Страница:
Габриэль Гарсиа Маркес
Десять дней в море без еды и воды О моих товарищах, погибших в море
22 февраля нам объявили, что мы возвращаемся в Колумбию. Мы уже восемь месяцев торчали в порту Мобил, в штате Алабама, где ремонтировалось электронное оборудование и обновлялось вооружение нашего эсминца «Кальдас». Пока корабль чинили, члены экипажа проходили специальную подготовку. В свободные дни мы занимались тем, чем обычно занимаются на суше моряки: ходили с девушками в кино, а потом собирались в портовом кабачке «Джо Палука», пили виски и периодически устраивали потасовки.
Мою девушку звали Мэри Эдресс, меня познакомила с ней через два месяца после нашего прибытия в Мобил подруга другого моряка. Хотя испанский давался Мэри легко, она, по-моему, так и не уразумела, почему мои приятели называли ее «Мария Дирексьон», то есть «адрес». Всякий раз, когда мне давали увольнительную, я приглашал ее в кино, хотя она больше любила мороженое. Мы объяснялись на ломаном английском и исковерканном испанском, но всегда друг друга понимали: и в кинотеатре, и в кафе.
Только однажды я пошел в кино без Мэри — в тот вечер, когда мы смотрели «Мятеж на „Каине"». Моим товарищам кто-то сказал, что это отличный фильм о жизни моряков на тралере. Поэтому мы решили сделать просмотр. Но больше всего нам понравился не тралер, а шторм. Мы пришли к единодушному выводу, что в такую бурю следует менять курс корабля, как и поступили мятежники. Когда мы, потрясенные фильмом, возвращались на судно, матрос Диего Веласкес сказал, имея в виду предстоящее плавание:
— А что, если и мы окажемся в такой переделке?
Признаюсь, я тоже был потрясен. За восемь месяцев, проведенных на суше, я отвык от моря. Бояться я не боялся, потому что инструктор научил нас, как надо себя вести во время кораблекрушения. И все же в тот вечер, когда мы смотрели «Мятеж на „Каине"», меня охватило странное беспокойство.
Я не хочу сказать, что уже с того момента предчувствовал катастрофу. Но если честно, то я впервые так сильно тревожился перед выходом в море. Ребенком я любил разглядывать картинки в книжках, но мне ни разу не пришло в голову, что в море можно погибнуть. Наоборот, я испытывал к нему огромное доверие. И, став моряком, никогда не волновался во время плавания.
Но не стыжусь признаться, что после «Мятежа на „Каине"» мной овладело чувство, весьма похожее на страх. Лежа на самой верхней койке, я думал о моих родных и о том, как мы поплывем в Картахену. Я не мог заснуть и, подложив руки под голову, прислушивался к тихому плеску воды о мол и к мерному дыханию сорока матросов, спавших в одном помещении. Расположившийся на нижней койке, прямо подо мной, Луис Ренхифо храпел, как тромбон. Понятия не имею, какие он видел сны, но наверняка бедняга спал бы не так сладко, если бы знал, что через восемь дней будет покоиться на дне морском.
Я не находил себе места целую неделю. День отплытия приближался с угрожающей быстротой, и я пытался обрести поддержку в разговорах с товарищами. Эсминец «Кальдас» был готов к отплытию. В эти дни мы все чаще говорили о наших родных, о Колумбии и о том, что будем делать после возвращения. Мало-помалу мы нагружали корабль подарками для близких: радиоприемниками, холодильниками, стиральными машинами и, главное, электроплитами. Я вез домой радиоприемник.
Перед отплытием, так и не сумев побороть тревогу, я дал себе слово уйти из флота сразу же, едва вернусь в Картахену. Хватит с меня опасных морских путешествий! Вечером, накануне отплытия, я пошел попрощаться с Мэри, собираясь рассказать ей о моих страхах и принятом решении. Но не рассказал, потому что обещал вернуться, а если бы она узнала, что я решил расстаться с морем, она бы не поверила. Единственный, с кем я поделился своими мыслями, был мой близкий друг, старший матрос Рамон Эррера, который признался в ответ, что и он намерен по прибытии в Картахену бросить морскую службу. Делясь друг с другом опасениями, мы с Рамоном Эррерой и Диего Веласкесом отправились в кабачок «Джо Пелука» пропустить на прощанье по рюмке виски.
Однако вместо рюмки уговорили пять бутылок. Наши подружки, с которыми мы проводили почти каждый вечер, знали, что мы уезжаем, и пришли с нами попрощаться, залить свое горе вином и в благодарность за все хорошее дружно оплакать наш отъезд. Руководитель оркестра, серьезный мужчина в очках, делавших его совершенно непохожим на музыканта, велел своим подопечным исполнить в нашу честь множество танго и мамбо (отчего-то он считал это истинно колумбийской музыкой). Наши девушки плакали и пили виски по полтора доллара за бутылку.
В последние недели нам трижды выдавали жалованье, и мы решили хорошенько кутнуть. Я хотел напиться, потому что на душе кошки скребли, а Рамон Эррера потому, что ему, как всегда, было весело. Вдобавок он родился в Архоне, умел играть на барабане и на удивление виртуозно подражал всем модным певцам.
Мы уже собирались отчаливать, как вдруг к нашему столику подошел какой-то американский моряк и попросил у Рамона Эрреры разрешения пригласить на танец его девушку, блондинку гренадерского роста, которая меньше всех пила и больше всех рыдала — причем искренне! Американец обратился к Району по-английски, а тот, грубо его отпихнув, рявкнул по-испански:
— Ни черта не понимаю!
Драка, которая затем последовала, была любо-дорого посмотреть: со стульями, которые ломались о головы противников, и с вызовом по рации полицейских. Рамон Эррера, умудрившийся отвесить америкашке две смачных оплеухи, вернулся на корабль в час ночи, горланя песни голосом Даниэля Сантоса, и заявил, что это будет его последнее плавание. Так оно и вышло.
В три часа ночи 24 февраля эсминец покинул Мобил и взял курс на Картахену. Мы все были счастливы вернуться домой. Все везли подарки. Старшина Мигель Ортега казался самым веселым. По-моему, рассудительней моряка, чем Мигель Ортега, не было на всем белом свете. За восемь месяцев, что мы проторчали в Мобиле, он не прокутил ни доллара. Все полученные деньги Мигель потратил на подарки жене, ждавшей его в Картахене. Ночью, когда мы отплывали, он стоял на палубе и рассказывал нам о своей жене и детях, что, впрочем, было вполне естественно, так как ни о чем другом он вообще никогда не говорил, Мигель вез домой холодильник, стиральную машину-автомат и в придачу к ним радиоприемник и электроплиту. Спустя двенадцать часов Мигелю Ортеге суждено было пластом лежать на койке, страдая от качки. А через семьдесят два — покоиться на дне морском.
Мою девушку звали Мэри Эдресс, меня познакомила с ней через два месяца после нашего прибытия в Мобил подруга другого моряка. Хотя испанский давался Мэри легко, она, по-моему, так и не уразумела, почему мои приятели называли ее «Мария Дирексьон», то есть «адрес». Всякий раз, когда мне давали увольнительную, я приглашал ее в кино, хотя она больше любила мороженое. Мы объяснялись на ломаном английском и исковерканном испанском, но всегда друг друга понимали: и в кинотеатре, и в кафе.
Только однажды я пошел в кино без Мэри — в тот вечер, когда мы смотрели «Мятеж на „Каине"». Моим товарищам кто-то сказал, что это отличный фильм о жизни моряков на тралере. Поэтому мы решили сделать просмотр. Но больше всего нам понравился не тралер, а шторм. Мы пришли к единодушному выводу, что в такую бурю следует менять курс корабля, как и поступили мятежники. Когда мы, потрясенные фильмом, возвращались на судно, матрос Диего Веласкес сказал, имея в виду предстоящее плавание:
— А что, если и мы окажемся в такой переделке?
Признаюсь, я тоже был потрясен. За восемь месяцев, проведенных на суше, я отвык от моря. Бояться я не боялся, потому что инструктор научил нас, как надо себя вести во время кораблекрушения. И все же в тот вечер, когда мы смотрели «Мятеж на „Каине"», меня охватило странное беспокойство.
Я не хочу сказать, что уже с того момента предчувствовал катастрофу. Но если честно, то я впервые так сильно тревожился перед выходом в море. Ребенком я любил разглядывать картинки в книжках, но мне ни разу не пришло в голову, что в море можно погибнуть. Наоборот, я испытывал к нему огромное доверие. И, став моряком, никогда не волновался во время плавания.
Но не стыжусь признаться, что после «Мятежа на „Каине"» мной овладело чувство, весьма похожее на страх. Лежа на самой верхней койке, я думал о моих родных и о том, как мы поплывем в Картахену. Я не мог заснуть и, подложив руки под голову, прислушивался к тихому плеску воды о мол и к мерному дыханию сорока матросов, спавших в одном помещении. Расположившийся на нижней койке, прямо подо мной, Луис Ренхифо храпел, как тромбон. Понятия не имею, какие он видел сны, но наверняка бедняга спал бы не так сладко, если бы знал, что через восемь дней будет покоиться на дне морском.
Я не находил себе места целую неделю. День отплытия приближался с угрожающей быстротой, и я пытался обрести поддержку в разговорах с товарищами. Эсминец «Кальдас» был готов к отплытию. В эти дни мы все чаще говорили о наших родных, о Колумбии и о том, что будем делать после возвращения. Мало-помалу мы нагружали корабль подарками для близких: радиоприемниками, холодильниками, стиральными машинами и, главное, электроплитами. Я вез домой радиоприемник.
Перед отплытием, так и не сумев побороть тревогу, я дал себе слово уйти из флота сразу же, едва вернусь в Картахену. Хватит с меня опасных морских путешествий! Вечером, накануне отплытия, я пошел попрощаться с Мэри, собираясь рассказать ей о моих страхах и принятом решении. Но не рассказал, потому что обещал вернуться, а если бы она узнала, что я решил расстаться с морем, она бы не поверила. Единственный, с кем я поделился своими мыслями, был мой близкий друг, старший матрос Рамон Эррера, который признался в ответ, что и он намерен по прибытии в Картахену бросить морскую службу. Делясь друг с другом опасениями, мы с Рамоном Эррерой и Диего Веласкесом отправились в кабачок «Джо Пелука» пропустить на прощанье по рюмке виски.
Однако вместо рюмки уговорили пять бутылок. Наши подружки, с которыми мы проводили почти каждый вечер, знали, что мы уезжаем, и пришли с нами попрощаться, залить свое горе вином и в благодарность за все хорошее дружно оплакать наш отъезд. Руководитель оркестра, серьезный мужчина в очках, делавших его совершенно непохожим на музыканта, велел своим подопечным исполнить в нашу честь множество танго и мамбо (отчего-то он считал это истинно колумбийской музыкой). Наши девушки плакали и пили виски по полтора доллара за бутылку.
В последние недели нам трижды выдавали жалованье, и мы решили хорошенько кутнуть. Я хотел напиться, потому что на душе кошки скребли, а Рамон Эррера потому, что ему, как всегда, было весело. Вдобавок он родился в Архоне, умел играть на барабане и на удивление виртуозно подражал всем модным певцам.
Мы уже собирались отчаливать, как вдруг к нашему столику подошел какой-то американский моряк и попросил у Рамона Эрреры разрешения пригласить на танец его девушку, блондинку гренадерского роста, которая меньше всех пила и больше всех рыдала — причем искренне! Американец обратился к Району по-английски, а тот, грубо его отпихнув, рявкнул по-испански:
— Ни черта не понимаю!
Драка, которая затем последовала, была любо-дорого посмотреть: со стульями, которые ломались о головы противников, и с вызовом по рации полицейских. Рамон Эррера, умудрившийся отвесить америкашке две смачных оплеухи, вернулся на корабль в час ночи, горланя песни голосом Даниэля Сантоса, и заявил, что это будет его последнее плавание. Так оно и вышло.
В три часа ночи 24 февраля эсминец покинул Мобил и взял курс на Картахену. Мы все были счастливы вернуться домой. Все везли подарки. Старшина Мигель Ортега казался самым веселым. По-моему, рассудительней моряка, чем Мигель Ортега, не было на всем белом свете. За восемь месяцев, что мы проторчали в Мобиле, он не прокутил ни доллара. Все полученные деньги Мигель потратил на подарки жене, ждавшей его в Картахене. Ночью, когда мы отплывали, он стоял на палубе и рассказывал нам о своей жене и детях, что, впрочем, было вполне естественно, так как ни о чем другом он вообще никогда не говорил, Мигель вез домой холодильник, стиральную машину-автомат и в придачу к ним радиоприемник и электроплиту. Спустя двенадцать часов Мигелю Ортеге суждено было пластом лежать на койке, страдая от качки. А через семьдесят два — покоиться на дне морском.
Гости смерти
Когда судно снимается с якоря, отдается приказ: «Все по местам!» И каждый остается на своем месте, пока корабль не покинет порт. Я молча стоял там, где мне полагалось: возле торпедных аппаратов, и глядел на меркнувшие в тумане огни Мобила. Но думал не о Мэри, а о море. Я знал, что завтра мы будем в Мексиканском заливе и что в это время года там плавать опасно. Капитана-лейтенанта Хайме Мартинеса Диего, который оказался единственным офицером, погибшим при катастрофе, я не видел до самого рассвета. Он был высоким, крепким, молчаливым мужчиной, которого я вообще видел считанное число раз. Родом он был из Толимы, очень славный человек.
Зато в то утро мне попался на глаза первый унтер-офицер и второй боцман Амадор Карабальо, рослый, статный… Он прошел мимо меня, поглядел на последние огоньки Мобила и отправился на свое место. Насколько я помню, больше мы с ним на корабле не встречались.
Никто из членов экипажа «Кальдаса» не выражал своей радости по поводу возвращения столь бурно, как старший механик унтер-офицер Элиас Сабогаль. Это был настоящий морской волк: маленький, кряжистый, весь продубленный и очень говорливый. Ему скоро исполнилось бы сорок лет, и, наверное, половину из них он проболтал.
Радовался унтер-офицер Сабогаль неспроста. В Картахене его ждали жена и шестеро детей. Но шестого он еще никогда не видел: малый родился во время нашего пребывания в Мобиле.
До рассвета все шло гладко. За какой-то час я вновь пообвыкся на корабле. Далекие огни Мобила терялись в дымке, предвещавшей спокойный день, а на востоке всходило солнце. Теперь я чувствовал не тревогу, а усталость. Я не спал всю ночь. И хотел пить. А о виски не желал даже вспоминать.
В шесть утра мы покинули гавань. После этого прозвучала команда: «Всем отбой. Вахтенные — по местам!» Услышав приказ, я тут же ринулся в каюту. Внизу, под моей койкой, сидел и тер глаза, пытаясь проснуться, Луис Ренхифо.
— Где мы сейчас? — спросил он.
Я сказал, что мы только-только вышли из порта. Потом забрался на койку и попытался заснуть.
Луис Ренхифо был настоящим моряком. Он родился в Чоко, вдали от моря, но любовь к морю была у Луиса в крови. Когда «Кальдас» встал на ремонт в Мобиле, Луис Ренхифо еще не числился в составе команды. Он проходил в Вашингтоне курс оружейного дела. Луис отличался серьезностью, большим прилежанием и говорил по-английски так же хорошо, как и по-испански.
15 марта он получил диплом гражданского инженера. Там же, в Вашингтоне, он женился в 1952 году на доминиканке. Когда «Кальдас» отремонтировали, Луис Ренхифо приехал из Вашингтона в Мобил и устроился на корабль. За несколько дней до отплытия он сказал мне, что, вернувшись домой, первым делом постарается перевезти в Картахену жену.
Поскольку Луис Ренхифо давно не плавал, я был уверен, что его укачает. В то первое утро, одеваясь, он спросил меня:
— Ну как? Тебя еще не выворачивает?
Я ответил, что нет.
Тогда Ренхифо заявил:
— Через пару-тройку часов ты будешь вапяться, высунув язык.
— Не я, а ты, — возразил я.
А он парировал:
— Скорее море вывернет наизнанку, чем меня!
Лежа на койке и пытаясь вздремнуть, я вновь вспомнил про бурю. И вновь ожили страхи, мучившие меня накануне. Я в тревоге повернулся к уже одетому Луису Ренхифо и предостерег его:
— Ты, брат, поаккуратней выражайся. А то еще чего доброго сглазишь!
Зато в то утро мне попался на глаза первый унтер-офицер и второй боцман Амадор Карабальо, рослый, статный… Он прошел мимо меня, поглядел на последние огоньки Мобила и отправился на свое место. Насколько я помню, больше мы с ним на корабле не встречались.
Никто из членов экипажа «Кальдаса» не выражал своей радости по поводу возвращения столь бурно, как старший механик унтер-офицер Элиас Сабогаль. Это был настоящий морской волк: маленький, кряжистый, весь продубленный и очень говорливый. Ему скоро исполнилось бы сорок лет, и, наверное, половину из них он проболтал.
Радовался унтер-офицер Сабогаль неспроста. В Картахене его ждали жена и шестеро детей. Но шестого он еще никогда не видел: малый родился во время нашего пребывания в Мобиле.
До рассвета все шло гладко. За какой-то час я вновь пообвыкся на корабле. Далекие огни Мобила терялись в дымке, предвещавшей спокойный день, а на востоке всходило солнце. Теперь я чувствовал не тревогу, а усталость. Я не спал всю ночь. И хотел пить. А о виски не желал даже вспоминать.
В шесть утра мы покинули гавань. После этого прозвучала команда: «Всем отбой. Вахтенные — по местам!» Услышав приказ, я тут же ринулся в каюту. Внизу, под моей койкой, сидел и тер глаза, пытаясь проснуться, Луис Ренхифо.
— Где мы сейчас? — спросил он.
Я сказал, что мы только-только вышли из порта. Потом забрался на койку и попытался заснуть.
Луис Ренхифо был настоящим моряком. Он родился в Чоко, вдали от моря, но любовь к морю была у Луиса в крови. Когда «Кальдас» встал на ремонт в Мобиле, Луис Ренхифо еще не числился в составе команды. Он проходил в Вашингтоне курс оружейного дела. Луис отличался серьезностью, большим прилежанием и говорил по-английски так же хорошо, как и по-испански.
15 марта он получил диплом гражданского инженера. Там же, в Вашингтоне, он женился в 1952 году на доминиканке. Когда «Кальдас» отремонтировали, Луис Ренхифо приехал из Вашингтона в Мобил и устроился на корабль. За несколько дней до отплытия он сказал мне, что, вернувшись домой, первым делом постарается перевезти в Картахену жену.
Поскольку Луис Ренхифо давно не плавал, я был уверен, что его укачает. В то первое утро, одеваясь, он спросил меня:
— Ну как? Тебя еще не выворачивает?
Я ответил, что нет.
Тогда Ренхифо заявил:
— Через пару-тройку часов ты будешь вапяться, высунув язык.
— Не я, а ты, — возразил я.
А он парировал:
— Скорее море вывернет наизнанку, чем меня!
Лежа на койке и пытаясь вздремнуть, я вновь вспомнил про бурю. И вновь ожили страхи, мучившие меня накануне. Я в тревоге повернулся к уже одетому Луису Ренхифо и предостерег его:
— Ты, брат, поаккуратней выражайся. А то еще чего доброго сглазишь!
Мои последние мгновения на борту «зверя, а не корабля»
— Мы уже в заливе, — сказал мне один из товарищей 26 февраля, когда я собирался на завтрак.
Накануне я немного волновался: какая будет в заливе погода? Но, несмотря на небольшую качку, эсминец шел плавно. Я с радостью подумал, что мои страхи оказались беспочвенными, и вышел на палубу. Берег скрылся из виду. Насколько хватало глаз, виднелись лишь синее небо да зеленое море. Вокруг была тишь да гладь. На полубаке сидел бледный и перекошенный Мигель Ортега, мучившийся морской болезнью. Началось это давно, когда вдали еще маячили огни Мобила. И уже целые сутки старшина Мигель Ортега не мог держаться на ногах, хотя плавать ему было не в новинку.
Он служил в Корее на фрегате «Адмирал Падилья». Много плавал и привык к морю. И все же, несмотря на штиль в заливе, Мигель не мог самостоятельно заступить на вахту. Казалось, он вот-вот отдаст Богу душу. Его желудок не принимал никакой пищи, и мы, товарищи Мигеля по вахте, усаживали его на корме или на полубаке, где он и сидел все время, пока нам не разрешали переправить беднягу обратно в кубрик. Там он ложился на живот и лежал, повернувшись лицом к проходу между койками, в ожидании очередного приступа рвоты.
По— моему, именно Рамон Эррера сказал мне 26-го вечером, что в Карибском море нам придется туго. По нашим расчетам, мы должны были выйти из Мексиканского залива после полуночи. Неся вахту у торпедных аппаратов, я радостно предвкушал возвращение в Картахену. Во флоте я увлекся изучением карты звездного неба. А с той ночи, когда «Кальдас» спокойно плыл по Карибскому морю, начал находить в созерцании звезд особое удовольствие.
Пожалуй, старый моряк, избороздивший все на свете океаны, способен по одной лишь манере движения корабля определить, в каком он сейчас море. Мой опыт, приобретенный в Карибском море, где я получил свое первое морское крещение, подсказал мне, что мы уже там. Я взглянул на часы. Полтретьего ночи. Два часа тридцать одна минута, 27 февраля… Даже если бы корабль не так сильно качало, я бы все равно догадался, что мы в Карибском море. А корабль качало. И мне, никогда не страдавшему от качки, вдруг стало нехорошо. Меня кольнуло странное предчувствие. И сам не знаю почему, я вдруг вспомнил про старшину Мигеля Ортегу, который лежал в трюме, заходясь в приступах рвоты.
В шесть утра эсминец уже болтало на волнах, как скорлупку. Луис Ренхифо не спал.
— Ну как, толстяк? Тебя еще не укачало? — спросил он меня.
Я машинально ответил «нет» и поделился с ним опасениями. Тогда Ренхифо, который, как я уже упоминал, был инженером, всю жизнь прилежно учился и отлично разбирался в морском деле, привел массу доводов, почему с «Кальдасом» в Карибском море не может случиться ничего плохого.
— Это же зверь, а не корабль! — изрек он.
И напомнил, что во время войны именно в этих водах колумбийский эсминец потопил немецкую подводную лодку.
— Это надежное судно, — подытожил Луис Рен-хифо.
Лежа без сна, не в силах отрешиться от качки, я бодрился, вспоминая его слова. Однако ветер задувал слева все сильнее, и я представлял себе «Каль-дас» со стороны: какое это утлое суденышко в грозном, вздыбленном море. В ту минуту в памяти внезапно снова всплыл «Мятеж на „Каине"».
Но хотя погода в течение дня не улучшилась, плавание проходило нормально. Стоя на вахте, я думал о возвращении в Картахену и строил планы. Буду переписываться с Мэри. Я собирался писать ей два раза в неделю, ведь писать письма никогда не казалось мне тягостной обязанностью. Поступив во флот, я еженедельно писал домой. И друзьям, жившим со мной в районе Олайя, частенько сочинял длинные послания. Так что надо будет написать Мэри, подумал я и подсчитал, сколько времени осталось плыть до Картахены. Оказалось, ровно двадцать четыре часа. Это была моя предпоследняя вахта.
Рамон Эррера помог мне дотащить до койки старшину Мигеля Ортегу. Ему становилось все хуже и хуже. С самого отплытия из Мобила, то есть уже три дня, у него маковой росинки во рту не было. Он почти не мог говорить и был весь зеленый и перекошенный.
Накануне я немного волновался: какая будет в заливе погода? Но, несмотря на небольшую качку, эсминец шел плавно. Я с радостью подумал, что мои страхи оказались беспочвенными, и вышел на палубу. Берег скрылся из виду. Насколько хватало глаз, виднелись лишь синее небо да зеленое море. Вокруг была тишь да гладь. На полубаке сидел бледный и перекошенный Мигель Ортега, мучившийся морской болезнью. Началось это давно, когда вдали еще маячили огни Мобила. И уже целые сутки старшина Мигель Ортега не мог держаться на ногах, хотя плавать ему было не в новинку.
Он служил в Корее на фрегате «Адмирал Падилья». Много плавал и привык к морю. И все же, несмотря на штиль в заливе, Мигель не мог самостоятельно заступить на вахту. Казалось, он вот-вот отдаст Богу душу. Его желудок не принимал никакой пищи, и мы, товарищи Мигеля по вахте, усаживали его на корме или на полубаке, где он и сидел все время, пока нам не разрешали переправить беднягу обратно в кубрик. Там он ложился на живот и лежал, повернувшись лицом к проходу между койками, в ожидании очередного приступа рвоты.
По— моему, именно Рамон Эррера сказал мне 26-го вечером, что в Карибском море нам придется туго. По нашим расчетам, мы должны были выйти из Мексиканского залива после полуночи. Неся вахту у торпедных аппаратов, я радостно предвкушал возвращение в Картахену. Во флоте я увлекся изучением карты звездного неба. А с той ночи, когда «Кальдас» спокойно плыл по Карибскому морю, начал находить в созерцании звезд особое удовольствие.
Пожалуй, старый моряк, избороздивший все на свете океаны, способен по одной лишь манере движения корабля определить, в каком он сейчас море. Мой опыт, приобретенный в Карибском море, где я получил свое первое морское крещение, подсказал мне, что мы уже там. Я взглянул на часы. Полтретьего ночи. Два часа тридцать одна минута, 27 февраля… Даже если бы корабль не так сильно качало, я бы все равно догадался, что мы в Карибском море. А корабль качало. И мне, никогда не страдавшему от качки, вдруг стало нехорошо. Меня кольнуло странное предчувствие. И сам не знаю почему, я вдруг вспомнил про старшину Мигеля Ортегу, который лежал в трюме, заходясь в приступах рвоты.
В шесть утра эсминец уже болтало на волнах, как скорлупку. Луис Ренхифо не спал.
— Ну как, толстяк? Тебя еще не укачало? — спросил он меня.
Я машинально ответил «нет» и поделился с ним опасениями. Тогда Ренхифо, который, как я уже упоминал, был инженером, всю жизнь прилежно учился и отлично разбирался в морском деле, привел массу доводов, почему с «Кальдасом» в Карибском море не может случиться ничего плохого.
— Это же зверь, а не корабль! — изрек он.
И напомнил, что во время войны именно в этих водах колумбийский эсминец потопил немецкую подводную лодку.
— Это надежное судно, — подытожил Луис Рен-хифо.
Лежа без сна, не в силах отрешиться от качки, я бодрился, вспоминая его слова. Однако ветер задувал слева все сильнее, и я представлял себе «Каль-дас» со стороны: какое это утлое суденышко в грозном, вздыбленном море. В ту минуту в памяти внезапно снова всплыл «Мятеж на „Каине"».
Но хотя погода в течение дня не улучшилась, плавание проходило нормально. Стоя на вахте, я думал о возвращении в Картахену и строил планы. Буду переписываться с Мэри. Я собирался писать ей два раза в неделю, ведь писать письма никогда не казалось мне тягостной обязанностью. Поступив во флот, я еженедельно писал домой. И друзьям, жившим со мной в районе Олайя, частенько сочинял длинные послания. Так что надо будет написать Мэри, подумал я и подсчитал, сколько времени осталось плыть до Картахены. Оказалось, ровно двадцать четыре часа. Это была моя предпоследняя вахта.
Рамон Эррера помог мне дотащить до койки старшину Мигеля Ортегу. Ему становилось все хуже и хуже. С самого отплытия из Мобила, то есть уже три дня, у него маковой росинки во рту не было. Он почти не мог говорить и был весь зеленый и перекошенный.
Свистопляска начинается
Свистопляска началась в десять ночи. «Кальдас» качало целый день, но это были еще цветочки по сравнению с тем, что началось вечером, когда я, лежа без сна на койке, с ужасом думал о вахтенных на палубе. Я знал, что никто из лежащих рядом со мной не в состоянии сомкнуть глаз. Незадолго до полуночи я спросил у Луиса Ренхифо, моего соседа снизу:
— Тебя еще не мутит?
Как я и предполагал, Луис тоже не мог уснуть. Но, несмотря на качку, не потерял чувство юмора. А посему заявил:
— Сколько раз тебе повторять: скорее море вывернет наизнанку, чем меня!
Он частенько изрекал эту фразу, но в ту ночь едва успел договорить ее до конца.
Я уже писал, что волновался. И даже немного побаивался. Но действительно струхнул я в полночь 27 февраля, когда по репродуктору отдали приказ:
— Всем встать на левый борт!
Мне было прекрасно известно, что означает подобная команда. Это означало, что корабль дал сильный крен на правый борт и его пытались выровнять под тяжестью наших тел. Впервые за два года моей моряцкой жизни я по-настоящему испугался моря. Там, наверху, на палубе, где тряслись от холода промокшие вахтенные, свистел ветер.
Услышав команду, я тут же вскочил с постели. Луис Ренхифо встал совершенно невозмутимо и тоже направился к койкам по левому борту, которые были не заняты, поскольку их хозяева несли вахту. Я двинулся за ним, держась за соседние койки, но неожиданно вспомнил о Мигеле Ортеге.
Он лежал в лежку. Услышав команду, Мигель попытался встать, но в изнеможении рухнул навзничь, прямо-таки загибаясь от морской болезни. Я помог ему подняться и перетащил бедолагу на нужную койку. Он сказал мне безжизненным, тусклым голосом, что ему совсем худо.
— Мы постараемся освободить тебя от вахты, — пообещал я.
В четыре часа утра 28 числа, так и не сомкнув глаз, мы, то есть шестеро вахтенных, собрались на корме. Среди прочих был и Рамон Эррера, мой постоянный напарник. Из унтер-офицеров дежурил Гильермо Росо. Мне предстояло нести вахту в последний раз. Через два дня мы прибывали в Картахену. Сдав вахту, я собирался тут же завалиться спать, чтобы вечером как следует поразвлечься, вернувшись на родину после восьмимесячного отсутствия. В полшестого утра я пошел с юнгой осмотреть днище корабля. В семь часов мы сменили товарищей, дав им возможность позавтракать. В восемь они сменили нас. В тот же час я сдал дежурство, которое прошло нормально, хотя ветер крепчал, а волны, вздымавшиеся все выше и выше, разбивались о мостик и заливали палубу.
Рамон Эррера стоял на корме. Там же, в наушниках, расположился Луис Ренхифо — он был дежурным спасателем. Старшина Мигель Ортега, которого совсем доконала морская болезнь, полулежал посреди палубы, где качка чувствовалась меньше всего. Я перекинулся парой слов со вторым матросом Эдуардо Кастильо, нашим кладовщиком. Жены он не имел, жил в Боготе и держался крайне замкнуто. О чем мы говорили, не помню. Помню лишь, что увидел я его потом уже в море, когда он спустя несколько часов шел ко дну.
Рамон Эррера собирал листы картона, намереваясь прикрыться ими и попытаться уснуть. При такой качке сидеть в трюме было невозможно. Волны, становившиеся все выше и сильнее, разбивались о палубу. Крепко привязавшись, чтобы нас не смыло волной, мы с Рамоном Эррерой улеглись между холодильниками, стиральными машинами и плитами, хорошо укрепленными на корме. Лежа на спине, я глядел в небо. В таком положении я чувствовал себя спокойней и не сомневался, что всего через пару часов мы очутимся в бухте Картахены. Грозы не была, день выдался совершенно ясный, видимость было полная, а небо голубое и бездонное. Даже сапоги мне уже не жали, потому что, сдав вахту, я их снял и надел ботинки на каучуковой подошве.
— Тебя еще не мутит?
Как я и предполагал, Луис тоже не мог уснуть. Но, несмотря на качку, не потерял чувство юмора. А посему заявил:
— Сколько раз тебе повторять: скорее море вывернет наизнанку, чем меня!
Он частенько изрекал эту фразу, но в ту ночь едва успел договорить ее до конца.
Я уже писал, что волновался. И даже немного побаивался. Но действительно струхнул я в полночь 27 февраля, когда по репродуктору отдали приказ:
— Всем встать на левый борт!
Мне было прекрасно известно, что означает подобная команда. Это означало, что корабль дал сильный крен на правый борт и его пытались выровнять под тяжестью наших тел. Впервые за два года моей моряцкой жизни я по-настоящему испугался моря. Там, наверху, на палубе, где тряслись от холода промокшие вахтенные, свистел ветер.
Услышав команду, я тут же вскочил с постели. Луис Ренхифо встал совершенно невозмутимо и тоже направился к койкам по левому борту, которые были не заняты, поскольку их хозяева несли вахту. Я двинулся за ним, держась за соседние койки, но неожиданно вспомнил о Мигеле Ортеге.
Он лежал в лежку. Услышав команду, Мигель попытался встать, но в изнеможении рухнул навзничь, прямо-таки загибаясь от морской болезни. Я помог ему подняться и перетащил бедолагу на нужную койку. Он сказал мне безжизненным, тусклым голосом, что ему совсем худо.
— Мы постараемся освободить тебя от вахты, — пообещал я.
В четыре часа утра 28 числа, так и не сомкнув глаз, мы, то есть шестеро вахтенных, собрались на корме. Среди прочих был и Рамон Эррера, мой постоянный напарник. Из унтер-офицеров дежурил Гильермо Росо. Мне предстояло нести вахту в последний раз. Через два дня мы прибывали в Картахену. Сдав вахту, я собирался тут же завалиться спать, чтобы вечером как следует поразвлечься, вернувшись на родину после восьмимесячного отсутствия. В полшестого утра я пошел с юнгой осмотреть днище корабля. В семь часов мы сменили товарищей, дав им возможность позавтракать. В восемь они сменили нас. В тот же час я сдал дежурство, которое прошло нормально, хотя ветер крепчал, а волны, вздымавшиеся все выше и выше, разбивались о мостик и заливали палубу.
Рамон Эррера стоял на корме. Там же, в наушниках, расположился Луис Ренхифо — он был дежурным спасателем. Старшина Мигель Ортега, которого совсем доконала морская болезнь, полулежал посреди палубы, где качка чувствовалась меньше всего. Я перекинулся парой слов со вторым матросом Эдуардо Кастильо, нашим кладовщиком. Жены он не имел, жил в Боготе и держался крайне замкнуто. О чем мы говорили, не помню. Помню лишь, что увидел я его потом уже в море, когда он спустя несколько часов шел ко дну.
Рамон Эррера собирал листы картона, намереваясь прикрыться ими и попытаться уснуть. При такой качке сидеть в трюме было невозможно. Волны, становившиеся все выше и сильнее, разбивались о палубу. Крепко привязавшись, чтобы нас не смыло волной, мы с Рамоном Эррерой улеглись между холодильниками, стиральными машинами и плитами, хорошо укрепленными на корме. Лежа на спине, я глядел в небо. В таком положении я чувствовал себя спокойней и не сомневался, что всего через пару часов мы очутимся в бухте Картахены. Грозы не была, день выдался совершенно ясный, видимость было полная, а небо голубое и бездонное. Даже сапоги мне уже не жали, потому что, сдав вахту, я их снял и надел ботинки на каучуковой подошве.
Минута безмолвия
Луис Ренхифо спросил у меня, сколько времени. Было полдвенадцатого. Час назад корабль начал накреняться, прямо-таки ложиться на левый борт. В репродукторах раздался тот же приказ, что и ночью: «Все на бакборт!» Мы с Рамоном Эррерой не шелохнулись, поскольку именно там и находились.
Не успел я подумать о старшине Мигеле Ортеге, которого я только что видел на правом борту, как он вырос передо мной. Шатаясь, старшина перешел на нашу сторону и растянулся на палубе, помирая от морской болезни. В этот момент корабль страшно накренился и ухнул вниз. У меня прервалось дыхание. Гигантская волна обрушилась на нас и окатила с ног до головы. Медленно-медленно, с превеликим трудом эсминец выправился на волнах. Несший вахту Луис Ренхифо был белее полотна.
Он нервно произнес:
— Ну и дела! Еще чего доброго перевернется посудина!
Я впервые видел, как Луис Ренхифо нервничает; промокший до нитки Рамон Эррера, который лежал рядом со мной, задумчиво молчал. Воцарилась глубокая тишина. Потом Рамон Эррера сказал:
— Если велят рубить канаты и сбрасывать груз за борт, я первым кинусь выполнять приказ.
Было без четверти двенадцать.
Я тоже думал, что вот-вот раздастся команда перерубать веревки. Как говорится, «сбрасывать балласт». Прозвучи приказ — и радиоприемники, холодильники и плиты тут же отправились бы в воду. Мне пришло на ум, что тогда придется лезть обратно в кубрик, ведь, сбросив холодильники и плиты, мы лишимся надежного укрытия. Без них нас смыло бы волной.
Корабль продолжал бороться с волнами, но с каждым разом накренялся все больше. Рамон Эррера раскатал брезент и накрылся им. Новая волна, еще мощней предыдущей, ринулась на нас, но мы уже юркнули под навес. Пережидая очередную волну, я закрыл голову руками. Наконец волна прошла, а еще через полминуты захрипели репродукторы.
«Сейчас прикажут сбрасывать груз», — решил я.
Однако команда оказалась иной. Спокойный, уверенный голос произнес:
— Всем, кто на палубе, надеть спасательные пояса.
Луис Ренхифо неторопливо надевал пояс одной рукой, а в другой держал наушники. После удара каждой большой волны я чувствовал сперва какую-то страшную пустоту, а потом — бездонную тишину. Я поглядел на Луиса Ренхифо, который, надев спасательный пояс, поправлял наушники. Потом закрыл глаза и отчетливо услышал тиканье своих часов.
Я слушал его примерно минуту. Рамон Эррера не шевелился. Я прикинул, что сейчас, должно быть, без четверти двенадцать. До Картахены два часа. В следующую секунду корабль словно повис в воздухе. Я высвободил руку, чтобы посмотреть, сколько времени, но не увидел ни руки, ни часов. Впрочем, волны я тоже не увидел. Я лишь почувствовал, что корабль переворачивается и ящики, за которые я держался, разносятся в разные стороны. В мгновение ока я вскочил на ноги, вода была мне по шею. Я увидел позеленевшего Луиса Ренхифо, который молча, выпучив глаза, пытался выбраться из воды. Наушники он держал в вытянутой руке. Тут волна накрыла меня с головой, и я поплыл кверху.
Пытаясь вынырнуть, я плыл одну, две, три секунды… Плыл, плыл… Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Выплыв на поверхность, я увидел одно лишь море. Через мгновение, примерно в ста метрах от меня, из волн вынырнул корабль, с которого, как с подводной лодки, потоками стекала вода. Только тут я наконец сообразил, что меня выбросило за борт.
Не успел я подумать о старшине Мигеле Ортеге, которого я только что видел на правом борту, как он вырос передо мной. Шатаясь, старшина перешел на нашу сторону и растянулся на палубе, помирая от морской болезни. В этот момент корабль страшно накренился и ухнул вниз. У меня прервалось дыхание. Гигантская волна обрушилась на нас и окатила с ног до головы. Медленно-медленно, с превеликим трудом эсминец выправился на волнах. Несший вахту Луис Ренхифо был белее полотна.
Он нервно произнес:
— Ну и дела! Еще чего доброго перевернется посудина!
Я впервые видел, как Луис Ренхифо нервничает; промокший до нитки Рамон Эррера, который лежал рядом со мной, задумчиво молчал. Воцарилась глубокая тишина. Потом Рамон Эррера сказал:
— Если велят рубить канаты и сбрасывать груз за борт, я первым кинусь выполнять приказ.
Было без четверти двенадцать.
Я тоже думал, что вот-вот раздастся команда перерубать веревки. Как говорится, «сбрасывать балласт». Прозвучи приказ — и радиоприемники, холодильники и плиты тут же отправились бы в воду. Мне пришло на ум, что тогда придется лезть обратно в кубрик, ведь, сбросив холодильники и плиты, мы лишимся надежного укрытия. Без них нас смыло бы волной.
Корабль продолжал бороться с волнами, но с каждым разом накренялся все больше. Рамон Эррера раскатал брезент и накрылся им. Новая волна, еще мощней предыдущей, ринулась на нас, но мы уже юркнули под навес. Пережидая очередную волну, я закрыл голову руками. Наконец волна прошла, а еще через полминуты захрипели репродукторы.
«Сейчас прикажут сбрасывать груз», — решил я.
Однако команда оказалась иной. Спокойный, уверенный голос произнес:
— Всем, кто на палубе, надеть спасательные пояса.
Луис Ренхифо неторопливо надевал пояс одной рукой, а в другой держал наушники. После удара каждой большой волны я чувствовал сперва какую-то страшную пустоту, а потом — бездонную тишину. Я поглядел на Луиса Ренхифо, который, надев спасательный пояс, поправлял наушники. Потом закрыл глаза и отчетливо услышал тиканье своих часов.
Я слушал его примерно минуту. Рамон Эррера не шевелился. Я прикинул, что сейчас, должно быть, без четверти двенадцать. До Картахены два часа. В следующую секунду корабль словно повис в воздухе. Я высвободил руку, чтобы посмотреть, сколько времени, но не увидел ни руки, ни часов. Впрочем, волны я тоже не увидел. Я лишь почувствовал, что корабль переворачивается и ящики, за которые я держался, разносятся в разные стороны. В мгновение ока я вскочил на ноги, вода была мне по шею. Я увидел позеленевшего Луиса Ренхифо, который молча, выпучив глаза, пытался выбраться из воды. Наушники он держал в вытянутой руке. Тут волна накрыла меня с головой, и я поплыл кверху.
Пытаясь вынырнуть, я плыл одну, две, три секунды… Плыл, плыл… Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Выплыв на поверхность, я увидел одно лишь море. Через мгновение, примерно в ста метрах от меня, из волн вынырнул корабль, с которого, как с подводной лодки, потоками стекала вода. Только тут я наконец сообразил, что меня выбросило за борт.
У меня на глазах тонут четверо моих товарищей
Вначале мне показалось, что я в море совершенно один. Держась на плаву, я увидел, что на эсминец, который находился метрах в двухстах от меня, обрушилась новая волна. Он полетел в пропасть и скрылся из виду. Я решил, что он потонул. И тут же, подтверждая мои мысли, вокруг забултыхались бесчисленные ящики с товарами, которые загрузили на эсминец в Мобиле, я барахтался среди коробок с одеждой, радиоприемников, холодильников и разной домашней утвари, среди ящиков, которые выныривали то там то сям, гонимые волнами. В тот момент я еще плохо понимал, что происходит. Не успев прийти в себя от потрясения, я схватился за один из ящиков и тупо воззрился на него. День был совершенно безоблачным. Только сильно вздымавшееся под ветром море да качавшиеся на волнах ящики наводили на мысль о катастрофе.
Внезапно поблизости послышались крики. В резком свисте ветра хорошо различался голос Хулио Амадора Карабальо, высокого, статного второго боцмана, который кричал кому-то:
— Хватайте меня, хватайте за пояс!
И тут я словно очнулся от глубокого, хотя и минутного сна. До меня дошло, что я в море не один. Всего в нескольких метрах от меня перекрикивались мои товарищи. Я лихорадочно стал соображать, как быть. Плыть я никуда не мог. Нет, я, конечно, знал, что мы почти в двухстах милях от Картахены, но потерял ориентировку. Страха я, однако, не испытывал. На какой-то миг мне показалось, что, пока нас не спасут, я смогу продержаться на воде, ухватившись за ящики. Меня утешала мысль, что другие находятся в таком же положении, как и я. И вот тут-то я увидел плот.
Вернее, два одинаковых плота, находившихся метрах в семи друг от друга. Они внезапно вынырнули на гребне волны с той стороны, откуда доносились крики моих товарищей. Мне показалось странным, что никто из моряков не доплыл до них. Вдруг один из плотов исчез. Я не знал, как поступить: то ли поплыть ко второму, то ли не рисковать и по-прежнему цепляться за ящик — мне это казалось надежным способом удержаться на воде. Я еще не успел принять никакого решения, но уже плыл ко второму плоту, который с каждым мигом относило все дальше. Плыл примерно три минуты. В какой-то момент я потерял плот из виду, но старался придерживаться взятого направления. И вдруг его прибило прямо ко мне — белый, огромный, пустой плот! Я изо всех сил вцепился в пеньковую сеть и попытался на него забраться. Удалось мне это только с третьего раза. Уже на плоту, задыхаясь, не зная, куда деваться от хлесткого, холодного и безжалостного ветра, я сделал над собой страшное усилие и встал. А встав, увидел неподалеку трех моих товарищей, которые старались доплыть до плота.
Я их узнал сразу же. Кладовщик Эдуарде Касти-льо цепко держал за шею Хулио Амадора Карабальо, на котором был спасательный пояс, потому что в момент катастрофы он нес вахту.
Хулио Амадор кричал:
— Крепче держитесь, Кастильо!
Они барахтались среди разбросанных товаров метрах в десяти от меня.
С другой стороны находился Луис Ренхифо. За несколько минут до того я видел его на эсминце, он пытался выбраться из воды, зажав в поднятой правой руке наушники. Не потеряв своей всегдашней выдержки и уверенности, с которой Луис заявлял, что скорее море вывернет наизнанку, чем его, он скинул рубашку, чтобы легче было плыть, но при этом потерял спасательный пояс. Даже не видя его, я все равно узнал бы Луиса по голосу.
— Эй, толстяк! Греби сюда! — крикнул он.
Я поспешно схватился за весла и попробовал подгрести к товарищам. Хулио Амадор, которого крепко держал за шею Эдуарде Кастильо, приближался к плоту. За ним, далеко позади, показалась маленькая и одинокая фигурка четвертого моряка, Района Эрреры, который махал мне рукой, уцепившись за ящик.
Внезапно поблизости послышались крики. В резком свисте ветра хорошо различался голос Хулио Амадора Карабальо, высокого, статного второго боцмана, который кричал кому-то:
— Хватайте меня, хватайте за пояс!
И тут я словно очнулся от глубокого, хотя и минутного сна. До меня дошло, что я в море не один. Всего в нескольких метрах от меня перекрикивались мои товарищи. Я лихорадочно стал соображать, как быть. Плыть я никуда не мог. Нет, я, конечно, знал, что мы почти в двухстах милях от Картахены, но потерял ориентировку. Страха я, однако, не испытывал. На какой-то миг мне показалось, что, пока нас не спасут, я смогу продержаться на воде, ухватившись за ящики. Меня утешала мысль, что другие находятся в таком же положении, как и я. И вот тут-то я увидел плот.
Вернее, два одинаковых плота, находившихся метрах в семи друг от друга. Они внезапно вынырнули на гребне волны с той стороны, откуда доносились крики моих товарищей. Мне показалось странным, что никто из моряков не доплыл до них. Вдруг один из плотов исчез. Я не знал, как поступить: то ли поплыть ко второму, то ли не рисковать и по-прежнему цепляться за ящик — мне это казалось надежным способом удержаться на воде. Я еще не успел принять никакого решения, но уже плыл ко второму плоту, который с каждым мигом относило все дальше. Плыл примерно три минуты. В какой-то момент я потерял плот из виду, но старался придерживаться взятого направления. И вдруг его прибило прямо ко мне — белый, огромный, пустой плот! Я изо всех сил вцепился в пеньковую сеть и попытался на него забраться. Удалось мне это только с третьего раза. Уже на плоту, задыхаясь, не зная, куда деваться от хлесткого, холодного и безжалостного ветра, я сделал над собой страшное усилие и встал. А встав, увидел неподалеку трех моих товарищей, которые старались доплыть до плота.
Я их узнал сразу же. Кладовщик Эдуарде Касти-льо цепко держал за шею Хулио Амадора Карабальо, на котором был спасательный пояс, потому что в момент катастрофы он нес вахту.
Хулио Амадор кричал:
— Крепче держитесь, Кастильо!
Они барахтались среди разбросанных товаров метрах в десяти от меня.
С другой стороны находился Луис Ренхифо. За несколько минут до того я видел его на эсминце, он пытался выбраться из воды, зажав в поднятой правой руке наушники. Не потеряв своей всегдашней выдержки и уверенности, с которой Луис заявлял, что скорее море вывернет наизнанку, чем его, он скинул рубашку, чтобы легче было плыть, но при этом потерял спасательный пояс. Даже не видя его, я все равно узнал бы Луиса по голосу.
— Эй, толстяк! Греби сюда! — крикнул он.
Я поспешно схватился за весла и попробовал подгрести к товарищам. Хулио Амадор, которого крепко держал за шею Эдуарде Кастильо, приближался к плоту. За ним, далеко позади, показалась маленькая и одинокая фигурка четвертого моряка, Района Эрреры, который махал мне рукой, уцепившись за ящик.
Всего три метра!
Если бы меня заставили выбирать, я не знал бы, к кому из друзей ринуться прежде всего. Однако, увидев Рамона Эрреру, зачинщика драки в Мобиле, весельчака из Архоны, который лишь несколько минут тому назад лежал рядом со мной на корме, я изо всех сил погреб к нему. Но мой почти двухметровый плот оказался ужасно неповоротливым в разбушевавшемся море. Вдобавок мне пришлось грести против ветра. По-моему, я не смог продвинуться ни на йоту. В отчаянии поглядев по сторонам, я увидел, что Рамона Эрреры на воде уже нет. Только Луис Ренхифо уверенно плыл к плоту. Я не сомневался, что он доберется, ибо помнил его оглушительный храп, похожий на звуки тромбона, и был убежден, что Луисова сила воли сильнее моря.