зарплату.
Вначале мы были дикторами, но, естественно, принимали участие в разных редакциях — детского вещания, музыкального, красноармейского. Не работали только в последних известиях и гимнастике по утрам.
Вот такая история.
— Чем же кончилась история с апелляцией?
— А кончилась она тем, что ЦК Рабис не скоро, но все же рассмотрел нашу апелляцию и вынес решение: отменить все, что напридумывали Завадский с Городинским, и вновь поднять вопросы, затронутые в нашей статье. Но ввиду того, что Завадского не было в тот период в Москве, а мы с Пляттом работали в других театрах, все осталось на своих местах. Вместе с тем Плятт вернулся в студию, помирился с Завадским, а я — нет. И никогда об этом не жалел.
Завадский вообще был человеком неприятным. Вы знаете, что он всегда носил с собой пачку остроотточенных карандашей? Он все время рисовал. Но никогда не рисовал нормальных людей. Он все время рисовал каких-то гномов, карликов, уродов. Вы не найдете в его рисунках ни одного человеческого лица. Почему? Непонятно. Мне недавно рассказали, как однажды Завадский в присутствии Галины Улановой кому-то сказал: «Мои ученики — это Плятт, Марецкая и Мордвинов». И вдруг Уланова говорит: «Как? И это все? Это же так трагично!»
— Нравилось ли вам работать на радио?
— Да. Мы с удовольствием играли в радиопостановках под руководством Осипа Наумовича Абдулова. У нас был такой костяк, на котором держались все его постановки: Плятт, Литвинов, Пирогов, я и кто-то еще. С 1931 по 1993 год я продолжал выходить в эфир, правда в штате я был 10 лет, а 11-й год пришелся на начало войны. Московские театры эвакуировались, и в столице остались кое-какие артисты, по каким-либо причинам не уехавшие. И вот из них и составился новый театр — Театр драмы во главе с Николаем Михайловичем Горчаковым. Играли мы в помещении бывшего театра Корша, а потом это называлось филиалом Художественного театра. После войны наш театр стал называться Театром Маяковского, и проработал я в нем в общей сложности 15 лет.
Но так как я ушел из штата радио, я теперь не считаюсь его ветераном. А ведь когда я начинал, радио было еще в младенческом возрасте, я помню, как отмечалось 15-летие организации радио. А теперь уже есть совет ветеранов радио, и я решил, что, может быть, я тоже ветеран.
— Ну а как же?
— Оказалось, нет. Со мной даже почему-то не захотели разговаривать. Там требовались такие условия — либо проработать в штате 15 лет, либо уйти на пенсию из Всесоюзного радиокомитета. Но я продолжал работать там 60 лет, хотя и не в штате.
— К сожалению, многое приходится в этой жизни доказывать. А каково это — ощущать себя ветераном? Ветераном сцены, ветераном радио, ветераном кино?
— На этот вопрос мне очень трудно ответить. Если бы я был, скажем, боксером или штангистом, я понимал бы, что раньше я поднимал 500 кг, а сейчас — 5 кг. А в чем выражается жизнь в искусстве? Можно ответить привычно — это чувство вкуса, чувство меры, чувство такта, интеллигентности. Они возникают не сами по себе, а в связи с чем-то. Я, например, удивляюсь, просматривая телепрограммы, телесериалы. Я удивляюсь и не понимаю, что это такое. Или другой пример — к нам в Дом ветеранов кино привозят новые картины. Просмотрев почти до середины «Время танцора» Абдрашитова и Миндадзе, я громко спросил окружающих: «А в этом фильме что-нибудь человеческое есть?» Он же никуда не годится, и тем не менее взял массу наград и премий. Это тоже меня удивляет. Где же у людей представление о том, как можно разумно рассказать друг другу какую-либо историю?
— А это не возрастное брюзжание, не конфликт поколений?
— На это я вам отвечу. Разве вы могли бы помочиться в плафон светильника в родном театре? Или нарисовать на стене сношающихся собачек? А мой друг Плятт это делал в те же годы, когда Станиславский писал свои великие труды и осуществлял выдающиеся постановки на сцене Художественного театра. Это немыслимо! Это — из ряда вон! А однажды он умудрился во время спектакля «Компас» написать на лысине актера Февейского химическим карандашом матерное слово из трех букв и так потом веселился! Ну как это понять? Так что во все времена существовали культура и бескультурье.
— Анатолий Львович, если продолжать тему ветеранства, нельзя обойти и ту часть вашей биографии, которая связана с войной.
— Да, но только с финской войной. Осенью 1939 года перед своей дверью я встречаю человека в солдатской форме, который вручает мне повестку — явиться тогда-то туда-то с ложкой, вилкой, кружкой и т.д. Сбор около кинотеатра «Космос». Когда я туда пришел, понял, что обратно уже не отпустят. В карманах у меня лежали документы, деньги, ключи, поэтому я отпросился, сгонял домой, все отдал и попрощался с женой и сыном. Вечером мы уже были на вокзале. Нас погрузили в товарняк и куда-то повезли. В Орле расформировали, обстригли, переодели и погнали по шоссе в Польшу. Вдруг — приказ Ворошилова: остановиться. Постояли, повернули назад. На границе нас надолго задержали. Потом выдали обмундирование и повезли в Финляндию, в северный город Кандалакшу. Финны нас изрядно потрепали. Мы попали в окружение и получили приказ, беззвучно отступать к советской границе. Идем. И представьте себе картину: зима, лунная ночь, тишина. Мы молча, без шума и разговоров, идем неизвестно куда. Так как я служил в артиллерийском полку, мы все перевозили на конской тяге. Так что и лошади молча с нами передвигаются. И вот от нашей процессии отстает какая-то часть, и мне начальник штаба приказывает остаться одному в этом незнакомом темном месте и дождаться отставших. Представляете? Как определить в кромешной темноте, кто наш, а кто не наш? Ситуация была жуткая.
А потом нам выдали лыжи, халаты, водку и вновь повели занимать позиции. Но, слава Богу, наступил мир.
— В ту пору вы еще не были известным артистом, не снимались в кино?
— Мой кинодебют состоялся в 1928 году. Представляете? Из ныне живущих киноактеров такой цифрой, пожалуй, уже никто не похвастается. Поступило приглашение от Госвоенкино, которое находилось на Красной площади в помещении ПУРККА — Политического Управления Рабоче-Крестьянской Красной армии. Режиссеры Малахов и Верховский предложили сыграть молодого парнишку, сельского жителя, брата героини — Марецкой. Ее кавалера играл Михаил Яншин. Кстати, на съемки в пригороде Москвы к нам приезжала молодая жена Яншина — Вероника Полонская, только что вышедшая за него замуж. Фильм назывался «Простые сердца». Потом некоторый перерыв, какие-то незначительные эпизоды, и с начала 50-х началась активная работа.
— Из галереи так называемых отрицательных героев, которых вы сыграли, самым великолепным я считаю генерала Франца из фильма «Щит и меч». Прежде всего потому, что он совершенно не похож на остальные ваши работы. Это не сказочный герой, и не брюзга-старикашка, а умный, страшный противник...
— Но вместе с тем странная вещь: сыграл Франца, сыграл еще пару злодеев, а ребята во дворе кричат: «Вон идет этот вредный тип!» А на самом деле я играл довольно мало отрицательных ролей. Та же «Марья-искусница», скажем. Ну Водяной, ну кто он такой? Хитрый мужичонка с длинной бородой, душа нараспашку!
— Это все, наверное, от Роу, сказки которого на самом деле добрые.
— Надо сказать, что Роу никогда мне ничего не подсказывал, как и что играть. Никаких замечаний. Он считал: раз он пригласил артиста, артист сделает свое дело. И все. Он был больше ремесленником, нежели творцом. Так что у него я снимался много и все больше по королевской линии — Йагупоп, король Унылио, царь Водокрут. Или наоборот — замухрышки-мужички, как кум Панас из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Нужно сказать, что он придерживался метода антрепризы. У него был костяк исполнителей, который обязан был принимать участие в его постановках, и неважно, подходила роль актеру или не подходила. Вот представьте себе — «Королевство кривых зеркал». Там был такой персонаж Нушрок — Коршун. И Роу предлагает снимать в этой роли Александра Хвылю — полного, крупного мужчину. Какой же он коршун, хищник? Потом уже разыскали Файта. Вот это уже было то, что надо: быстрый взгляд, нос крючком, готов в любой момент к стремительной атаке. А Роу — лишь бы роли разошлись в кругу его антрепризы. Он никого из нас не спрашивал и назначал на ту роль, на какую хотел. Сознательно я сыграл лишь короля Унылио в «Новых похождениях Кота в сапогах». Я на эту роль пробовался, я на нее шел. Во всех остальных фильмах меня не спрашивали.
— Вы достаточно рано стали играть роли стариков. По-моему, вас даже чересчур эксплуатировали в этом амплуа, как и Милляра.
— Это не удивительно. Это особенность характерного актера. Была такая актриса Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Она с самого начала играла старух — и играла блистательно. Тут надо сказать, что, вероятно, сейчас в России не найдется человека, который мог бы сказать, что участвовал в одном спектакле с такими людьми, как Блюменталь-Тамарина, Николай Мариусович Радин, Борис Самойлович Борисов. А я участвовал. Плятт играл там какого-то пижона, а я играл маленькую роль клерка. Это было в помещении мюзик-холла где-то недели две. Игрался спектакль «Хорошо сшитый фрак» — любимая пьеса Радина, его конек.
— Честно говоря, мне было как-то странно слышать, что вас узнают на улице — со своим лицом вы довольно редко появлялись на экране.
— Да, на того же Водокрута меня гримировали долго. Это надо было втереть грим так, чтобы он не отличался от цвета лица, нос наклеить, бороду длинную, и чтобы все волосики естественно располагались — это часа два продолжалось. Так что надо было приходить на грим задолго до остальных. А после съемки задерживаться. Представляете, Миша Кузнецов снял усы и ушел, а мне — разгримировываться еще часа два.
Кстати, Водокрута должен был играть Мартинсон. Но он почему-то не мог, и пришлось сниматься мне. И я играл так, как видел этот образ сам. Мартинсон ушел бы, наверное, в эксцентрику.
— А по голосу вас не узнают?
— Как ни странно, узнают. Был такой случай на одной из концертных поездок. Где-то на стадионе, в сумерки, нас осветили прожекторами, и вдруг из огромного зала я слышу женский голос: «А я его знаю с детства!» Я думаю, кто это, откуда меня знает? Как потом выяснилось, она еще будучи в деревне слышала меня по репродуктору.
— Анатолий Львович, а кем была ваша жена?
— Жена моя, Раиса Ефимовна Ельперт-Гальперин, родом из Одессы. Лет в 12-13 она приехала в Москву. Отец ее, инженер-электрик, получал образование во Франции, занимался здесь в тресте противопожарного оборудования «Спринклер». После его смерти она решила продолжать профессию отца. Окончила противопожарный техникум и занималась проектированием оборудования. Мы поженились, в 1936 году у нас родился сын. Мы старались, чтобы он не пошел в театр, так оно и получилось. Он окончил архитектурный институт, и сейчас руководит мастерской в «Моспроекте».
Жена жила на улице Мархлевского, которая раньше называлась Милютинским переулком. Это был двор Польского костела. Окружающие строения сплошь занимали польские товарищи, которые там жили и работали. Занимали мы втроем девятиметровую комнату. С нами жила еще и собака Джек. Это продолжалось до тех пор, пока я не вступил в кооператив от Театра Маяковского. Совместно с Театром киноактера строился дом на улице Черняховского. Но нужно было платить вступительные взносы, членские взносы... А где взять деньги? В это время я уже начал сниматься, и мне предложили перейти в штат Студии Горького, что я и сделал. И считаю, что правильно. А вот совсем недавно, уже после смерти жены, я переехал в Дом ветеранов кино.
— Ваша жена принимала участие в вашем творчестве?
— Нет, никакого. Я даже больше скажу. Она почти что никогда не давала оценки тому, что я делал на сцене или на экране. Помню такой момент, когда где-то шел «Юбилей» Чехова, и Хирина играл Василий Топорков. А в Театре Маяковского я играл Хирина. Так когда она посмотрела, то сказала: «Ну и что? Толя так же играл». Это перекликается с анекдотом, когда в Одессе тонул мальчик, кто-то бросился его спасать, вытащили, все были рады, а особенно рада была мама, которая спросила: «А вы кепочку там не нашли?».
Она совершенно не годящаяся для искусства женщина. Она даже никогда не улыбалась. Но была порядочным человеком, честным. К ней всегда хорошо относилось начальство, с которым она работала, так как работником она была очень хорошим.
Я вообще никогда никого не спрашивал о своем творчестве, а мне не говорили. Поэтому я не знаю, как к моим работам относились родственники, друзья.
— Вы ведете своеобразный образ жизни. И коллеги говорят о вас, как о несколько замкнутом, скрытном человеке, не входившем ни в какие компании, что никогда вы не были замечены ни в каких скандалах, а спорите только с режиссерами. Это так?