ABBYY и WEXLER
в рамках краудсорсингового проекта
«Весь Толстой в один клик»
Организаторы проекта:
Государственный музей Л. Н. Толстого
Музей-усадьба «Ясная Поляна»
Компания ABBYY
Подготовлено на основе электронной копии 29-го тома
Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, предоставленной Российской государственной библиотекой
Электронное издание
90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого
доступно на портале
www.tolstoy.ru
Предисловие и редакционные пояснения к 29-му тому
Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого можно прочитать
в настоящем издании
Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам
report@tolstoy.ru
readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru.
В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.
Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»
Фекла Толстая
Перепечатка разрешается безвозмездно
Л. Н. Толстой в Бегичевке.
Фотография 1892 г.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУ ОТЧЕТУ О ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ
Двухлетнее занятие наше распределением между нуждающимся населением шедших через наши руки пожертвований больше, чем что-либо другое, подтвердило наше давнишнее убеждение в том, что главная доля той нужды, лишений и соединенных с ними страданий и горя, которым мы почти тщетно старались внешним образом противодействовать в одном маленьком уголке России, произошла не от каких-либо исключительных, временных, не зависящих от нас, а от самых общих, постоянных и вполне зависящих от нас причин, заключающихся только в антихристианском, не братском отношении нас, людей образованных, к бедным, чернорабочим, несущим всегда ту нужду и лишения и связанные с ними страдания и горести, которые только были более, чем обыкновенно, замечены нами в эти последние два года. Если мы в нынешнем году можем не услыхать про нужду, холод и голод, вымирание замученных работой взрослых и недоедающих старых и малых сотен тысяч людей, то это произойдет не от того, что этого не будет, но от того, что мы не будем видеть этого, будем забывать про это, будем уверять себя, что этого нет, а если и есть, то это так и должно быть и не может быть иначе.
Но это неправда: этого не только может не быть, но этого не должно быть, и этого не будет; и скоро не будет.
Как ни кажется нам хорошо спрятанной наша вина перед рабочим народом, – как ни искусны, давнишни и общеприняты те отговорки, которыми мы оправдываем свою роскошную жизнь среди замученного работой и недоедающего и служащего этой нашей роскоши рабочего народа, – свет всё более и более проникает эти наши отношения к народу, и мы уже скоро окажемся в том постыдном и опасном положении, в котором находится преступник, когда неожиданный им рассвет застигает его на месте преступления. Ведь если можно было прежде говорить купцу, сбывавшему рабочему народу ненужный, а часто вредный и негодный товар, стараясь взять как можно больше, или даже хороший и нужный рабочему хлеб, но купленный по дешевым и продаваемый по дорогим ценам, – что он честной торговлей служит нуждам народа; или фабриканту ситцев, зеркал, папирос, или заводчику спирта или пива – говорить, что он кормит народ, давая ему заработок; или чиновнику, получающему тысячи жалованья, собираемого из последних грошей народа, – уверять себя, что он служит для блага этого народа, или – что в эти последние года было особенно очевидно в местах, постигнутых голодом, – если можно было прежде землевладельцу, за бесценок, меньше, чем за хлеб, обрабатывающему свою землю голодными крестьянами, или отдающему эту землю тем же крестьянам за доведенную до последней высоты цену, – говорить, что он, вводя усовершенствованное земледелие, содействует благоденствию сельского населения, – то теперь, когда народ умирает с голода от недостатка земли среди огромных полей помещиков, засаженных картофелем, продаваемым на спирт или для крахмала, уже нельзя говорить этого. Нельзя уже теперь среди этого вырождающегося от недостатка пищи и излишка работы, со всех сторон окружающего нас народа, не видеть того, что всякое поглощение нами произведений работы народа, с одной стороны, лишает его того, что ему необходимо для его питания, с другой увеличивает его и так уже доведенную до последней степени напряженность работы. Не говоря уже о безумной роскоши парков, цветников, охот, – всякая поглощенная рюмка водки, всякий кусок сахара, масла, мяса есть с одной стороны столько-то отнятой пищи от народа и столько-то прибавленного ему труда.
Мы, русские, находимся в этом отношении в самых выгодных условиях для того, чтобы ясно видеть наше положение.
Помню, как раз, гораздо прежде голодных лет посетивший меня в деревне молодой, нравственно чуткий, пражский ученый, выйдя зимой из избы сравнительно зажиточного мужика, в которую мы входили, и в которой, как и везде, была замученная работою, преждевременно состаревшаяся женщина в лохмотьях, накричавший себе грыжу больной ребенок и, как всегда к весне, привязанный теленок и объягнившаяся овца, и грязь и сырость, и зараженный воздух, и унылый, придавленный жизнью хозяин, – помню, как, выйдя оттуда, мой молодой знакомый начал мне говорить что-то, и вдруг голос его оборвался, и он заплакал. Он в первый раз после нескольких месяцев, проведенных в Москве и Петербурге, где он, проходя по асфальтовым тротуарам мимо роскошных магазинов из одного богатого дома в другой, из одного роскошного музея и библиотеки, дворцов в другие такие же великолепные здания, – в первый раз увидал тех людей, на труде которых стоит вся эта роскошь, и его ужаснуло и поразило это. Ему, в своей богатой и грамотной Чехии, как всякому европейцу, в особенности шведу, швейцарцу, бельгийцу, можно думать, хотя он и будет неправ, что там, где есть относительная свобода, где распространено образование, где каждому дана возможность вступить в ряды образованных, – что роскошь есть только законная награда труда и не губит чужие жизни. Можно забыть как-нибудь про те поколения людей, в копях того угля, на котором сделана большая часть предметов его роскоши, можно забыть, не видя их, тех другой породы людей, которые в колониях вымирают, работая на наши прихоти; но нам, русским, никак нельзя думать так: связь нашей роскоши с страданиями и лишениями людей одной породы с нами народа, – слишком очевидна. Мы не можем не видеть той цены прямо человеческой жизни, которой покупаются у нас наши удобства и роскошь.
Для нас солнце уже взошло, и скрывать очевидное уже нельзя. Нельзя уже прятаться за правительство, за необходимость управлять народом, за науки, искусства, необходимые будто бы для народа, за священные права собственности, за необходимость поддерживать предания и т. п. Солнце взошло, и все эти прозрачные покровы ничего уже ни от кого не скрывают. Все видят и знают, что люди, которые служат правительству, делают это не для блага народа, который не просит их об этом, а только потому, что им нужно жалованье; и что люди, занимающиеся науками и искусствами, занимаются ими не для просвещения народа, а для гонорара и пенсии; и люди, удерживающие от народа землю и возвышающие на нее цены, делают это не для поддержания каких-либо священных прав, а для увеличения своего дохода, нужного им для удовлетворения своих прихотей. Скрываться и лгать уже нельзя.
Перед правящими, богатыми, нерабочими классами только два выхода: один – отречься не только от христианства в его истинном значении, но от всякого подобия его, – отречься от человечности, от справедливости и сказать: я владею этими выгодами и преимуществами и, во что бы то ни стало, удержу их. Кто хочет их отнять у меня, тот будет иметь дело со мной. У меня сила в моих руках: солдаты, виселицы, тюрьмы, кнуты и казни.
Другой выход – в том, чтобы признать свою неправду, перестать лгать, покаяться и не на словах, не грошами, теми самыми, которые с страданиями и болью отняты у народа, прийти на помощь к нему, как это делалось эти два последние года, а в том, чтобы сломать ту искусственную преграду, которая стоит между нами и рабочими людьми, не на словах, а на деле признать их своими братьями, и для этого изменить свою жизнь, отказаться от тех выгод и преимуществ, которые мы имеем, а отказавшись от них, встать в равные условия с народом, и с ним уже вместе достигнуть тех благ управления, науки, цивилизации, которые мы теперь извне, и не спрашиваясь его воли, будто бы хотим передать ему.
Мы стоим на распутьи, и выбор неизбежен.
Первый выход означает обречение себя на постоянную ложь, на постоянный страх того, что ложь эта будет открыта, и все-таки сознание того, что неминуемо рано или поздно мы лишимся того положения, которого мы так упорно держимся.
Второй выход означает добровольное признание и проведение в жизни того, что мы сами исповедуем, чего требует наше сердце и наш разум, и что рано или поздно, если не нами, то другими будет исполнено, потому что только в этом отречении властвующих от своей власти – единственный возможный выход из тех мук, которыми болеет наше лже-христианское человечество. Выход только в отречении от ложного и в признании истинного христианства.
Л. Толстой.
28 октября 1893 года.
Но это неправда: этого не только может не быть, но этого не должно быть, и этого не будет; и скоро не будет.
Как ни кажется нам хорошо спрятанной наша вина перед рабочим народом, – как ни искусны, давнишни и общеприняты те отговорки, которыми мы оправдываем свою роскошную жизнь среди замученного работой и недоедающего и служащего этой нашей роскоши рабочего народа, – свет всё более и более проникает эти наши отношения к народу, и мы уже скоро окажемся в том постыдном и опасном положении, в котором находится преступник, когда неожиданный им рассвет застигает его на месте преступления. Ведь если можно было прежде говорить купцу, сбывавшему рабочему народу ненужный, а часто вредный и негодный товар, стараясь взять как можно больше, или даже хороший и нужный рабочему хлеб, но купленный по дешевым и продаваемый по дорогим ценам, – что он честной торговлей служит нуждам народа; или фабриканту ситцев, зеркал, папирос, или заводчику спирта или пива – говорить, что он кормит народ, давая ему заработок; или чиновнику, получающему тысячи жалованья, собираемого из последних грошей народа, – уверять себя, что он служит для блага этого народа, или – что в эти последние года было особенно очевидно в местах, постигнутых голодом, – если можно было прежде землевладельцу, за бесценок, меньше, чем за хлеб, обрабатывающему свою землю голодными крестьянами, или отдающему эту землю тем же крестьянам за доведенную до последней высоты цену, – говорить, что он, вводя усовершенствованное земледелие, содействует благоденствию сельского населения, – то теперь, когда народ умирает с голода от недостатка земли среди огромных полей помещиков, засаженных картофелем, продаваемым на спирт или для крахмала, уже нельзя говорить этого. Нельзя уже теперь среди этого вырождающегося от недостатка пищи и излишка работы, со всех сторон окружающего нас народа, не видеть того, что всякое поглощение нами произведений работы народа, с одной стороны, лишает его того, что ему необходимо для его питания, с другой увеличивает его и так уже доведенную до последней степени напряженность работы. Не говоря уже о безумной роскоши парков, цветников, охот, – всякая поглощенная рюмка водки, всякий кусок сахара, масла, мяса есть с одной стороны столько-то отнятой пищи от народа и столько-то прибавленного ему труда.
Мы, русские, находимся в этом отношении в самых выгодных условиях для того, чтобы ясно видеть наше положение.
Помню, как раз, гораздо прежде голодных лет посетивший меня в деревне молодой, нравственно чуткий, пражский ученый, выйдя зимой из избы сравнительно зажиточного мужика, в которую мы входили, и в которой, как и везде, была замученная работою, преждевременно состаревшаяся женщина в лохмотьях, накричавший себе грыжу больной ребенок и, как всегда к весне, привязанный теленок и объягнившаяся овца, и грязь и сырость, и зараженный воздух, и унылый, придавленный жизнью хозяин, – помню, как, выйдя оттуда, мой молодой знакомый начал мне говорить что-то, и вдруг голос его оборвался, и он заплакал. Он в первый раз после нескольких месяцев, проведенных в Москве и Петербурге, где он, проходя по асфальтовым тротуарам мимо роскошных магазинов из одного богатого дома в другой, из одного роскошного музея и библиотеки, дворцов в другие такие же великолепные здания, – в первый раз увидал тех людей, на труде которых стоит вся эта роскошь, и его ужаснуло и поразило это. Ему, в своей богатой и грамотной Чехии, как всякому европейцу, в особенности шведу, швейцарцу, бельгийцу, можно думать, хотя он и будет неправ, что там, где есть относительная свобода, где распространено образование, где каждому дана возможность вступить в ряды образованных, – что роскошь есть только законная награда труда и не губит чужие жизни. Можно забыть как-нибудь про те поколения людей, в копях того угля, на котором сделана большая часть предметов его роскоши, можно забыть, не видя их, тех другой породы людей, которые в колониях вымирают, работая на наши прихоти; но нам, русским, никак нельзя думать так: связь нашей роскоши с страданиями и лишениями людей одной породы с нами народа, – слишком очевидна. Мы не можем не видеть той цены прямо человеческой жизни, которой покупаются у нас наши удобства и роскошь.
Для нас солнце уже взошло, и скрывать очевидное уже нельзя. Нельзя уже прятаться за правительство, за необходимость управлять народом, за науки, искусства, необходимые будто бы для народа, за священные права собственности, за необходимость поддерживать предания и т. п. Солнце взошло, и все эти прозрачные покровы ничего уже ни от кого не скрывают. Все видят и знают, что люди, которые служат правительству, делают это не для блага народа, который не просит их об этом, а только потому, что им нужно жалованье; и что люди, занимающиеся науками и искусствами, занимаются ими не для просвещения народа, а для гонорара и пенсии; и люди, удерживающие от народа землю и возвышающие на нее цены, делают это не для поддержания каких-либо священных прав, а для увеличения своего дохода, нужного им для удовлетворения своих прихотей. Скрываться и лгать уже нельзя.
Перед правящими, богатыми, нерабочими классами только два выхода: один – отречься не только от христианства в его истинном значении, но от всякого подобия его, – отречься от человечности, от справедливости и сказать: я владею этими выгодами и преимуществами и, во что бы то ни стало, удержу их. Кто хочет их отнять у меня, тот будет иметь дело со мной. У меня сила в моих руках: солдаты, виселицы, тюрьмы, кнуты и казни.
Другой выход – в том, чтобы признать свою неправду, перестать лгать, покаяться и не на словах, не грошами, теми самыми, которые с страданиями и болью отняты у народа, прийти на помощь к нему, как это делалось эти два последние года, а в том, чтобы сломать ту искусственную преграду, которая стоит между нами и рабочими людьми, не на словах, а на деле признать их своими братьями, и для этого изменить свою жизнь, отказаться от тех выгод и преимуществ, которые мы имеем, а отказавшись от них, встать в равные условия с народом, и с ним уже вместе достигнуть тех благ управления, науки, цивилизации, которые мы теперь извне, и не спрашиваясь его воли, будто бы хотим передать ему.
Мы стоим на распутьи, и выбор неизбежен.
Первый выход означает обречение себя на постоянную ложь, на постоянный страх того, что ложь эта будет открыта, и все-таки сознание того, что неминуемо рано или поздно мы лишимся того положения, которого мы так упорно держимся.
Второй выход означает добровольное признание и проведение в жизни того, что мы сами исповедуем, чего требует наше сердце и наш разум, и что рано или поздно, если не нами, то другими будет исполнено, потому что только в этом отречении властвующих от своей власти – единственный возможный выход из тех мук, которыми болеет наше лже-христианское человечество. Выход только в отречении от ложного и в признании истинного христианства.
Л. Толстой.
28 октября 1893 года.
ПЛАНЫ И ВАРИАНТЫ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУ ОТЧЕТУ О ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ
* № 1 (рук. № 3).
Лишения, страдания и горе сельского рабочего кончатся не тогда, когда мы заведем элеваторы, агрономические станции, удобрим землю фосфоритами и т. п., а тогда, когда скрытая1 сущность нашего отношения к народу2 до такой степени выступит наружу, что каждому землевладельцу, не работающему своими руками землю, будет просто стыдно владеть какою бы то ни было землею, обрабатываемою для его выгоды или нанимаемую по высоким ценам полуголодным населением; когда купцу будет стыдно, пользуясь нуждой людей, скупать хлеб по дешевой цене, чтобы продавать его потом втридорога тем, у кого его нет, и которые, чтобы купить его, должны закабаляться в работу и часто губить тело и душу; когда всякий заводчик и фабрикант будет стыдиться заставлять людей работать ту работу, которую он, наниматель, считал бы для себя величайшей мукой и унижением; когда всякому правительственному слуге от городового до министра будет совестно получать жалованья больше того, что получает семья среднего рабочего, потому что он знает, что получаемые им деньги собираются преимущественно с продающего для уплаты этих податей часто необходимое рабочего народа.
* № 2 (рук. № 4).
Лишения, страдания и горе сельского рабочего кончатся не тогда, когда мы заведем новых чиновников для понуждения крестьян к правильному и научному хозяйству, заведем агрономические школы, станции, элеваторы и т. п., на которые подати будут собирать с того же народа, а тогда, когда мы ясно поймем, что прежде чем устраивать то, что должно улучшить состояние рабочего народа, надо перестать делать то, что ухудшает его: перестать владеть землей, не обрабатывая ее, среди населения, не имеющего тех необходимых клоков, которые, при существующем способе обработки, могли бы пропитать их семьи, перестать торговать, заботиться о дорогом хлебе и дорого продавать его среди людей, никогда не получающих достаточной пищи, перестать получать жалованье, собираемое с народа в размерах, могущих прокормить 10, 100, 1000 семейств рабочих; перестать соблазнять и развращать народ заманкой на заводы и фабрики, где гибнут для нашей выгоды их жизни; перестать развращать его табаком, пивом, вином; понять, что при теперешнем состоянии общества всякий излишек, которым пользуемся мы, люди богатых классов, куплен ценою голодания, угнетения, вырождения рабочего народа.
Уничтожатся страдания рабочего народа только тогда, когда мы перестанем лгать перед другими и перед собой и признаем ту несомненную, бросающуюся в глаза каждому неизвращенному ложными теориями человеку истину, что там, где богатство людей есть труд и большинство народа не доедая трудится по 12 часов в день <в самых тяжелых условиях>, всякое пользование богатством есть увеличение этого труда рабочего народа, и так как непосильный труд уже и теперь изнуряет и вырождает народ, то всякое пользование богатством есть увеличение этого угнетения и вырождения, есть пожирание жизней других людей.
И вследствие этого ясно увидим, что до тех пор пока мы не изменим всю жизнь, не откажемся от роскоши среди нищего, задавленного народа, все наши попытки помощи: правительственными распоряжениями, научным содействием, филантропией и всякого рода поучениями суть только насмешки над той жертвой, которую мы не переставая истязаем всяким кажущимся нам невинным поступком нашей роскошной жизни.
Уничтожатся страдания рабочего народа только тогда, когда мы перестанем лгать перед другими и перед собой и признаем ту несомненную, бросающуюся в глаза каждому неизвращенному ложными теориями человеку истину, что там, где богатство людей есть труд и большинство народа не доедая трудится по 12 часов в день <в самых тяжелых условиях>, всякое пользование богатством есть увеличение этого труда рабочего народа, и так как непосильный труд уже и теперь изнуряет и вырождает народ, то всякое пользование богатством есть увеличение этого угнетения и вырождения, есть пожирание жизней других людей.
И вследствие этого ясно увидим, что до тех пор пока мы не изменим всю жизнь, не откажемся от роскоши среди нищего, задавленного народа, все наши попытки помощи: правительственными распоряжениями, научным содействием, филантропией и всякого рода поучениями суть только насмешки над той жертвой, которую мы не переставая истязаем всяким кажущимся нам невинным поступком нашей роскошной жизни.
* № 3 (рук. № 5).
Если люди правящих классов действительно желают, как они говорят, добра народу, то они, прежде чем устраивать всякого рода правительственные и общественные учреждения для блага этого народа,3 по крайней мере поделятся с ним тем излишком, без которого вырождаются и вымирают рабочие семьи и который правящими классами употребляется на ненужные и часто вредные предметы роскоши.
* № 4 (рук. № 6).
Если европеец: немец, англичанин, француз и в особенности бельгиец, швед, швейцарец может еще не видеть ясно того прямого отношения, в котором находится его роскошь с задавленностью трудом и нуждою народа, может думать, что главная доля в его богатстве доставляется ему какими-то дальними, не видимыми им людьми, даже другой породы, и что человек их народа, если только он сам не виноват, может легко добыть себе благосостояние, может как-нибудь, сидя в своей роскошной гостиной или столовой, забыть про те миллионы людей, которые для того, чтобы он имел все эти удобства, должны большую часть жизни своей проводить в копях, под землей, если он может благодаря своим свободным учреждениям забыть про это, то русский человек, если с ним не сделают еще того, что сказано в евангелии: «Не перестали глаза его видеть и уши его слышать и не огрубело сердце его», не может никак не видеть ту прямую связь, которая существует между его роскошью и задавленностью рабочего народа. Русский человек не может не видеть того, что все предметы роскоши, за исключением приобретенного за границею, которыми он пользуется, суть произведения труда этого замученного работой и не успевающего даже одеться, обмыться, как следует, полуголодного, одной породы с ним народа, который поставлен своим малоземельем, прикреплением к земле, умышленно поддерживаемым невежеством и вследствие того порабощением в такое положение, что он не может выйти из нищеты, в которой держат его правящие классы.
* № 5 (Из черновых материалов).
У большинства крестьян той местности земли меньше, чем половина того, что нужно, чтобы прокормиться. Вся эта земля окружена и перерезана землями помещиков. У многих нищенский надел, т. е. есть только 1/10 того, что нужно, чтобы кормиться – остальное у помещиков. У большинства нет 1/10 того капитала в виде лошади, орудий, которые нужны для обработки. Три четверти крестьян в долгу у землевладельцев и правительства, собирающих с них непосильную подать. Положение их со времени освобождения их за 31 год изменилось так: населения во многих местах удвоилось, земля осталась та же. —
Кормятся они, нанимая землю у помещиков и получая за труд. Плата за наем земли со времени освобождения утроилась (была 5, стала 15), плата за труд уменьшилась на 1/3. Они закабалены помещиками так, что мужчина работает 16 часов в день за 15 коп.
Кормятся они, нанимая землю у помещиков и получая за труд. Плата за наем земли со времени освобождения утроилась (была 5, стала 15), плата за труд уменьшилась на 1/3. Они закабалены помещиками так, что мужчина работает 16 часов в день за 15 коп.
Комментарии А. И. Опульского
«ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУ ОТЧЕТУ О ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ»
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ
«…Хочется теперь написать о положении народа, свести итоги того, что открыл[и] эти два года»,4 – писал Толстой H.H. Страхову 13 июля 1893 г. Выполнил, однако, он свое намерение только в октябре (авторская дата «Заключения к последнему отчету о помощи голодающим» – 28 октября 1893 г.).