В тот же вечер Люпэн направился обратно в Париж с намерением активно способствовать ускорению процесса Мальрейха и семи его бандитов.
   Как проходило это судебное дело, каким образом его вели — обо всем этом рассказывать излишне, так как еще живы в памяти современников соответствующие факты, до мельчайших подробностей. Дело стало одним из тех сенсационных событий, которые комментируют и обсуждают между собой самые малограмотные крестьяне из наиболее захолустных хуторов. Что хотелось бы напомнить — это огромное участие, принятое Люпэном как в течении процесса, так и в обеспечении расследования. В сущности, следствие вел именно он. С самого начала он сумел подменить собой соответствующие инстанции системы правосудия, указывая, где проводить обыски, какие следует принимать меры, какие вопросы задавать задержанным, имея при этом на все готовые ответы. Кто не помнит всеобщего ошеломления, когда в газетах появлялись его письма, отмеченные железной логикой и силой убеждения, письма, выходившие, друг за другом, под следующими подписями:
   «Арсен Люпэн, следователь».
   «Арсен Люпэн, генеральный прокурор».
   «Арсен Люпэн, хранитель печатей». [4]
   «Арсен Люпэн, легавый».
   Он вносил в работу немалый азарт, увлеченность, некоторую даже резкость, вызывавшие удивление, поскольку проявлялась им, обычно — столь склонного к иронии, а в общем, по своему темпераменту, и к сочувствию, в известной мере — профессиональному.
   На этот раз им владела ненависть.
   Он ненавидел Луи де Мальрейха, кровавого бандита, низкую тварь, которого всегда боялся и который, даже взаперти, даже побежденный, вызывал в нем чувство отвращения и страха, которые испытываешь при виде ядовитого гада. Наконец, разве не Мальрейх осмелился преследовать Долорес? «Он начал игру, он проиграл. Его голова скатится», — думал Люпэн. Именно этого он желал своему мерзкому врагу. Эшафот, туманное раннее утро, в которое нож гильотины устремляется вниз и лишает жизни…
   Но каким же странным оказался задержанный, тот, которого следователь месяцами допрашивал в стенах своего кабинета! Каким странным выглядел этот человек — костлявый, скелетического вида, с мертвенным взором!
   Казалось, его не было в нем самом. Он был не там, но совсем в другом месте. И даже не помышлял о том, чтобы отвечать.
   — Меня зовут Леон Массье.
   Та единственная фраза, на которой он замкнулся.
   Люпэн на это возражал:
   — Ты лжешь; Леон Массье, родившийся в Периге, сирота с десятилетнего возраста, умер семь лет тому назад. Ты присвоил его документы. Но забыл, что есть свидетельство о его смерти. Вот оно.
   И Люпэн послал следователю копию этой бумаги.
   — Я Леон Массье, — снова утверждал задержанный.
   — Ты врешь, — отвечал Люпэн, — ты — Луи де Мальрейх, последний из потомков мелкого дворянина, поселившегося в XVIII столетии в Германии. У тебя был брат, называвший себя бароном Альтенгеймом, он же — Парбери, он же — Рибейра; этого брата ты убил. У тебя была также сестра, Изильда де Мальрейх; ты ее убил.
   — Я Леон Массье.
   — Ты лжешь опять. Ты — Мальрейх. Вот твое свидетельство о рождении. Вот свидетельства о рождении твоего брата и твоей сестры.
   И Люпэн послал в магистратуру все три документа.
   Впрочем, за исключением всего, что касалось его личности, Мальрейх не защищался, подавленный, очевидно, нагромождением доказательств, свидетельствовавших против него. Что мог он сказать? В распоряжении следствия были четыре десятка написанных им распоряжений для банды сообщников, которые он по небрежности не уничтожал. И все эти приказания касались дела Кессельбах, похищения Ленормана и Гуреля, преследования старого Штейнвега, устройства подземных ходов в Гарше и так далее. Как мог он отрицать?
   Одно странное обстоятельство, однако, сбивало с толку правосудие. При очных ставках с их главарем семеро бандитов в один голос твердили, что не знают его. Никогда такого не видели. Указания от него получали либо по телефону, либо в темноте, с помощью как раз тех маленьких записок, которые Мальрейх передавал им безмолвно и быстро.
   Впрочем, разве сообщение, установленное между флигелем на улице Делезман и сараем Старьевщика не было доказательством их сообщничества? Оттуда Мальрейх видел их и слышал. Оттуда главарь наблюдал за своими людьми.
   Противоречия? Несовместимые, казалось бы, факты? Люпэн тут же давал всему объяснение. В ставшей знаменитой статье, напечатанной в утро суда, он развернул перипетии дела с самого начала, раскрыл его подоплеку, распутал все хитросплетения, показал, как Мальрейх жил, неузнанный всеми, в комнате своего брата, мнимого майора Парбери, как он разгуливал, словно невидимка, по коридорам отеля Палас, где убил Кессельбаха, гостиничного слугу и секретаря Чемпэна.
   Всем запомнились и дебаты. Они были сумрачными и жуткими; жуткими из-за той атмосферы духа ужаса, которой были подавлены присутствующие, воспоминаний о преступлениях и крови; жуткими, темными, удушающими — из-за неизменного молчания главного обвиняемого.
   Ни единого признака возмущения. Ни одного движения. Ни слова. Восковая фигура, которая не слышала и не видела. Устрашающее воплощение невозмутимости и спокойствия. По залу проходили волны трепета. В охваченном страхом воображении публики вместо человека возникал образ сверхъестественного существа, злого духа восточных легенд, одного из тех индусских богов, которые вобрали в себя все, что может быть на свете свирепого, жестокого, разрушительного, кровавого.
   На других бандитов никто даже не смотрел. Ничтожные подручные всецело растворялись в тени, отбрасываемой этой впечатляющей фигурой.
   Самыми впечатляющими оказались показания госпожи Кессельбах. К удивлению всех, даже самого Люпэна, Долорес, не отозвавшаяся ни на одно из приглашений следователя, прибежище которой было неизвестно, Долорес явилась в суд как горестная вдова, чтобы выступить с неопровержимым свидетельством против убийцы ее мужа.
   Посмотрев на него внимательным, долгим взглядом, она сказала просто:
   — Он — тот, кто проник в мой дом на улице Винь, кто меня похитил, кто запер меня в сарае Старьевщика. Я его узнала.
   — Вы это подтверждаете?
   — Клянусь перед богом и людьми.
   Через день Леон Массье, он же Луи де Мальрейх, был приговорен к смерти. И эта личность до такой степени затмевала жалкие фигуры своих сообщников, что участь последних была облегчена — за ними признали наличие смягчающих обстоятельств.
   — Луи де Мальрейх, вам нечего сказать? — спросил председатель суда присяжных.
   Он не ответил.
   Один лишь вопрос в глазах Люпэна не получил разрешения. Зачем Мальрейх совершил все эти преступления? Чего он хотел? Какой была его цель?
   Скоро ему предстояло это узнать. Близился день, в который, трепеща от ужаса, убитый отчаянием, смертельно раненный, он узнает страшную правду.
   В последующее время, хотя эта мысль время от времени посещала все-таки его, он не стал более заниматься делом Мальрейха. Решившись начать новую жизнь, сменить шкуру, как выражался сам, успокоившись, с другой стороны, за судьбу госпожи Кессельбах и Женевьевы, за мирной жизнью которых наблюдал издалека, регулярно оповещаемый, наконец, Жаном Дудвилем, посланным им в Вельденц, обо всех переговорах, которые происходили между двором кайзера и регентским советом великого герцогства, он использовал свое время для того, чтобы ликвидировать прошлое и подготовить будущее.
   Мысли о новой жизни, которую он будет вести на глазах у госпожи Кессельбах, вызывали у него новые честолюбивые планы и непредвиденные чувства, в которые, неощутимо для него самого, неизменно вторгался образ Долорес.
   За несколько недель Люпэн ликвидировал все улики, которые когда-нибудь могли бы его выдать, все следы, которые были способны к нему привести. Каждому из прежних сотоварищей он выдал денежную сумму, достаточную для того, чтобы надолго их обеспечить, и простился со всеми, объявив, что уезжает в Южную Америку. И как-то утром, после целой ночи основательных раздумий, после углубленного анализа своего положения, он воскликнул:
   — Кончено! Бояться более нечего. Старый Люпэн умер. Место молодому Люпэну!
   Принесли депешу из Германии. Ожидаемая развязка наступила. Регентский совет, по настояниям берлинского двора, вынес вопрос на рассмотрение избирателей великого герцогства, и избиратели, по настояниям регентского совета, подтвердили их непоколебимую преданность старинной династии Вельденца. Граф Вальдемар, а с ним трое делегатов от дворянства, армии и администрации были уполномочены отправиться в замок Брюгген, установить подлинность личности великого герцога Германна IV и получить у его высочества распоряжения о порядке его торжественного возвращения в княжество предков, возвращения, которое должно состояться в начале следующего месяца.
   «На этот раз дело сделано, — подумал Люпэн. — Великий проект Кессельбаха — накануне осуществления. Остается только помочь Вальдемару проглотить моего Пьера Ледюка. Но это будет детской игрой. Завтра помолвка Женевьевы и Пьера будет обнародована. И Вальдемару будет уже представлена невеста великого герцога!»
   Отправляясь в автомобиле в замок Брюгген, Люпэн был счастлив. В машине он насвистывал, напевал, то и дело вступал в разговор с шофером: «Знаешь ли ты, Октав, кого имеешь честь возить? Владыку мира… Да, старина! Это вызывает у тебя трепет, не так ли? Так вот, это правда. Я — владыка мира». Он потирал руки и продолжал свой монолог: «Конечно, до этого пришлось пройти долгий путь. Борьба началась целый год тому назад. И была самой страшной из всех, какие мне приходилось выдерживать… Черт возьми, какая схватка титанов!.. Теперь дело сделано, — повторил он, — враги устранены. Между мною и целью препятствий больше нет. Место свободно, будем на нем строить. Материалы у меня под рукой, рабочие есть, будем строить, Люпэн! И да будет достоин тебя построенный дворец!»
   Он приказал остановить машину в нескольких сотнях метров от замка, чтобы его прибытие не было так заметно, и сказал Октаву:
   — Въедешь через двадцать минут, в четыре часа, и отвезешь мои чемоданы в садовый домик, на краю парка. Я буду жить там.
   На первом повороте дороги, в конце тополиной аллеи ему открылся вид замка. Издали, у подъезда он заметил Женевьеву, которая проходила мимо главного входа. Сердце растроганно забилось.
   «Женевьева, Женевьева… — подумал он с нежностью. — Женевьева… Обещание, данное мною твоей умирающей матери, сбывается. Женевьева — великая герцогиня!.. И я, в тени близ нее, в заботах о ее счастье… Продолжая при том великие комбинации Люпэна!..»
   Он рассмеялся, одним прыжком добрался до купы деревьев, встававшей на обочине аллеи, и поспешил вдоль густых зарослей. Так можно было добраться до замка незамеченным из окон гостиной или главных комнат. Он хотел увидеть Долорес прежде, чем она увидит его, и, как только что имя Женевьевы, несколько раз произнес ее имя, теперь уже — с волнением, которое удивило его самого:
   — Долорес… Долорес…
   Крадучись, он прошел по кулуарам и пересек столовую. Из этой комнаты, через большое зеркало, перед ним открывалась половина гостиной. Он подошел ближе.
   Долорес лежала вытянувшись в шезлонге. Пьер Ледюк, стоя перед нею на коленях, с обожанием смотрел на нее.

Глава 8
Карта Европы

I

   Пьер Ледюк был влюблен в Долорес!
   Арсен Люпэн почувствовал глубокую, острую боль, словно рана проникла в самую сердцевину его жизни, такую сильную, что он, и это — впервые, со всей ясностью понял, чем стала для него Долорес, — постепенно, незаметно, неосознанно. Пьер Ледюк был влюблен в Долорес и смотрел на нее так, как смотрят на ту, которую любят!
   Люпэн ощутил, как в его душе просыпается слепой, яростный инстинкт убийства. Этот взгляд, устремленный к молодой женщине и полный любви, сводил его с ума. Он был потрясен глубокой, полной значения тишиной, окутывавшей эту женщину и молодого человека. В том безмолвии, в неподвижности их поз полон жизнью был только этот влюбленный взор, молчаливая и сладостная песнь, в которой глаза изливали всю страсть, все желание, весь восторг, все стремление одного существа к другому.
   Он видел также госпожу Кессельбах. Глаза Долорес были прикрыты веками, шелковистыми веками с длинными черными ресницами. Но как она, судя по всему, ясно чувствовала влюбленный взор, который искал ее взгляда! Как она трепетала под этой неощутимой лаской!
   «Она в него тоже влюблена… Она любит его…» — подумал Люпэн, сгорая от ревности.
   И, когда Пьер пошевелился, сказал себе:
   «Ох! Проклятый! Если он посмеет ее коснуться, я его убью».
   И продолжал размышлять, осознавая, что разум в нем приведен в расстройство, стараясь вновь обрести рассудок:
   «Какой я дурак! Как же ты, Люпэн, разучился держать себя в руках! Подумай, разве это не естественно, что она в него влюбилась… Ну да, тебе однажды показалось, что при твоем приближении она взволнована… Трижды идиот, но ты ведь не более чем бандит, — ты, вор… Тогда как он чист… Он молод… Он — герцог…»
   Пьер Ледюк был по-прежнему неподвижен. Но его губы зашевелились, и показалось, будто Долорес просыпается. Медленно, постепенно она подняла веки, чуть повернула голову, ее глаза раскрылись навстречу глазам юноши тем взглядом, которым отдаются, который глубже самого страстного поцелуя.
   Это нашло на него внезапно, как удар молнии. В три прыжка Люпэн ворвался в гостиную, бросился на молодого человека, повалил его на пол и, придавив грудь соперника коленом, вне себя, выпрямившись в сторону госпожи Кессельбах, закричал:
   — Стало быть, вы ничего не знаете? Он не сказал вам, хитрец?.. И вы влюбились в него? У него — рожа великого герцога? Ах! Как это смешно!
   Он в ярости захохотал, тогда как Долорес уставилась на него в полном изумлении:
   — Великий герцог, он! Германн Четвертый, герцог де Де-Пон-Вельденц! Царствующий князь! Великий электор! Помереть со смеху! Ведь его зовут Бопре, Жерар Бопре, он — последний из бродяг, нищий, которого я вытащил из грязи. Великий герцог? Но это же я его сделал герцогом! Ах, ах, помереть со смеху!.. Видели бы вы, как он себе резал пальчик… Трижды в обморок падал… Эта мокрая курица… Ах, ты смеешь поднимать глаза на прекрасных дам… Восставать против хозяина… Погоди у меня, великий герцог де Де-Пон-Вельденц!
   Он схватил его обеими руками, словно тюк, и выбросил в открытое окно.
   — Берегись шиповника, великий герцог, там — колючки!
   Когда он отвернулся от окна, Долорес стояла уже перед ним и смотрела на него глазами, каких он у нее еще не видел, глазами женщины, охваченной ненавистью, доведенной до исступления яростью. Неужто перед ним была Долорес, слабая, болезненная Долорес?
   Она прошептала:
   — Что вы делаете?.. Как смеете?.. А он?.. Значит, это правда?.. Он мне солгал?..
   — Солгал ли он? — воскликнул Люпэн, понимая, как она унижена в своем женском достоинстве. — Солгал ли? Он — великий герцог! Просто кукла, полишинель, инструмент, который я настраивал, как хотел, чтобы играть на нем придуманные мною мотивы. Ах, болван! Болван!
   Охваченный снова бешенством, он топнул ногой, грозя кулаком в открытое окно. И принялся расхаживать по помещению, бросая на ходу фразы, в которых изливалось все его негодование, все тайные мечты.
   — Какой болван! Он так и не понял, чего я от него хотел! Не разглядел всего величия отведенной ему роли! Ах! Эта роль — я силой вобью ее в его башку! Выше голову, кретин! Ты будешь великим герцогом моею волей! И правящим, царствующим герцогом! С подданными, которых будешь стричь. И с дворцом, который заново отстроит для тебя кесарь! И с хозяином, которым для тебя буду я, Люпэн! Понимаешь, балбес? Выше голову, дьявол тебя возьми, еще выше! Погляди на небо, вспомни, что один из твоих предков был повешен за кражу еще до того, как появились Гогенцоллерны. Ты — из этого рода, тысяча чертей, и рядом — я, Люпэн! Ты будешь великим герцогом; картонным герцогом, конечно. Но все-таки герцогом, вдохновленным моим духом, снедаемый моими мечтами. Марионетка? Пускай. Но марионетка, которая будет произносить мои слова, делать мои жесты, исполнять мои желания, осуществлять мои замыслы… Да, мои замыслы!
   Он застыл на месте, словно ослепленный величием своих тайных дум.
   Затем, приблизившись к Долорес, глухим голосом, с каким-то мистическим воодушевлением продолжал:
   — Слева от меня — Эльзас-Лотарингия… Справа — земля Баден, Вюртемберг, Бавария… Южная Германия, все эти плохо спаянные, не сросшиеся до конца государства, недовольные, придавленные сапогом прусского кесаря, и при том — беспокойные, жаждущие освобождения… Понимаете ли вы, что способен сотворить человек, вроде меня, находящийся в центре этих земель и назревающих в них событий? Какие он может пробудить стремления, какую раздуть вражду, какие вспышки вызвать возмущения и гнева?
   И повторил еще тише:
   — А слева — Эльзас-Лотарингия… Понимаете ли вы такое? Пустые мечтания — сегодня, завтра это станет действительностью… Да, я хочу, я желаю… О! Это будут неслыханные, невиданные дела! Подумать только — в двух шагах от Эльзаса! В немецкой земле! Рядом с древним Рейном! Чуточку интриги, чуть больше гения — и можно перевернуть мир! А гения у меня — в достатке… С избытком даже… И я стану хозяином! Буду тем, кто всем правит! Оставаясь в тени. Ни единой должности — ни министром, ни даже камергером… Никем. Я буду одним из дворцовых слуг, возможно — садовником… Да, именно садовником! Растить цветы — и перекраивать карту Европы!
   Она глядела на него во все глаза, покоренная, подчиненная силой этого человека. Ее глаза выражали восхищение, которое она и не пыталась скрыть. Он положил руки на плечи молодой женщины и сказал:
   — Такова моя мечта. И, как она ни огромна, дела ее превзойдут, клянусь. Кайзер увидел уже, чего я стою. И однажды увидит меня перед собой, лицом к лицу. Все козыри у меня на руках. Валенглей поступит, как я скажу… Англия — тоже… Партия будет выиграна… Такова моя мечта… И есть еще другая…
   Он внезапно умолк. Долорес не отрывала от него глаз, и бесконечное волнение отражалось на ее лице.
   Огромная радость охватила его, когда он опять почувствовал, как взволнована эта женщина. Словно он уже для нее не тот, кем был, — вор и бандит, но мужчина, мужчина, который мог бы ее любить. Любовь которого в душе подруги могла породить еще не высказанные ответные чувства.
   И тогда, продолжая хранить молчание, он сказал ей в душе, не произнося, все нежные слова, излил все безмолвное обожание, на которое был способен. И подумал о том, какую жизнь они могли бы прожить вместе, неподалеку от Вельденца, неизвестные и всесильные.
   Долгие минуты тишины соединили их. Затем, поднявшись на ноги, она тихо приказала ему.
   — Уезжайте, умоляю вас, удалитесь… Пьер станет мужем Женевьевы, обещаю вам, но лучше будет, если вы уедете… Не будете оставаться здесь… Уезжайте… Пьер женится на Женевьеве…
   Он еще немного подождал. Может быть, надеялся услышать нечто более ясное. Но спросить не осмелился. И удалился, опьяненный, ослепленный, счастливый тем, что сможет подчинить ее судьбе свою собственную.
   По дороге к двери ему встретился низкий стул, который пришлось отодвинуть. Но тут его нога на что-то наткнулась. Он наклонился. Это было крохотное зеркальце из слоновой кости, с золотой монограммой.
   Он вздрогнул и поднял этот предмет.
   Монограмма состояла из двух переплетенных букв — «Л» и «М». «Л.М.»!
   — Луи де Мальрейх! — с дрожью в голосе сказал Люпэн.
   Он повернулся к Долорес.
   — Откуда это зеркальце? — спросил он. — Кому оно принадлежит?
   Она схватила его находку и впилась в нее глазами.
   — Не знаю… Никогда его не видела… Может быть, кто-нибудь из слуг…
   — Кто-нибудь из слуг, возможно, — проговорил он. — Тем не менее, очень странно… Очень странное совпадение…
   В ту же самую минуту в гостиную вошла Женевьева. И, не заметив Люпэна, скрытого от нее ширмой, сразу воскликнула:
   — Ну вот! Ваше зеркальце, Долорес! Значит, вы его нашли?
   А мы с вами все ищем его, ищем… Куда оно завалилось?
   И тут же ушла, со словами:
   — Ах, тем лучше!.. Вы так беспокоились! Я скажу всем, что искать не надо, оно нашлось…
   Люпэн не сдвинулся с места, потрясенный, напрасно пытаясь понять. Почему Долорес не сказала ему правды? Почему не объяснилась сразу же по поводу этой вещи?
   Не додумав еще до конца эту мысль, он спросил, немного — наудачу:
   — Вы знали Луи де Мальрейха?
   — Да, — отвечала она, наблюдая за ним, словно пыталась угадать, что он может подумать.
   Люпэн бросился к ней в небывалом возбуждении:
   — Вы знали его? Кем он был? Кто он теперь? Почему вы ничего не говорили? Где вы с ним познакомились? Говорите же… Отвечайте… Прошу вас…
   — Нет, — ответила она.
   — Вы должны, однако, вы должны ответить! Подумать только! Луи де Мальрейх, это чудовище, убийца! Почему вы ничего не сказали?
   В свою очередь она положила руки на его плечи и твердым голосом заявила:
   — Теперь послушайте вы! Никогда не спрашивайте меня об этом, потому что я никогда не заговорю… Эта тайна умрет вместе со мной… Что бы ни случилось, никто ее не узнает, никто на свете. Клянусь!

II

   Несколько минут он молча простоял перед нею, охваченный тревогой, не зная, что и думать. Ему вспомнилось молчание Штейнвега, смятение старика, когда у него требовали раскрыть ужасный секрет. Долорес тоже его знала и тоже молчала.
   Не говоря ни слова, он вышел из гостиной.
   Чистый воздух, ясные пространства… Ему стало лучше. Он вышел за стены парка и долго бродил по полям, рассуждая с собою вслух:
   — Что случилось? Что происходит? Долгие месяцы, в действии и борьбе, я заставлял плясать на своих ниточках все лица, которым суждено участвовать в исполнении моих планов. И все это время совершенно упускал из виду, что должен присматриваться к ним, знать, что происходит в их головах и сердцах. Я совершенно не знаю Пьера Ледюка, не знаю Женевьевы… Не знаю и Долорес… Я обращался с ними, словно с куклами, тогда как все они — живые люди. И сегодня передо мною встают препятствия, которые я не сумел предусмотреть!
   Он топнул ногой и воскликнул:
   — Препятствия, которых, в сущности, и нет! Состояние души Женевьевы и Пьера… Оно мне безразлично, я проникну в него после, в Вельденце, когда обеспечу их счастье… Но Долорес!.. Она знала Мальрейха, и ничего не сказала о нем! Почему? Какие между ними существовали отношения? Может быть, она его боится? Боится, что он совершит побег и явится к ней, чтобы отомстить за разглашение его тайн?
   Уже к ночи он добрался до домика, который занял для себя в глубине парка, и в самом скверном настроении поужинал, ворча на Октава, который обслуживал его то слишком медленно, то чересчур быстро.
   — Хватит с меня, оставь меня одного… Сегодня ты делаешь одни глупости… А это — кофе?.. Это черт знает что!
   Он отставил наполовину полную чашку и провел два часа подряд, прогуливаясь по парку, пережевывая все те же и те же мысли. Под конец его догадки обрели окончательный вид:
   «Мальрейх сбежал из тюрьмы и терроризирует госпожу Кессельбах; он узнал от нее уже историю с зеркальцем…»
   Люпэн пожал плечами.
   «И в эту ночь заявится к тебе, чтобы поволочь тебя за ноги в ад… Ну вот, у меня уже заходит ум за разум! Пойду-ка лучше спать!»
   Он вернулся в свою комнату и лег в постель. И тут же уснул тяжелым сном, полным кошмаров. Дважды просыпался, хотел зажечь свечу, и оба раза снова падал, будто оглушенный. Он слышал, тем не менее, как на колокольне в деревне били часы, скорее — ему казалось, что он их слышит, так как его удерживало странное оцепенение, в котором, казалось, он продолжал слышать и чувствовать. И нахлынули видения, полные тревоги и ужасов. До него отчетливо донесся скрип открываемого окна. Отчетливо, сквозь опущенные веки, сквозь густую тьму он увидел приближавшуюся тень. Эта тень наклонилась вскоре над ним. С невероятным усилием он приоткрыл глаза и посмотрел… по крайней мере, так ему показалось. Снилось ли ему все это? Виделось ли наяву? Он отчаянно пытался понять.
   Снова шорох… Кто-то взял коробок спичек, лежавший рядом… «Сейчас все станет видно», — сказал он себе с огромной радостью. Чиркнула спичка. Свеча зажглась. С ног до головы Люпэн почувствовал потоки холодного пота, стекавшего по телу, в то время как сердце то и дело переставало биться, остановленное страхом. Тот человек был перед ним.
   Возможно ли все это? Нет, нет!.. И тем не менее — он видел… О, какая ужасная картина!.. Тот человек, чудовище, был здесь!
   «Я не хочу… Я не хочу…» — бормотал Люпэн, словно обезумев.
   Тот человек, чудовище, был там. Одетый во все черное, с маской на лице, в мягкой шляпе, надвинутой на светлые волосы.
   «О, это сон, мне это снится, — подумал Люпэн, смеясь. — Это ночной кошмар…»
   Напрягая все силы, всю волю, Люпэн пытался пошевелиться, сделать хотя бы одно движение, которое отогнало бы призрак.
   Он этого не смог.
   И вдруг ему вспомнилось: чашка кофе! Вкус напитка… Подобный вкусу того, который он выпил в Вельденце… Он издал крик, совершил последнее усилие и опять упал обессиленный.
   Но и в бреду почувствовал, как незнакомец расстегивает ворот его сорочки, раскрывает шею, поднимает руку; увидел, что эта рука сжимает рукоятку кинжала, маленького стального кинжала, похожего на тот, которым были убиты господин Кессельбах, Чемпэн, Альтенгейм и столько других людей…