Направляясь с Лермонтовской площади вверх по Кировской, видишь перед собой улицу, вобравшую все типические черты развития Москвы периода бурного роста промышленности и торговли последней трети прошлого и начала нынешнего столетия.
   «С наступлением нового века, – читаем мы в записках того времени, – …мановением волшебного жезла все преобразилось. Москву охватило деловое неистовство первых мировых столиц. Бурно стали строить высокие доходные дома на предпринимательских началах быстрой прибыли. На всех улицах поднялись к небу незаметно выросшие каменные громады».
   Над всей прежней застройкой улицы Кирова возвышается огромный дом Центросоюза, построенный по проекту французского архитектора Ле Корбюзье в 1928 – 1936 годах. Это здание отмечено печатью смелого и оригинального таланта, угадавшего в первые десятилетия века грядущее изменение архитектурных форм, обусловленное появлением новых строительных материалов. Именно Ле Корбюзье – родоначальник архитектурного стиля, названного конструктивизмом. Его плоские фасады и четкие геометрические объемы прочно внедрились в практику строительства во всем мире. В конце двадцатых годов конструктивизм начал было распространяться у нас – в ряде городов имеются превосходные образцы этого стиля, – но вскоре был вынужден уступить иным веяниям: архитекторы на долгие годы от него отвернулись и возводили дома, отражавшие стремление создать нечто грандиозное и помпезное, укрупняя классические ордера, возмещая обилием украшений недостатки композиции, словно перестав понимать свой век и утратив добрый вкус.
   Заметьте: вы идете мимо дома Центросоюза, не думая, что он стоит на очень узкой улице, забыв об огромных размерах здания. Его масса не давит, дом легок и пропорционален, простота его линий, чуждая монотонности, и благородство фактуры радуют глаз. Какая графическая четкость очертаний, строгих без сухости, как все уравновешено и целесообразно! Между тем то, что вы видите, не вполне отражает замысел Ле Корбюзье: им был спроектирован дом на столбах, застроенных впоследствии и ставших цокольным этажом. С пролетами внизу он выглядел бы еще легче, а перспектива улицы – шире.
   Тогда же, в начале тридцатых годов, на Кировской было построено в конструктивистском стиле еще одно здание – Министерства торговли. Оно находится почти по соседству с домом Центросоюза и от этого, несомненно, проигрывает: здание выглядит инертным и тяжеловатым, давит своей массой, что, впрочем, нельзя ставить в вину автору проекта – архитектору Велиховскому. По его проекту здание должно было иметь вдвое больше этажей – высоту его ограничили уже во время строительства.
   Таковы два самых приметных здания нового времени на Кировской, в целом сохранившей застройку дореволюционного периода. Разумеется, уцелело несколько домов более ранних эпох, причем некоторые принадлежат прославленным русским зодчим, и нынешняя Москва по праву гордится этими первоклассными памятниками архитектуры. Об одном из них я расскажу подробнее.
   Наискосок от дома Центросоюза, через улицу, стоит отлично сохранившийся особняк Барышниковых, очень богатых дворян из купцов, заказавших проект Матвею Казакову. Этот дом построен в 1798 году. За высокой нарядной решеткой, связывающей оба его крыла и отгораживающей парадный двор от улицы, высится портик. Архитектор выдвинул его далеко вперед, поставив колонны на высокий цоколь и отдалив их от стены, что скрадывает невыгодное впечатление от относительной тесноты пространства перед портиком и малой высоты крыльев. Архитектура этого дома – превосходный образец классического стиля, который по справедливости называют иногда в Москве по имени одного из самых ярких и талантливых его представителей – казаковским. В каком только уголке старой Москвы не найдешь постройки этого прославленного зодчего – всегда строгие, но не сухие, изящные без манерности, благородные без напыщенности!
   В особняке Барышниковых, впоследствии занятом Центральным научно-исследовательским институтом санитарного просвещения, частично сохранились лепнина, роспись плафонов и интерьер нарядного танцевального зала. Мне нравится и вестибюль с приземистыми колоннами у дверей, некогда ведших во всевозможные закоулки тихого барского дома, где ютилась дворня; вероятно, был тут и ларь с дремавшим на нем при свете огарка дряхлым швейцаром… Невольно приходят на память парадные сени в последней картине «Горя от ума» в Художественном театре. О комедии Грибоедова особенно уместно вспомнить именно в этих стенах.
   На наследнице Барышниковых был женат полковник Семен Никитич Бегичев, участник Отечественной войны. По выходе в отставку он поселился в Москве, и стены его дома увидели череду выдающихся людей России. Гостей Бегичева привлекало радушие хлебосольного хозяина, угощавшего, по свидетельству современников, изысканными обедами и дорогими винами. Непременным гостем Бегичева был, в свои наезды в Москву, Грибоедов, его друг детства. Случалось, он гащивал подолгу. Так, приехав к Бегичеву в сентябре 1823 года, он уехал от него в июне 1824-го. Постоянными посетителями вечеров и приемов в барышниковском особняке были писатели В. Ф. Одоевский и В. К. Кюхельбекер, лицейский друг Пушкина.
   Завсегдатаем дома был и композитор А.Н. Верстовский, принимавший участие в музыкальных вечерах. Здесь он исполнял свой романс «Черная шаль», который распевала тогда вся Москва, причем аккомпанировал ему Грибоедов, сам автор музыкальных пьес, не забытых до сих пор. Известно, что взыскательный Глинка считал автора «Горя от ума» первоклассным музыкантом. Можно представить себе, как внимательно слушали их гости Бегичева! Притих и неугомонный «казак-боец» Денис Давыдов – постоянный посетитель бегичевского салона, не сыплет остротами, не развлекает общество красочными рассказами о «гусарах прежних лет»… слушает. Славный партизан и сам автор музыкальных стихов, которые так и просятся на ноты!
 
   К вечеру, когда институт закрыт, нет посетителей и всюду погашен свет, во дворе темновато и пустынно. Слева от ступеней крыльца чернеет проем низких ворот, ведущих на задний двор, перед глазами – высокий рустованный цоколь портика с теряющейся вверху капителью стройной угловой колонны. Все выглядит точно так, как было в один из июньских дней 1828 года, когда возле подъезда стояла тройка, поданная для Грибоедова: назначенный Николаем I послом в Персию, поэт уезжал в далекий Тегеран. Его томили недобрые предчувствия, он был мрачен. «Прощай, брат Семен, вряд ли мы более с тобою увидимся, – говорил он, обнимаясь с Бегичевым, – предчувствую, что живой из Персии не вернусь!» Добрые слова друга не успокоили Грибоедова – он словно знал, что никогда более не увидит ни старого друга, ни его гостеприимного дома, ни России… Вероятно, когда кучер тронул лошадей и под колесами отъезжающей коляски зашуршал мелкий гравий въездной дорожки, седок оглянулся, чтобы, пока не выехали из ворот и не свернули в улицу, в последний раз махнуть рукой провожавшим. Перед глазами его прощально мелькнули колонны, низкая подворотня, кованое железо фонарей у подъездов… То же, что мы видим сейчас, через полтораста лет, покидая бывший барышниковский особняк на Мясницкой!
   Дома по соседству с ним – словно крохотный островок старины. Вот через переулок от особняка Барышниковых вытянулся фасад одноэтажного дома с окнами, красиво отделанными лепниной, частично не возобновленной при недавнем ремонте. Внутри, несмотря на перегородки и общую запущенность помещений, еще можно любоваться высокими потолками, богатой отделкой карнизов, прекрасной работы двустворчатыми филенчатыми дверями, какие уже не делают и никогда больше делать не будут, а в нескольких комнатах – бывших парадных – искусно набранным мозаичным паркетом. Этот дом, построенный в начале XIX века, принадлежал некоторое время Надежде Филаретовне фон Мекк, и в нем – правда, в цокольном этаже – жил Чайковский.
   Рядом с этим домом совсем врос в асфальт тротуара, обреченно выступив средним ризалитом, с тройкой полуциркульных окон, за красную линию, вовсе ветхий скромный особнячок, некогда принадлежавший сестре Суворова. Под ним – довольно просторные сводчатые помещения из тесаного белого камня старинной кладки. Теперь это – подвалы, но в пятидесятых годах XVIII века, когда строили дошедший до нас особняк, они составляли, очевидно, его нижний этаж.
   Дом Лобановых-Ростовских, построен Ф.И. Кампорези, последняя четверть ХVIII века
 
   На другой стороне улицы, напротив этого особнячка, стоит обширный дом, построенный в начале девяностых годов XVIII века для графа Панина, впоследствии перешедший к князьям Лобановым-Ростовским. Эту постройку приписывают – очевидно, вполне основательно – архитектору Францу Ивановичу Кампорези, много строившему в те годы, преимущественно в Подмосковье. Дом Лобановых несколько своеобразной архитектуры: средняя, выступающая арка опирается на тесно составленные коринфские колонны с крупными пышными капителями. В классической Москве было принято ставить колонны на высокий цоколь, у Кампорези они поднимаются от самой земли – в этом видят влияние деревенских усадебных традиций. Однако следует помнить, когда смотришь ныне на здание, что перед тобой «поколенный портрет», ибо основание его похоронено под землей культурным слоем.
   К особняку Барышниковых примыкает вплотную старинный дом довольно мрачного вида: это палаты князя Куракина. Массивный двухэтажный дом XVIII века не сохранил и признаков декора: глухая гладкая стена с редкими проемами больших окон, позволяющими угадать непомерную толщину кладки, тяжелую вековую прочность здания. И в самом деле: во дворе его сохранились остатки построек более раннего времени.
   Улица привела нас к Кировским (Мясницким) воротам. Как не вспомнить о легендарных временах, когда на месте павильона метро тут, по описи 1777 года, числились «постоялый двор и дом» купца с нелестной для его предков фамилией Гнусин! Были тут огороженный двор с воротами, коновязи, распряженные подводы мужиков, привозивших обозом оброк своему владельцу… Именно на месте, где сплошной асфальт и ларьки у ступеней под крупной литерой «М». Поистине легенда!
   А вот о соседнем владении, где ныне Московский почтамт, мы знаем много больше, начиная с допетровских времен. Тут в исходе XVII века выкроил себе изрядную усадьбу «счастья баловень безродный» – удивительный Меншиков. Садами и оранжереями усадьба выходила на Мясницкую улицу. От всего великолепия роскошного владения сохранилась церковь – знаменитая Меншикова башня. Остальные строения еще до революции снесены либо встроены в возведенные впоследствии здания.
   После опалы Меншикова его усадьба на Мясницкой досталась князю Куракину, потом перешла в другие руки. Наконец в 1783 году ее арендовал Московский почтамт у тогдашнего владельца, богача Ивана Лазарева, а спустя девять лет приобрел у него все, что оставалось от раздробленной усадьбы светлейшего. К его хоромам были пристроены новые корпуса, сад обнесен каменной оградой с воротами и превращен в передний двор, откуда во все концы России разъезжались почтовые кареты. В таком виде Почтамт просуществовал более ста лет, пока в 1912 году не было построено новое здание архитектором О. Р. Мунцем и инженером Д. И. Новиковым, братьями Весниными, и он не приобрел свой современный вид.
   Пожар 1812 года не пощадил ни одного дома на Мясницкой, но Почтамт уцелел благодаря мужеству своих чиновников. Они припасли вина для факельщиков, сновавших по городу при отступлении французов и поджигавших дома по приказу Наполеона, как следует угостили их, а потом связали.
   Именно во дворе Почтамта произошел трагический эпизод, описанный в «Войне и мире», – самосуд над купеческим сыном Верещагиным. Быть может, московский генерал-губернатор Ростопчин и не столь виновен в его гибели, как это представлялось Толстому, но сила гениального художественного воздействия такова, что доброе имя Ростопчина не восстановить никакими архивными документами, хотя бы они доказывали его непричастность к расправе. А о Верещагине теперь известно, что он вовсе не был французским лазутчиком и вражеских воззваний не распространял, а попросту неосторожно выболтал рассказанные ему приятелем – почтовым чиновником – новости депеш, которые военная цензура запрещала обнародовать.
   Старый Московский почтамт. Слева – церковь Архангела Гавриила, так называемая Меншикова башня
 
   На здание Почтамта, с его тяжелыми пропорциями и громоздким силуэтом, пожалуй, типичным для «модерна начала XX века», на его серую и безрадостную массу взирает с противоположной стороны улицы, немного наискосок, высоко взнесенная изящная полуротонда с легкой колоннадой дома на углу Боброва переулка. Это одно из примечательнейших по своей архитектуре и истории зданий на Кировской улице. Его построил Василий Баженов для своего друга И.И. Юшкова, известного масона, устроившего в своем доме тайную ложу. Ныне дом сильно перестроен, нет прежних оконных проемов, заделаны фронтоны, однако и сейчас он служит украшением улицы: переделки и изменения не лишили его пропорций и некоторых черточек, обличающих руку большого мастера. Внутри нет и в помине баженовских интерьеров, за исключением ротонды с колоннами на втором этаже и двух вестибюлей.
   Как и многие старинные дворяне, выводившие свой род от того или иного «мужа честна», отъезжавшего к великому князю московскому из чужой земли, Юшковы считали своим родоначальником некоего, выехавшего из Золотой Орды к великому князю Дмитрию Ивановичу, Зеуша, получившего при крещении имя Стефана. От его старшего сына Юрия будто и пошли Юшковы.
   Мне более по душе другая версия, согласно которой предком масона Юшкова был московский гость Юшка со странной кличкой Урви Хвост – не легче ли произвести Юшковых от Юшки, нежели от Юрия? Юшка, вопреки разбойному прозвищу, очевидно, был человеком набожным. Летопись сохранила его имя в связи с сооружением им на свои средства церкви Святой Варвары. Перестроенная Матвеем Казаковым, она ныне превосходно отреставрирована и украшает выход улицы Разина – называвшейся прежде по церкви Варваркой, – на Красную площадь. Подклет у церкви сохранился старый – 1514 года и строен он знаменитым Алевизом Новым.
   Но не Юшковым и его родословной привлекает внимание летопись баженовского дома на Мясницкой, а длительным периодом, когда он стал одним из главных рассадников русского искусства. С 1844 года в доме Юшкова размещалось Училище живописи, ваяния и зодчества, из которого вышли многие виднейшие русские живописцы. Тут учились или преподавали А.К. Саврасов, В.Г. Перов, И.М. Прянишников, Н.В. Неврев, В.В. Пукирев, И.И. Левитан, А.Е. Архипов, К.А. Коровин, В.Е. Маковский. Долгое время в стенах училища жил преподаватель художник Леонид Осипович Пастернак, отец поэта Бориса Пастернака. Как известно, Лев Толстой дружил с художником и у него бывал. Вот запись биографа Толстого Родионова об одном посещении: «23 ноября (1894 года. – О.В.) Толстой с дочерьми ездил к художнику Л.О. Пастернаку в дом Училища живописи, ваяния и зодчества, где Пастернак был директором, на концерт, в котором принимали участие жена Пастернака и профессоры консерватории скрипач И.В. Гржимали и виолончелист А.А. Брандуков».
   Из записок поэта мы дополнительно узнаем, что на концерте присутствовал и художник Н.Н. Ге. В них имеется и красочный рассказ о том, как семья Л.О. Пастернака, его многочисленные друзья и знакомые однажды толпились на балконе юшковского дома, присутствуя на помпезном зрелище. По Мясницкой шла погребальная процессия – везли в Кремль для отпевания в Успенском соборе прах Александра III, следовавший транзитом из Крыма в Петербург.
   «…Под погребальный перезвон показалась голова нескончаемого шествия, войска, духовенство, лошади в черных попонах с султанами, немыслимой пышности катафалки, герольды в невиданных костюмах другого века. Процессия шла и шла, и фасады домов были затянуты целыми полотнами крепа и обиты черным, и потупленно висели черные флаги».
   Читая эти строки записок Бориса Пастернака, я невольно вспоминаю, что несколько ранее аналогичную запись о следовании траурного поезда сделал в Орле другой русский поэт – Иван Бунин.
   Весной в залах училища открывалась выставка передвижников, которую привозили из Петербурга.
   В начале девятисотых годов во дворе училища была построена мастерская для скульптора Паоло Трубецкого, поселившегося в Москве после многолетнего пребывания в Италии. Уместно напомнить, что он был автором скандально известного памятника Александру III, в массивной, истуканно-тяжелой фигуре которого царская власть, благословившая его установку на Знаменской площади в Петербурге, не разглядела злой карикатуры. Ныне эта конная статуя, некогда насупленно и властно глядевшая с высокого постамента на снующий у ее подножья люд, скромно притулилась в углу одного из дворов Русского музея в Ленинграде – позеленевшая бронза в белых разводах голубиного помета… Конь стоит прямо на земле. Мне, ребенком задиравшему голову, чтобы на него поглазеть, и помнящему дворцового гренадера в медвежьей шапке и с тесаком на белой портупее, ходившего вокруг памятника, по-стариковски волоча ноги, ныне любопытно сблизи разглядывать бородатое лицо царя под шапкой егерского полка, схожей с жандармской, и вспоминать при этом «крамольную» загадку-шутку, ходившую по Петербургу после открытия монумента:
 
Стоит комод,
на комоде – бегемот,
на бегемоте – обормот,
на обормоте – шапка,
на шапке – крест.
Кто угадает,
того под арест!
 
   Если, кстати, вспомнить другую идолообразную статую Александра III, восседавшую у подножия храма Христа Спасителя над Москвой-рекой, можно сказать, что этому царю с памятниками не повезло!
   Прежде чем отойти от дома бывшего Училища живописи, ваяния и зодчества, напомню колоритную черточку сравнительно недавнего и одновременно такого сказочно далекого прошлого этого места. Возле стоявшей в Юшковом (ныне Бобровом) переулке церкви Флора и Лавра, покровителей скота, происходило в день празднования этих святых – 18 августа старого стиля – освящение лошадей. Сюда со всей Москвы съезжались легковые и ломовые извозчики, становилось тут тесно и шумно, как на конской ярмарке!
   Дом масона Юшкова, построен В.И. Баженовым, последняя четверть ХVIII века
 
   Отсюда дальше к центру города улица Кирова – каменный глухой коридор. Лишь единичные названия да редкий дом хранят память далекого прошлого Москвы. Так, где-то против Банковского переулка, названного так по первому в России Казенному Ассигнационному банку, открытому при Екатерине II в строгановском доме на Мясницкой, стоял дом графа Брюса, знаменитого сподвижника Петра, командовавшего в Полтавской битве русской артиллерией, прослывшего в народе колдуном за свои занятия астрономией. Брюс автор первого в России календаря, о котором хочется сказать два слова. Еще в начале XX века в отрывных календарях воспроизводились так называемые «брюсовские» предсказания погоды, хотя в его календаре, содержащем, правда, немало курьезов, их как раз и не было. Яков Вилимович Брюс был высокообразованным человеком и выполнял царские поручения главным образом по ученой части. Но, человек своего времени, он отдал изрядную дань еще распространенным тогда астрологическим представлениям, что и отразилось на его календаре. На четвертом листе подлинника читаем заголовок: «Предзнаменование действ на каждый день по течению луны и зодии»; ниже двенадцати знаков зодиака и луны следуют три таблицы, из которых узнаем, когда надо «кровь пущать, мыслить почать, брак иметь или жену пояти», какое время благоприятно, чтобы «кровь и жильную руду пущать, чины и достоинства воспринимать, долг платити, чтобы осуждения не было, прение начати и в чем причины искати».
   Неподалеку от брюсовского двора находились хоромы Глебовых-Стрешневых, за ними Дмитриева-Мамонова, далее шли князья Кольцовы-Масальские, князь Куракин, барон Строганов – чуть не вся улица принадлежала знати вплоть до XIX века. Были тут и церковные владения, восходящие к более ранней эпохе. Так, в XVII веке по Мясницкой располагались подворья Рязанского архиерея, Вятского, Псковского, Коломенского и других.
   В подворье Рязанского архиерея, выходившего на улицу где-то в районе Фуркасовского переулка, против дома с магазином «Книжный мир», в 1678 году был открыт первый в Москве военный госпиталь. После первой секуляризации церковного имущества Петр отдал подворье под Тайную канцелярию. С упразднением Тайной канцелярии дом отвели «под временное проживание» грузинскому царевичу Вахтангу.
   Но у домов, как и у книг, – свои судьбы. Рязанскому подворью пришлось вновь разместить под глухими сводами своих подвалов пыточные камеры, и стены его вновь огласили стоны допрашиваемых и покрикивание палачей. В 1774 году здесь разместилась учрежденная Екатериной Тайная экспедиция, порученная присяжному мастеру сыскных дел императрицы – Степану Шешковскому. В экспедиции допрашивались Пугачев, позднее Новиков. У Пушкина записан разговор Потемкина с Шешковским:
   « – Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?
   На что Шешковский всегда отвечал с низким поклоном:
   – Помаленьку, ваша светлость».
   Про Шешковского рассказывали, что, присутствуя на пытках, он читал акафисты и увешивал застенок иконами.
   Мы приближаемся к площади Дзержинского. И снова память заставляет остановиться меня у одного дома. Павильон готовой одежды, загораживавший его фасад, теперь убран, и он хорошо виден с улицы. Я имею в виду современный Дом научно-технической пропаганды на углу Фуркасовского переулка. Он богато и безвкусно декорирован в конце XIX века. Таких фасадов с праздными кариатидами, гирляндами, рогами изобилия, головками амуров и лицами роковых женщин с диадемой в виде змей видишь немало на старых дворянских домах, переделанных позднейшими владельцами по моде века. В пушкинские времена этот дом принадлежал А.Д. Черткову, известному библиофилу, чье обширное книжное собрание ныне входит в состав Государственной исторической библиотеки. Чертков длительное время возглавлял Общество истории и древностей российских. У него в 1820 – 1850 годах собирались московские писатели, ученые, артисты. Здесь часто бывали Гоголь, Загоскин, Федор Глинка, Щепкин, Погодин. Посетил его однажды и Пушкин, интересовавшийся книжными коллекциями хозяина. Сильно с тех пор перестроенный, дом сохранил сводчатые помещения нижнего этажа, восходящие, как полагают, к палатам, пожалованным в XVII веке Касимовскому царевичу. Уцелело несколько интерьеров, свидетельствующих о богатстве и вкусе прежнего убранства.
   Помимо Черткова Пушкин бывал на Мясницкой у М.П. Погодина, дом которого, стоявший напротив чертковских хором, не сохранился. У Погодина бывали Гоголь и С.Т. Аксаков, который, кстати, и привел к нему молодого автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки». А в самом начале Кривоколенного переулка, у первого его «колена», лицом к Мясницкой стоит старинный, средней руки дворянский двухэтажный особняк, принадлежавший родителям поэта Дмитрия Веневитинова. Именно там впервые читал Пушкин своим друзьям «Бориса Годунова». Это произошло 12 октября 1826 года, по возвращении Пушкина из Михайловского.
   В небольшой гостиной собрались М.П. Погодин, С.П. Шевырев, С.А. Соболевский, братья Киреевские, братья Хомяковы.
   Все «пришли спозаранку и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. В двенадцать часов он является…» – записал Погодин в своем дневнике. И началось…
 
Наряжены мы вместе город ведать,
Но кажется, нам не за кем смотреть.
Москва пуста…
 
   Сидели вокруг стола, Пушкин стоял, держа в руке листки. Его ожидали, а теперь слушали «с трепещущим сердцем». Мы и сейчас, восстанавливая в воображении эти знаменательные минуты, не остаемся равнодушными: нам шире открывается непреходящее значение «Бориса Годунова», чем предчувствовали его друзья, присутствовавшие на чтении…
   Мясницкая улица была дорога поэту. Он вспоминал ее в «Дорожных жалобах»:
 
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
 
   Шутливый тон маскировал тоску, лежавшую у него на душе. Стою перед домом Веневитинова и гадаю: за которым из окон сидели московские друзья и знакомые поэта в тот день, почти полтораста лет до нас, когда впервые прозвучали строки, всем нам теперь знакомые с детства и сопровождающие нас через всю жизнь? Пушкин, Пушкин… Слава его имени осветила, как лучом, путь нашего общества. Счастлив и горд своей принадлежностью к его народу.
   Вероятно, в тот день друзья засиделись у Веневитинова допоздна, потом кто-нибудь отвозил Пушкина домой на своих лошадях. Из переулка экипаж свернул на Мясницкую по направлению к Лубянской площади. Поэт плотнее закутался в шинель и из-за поднятого воротника оглядывал булыжную мостовую, паперть Гребневской церкви с толпящимися вокруг нищими и бродяжками, редких прохожих, обывательские дома на запоре… Все ему знакомое и понятое им, как никем: что есть русские и русский характер, Пушкин знал, как никто больше!