Маска и душа

   Выпуская въ свcтъ мою настоящую книгу, я считаю необходимымъ объяснить, что побудило меня, пcвца, никогда литературой не занимавшагося, посвятить мои короткiе досуги нелегкому для меня труду – писать. Принято, правда, что люди, достигшiе значительной изcстности на какомъ нибудь жизненномъ поприщc, въ автобiографiи или мемуарахъ разсказываютъ своимъ современникамъ, въ какомъ году они увидcли свcтъ, кто родилъ ихъ, въ какой школc они учились или лcнились учиться, какъ звали дcвушку, внушившую имъ первое чувство любви, и какъ они вышли въ люди. Одну книгу добровольцамъ литературы обыкновенно прощаютъ. Но мой случай сложнcе. Этотъ узаконенный первый грcхъ я уже совершилъ много лcтъ тому назадъ. И это меня немного пугаетъ. Въ дcтствc я любилъ красть яблоки съ деревьев сосcдняго сада. Первое воровство садовникъ мнc охотно простилъ, но когда онъ поймалъ меня за этимъ дcломъ второй разъ, то больно отодралъ. И вотъ боюсь, какъ бы мои доброжелатели не сказали:
   — Чего это Шаляпинъ опять вздумалъ книгу писать? Лучше бы ужъ онъ пcлъ…
   Можетъ быть, оно такъ и есть. Но новую мою книгу я задумалъ подъ сильнымъ влiянiемъ одного внcшняго обстоятельства, которому противостоять было трудно. Недавно исполнилось сорокъ лcтъ со дня моего перваго выступленiя на театральныхъ подмосткахъ въ качествc профессiональнаго пcвца. Въ это знаменательное для меня юбилейное утро я сдcлался немного сентименталенъ, сталъ передъ зеркаломъ и обратился къ собственному изображенiю съ приблизительно такой, слегка выспренней рcчью:
   Высокочтимый, маститый Федоръ Ивановичъ! Хотя Вы за кулисами и большой скадалистъ, хотя Вы и отравляете существованiе дирижерамъ, а все-таки, какъ ни какъ, сорокъ лcтъ Вы вcрой и правдой прошли… Сорокъ лcтъ пcсни! Сорокъ лcтъ безпрерывнаго труда, который богамъ, Васъ возлюбившимъ, бывало угодно нерcдко осcнять вдохновенiемъ. Сорокъ лcтъ постоянного горcнiя, ибо внc горcнiя Вы не мыслили и не мыслите искусства. Сорокъ лcтъ сомнcнiй, и тревогъ, и восторговъ, и недовольства собою, и трiумфовъ – цcлая жизнь… Какихъ только путей Вы, Федоръ Ивановичъ, не исходили за эти годы! И родныя Вамъ проселочныя дороги, обсаженныя милыми березами, истоптанныя лаптями любезныхъ Вашему сердцу мужиковъ, такъ чудесно поющихъ Ваши любимыя народныя пcсни; и пыльныя улицы провинцiальныхъ городовъ родины, гдc мcщане заводятъ свои трогательныя шарманки и пиликаютъ на нcмецкихъ гармоникахъ; и блcстящiе проспекты императорскихъ столицъ, на которыхъ гремcла музыка боевая; и столбовыя дороги мiра, по которымъ, подъ мелодiю стальныхъ колесъ, мчатся синiе и голубые экспрессы. Какихъ только пcсенъ Вы не наслушались. Какiя только пcсни не пcли Вы сами!..
   Какъ въ такихъ случаяхъ полагается, ораторъ поднесъ мнc прiятный юбилейный подарокъ – золотое автоматическое перо, и такъ я всcмъ этимъ былъ растроганъ, что далъ себc слово вспомнить и передумать опытъ этихъ сорока лcтъ и разсказать о немъ, кому охота слушать, а прежде всего самому себc и моимъ дcтямъ…
   Долженъ сказать, что не легко дался мнc тотъ путь, о которомъ я упоминалъ въ моей юбилейной рcчи, и не всегда съ неба, какъ чудотворная манна, падало мое искусство. Долгими и упорными усилiями достигалъ я совершенства въ моей работc, бережными заботами укрcплялъ я дарованныя мнc силы. И я искренне думаю, что мой артистическiй опытъ, разсказанный правдиво, можетъ оказаться полезнымъ для тcхъ изъ моихъ молодыхъ товарищей по сценc, которые готовы серьезно надъ собою работать и не любятъ обольщаться дешевыми успcхами. Особенно теперь, когда театральное искусство, какъ мнc кажется, находится въ печальномъ упадкc, когда надъ театромъ столько мудрятъ и фокусничаютъ. Я смcю надcяться, что мои театральныя впечатлcнiя, думы и наблюденiя представятъ нcкоторый интересъ и для болcе широкаго круга читателей.
   Не менcе театра сильно волновала меня въ послcднiе годы другая тема – Россiя, моя родина. Не скрою, что чувство тоски по Россiи, которымъ болcютъ (или здоровы) многiе русскiе люди заграницей, мнc вообще не свойственно. Оттого ли, что я привыкъ скитаться по всему земному шару, или по какой нибудь другой причинc, а по родинc я обыкновенно не тоскую. Но странствуя по свcту и всматриваясь мелькомъ въ нравы различныхъ народовъ, въ жизнь различныхъ странъ, я всегда вспоминаю мой собственный народъ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человcческое. А какъ только вспомню – взгрустну. И тогда я чувствую, глубокую потребность привести въ порядокъ мои мысли о моемъ народc и о родной сторонc. Мысли разнообразныя и безпорядочныя, въ разные цвcта окрашенныя. Отъ иныхъ плохо спится, отъ иныхъ гордостью зажигаются глаза, и радостно бьется сердце. А есть и такiя, отъ которыхъ хочется пcть и плакать въ одно и то же время. Бcшеная, несуразная, но чудная родина моя! Я въ разрывc съ нею, я оставилъ ее для чужихъ краевъ. На чужбинc, оторванныя отъ Россiи, живутъ и мои дcти. Я увезъ ихъ съ собою въ раннемъ возрастc, когда для нихъ выборъ былъ еще невозможенъ. Почему я такъ поступилъ? Какъ это случилосъ? На этотъ вопросъ я чувствую себя обязаннымъ отвcтить. Вотъ почему я въ этой книгc удcлю немало мcста воспоминанiямъ о послcднихъ годахъ моей жизни въ Россiи, которая въ эти годы называлась уже не просто Россiя, а Соцiалистической и Совcтской…
   Магическiй кристаллъ, черезъ который я Россiию видcлъ – былъ театръ. Все, что я буду вспоминать и разсказывать, будетъ такъ или иначе связано съ моей театральной жизнью. О людяхъ и явленiяхъ жизни я собираюсь судить не какъ политикъ или соцiологъ, а какъ актеръ, съ актерской точки зрcнiя. Какъ актеру, мнc прежде всего интересны человcческiе типы – ихъ душа, ихъ гримъ, ихъ жесты. Это заставитъ меня иногда разсказывать подробно незначительные какъ будто эпизоды. Въ деталяхъ и орнаментахъ для меня заключается иногда больше красокъ, характера и жизни, чcмъ въ самомъ фасадc зданiя. Этотъ милый кiевскiй полицейскiй приставъ, дающiй мнc дcловую аудiенцiю въ ванной, по горло погруженный въ воду, и въ этомъ своемъ безыскусственномъ положенiи угощающiй меня въ не совсcмъ урочный часъ водкой; этотъ чудной скверный комиссаръ, который въ два часа ночи будитъ меня телефоннымъ звонкомъ, чтобы сказать мнc, что онъ хочетъ непременно и безотлагательно со мною чокнуться и закусить семгой – какъ не удcлитъ имъ минуты внимания? Они не менcе мнc интересны, чcмъ великiй князь на спектаклc Эрмитажнаго театра, чcмъ первый министръ въ дворцовомъ кабинетc, чcмъ главнокомандующiй армiей въ своемъ подвижномъ салонъ-вагонc. Это такiе же россiйскiе люди, такiе же актеры на русской сценc, хотя и въ различныхъ роляхъ.
   Выше я упоминалъ о моей первой книгc. Хочу въ нcсколькихъ словахъ пояснить, чcмъ моя настоящая книга, отличается отъ той. Въ «Страницахъ жизни», написанныхъ много лcтъ назадъ въ Россiи, я далъ полный очеркъ моего дcтства, но лишь чрезвычайно бcгло и неполно освcтилъ мою артистическую карьеру и мое художественное развитiе. Событiя, о которыхъ я рассказываю въ первой книгc, относятся, главнымъ образомъ, къ перiоду, предшествующему 1905 г. Въ настоящей книгc я пытаюсь дать полный очеркъ моей жизни до настоящаго дня. Я тщательно избcгаю повторенiй и упоминаю объ иныхъ внcшнихъ событiяхъ, разсказанныхъ въ первой книгc, только мимоходомъ и лишь постольку, поскольку это необходимо для послcдовательнаго анализа моей художественной эволюцiи. Первая книга является, такимъ образомъ, внcшней и неполной бiографiей моей жизни, тогда какъ эта стремится быть аналитической бiографiей моей души и моего искусства.
   Если автору умcстно говоришь о качествc своего труда, то я позволю себc указать только на то, что въ моей работc я стремился прежде всего къ полной правдивости. Я выступаю передъ читателемъ безъ грима…

I. Моя родина.

   Въ былые годы, когда я былъ моложе, я имcлъ нcкоторое пристраспе къ рыбной ловлc. Я оставлялъ мой городской домъ, запасался удочками и червяками и уходилъ въ деревню на рcку. Цcлые дни до поздняго вечера я проводилъ на водc, а спать заходилъ куда попало, къ крестьянамъ. Въ одинъ изъ такихъ отлетовъ и устроился въ избc мельника. Однажды, придя къ мельнику ночевать, я въ углу избы замcтилъ какого-то человcка въ потасканной сcрой одеждc и въ дырявыхъ валеныхъ сапогахъ, хотя было это лcтомъ. Онъ лежалъ на полу съ котомкой подъ головой и съ длиннымъ посохомъ подмышкой. Такъ онъ и спалъ. Я лег противъ двери на разостланномъ для меня сcнc. Не спалось. Волновала будущая заря. Хотcлось зари. Утромъ рыба хорошо клюетъ. Но въ лcтнюю пору зари долго ждать не приходится. Скоро начало свcтать. И съ первымъ свcтомъ сcрый комокъ въ валенкахъ зашевелился, какcто крякнулъ, потянулся, сcлъ, зcвнулъ, перекрестился, всталъ и пошелъ прямо въ дверь. На крыльцc онъ подошелъ къ рукомойнику – къ незатейливой посудинc съ двумя отверстiями, висcвшей на веревочкc на краю крыльца. Съ моего ложа я съ любопытствомъ наблюдалъ за тcмъ, какъ онъ полилъ воды на руки, какъ онъ смочилъ ею свою сcдую бороду, растеръ ее, вытерся рукавомъ своей хламиды, взялъ въ руки посохъ, перекрестился, поклонился на три стороны и пошелъ.
   Я было собирался со старикомъ заговорить, да не успcлъ – ушелъ. Очень пожалcлъ я объ этомъ и захотcлось мнc хотя бы взглянуть на него еще одинъ разъ. Чcмъ то старикъ меня къ себc привлекъ. Я привсталъ на колcни, облокотился на подоконникъ и открылъ окошко. Старикъ уходилъ вдаль. Долго смотрcлъ я ему вслcдъ. Фигура его, по мcрc того, какъ онъ удалялся, дcлалась меньше, меньше, и, наконецъ, исчезла вся. Но въ глазахъ и въ мозгу моемъ она осталась навсегда, живая.
   Это былъ странникъ. Въ Россiи испоконъ вcковъ были такiе люди, которые куда-то шли. У нихъ не было ни дома, ни крова, ни семьи, ни дcла. Но они всегда чcмъ то озабочены. Не будучи цыганами, вели цыганскiй образъ жизни. Ходили по просторной русской землc съ мcста на мcсто, изъ края въ край. Блуждали по подворьямъ, заходили въ монастыри, заглядывали въ кабаки, тянулись на ярмарки. Отдыхали и спали гдc попало. Цcль ихъ странствованiй угадать было невозможно. Я убcжденъ, что если каждаго изъ нихъ въ отдcльности спросить, куда и зачcмъ онъ идетъ – онъ не отвcтить. Не знаетъ. Онъ надъ этимь не думалъ. Казалось, что они чего-то ищутъ. Казалось, что въ ихъ душахъ жило смутное представленiе о невcдомомъ какомcто краc, гдc жизнь праведнcе и лучше. Можетъ быть, они отъ чего-нибудь бcгутъ. Но если бcгутъ, то, конечно, отъ тоски – этой совсcмъ особенной, непонятной, невыразимой, иногда безпричинной русской тоски.
   Въ «Борисc Годуновc» Мусоргскимъ съ потрясающей силой нарисованъ своеобразный представитель этой бродяжной Россiи – Варлаамъ. На русской сценc я не видcлъ ни удовлетворительнаго Варлаама, и самъ я не въ совершенствc воплощал этотъ образъ, но настроене я чувствую сильно и объяснить его я могу. Мусоргскiй съ несравненным искусствомъ и густотой передал бездонную тоску этого бродяги – не то монаха-разстриги, не то просто какого-то бывшаго служителя. Тоска въ Варлаамc такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смcяться, выдумать что нибудь разгульно-пьяное, будто-бы смcшное. Удивительно изображен Мусоргскимъ горькiй юморъ – юморъ, въ которомъ чувствуется глубокая драма. Кргда Варлаам предлагаетъ Гришки Отрепьеву съ нимъ выпить и повеселиться, и онъ на это получаетъ он на это получает от мальчишки грубое: «пей, да про себя разумcй»! – какая глубокая горcчь звучитъ въ его репликc: «Про себя! Да что мнc про себя разумcть? Э-эхъ»!.. Грузно привалившись къ столу, он запcвает веселыя слова – въ минорc:

Какъ cдетъ ёнъ, да погоняет ёнъ,
шапка на ёмъ торчитъ, какъ рожонъ…
Это не пcсня а тайное рыданiе.
Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама какимъ-то отвратительнымъ адкоголикомъ, жрущимъ водку, Въ его страхc передъ полицейскимъ приставомъ актерамъ обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дcло – онъ боится, какъ бы его не арестовали. Едва ли это такъ. Боится ареста? Да онъ уже арестованъ, всей своей жизнью арестованъ. Можетъ быть, он въ самомъ дcлc уголовный. Зарcзалъ. Плутъ-то он во всяком случаc. Но не въ этомъ суть Варлаама. «Что мнc про себя разумcть? – значитъ, что я и кто я такой? Отлично про себя разумcю, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанiемъ своего ничтожества. Куда бы ни ступилъ онъ, непремcнно провалится – въ сугробъ или въ лужу.
Литва-ли, Русь-ли,
Что гудокъ, что гусли…
Куда бы онъ ни пошелъ, онъ идетъ съ готовымъ сознанiемъ, что никому онъ не нуженъ. Кому нужна мразь?.. Вотъ и ходитъ Варлаамъ изъ монастыря въ монастырь, занимается ловлей рыбы, можетъ быть, въ соловецкой обители, шатается изъ города въ городъ, въ прискокъ за чудотворной иконой по церковнымъ городскимъ приходамъ. Въ горсточкc дcржитъ свечку восковую, чтобы ее не задуло, и оретъ сиплымъ басомъ, подражая протодiаконамъ: «сокрушите змiя лютаго со дванадесятью крылами хоботы». Отъ него пахнетъ потомъ, и постнымъ масломъ, и ладаномъ. У него спутана и всклокочена сcдая борода, на концc расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, съ сизо-краснымъ носомъ, онъ непремcнный посcтитель толкучаго рынка. Это онъ ходитъ тамъ темно-сcрый, весь поношенный и помятый, въ своей стеганой на ватc шапкc, схожей съ камилавкой. Это онъ зимою «жретъ» въ обжорномъ ряду толчка, если есть на что жрать, требуху изъ корчаги, на которой обыкновенно сидитъ толстая, одcтая въ нcсколько кофт, юбокъ и штановъ торговка: бережетъ тепло требухи. Это онъ разсказываетъ своимъ трактирнымъ надоcдателямъ, какъ и за что выгнали его изъ послcдняго монастыря:

— Заiокалъ, заiокалъ, заiокалъ и заплясалъ въ корридоре Обители Божьей. Прыгалъ пьяный, въ голомъ видc, на одной ногc… А Архiерей по этому корридору къ заутрени!

Выгнали…
Когда Варлаам крестится, онъ креститъ въ сердцc своемъ пятно тоски. Но ничcмъ не стирается оно: ни пляской, ни iоканьем, ни пcсней… И всего только у него утcшенiя, что читать или пcть «Прiйдите ко Мнc вси труждающiеся и обремененнiи и Азъ успокою вы». Онъ знаетъ, что онъ не труждающiйся, но онъ искренно думаетъ, что обремененный… Да еще подкрепляет онъ опiумомъ собственнаго изобрcтенiя: есть, дескать, какой-то пупъ земли, гдc живутъ праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонятъ…
Не знаю, конечно, нужны ли такiе люди, надо ли устроить такъ, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди – одна изъ замcчательнcйшихъ, хотя, можетъ быть, и печальныхъ, красокъ русской жизни. Если бы не было такихъ монаховъ, было бы труднcе жить Мусоргскому, а вмcстc съ нимъ – и намъ всcмъ…
Бездонна русская тоска. Но вдумываясь въ образы, которые мнc приходилось создавать на русской сценc, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, – какое бы оно ни было. Вотъ въ «Хованщинc» я вижу религiозный фанатизмъ. Какой же этотъ фанатизмъ сильный и глубокiй! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствiе, съ какимъ люди идуть на смерть во имя своей вcры. Стоять у стcнки такимъ образомъ, что и не думаютъ, повернуть ли имъ назадъ. Они головой прошибуть стcну и не замcтять, что имъ больно… Въ «Псковитянкc» Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредcльное чувство владычества надъ другими людьми и какая невообразимая увcренность въ своей правотc. Нисколько не стесняется Царь Иванъ Васильевичъ, если рcка потечетъ не водой, а кровью человcческой…
«И яко да злодcянiя бcсовсеия да испраздниши. И ученикомъ своимъ власть давай, еже наступити на змiя и скорпiя, и на всю силу вражiю».
И наступалъ…
Великая сила въ Борисc Годуновc, этой наиболcе симпатичной мнc личности во всемъ моемъ репертуарc. Но этотъ бcдняга, хоть и властный Царь, какъ огромный слонъ, окруженный дикими шакалами и гiенами, низкая сила которыхъ его въ концc концовъ одолcетъ. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходятъ вокруг да около съ поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. Въ удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзаетъ слона. И опять-таки съ необузданной широтой развернется русскiй нравъ въ крамольномъ своеволiи боярства, какъ и въ деспотiи Грознаго.
Размахнется онъ за всc предcлы и въ разгульномъ бражничествc Галицкаго въ великолcпномъ произведенiи Бородина «Князь Игорь». Распутство Галицкаго будетъ такимъ же безпросвcтно крайнимъ, какъ и его цинизмъ. Не знаетъ какъ будто никакой середины русскiй темпераментъ.

   Игра въ разбойники привлекательна, вcроятно, для всcх дcтей повсюду, во всемъ мiрc. Въ ней много романтическаго – врагъ, опасность, приключенiя. Но особенно любима эта игра россiйскими дcтьми. Едва ли гдc-нибудь въ другой странc разбойники занимаютъ такое большое мcсто въ воображенiи и играхъ дcтей, какъ у насъ. Можетъ быть, это потому такъ, что въ Россiи всегда было много разбойниковъ, и что въ народной фантазiи они срослись съ величественной декорацiей дремучихъ лcсовъ Россiи и великихъ россiйских рcкъ. Съ образомъ разбойника у русскаго мальчишки связанно представленiе о малиновомъ кушакc на красной рубахc, о вольной пcснc, о вольной, широкой размашистой жизни. Быть можетъ, это еще такъ и потому, что въ старыя времена, когда народъ чувствовалъ себя угнетеннымъ барами и чиновниками, онъ часто видcлъ въ разбойникc-бунтарc своего защитника противъ господскаго засилья. Кто же изъ разбойниковъ особенно полюбился Россiи? Царь-разбойникъ, Стенька Разинъ. Великодушный и жестокiй, бурный и властный, Стенька возсталъ противъ властей и звалъ подъ свой бунтарскiй стягъ недовольныхъ и обиженныхъ. И вотъ замcчательно, что больше всего въ Разинc легенда облюбовала его дикiй романтическiй порывъ, когда онъ, «веселый и хмcльной», поднялъ надъ бортомъ челна любимую персидскую княжну и бросилъ ее въ Волгу-рcку – «подарокъ отъ донскаго казака», какъ поется о немъ въ пcснc. Вырвалъ, несомненно, изъ груди кусокъ горячаго сердца и бросилъ за бортъ, въ волны… Вотъ, какой онъ, этотъ популярный русскiй разбойникъ! Я, конечно, далекъ отъ мысли видcть въ Степанc Тимофеевичc Разинc символическiй образъ Россiи. Но правда и то, что думать о характерc русскаго человcка, о судьбахъ Россiи и не вспомнить о Разинc – просто невозможно. Пусть онъ и не воплощаетъ Россiи, но не случайный онъ въ ней человcкъ, очень сродни онъ русской Волгc… Находитъ иногда на русскаго человcка разинская стихiя, и чудныя онъ тогда творитъ дcла! Такъ это для меня достоверно, что часто мнc кажется, что мы всc – и красные, и белые, и зеленые, и синiе – въ одно изъ такихъ стенькиныхъ навожденiй взяли да и сыграли въ разбойники, и еще какъ сыграли – до самозабвенiя! Подняли надъ бортомъ великаго русскаго корабля прекрасную княжну, размахнулись по Разински и бросили въ волны… Но не персидскую княжну, на этотъ разъ, а нашу родную мать – Россiю… «Подарокъ отъ донского казака».
   Развелись теперь люди, которые готовы любоваться этимъ необыкновенно-романтическимъ жестомъ, находя его трагически-прекраснымъ. Трагическую красоту я вообще чувствую и люблю, но что-то не очень радуется душа моя русскому спектаклю. Не одну романтику вижу я въ нашей игрc въ разбойники. Вижу я въ ней многое другое, отъ романтизма очень далекое. Рядомъ съ поэзiей и красотой въ русской душе живутъ тяжкiе, удручающiе грcхи. Грcхи-то, положимъ, общечеловcческiе – нетерпимость, зависть, злоба, жестокость – но такова уже наша странная русская натура, что въ ней все, дурное и хорошее, принимаетъ безмcрныя формы, сгущается до густоты необычной. Не только наши страсти и наши порывы напоминаютъ русскую мятель, когда человcка закружитъ до темноты; не только тоска наша особенная – вязкая и непролазная; но и апатiя русская – какая то, я бы сказалъ, пронзительная. Сквозная пустота въ нашей апатiи, ни на какой европейскiй сплинъ не похожая. Къ ночи ^{note 1}такой пустоты, пожалуй, страшно дcлается.
   Не знаетъ, какъ будто, середины русскiй темпераментъ. До крайности интенсивны его душевныя состоянiя, его чувствованiя. Оттого русская жизнь кажется такой противорcчивой, полной рcзкихъ контрастовъ. Противорcчiя есть во всякой человcческой душc. Это ея естественная свcтотcнь. Во всякой душc живутъ несходныя чувства, но въ серединныхъ своихъ состоянiяхъ они мирно уживаются рядомъ въ отличномъ сосcдствc. Малые, мягкiе холмы не нарушаютъ гармонiи пейзажа. Они придаютъ ему только больше жизни. Не то цcль высокихъ и острыхъ горъ – онc образуютъ промежуточныя бездны. Бездны эти, положимъ, только кажущiяся – это, вcдь, просто уровень почвы, подошвы горъ, но впечатлcнiе все таки такое, что тутъ земля подверглась конвульсiямъ.
   Быть можетъ, это отъ нcкоторой примитивности русскаго народа, оттого, что онъ еще «молодъ», но въ русскомъ характерc и въ русскомъ быту противорcчiя, дcйствительно, выступають съ большей, чcмъ у другихъ, рcзкостью и остротой. Широка русская натура, спору нcтъ, а сколько же въ русскомъ быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предcльной нcжностью, предcльной жалостью одарено русское сердце, а сколько въ то же время въ русской жизни грубой жестокости, мучительнаго озорства, иногда просто безцcльнаго, какъ бы совершенно безкорыстнаго. Утонченъ удивительно русскiй духъ, а сколько порою въ русскихъ взаимоотношенiхъ топорной нечуткости, и оскорбительной подозрительности, и хамства… Да, дcйствительно, ни въ чемъ, ни въ хорошемъ, ни въ дурномъ, не знаеть середины русскiй человcкъ.

Стремится до утраты силъ,
Какъ беззаконная комета
Въ кругу расчисленномъ свcтилъ…
И когда, волнуясь, стоишь на сцcне передъ публикой, освещенный рампой, и изображаешь это самъ, или видишь что вокругъ себя, то болcзненно чувствуешь каждое малcйшее такое прикосновенiе къ своей кожc, какъ лошадь чувствуетъ муху, сcвшую на животъ.

   И все таки звенитъ звcзднымъ звономъ въ вcкахъ удивительный, глубокiй русскiй генiй. Я терпcть не могу нацiональнаго бахвальства. Всякiй разъ, когда я восхищаюсь чcмъ нибудь русскимъ, мнc кажется, что я похожъ на того самаго генерала отъ инфантерiи, который по всякому поводу и безъ всякаго повода говоритъ:
   — Если я дамъ туркc съcсть горшокъ гречневой каши съ масломъ, то черезъ три часа этотъ турка, на тротуарc, на глазахъ у публики, погибнетъ въ страшныхъ судорогахъ.
   — А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?
   — Я?!. Съ семилcтняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..
   Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничcмъ инымъ нельзя, какъ именно звcзднымъ звономъ, дрожащимъ въ небесахъ, этотъ глубокiй широкiй и вмcстc съ тcмъ легчайшiй русскiй генiй…
   Только подумайте, какъ выражены свcтъ и тcнь у россiйскаго генiя, Александра Сергеевича Пушкина. Въ «Каменномъ Гостc» мадридская красавица говоритъ:

«Приди! Открой балконъ. Какъ небо тихо,
Недвижимъ теплый воздухъ, ночь лимономъ
И лавромъ пахнетъ, яркая луна
Блеститъ на синевc густой и темной,
И сторожа кричатъ протяжно, ясно!..
А далеко, на сcверc – въ Парижc,
Быть можетъ, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идетъ и вcтеръ дуетъ»…
Далекоc на сcверc – въ Парижc. А написано это въ Россiи, въ Михайловскомъ, Новогородской губернiи, въ морозный, можетъ быть, день, среди сугробовъ снcга. Оттуда Пушкинъ, вообразивъ себя въ Мадридc, почувствовалъ Парижъ далекимъ, севернымъ!..
Не знаю, игралъ ли Александръ Сергcевичъ на какомъ нибудь инструментc. Думаю, что нcтъ. Ни въ его лирикc, ни въ его перепискc нcтъ на это, кажется, никакихъ указанiй. Значитъ, музыкантомъ онъ не былъ, а какъ глубоко онъ почувствовалъ самую душу музыки. Все, что онъ въ «Моцартъ и Сальери» говоритъ о музыкc, въ высочайшей степени совершенно. Какъ глубоко онъ почувствовалъ Моцарта – не только въ его конструкцiи музыкальной, не только въ его контрапунктахъ или отдcльныхъ мелодiяхъ и гармоническихъ модуляцiяхъ. Нcтъ, онъ почувствовалъ Моцарта во всей его глубокой сущности, въ его субстанцiи. Вспомните слова Моцарта къ Сальери:
«Когда бы всc такъ чувствовали силу
Гармонiи! Но нcтъ: тогда бъ не могъ
И мiръ существовать, никто бъ не сталъ
Заботиться о нуждахъ низкой жизни».
Такъ именно, а не иначе могъ говорить Моцартъ. Пушкинъ не сказалъ: «силу мелодiи», это было бы для Моцарта мелко. Онъ сказалъ: «силу гармонiи». Потому, что какъ ни поютъ звcзды въ небесахъ, какiя бы отъ нихъ ни текли мелодiи, суть этихъ мелодiй, пcсенъ и самыхъ звcздъ – гармонiя.
Всc противорcчия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которыхъ читатель не разъ встрcтитъ въ моихъ разсказахъ, находятъ, въ концc концовъ, высшее примиренiе въ русскомъ художественномъ творчествc, въ гармоническихъ и глубокихъ созданiяхъ русскаго генiя.

II. У лукоморья дубъ зеленый…

   Я иногда спрашиваю себя, почему театръ не только приковалъ къ себc мое вниманiе, но заполнилъ цcликомъ все мое существо? Объясненiе этому простое. Дcйствительность, меня окружавшая, заключала въ себc очень мало положительнаго. Въ реальности моей жизни я видcлъ грубые поступки, слышалъ грубыя слова. Все это натурально смcшано съ жизнью всякаго человcка, но среда казанской Суконной Слободы, въ которой судьбc было угодно помcстить меня, была особенно грубой. Я, можетъ быть, и не понималъ этого умомъ, не отдавалъ себc въ этомъ яснаго отчета, но несомнcнно какъ-то это чувствовалъ всcмъ сердцемъ. Глубоко въ моей душc что-то необъяснимое говорило мнc, что та жизнь, которую я вижу кругомъ, чего-то лишена. Мое первое посcщенiе театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевиднымъ образомъ подтвердило мое смутное предчувствiе, что жизнь можетъ быть иною – болcе прекрасной, болcе благородной.
   Я не зналъ, кто были эти люди, которые разыгрывали на сценc «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были такъ прекрасно одcты! (Одcты они были, вcроятно, очень плохо). Въ какихъ-то замcчательныхъ кафтанахъ старинныхъ русскихъ бояръ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, въ атласныхъ изумруднаго цвcта сарафанахъ. Но въ особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова – въ отдcльности я всc ихъ зналъ, это были тc обыкновенныя слова, которыя я слышалъ въ жизни; прельщали меня волнующiя, необыкновенныя фразы, которыя эти люди изъ словъ слагали. Во фразахъ отражалась какая-то человcческая мысль, удиви-тельныя въ нихъ звучали ноты новыхъ человcческихъ чувствъ. То, главнымъ образомъ, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый ароматъ.
   Я съ нcкоторой настойчивостью отмcчаю эту черту моего ранняго очарования театромъ потому, что мои позднcйшiя услады искусствомъ и жизнью ничcмъ въ сущности не отличались отъ этого перваго моего и неопытнаго восторга. Мcнялись годы, города, страны, климаты, условiя и формы – сущность оставалась та же. Всегда это было умиленiемъ передъ той волшебной новизной, которую искусство придаетъ самымъ простымъ словамъ, самымъ будничнымъ вещамъ, самымъ привычнымъ чувствамъ.
   Помню, какъ я былъ глубоко взволнованъ, когда однажды, уже будучи артистомъ Марiинскаго театра, услышалъ это самое сужденiе, въ простой, но яркой формc выраженное одной необразованной женщиной. Мнc приходитъ на память одинъ изъ прекрасныхъ грcховъ моей молодости. Красивая, великолепная Елизавета! Жизнь ея была скучна и сcра, какъ только можетъ быть сcра и скучна жизнь въ доме какого нибудь младшаго помощника старшаго начальника запасной станцiи желcзной дороги въ русской провинцiи. Она была прекрасна, какъ Венера, и какъ Венера же безграмотна. Но главнымъ достоинствомъ Елизаветы было то, что это была добрая, простая и хорошая русская женщина. Полевой цвcтокъ.
   Когда я, въ часы нашихъ свиданiй, при керосиновой лампc, вмcсто абажура закрытой оберткомъ газеты, читалъ ей:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана, –
то она слушала меня съ расширенными зрачками и, горя восторгомъ, говорила:

   — Какiе вы удивительные люди, вы – ученые, актеры, циркачи! Вы говорите слова, которыя я каждый день могу услышать, но никто ихъ мнc такъ никогда не составлялъ. Тучка – утесъ – грудь – великанъ, а что, кажется, проще, чcм «ночевала», а вотъ – какъ это вмcстc красиво! Просто плакать хочется. Какъ вы хорошо выдумываете!..
   Это были мои собственныя мысли въ устахъ Елизаветы, Такъ именно я чувствовалъ и думалъ маленъкимъ мальчикомъ. Живу я въ моей Суконной Слободc, слышу слова, сказанныя такъ или иначе, но никакъ на нихъ не откликается душа. А въ театрc, кcм-то собранныя, они прiобрcтаютъ величественность, красоту и смыслъ…
   А тутъ еще свcтъ, декорацiи, таинственный занавcсъ и священная ограда, отдcляющая насъ, суконныхъ слобожанъ, отъ «нихъ», героевъ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ… Это превосходило все, что можно было мнc вообразить. Это не только удивляло. Откровенно скажу – это подавляло.
   Я не зналъ, не могъ опредcлить, дcйствительность ли это или обманъ. Я, вcроятно, и не задавался этимъ вопросомъ, но если бы это былъ самый злокачественный обманъ, душа моя все равно повcрила бы обману свято. Не могла бы не повcрить, потому что на занавcсc было нарисовано:

У лукоморья дубъ зеленый.
Златая цcпь на дубc томъ…
Вотъ съ этого момента, хотя я былъ еще очень молодъ, я въ глубинc души, безъ словъ и рcшенiй, рcшилъ разъ навсегда – принять именно это причастiе…
И часто мнc съ тcхъ поръ казалось, что не только слова обыденныя могутъ быть преображены въ поэзiю, но и поступки наши, необходимые, повседневные, реальные поступки нашей Суконной Слободы, могутъ быть претворены въ прекрасныя дcйствiя. Но для этого въ жизни, какъ въ искусствc, нужны творческая фантазiя и художественная воля. Надо умcть видcть сны.
И снится ей все, что въ пустынc далекой,
Въ томъ краc, гдc солнца восходъ,
Одна и грустна на утесc горячемъ
Прекрасная пальма растетъ…

   «Медея» и «Русская Свадьба», впрочемъ, не самое первое мое театральное впечатлcнiе. Можетъ быть, и не самое рcшающее въ моей судьбc. Первые театральные ожоги я получилъ въ крcпкiе рождественскiе морозы, когда мнc было лcтъ восемь. Въ рождественскомъ балаганc я въ первый разъ увидcлъ тогда ярмарочнаго актера Якова Ивановича Мамонова – извcстнаго въ то время на Волгc подъ именемъ Яшки, какъ ярмарочный куплетистъ и клоунъ.
   Яшка имcлъ замcчательную внcшность, идеально гармонировавшую съ его амплуа. Онъ былъ хотя и не старъ, но по стариковски мcшковатъ и толстъ, – это ему и придавало внушительность. Густые черные усы, жесткiе какъ стальная дратва, и до смcшного сердитые глаза дополняли образъ, созданный для того, чтобы внушать малышамъ суевcрную жуть. Но страхъ передъ Яшкой былъ особенный – сладкiй. Яшка пугалъ, но и привлекалъ къ себc неотразимо. все въ немъ было чудно: громоподобный грубый, хриплый голосъ, лихой жестъ и веселая развязность его насмcшекъ и издcвательствъ надъ разинувшей рты публикой.
   — Эй, вы сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустыя головы, пожалте сюды! – кричалъ онъ толпc съ досчатаго балкона его тоже досчатаго и крытаго холстомъ балагана.
   Публикc очень приходились по вкусу эти его клоунады, дурачества и тяжелыя шутки. Каждый выпадъ Яшки вызывалъ громкiй, раскатистый смcхъ. Казались Яшкины экспромты и смcлыми.
   Подталкивая впередъ къ публике, на показъ, своихъ актеровъ – жену, сына и товарищей – Яшка подымалъ въ воздухъ смcшное чучело и оралъ:
   — Эй, сторонись назёмъ –

Губернатора везёмъ…
Цcлыми часами безъ устали, на морозе, Яшка смcшилъ нетребовательную толпу и оживлялъ площадь взрывами хохота. Я, какъ завороженный, слcдилъ за Яшкинымъ лицедcйствомъ. Часами простаивалъ я передъ балаганомъ, до костей дрожалъ отъ холода, но не могъ оторваться отъ упоительнаго зрелища. На морозc отъ Яшки порою валилъ паръ, и тогда онъ казался мнc существомъ совсcмъ уже чудеснымъ, кудесникомъ и колдуномъ.
Съ какимъ нетерпcнiемъ и жаждой ждалъ я каждое утро открытая балагана! Съ какимъ обожанiемъ смотрcлъ я на моего кумира. Но какъ же я и удивлялся, когда, послc всcхъ его затcйливыхъ выходокъ, я видалъ его въ трактирc «Палермо» серьеэнымъ, очень серьезнымъ и даже грустнымъ за парою пива и за солеными сухарями изъ чернаго хлcба. Странно было видcть печальнымъ этого неистощимаго весельчака и балагура. Не зналъ я еще тогда, что скрывается иногда за сценическимъ весельемъ…
Яшка первый въ моей жизни поразилъ меня удивительнымъ присутствiемъ духа. Онъ не стcснялся кривляться передъ толпой, ломать дурака, наряжаясь въ колпакъ.
Я думалъ:

   — Какъ это можно безъ всякаго затрудненiя, не запинаясь, говорить такъ складно, какъ будто стихами?
   Я былъ увcренъ къ тому же, что Яшку всc очень боятся – даже полицейскiе! Вcдь, вотъ, самого губернатора продергиваетъ.
   И я вмcстc съ нимъ мерзъ на площади, и мнc становилось грустно, когда день клонился къ концу и представленiе кончалось.

Уходя домой, я думалъ:

— Вотъ это человcкъ!.. Вотъ бы мнc этакъ-то.

Но сейчасъ же у меня замирало сердце:

   — Куда это мнc? Запнусь на первомъ словc. И выкинутъ меня къ чертямъ.
   И все же я мечталъ быть такимъ, какъ Яшка. И все же я съ моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на дворc или палисадникc самъ старался устроить балаганъ или нcчто въ этомъ родc. Мнc казалось, что выходило болcе или менcе хорошо. Но какъ только къ нашему палисаднику подходилъ серьезный человcкъ съ улицы или какая нибудь баба посторонняя и начинали интересоваться представленiемъ, то при видc этихъ внcабонементныхъ зрителей я быстро начиналъ теряться, и вдохновенiе покидало меня моментально. Я сразу проваливался, къ удивленно моихъ товарищей.
   Подъ влiянiемъ Яшки въ меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдругъ на нcкоторое время не быть самимъ собою!.. И вотъ, въ школc, когда учитель спрашиваетъ, а я не знаю – я дcлаю идiотскую рожу… Дома является у меня желанiе стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить изъ этого какъ будто костюмъ клоуна, сдcлать бумажный колпакъ и немного разрисовать рожу свою жженной пробкой и сажей. Либретто всегда бывало мною заимствовано изъ разныхъ видcнныхъ мною представленiй – отъ Яшки, и казалось мнc, что это уже все, что можетъ быть достигнуто человcческимъ генiемъ. Ничего другого уже существовать не можетъ. Я игралъ Яшку и чувствовалъ на минуту, что я – не я. И это было сладко.
   Яшкино искусство мнc казалось предcломъ. Теперь, черезъ полвcка, я уже думаю нcсколько иначе. Самое понятiе о предcлc въ искусствc мнc кажется абсурднымъ. Въ минуты величайшаго торжества въ такой даже роли, какъ «Борисъ Годуновъ», я чувствую себя только на порогc какихъ то таинственныхъ и недостижимыхъ покоевъ. Какой длинный, какой долгiй путь! Этапы этого пройденнаго пути я хочу теперь намcтить. Можетъ быть, мой разсказъ о нихъ окажется для кого нибудь поучительнымъ и полезнымъ.

Я считаю знаменательнымъ и для русской жизни въ высокой степени типичнымъ, что къ пcнiю меня поощряли простые мастеровые русскiе люди, и что первое мое прiобщенiе къ пcснc произошло въ русской церкви, въ церковномъ хорc. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Вcдь, вотъ, руссiе люди поютъ пcсню съ самаго рожденiя. Отъ колыбели, отъ пеленокъ. Поютъ всегда. По крайней мcрc, такъ это было въ дни моего отрочества. Народъ, который страдалъ въ темныхъ глубинахъ жизни, пcлъ страдальческiя и до отчаянiя веселыя пcсни. Что случилось съ нимъ, что онъ пcсни эти забылъ и запcлъ частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на бcломъ свcтc или же, наоборотъ, онъ потерялъ всякую надежду на лучшее и застрялъ въ промежуткc между надеждой и отчаянiемъ на этомъ проклятомъ чортовомъ мосту? Ужъ не фабрика ли тутъ виновата, не резиновыя ли блестящiя калоши, не шерстяной ли шарфъ, ни съ того ни съ сего окутывающiй шею въ яркiй лcтнiй день, когда такъ хорошо поютъ птицы? Не корсетъ ли, надcваемый поверхъ платья сельскими модницами? Или это проклятая нcмецкая гармоника, которую съ такою любовью держитъ подмышкой человcкъ какого нибудь цеха въ день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка – не пcсня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорникомъ раскрашенная. А какъ хорошо пcли! Пcли въ полc, пcли на сcновалахъ, на рcчкахъ, у ручьевъ, въ лcсахъ и за лучиной. Одержимъ былъ пcсней русскiй народъ, и великая въ немъ бродила пcсенная хмcль…
Сидятъ сапожнички какiе нибудь и дуютъ водку. Сквернословятъ, лаются. И вдругъ вотъ заходятъ, заходятъ сапожнички мои, забудутъ брань и драку, забудутъ тяжесть лютой жизни, къ которой они пришиты, какъ дратвой… Перекидывая съ плеча на плечо фуляровый платокъ, за отсутствiемъ въ зимнюю пору цвcтовъ замcняющiй вьюнъ-вcнокъ, заходятъ и поютъ:

Со вьюномъ я хожу,
Съ золотымъ я хожу,
Положу я вьюнъ на правое плечо,
А со праваго на лcвое плечо.
Черезъ вьюнъ взгляну зазнобушкc въ лицо.
Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,
На крылечушко тесовенькое,
Для тебя строено новенькое…
И поется это съ такимъ сердцемъ и душей, что и не замcчается, что зазнобушка-то нечаянно – горбатенькая… Горбатаго могила исправитъ; а я скажу – и пcсня…
А кто не помнитъ, какъ въ простой народной школc мы всc, мальчишки, незатейливо затягивали хоромъ какимъ нибудь учителемъ на пcсню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальныя поляны
Льетъ печальный свcтъ она…
Безмолвными кажутся наши дорогiя печальныя поляны, особенно въ зимнюю пору, но неслышно поютъ эти поляны и подпеваетъ имъ печальная луна. Чcмъ же согрcться человcку въ волнистыхъ туманахъ печальныхъ полянъ въ зимнюю пору? Вотъ тутъ, кажется мнc, и родилась народная пcсня, которая согрcвала и сердце, и душу. А развc тусклая даль этихъ равнинъ не будила воображенiя, безъ котораго никакая пcсня и не родится, не плела легендъ и не обвивала ими русскую пcсню?
На ельничке да на березничкc
Да на частомъ горькомъ осинничкc
Ходить воронъ-конь,
Три дня не поенный,
А какъ на травушкc да на муравушкc
Лежитъ молодецъ сквозь прострcленный…
Но не все грустно на безконечныхъ россiйскихъ полянахъ. Много тамъ и птицъ прилетаетъ, и ярче, кажется мнc, свcтитъ солнышко весною, когда растаяли снcга, и сильнcе чувствуется радость весны, чcмъ въ самыхъ теплыхъ странахъ. А если это такъ, то какъ же не зарядиться на тройкc и не запcть:
Эхъ, вдоль по Питерской!…
И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кумc своей отъ сердца притащитъ судака:
Чтобы юшка была,
А чтобъ съ юшечкой
И петрушечка,
А съ петрушечкой
Цcловала чтобъ покрcпче,
Мила душечка.
Отъ природы, отъ быта русская пcсня, и отъ любви. Вcдь, любовь – пcсня. У Пушкина:
…Изъ наслажденiй жизни
Одной любви музыка уступаетъ,
Но и любовь – мелодiя.
Русская любовь поетъ и на зарc, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отвcтъ пcснc большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу дcйствительно какой-то благовcстъ.
Конечно, многiе люди, вcроятно, несметно умные, говорятъ, что религiя – опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ человcка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мнc, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно – пcсня. Священная пcсня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная пcсня, живетъ неразрывно и нераздcльно съ той простой равнинной пcсней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не человcкъ религiозный въ томъ смыслc, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ», чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздухc…
А единственная въ мiрc русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?
«Благословенъ еси Господи»…
А это удивительное «Со духи праведныхъ скончавшихся…»
А «Вcчная память»!
Я не знаю и не интересовался никогда, чcмъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гдc и кто рcшаетъ, у кого Христосъ красивcе и лучше – у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что «Надгробное рыданiе» выплакало и выстрадало человcчество двадцати столcтiй. Такъ это наше «Надгробное рыданiе», а то «Надгробное рыданiе», что подготовило наше – не десятки ли тысячъ лcтъ выстрадало и выплакало его человcчество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче – въ планетарномъ масштабc, если бы были собраны всc слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ человcческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ пcнiи эти два полюса радости и печали, и гдc между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и свcтлаго въ жизни человcка, но искреннее воскресенiе – пcсня, истинное вознесенiе – пcснопcнiе. Воть почему я такъ гордъ за мой пcвческiй, можетъ быть, и несуразный, но пcвческiй русскiй народъ….

   Такъ вотъ, къ пcснc поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ дворc, говорившiй мнc:
   — Пой, Федя, пой! Будешь веселcе отъ пcсни, Пcсня, какъ птица – выпусти ее, она и улетитъ.
   Поощрялъ къ пcснc и каретный мастеръ-сосcдъ, въ бричкахъ и коляскахъ котораго, такъ сладко пахнущихъ кожей и скипидаромъ, я не разъ проводилъ лcтнiя ночи, засыпая съ пcсней.
   Поощрялъ меня къ пcснc и другой сосcдъ – скорнякъ, вознаграждая меня пятакомъ за усердную мою возню съ его ласковыми и мягкими шкурками:
   — Пой, Федя, пой!
   Да меня, правду сказать, и просить то особенно не надо было. Пcлось какъ-то само собою. Пcвалъ я часто съ матушкой моей, она была очень милой домашней пcсельницей. Голосъ былъ простой, деревенскiй, но прiятный. И мы часто голосили съ ней разныя русскiя пcсни, подлаживая голоса. Пелось мнc, говорю, само собою, и все, что пcло, меня привлекало и радовало.
   Катался я какъ-то зимой на деревянномъ конькc на площади въ Казани. Стояла тамъ великолcпная старинная церковь св. Варлаама. Смерзъ. Хотcлось согрcться, и съ этимъ мiрскимъ намcренiемъ я вошелъ въ церковь. Шла вечерня или всенощная. И тутъ услышалъ я, какъ поетъ хоръ. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ стройный напcвъ, составленный изъ разныхъ голосовъ. И пcли они не просто въ унисонъ, или въ терцiю, какъ я пcлъ съ моей матерью, а звуки были скомбинированы въ отличномъ гармоническомъ порядкc. (Я бы, конечно, не могъ тогда такъ это понять и объяснить словами, но такое у меня получилось безсловесное впечатлcнiе). Это было для меня изумительно и чудесно. Когда я подошелъ поближе къ клиросу, то я, къ моему удивленiю, увидcлъ впереди стоящихъ мальчиковъ, такого же приблизительно возраста, какъ я самъ. Мальчики эти держали передъ собою какую-то загадочно разграфленную бумагу и, заглядывая въ нее, выводили голосами прiятнcйшiе звуки. Я разинулъ отъ удивленiя ротъ. Послушалъ, послушалъ и задумчивый пошелъ домой.
   Поютъ ровесники, такiе же малыши, какъ я. Почему бы и мнc не пcть въ хору? Можетъ быть, и я бы могъ голосомъ выводить стройные звуки. Надоcлъ я дома этими моими звуками до смерти всcмъ, а главнымъ образомъ, матери. У меня былъ дискантъ!
   Скоро случай, дcйствительно, помогъ мнc вступить въ духовный хоръ. Какое было острое наслажденiе узнать, что есть на свcте ноты, и что эти ноты пишутся особыми, до тcхъ поръ мнc неведомыми знаками. И я ихъ одолcлъ! И я могъ, заглядывая въ чудно разграфленную бумагу, выводить прiятные звуки! Не разъ, милый Яшка, въ эти минуты измcнялъ я душею и тебc, и твоему волшебному балагану, такъ соблазнительно разрисованному далекими пристанями и замысловатыми звcрями… Можетъ быть, я бы долго еще наслаждался радостями хорового пcнiя, но на бcду мою я въ хорc узналъ, что не всегда мальчики поютъ вмcсте, что бываетъ иногда въ серединc пcсни одинъ какой-нибудь голосъ поетъ соло. И я сталъ стремиться къ тому, чтобы получить это соло – какъ-нибудь, въ какой-нибудь пьесc, будь то херувимская или какое-нибудь пcснопcнiе Бортнянскаго – лишь бы спcть одному, когда всc молчатъ. Но овладеть этимъ прiятнымъ мастерствомъ мнc никакъ не удавалось. Соло-то я получилъ, но каждый разъ, когда наступалъ моментъ пcть, сердце какъ-то обрывалось и опускалось ниже своего мcста отъ неодолимаго страха. Страхъ отнималъ у меня голосъ и заставлялъ меня иногда дcлать ошибки, хотя у меня былъ слухъ, и музыку я постигалъ быстро. Въ такiя минуты я съ ужасомъ замcчалъ оскаленные на меня зубы регента, и въ слcдующiй разъ у меня соло отнимали…
   — Осрамился опять! – думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобрcталь страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти лcтнимъ юношей, когда я всcми правдами и неправдами пролcзалъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отвcтственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? – я долженъ былъ отвcтить: «веревочка». Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся тcмъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя рcшила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она убcдилась окончательно весьма скоро. Мнc поручили другую роль – роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ завcтныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубинc души я все-таки на что-то еще надcялся, хотя самъ видcлъ, что человcкъ я къ этому дcлу неспособный.
   Скоро я сдcлалъ новое театральное открытiе. Узналъ новый жанръ искусства, который долго держалъ меня въ плcну. Это была оперетка.

   Въ закрытомъ театрc гремела музыка, пcли хоры и въ перемежку актеры то пcли какiя-то мелодiи и вальсы, го говорили между собою прозу. Тутъ уже я окончательно дался диву. Вотъ это, думалъ я, вcщь! И поютъ, черти проклятые, и говорятъ, и не боятся, и не запинаются, и не вруть, хотя поютъ въ одиночку, и вдвоемъ, и даже сразу нcсколько человcкъ, и каждый разный слова. Какiе ловкачи! Куда лучше, чcмъ Яшка. Были новы для меня и особеннымъ блескомъ поражали костюмы. Не просто кафтаны и щегольскiе сапоги, а богатство сказочное: зеленые и малиновые камзолы, серебряный чешуи, золотыя блестки, шпаги, ослcпительныя перья. Вообще, это было въ высшей степени благородно. Надо ли говорить о томъ, какъ радовался я этому новому постиженiю сценической красоты. Однако, въ ближайшее время меня ждалъ еще болcе оглушительный сюрпризъ. Въ томъ же самомъ казанскомъ театрc, гдc у меня такъ удачно не выходило слово «веревочка», водворилась опера, привезенная знаменитымъ Петромъ Михаиловичемъ Медвcдевымъ, великолcпнымъ россiйскимъ драматическимъ актеромъ, режиссеромъ и антрепренеромъ. Была объявлена опера Мейербера «Пророкъ», при чcмъ на афишc было напечатано, что на сценc будеть настоящiй катокъ. Разумcется, это была сенсацiонная приманка для казанской публики, и въ томъ числc для меня. Дcйствительность вполне оправдала обещанiя афиши. Представьте себc необыкновенность контраста между африканской температурой зрительнаго зала и рождественскимъ каткомъ на сценc. Я на моей галерке обливаюсь отъ жары потомъ, а на подмосткахъ какiе-то персонажи скользятъ по ледяному кругу (вероятно, просто катались на роликахъ). Но долженъ признаться, что первый оперный спектакль, мною услышанный, потрясъ меня не музыкальнымъ великолепiемъ, не величiемъ темы, не даже сенсацiоннымъ каткомъ, – вообще, не качествами, обращенными къ моему художественному безкорыстiю, а однимъ побочнымъ обстоятельствомъ весьма низменнаго эгоистическаго свойства. На представленiи «Пророка» я сделалъ открытiе, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сценc я увидалъ моихъ товарищей по церковному хору! Ихъ было одиннадцать мальчиковъ съ избранными голосами. Такъ же, какъ старшiе пcвцы, они вдругъ становились въ рядъ на авансценc и вмcстc съ оркестромъ, сопровождаемые палочкой дирижера, которую онъ держалъ въ рукc, облаченной въ бcлую перчатку – пcли:
   — Вотъ идетъ пророкъ вcнчанный…
   Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную исторiю.
   — Когда это вы успcли? – спросилъ я товарищей. – Какъ ловко вы .научились пcть въ театрc. Отчего же вы это мнc не сказали и не взяли съ собою?
   — Ты опять будешь врать, – отвтcтилъ мнc невозмутимо старшей изъ прiятелей. – Ну, а если хочешь, мы возьмемъ и тебя. Учи.
   Онъ далъ мнc ноты. Пcнiя было всего нcсколько тактовъ. Я, какъ могъ, постарался выучить. Прiятель провелъ меня вскорc за кулисы, готовый посвятить меня въ хористы, но, къ глубокому моему огорченiю, для меня не оказалось лишняго костюма. Такъ я и остался за кулисами, а все-таки подтягивалъ хору изъ-за кулисъ, чтобы по крайней мcрc запомнить какъ можно лучше эту несложную мелодiю. Не хорошо радоваться чужой бcдc, но не скрою, что когда въ одно изъ представленiй мнc сказали, что одинъ изъ хористовъ заболcлъ, и что я могу облачиться въ его костюмъ и выйти вмcстc съ хоромъ на сцену, я соболcзновалъ болящему весьма умcренно.

Я подумалъ: услышалъ Господь мою молитву!
Подумалъ я это потому, что, работая въ церковномъ хорc, я не разъ, глядя на ликъ Христа или какого нибудь святого, шепталъ:

   — Господи, помоги мнc когда нибудь пcть въ театрc…
   Я былъ счастливь всякiй разъ, когда мнc удавалось увидcть какой нибудь новый жанръ сценическаго представленiя. Послc оперы я однажды узналъ, что такое симфоническiй концертъ. Я немало удивился зрcлищу, не похожему ни на драму, ни оперетку, ни на оперу. Человcкъ сорокъ музыкантовъ, одcтыхъ въ бcлыя сорочки съ черными галстухами, сидели на сценc и играли. Вcроятно, Бетховена, Генделя, Гайдна. Но, слушая ихъ съ волненiемъ любопытства, я все же думалъ: можетъ быть, это и хорошо, а оперетка лучше… Лучше не только симфоническаго оркестра, но даже оперы. Въ опереткc все было весело. Актеры показывали смcшныя положенiя. Музыка была прiятная и понятная. Было забавно и то, что актеры поютъ, поютъ и вдругъ заговорятъ. А въ оперc было досадно, что поютъ такiе хорошiе пcвцы, а оркестръ мcшаетъ мнc ихъ слушать…
   Первая опера, одержавшая побcду надъ моимъ вкусомъ, была «Фаустъ» Гуно. Въ ней была благороднcйшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я видcлъ въ Суконной Слободc, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ «Фаустc» происходило что-то сверхъестественное – и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себc представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.
   — Батюшки, пожаръ! – подумалъ я и ужъ приготовился бcжать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубкc огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на человcка, съ двумя перьями на шляпc, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!
   Я оцcпенcлъ и отъ страха не могъ сдвинуться съ мcста. Но я совершенно былъ уничтоженъ, когда изъ-подъ этихъ бровей мелькнулъ красный огонь. Всякiй разъ, когда этотъ человcкъ мигалъ, изъ глазъ его сыпались огненныя искры.
   — Господи Iисусе Христе, – чортъ! – подумалъ я и въ душc перекрестился. Впослcдствiи я узналъ, что этотъ потрясающiй эффектъ достигается тcмъ, что на верхнiя вcки наклеивается кусокъ фольги. Но въ то время тайна фольги была мнc недоступна, и во мнc зародилась особая театральная мистика.
   — Вотъ этого, – думалъ я съ огорченiемъ, – мнc уже не достигнуть никогда. Надо родиться такимъ спецiальнымъ существомъ.
   Явленiе это меня чрезвычайно волновало, и въ театральномъ буфетc, видя этого самаго человcка выпивающимъ рюмку водки и закусывающимъ брусникой, я заглядывалъ ему въ глаза и все старался обнаружить въ нихъ залежи огненныхъ искръ. Но какъ ни протиралъ я себc глазъ, эти искры заметить я не могъ.
   — И то сказать, – разсуждалъ я, – онъ же въ буфетc въ темномъ пиджакc, даже галстукъ у него не красный. Вcроятно, онъ какъ-то особенно заряжаеть себя искрами, когда выходитъ на сцену…
   Мнc уже было тогда лcтъ 15, отъ природы я былъ не очень глупъ, и я, вcроятно, могъ бы уже и тогда понять, въ чcмъ дcло. Но я былъ застcнчивъ: приблизиться къ этимъ богамъ, творящимъ на сценc чудеса, мнc было жутковато, и никакъ не могъ я рискнуть зайти въ уборную какого нибудь перваго актера взглянуть, какъ онъ гримируется. Это было страшно. А просто спросить парикмахера, который объяснилъ бы мнc, какъ это дcлается, я не догадался. Да и не хотcлось мнc, откровенно говоря, слишкомъ вдумываться: я былъ очарованъ – чего же больше? Удивительный трюкъ поглотилъ весь мой энтузiазмъ. Я уже не вникалъ въ то, хорошая ли это музыка, хорошiй ли это актеръ, и даже сюжетъ «Фауста» менcе меня интересовалъ, а вотъ искры въ глазахъ казались самымъ великимъ, что можетъ быть въ искусствc.
   Въ это приблизительно время я впервые поставилъ себc вопросъ о томъ, что такое театръ, и долженъ признаться, что мысль о томъ, что театръ нcчто серьезное, нcчто высокое въ духовномъ смыслc, мнc не приходила въ голову. Я обобщилъ всc мои театральныя впечатлcнiя въ одинъ неоспоримый для меня выводъ. Театръ – развлеченiе – болcе сложная забава, чcмъ Яшкинъ балаганъ, но все же только забава. И опера? И опера. И симфоническiй концертъ? И симфоническiй концертъ. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлеченiе болcе легкое и болcе приятное.
   Съ этимъ чувствомъ я лcтъ 17-ти отъ роду впервые поступилъ профессiональнымъ хористомъ, по контракту и съ жалованьемъ, въ уфимскую оперетку. Жилъ я у прачки, въ маленькой и грязной подвальной комнаткc, окно которой выходило прямо на тротуаръ. На моемъ горизонтc мелькали ноги прохожихъ и разгуливали озабоченныя куры. Кровать мнc замcняли деревянныя козлы, на которыхъ былъ постланъ старый жидкiй матрацъ, набитый не то соломой, не то сcномъ. Бcлья постельнаго что-то не припомню, но одcяло, изъ пестрыхъ лоскутковъ сшитое, точно было. Въ углу комнаты на стcнкc висcло кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья въ мcсяцъ это была жизнь достаточно роскошная. И хотя я думалъ, что театръ только развлеченiе, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благароднаго служенiя – служенiя искусству. Я очень всерьезъ принималъ мою сценическую работу, поочередно одcваясь и гримируясь то подъ испанца, то подъ пейзана…
   Эти двc разновидности человcческой породы исчерпывали въ то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и въ скромномъ амплуа хориста я успcлъ выказать мою природную музыкальность и недурныя голосовыя средства. Когда однажды одинъ изъ баритоновъ группы внезапно, наканунc спектакля, почему то отказался отъ роли стольника въ опере Монюшко «Галька», а замcнить его въ труппc было некемъ, то антрепренеръ Семеновъ-Самарскiй обратился ко мнc – не соглашусь ли я спcть эту партiю. Несмотря на мою крайнюю застcнчивость, я согласился. Это было слишкомъ соблазнительно: первая въ жизни серьезная роль. Я быстро разучилъ партiю и выступилъ.
   Несмотря на печальный инцидентъ въ этомъ спектаклc (я сcлъ на сценc мимо стула), Семеновъ-Самарскiй все же былъ растроганъ и моимъ пcнiемъ, и добросовcстнымъ желанiемъ изобразить нcчто, похожее на польскаго магната. Онъ прибавилъ мнc къ жалованью пять рублей и сталъ также поручать мнc другiя роли. Я до сихъ поръ суевcрно думаю: хорошiй признакъ новичку въ первомъ спектаклc на сценc при публикc сcсть мимо стула. Всю послcдующую карьеру я, однако, зорко слcдилъ за кресломъ и опасался не только сcсть мимо, но и садиться въ кресло другого…
   Въ этотъ первый мой сезонъ я спcлъ еще Фернандо въ «Трубадурc» и Неизвcстнаго въ «Аскольдовой Могилc».
   Успcхъ окончательно укрcпилъ мое рcшенiе посвятить себя театру. Я сталъ подумывать, какъ мнc перебраться въ Москву. Но когда сезонъ, въ «художественномъ» отношенiи протекавшiй столь благопрiятно, закончился, то деньжонокъ въ карманc на путенiествiе у меня оказалось маловато. Въ Москву я не попалъ. Да и мcстная интеллигенцiя, апплодировавшая мнc въ течение сезона, заинтересовалась моими способностями, вcроятно, потому, что я былъ крайне молодъ, и уговаривала меня остаться въ Уфc. Обcщали послать меня въ Москву учиться въ консерваторiи, а пока что дали мcсто въ земской управc. Но каково съ возвышенными чувствами сидcть за бухгалтерскимъ столомъ, переписывать безконечныя цифры недоимокъ мcстнаго населенiя! И однажды ночью, какъ Аркашка Островскiй въ «Лcсc», я тайно убcжалъ изъ Уфы.
   Для меня начались трудныя мытарства, метанiе отъ одной распадавшейся труппы къ другой, отъ малороссiйскихъ комедiй и водевилей къ французской опереткc. Съ концертнымъ репертуаромъ, состоявшимъ изъ трехъ номеровъ: «О, поле, поле!», «Чуютъ правду» и романса Козлова «Когда-бъ я зналъ» – концертировать и думать нельзя было. Наконецъ, я попалъ въ крайнюю бcдность и въ то бродяжничество по Кавказу, о которомъ я разсказывалъ подробно въ первой моей книгc. Случай привелъ меня въ Тифлисъ – городъ, оказавшiйся для меня чудодcственнымъ.

   Лcтом 1892 года я служилъ писцомъ въ бухгалтерскомъ отдcленiи Закавказской желcзной дороги. Эту работу, спасшую меня отъ бездомности и голода, я получилъ съ большимъ трудомъ и ею такъ дорожилъ, что мои мечты о театрc временно какъ будто обезкровились. Только люди, подобно мнc испытавшiе крайнюю степень нищеты, поймутъ, какъ это могло случиться. Театръ былъ моей глубочайшей страстью съ самаго дcтства, единственной красивой мечтой дней моего отрочества; въ Уфc я уже вдохнулъ пыль кулисъ, уже узналъ завлекающiй гулъ зала передъ поднятiемъ занавеса и, главное, свcтъ рампы, хотя въ то время она состояла всего изъ 12 керосиновыхъ лампъ (лампы – молнiя). Въ томъ, что у меня хороишiй голосъ и музыкальныя способности, я сомнcваться не могъ – однако, когда изголодавшiйся во мнc молодой звcрь дорвался до пищи, до простыхъ щей и хлcба, до конуры, въ которой можно было укрыться отъ холода и дождя, – то мнc уже было боязно двинуться, и я, всcми зубами крcпко уцcпившись за временное мизерное мое «благополучiе», сидcлъ смирно. Не знаю, долго ли выдержалъ бы я это «буржуазное» подвижничество: можетъ быть, оно все равно мнc надоcло бы, моя бурлацкая натура вновь запросилась бы на волю, какъ это уже случилось со мною въ Уфc, и опять побcжалъ бы я, куда глаза глядятъ – гнаться за театральными призраками… Но на этотъ разъ толчокъ, выведшiй меня изъ апатiи и снова бросившiй меня на артистическiй путь, пришелъ не изнутри, а извнc. Сослуживцы по закавказской бухгалтерiи, услышавъ мой голосъ, настойчиво стали меня уговаривать пойти дать себя послушать нcкоему Усатову, профессору пcнiя въ Тифлисе. Отнекивался долго, колебался и – пошелъ.
   Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ былъ теноромъ Московскаго Большого театра и въ то время съ болышiимъ успcхомъ, будучи отличнымъ пcвцомъ и музыкантомъ, преподавалъ въ Тифлисе пcнiе. Онъ меня выслушалъ и съ порывомъ настоящаго артиста, любящаго свое дcло, сразу меня горячо поощрилъ. Онъ не только даромъ сталъ учить, но еще и поддерживалъ меня матерiально. Этотъ превосходный человcкъ и учитель сыгралъ въ моей артистической судьбc огромную роль. Съ этой встрcчи съ Усатовымъ начинается моя сознательная художественная жизнь. Въ то время, правда, я еще не вполнc отдавалъ себc отчетъ въ томъ, что было положительнаго въ преподаванiи Усатова, но его влiянiя все же дcйствовали на меня уже тогда. Онъ пробудилъ во мнc первыя серьезныя мысли о театрc, научилъ чувствовать характеръ различныхъ музыкальныхъ произведенiй, утончилъ мой вкусъ и – что я въ теченiе всей моей карьеры считалъ и до сихъ поръ считаю самымъ драгоцcннымъ – наглядно обучилъ музыкальному воспрiятiю и музыкальному выраженiю исполняемыхъ пьесъ.
   Конечно, Усатовъ училъ и тому, чему вообще учатъ профессора пcнiя. Онъ говорилъ намъ эти знаменитыя въ классахъ пcнiя мистическая слова: «опирайте на грудь», «не дcлайте ключичнаго дыханiя», «упирайте въ зубы», «голосъ давайте въ маску». То есть, училъ техническому господству надъ голосовымъ инструментомъ. Звукъ долженъ умcло и компактно опираться на дыханiе, какъ смычокъ долженъ умcло и компактно прикасаться къ струне, скажемъ, вiолончели, и по ней свободно двигаться. Точно такъ же, какъ смычокъ, задcвая струну, не всегда порождаетъ только одинъ протяжный звукъ, а благодаря необыкновенной своей подвижности на всcхъ четырехъ струнахь инструмента вызываетъ и подвижные звуки, – точно такъ же и голосъ, соприкасаясь съ умcлымъ дыханiемъ, долженъ умcть рождать разнообразные звуки въ легкомъ движенiи. Нота, выходящая изъ подъ смычка или изъ подъ пальца музыканта, будетъ ли она протяжной или подвижной, должна быть каждая слышна въ одинаковой степени. И это же непремcнно обязательно для нотъ человcческаго голоса. Такъ что, умcть «опирать на грудь», «держать голосъ въ маскc» и т.п. значитъ уметь правильно водить смычкомъ по струнc – дыханiемъ по голосовымъ связкамъ, и это, конечно, необходимо. Но не одной только техникc кантиленнаго пcнiя училъ Усатовъ, и этимъ именно онъ такъ выгодно отличался отъ большинства тогдашнихъ да и нынcшнихъ учителей пcнiя.
   Вcдь, все это очень хорошо – «держать голосъ въ маскc», «упирать въ зубы» и т.п., но какъ овладcть этимъ груднымъ, ключичнымъ или животнымъ дыханiемъ – дiафрагмой, чтобы умcть звукомъ изобразить ту или другую музыкальную ситуацiю, настроенiе того или другого персонажа, дать правдивую для даннаго чувства интонацiю? Я разумcю интонацiю не музыкальную, т.е., держанiе такой то ноты, а окраску голоса, который, вcдь, даже въ простыхъ разговорахъ прiобрcтаетъ различные цвcта. Человcкъ не можетъ сказать одинаково окрашеннымъ голосомъ: «я тебя люблю» и «я тебя ненавижу». Будетъ непремcнно особая въ каждомъ случаc интонацiя, т.е. та краска, о которой я говорю. Значитъ, техника, школа кантиленнаго пcнiя и само это кантиленное пcнiе еще не все, что настоящему пcвцу-артисту нужно. Усатовъ наглядно объяснялъ это на примcрахъ.
   Собравъ насъ, своихъ учениковъ, Усатовъ садился за фортепiано и, разыгрывая разныя пьесы, объяснялъ разницу между какой нибудь оперой итальянской школы и какой нибудь типичной русской оперой. Онъ, вcроятно, не отрицалъ положительныхъ сторонъ итальянской музыки, но говорилъ, что въ ней преобладаетъ легкая, общедоступная мелодичность. Это – говорилъ онъ – какъ будто написано для музыкально одаренной массы, которая, прослушавъ оперу и усвоивъ ее, будетъ въ веселый или грустный часъ жизни напcвать ея прiятныя мелодiи. Другое дcло – музыка русская, напримcръ, Мусоргскаго. Она тоже не лишена мелодiи, но мелодiя эта совсcмъ иного стиля. Она характеризуетъ бытъ, выражаетъ драму, говоритъ о любви и ненависти гораздо болcе вдумчиво и глубоко. Возьмите – говорилъ онъ – Риголетто. Прекрасная музыка, легкая, мелодичная и въ то же время какъ будто характеризующая персонажи. Но характеристики все же остаются поверхностными, исключительно лирическими. (И онъ игралъ и пcлъ намъ Риголетто). – А теперь, господа, послушайте Мусоргскаго. Этотъ композиторъ музыкальными средствами психологически изображаетъ каждаго изъ своихъ персонажей. Вотъ у Мусоргскаго въ «Борисc Годуновc» два голоса въ хорc, двc коротенькихъ, какъ будто незначительныхъ, музы-кальныхъ фразы. Одинъ голосъ:
   — Митюхъ, а Митюхъ, чаво оремъ?

Митюхъ отвcчаетъ:

— Вона – почемъ я знаю?
И въ музыкальномъ изображенiи вы ясно и опредcленно видите физiономiю этихъ двухъ парней. Вы видите: одинъ изъ нихъ резонеръ съ краснымъ носомъ, любящiй выпить и имcющiй сипловатый голосъ, а въ другомъ вы чувствуете простака.

Усатовъ пcлъ эти два голоса и затcмъ говорилъ:

   — Обратите вниманiе, какъ музыка можетъ дcйствовать на ваше воображенiе. Вы видите, какъ краснорcчиво и характерно можетъ быть молчанiе, пауза.
   Къ сожалcнiю, не всc ученики, слушавшiе Усатова, понимали и чувствовали то, о чcмъ Усатовъ говоритъ. Ни сами авторы, которыхъ намъ представляли въ характерныхъ образцахъ, ни ихъ замcчательный толкователь не могли двинуть воображенiе тифлисскихъ учениковъ. Я думаю, что классъ оставался равнодушенъ къ показательнымъ лекцiямъ Усатова. Вcроятно, и я, по молодости летъ и недостатку образованiя, не много усваивалъ тогда изъ того, что съ такимъ горячимъ убcжденiемъ говорилъ учитель. Но его ученiе западало мнc глубоко въ душу. Я, прежде всего, сталъ понимать, что мое увлечете уфимскимъ искусствомъ, какъ и то счастье, которое оно мнc давало, были весьма легковcсны. Я началъ чувствовать, что настоящее искусство вcщь очень трудная. И я вдругъ сильно прiунылъ:
   — Куда же мнc съ суконнымъ рыломъ въ калашный рядъ, — думалъ я. – Гдc же мнc? Чcмъ это я такой артистъ? И кто сказалъ, что я артистъ? Это все я самъ вы думалъ.
   Но въ тоже время я все больше и больше сталъ интересоваться Мусоргскимъ. Что это за странный человcкъ? То, что игралъ и пcлъ Усатовъ изъ Мусоргскаго, ударяло меня по душc со странной силой. Чувствовалъ я въ этомъ что-то необыкновенно близкое мнc, родное. Помимо всякихъ теорiй Усатова, Мусоргскiй билъ мнc въ носъ густой настойкой изъ пахучихъ родныхъ травъ. Чувствовалъ я, что вотъ это, дcствительно, русское. Я это понималъ.
   А мои сверстники и соученики – басы, тенора, сопрано – между тcмъ говорили мнc:
   — Не слушай. Хорошо, конечно, поетъ нашъ Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ, можетъ быть, все это и правда, а все таки La donna e mobile – это какъ разъ для пcвцов; а Мусоргскiй со своими Варлаамами да Митюхами есть ни что иное, какъ смертельный ядъ для голоса и пcнiя.

Меня какъ бы разрубили пополамъ, и мнc трудно было уяснить себc, въ какой половинc моего разрубленнаго ябольше вcсу. Сомнcнiе меня часто мучило до безсонницы.

— La donna e mobile?

или

— Какъ во городc во Казани?
Но что то во мнc, помимо сознанiя, тянулось къ Мусоргскому. Когда вскорc мнc удалось поступить въ тифлисскую казенную оперу, прiобрcсти въ городc извcстную популярность и сдcлаться желаннымъ участникомъ благотворительныхъ и иныхъ концертовъ, – я все чаще и чаще сталъ исполнять на эстрадc вещи Мусоргскаго. Публика ихъ не любила, но, видимо прощала ихъ мнc за мой голосъ. Я занялъ въ театрc извcстное положенiе, хотя мнc было всего двадцать лcтъ; я уже пcлъ Мельника въ «Русалкc», Мефистофеля въ «Фаустc», Тонiо въ «Паяцахъ» и весь басовый репертуаръ труппы. Уроки Усатова даромъ для меня не прошли. Я смутно стремился къ чему то новому, но къ чему именно, я еще самъ не зналъ. Болcе того, я еще всецcло жиль опернымъ шаблономъ и былъ еще очень далекъ отъ роли опернаго «революцiонера». Я еще сильно увлекался бутафорскими эффектами. Мой первый Мефистофель въ Тифлисской оперc (1893) еще не брезгалъ фольгой и металъ изъ глазъ огненныя искры.

10.

   Успешный сезонъ въ Тифлисской оперc меня весьма окрылилъ. Обо мнc заговорили, какъ о пcвцc, подающемъ надежды. Теперь мечта о поcздкc въ столицу прiобрcтала опредcленный практическiй смыслъ. Я имcлъ нcкоторое основанiе надcяться, что смогу тамъ устроиться. За сезонъ я успcлъ скопить небольшую сумму денегъ, достаточную на то, чтобы добраться до Москвы. Въ Москвc я съ удовольствiемъ убcдился, что моя работа въ Тифлисc не прошла незамcченной для театральныхъ профессiоналовъ столицы. Приглашенiе меня извcстнымъ въ то время антрепренеромъ Лентовскимъ въ его труппу для лcтняго сезона оперы въ Петербургской «Аркадiи» сулило мнc какъ будто удачное начало столичной карьеры. Но эта надежда не оправдалась. И въ художественномъ, и въ матерiальномъ отношенiяхъ антреприза Лентовскаго не дала мнc ничего, кромc досадныхъ разочарованiй. мнc суждено было обратить на себя вниманiе петербургской публики зимой этого же года въ частной оперc, прiютившейся въ удивительно неуютномъ, но хорошо посcщаемомъ публикой Панаевскомъ театрc на Адмиралтейской набережной. Въ этомъ оперномъ товариществc господствовалъ весь тотъ репертуаръ, который давался для публики мелодически настроенной, а главное, что привлекало – Мейерберъ. Мнc выпало пcть Бертрама въ «Робертc-Дьяволc». При всемъ моемъ уваженiи къ эффектному и блестящему мастерству Мейербера, не могу, однако, не замcтить, что персонажи этой его оперы чрезвычайно условны. Матерiала для живого актерскаго творчества они даютъ мало. Тcмъ не менcе, именно въ роли Бертрама мнc удалось чcмъ то сильно привлечь къ себc публику. Не только молодой голосъ мой ей очень полюбился – цcнители пcнiя находили въ немъ какiя то особые, непривычные тембры – но и въ игрc моей публикc почудилось нcчто оригинальное, а между тcмъ я драматизировалъ Бертрама, кажется, шаблонно, хотя этой странной фигурc я будто бы придавалъ не совсcмъ оперную убcдительность. Въ общcстве обо мнc заговорили, какъ о пcвцc, котораго надо послушать. Это граничило уже съ зарождающейся славой. Признакомъ большого успcха явилось то, что меня стали приглашать въ кое-какiе свcтскiе салоны. Мое первое появленiе въ одномъ изъ такихъ салоновъ, кстати сказать, возбудило во мнc сомнcнiе въ подлинной воспитанности такъ называемыхъ людей свcта.
   Фракъ, не на меня сшитый, сидcлъ на мнc, вcроятно, не совсcмъ безукоризненно, манеры у меня были застcнчиво-угловатыя, и за спиной я въ салонc слышалъ по своему адресу смcшки людей, понимавшихъ, очевидно, толкъ въ портновскомъ дcлc и въ хорошихъ манерахъ…
   Въ Петербургc жилъ тогда замcчательный. человcкъ, Тертiй Ивановичъ Филипповъ. Занимая министерскiй постъ Государственная Контролера, онъ свои досуги страстно посвящалъ музыкc и хоровому русскому пcнiю. Его домашнiе вечера въ столицc славились – пcвцы считали честью участвовать въ нихъ. И эта честь, совершенно неожиданно, выпала на мою долю почти въ самомъ началc моего петербургскаго сезона, благодаря моимъ друзьямъ бар. Стюартамъ. 4 января 1895 года у Т.И.Филиппова состоялся большой вечеръ. Пcли на немъ все большiя знаменитости. Игралъ на рояли маленькiй мальчикъ, только что прicхавшiй въ столицу. Это былъ Iосифъ Гофманъ, будущая великая знаменитость. Выступала и изумительная сказительница народныхъ русскихъ былинъ крестьянка Федосова. И вотъ между замcчательнымъ вундеркиндомъ и не менcе замcчательной старухой выступилъ и я, юный новичок-пcвецъ. Я спcлъ арiю Сусанина изъ «Жизни за Царя». Въ публикc присутствовала сестра Глинки, г-жа Л.И.Шестакова, оказавшая мнc послc моего выступленiя самое лестное вниманiе. Этотъ вечеръ сыгралъ большую роль въ моей судьбc. Т.И.Филипповъ имcлъ большой вcсъ въ столицc не только, какъ сановникъ, но и какъ серьезный цcнитель пcнiя. Выступленiе мое въ его домc произвело извcстное впечатлcнiе, и слухъ о моихъ успcхахъ проникъ въ Императорскiй театръ. Дирекцiя предложила мнc закрытый дебютъ, который скоро состоялся, а 1-го февраля Дирекцiя уже подписала со мной контрактъ. Мои первыя выступленiя назначены были весною. Менcе чcмъ черезъ годъ послc прicзда въ Петербургъ я, такимъ образомъ, достигъ предельной мечты всякаго пcвца. Я сделался артистомъ Императорскихъ театровъ. Мнc былъ 21 годъ.

11.

   Императорскiе театры, о которыхъ мнc придется сказать не мало отрицательнаго, несомнcнно имcли своеобразное величiе. Россiя могла не безъ основанiя ими гордиться. Оно и не мудрено, потому что антрепренеромь этихъ театровъ былъ никто иной, какъ Россiйскiй Императоръ. И это, конечно, не то, что американскiй миллiонеръ-меценатъ, англiйскiй сюбскрайберъ или французскiй командитеръ. Величiе Россiйскаго Императора – хотя онъ, можетъ быть, и не думалъ никогда о театрахъ – даже черезъ бюрократiю отражалось на всемъ веденiи дcла.
   Прежде всего, актеры и, вообще, всc работники и слуги Императорскихъ театровъ были хорошо обезпечены. Актеръ получалъ широкую возможность спокойно жить, думать и работать. Постановки оперъ и балета были грандiозны. Тамъ не считали грошей, тратили широко. Костюмы и декорацiи были дcлаемы такъ великолcпно – особенно въ Марiинскомъ театрc – что частному предпринимателю это и присниться не могло.
   Можетъ быть, Императорская опера и не могла похвастаться плеядами исключительныхъ пcвцовъ и пcвицъ въ одну и ту же пору, но все же наши россiйскiе пcвцы и пcвицы насчитывали въ своихъ рядахъ первоклассныхъ представителей вокальнаго искусства. На особенной высотc въ смыслc артистическихъ силъ стояли Императорскiе драматическiе театры, дcйствительно блиставшiе плеядой изумительныхъ актеровъ, жившихъ въ одно и то же время. На очень большой высотc стоялъ и Императорскiй балетъ.
   Наряду съ театрами существовали славныя Императорскiя Консерваторiи въ Петербургc и Москвc съ многочисленными отдcленiями въ провинцiи, питавшiя оперную русскую сцену хорошо подготовленными артистами, и, въ особенности, музыкантами. Существовали и Импера-тороая Драматическiя школы. Но исключительно богато была поставлена Императорская балетная школа. Мальчики и дcвочки, въ нcжномъ возрастc принимаемые въ спецiальныя балетныя школы, жили въ нихъ всc интернами, и, помимо спецiальнаго балетнаго курса, проходили въ самихъ стcнахъ этихъ школъ еще и общеобразовательный курсъ по полной гимназической программc.
   Въ какой другой странc на свcтc существуютъ столь великолепно поставленныя учрежденiя? Въ Россiи же они учреждены болcе ста лcтъ тому назадъ. Неудивительно, что никакiя другiя страны не могутъ конкурировать съ Россiей въ области художественнаго воспитанiя актера.
   Бывали и у насъ, конечно, плохiе спектакли – плохо пcли или плохо играли, – но безъ этого не проживешь. То артистическое убожество, которое приходится иногда видcть въ серьезныхъ первоклассныхъ европейскихъ и американскихъ театрахъ, на Императорской сценc просто было немыслимо. Оно, впрочемъ, рcдко встрcчалось даже въ среднемъ провинцiальномъ русскомъ театрc… Вотъ почему, когда въ Европc слышишь первокласснаго скрипача, пiаниста или пcвца, видишь замcчательнаго актера, танцора или танцовщицу, то это очень часто артисты русскаго воспитанiя.
   Мнc непрiятно, что только что сказанное звучитъ какъ бы бахвальствомъ. Эта непривлекательная черта присуща, къ сожалcнiю, русскому человcку – любитъ онъ не въ мcру похвастаться своимъ. Но у меня къ этому нcтъ склонности. Я просто утверждаю факты, какъ они есть.
   Понятно, съ какимъ энтузiазмомъ, съ какой вcрой я вступилъ въ этотъ заветный рай, какимъ мнc представлялся Марiинскiй театръ. Здcсь – мечталось мнc – я разовью и укреплю дарованныя мнc Богомъ силы. Здcсь я найду спокойную свободу и подлинное искусство. Передо мною, во истину, разстилался въ мечтахъ млечный путь театра.

12.

   Марiиискiй театръ въ новомъ басc не нуждался. Въ труппc было, кажется, цcлыхъ десять басовъ. Такъ что приглашенiе меня въ труппу нельзя было считать техническимъ. Оно могло быть оправдано только художественной заботой о развитiи молодого таланта, какимъ меня, очевидно, признавали. Я думаю, что оно по существу такъ и было. Не нуженъ былъ труппc басъ, но былъ желателенъ новый свcжiй артистъ, котораго желали поощрить въ интересахъ искусства вообще, и Марiинскаго театра въ частности. Естественно, что я имcлъ основанiе и право надcяться, что на знаменитой сценc Марiинскаго театра я найду и серьезное вниманiе къ моей артистической индивидуальности, и разумное художественное руководство, и, наконецъ, просто интересную работу. Къ глубокому моему отчаянiю, я очень скоро убcдился, что въ этомъ мнимомъ раю больше змiй, чcмъ яблокъ. Я столкнулся съ явленiемъ, которое заглушало всякое оригинальное стремленiе, мертвило все живое, – съ бюрократической рутиной. Господству этого чиновничьяго шаблона, а не чьей нибудь злой волc, я приписываю рcшительный неуспcхъ моей первой попытки работать на Императорской сценc.
   Что мнc прежде всего бросилось въ глаза на первыхъ же порахъ моего вступленiя въ Марiинскiй театръ, это то, что управителями труппы являются вовсе не наиболcе талантливые артисты, какъ я себc наивно это представлялъ а какiе то странные люди съ бородами и безъ бородъ, въ вицъ-мундирахъ съ золотыми пуговицами и съ синими бархатными воротниками. Чиновники. А тc боги, въ среду которыхъ я благоговcйно и съ чувствомъ счастья вступалъ, были въ своемъ большинствc людьми, которые пcли на всc голоса одно и то же слово: «слушаюсь!» Я долго не могъ сообразить, въ чcмъ тутъ дcло. Я не зналъ, какъ мнc быть. Почувствовать ли обиду или согласиться съ положенiемъ вещей, войти въ кругъ и быть, какъ всc. Можетъ быть, думалъ я, этотъ порядокъ какъ разъ и необходимъ для того, чтобы открывшiйся мнc рай могъ существовать. Актеры – люди, служащiе по контракту: надо же, чтобы они слушались своихъ хозяевъ. А хозяева то ужъ, навcрное, заботятся о правильномъ уходc за древомъ познанiя и древомъ жизни нашего рая. Но одинъ странный случай скоро далъ мнc понять, что чиновные хозяева представляютъ въ театрc исключительно принципъ власти, которому подчиняютъ всc другiя соображенiя, въ томъ числc и художественныя.
   Въ театрc разучивали новую оперу Н.А.Римскаго-Корсакова «Ночь подъ Рождество» – по Гоголю. Мнc была въ этой оперc поручена маленькая роль Панаса. Тутъ я въ первый разъ встретился съ Римскимъ-Корсаковымъ. Этотъ музыкальный волшебникъ произвелъ на меня впечатлcнiе очень скромнаго и застcнчиваго человcка. Онъ имcлъ старомодный видъ. Темная борода росла, какъ хотcла, прикрывая небрежный черный галстучекъ. Онъ былъ одcтъ въ черный сюртукъ стариннаго покроя, и карманы брюкъ были по старинному расположены горизонтально.
   На носу онъ носилъ двc пары очковъ – одну надъ другой. Глубокая складка между бровей казалась скорбной. Былъ онъ чрезвычайно молчаливъ. Приходилъ, какъ мы всc, въ партеръ и то садился ближе къ дирижеру Направнику, то отходилъ въ сторонку и садился на скамеечку, молча и внимательно наблюдая за репетицiей.
   Почти на каждой репетицiи Направникъ обращался къ композитору съ какимъ нибудь замcчанiемъ и говорилъ:
   — Я думаю, Николай Андреевичъ, что этотъ актъ имcетъ много длиннотъ, и я вамъ рекомендую его сократить.
   Смущенный Римскiй-Корсаковъ вставалъ, озабоченно подходилъ къ дирижерскому пюпитру и дребезжащимъ баскомъ въ носъ виновато говорилъ:
   — По совcсти говоря, не нахожу въ этомъ актc длиннотъ.

И робко пояснялъ:

   — Конструкция всей пьесы требуетъ, чтобы именно тутъ было выражено музыкально то, что служить основанiемъ дальнcйшаго дcйствiя…
   Методическiй холодный голосъ Направника отвcчалъ ему съ педантическимъ чешскимъ акцентомъ:
   — Можетъ быть, вы и правы, но это ваша личная любовь къ собственному произведенiю. Но нужно же думать и о публикc. Изъ моего длиннаго опыта я замcчаю, что тщательная разработка композиторами ихъ произведенiй затягиваетъ спектакль и утомляетъ публику.
   Я это говорю потому, что имcю къ вамъ настоящую симпатiю. Надо сократить.
   Все это, можетъ быть, и такъ, но послcднимъ и рcшающимъ аргументомъ въ этихъ спорахъ неизмcнно являлась ссылка на то, что:
   — Директоръ Всеволожскiй рcшительно возстаетъ противъ длиннотъ русскихъ композиторовъ.
   И туть я уже понималъ, что какъ бы ни симпатизировалъ Направникъ Римскому-Корсакову съ одной стороны, какъ бы ни былъ художественно правъ композиторъ, съ другой, – рcшаетъ вопросъ не симпатия и не авторитетъ генiя, а личный вкусъ Директора – самаго большого изъ чиновниковъ, который не выноситъ «длиннотъ русскихъ композиторовъ».
   Но не только русскихъ «длиннотъ» не выносилъ И.А.Всеволожскiй – онъ не выносилъ русской музыки вообще. Объ этомъ я узналъ изъ самаго авторитетнаго источника, когда въ первый разъ на Марiинской сценc игралъ роль Сусанина въ «Жизни за Царя». Костюмъ этого крcпкаго сcвернаго русскаго мужика, принесенный мнc завcдующимъ гардеробомъ, представлялъ собою нcчто похожее ни sortie de bal. Вмcсто лаптей принесли красные сафьянные сапоги.

Когда я сказалъ гардеробщику:

   — Не полагалось бы, батюшка мой, Сусанина играть въ такомъ костюмc; это, вcдь, неправда, – завcдуюшдй гардеробомъ посмотрcлъ на меня, какъ на человcка, упавшаго съ луны, и заявилъ:
   — Нашъ директоръ терпcть не можетъ всc эти русскiя представленiя. О лаптяхъ и не помышляйте. Нашъ директоръ говоритъ, что когда представляютъ русскую оперу, то на сценc отвратительно пахнетъ щами и гречневой кашей. Какъ только начинаютъ играть русскую увcртюру, самый воздухъ въ театрc пропитывается перегаромъ водки…
   Щи, гречневая каша и перегаръ водки – ничего, кромc этого, бюрократическая рутина не чувствовала въ той новой русской музыкc, которой суждено было вскорc завоевать весь мiръ. Рутина эта, прежде всего, мcшала обновленiю репертуара, торжеству тcхъ замcчательныхъ русскихъ композиторовъ, съ творенiями которыхъ тайной связью была связана, повидимому, вся моя художественная судьба и артистическая будущность. Хотя я еще не былъ твердъ въ моихъ взглядахъ на искусство, и раздвоенiе между La donna e mobile и Мусоргскимъ еще давало мнc себя чувствовать – инстинктъ все же опредcленно толкалъ меня въ сторону Мусоргскаго. И къ большому моему смущенiю замcчалъ я, что и столицы относятся къ этому композитору не лучше Тифлиса. Очень хорошо помню, какъ однажды, за ужиномъ послc концерта, на которомъ я пcлъ музыкальную сатиру Мусоргскаго «Раешникъ», одинъ очень видный музыкантъ, профессоръ московской консерваторiи, сказалъ мнc не безъ язвительности:
   — Скажите мнc, Шаляпинъ, отчего это вамъ нравится пcть въ концертахъ какiе то третьестепенные фельетоны изъ «Московскаго Листка?»
   Этого же мнcнiя держались и влиятельные музыкальные критики. Мнc вспоминались совcты: «опирайте на грудь», «держите голосъ въ маскc», «не дcлайте ключичного дыханiя», и я думалъ – такъ неужели же въ этомъ вся суть искусства?

13.

Бюрократическая рутина сказалась и на моей личной судьбc въ театра. Возлагая на меня надежды, Дирекцiя добросовестно желала дать мнc возможность показать себя. Но при этомъ совершенно не соображала художественной стороны дcла. Надо дать Шаляпину отвcтственную роль. Какую? Большую. Роль, которая по графику значится за номеромъ первымъ. Подходитъ ли она пcвцу, по силамъ ли она ему, не окажется ли она для него коварнымъ даромъ, объ этомъ, конечно, не думали.

И вотъ что произошло.
Самымъ знаменитымъ исполнителемъ роли «Руслана» въ генiальной оперc Глинки «Русланъ и Людмила» считался на Марiинской сценc басъ Мельниковъ. Съ его уходомъ изъ театра на пенсiю незадолго до моего поступленiя въ труппу, эта роль осталась, такъ сказать, вакантной. Мельникова никто изъ басовъ Марiинской сцены не могъ замcнить. Пробовали всc, и всc проваливались. Исключительно трудная роль оказывалась имъ не подъ силу. Послc Мельникова всc исполнители «Руслана» казались тcнями.
Когда меня надо было впервые представить публикc Марiинскаго театра, главный режиссеръ, Геннадiй Петровичъ Кондратьевъ, позвалъ меня и спросилъ:

— Руслана роль знаешь? (онъ всcмъговорилъ «ты»).

Кое что я зналъ изъ этой оперы, но все же я отвcтилъ:

— Нcтъ, роли я не знаю.

Подумалъ Кондратьевъ и сказалъ:

   — Есть двc недcли сроку, если хочешь эту роль сыграть въ свой первый спектакль. Можешь въ двc недcли одолcть?
   Въ русскихъ провинцiальныхъ операхъ пcвцамъ приходится сплошь и рядомъ выучивать роль буквально въ два часа. Это ужъ такой правильный образъ веденiя дcла – «спасать положенiе». Приходилось дcлать это и мнc въ Тифлисc. Я болcе или менcе успcшно выучивалъ механически роль, выработавъ особые прiемы запоминанiя, и затрудненiй, отъ которыхъ опускались бы руки, при этомъ не встрcчалъ. Я вспомнилъ Тифлисъ и отвcтилъ:
   — Въ двc недcли? Еще бы! Какъ же нcть? Конечно.
   Я принялся заучивать роль, какъ заучивалъ роли въ Тифлисc – для «спасенiя положенiя». Но какъ только начались репетицiи, я понялъ, что двc недели срокъ слишкомъ малый для того, чтобы дcйствительно сыграть роль Руслана. Отказаться было поздно – неловко, даже стыдно. Я старался, какъ могъ, подготовиться, хотя бы только формально, т.е., не врать въ самой линiи музыки.
   Насталъ вечеръ спектакля. Я оделся, загримировался по старому трафарету и на ватныхъ отъ страха ногахъ вышелъ на сцену, на которой недавно еще звучалъ въ роли Руслана голосъ Мельникова. Я до сихъ поръ волнуюсь на сценc, даже когда пою роль въ сотый разъ, а тутъ къ обычному волненiю прибавилось еще волненiе отъ сомнcнiя, смогу ли, по крайней мcрc, не наврать. Конечно, поглощенный одной мыслью «не наврать»! – я игралъ и спcлъ Руслана такъ, какъ если бы мнc на святкахъ пришлось нарядиться въ какой нибудь никогда не надеванный и мудреный маскарадный костюмъ.
   Спектакль я пропcлъ, но впечатлcнiе отъ меня у публики получилось скверное. Мнc нcсколько дней послc спектакля было просто совестно ходить по улицамъ и приходить въ театръ.
   Но нcть худа безъ добра. У начинающего артиста, въ какой бы области онъ ни работалъ, есть очень опасные враги – домашнiе поклонники, которые настойчивыми голосами говорятъ ему объ его необыкновенномъ талантc. Внcшнiй блескъ первыхъ успcховъ, прiятныя слова друзей, пришедшихъ за кулисы поздравить, цвcты и восторженныя барышни тушатъ настоящее горенiе и при этомъ еще мcшаютъ чувствовать чадъ головенiекъ и копоть. Молодой человcкъ теряетъ линiю собственой оценки и начинаетъ радоваться тому, что онъ представляетъ собою въ искусствc нcчто замcчательное. Если въ глубинc души, оставшись ночью наединc съ собою и со своей совcстью, онъ и усомнится въ своей исключительной цcнности, то на другой же день какой нибудь другой чудный доброжелатель вольетъ ему въ душу новый бокалъ шампанскаго. Молодой артистъ снова опьяненъ и забылъ то, что ему думалось прошлой ночью.
   Сдcлала изъ моего неуспcха выводы и Дирекцiя, но опять таки весьма рутинно. Разъ я не справился съ труднcйшей ролью Руслана, то я перcчисляюсь въ рядовые члены труппы, и въ отношенiи меня начинають автоматически дcйствовать неумолимые законы канцелярiи. А люди съ почтенными бородами и въ вицъ-мундирахъ привыкли въ своихъ канцелярiяхъ составлять табели о рангахъ по возрастному признаку. Такой то прослужилъ пятнадцать лcт – ему одинъ почетъ, другой прослужилъ двадцать пять лcтъ – ему почетъ другой. «Выслуга летъ». Мнc же было всего 21 годъ, и при распредcленiи ролей объ этомъ твердо помнили. Было очевидно, что певецъ, которому сорокъ лcтъ, имcетъ больше «права» на ту или другую роль, чcмъ безусый молодой парень. Основная моя работа въ театрc свелась, поэтому, главнымъ образомъ, къ исполненiю ролей: Судьи въ «Вертере», кн. Верейскаго въ «Дубровскомъ», Панаса въ «Ночи подъ рождество», лейтенанта Цуниги въ «Карменъ». Не долженъ артистъ пренебрегать маленькими ролями, если онc художественно интересны. Но молодая сила, буйно во мнc бродившая, томила и мучила меня въ этомъ фактическомъ бездcйствiи. Дирекцiя же привыкла къ мысли, что я артистъ на малыя роли. Можетъ быть, это было бы еще не такъ вредно для меня, если бы время отъ времени дирекцiя вдругъ не вспоминала, что на меня возлагали надежды, и что надо какъ нибудь Шаляпину дать возможность снова попробовать свои силы. И вотъ эти именно порывы вниманiя чуть-чуть окончательно меня не погубили, какъ артиста – и въ глазахъ публики, и въ собственныхъ моихъ глазахъ. Мнc, дcйствительно, черезъ нcкоторое время поручили другую большую роль, но она не только не дала мнc разумной возможности проявить мои способности и выдвинуться, но рcшительно отбросила меня въ ряды молодыхъ пcвцовъ, созданныхъ для того, чтобы пcть въ «Карменъ» лейтенанта Цунигу. Мнc дали сыграть роль графа Робинзона въ оперc «Тайный Бракъ» итальянца Чимарозы. Какъ я теперь понимаю, опера эта прелестная. Въ музыкc Чимарозы отражены тонкое изящество и жеманная грацiя конца XVII века. «Тайный Бракъ» никакъ нельзя было давать парадно, большимъ спектаклемъ, со всей пышностью, на которую была способна Императорская сцcна. Она требовала интимной стильной постановки и столь же особеннаго стильнаго исполненiя. Роль графа Робинзона не соотвcтствовала ни слабому въ то время музыкальному моему развитiю, ни природнымъ моимъ тяготcнiямъ. Не имcли успcха ни опера, ни я.
   Я благодарю Бога за эти первые неуспcхи. Они отрезвили меня одинъ разъ на всю жизнь. Они вышибли изъ меня самоувcренность, которую во мнc усердно поддерживали домашнiе поклонники. Урокъ, который я извлекъ изъ этого неуспcха, практически сводился къ тому, что я окончательно понялъ недостаточность механической выучки той или другой роли. Какъ пуганная ворона боится куста, такъ и я сталъ бояться въ моей работc беззаботной торопливости и легкомысленной поспcшности. Много разъ впослcдствiи мнc очень хотcлось спcть Руслана. Нcсколько разъ у себя дома, бывало, уже принимался за роль, но когда приходило къ серьезному моменту: «я играю», то я каждый разъ находилъ сотни причинъ уклониться отъ нея. Я чувствовалъ, что въ этой роди что то мнc не дается. Не могу до сихъ поръ объяснить, что именно. Я понялъ навсегда, что для того, чтобы роль уродилась здоровой, надо долго, долго проносить ее подъ сердцемъ (если не въ самомъ сердцc) – до тcхъ поръ, пока она не заживетъ полной жизнью.

14.

   Послc «Секретной свадьбы» мои шансы въ Марiинскомъ театрc сильно упали. Мнc кажется, что начальство уже готовилось ставить крестъ на мнc. Ничего, дескать, изъ Шаляпина не выйдетъ. Ну, да – хорошiй голосъ, но въ серьезныхъ роляхъ или проваливается, какъ въ Русланc и Робинзонc, или же что-то ужъ больно кривляется. Такъ именно говорили: «кривляюсь».
   Изъ чувства справедливости долженъ сказать, что, пожалуй, доля правоты въ этомъ упрекc была. Конечно, я не кривлялся. Если бы то, что они принимали за кривлянье, было имъ въ дcйствительности, изъ меня едва ли что нибудь вышло бы. Такъ бы и остался я на всю жизнь «кривлякой», то есть, актеромъ фальшивымъ, никуда негоднымъ горбуномъ, котораго одна могила исправитъ. А было, вcроятно, вотъ что. Уже въ то время я чувствовалъ инстинктивное отвращенiе къ оперному шаблону. Такъ какъ самъ выступалъ я не очень часто, то у меня было много свободныхъ вечеровъ. Я приходилъ въ партеръ, садился, смотрcлъ и слушалъ наши спектакли. И все мнc дcлалось замcтнcе, что во всей постановкc опернаго дcла есть какая то глубокая фальшь. Богато, пышно обставленъ спектакль – шелкъ и бархатъ настоящiе, и позолоты много, а странное дcло: чувствуется лакированное убожество. Эффектно жестикулируютъ и хорошими, звучными голосами поютъ пcвцы и пcвицы, безукоризненно держа «голосъ въ маскc» и увcренно «опираясь на грудь», а все какъ то мертво или игрушечно-приторно. И вотъ, когда мнc случалось изрcдка – два-три раза за весь сезонъ – исполнять роли, которыя впослcдствiи стали моими «коронными» ролями, какъ напримcръ, Мефистофеля въ «Фаустc» и кн. Галицкаго въ «Князc Игорc», то, стремясь уйти отъ тошнаго шаблона, но не умcя дcлать по настоящему хорошо, я безсознательно впадалъ въ нcкоторый гротескъ. Я, что называется, «искалъ» мою линiю, и не легко, конечно, это мнc давалось. Избcгая шаблонный жестъ я, можетъ быть, дcлалъ жестъ странный, угловатый.
   Приблизительно точно такъ же обстояло у меня дcло съ Мусоргскимъ, которому я упорно не измcнялъ, исполняя его вещи на всcхъ концертахъ, въ которыхъ я выступалъ. Я пcлъ его романсы и пcсни по всcмъ правиламъ кантиленнаго искусства – давалъ реберное дыханiе, держалъ голосъ въ маскc и, вообще, велъ себя, какъ вполнc порядочный пcвецъ, а Мусоргскiй выходилъ у меня тускло. Въ особенности огорчало меня неумcнiе справиться съ «Блохой» – не выходила она у меня до такой степени, что я еще долгое время не рcшался пcть ее публично.
   Сезонъ мой въ Марiинскомъ театрc приходилъ къ концу, а я ничего еще не «свершилъ». Съ печалью я глядcлъ на близкiй закатъ безплоднаго сезона. Я былъ близокъ къ малодушной потерc вcры въ мое дарованiе. Какъ вдругъ, въ самый послcднiй день сезона, товарищъ по сценc – истинный товарищъ, какихъ въ жизни встрcчаешь, къ сожалcнiю, слишкомъ рcдко — доставилъ мнc случай блеснуть первымъ большимъ успcхомъ. Въ то время довольно часто ставили «Русалку». Хотя Дирекцiя была освcдомлена, что роль мельника я знаю хорошо и много разъ съ успcхомъ пcлъ ее въ Тифлисc, но роли этой мнc ни разу, ни въ одномъ спектаклc не предложили. Басъ Карякинъ былъ назначенъ пcть мельника и въ этотъ послcднiй спектакль сезона. Зная, какъ горячо я мечтаю о роли мельника, милый Карякинъ въ послcднюю минуту притворился больнымъ. Дублера у него не случилось. Дирекцiя, скрепя сердце, выпустила на сцену меня. «Послcднiй спектакль – Богъ съ нимъ, сойдетъ какъ нибудь».
   Ужъ не знаю, какъ это произошло, но этотъ захудалый, съ третьестепенными силами, обрcченный Дирекцiей на жертву, послcднiй спектакль взвинтилъ публику до того, что она превратила его въ праздничный для меня бенефисъ. Не было конца апплодисментамъ и вызовамъ. Одинъ извcстный критикъ впослcдствiи писалъ, что въ этотъ вечеръ, можетъ быть, впервые полностью открылось публикc въ чудесномъ произведенiи Даргомыжскаго, въ трагической глубинc его мельника, какимъ талантомъ обладаетъ артистъ, пcвшiй мельника, и что русской сценc готовится нcчто новое и большое.
   Естественно, что послc этого нечаяннаго успcха взглянула на меня нcсколько болcе благосклонно и Дирекцiя.

15.

   Успcхъ не помcшалъ мнc, однако, почувствовать, что въ первой сценc «Русалки» мой мельникъ вышелъ тусклымъ, и что на первый актъ публика реагировала поверхностно – не такъ, какъ на третiй, напримcръ, въ которомъ я игралъ, по моему мнcнiю, удачнcе. Мнc не чужда мнительность, и я подумалъ, что роль мельника всетаки не совсcмъ въ моемъ характерc, не мое «амплуа». Я пошелъ подcлиться моимъ горемъ къ одному очень извcстному и талантливому драматическому актеру, Мамонту-Дальскому, – русскому Кину по таланту и безпутству. Дальскiй меня выслушалъ и сказалъ:
   — У васъ, оперныхъ артистовъ, всегда такъ. Какъ только роль требуетъ проявленiя какого нибудь характера, она начинаетъ вамъ не подходить. Тебc не подходитъ роль мельника, а я думаю, что ты не подходишь, какъ слcдуетъ, къ роли. Прочти-ка, – приказалъ онъ мнc.
   — Какъ прочти? – Прочесть «Русалку» Пушкина?
   — Нcтъ, прочти текстъ роли, какъ ее у васъ поютъ. Вотъ хотя бы эту первую арiю твою, на которую ты жалуешься.
   Я прочелъ все правильно. Съ точками, съ запятыми, – и не только съ грамматическими, но и съ логическими передыханiями.

Дальскiй прослушалъ и сказалъ:

   — Интонацiя твоего персонажа фальшивая, – вотъ въ чемъ секреть. Наставленiя и укоры, которые мельникъ дcлаетъ своей дочери, ты говоришь тономъ мелкаго лавочника, а мельникъ – степенный мужикъ, собственникъ мельницы и угодьевъ.
   Какъ иголкой, насквозь прокололо меня замcчанiе Дальскаго. Я сразу понялъ всю фальшь моей интонацiи, покраснcлъ отъ стыда, но въ то же время обрадовался тому, что Дальскiй сказалъ слово, созвучное моему смутному настроенiю. Интонацiя, окраска слова, – вотъ оно что! Значитъ, я правъ, что недоволенъ своей «Блохой», и значить въ правильности интонацiи, въ окраскc слова и фразы – вся сила пcнiя.
   Одно bel canto не даромъ, значить, большей частью наводитъ на меня скуку. Вcдь вотъ, знаю пcвцовъ съ прекрасными голосами, управляютъ они своими голосами блестяще, т.е., могутъ въ любой моменть сдcлать и громко, и тихо, piano и forte, но почти всc они поютъ только ноты, приставляя къ этимъ нотамъ слога или слова. Такъ что зачастую слушатель не понимаетъ, о чемъ, бишь, эта они поютъ? Поеть такой пcвецъ красиво, беретъ высокое do грудью, и чисто, не срывается и даже, какъ будто, вовсе не жилится, но если этому очаровательному пcвцу нужно въ одинъ вечеръ спcть нcсколько пcсенъ, то почти никогда одна не отличается отъ другой. О чcмъ бы онъ ни пcлъ, о любви или ненависти. Не знаю, какъ реагируетъ на это рядовой слушатель, но лично мнc послc второй пcсни дcлается скучно сидcть въ концертc. Надо быть такимъ исключительнымъ красавцемъ по голосу, какъ Мазини, Гайяре или Карузо, чтобы удержать вниманiе музыкальнаго человcка и вызвать въ публикc энтузiазмъ исключительно органомъ… Интонацiя!… Не потому ли, думалъ я, такъ много въ оперc хорошихъ пcвцовъ и такъ мало хорошихъ актеровъ? Вcдь, кто же умcеть въ оперc просто, правдиво и внятно разсказать, какъ страдаеть мать, потерявшая сына на войнc, и какъ плачетъ девушка, обиженная судьбой и потерявшая любимаго человcка?.. А вотъ, на драматической русской сценc хорошихъ актеровъ очень, очень много.
   Послc разговора съ Дальскимъ я еще съ большей страстью занялся изученiемъ милой «Блохи» и рcшил отнынc учиться сценической правдc у русскихъ драматическихъ актеровъ.
   Въ мои свободные вечера я уже ходилъ не въ оперу, а въ драму. Началось это въ Петербургc и продолжалось въ Москвc. Я съ жадностью высматривалъ, какъ ведутъ свои роли наши превосходные артисты и артистки. Савина, Ермолова, Федотова, Стрcльская, Лешковская, Жулева, Варламовъ, Давыдовъ, Ленскiй, Рыбаковъ, Макшеевъ, Дальскiй, Горевъ и, въ особенности, архи-генiальнcйшая Ольга Осиповна Садовская. Если Элеонора Дузэ на сценc почти никогда не была актрисой, а тcмъ именно лицомъ, которое она изображала, то Ольга Садовская, кажется мнc, въ этомъ смыслc была еще значительнcе. Всc большiе актеры императорской сцены были одинъ передъ другимъ на плюсъ, но Садовская раздавила меня одинъ разъ на всю жизнь. Надо было видcть, что это была за сваха, что это была за ключница, что это за офицерская была вдова.
   —И какъ это вы, Ольга Осиповна, – робко спросилъ я ее разъ – можете такъ играть?
   — А я не играю, милый мой Федоръ.
   — Да какъ же не играете?
   — Да такъ. Вотъ я выхожу да и говорю. Такъ же я и дома разговариваю. Какая я тамъ, батюшка, актриса! Я со всcми, такъ разговариваю.
   — Да, но ведь, Ольга Осиповна, все же это же сваха.
   — Да, батюшка, сваха!
   — Да теперь и свахъ то такихъ нcтъ. Вы играете старое время. Какъ это вы можете!
   — Да ведь, батюшка мой, жизнь то наша она завсегда одинаковая. Ну, нcтъ теперь такихъ свахъ, такъ другiя есть. Такъ и другая будетъ разговаривать, какъ она должна разговаривать. Ведь языкъ то нашъ русскiй богатый. Вcдь на немъ всякая сваха хорошо умcетъ говорить. А какая сваха – это ужъ, батюшка, какъ хочетъ авторъ. Автора надо уважать и изображать того ужъ, кого онъ захочетъ.
   Садовская не держала голоса въ маскc, не опиралась на грудь, но каждое слово и каждую фразу окрашивала въ такую краску, которая какъ разъ, именно, была нужна. Выходила Садовская на сцену, и сейчасъ же всc чувствовали, что то, что она даетъ, есть квинтъ-эссенцiя свахи, всcмъ свахамъ сваха, что убcдительнcе, правдивcе и ярче этого сдcлать уже невозможно.
   Русская драма производила на меня такое сильное впечатлcнiе, что не разъ мнc казалось, что я готовъ бросить оперу и попытать свои силы на драматической сценc. Говорю – казалось, потому, что это чувство было, конечно, обманное. Къ оперc меня крcпко привязывали всc тяготcнiя моей души, которая, по пушкинскому выражение, была уже «уязвлена» музыкою навсегда…
   Дирекцiя, между тcм, готовила репертуаръ будущаго сезона. Позвалъ меня опять главный режиссеръ Кондратьевъ.
   — Вотъ тебc, Шаляпинъ, клавиръ «Юдифи». Попробуй за лcто приготовить Олоферна.
   Роль Олоферна въ «Юдифи» Серова – роль необыкновенной силы, трудная и интересная – какая соблазнительная приманка!
   Я снова ожилъ душей, и все, что я думалъ плохого объ Императорской сценc, показалось мнc несправедливыми
   Съ радостью захватилъ я съ собой клавиръ «Юдифи» и веселый направился къ себc домой, въ мой богемный «Палэ-Рояль» на Пушкинской улицc, съ намcренiемъ посвятить лcто изученiю роли Олоферна. Но судьба готовила мнc, повидимому, иной путь. Я уже собирался на лcтнюю квартиру въ одинъ изъ пригородовъ Петербурга, какъ неожиданно получилъ приглашение поcхать въ Нижнiй-Новгородъ пcть въ оперномъ театрc знаменитой Нижегородской ярмарки. Всякiй актеръ любить путешествовать. Приверженъ этой слабости и я. Забывъ ассирiйскаго военачальника и клавиръ «Юдифи», я съ величайшей охотой направился въ Нижнiй-Новгородъ – милый, прiятный, какой-то родной русскiй городъ со стариннымъ Кремлемъ, стоящимъ на горc при слiянiи двухъ прекраснcйшихъ русскихъ рcкъ – Волги и Оки.

16.

   Необыкновенное количество мачтъ, пароходовъ, баржъ запрудили подступы къ городу, а ярмарка гудcла всевозможнейшими звуками, какiе только могъ представить себc человcкъ до изобретенiя радiо. На ярмарке яркiя краски Россiи смcшались съ пестрыми красками мусульманскаго востока. Просторно, весело, разгульно текла жизнь великаго торжища. Мнc все это сильно понравилось.
   Театръ оказался хорошимъ, прiятнымъ. Новый, только-что отстроенный. Директрисой оперы являлась г-жа Винтеръ, но за нею, какъ я скоро же узналъ, стоялъ извcстный московскiй строитель желcзныхъ дороc Савва Ивановичъ Мамонтовъ. Мнc было всего 23 года, жизнь я зналъ мало, и когда меня представили Мамонтову, сказавъ, что это извcстный меценатъ, я не сразу понялъ, что это такое – меценатъ?
   Мнc объяснили: этотъ миллiонеръ сильно любить искусство, музыку и живопись, артистовъ и художниковъ. Самъ въ свободное время сочиняеть все, что угодно, и тратитъ большiя деньги на поощренiе искусства, въ которомъ знаетъ толкъ. Хотя оффицiальной хозяйкой оперы считается какъ будто г-жа Винтеръ, – настоящiй хозяинъ предпрiятiя С.И.Мамонтовъ: его деньги, его энергiя, его вкусъ.

Я еще не подозрcвалъ въ ту минуту, какую великую роль сыграетъ въ моей жизни этотъ замcчательный человcкъ. Но на первыхъ же репетицiяхъ я сразу почувствовалъ разницу между роскошнымъ кладбищемъ моего Императорскаго театра съ его пышными саркофагами и этимъ ласковымъ зеленымъ полемъ съ простыми душистыми цвcтами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакiе чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Прiятно поразили меня сердечныя товарищескiя отношенiя между актерами. Всякiй дружески совcтовалъ другому все, что могъ со знанiемъ дcла посовcтовать, сообща обсуждали, какъ лучше вести ту или другую сцену – работа горcла.
Сезонъ въ Нижнемъ-Новгородc былъ для меня вполнc счастливымъ. Смущало, правда, то, что болcе старые и опытные артисты иногда говорили мнc:

— Хорошо играешь, Федоръ. Но въ оперc надо пcть – это главное.
А я развc не пою? – спрашивалъ я себя и не совсcмъ понималъ, что собственно они разумcютъ. Другiе говорили еще, что интересный молодой человcкъ Шаляпинъ, а вотъ только имcетъ наклонность къ «шпагоглотательству». Это, вcроятно, было синонимомъ петербургскаго «кривлянья». Правду сказать, съ «фольгой» я къ тому времени уже окончательно порвалъ. Въ бутафорiю и въ ея чудеса я уже окончательно не вcрилъ. Я все настойчивcе и тревожнcе искалъ формы болcе искренняго выраженiя чувства на сценc. Художественная правда безповоротно уже сдcлалась моимъ идеаломъ въ искусствc. Вотъ это и было «шпагоглотательство», надъ которымъ иные изъ моихъ товарищей посмеивались.

Мнc казалось, что первый понялъ мои чувства и тяготcнiя нашъ плcнительный меценатъ. Замcчу кстати, что Мамонтовъ готовился самъ быть пcвцомъ, продcлалъ въ Италiи очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контрактъ съ импрессарiо, когда телеграмма изъ Москвы внезапно изменила весь его жизненный планъ: онъ долженъ былъ заняться дcлами дома Мамонтовыхъ. Былъ онъ и очень неплохимъ скульпторомъ. Вообще, это былъ человcкъ очень хорошаго и тонкаго вкуса. Сочувствiе такого человcка имcло для меня очень большую ценность. Впрочемъ, о сочувственномъ отношенiи къ моей работc Мамонтова я догадывался инстинктомъ. Онъ прямо не выражалъ мнc ни одобренiя, ни порицанiя, но часто держалъ меня въ своей компанiи, приглашалъ обcдать, водилъ на художественную выставку. Во время этихъ посcщенiй выставки онъ проявлялъ заметную заботу о развитiи моего художественнаго вкуса. И эта мелочь говорила мнc больше всего остального, что Мамонтовъ интересуется мною, какъ художникъ интересуется матерiаломъ, который ему кажется цcннымъ.
Вкусъ, долженъ я признаться, былъ у меня въ то время крайне примитивный.

— Не останавливайтесь, Феденька, у этихъ картинъ —–говоритъ бывало Мамонтовъ. – Это всc плохiя.

Я недоуменно пялилъ на него глаза.

   — Какъ же плохiя, Савва Ивановичъ. Такой, вcдь, пейзажъ, что и на фотографiи такъ не выйдеть.
   — Вотъ это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвтcчалъ Савва Ивановичъ. – Фотографiй не надо. Скучная машинка.
   И онъ велъ меня въ отдcльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.
   — Вотъ, Феденька, – указывалъ онъ на «Принцессу Грезу», – вотъ эта вcщь замcчательная. Это искусство хорошаго порядка.

А я смотрcлъ и думалъ:

   — Чудакъ нашъ меценатъ. Чего тутъ хорошаго? Наляпано, намазано, непрiятно смотрc ть. То ли дcло пейзажикъ, который мнc утромъ понравился въ главномъ залc выставки. Яблоки, какъ живыя – укусить хочется; яблоня такая красивая – вся въ цвcту. На скамейке барышня сидитъ съ кавалеромъ, и кавалеръ такъ чудесно одcтъ (какiя брюки! непременно куплю себc такiя). Я, откровенно говоря, немного въ этихъ сужденiяхъ Мамонтова сомневался. И воть однажды въ минуту откровенности я спросилъ его:
   — Какъ же это такъ, Савва Ивановичъ? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзажъ – плохая? А мнc кажется, что пейзажъ хорошiй, а «Принцесса Греза» – плохая.
   — Вы еще молоды, Феденька, – отвcтилъ мнc мой просвcтитель, – Мало вы видали. Чувство въ картине Врубеля большое.

Объясненiе это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.

— Почему это – все время твердилъ я себе, – я чувствую такъ, а человcкъ, видимо, образованный и понимающiй, глубокiй любитель искусства, чувствуетъ иначе?
Этого вопроса я въ Нижнемъ-Новгородc такъ и не разрcшилъ. Судьба была милостива ко мнc. Она скоро привела меня въ Москву, где я рcшилъ и этотъ, и многiе другiе важнcйшiе для моей жизни вопросы.

17.

   Мамонтовъ содержалъ оперу въ Москве и позвалъ меня къ себc въ свою труппу. У меня же на слcдующiй сезонь былъ контрактъ съ Марiинскимъ театромъ – контрактъ съ крупной неустойкой. Мнc предложена была тамъ отвcтственная роль Олоферна. Успcхъ мой въ концc сезона наметился ярко. Было трудно все это бросить. Съ другой стороны, были серьезные художественные и интимные мотивы, побуждавшiе меня принять предложенiе Мамонтова. Я колебался. Я не въ состоянiи честно опредcлить удcльный вcсъ различныхъ влiянiй, заставившихъ меня заплатить неустойку и порвать съ Императорской сценой, но не могу обойти молчанiемъ одно изъ нихъ, сыгравшее, во всякомъ случай, далеко не послcднюю роль въ моемъ решенiи. Я говорю о моральной атмосферc Марiинскаго театра въ то время.
   — Директоръ идетъ! – кричалъ приставленный къ двери сцены стражъ.
   И всc мгновенно застывали на своихъ мcстахъ. И, дcйствительно, входилъ И.А.Всеволожскiй. Почтенный человcкъ въ множествc орденовъ. Сконфуженно, какъ добродушный помcщикъ своимъ крестьянамъ, говорилъ: «здасте… здасте…» и совалъ въ руку два пальца. Эти два пальца получалъ, между прочимъ, и я. А въ антрактахъ приходили другiе люди въ вицъ-мундирахъ, становились посреди сцены, зачастую мcшая работать, и что то глубокомысленно между собою обсуждали, тыкая пальцами въ воздухъ. Послc этихъ пальцевъ въ воздухc режиссеръ, какъ оглашенный, кричалъ:
   — Григорiй! Прибавь свcту на лcвой кулисc. Въ 4-й дай софитъ (продольная рампа).
   — Степанъ! Поправь крыло у ангела.

Рабочiе бcжали туда и сюда, лазили наверхъ, поправляли ангеловъ.
Въ корридорахъ я слышалъ, какъ Григорiй, Степанъ и прочiе нелестно говорили про эти вицъ-мундиры:

   — Дармоcды, дураки, толстопузые!
   Такъ непочтительно выражались рабочiе, а актеры другъ передъ другомъ въ это самое время похваливали вслухъ то одного, то другого «дармоcда». Чувствовалось, что похвала эта неискренняя. Спрашивали и меня иногда, – знаешь ли такого то начальника ремонтировочной части?
   — Да, такъ, знаю, – говорю – немножко; встрcчаю на сценc.
   — Правда, симпатичный, милый человcкъ?
   — Да, хорошiй человcкъ, – осторожно соглашаюсь я. Не думаю, однако, что по моей интонацiи «хорошiй» выпытыватель повcрилъ мнc…
   Не нравилось мнc, что актеры молчали и всегда соглашались со всcмъ, что и какъ имъ скажетъ чиновникъ по тому или другому, въ сущности, актерскому, а не чиновничьему дcлу. Конечно, чиновники, слава Богу, не показывали, какъ надо пcть и играть, но выражали свое мнcнiе вcско, иногда по лицепрiятiю, т.е., о хорошемъ говорили плохо, а о дурномъ хорошо. Случалось мнc замcчать, что и въ драматическихъ Императорскихъ театрахъ начальники монтировочныхъ частей распоряжались на сценc своевольно, какъ и въ оперc.
   — Скажите, – говорю я артисту-товарищу, – отчего же здcсь такъ мало идутъ русскiя оперы?
   — Довольно съ тебя. Идетъ «Русалка», идетъ «Жизнь за Царя», «Русланъ и Людмила», «Рогнcда».
   — Но есть же другiя оперы?
   — Въ свое время пойдутъ и эти. А теперь и этого довольно.
   И отказывали въ постановкc «Псковитянки» Римскаго-Корсакова! Неужели и отъ Грознаго пахло щами и перегаромъ водки?
   Играя Мефистофеля и желая отойти отъ «фольги», я попросилъ завcдующаго гардеробомъ и режиссера сшить новый костюмъ – такой, въ которомъ, казалось мнc, я могъ бы нcсколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, какъ бы сговорившись, посмотрcли на меня тускло-оловянными глазами, даже не разсердились, а сказали:
   — Малый, будь скроменъ и не веди себя раздражающе. Эту роль у насъ Стравинскiй играетъ и доволенъ тcмъ, что даютъ ему надcть, а ты кто такой? Перестань чудить и служи скромно. Чcмъ скромнcе будешь служить, тcмъ до большаго дослужишься…
   Какъ удушливый газъ отягчали мою грудь всc эти впечатлcнiя. Запротестовала моя бурная натура. Запросилась душа на широкiй просторъ, Взялъ я паспорта, подушное отдалъ, и пошелъ въ бурлаки, – какъ говорится въ стихотворенiи Никитина.
   Махнулъ я рукою на ассирiйскаго царя Олоферна, забралъ всc мое движимое имущество и укатилъ въ Москву къ Мамонтову.
   Только ли къ Мамонтову? Я былъ въ томъ перiодc человcческаго бытiя, когда человcкъ не можетъ не влюбляться. Я былъ влюбленъ – въ Москвc…

18.

   Въ Москвc мнc предстояло, какъ читатель, вcроятно, помнитъ, рcшить споръ между аппетитной яблоней въ цвcту, нравившейся мнc, и неудобоваримой «Принцессой Грезой», нравившейся С.И.Мамонтову. Я хочу исчерпать эту тему теперь же, прежде, чcмъ я перейду къ дальнcйшему разсказу объ эволюцiи моего сценическаго творчества. Дcло въ томъ, что этотъ московскiй перiодъ, въ теченiе котораго я нашелъ, наконецъ, свой настоящiй путь въ искусствc и окончательно оформилъ мои прежнiя безсознательныя тяготcнiя, отмcченъ благотворными влiянiемъ замcчательныхъ русскихъ художниковъ. Послc великой и правдивой русской драмы, влiянiя живописи занимаютъ въ моей артистической бiографiи первое мcсто. Я думаю, что съ моимъ наивнымъ и примитивнымъ вкусомъ въ живописи, который въ Нижнемъ-Новгородc такъ забавлялъ во мнc Мамонтова, я не сумcлъ бы создать те сценическiе образы, которые дали мнc славу. Для полнаго осуществленiя сценической правды и сценической красоты, къ которымъ я стремился, мнc было необходимо постигнуть правду и поэзiю подлинной живописи.
   Въ окруженiи Мамонтова я нашелъ исключительно талантливыхъ людей, которые въ то время обновляли русскую живопись, и у которыхъ мнc выпало счастье многому научиться.
   Это были: Сcровъ, Левитанъ, братья Васнецовы, Коровинъ, Полcновъ, Остроуховъ, Нестеровъ и тотъ самый Врубель, чья «Принцесса Грезъ» мнc казалась такой плохой.
   Почти съ каждымъ изъ этихъ художниковъ была впослcдствiи связана та или другая изъ моихъ московскихъ постановокъ.

Нашъ знаменитый пейзажистъ Исаакъ Ильичъ Левитанъ не имcлъ прямого отношенiя къ моей театральной работc, но именно онъ заставилъ меня почувствовать ничтожность банальной яблони въ цвcту и великолcныхъ брюкъ молодого человcка на скамейкc.
Чcмъ больше я видался и говорилъ съ удивительно-душевнымъ, простьгмъ, задумчиво-добрымъ Левитаномъ, чcмъ больше смотрcлъ на его глубоко-поэтическiе пейзажи, тcмъ больше я сталъ понимать и цcнить то большое чувство и поэзiю въ искусствc, о которыхъ мнc толковалъ Мамонтовъ.

   — Протокольная правда – говорилъ Левитанъ – никому не нужна. Важна ваша пcсня, въ которой вы поете лесную или садовую тропинку.
   Я вспоминалъ о «фотографiи», которую Мамонтовъ называлъ «скучной машинкой», и сразу понялъ, въ чемъ суть. Фотографiя не можетъ мнc спcть ни о какой тропинкc, ни о лcсной, ни о садовой. Это только протоколъ. Я понялъ, что не нужно копировать предметы и усердно ихъ раскрашивать, чтобы они казались возможно болcе эффектными – это не искусство. Понялъ я, что во всякомъ искусствc важнcе всего чувство и духъ – тотъ глаголъ, которымъ пророку было повелcно жечь сердца людей. Что этотъ глаголъ можетъ звучать и въ краскc, и въ линiи, и въ жестc – какъ въ рcчи. Я сдcлалъ изъ этихъ новыхъ для меня впечатлcнiй надлежащiе выводы для моей собственной работы въ оперc.
   Первое мое выступленiе въ театрc Мамонтова состоялось въ «Фаустc» Гуно. Роль Мефистофеля какъ будто считается одной изъ моихъ лучшихъ ролей. Я пcлъ ее сорокъ лcтъ подрядъ во всcхъ театрахъ мiра. Она, такимъ образомъ, въ нcкоторомъ смыслc освящена традицiей въ томъ видc, въ какомъ я ее представляю. Я долженъ сдcлать признанiе, что Мефистофель – одна изъ самыхъ горькихъ неудовлетворенностей всей моей артистической карьеры. Въ своей душc я ношу образъ Мефистофеля, который мнc такъ и не удалось воплотить. Въ сравненiи съ этимъ мечтаемымъ образомъ – тотъ, который я создаю, для меня не больше, чcмъ зубная боль. Мнc кажется, что въ изображенiи этой фигуры, не связанной ни съ какимъ бытомъ, ни съ какой реальной средой или обстановкой, фигуры вполнc абстрактной, математической – единственно подходящимъ средствомъ выраженiя является скульптура.
   Никакiя краски костюма, никакая пятна грима въ отдcльности не могутъ въ данномъ случаc заменить остроты и таинственнаго холода голой скульптурной линiи. Элементъ скульптуры вообще присущъ театру – онъ есть во всякомъ жестc – но въ роли Мефистофеля скульптура въ чистомъ виде прямая необходимость и первооснова. Мефистофеля я вижу безъ бутафорiи и безъ костюма. Это острыя кости въ безпрестанномъ скульптурномъ дcйствiи.
   Я пробовалъ осуществить этотъ мой образъ Мефистофеля на сцене, но удовлетворенiя отъ этого не получилъ. Дcло въ томъ, что при всcхъ этихъ попыткахъ я практически могъ только приблизиться къ моему замыслу, не осуществляя его вполне. А искусство, какъ известно, приблизительнаго не терпитъ. Мнc нужно вполне нагое скульптурное существо, конечно, условное, какъ все на сцене, но и эта условная нагота оказалась неосуществимой: изъ за соседства со щепетильнымъ «nu» мнc приходилось быть просто раздcтымъ въ предcлахъ салоннаго приличiя… Встрcтилъ я къ тому же и нcкоторыя объективныя техническiя затрудненiя. Какъ бы то ни было, Мефистофеля я игралъ по узаконенному чекану, выработанному раньше многими талантливыми художниками и поэтами. Чеканъ этотъ несомненно производитъ на публику впечатлcнiе, и онъ имcетъ, слcдовательно, свои права.
   Однако, мой первый московскiй Мефистофель отъ сценической традицiи кое въ чемъ уклонялся. Прежде всего, я надcлъ новый костюмъ, который совсcмъ не походилъ на привычный костюмъ лже-ландскнехта. Мефистофелю полагается по чину два пера – я одно убралъ, надcлъ только одно. Пересталъ я также наклеивать усы, закрученные кверху усатиномъ. Мнc казалось, что отъ этихъ маленькихъ перемcнъ фигура Мефистофеля внcшне выигрываетъ. Одно перо больше подходитъ къ лицу, съ котораго убрали усы; безъ усовъ же лицо выглядитъ болcе костлявымъ, т.е., болcе скульптурнымъ и, слcдовательно, болcе соотвcтствуетъ стилю персонажа.
   Мой Мефистофель имcлъ большой успcх. Я былъ очень юнъ, эластиченъ, скульптуренъ, полонъ энергiи и голоса. Я понравился публикc. Критика заметила также внcшнюю новизну образа и объ этомъ не умолчала. Она весьма любезно приписала мнc какую то заслугу. Но что было воистину превосходно, что для меня было главное, я понравился Мамонтову и моимъ новымъ друзьямъ и воспитателямъ – художникамъ-живописцамъ. Мамонтовъ послc этого спектакля великодушно предоставилъ мнc carte blanche – разрcшилъ мнc заказывать для моихъ ролей новые костюмы по моему вкусу и, вообще, имcть сужденiе о постановкc пьесъ, въ которыхъ я участвую.
   Въ художественномъ отношенiи это было весьма существенное преимущество. Обыкновенно, въ частныхъ театрахъ съ костюмами дcло обстояло весьма печально. Въ складахъ, наполненныхъ всякой ветошью, всегда были наготовc костюмы опредcленныхъ «стилей» – испанскiй, пейзанскiй и т.п. Когда надо было играть Мефистофеля, помощникъ режиссера кричалъ:
   — Эй, Григорiй, тащи нcмецкiй!.. № 16.
   У такого мецената, какъ Мамонтовъ, этого, конечно, быть не могло. Однако-же, право шить новые костюмы для каждой роли было шшрокимъ жестомъ даже въ его антрепризc. Къ этому надо добавить еще то, что самъ Мамонтовъ заботливо давалъ мнc совcты, помогалъ выбирать цвcта матерiй для того, чтобы мои костюмы были въ гармонiи съ декорацcями, которыя съ любовью работали ему лучшiе художники Москвы.

19.

   До сихъ поръ я съ радостью воспоминаю этотъ чудесный московскiй перiодъ моей работы. Въ атмосферc довcрiя, признанiя и дружбы мои силы какъ бы удесятерились. Я работалъ съ энтузiазмомъ и какъ губка впитывалъ въ себя лучшiя вcянiя времени, которое во всcхъ областяхъ искусства было отмcчено борьбою за обновление духа и формы творенiй. Мамонтовъ открылъ двери своего театра для великихъ русскихъ композиторовъ, которыми пренебрегала Императорская сцена. Въ короткое время онъ поставилъ четыре оперы Римскаго-Корсакова и воскресилъ къ славc Мусоргскаго свежей постановкой «Бориса Годунова» и «Хованщины».
   У Мамонтова я получилъ тотъ репертуаръ, который далъ мнc возможность разработать всc особенныя черты моей артистической натуры, моего темперамента. Достаточно сказать, что изъ 19-ти ролей, созданныхъ мною въ Москвc, 15 были роли русскаго репертуара, къ которому я тяготcлъ душою. Но самымъ большимъ благодcянiемъ для меня было, конечно, то, что у Мамонтова я могъ позволить себc смелые художественные опыты, отъ которыхъ мои чиновные вицъ-мундиры въ Петербургc перепадали бы всc въ обморокъ.
   Я готовилъ къ одному изъ сезоновъ роль Олоферна въ «Юдифи» Сcрова. Художественно-декоративную часть этой постановки велъ мой несравненный другъ и знаменитый нашъ художникъ Валентинъ Александровичъ Сcровъ, сынъ композитора. Мы съ нимъ часто вели бесcды о предстоящей работc. Сcровъ съ увлеченiемъ разсказывалъ мнc о духc и жизни древней Ассирiи. А меня волновалъ вопросъ, какъ представить мнc Олоферна на сценc? Обыкновенно его у насъ изображали какимъ-то волосатымъ размашистымъ чудовищемъ. Ассирiйская бутафорiя плохо скрывала пустое безличiе персонажа, въ которомъ не чувствовалось ни малcйшаго дыханiя древности. Это бывалъ просто страшный манекенъ, напившiйся пьянымъ. А я желалъ дать не только живой, но и характерный образъ древняго ассирiйскаго сатрапа. Разумcется, это легче желать, чcмъ осуществить. Какъ поймать эту давно погасшую жизнь, какъ уловить ея неуловимый трепетъ? И вотъ однажды въ студiи Сcрова, разсматривая фотографiи памятниковъ стариннаго искусства Египта, Ассирiи, Индiи, я наткнулся на альбомъ, въ которомъ я увидcлъ снимки барельефовъ, каменныя изображенiя царей и полководцевъ, то сидящихъ на тронc, то скачущихъ на колесницахъ, въ одиночку, вдвоемъ, втроемъ. Меня поразило у всcхъ этихъ людей профильное движенiе рукъ и ногъ, – всегда въ одномъ и томъ же направленiи. Ломанная линiя рукъ съ двумя углами въ локтевомъ сгибc и у кисти, наступательно заострены впередъ. Ни одного въ сторону раскинутаго движенiя!
   Въ этихъ каменныхъ позахъ чувствовалось великое спокойствiе, царственная медлительность и въ то же время сильная динамичность. Не дурно было бы – подумалъ я – изобразить Олоферна вотъ такимъ, въ этихъ типическихъ движенiяхъ, каменнымъ и страшнымъ. Конечно, не такъ, вcроятно, жили люди той эпохи въ дcйствительности; едва-ли они такъ ходили по своимъ дворцамъ и въ лагеряхъ; это, очевидно, прiемъ стилизацiи. Но, вcдь, стилизацiя, это не сплошная выдумка, есть же въ ней что нибудь отъ дcйствительности, – разсуждалъ я дальше. Мысль эта меня увлекала, и я спросилъ Сcрова, что подумалъ бы онъ о моей странной фантазiи?

Сcровъ какъ-то радостно встрепенулся, подумалъ и сказалъ:

   — Ахъ, это бы было очень хорошо. Очень хорошо!.. Однако, поберегись. Какъ бы не вышло смешно…
   Мысль эта не давала мнc покою. Я носился съ нею съ утра до вечера. Идя по улицc, я дcлалъ профильныя движенiя взадъ и впередъ руками, и убcждалъ себя, что я правъ. Но легко ли будетъ, возможно ли будетъ мнc, при такой структурc фигуры Олоферна, заключать Юдифь въ объятiя?.. Я попробовалъ – шедшая мнc навстрcчу по тротуару барышня испуганно отшатнулась и громко сказала:
   — «Какай нахалъ»!…

Я очнулся, разсмcялся и радостно подумалъ:

   — Можно…
   И въ 1897 году на Москва-рcкc въ театрc Солодовникова я игралъ Олоферна суровымъ каменнымъ барельефомъ, одухотвореннымъ силой, страстью и грознымъ величiемъ. Успcхъ Олофернъ превзошелъ всc ожиданiя. Воспоминая эту первую мою попытку и мой успcхъ, я теперь ясно отдаю себc отчетъ, какъ я былъ тогда еще несовершененъ. Я смcю думать, однако, что я первый на сценc попробовалъ осуществить такое вольное новшество.
   Много разъ впослcдствiи я имcлъ удовлетворение видcть, какъ талантливcйшiе русскiе хореографы съ успcхомъ применяли этотъ новый прiемъ, въ болcе совершенномъ видc, въ танцахъ и балетныхъ спектакляхъ…
   Многозначительный эпизодъ Олоферна показалъ мнc, что жестъ и движенiе на сценc, какъ бы они ни были архаичны, условны и необычны, будутъ все таки казаться живыми и естественными, если артистъ глубоко въ душc ихъ прочувствуетъ.

20.

   Въ этотъ плодотворный московскiй перiодъ работа надъ каждой ролью приносила мнc какое нибуь неожиданное поученiе, какой нибудь новый урокъ или же укрcпляла меня въ какомъ нибудь уже ранcе сложившемся убcжденiи, полезномъ для моего искусства. Значенiе и важность правильной интонацiи роли я сознавалъ уже давно — пожалуй, еще со времени моихъ занятiй съ Усатовымъ, а въ особенности, послc разговора съ Дальскимъ о роли мельника.
   Но вотъ, при постановкc «Псковитянки» Римскаго-Корсакова, мнc пришлось выстрадать это сознанiе въ прямо таки драматической формc.
   Я игралъ въ «Псковитянкc» роль Ивана Грознаго. Съ великимъ волненiемъ готовился я къ ней. Мнc предстояло изобразить трагическую фигуру Грознаго Царя одну изъ самыхъ сложныхъ и страшныхъ фигуръ русской исторiи.
   Я не спалъ ночей. Читалъ книги, смотрcлъ въ галлереяхъ и частныхъ коллекцiяхъ портреты Царя Ивана, смотрcлъ картины на темы, связанныя съ его жизнью. Я выучилъ роль на зубокъ и началъ репетировать. Репетирую старательно, усердно – увы, ничего не выходитъ. Скучно. Какъ ни кручу – толку никакого.
   Сначала я нервничалъ, злился, грубо отвcчалъ режиссеру и товарищамъ на вопросы, относившiеся къ роли, и кончилъ тcмъ, что разорвалъ клавиръ въ куски, ушелъ въ уборную и буквально зарыдалъ.
   Пришелъ ко мнc въ уборную Мамонтовъ и, увидcвъ мое распухшее отъ слезъ лицо, спросилъ въ чcмъ дcло? Я ему попечалился. Не выходитъ роль – отъ самой первой фразы до послcдней.
   — А ну-ка, – сказалъ Мамонтовъ, – начните-ка еще разъ сначала.

Я вышелъ на сцену. Мамонтовъ сcлъ въ партеръ и слушаетъ.
Иванъ Грозный, разоривъ и прcдавъ огню вольный Новгородъ, пришелъ въ Псковъ сокрушить и въ немъ духъ вольности.
Моя первая сцена представляетъ появленiе Грознаго на порогc дома псковского намcстника, боярина Токмакова.

   — Войти аль нcт? – первая моя фраза.
   Для роли Грознаго этотъ вопросъ имcетъ такое же значенiе, какъ для роли Гамлета вопросъ: «быть или не быть?» Въ ней надо сразу показать характеръ царя, дать почувствовать его жуткое нутро. Надо сдcлать яснымъ зрителю, не читавшему исторiи, а тcмъ болcе – читавшему ее, почему трепещетъ бояринъ Токмаковъ отъ одного вида Ивана.
   Произношу фразу – «войти аль нcтъ?» – тяжелой гуттаперкой валится она у моихъ ногъ, дальше не идетъ. И такъ весь актъ – скучно и тускло.
   Подходитъ Мамонтовъ и совсcмъ просто, какъ бы даже мимоходомъ, замcчаетъ:
   — Хитряга и ханжа у васъ въ Иванc есть, а вотъ Грознаго нcтъ.
   Какъ молнiей, освcтилъ мнc Мамонтовъ однимъ этимъ замcчанiемъ положенiе. – Интонацiя фальшивая! – сразу почувствовалъ я. Первая фраза – «войти, аль нcтъ?» – звучитъ у меня ехидно, ханжески, саркастически, зло. Это рисуетъ Царя слабыми нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттcнки его лица, но не самое его лицо. Я понялъ, что въ первой фразc Царя Ивана должна вылиться вся его натура въ ея главной сути.

Я повторилъ сцену:

   — Войти, аль нcтъ?
   Могучимъ, грознымъ, жестоко-издcвательскимъ голосомъ, какъ ударъ желcзнымъ посохомъ, бросилъ я мой вопросъ, свирепо озирая комнату.
   И сразу все кругомъ задрожало и ожило. Весь актъ прошелъ ярко и произвелъ огромное впечатлcнiе. Интонацiя одной фразы, правильно взятая, превратила ехидную змcю (первоначальный оттcнокъ моей интонацiи) въ свирcпаго тигра…
   Интонацiя поставила поcздъ на надлежащая рельсы, и поcздъ засвистcлъ, понесся стрcлой.
   Вcдь, вотъ же: въ формальномъ отношенiи я пcлъ Грознаго безукоризненно правильно, съ математической точностью выполняя всc музыкальныя интонацiи, т.е пcлъ увеличенную кварту, пcлъ секунду, терцiю, большую, малую, какъ указано. Тcмъ не менcе, если бы я даже обладалъ самымъ замcчательнымъ голосомъ въ мiрc, то этого все таки было бы недостаточно для того, чтобы произвести то художественное впечатлcнiе, которое требовала данная сценическая фигура въ данномъ положенiи. Значить – понялъ я разъ навсегда и безповоротно – математическая вcрность музыкc и самый лучшiй голосъ мертвенны до тcхъ поръ, пока математика и звукъ не одухотворены чувствомъ и воображенiемъ. Значитъ, искусство пcнiя нcчто большее, чcмъ блескъ bel canto… Я уже сказалъ, что каждая новая постановка сближала меня съ какимъ нибудь замcчательнымъ русскимъ художникомъ. «Псковитянка» сблизила меня съ Викторомъ Васнецовымъ, вообще питавшимъ ко мнc сердечное расположенiе.
   Этотъ замcчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинc моего отца.
   Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескc ростущiе еловые лcса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лcсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крcпкiе тcломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнc, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнc былъ ближе Викторъ. Когда я глядcлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости – физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вcяло «Словомъ о Полку Игоревc». Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль – на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.
   Замcчательный былъ у Виктора Васнецова домъ, самимъ имъ выстроенный на одной изъ Мcщанскихъ улицъ Москвы. Нcчто среднее между современной крестьянской избой и древнимъ княжескимъ теремомъ. Не изъ камней сложенъ – домъ былъ срубленъ изъ дерева. Внутри не было ни мягкихъ креселъ, ни кушетокъ, ни бержеровъ. Вдоль стcнъ сурово стояли дубовыя, простыя скамьи, въ серединc стоялъ дубовый, крcпко слаженный простой столъ безъ скатерти, а кое-гдc разставлены были коренастые табуреты.
   Освещалась квартира скудно, такъ какъ окна были небольшiя, но за то наверху, въ мастерской, къ которой вела узенькая деревянная лестница, было много солнца и свcта.
   Прiятно было мнc въ такой обстановкc исключающей всякую словесную фальшь, услышать отъ Васнецова горячiя похвалы созданому мною образу Ивана Грознаго.
   Я ему отвcтилъ, что не могу принять хвалу цcликомъ, такъ какъ въ нcкоторой степени образъ этотъ заимствованъ мною отъ него самого. Дcйствительно, въ домc одного знакомаго я видcлъ сильно меня взволновавшiй портретъ – эскизъ Царя Ивана съ черными глазами, строго глядящими въ сторону, – работы Васнецова. И несказанно я былъ польщенъ тcмъ, что мой театральный Грозный вдохновилъ Виктора Васнецова на новаго Грознаго, котораго онъ написалъ сходящимъ съ лcстницы въ рукавичкахъ и съ посохомъ. Комплименть такого авторитетнаго цcнителя, какъ Васнецовъ, былъ мнc очень дорогъ. Я вспомнилъ о немъ, когда позже одинъ петербургскiй музыкальный критикъ писалъ въ «Новомъ Времени» о моемъ Грозномъ:
   — «Какой же это русскiй Царь? Это – Людовикъ XI».

Какъ курьезно не совпадаютъ сужденiя и вкусы!

21.

   Успcхъ мой въ театрc Мамонтова, повидимому, не былъ искусствcннымъ, какой нибудь прихотью Москвы, иногда великодержавно позволявшей себc кое-какiе капризы въ пику вечному ея сопернику – Петербургу.
   Когда я черезъ два съ лишнимъ года, послc случайнаго успcха въ «Русалкc» на Марфинской сценc, съ труппой Мамонтова прicхалъ въ Петербургъ, сcверная столица приняла меня съ энтузiазмомъ. «Шаляпинъ неузнаваемъ – говорила публика и критика. – Какъ онъ за эти годы свой таланть отшлифовалъ!»
   Мнc быль въ этой фразc особенно прiятенъ глаголъ: въ немъ заключалось признанiе сдcланнаго мною трудового усилiя…
   Словомъ, вслcдъ за Москвой, и Петербургъ принялъ мою сценическую новизну, какъ живую театральную правду. Я искренно торжествовалъ. Но не только за себя. Вмcстc со мною торжествовала на концертныхъ эстрадахъ моя любимая «Блоха»…
   Мусоргскаго я уже одолcлъ, его пcсни и романсы не звучали уже у меня тускло, – я нашелъ ихъ единственную интонацiю. Правда, противники новой русской музыки еще не сложили оружiя; безподобному старику В.В.Стасову еще много лcтъ надо было бить въ свой благородный «барабанъ», защищая Мусоргскаго, а нерcдко и меня отъ «верблюдовъ съ кисточками», какъ онъ называлъ тупоумныхъ критиковъ-рутинеровъ; еще привержена была наша фешенебельная публика къ La donna e mobile – но главная линiя была прорвана стремительно наступавшей генiальной плеядой творцовъ русской музыки.
   Когда меня скоро опять позвали на Императорскую сцену, при чуткомъ къ духу времени А.В.Теляковскомъ, вмcстc съ моимъ репертуаромъ вступила въ Императорскiе театры, торжествуя, и русская музыка. О щахъ, гречневой кашc и перегарc водки рcчи уже не было.
   Символическимъ выраженiемъ происшедшей за нисколько лcтъ перемены въ общей атмосферc театра и въ моемъ личномъ положенiи можетъ служить слcдующiй пикантный случай.
   Читатель помнить, можетъ быть, какъ робко возразилъ я въ 1895 году противъ пейзанскаго костюма Сусанина въ «Жизни за Царя». Вскорc, послc моего вторичнаго вступленiя на Императорскую сцену, я снова игралъ Сусанина. Тотъ же гардеробщикъ принесъ мнc, вcроятно, тотъ же самый для Сусанина костюмъ: «sortie de bal», красные сафьяновые сапоги. Увидcвъ сiе великолcпiе, я бросилъ костюмъ на землю и притопталь его ногами.
   — Сейчасъ же подать мнc мужицкiй армякъ и лапти!
   Гардеробщикъ не ожидалъ, конечно, такой рcшительности и испугался. Я думаю, что это былъ первый случай въ исторiи Императорскихъ театровъ, когда чиновникъ испугался актера… До сихъ поръ актеры пугались чиновниковъ.
   Гардеробщикъ, вcроятно, доложилъ; вcроятно, собирался совcтъ – тяжелый случай нарушенiя субординацiи и порча казеннаго имущества. Костюма я дожидался долго, но дождался: мнc принесли темно-желтый армякъ, лапти и онучи.
   Революцiя свершилась. На самой высокой баррикадc стоялъ костромской мужикъ Сусанинъ въ настоящихъ лаптяхъ.

22.

   Само собою разумcется, что успcхъ, достигнутый мною въ Москвc и въ Петербургc, я не могъ считать совершеннымъ, хотя многiе мои соотечественники, и вслcдъ за ними и иностранцы, уже тогда говорили и писали обо мнc въ тонc nес plus ultra. Конечно, это было крайнее преувеличенiе моихъ достиженiй. Вcрно только то, что въ Москвc я твердой ногой сталъ на правильный путь, удачно избралъ направленiе, но отъ цcли – совершенства я былъ очень далекъ. Къ цcли я не переставалъ двигаться всю жизнь и очень искренно думаю, что она также далека отъ меня теперь, какъ была далека тогда. Пути совершенства, какъ пути къ звcздамъ – они измcряются далями, человcческому уму непостижимыми. До Сирiуса всегда будетъ далеко, даже тогда, когда человcкъ подымется въ стратосферу не на 16, а на 160 километровъ.
   И если я что нибудь ставлю себc въ заслугу и позволю себc считать примcромъ, достойнымъ подражанiя, то это – самое движенiе мое, неутомимое, безпрерывное. Никогда, ни послc самыхъ блестящихъ успcховъ, я не говорилъ себе: «Теперь, брать, поспи-ка ты на этомъ лавровомъ вcнкc съ пышными лентами и несравненными надписями»… Я помнилъ, что меня ждетъ у крыльца моя русская тройка съ валдайскимъ колокольчикомъ, что мнc спать некогда – надо мнc въ дальнcйшiй путь!…
   Несмотря на легкомыслие молодости, на любовь къ удовольствiямъ, на негу лcни послc беззаботной пирушки съ друзьями, когда бывало выпито немало водки и немало шампанскаго, – несмотря на все это, когда дcло доходило до работы, я мгновенно преисполнялся честной тревогой и отдавалъ роли всc мои силы. Я рcшительно и сурово изгналъ изъ моего рабочаго обихода тлетворное русское «авось» и полагался только на сознательное творческое усилiе.
   Я, вообще, не вcрю въ одну спасительную силу таланта, безъ упорной работы. Выдохнется безъ нея самый большой талантъ, какъ заглохнетъ въ пустынc родникъ, не пробивая себc дороги черезъ пески. Не помню, кто сказалъ: «генiй – это прилежанiе». Явная гипербола, конечно. Куда какъ прилеженъ былъ Сальери, вcдь, вотъ, даже музыку онъ разъялъ, какъ трупъ, а Реквiемъ все таки написалъ не онъ, а Моцартъ. Но въ этой гиперболе есть большая правда. Я увcренъ, что Моцартъ, казавшiйся Сальери «гулякой празднымъ», въ дcйствительности былъ чрезвычайно прилеженъ въ музыкc и надъ своимъ генiальнымъ даромъ много работалъ. Вcдь, что такое работа? Въ Москвc, правда, думаютъ и говорятъ, что работа это сталелитейное усердiе, и что поэтому Глинка, напримcръ, былъ помcщикъ и дармоcдъ… Работа Моцарта, конечно, другого порядка. Это – вcчная пытливость къ звуку, неустанная тревога гармонiи, безпрерывная проверка своего внутренняго камертона… Педантъ Сальери негодуеть, что Моцартъ, будто бы забавляясь, слушаетъ, какъ слепой скрипачъ въ трактирc играетъ моцартовское творенiе. Маляръ негодный ему пачкаетъ Мадонну Рафаэля. Фигляръ пародiей безчеститъ Алигьери… А генiю Моцарту это было «забавно» – потому, что слушая убогаго музыканта, онъ работалъ. Ужъ наверное онъ чему нибудь научится, даже на пачкотнc маляра, даже на пародiи фигляра…
   Слcдуя хорошимъ образцамъ, я и послc успcховъ, достаточныхъ для того, чтобы вскружить голову самому устойчивому молодому человcку, продолжалъ учиться, у кого только могъ, и работалъ.
   Помню, какъ однажды Мамонтовъ, пригласившiй меня съ собою въ Парижъ, при посcщенiи Лувра, когда я изъ любопытства залюбовался коронными драгоцcнностями, – какъ всегда добродушно улыбаясь, сказалъ мнc:
   — Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте вниманiя на кукишки, а посмотрите, какъ величественъ, какъ простъ и какъ ярокъ Поль Веронезъ!
   Никакая работа не можетъ быть плодотворной, если въ ея основc не лежитъ какой нибудь идеальный принципъ. Въ основу моей работы надъ собою я положилъ борьбу съ этими мамонтовскими «кукишками» – съ пустымъ блескомъ, замcняющимь внутреннюю яркость, съ надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, съ ходульной эффектностью, уродующей величiе.
   Можно по разному понимать, что такое красота. Каждый можетъ имcть на этотъ счетъ свое особое мнcнiе. Но о томъ, что такое правда чувства, спорить нельзя. Она очевидна и осязаема. Двухъ правдъ чувства не бываетъ. Единственно правильнымъ путемъ къ красотc я поэтому призналъ для себя – правду.

Nel vero e il bello…

III. Вдохновенiе и трудъ.

23.

   Есть въ искусствc такiя вещи, о которыхъ словами сказать нельзя. Я думаю, что есть такiя же вещи и въ религiи. Вотъ почему и объ искусствc и о религiи можно говорить много, но договорить до конца невозможно. Доходишь до какой-то черты, – я предпочитаю сказать: до какого-то забора, и хотя знаешь, что за этимъ заборомъ лежать еще необъятныя пространства, что есть на этихъ пространствахъ, объяснить нcтъ возможности. Не хватаетъ человcческихъ словъ. Это переходитъ въ область невыразимаго чувства. Есть буквы въ алфавитc, и есть знаки въ музыкc. Все вы можете написать этими буквами, начертать этими знаками. Всc слова, всc ноты. Но… Есть интонацiя вздоха – какъ написать или начертить эту интонацiю? Такихъ буквъ нcть.
   Какъ у актера возникаетъ и формируется сценическiй образъ, можно сказать только приблизительно. Это будетъ, вcроятно, какая нибудь половина сложнаго процесса – то, что лежитъ по эту сторону забора. Скажу, однако, что сознательная часть работы актера имcетъ чрезвычайно большое, можетъ быть, даже рcшающее значенiе – она возбуждаетъ и питаетъ интуицiю, оплодотворяетъ ее.
   Для того, чтобы полетcть на аэропланc въ невcдомыя высоты стратосферы, необходимо оттолкнуться отъ куска плотной земли, разумно для этой цcли выбраннаго и известнымъ образомъ прислособленнаго. Какiя тамъ осcнятъ актера вдохновенiя при дальнcйшей разработка роли – это дcло позднейшее. Этого онъ и знать не можетъ и думать объ этомъ не долженъ, – придетъ это какъ-то помимо его сознанiя; никакимъ усердiемъ, никакой волей онъ этого предопредcлить не можетъ. Но вотъ, отъ чего ему оттолкнуться въ его творческомъ порыве, это онъ долженъ знать твердо. Именно, знать. То-есть, сознательнымъ усилiемъ ума и воли онъ обязанъ выработать себc взглядъ на то дcло, за которое онъ берется. Всc послcдующiя замcчанiя о моей манере работать относятся исключительно къ сознательной и волевой стороне творческаго процесса. Тайны же его мнc неизвестны, а если иногда въ высочайшiя минуты духовнаго подъема я ихъ смутно и ощущаю, – выразить ихъ я все-таки не могъ бы…
   Мнc приносятъ партитуру оперы, въ которой я долженъ пcть известную роль. Ясно, что мнc надо познакомиться съ лицомъ, которое мнc придется изображать на сцене. Я читаю партитуру и спрашиваю себя: что это за человcкъ? Хорошiй или дурной, добрый или злой, умный, глупый, честный, хитрюга? Или сложная смесь всего этого? Если произведенiе написано съ талантомъ, то оно мнc отвcтитъ на мои вопросы съ полной ясностью. Есть слова, звуки, дcйствiе, и если слова характерныя, если звуки выразительные, если дcйствiе осмысленное, то образъ интересующего меня лица уже нарисованъ. Онъ стоить въ произведенiи готовый, – мнc только надо правильно его прочитать. Для этого я долженъ выучить не только свою роль, – всc роли до единой. Не только роли главнаго партнера и крупныхъ персонажей – все. Реплику хориста, и ту надо выучить. Это, какъ будто, меня не касается? Нcтъ, касается. Въ пьесc надо чувствовать себя, какъ дома. Больше, чcмъ «какъ дома». Не бcда, если я дома не увcренъ въ какомъ-нибудь стулc, – въ театрc я долженъ быть увcренъ. Чтобы не было никакихъ сюрпризовъ, чтобы я чувствовалъ себя вполнc свободнымъ. Прежде всего, не зная произведения отъ первой его ноты до послcдней, я не могу вполнc почувствовать стиль, въ которомъ оно задумало и исполнено, – слcдовательно, не могу почувствовать вполнc и стиль того персонажа, который меня интересуетъ непосредственно. Затcмъ, полное представленiе о персонажc я могу получить только тогда, когда внимательно изучилъ обстановку, въ какой онъ дcйствуетъ, и атмосферу, которая его окружаетъ. Окажется иногда, что малозначительная какъ будто фраза маленькаго персонажа – какого-нибудь «второго стража» у дворцовыхъ воротъ – неожиданно освcтитъ важное дcйствiе, развивающееся въ парадной залc или въ интимной опочивальнc дворца.
   Нcтъ такой мелочи, которая была бы мнc безразлична, если только она не сделана авторомъ безъ смысла, безъ надобности – зря.
   Усвоивъ хорошо всc слова произведенiя, всc звуки, продумавъ всc дcствiя персонажей, большихъ и малыхъ, ихъ взаимоотношения, почувствовавъ атмосферу времени и среды, я уже достаточно знакомъ съ характеромъ лица, которое я призванъ воплотить на сценc. У него басъ, онъ уменъ и страстенъ, въ его реакцiяхъ на событiя и впечатлcнiя чувствуется нетерпcливая порывистость или же, наоборотъ, разсчетливая обдуманность. Онъ прямодушенъ и наивенъ или же себc на умc и тонокъ. Чиста ли у него совcсть? Да, потому что съ нечистой совестью персонажъ чувствовалъ бы и говорилъ какъ-то иначе… Словомъ, я его знаю такъ же хорошо, какъ знаю школьнаго товарища или постояинаго партнера въ бриджъ.
   Если персонажъ вымышленный, творенiе фантазiи художника, я знаю о немъ все, что мнc нужно и возможно знать изъ партитуры, – онъ весь въ этомъ произведенiи. Побочнаго свcта на его личность я не найду. И не ищу. Иное дcло, если персонажъ – лицо историческое. Въ этомъ случай я обязанъ обратиться еще къ исторiи. Я долженъ изучить, какiя дcйствительныя событiя происходили вокругъ него и черезъ него, чcмъ онъ былъ отличенъ отъ другихъ людей его времени и его окруженiя, какимъ онъ представлялся современникамъ и какимъ его рисуютъ историки. Это для чего нужно? Ведь, играть я долженъ не исторiи, а лицо, изображенное въ данномъ художественномъ произведенiи, какъ бы оно ни противорcчило исторической истинc. Нужно это вотъ для чего. Если художникъ съ исторiей въ полномъ согласiи, исторiя мнc поможеть глубже и всестороннcе прочитать его замыселъ; если же художникъ отъ исторiи уклонился, вошелъ съ ней въ сознательное противорcчие, то знать историческiе факты мнc въ этомъ случаc еще гораздо важнcе, чcмъ въ первомъ. Тутъ, какъ разъ на уклоненiяхъ художника отъ исторической правды, можно уловить самую интимную суть его замысла. Исторiя колеблется, не знаетъ – виновенъ ли Царь Борисъ въ убiенiи царевича Дмитрия въ Угличc или невиновенъ. Пушкинъ дcлаетъ его виновнымъ, Мусоргскiй вслcдъ за Пушкинымъ надcляетъ Бориса совестью, въ которой, какъ въ клетке зверь, мятется преступная мука. Я, конечно, много больше узнаю о произведенiи Пушкина и толкованiи Мусоргскимъ образа Бориса, если я знаю, что это не безспорный историческiй фактъ, а субъективное истолкованiе исторiи. Я вcренъ, не могу не быть вcрнымъ замыслу Пушкина и осуществленiю Мусоргскаго, – я играю преступнаго Царя Бориса, но изъ знанiя истории я все-таки извлекаю кое-какiе оттенки игры, которые иначе отсутствовали бы. Не могу сказать достоверно, но возможно, что это знанiе помогаетъ мнc дcлать Бориса болcе трагически-симпатичнымъ… Вотъ почему, готовясь къ роли Бориса, я обратился къ нашему знаменитому историку В.О.Ключевскому за указанiями и совcтомъ. Съ радостной благодарностью помню, какъ чудесно говорилъ мнc о Борисе, его эпохc и средc незабвенный Василiй Осиповичъ. Тонкiй художникъ слова, надcленный огромнымъ историческимъ воображенiемъ, онъ оказался и замcчательнымъ актеромъ. Гулялъ я съ нимъ во Владимiрской губернiи по лесу, когда онъ мнc разсказывалъ о характере князя Василiя Шуйскаго. Какой-же это былъ изумительный разсказъ! Остановится, отступитъ шага на два, протянетъ вкрадчиво ко мнc – Царю Борису – руку и такъ разсудительно, сладко говоритъ:

Но знаешь самъ: безсмысленная чернь
изменчива, мятежна, суевcрна,
легко пустой надежде предана,
мгновенному веленiю послушна,
для истины глуха и равнодушна,
а баснями питается она.
Ей нравится безстыдная отвага:
такъ если сей невcдомый бродяга
литовскую границу перейдетъ…
Говорить, а самъ хитрыми глазами мнc въ глаза смотритъ, какъ бы прощупываетъ меня, какое впечатлcнiе на меня производятъ его слова – испуганъ ли я, встревоженъ ли? Ему это очень важно знать для своей политической игры. Какъ живой, вставалъ предо мною Шуйскiй въ воплощенiи Ключевскаго. И я понималъ, что когда говорить такой тонкiй хитрецъ, какъ Шуйскiй, я, Борисъ, и слушать долженъ его, какъ слушаютъ ловкаго интригана, а не просто безхитростнаго докладчика-царедворца.
Такимъ образомъ, первоначальный ключъ къ постиженiю характера изображаемаго лица даетъ мнc внимательное изученiе роли и источниковъ, т.е. усилiе чисто интеллектуальнаго порядка. Я просто усваиваю урокъ, какъ ученикъ проходить свой курсъ по учебнику. Но это, очевидно, только начало.

24.

   Какъ бы ни быль хорошо нарисованъ авторомъ персонажъ, онъ всегда останется зрительно-смутнымъ. Въ книct или партитурc нcтъ картинокъ, нcтъ красокъ, нcтъ измcренiй носа въ милиметрахъ. Самый искусный художникъ слова не можетъ пластически объективно нарисовать лицо, передать звукъ голоса, описать фигуру или походку человcка. На что величайшiй художникъ Левъ Толстой, но пусть десять талантливыхъ художниковъ попробуютъ нарисовать карандашомъ или писать кистью портретъ Анны Карениной по замcткамъ Толстого, – выйдетъ десять портретовъ, другъ на друга совершенно непохожихъ, хотя каждый изъ нихъ въ какомъ-нибудь отношении будетъ близокъ къ синтетическому образу Карениной. Очевидно, что объективной правды въ этомъ случай быть не можетъ, да не очень ужъ и интересна эта протокольная правда.
   Но если актриса берется играть Анну Каренину, – да простить ей это Господь! – необходимо, чтобы внcшнiй сценическiй образъ Анны ничймъ не противорcчилъ тому общему впечатлcнiю, которое мы получили объ ней въ романе Толстого. Это – минимальнейшее требование, которое актриса должна себc предъявить. Но этого, конечно, мало. Надо, чтобы внcшнiй образъ не только не противорcчилъ роману Толстого, но и гармонировалъ съ возможно большимъ количествомъ чертъ характера Анны Карениной, эти черты дcлалъ для зрителя болcе замcтными и убcдительными. чcмъ полнее внcшнiй образъ актрисы сольется съ духовнымъ образомъ, нарисованнымъ въ романе, тcмъ онъ будетъ совершеннее. Само собою разумcется, что подъ внcшностью я разумею не только гримъ лица, цвеc волосъ и тому подобное, но манеру персонажа быть: ходить, слушать, говорить, смеяться, плакать.
   Какъ осуществить это? Очевидно, что одного интеллектуальнаго усилiя тутъ недостаточно. Въ этой стадiи созиданiя сценическаго образа вступаетъ въ дcйствiе воображенiе – одно изъ самыхъ главныхъ орудiй художественнаго творчества.
   Вообразить, это значитъ – вдругъ увидcть. Увидcть хорошо, ловко, правдиво. Внcшнiй образъ въ цcломъ, а затемъ въ характерныхъ деталяхъ. Выраженiе лица, позу, жестъ. Для того-же, чтобы правильно вообразить, надо хорошо, доподлинно знать натуру персонажа, ея главныя свойства. Если хорошо вообразить нутро человcка, можно правильно угадать и его внcшнiй обликъ. При первомъ же появленiи «героя» на сцене, зритель непременно почувствуетъ его характеръ, если глубоко прочувствовалъ и правильно вообразилъ его самъ актеръ. Воображение лктера должно соприкоснуться съ воображенiемъ автора и уловить существенную ноту пластическаго бытiя персонажа. Сценическiй образъ правдивъ и хорошъ въ той мcрc, въ какой онъ убcждаетъ публику. Слcдовательно, при созданiи внcшней оболочки образа нужно подумать объ ея убcдительности, – какое она произведетъ впечатлcнiе?
   Борись Годуновъ. Есть монета съ его портретомъ. На монетc онъ безъ бороды. Въ однихъ усахъ. Волосы, кажется, стриженные. Это, вcроятно, настоящая историческая правда, но подумавъ, я пришелъ къ заключению, что эта протокольная истина никому неинтересна. Ну, былъ Борись безъ бороды. Слcдуетъ ли изъ этого, что я долженъ выйти на сцену бритымъ? Изобразилъ ли бы я Бориса блондиномъ? Конечно, нcтъ. Я этимъ ослабилъ бы впечатлcнiе отъ его личности. Онъ монгольскаго происхожденiя. Отъ него ждутъ черной бороды. И я пожаловалъ Борису черную бороду. Тc, которые меня видели въ роли Бориса, могутъ судить, въ какой степени эта внcшняя деталь оказалась важной для силы и красоты образа.
   Донъ-Кихотъ. Я совсcмъ не знаю, какой онъ изъ себя. Правда, внимательно прочитавъ Сервантеса, закрывъ затcмъ глаза и задумавшись, я могу получить общее впечатлcнiе отъ Донъ-Кихота, такое-же приблизительное, какое десять художниковъ, о которыхъ я говорилъ выше, получили отъ Анны Карениной. Я, напримcръ, могу понять, что этотъ сосредоточенный въ себc мечтатель долженъ быть медлительнымъ въ движенiяхъ, не быть суетливымъ. Я понимаю, что глаза у него должны быть не трезвые, не сухiе. Я понимаю много различныхъ и важныхъ отдcльныхъ чертъ. Но, вcдь, этого мало, – какой онъ въ цcломъ – синтетически? Что нужно мнc сдcлать для того, чтобы публика при первомъ взглядc на Донъ-Кихота довcрчиво и сь симпатiей ему улыбнулась: да, это ты, старый знакомецъ нашъ и друтъ. Ясно, что въ его внcшности должна быть отражена и фантазiя, и беспомощность, и замашки вояки, и слабость ребенка, и гордость кастильскаго рыцаря, и доброта святого. Нужна яркая смcсь комическаго и трогательнаго. Исходя изъ нутра Донъ-Кихота, я увидcлъ его внcшность. Вообразилъ ее себc и, черта за чертою, упорно лcпилъ его фигуру, издали эффектную, вблизи смcшную и трогательную. Я далъ ему остроконечную бородку, на лбу я взвихрилъ фантастическiй хохолокъ, удлинилъ его фигуру и поставилъ ее на слабыя, тонкiя, длинныя ноги. И далъ ему усъ, – смешной положимъ, но явно претендующiй украсить лицо именно испанскаго рыцаря… И шлему рыцарскому и латамъ противопоставилъ доброе, наивное, дcтское лицо, на которомъ и улыбка, и слеза, и судорога страданiя выходятъ почему-то особенно трогательными.
   Отъ нутра исходилъ я и при разработкc внcшней фигуры Донъ-Базилiо въ «Севильскомъ Цырюльникc». Этотъ персонажъ говоритъ: «вы только деньги дайте мнc, а я уже сдcлаю все». Въ этой фразc весь Донъ-Базилiо. Надо, чтобы зритель при первомъ взглядc на него почувствовалъ, что это за птица, на что этотъ человcкъ способенъ. По одной его позc, прежде, чcмъ онъ сказалъ слово. Воображение мнc подсказывало, что въ Донъ-Базилiо зритель повcритъ тcмъ больше, чcмъ менcе онъ будетъ протокольно реалистиченъ, и исполняя эту роль, я отъ реализма рcзко отхожу въ сторону гротеска. Мой Донъ-Базилiо, какъ будто, складной, если хотите – растяжимый, какъ его совесть. Когда онъ показывается въ дверяхъ, онъ малъ, какъ карликъ, и сейчасъ же на глазахъ у публики разматывается и вырастаетъ жирафомъ. Изъ жирафа онъ опять сожмется въ карлика, когда это нужно. Онъ все можетъ, – вы ему только дайте денегъ. Вотъ отчего онъ сразу и смcшонъ, и жутокъ. Зрителя уже ничто въ немъ не удивляетъ. Его дифирамбъ полезной клеветc – уже въ его фигурc.
   Конечно, и воображенiе должно питаться жизнью, наблюденiями. Дать образъ испанскаго гармониста, – надо съездить въ Испанiю.
   Въ то время, когда сочинялъ Донъ-Базилiо, я въ Испанiи не бывалъ еще. Но бывалъ на границc Испанiи, во Францiи. Видалъ я всякихъ клерковъ, поповъ – тонкихъ и толстыхъ. Старинные органисты въ большинства случаевъ походили на аббатовъ. Какъ то разъ cхалъ я изъ Дижона въ какое то шато. Корматенъ, кажется. А во Францiи, вcдь, съ поездами знаете какъ. На главныхъ магистраляхъ идутъ чудные поезда – голубые, синiе, а въ провинцiи такiе, что не знаешь, гдc, сколько и зачcмь постоятъ, когда и куда прибудутъ. Остановились мы на какой-то станцiи, ждемъ. Пришелъ въ вагонъ попъ. Ничего не сказалъ, посмотрcлъ на пассажировъ и на меня, сcлъ согбенно къ окошку, сложилъ руки, ладонь къ ладони, и неподвижно глядитъ въ окно. Смотрю – профиль, платочекъ фуляровый на шеc, шляпа. Я не зналъ, что это за человcкъ, – можетъ быть, честный, а я подумалъ: вотъ Донъ-Базилiо. Взялъ я его внcшность.

25.

   Мнc часто приписываютъ какiя-то новшества въ гримc. Hе думаю, что я изобрcлъ въ этой области нcчто новое. Гримироваться я самъ учился у замcчательныхъ россiйскихъ драматическихъ актеровъ. Я только старался быть аккуратнымъ въ примcненiи полученныхъ мною отъ нихъ знанiй. Вcдь, у насъ въ оперc часто можно было видcть актеровъ, которые гримировали только лицо. Пока онъ стоитъ en face, онъ съ грcхомъ пополамъ еще напоминаетъ типъ изображаемаго персонажа, но стоитъ только ему повернуться, какъ зритель замcчаетъ, что сзади парикъ не покрываетъ его собственныхъ волосъ, и при лицc индуса онъ видитъ бcлую, чистенькую шею прохожаго любовника. То же бываетъ съ руками, Актеръ играетъ старика, привcсилъ бороду, надcлъ сcдой парикъ, а руки молодыя, бcлыя, да еще съ перстнемъ на пальцc. Я, конечно, старался не оставлять шаляпинской шеи и шаляпинскихъ рукъ трудовому крестьянину Сусанину – онc ему не нужны. Сусанинъ цcлый день работаеть, согбенный, на солнцc, и я даю его шеc густой загаръ и даю ему грубыя мужицкiя руки.
   Гримъ очень важная вcщь, но я всегда помнилъ мудрое правило, что лишнихъ деталей надо избегать въ гримc такъ же, какъ и въ самой игрc. Слишкомъ много деталей вредно. Онc запромождаютъ образъ. Надо, какъ можно проще, взять быка за рога. Идти къ сердцу, къ ядру вещи. Дать синтезъ. Иногда одна яркая деталь рисуетъ цcлую фигуру. Въ тысячной толпc можно иногда узнать человcка только по одному тому, какъ у него сидитъ на затылкc шляпа, и какъ онъ стоитъ. Это – Иванъ Григорьевичъ! У васъ нcть никакихъ въ этомъ сомнcнiй. Одна деталь выделила его изъ тысячи людей… Я убcжденъ, что если бы сто человcкъ для опыта просовывали въ дверь руку, то одна какая-нибудь рука была бы сразу узнана всcми, и наблюдатели воскликнули бы хоромъ:
   — Николай Петровичъ, Николай Петровичъ! Его рука.
   Я никогда ни на одну минуту не забывалъ, что гримъ это только помощникъ актера, облегчающiй внcшнюю характеристику типа, и что роль его, въ концc концовъ, только второстепенная. Какъ одежда на тcлc не должна мcшать движенiямъ тcла, такъ гримъ долженъ быть устроенъ такъ, чтобы не мcшать движенiямъ лица. Гримъ нуженъ прежде всего для того, чтобы скрыть индивидуальныя черты актера. Мое лицо такъ же будетъ мcшать Царю Борису, какъ мcшалъ бы ему мой пиджакъ. И точно такъ же, какъ костюмъ Бориса прежде всего имcетъ задачей устранить мой пиджакъ, – гримъ Бориса долженъ прежде всего замаскировать мое лицо. Вотъ, между прочимъ, почему слишкомъ резкая физическая индивидуальность идетъ во вредъ лицедcйству. Представьте себc актера съ суровыми медвежьими бровями, отпущены онc ему Господомъ Богомъ на дюжину людей, – или съ носомъ Сирано де Бержеракъ. Ему будетъ очень трудно гримироваться, и не много ролей онъ съ такой индивидуальностью легко сыграетъ. Отсюда, кажется мне, возникновенiе «амплуа». Я могу изобразить Санхо-Панго, я могу его играть, но мое физическое существо мнc помcшаетъ сдcлать это вполне какъ слcдуетъ. Владимiръ Николаевичъ Давыдовъ, при всей своей генiальности, не можетъ играть Донъ-Кихота изъ-за своей физической природы.
   Индивидуальность – вcщь чрезвычайно цcнная, но только въ духc, а не въ плоти. Я скажу больше, никакой гримъ не поможетъ актеру создать живой индивидуальный образъ, если изъ души его не просачиваются наружу этому лицу присущая духовныя краски – гримъ психологическiй. Душевное движенiе съ гримомъ не слито, живетъ внc зависимости отъ него. Грима можетъ не быть, а соотвcтствующее ему душевное движенiе все-таки будетъ при художественномъ, а не механическомъ исполненiи роли… Примcромъ можетъ служить одинъ такого рода случай.
   Когда (кажется, въ 1908 году) Дягилевъ организовалъ въ Грандъ-Опера первый русскiй сезонъ оперы и балета, въ первый разъ въ Париже былъ поставленъ Борисъ Годуновъ. Обставлено было представленiе во всcхъ смыслахъ пышно. Были замcчательныя декорацiи нашихъ чудесныхъ художниковъ Головина и Коровина, костюмы — изъ Императорскихъ театровъ, прicхали хоры, набранные изъ московскихъ и петербургскихъ труппъ. И такъ какъ это было необыкновенное театральное событiе для Парижа той эпохи, то на генеральную репетицiю были приглашены всc замcчательные люди французской столицы. И вся пресса. Но въ театральномъ дcлc всегда какiе-нибудь сюрпризы. Оказалось, что на генеральной репетицiи не могли быть поставлены нcкоторый декорацiи; вcроятно, не были готовы. Не могли быть надcты нcкоторые костюмы: можетъ быть, не были распакованы. Не отмcнить же репетицiи!… Я, какъ всегда, волновался. Обозлившись, я сказалъ:
   — Разъ у васъ не готовы декорацiи и костюмы, то не готовъ и я. Не загримируюсь, не надcну костюма, а буду репетировать въ пиджакc.
   Такъ и сдcлалъ. Совсcмъ, какъ на спектаклc, я выходилъ и пcлъ:
   — «Дитя мое, голубка моя, иди въ свой теремъ, отдохни, бедняжка»…

И совсcмъ, какъ на спектаклc, я говорилъ сыну:

— «Когда нибудь, и скоро, можетъ быть,

Тебc все это царство
Достанется… Учись дитя».
Я и не обратилъ бы вниманiя на то, насколько мои обращенiя къ дcтямъ и мой монологъ были естественны, если бы не то, что въ моментъ, когда я всталъ со стула, устремилъ взоръ въ уголъ и сказалъ:

   — «Что это?… Тамъ!… Въ углу!… Колышется!!.»
   И я услышалъ въ залc поразившiй меня странный шумъ. Я косо повернулъ глаза, чтобъ узнать, въ чcмъ дcло, и вотъ что я увидcлъ: публика поднялась съ мcстъ, иные стали на стулья, и глядятъ въ уголъ – посмотрcть что я въ углу увидcлъ. Они подумали, что я дcйствительно что-то увидcлъ… Я пcлъ по-русски, языка они не понимали, но по взору моему почувствовали, что я чего то сильно испугался.
   Что-же, гримъ усилилъ бы это впечатлcнiе? Едва ли. А если бы усилилъ, то только съ декоративной точки зрcнiя.

26.

   Жестъ, конечно, самая душа сценическаго творчества. Настаивать на этомъ, значитъ ломиться въ открытую дверь. Малcйшее движенiе лица, бровей, глазъ — что называютъ мимикой — есть, въ сущности, жестъ. Правда жеста и его выразительность — первооснова актерской игры. Къ сожалcнiю, у большинства молодыхъ людей, готовящихся къ сценc, и у очень многихъ актеровъ со словомъ «жестъ» сейчасъ же связывается представление о рукахъ, о ногахъ, о шагахъ. Они начинаютъ размахивать руками, то прижимая ихъ къ сердцу, то заламывая и выворачивая ихъ книзу, то плавая ими поочередно — правой, лcвой, правой — въ воздухc. И они убcждаютъ себя, что играютъ роль хорошо, потому что жесты ихъ «театральны». Театральность-же, въ ихъ представленiи, заключается въ томъ, что они слова роли иллюстрируютъ подходящими будто-бы движенiями, и, такимъ образомъ, дcлаютъ ихъ болcе выразительными.
   Правда, въ сколько нибудь хорошихъ русскихъ школахъ уже давно твердятъ воспитанникамъ, что иллюстрировать слово жестомъ — нехорошо, что это фальшиво, что это прiемъ очень плохой. Но молодые люди этому почему то не вcрятъ. Какъ это такъ — не иллюстрировать слова жестомъ? А что же дcлаютъ всc большiе актеры? Нcтъ, что-то не такъ, это надо провcрить.
   Пришелъ однажды въ Москвc провcрять своихъ учителей молодой человcкъ ко мнc. Изложилъ мнc свое недоумcнiе и спросилъ мое мнcнiе:
   — Учитель вашъ совершенно правъ, – отвcтилъ я ему. – Вы должны принять къ сведcнiю его указание.
   Тутъ-то я и попался. Молодой человcкъ побcдоносно откинулся на спинку кресла и сказалъ:
   — А какъ-же, г. Шаляпинъ, въ прошлый разъ, когда вы въ Артистическомъ Обществc декламировали молодежи стихотворенiе, въ которомъ была фраза:

«И отражали шелкъ, и фрезы, и колеты
съ карнизу до полу сплошныя зеркала»…

   — то при словахъ «съ карнизу до полу» вы рукою провели въ воздухc линiи?!.
   — Да? Вcроятно, это было такъ, – сказалъ я моему гостю. – Но, проводя рукой линiи по воздуху, я глазами моими отмcрилъ разстоянiе, такъ что жесть мой вовсе не говорилъ вамъ о карнизc и полc, – онъ былъ согрcтъ чcмъ-то другимъ. Вcроятно, я этого жеста и не виделъ, не замcчалъ его, какъ не замcчают жестовъ, которые я дcлаю, разговаривая съ вами… Кстати, скажите мнc, пожалуйста, что собственно вы подразумcваете подъ жестомъ? Что такое вообще жесть?
   Молодой человcкъ нcсколько замялся и объяснилъ мне, что жестъ – это движенiе руки, ноги, плечъ и т.п.
   — А по-моему, – заметилъ я, – жестъ есть не движенiе тела, а движенiе души. Если я, не производя никакихъ движенiй просто сложилъ мои губы въ улыбку, – это уже есть жесть. А разве вамъ запретили въ школе улыбнуться послc слова, если эта улыбка идетъ отъ души, согрcта чувствомъ персонажа? Вамъ запретили механическiя движенiя, приставленныя къ слову съ нарочитостью. Другое дcло – жестъ, возникающей независимо отъ слова, выражающiй ваше чувствованiе параллельно слову. Этотъ жестъ полезенъ, онъ что-то рисуетъ живое, рожденное воображенiемъ.
   Я надcюсь, что мой собесcдникъ, будущiй актеръ, понялъ меня и не будетъ иллюстрировать слова бездушными движенiями рукъ, ногъ, плечъ и т.п.
   Образцомъ великаго художника, который движенiемъ лица и глазъ умcлъ рисовать великолcпныя картины, можетъ служить нашъ извcстный разсказчикъ И.Ф.Горбуновъ. Въ чтенiи разсказы его бcдноваты. Но стоило только послушать, какъ онъ ихъ разсказываетъ самъ, и посмотреть, какъ при этомъ живетъ, жестикулируя, каждая черта его лица, каждый волосокъ его бровей, чтобы почувствовать, какая въ его разсказахъ глубочайшая правда, какiе это перлы актерскаго искусства. Если бы вы видели, какъ Горбуновъ представляетъ пcвчаго, регента, мужика, лежащаго въ телcгc и мурлыкающаго пcсню; если бы видели, какъ этотъ мужикъ реагируетъ на неожиданный ударъ кнута, которымъ его пожаловалъ кучеръ, везущiй барина, то вы поняли бы, что такое художественный жестъ, независимо отъ слова возникающiй. Безъ такихъ жестовъ жить нельзя и творить нельзя. Потому, что никакими словами и никакими буквами ихъ не заменить. Есть двери, которыя открываются при посредствc кирпича, подвcшеннаго на веревкc, – примитивный блокъ. Вы эти двери знаете, видали ихъ. Но какъ скрипитъ такая дверь, какъ хлопаетъ, какъ черезъ нее валятъ клубы пара на улицу, – это можетъ быть разсказано только тcми прочувствованными и рисующими жестами, на которые былъ великiй мастеръ И.Ф.Горбуновъ. Нельзя жестомъ иллюстрировать слова. Это будутъ те жесты, про которые Гамлетъ сказалъ актерамъ: «вы будете размахивать руками, какъ вcтреная мельница»… Но жестомъ при словc можно рисовать цcлыя картины.
   Вопросъ о правдивому сценическомъ жестc мнc представляется столь важнымъ, что меня волнуетъ мысль, можетъ быть, кто-нибудь изъ моихъ молодыхъ читателей — будущiй актеръ – еще не совсcмъ меня понялъ. Рискуя показаться излишне настойчивымъ, я позволю себc привести еще два примcра (одинъ – воображаемый, другой — реальный) недопустимой иллюстрацiи жестомъ слова.
   Поется дуэтъ, слcдовательно, – ведется какой-то дiалогъ. Одинъ актеръ говорить другому: не совcтую тебc жениться на Лизетте; возьми-ка лучше обними Каролину. Актеръ, къ которому обращенъ совcтъ, съ нимъ не согласенъ; его партнеръ еще не закончилъ варiацiй фразы, а онъ уже начинаетъ жестами иллюстрировать свои возраженiя. Онъ трясетъ пальцемъ по воздуху – нcтъ!.. Онъ любить Лизетту – прижимаетъ къ сердцу руки. Когда же дcло доходитъ до Каролины, онъ подскакиваетъ къ рампе, обращаетъ лицо къ публике и, подмигивая ей, насмешливо большимъ пальцемъ черезъ плечо указываетъ на увещевателя, какъ бы говоря: «съ Каролиной меня не надуешь!..».
   Къ крайнему моему огорченiю, долженъ признаться, что мой примcръ не совсемъ выдуманный. Я слушалъ оперу «Отелло». Въ спектаклc пелъ Таманьо, замcчательнейшiй изъ всcхъ Отелло, которыхъ я виделъ на оперной сценc. Яго-же изображалъ актеръ, считающiйся однимъ изъ первоклассныхъ итальянскихъ певцовъ, и не безъ основанiя. Послc того, какъ онъ очень краснорcчиво разсказалъ Отелло исторiю съ платкомъ, когда разъяренный Таманьо пальцами жевалъ скатерть на столc, удовлетворенный Яго отошелъ нcсколько назадъ, посмотрcлъ на волнующуюся черную стихiю и публикc большимъ пальцемъ показалъ на Отелло, сдcлавъ послc этого еще специфическiй итальянскiй жестъ – поболталъ всей кистью руки около живота, – какъ бы говоря:
   — Видали, господа, какъ я его объегорилъ?..

Такiе жесты и такихъ актеровъ упаси Богъ имcть въ театрc.

27.

   Движенiе души, которое должно быть за жестомъ для того, чтобы онъ получился живымъ и художественно-цcннымъ, должно быть и за словомъ, за каждой музыкальной фразой. Иначе и слова и звуки будутъ мертвыми. И въ этомъ случаc, какъ при созданiи внcшняго облика персонажа, актеру должно служить его воображенiе. Надо вообразить душевное состоянiе персонажа въ каждый данный моментъ дcйствiя. Пcвца, у котораго нcт воображенiя, ничто не спасетъ отъ творческаго безплодiя – ни хорошiй голосъ, ни сценическая практика, ни эффектная фигура. Воображенiе даетъ роли самую жизнь и содержанiе.
   Я только тогда могу хорошо спcть исторiю молодой крестьянки, которая всю свою жизнь умиленно помнитъ, какъ когда-то, давно, въ молодости красивый уланъ, проcзжая деревней, ее поцcловалъ, и слезами обливается, когда, уже старухой, встрcчаетъ его старикомъ (я говорю о «Молодешенька въ дcвицахъ я была» — только тогда могу я это хорошо спcть, когда воображу, что это за деревня была, и не только одна эта деревня, – что была вообще за Россiя, что была за жизнь въ этихъ деревняхъ, какое сердце бьется въ этой пcснc… Вcдь, вообразить надо, какъ жила эта дcвушка, если райское умиленiе до старости далъ ей случайный поцcлуй офицера въ руку. Надо все это почувствовать, чтобы пcвцу стало больно. И непременно станетъ ему больно, если онъ вообразить, какъ въ деревнc жили, какъ работали, какъ вставали до зари въ 4 часа утра, въ какой сухой и суровой обстановкc пробуждалось юное сердце. Вотъ тогда я, дcйствительно, «надъ вымысломъ слезами обольюсь».
   Вообразить, чувствовать, сочувствовать, жить съ горемъ безумнаго мельника изъ «Русалки», когда къ нему возвращается разумъ, и онъ поетъ:
   — «Да, старъ и шаловливъ я сталъ!»
   Тутъ мельникъ плачетъ. Конечно, за мельникомъ грcхи, а все же страдаетъ онъ мучительно, – эту муку надо почувствовать и вообразить, надо пожалеть… И Донъ-Кихота полюбить надо и пожалcть, чтобы быть на сценc трогательнымъ старымъ гидальго.
   Иной разъ пcвцу приходится пcть слова, которыя вовсе не отражаютъ настоящей глубины его настроенiя въ данную минуту. Онъ поетъ одно, а думаетъ о другомъ. Эти слова – какъ бы только внcшняя оболочка другого чувства, которое бродитъ глубже и въ нихъ прямо не сказывается. Какъ бы это объяснить точнее? Ну, вотъ, человcкъ перебираетъ четки, – подарокъ любимой женщины, и хотя пальцы его заняты четками, и смотритъ онъ на нихъ, будто всецcло ими поглощенный, думаетъ онъ дcйствительно не о нихъ, а о той, которая ему ихъ подарила, которая его любила и умерла…
   Марфа въ «Хованщинc» Мусоргскаго сидитъ на бревне у окна кн. Хованскаго, который когда-то поигралъ ея любовью. Она поетъ какъ будто простую пcсню, въ которой вспоминаетъ о своей любви къ нему:

«Исходила младешенька
Всc луга и болота,
А и всc сcнные покосы;
Истоптала младешенька,
Исколола я ноженьки,
За милыимъ рыскаючи,
Да и лихъ его не имаючи».
Въ этихъ словахъ пcсни звучать ноты грустнаго безразличия. А между тcмъ Марфа пришла сюда вовсе не безразличной овечкой. Она сидитъ на бревнc, въ задумчивыхъ словахъ перебираетъ, какъ четки, старыя воспоминая, но думаетъ она не о томъ, что было, а о томъ, что будетъ. Ея душа полна чувствомъ жертвенной муки, къ которой она готовится. Вмcстc съ нимъ, любимымъ Хованскимъ, она скоро войдетъ на костерь – вмcстc гореть будутъ во имя святой своей вcры и любви.
«Словно свcчи Божiи,
Мы съ тобою затеплимся,
Окрестъ братья во пламени,
И въ дыму, и въ огнc души носятся»…
Вотъ какимъ страстнымъ, фанатическимъ аккордомъ, свcтлымъ и неистовымъ въ одно и то же время, заканчивается ея пcсня!..
Значить, пcсню Марфы надо пcть такъ, чтобы публика съ самаго начала почувствовала тайную подкладку пcсни. Чтобы она почувствовала не «четки», а то движенiе души, которое кроется за задумчивыми движенiями пальцевъ… «Что-то такое произойдетъ», – должна догадаться публика. Если певица сумcетъ это сдcлать, образъ Марфы будетъ созданъ. И будетъ пcвицc великая слава, такъ какъ Марфа – одна изъ тcх изумительныхъ по сложной глубинc натуръ, который способна рожать, кажется, одна только Россiя, и для выражения которыхъ нуженъ былъ генiй Мусоргскаго. Въ душc Марфы неистовствуютъ земная любовь, страсть, горячiй грcхъ, жгучая ревность, религiозный фанатизмъ, экстазъ и свcтлая умиленность вcры – и какимъ-то жуткимъ полукругомъ всc эти противоположности сходятся надъ пламенемъ костра. «Аллилуя, аллилуя!»…
Если же внутреннiя чувства Марфы черезъ ея пcсню не просочатся, то никакой Марфы не получится. Будеть просто болcе или менcе полная дама, болcе или менcе хорошо или плохо поющая какiя-то никому ненужныя слова…
Выше я сказалъ, что душевное состояние изображаемаго лица надо пcвцу чувствовать въ каждый моментъ дcйствiя. Долженъ сказать, что бываютъ случаи, когда артисту мcшает быть правдивымъ какое-нибудь упущенiе автора музыки. Вкрадывается въ партитуру маленькая фальшь, а если фальшь – актеру трудно. Вотъ примcръ. Я пою Ивана Грознаго въ «Псковитянкc» и чувствую, что мнc трудно въ началc послcдней картины оперы. Не могу сдcлать, какъ надо. Въ чcмъ дcло? А вотъ въ чемъ. Сначала Грозный предается размышленiямъ. Вспоминаетъ молодость, какъ онъ встрcтиль когда-то въ орcшнике Bcру, мать Ольги, какъ дрогнуло его сердце, какъ онъ отдался мгновенному порыву страсти. «Дрогнуло ретивое, не стерпcлъ, теперь плоды вотъ пожинаемъ». Хорошо. Но сiю же минуту, вслcдъ за этимъ, дальнcйшiя его размышленiя уже иного толка.
«То только царство сильно, крcпко и велико,
Гдc вcдаетъ народъ, что у него одинъ владыка,
Какъ во единомъ стадc – единый пастырь».
Мечтатель-любовникъ прежнихъ лcтъ преображается въ зрcлаго государственнаго мыслителя, утверждающего силу централизованной власти, воспcвающаго благо самодержавiя. Тутъ переходъ изъ одного душевнаго состоянiя въ другой – нужна, значитъ, или пауза, или же, вообще, какая-нибудь музыкальная перепряжка, а этого у автора нcтъ. Мнc приходится просить дирижера, чтобы онъ задержалъ послcднюю ноту въ оркестрc, сдcлалъ на ней остановку, чтобы дать мнc время и возможность сдcлать лицо, переменить обликъ. Говорю объ этомъ автору – Римскому-Корсакову. Поклонялся я ему безгранично, но надо сказать правду, не любилъ Николай Андреевичъ слушать объ ошибкахъ… Не особенно охотно выслушалъ онъ и меня. Хмуро сказалъ: «посмотрю, обдумаю»… Спустя нcкоторое время, онъ приносить мнc новую арiю для этой сцены «Псковитянки». Посвятилъ арiю мнc – рукопись ея храню до сихъ поръ, – а спcлъ я ее только одинъ разъ –— на репетицiи. Прежнiй рcчитативъ, хоть съ ошибкой, былъ превосходный, а арiя, которою онъ хотcлъ его замcнить, оказалась неподходящей. Не хотcлось мнc «арiи» въ устахъ Грознаго. Я почувствовалъ, что арiя мcшаетъ простому ходу моего дcйствiя.
Если бы я не культивировалъ въ себc привычки каждую минуту отдавать себc отчетъ въ томъ, что я дcлаю, я бы, вcроятно, и не замcтилъ пробcла въ музыкc, и мой образъ Грознаго отъ этого несомненно пострадалъ бы.

28.

Въ предыдущей главc я старался опредcлить роль воображенiя въ созданiи убcдительныхъ сценических образов. Важность воображенiя я полагалъ в томъ, что оно помогаетъ преодолевать въ работc все механическое и протокольное. Этими замcчанiями я извcстнымъ образомъ утверждалъ начало свободы въ театральномъ творчествc. Но свобода въ искусствc, какъ и въ жизни, только тогда благо, когда она ограждена и укреплена внутренней дисциплиной.
Объ этой дисциплине въ сценическомъ творчествc я хочу теперь сдcлать нcсколько необходимыхъ замcчанiй.
«Сценическiй образъ правдивъ и хорошъ въ той мcрc, въ какой онъ убcждаетъ публику». Я сказалъ, что негръ съ бcлой шеей, старикъ съ нcжными руками не покажутся публикc убcдительными. Я высказалъ предположенiе, что белокурый Борисъ Годуновъ не будетъ принять безъ сопротивленiя, и выразилъ увcренность, что пcсня безъ внутренней жизни никого не взволнуетъ. Убcдить публику, значитъ, въ сущности, хорошо ее обмануть, – вcрнcе, создать въ ней такое настроенiе, при которомъ она сама охотно поддается обману, сживается съ вымысломъ и переживаетъ его, какъ нcкую высшую правду. Зритель отлично знаетъ, что актеръ, умирающiй на сценc, будетъ, можетъ быть, черезъ четверть часа въ трактире пить пиво, и тcмъ не мcнcе отъ жалости его глаза увлажняются настоящими слезами.
Такъ убcдить, такъ обмануть можно только тогда, когда строго соблюдено чувство художественной мcры.
Конечно, актеру надо прежде всего самому быть убcжденнымъ въ томъ, что онъ хочетъ внушить публике. Онъ долженъ вcрить въ создаваемый имъ образъ твердо и настаивать на томъ, что вотъ это, и только это настоящая правда. Такъ именно жилъ персонажъ и такъ именно онъ умеръ, какъ я показываю. Если у актера не будетъ этого внутренняго убcжденiя, онъ никогда и никого ни въ чcмъ не убcдить; но не убcдитъ онъ и тогда, если при музыкальномъ, пластическомъ и драматическомъ разсказе не распредcлитъ правильно, устойчиво и гармонично всcхъ тяжестей сюжета. Чувство должно быть выражено, интонацiи и жесты сделаны точь-въ-точь по строжайшей мерке, соотвcтствующей данному персонажу и данной ситуацiи. Если герой на сценc, напримcръ, плачетъ, то актеръ-пcвецъ свою впечатлительность, свою собственную слезу долженъ спрятать, – онc персонажу, можетъ быть, вовсе не подойдутъ. Чувствительность и слезу надо заимствовать у самого персонажа, – онc-то будутъ правдивыми.
Для иллюстрацiи моей мысли приведу примcръ изъ практики. Когда-то въ юности, во время моихъ гастролей на юге Россiи, я очутился однажды въ Кишиневе и въ свободный вечеръ пошелъ послушать въ мcстномъ театрc оперу Леонковалло «Паяцы». Опера шла не шатко, не валко, въ залc было скучновато. Но вотъ теноръ запелъ знаменитую арiю Паяца и залъ странно оживился: теноръ сталъ драматически плакать на сценc, а въ публике начался смcшокъ. чcмъ больше теноръ разыгрывалъ драму, чcмъ болcе онъ плакалъ надъ словами «Смейся, паяцъ, надъ разбитой любовью!», тcмъ больше публика хохотала. Было очень смешно и мне. Я кусалъ губы, сдерживался, что было силы, но всcмъ моимъ нутромъ трясся отъ смcха. Я бы, вcроятно, остался при мненiи, что это бездарный человcкъ, не умеетъ, смешно жестикулируетъ – и намъ смешно… Но вотъ, кончился актъ, публика отправилась хохотать въ фойэ, а я пошелъ за кулисы. Тенора я зналъ мало, но былъ съ нимъ знакомъ. Проходя мимоc его уборной, я рcшилъ зайти поздороваться. И что я увиделъ? Всхлипывая еще отъ пережитаго имъ на сценc, онъ со слезами, текущими по щекамъ, насилу произнесъ:

   — Здр… здравствуйте.
   — Что съ вами, – испугался я. – Вы нездоровы?
   — Нcтъ… я здо… ровъ.
   — А что же вы плачете?
   — Да вотъ не могу удержать слезъ. Всякiй разъ, когда я переживаю на сценc сильное драматическое положенiе, я не могу удержаться отъ слезъ, я пла-ачу… Такъ мнc жалко бcднаго паяца.
   Мнc стало ясно, въ чcмъ дcло. Этотъ, можетъ быть, не совсcмъ ужъ бездарный пcвецъ губилъ свою роль просто тcмъ, что плакалъ надъ разбитой любовью не слезами паяца, а собственными своими слезами черезчуръ чувствительнаго человcка… Это выходило смешно, потому что слезы тенора никому неинтересны…
   Примcръ этотъ рcзкiй, но онъ поучителенъ. Крайнее нарушение художественной мcры вызвало въ театрc крайнюю реакцiю – смcхъ. Менcе резкое нарушенiе мcры вызвало бы, вcроятно, меньшую реакцiю – улыбки. Уклоненiе отъ мcры въ обратномъ направленiи, – вызвало бы обратную-же реакцiю. Если бы теноръ былъ человcкомъ черствымъ, паяца совсcмъ не жалcлъ бы, и эту личную свою черту равнодушiя рcзко проявилъ бы въ исполненiи арiи «Смcйся, паяцъ…», публика, очень возможно, закидала бы его гнилыми яблоками…

Идеальное соотвcтствiе средствъ выражения художественной цcли – единственное условiе, при которомъ можетъ быть созданъ гармонически-устойчивый образъ, живущiй своей собственной жизнью, – правда, черезъ актера, но независимо отъ него. Черезъ актера-творца, независимо отъ актера-человcка.

29.

Дисциплина чувства снова возвращаетъ насъ въ сферу сознанiя, къ усилiю чисто интеллектуальнаго порядка. Соблюденiе чувства художественной мcры предполагаетъ контроль надъ собою. Полагаться на одну только реакцiю публики я не рекомендовалъ бы. «Публика хорошо реагируетъ, значить это хорошо», – очень опасное сужденiе. Легко обольститься полу-правдой. Успcхъ у публики, т.е., видимая убcдительность для нея образа, не долженъ быть артистомъ принятъ, какъ безусловное доказательство подлинности образа и его полной гармоничности. Бываетъ, что публика ошибается. Есть, конечно, въ публике знатоки, которые рcдко заблуждаются, но свcжiй народъ, широкая публика судитъ о вещахъ правильно только по сравненiю. Приходится слышать иногда въ публике про актера: «какъ хорошо играетъ!», а играетъ этотъ актеръ отвратительно. Публика пойметъ это только тогда, когда увидитъ лучшее, болcе правдивое и подлинное. «Вотъ какъ это надо играть!» – сообразитъ она тогда… Показываютъ вамъ мебель Людовика XV. Все, какъ слъдуетъ: форма, рcзьба, золото, подъ старое. Это можетъ обманывать только до той минуты, пока вамъ не покажутъ настоящiя произведенiя эпохи, съ ея необъяснимымъ отпечаткомъ, съ ея неподдельной красотой. Только строгiй контроль надъ собою помогаетъ актеру быть честнымъ и безошибочно убcдительнымъ.
Тутъ актеръ стоитъ передъ очень трудной задачей – задачей раздвоенiя на сценc. Когда я пою, воплощаемый образъ предо мною всегда на смотру. Онъ передъ моими глазами каждый мигъ. Я пою и слушаю, дcйствую и наблюдаю. Я никогда не бываю на сценc одинъ. На сценc два Шаляпина. Одинъ играетъ, другой контролируетъ. «Слишкомc много слезъ, братъ, – говоритъ корректоръ актеру. – Помни, что плачешь не ты, а плачетъ персонажъ. Убавь слезу». Или же: «Мало, суховато. Прибавь». Бываетъ, конечно, что не овладеешь собственными нервами. Помню, какъ, однажды, въ «Жизни за Царя», въ моментъ, когда Сусанинъ говоритъ: «Велятъ идти, повиноваться надо», и, обнимая дочь свою Антонину, поетъ:

«Ты не кручинься, дитятко мое,
Не плачь, мое возлюбленное чадо»,

   — я почувствовалъ, какъ по лицу моему потекли слезы. Въ первую минуту я не обратилъ на это внимания, – думалъ, что это плачетъ Сусанинъ, – но вдругъ замcтилъ, что вмcсто прiятнаго тембра голоса изъ горла начинаетъ выходить какой-то жалобный клекотъ… Я испугался и сразу сообразилъ, что плачу я, растроганный Шаляпинъ, слишкомъ интенсивно почувсгвовавъ горе Сусанина, т.е. слезами лишними, ненужными, – и я мгновенно сдержалъ себя, охладилъ. «Нcтъ, брать, – сказалъ контролеръ, – не сентиментальничай. Богъ съ нимъ, съ Сусанинымъ. Ты ужъ лучше пой и играй правильно…»
   Я ни на минуту не разстаюсь съ моимъ сознанiемъ на сценc. Ни на секунду не теряю способности и привычки контролировать гармонiю дcйствiя. Правильно ли стоить нога? Въ гармонiи ли положенiе тcла съ тcмъ переживанiемъ, которое я долженъ изображать? Я вижу каждый трепеть, я слышу каждый шорохъ вокругъ себя. У неряшливаго хориста скрипнулъ сапогъ, – меня это ужъ кольнуло. «Бездcльникъ, – думаю, – скрипятъ сапоги», а въ это время пою: «Я умира-аю»…
   Безсознательность творчества, о которой любятъ говорить иные актеры, не очень меня восхищаетъ. Говорятъ: актеръ въ пылу вдохновенiя такъ вошелъ въ роль, что, выхвативъ кинжалъ, ранилъ имъ своего партнера. По моему мнcнiю, за такую безсознательность творчества слcдуетъ отвести въ участокъ… Когда даешь на сценc пощечину, надо, конечно, чтобы публика ахнула, но партнеру не должно быть больно. А если въ самомъ дълc шибко ударить, партнеръ упадетъ, и дирекцiи придется на четверть часа опустить занавcсъ. Выслать распорядителя и извиниться:
   — Простите, господа. Мы вынуждены прекратить спектакль, – актеръ вошелъ въ роль…

30.

   Актеръ усердно изучилъ свою партитуру, свободно и плодотворно поработало его воображенiе, онъ глубоко почувствовалъ всю гамму душевныхъ переживанiй персонажа; онъ тщательно разработалъ на репетицiяхъ интонации и жесты; строгимъ контролемъ надъ своими органами выраженiя достигъ удовлетворительной гармонiи. Образъ, который онъ въ перiодъ первыхъ вдохновенiй увидcлъ, какъ идеальную цcль, – отшлифованъ.
   На первомъ представленiи оперы онъ побcдоносно перешелъ за рампу и покорилъ публику. Готовъ ли образъ окончательно?
   Нcтъ, образъ еще не готовъ. Онъ долго еще дозрcваетъ, отъ спектакля къ спектаклю, годами, годами. Дcло въ томъ, что есть трудъ и наука, есть въ природc талантъ, но самая, можетъ быть, замcчательная вcщь въ природc – практика. Если воображенiе – мать, дающая роли жизнь, практика – кормилица, дающая ей здоровый ростъ.
   Я думаю, ни одинъ сапожникъ, – а я въ юности имcлъ честь быть сапожникомъ и говорю en connaissance de cause, – какъ бы онъ ни былъ талантливъ, не можетъ сразу научиться хорошо точать сапоги, хотя бы онъ учился этому пять лcтъ. Конечно, онъ ихъ прекрасно сдcлаетъ, если онъ сапожникъ хорошiй, но узнать по вашему лицу, какiя у васъ ноги и какiя особенности нужны вашимъ сапогамъ, – для этого нужна практика и только практика. Убcдить! Но есть такое множество пустяковъ, которые стоятъ между вами и публикой. Есть вещи неуловимыя, до сихъ поръ не могу понять, въ чемъ дcло, но чувствую: это почему-то публикc мcшаетъ меня понять, мнc повcрить. Свcтъ въ театрc, если онъ въ какой-то таинственно-необходимой степени не соотвcтствуетъ освcщенiю сцены, мcшаетъ проявиться какимъ-то скрытымъ чувствамъ зрителя, подавляетъ и отвращаетъ его эмоцiю. Что нибудь въ костюмc, что-нибудь въ декорацiи или въ обстановкc. Такъ что актеръ въ творенiи образа зависитъ много отъ окружающей его обстановки, отъ мелочей, помогающихъ ему, и отъ мелочей, ему мcшающихъ. И только практика помогаетъ актеру замcчать, чувствовать, догадываться, что именно, какая деталь, какая соринка помcшала впечатлcнiю. Это дошло, это не доходитъ, это падаетъ криво. Зрительный залъ и идущiя изъ него на подмостки струи чувства шлифуютъ образъ неустанно, постоянно. Играть же свободно и радостно можно только тогда, когда чувствуешь, что публика за тобою идетъ. А чтобы держать публику – одного таланта мало: нуженъ опытъ, нужна практика, которые даются долгими годами работы.
   И вотъ, когда-нибудь наступаетъ моментъ, когда чувствуешь, что образъ готовъ. Чcмъ это все-таки, въ концc концовъ, достигнуто? Я въ предыдущихъ главахъ объ этомъ немало говорилъ, но договорить до конца не могу. Это тамъ – за заборомъ. Выучкой не достигнешь и словами не объяснишь. Актеръ такъ вмcстилъ всего человcка въ себc, что все, что онъ ни дcлаетъ, въ жестc, интонацiи, окраскc звука, – точно и правдиво до послcдней степени. Ни на iоту больше, ни на iоту меньше. Актера этого я сравнилъ бы со стрcлкомъ въ «Тирc», которому такъ удалось попасть въ цcль, что колокольчикъ дрогнулъ и зазвонилъ. Если выстрcлъ уклонился бы на одинъ милиметръ, выстрcлъ это будетъ хорошiй, но колокольчикъ не зазвонитъ…
   Такъ со всякой ролью. Это не такъ просто, чтобы зазвонилъ колокольчикъ. Часто, довольно часто блуждаешь около цcли, близко, одинъ милиметръ разстоянiя, но только около. Странное чувство. Одинъ моментъ я чувствую, чувствую, что колокольчикъ звонитъ, а сто моментовъ его не слышу. Но не это важно – важна самая способность чувствовать, звонитъ или молчитъ колокольчикъ… Точно также, если у слушателя моего, какъ мнc иногда говорятъ, прошли мурашки по кожc, – повcрьте, что я ихъ чувствую на его кожc. Я знаю, что онc прошли. Какъ я это знаю? Вотъ этого я объяснить не могу. Это по ту сторону забора…

31.

   Что сценическая красота можетъ быть даже въ изображенiи уродства, — не пустая фраза. Это такая же простая и несомнcнная истина, какъ то, что могуть быть живописны отрепья нищаго. Тcмъ болcе прекрасно должно быть на сценc изображенiе красоты, и тcмъ благороднcе должно быть благородство. Для того-же, чтобы быть способнымъ эту красоту свободно воплотить, актеръ долженъ чрезвычайно заботливо развивать пластическiя качества своего тела. Непринужденность, свобода, ловкость и естественность физическихъ движенiй такое же необходимое условiе гармоническаго творчества, какъ звучность, свобода, полнота и естественность голоса. Отъ того, что это не всегда сознается, получаются печальный и курьезныя явленiя. Молодой человcкъ окончилъ консерваторiю или прошелъ курсъ у частнаго профессора пcнiя и сценическаго искусства, онъ поставилъ правильно тc или другiя ноты своего голоса, выучилъ роль и совершенно добросовестно полагаетъ, что онъ уже можетъ играть Рауля въ «Гугенотахъ» или царя Грознаго. Но скоро онъ убcждается, что ему неловко въ томъ костюме, который на него надcлъ портной-одcвальщикъ.
   Милый, образованный молодой человcкъ, знающiй отлично исторiю гугенотовъ и кто такой Рауль де Нанжи, представъ передъ публикой за освещенной рампой, бываетъ скорcе похожъ на парикмахера, переряженнаго въ святочный костюмъ. Онъ просто не умcетъ ходить на сценc при публике, не владcя свободно своимъ тcломъ. Получается разладъ между рыцаремъ, котораго онъ изображаетъ, и имъ самимъ.
   Пришелъ однажды ко мнc въ Петербурc молодой человcкъ съ письмомъ отъ одного моего друга-писателя. Писатель рекомендавалъ мнc юношу, какъ человcка даровитаго, даже поэта, но безъ всякихъ средствъ, – онъ хочетъ учиться пенiю. Нельзя ли послушать его и помочь ему?
   Молодой человcкъ былъ одетъ въ черную блузу, шнуркомъ подпоясанную подъ животомъ. Я заметилъ, что онъ ходитъ въ развалку, какъ ходили у насъ люди изъ народа съ идеями, мечтающiе помочь угнетеннымъ. Я замcтилъ также, что онъ обладаетъ великолепной физической силой, – я больно почувствовалъ его рукопожатiе. Я его послушалъ. Сравнительно недурнымъ голосомъ – басомъ – онъ спcлъ какую-то оперную арiю. Спcлъ скучно, что я ему и сказалъ. Онъ согласился съ этимъ, объяснивъ, что еще ни у кого не учился. На ученiе ему нужно 40 рублей въ мcсяцъ. Я ему ихъ обcщалъ, выдалъ авансъ и разрcшилъ время отъ времени приходить мнc попеть. Онъ поступилъ въ школу. Видалъ я его рcдко, – въ сроки взноса денегъ. Но этакъ черезъ полгода онъ пришелъ показать мнc свои успcхи. Въ той-же черной блузc, съ тcмъ же поясомъ подъ животомъ. Слишкомъ крcпко, какъ всегда, пожалъ мнc руку, въ развалку подошелъ къ фортепiано и запcлъ.
   Никакой особенной разницы между первымъ разомъ и теперешнимъ я въ его пcнiи не замcтилъ. Онъ только дcлалъ какiя-то новыя задержанiя, едва ли нужныя, и пояснялъ мнc, почему они логически необходимы. Я сдcлалъ ему нcкоторыя замcчанiя по поводу его пcнiя и, между прочимъ, спросилъ его, что онъ думаетъ по поводу своей блузы: такъ ли онъ къ ней привыкъ, что съ ней не разстается, или, можетъ быть, у него не хватаетъ денегъ на другую одежду?…
   Вопросъ мой, повидимому, смутилъ молодого человcка; однако, улыбнувшись, онъ сказалъ мнc, что голосъ звучитъ одинаково и въ блузc, и во фракc. Противъ этой истины я ничего не возразилъ. Дcйствительно, подумалъ я, – голосъ звучитъ одинаково…
   Въ то время я игралъ короля Филиппа II въ «Донъ-Карлосc». Молодой человcкъ часто приходилъ просить билеты на эти мои спектакли: хочетъ изучить мою игру въ «Донъ-Карлосc», такъ какъ къ роли Филиппа II имcетъ особое тяготcнiе и надеется, что это будетъ лучшая изъ его ролей, когда онъ начнетъ свою карьеру. Я ему охотно давалъ контрамарки. Онъ приходилъ затcмъ благодарить меня и говорилъ, что моя игра переполняетъ его душу восторгомъ.
   — Вотъ и чудно, – сказалъ я ему. – Я радъ, что такимъ образомъ вы получите нcсколько наглядныхъ уроковъ игры.
   Прошелъ еще одинъ учебный годъ. Снова пришелъ ко мнc молодой пcвецъ. Въ черной блузc, съ пояскомъ подъ животомъ, снова до боли крcпко пожалъ мнc руку.

На этотъ разъ я поступилъ съ нимъ строго. Я ему сказалъ:

   — Молодой человcкъ. Вотъ уже 2 года, какъ вы учитесь. Вы ходили въ театръ смотрcть меня въ разныхъ роляхъ и очень увлекаетесь королемъ Филиппомъ II Испанскимъ. А ходите вы все на кривыхъ ногахъ въ развалку, носите блузу и такъ отъ души жмете руки, что потомъ онc болятъ. Вашъ профессоръ, очевидно, вамъ не объяснилъ, что помимо тcхъ нотъ, которыя надо задерживать, какъ вы въ прошлый разъ это мнc логически объяснили, надо еще учиться, какъ ходить не только на сценc, но и на улицc. Удивляюсь, что вы не сообразили этого сами. Голосъ, конечно, звучитъ одинаково во всякомъ костюмc, но короля Филиппа II, котораго вы собираетесь играть, вы никогда не сыграете. Я считаю двухлcтнiй опытъ вполнc достаточнымъ…
   Молодой человcкъ, вcроятно, жаловался друзьямъ, что вотъ болыше актеры затираютъ молодыхъ и не даютъ имъ дороги… Онъ этого не говорилъ бы, если бы понималъ, что большими актерами дcлаются, обыкновенно, люди, съ одинаковой строгостью культивирующiе и свой духъ и его внcшнiя пластичекiя отраженiя.
   Высочайшимъ образцомъ актера, въ совершенствc владcвшаго благородной пластикой своего «амплуа», является для меня Иванъ Платоновичъ Киселевскiй. Этотъ знаменитый актеръ гремcлъ въ концc прошлаго вcка въ роляхъ «благородныхъ отцовъ», — вообще «джентельменовъ». Я его видcлъ на сценc, въ Казани, когда я былъ еще мальчикъ. Лично же я встретился съ нимъ гораздо позже въ Тифлисc, въ салонc одной знакомой дамы, устроившей раутъ для гастролировавшей тамъ столичной труппы. Я былъ еще слишкомъ робокъ, чтобы вступить съ Киселевскимъ въ бесcду, — я наблюдалъ за нимъ издали, изъ угла. Сcдые волосы, белые, какъ лунь, бритое лицо — некрасивое, но интересное каждою морщинкой. Одcтъ въ черный сюртукъ. Безукоризненно завязанный галстукъ. Обворожительный голосъ совсемъ, какъ бархатъ. Говоритъ негромко, но все и везде слышно. Я любовался этой прекрасной фигурой. Киселевскаго пригласили къ буфету. Онъ подошелъ къ столу съ закусками и прежде, чcмъ выпить рюмку водки, взялъ тарелку, посыпалъ въ нее соль, перецъ, налилъ немного уксуса и прованскаго масла, смcшалъ все это вилкой и полилъ этимъ на другой тарелке салатъ. Читатель, конечно, удивляется, что я собственно такое разсказываю? Человcкъ сдcлалъ соусъ и закусилъ салатомъ рюмку водки. Просто, конечно, но какъ это сдcлалъ Киселевскiй – я помню до сихъ поръ, какъ одно изъ прекрасныхъ видcнiй благородной сценической пластики. Помню, какъ его превосходная, красивая рука брала каждый предметъ, какъ вилка въ его рукахъ сбивала эту незатейливую смcсь, и какимъ голосомъ, какой интонацiей онъ сказалъ:
   — Ну, дорогiе друзья мои, актеры, поднимемъ рюмки въ честь милой хозяйки, устроившей намъ этотъ прекрасный праздникъ…
   Благородство жило въ каждой линiи этого человъка. «Навcрное, англiйскiе лорды должны быть такими», – наивно подумалъ я. Я видcлъ потомъ въ жизни много аристократовъ, лордовъ и даже королей, но всякiй разъ съ гордостью за актера при этомъ вспоминалъ:

Иванъ Петровичъ Киселевскiй…

32.

Милые старые русскiе актеры!

   129 Многихъ изъ нихъ – всю славную плеяду конца прошлого вcка – я перевидалъ за работой на сценc; но старcйшихъ, принадлежавшихъ къ болcе раннему поколcнно великаго россiйскаго актерства, мнc пришлось видcть уже на покоc въ петербургскомъ убcжищc для престарcлыхъ деятелей сцены. Грустно было, конечно, смотрcть на выбывшихъ изъ строя и утомленныхъ болcзнями стариковъ и старухъ, но все-таки визиты къ нимъ въ убежище всегда доставляли мнc особую радость. Они напоминали мнc картины старинныхъ мастеровъ. Какiе ясные лики! Они были покрыты какъ будто лакомъ, – это былъ лакъ скрипокъ Страдиварiуса, всегда блистающiй одинаково. Эта чудесная ясность старыхъ актерскихъ лицъ – секреть, нашимъ поколcнiемъ безнадежно потерянный. Въ ней, во всякомъ случаc, отражалась иная жизнь, полная тайнаго трепета передъ искусствомъ. Со священной робостью они шли на работу въ свой театръ, какъ идутъ на причастiе, хотя и не всегда бывали трезвыми…
   Старый актерскiй мiръ былъ большой семьей. Безъ помпы и рекламъ, безъ выспреннихъ рcчей и фальшивой лести, вошедшихъ въ моду позже, актеры тcхъ поколcнiй жили тcсными дружными кружками. Собирались, совcтовались, помогали другъ другу, а когда надо было, говорили откровенно правду:
   — Ты, братъ, Зарайскiй, играешь эту роль неправильно.
   И какъ ни былъ самолюбивъ Зарайскiй, задумывался онъ надъ товарищеской критикой. И русскiй актеръ росъ и цвcлъ въ славc.
   Извcстно, что русское актерство получило свое начало при Екатеринc Великой. Русскiе актеры были крcпостными людьми, пришли въ театръ отъ сохи, отъ дворни – отъ рабства. Они были вынуждены замыкаться въ себc самихъ, потому что не очень авантажно обращались съ ними господа, передъ которыми они разыгрывали на сценc свои чувства.
   Я самъ еще засталъ время, когда Его Высокопревосходительство г. Директоръ Императорскихъ театровъ протягивалъ самымъ знаменитымъ актерамъ два пальца. Но при этихъ двухъ пальцахъ Его Высокопревосходительство, въ мое время, все-таки любезно улыбался, но отc стариковъ, уже кончавшихъ свою карьеру въ Императорскихъ театрахъ, я зналъ, что предыдущiе директора не протягивали и двухъ пальцевъ, а просто приходили за кулисы и громко заявляли:
   — Если ты въ слcдующiй разъ осмелишься мнc наврать такъ, какъ навралъ сегодня, то я тебя посажу подъ арестъ.
   Не похожъ ли на анекдотъ вотъ этотъ случай, – подлинный, цcликомъ отражающiй печальную дcйствительность того времени.
   Я засталъ еще на сценc одного очень стараго пcвца, почему-то меня, мальчишку, полюбившаго. Пcвецъ былъ хорошiй – отличный басъ. Но будучи землеробомъ, онъ сажалъ у себя въ огородь рcдиску, огурцы и прочiе овощи, служившiе главнымъ образомъ закуской къ водкъ… Былъ онъ и поэтъ. Самъ я читалъ только одно изъ его произведенiй, но запомнилъ. Оно было адресовано его другу, библиотекарю театра, котораго звали Ефимомъ:

«Фима, у меня есть рcдька въ пальтc,
Сдcлаемъ изъ нея декольте,
А кто водочки найти поможетъ,
Тотъ и рcдечки погложетъ»…
Такъ вотъ этотъ самый превосходный басъ, землеробъ и поэтъ, передъ выступленiемъ въ какомъ-то значительномъ концертc въ присутствiи Государя, не во время сдcлалъ «декольте» и запcлъ не то, что ему полагалось пcть. Директоръ, который, вcроятно, рекомендовалъ Государю участие этого пcвца, возмущенный влетcлъ въ уборную и раскричался на него такъ, какъ можно было кричать только на крепостного раба. А въ концc рcчи, уснащенной многими непристойными словами, изо всей силы ударилъ по нотамъ, которыя пcвецъ держалъ въ рукахъ. Ноты упали на полъ. Пcвецъ, до сихъ поръ безропотно молчавшiй, послc удара по нотамъ не выдержалъ и, нагибаясь поднять ихъ, глубокимъ, но спокойнымъ бархатнымъ басомъ рекъ:

   — Ваше Высокопревосходительство, умоляю васъ, не заставьте меня, Ваше Высокопревосходительство, послать васъ къ … матери.
   Какъ ни былъ директоръ взволнованъ, и въ своемъ гнcвc и лентахъ величавъ, онъ сразу замолкъ, растерялся и ушелъ… Исторiя была предана забвенiю.
   Вотъ почему, въ поискахъ теплаго человcческаго чувства, старые русские актеры жались другъ къ другу въ собственной средc. Не только въ столицахъ, вокругъ Императорскихъ театровъ, но и въ провинцiи они жили своей, особенной, дорогой имъ и необходимою жизнью. И въ ихъ средc, вcроятно, ютилась иногда зависть и ненависть – какъ всегда и вездc, – но эти черты не были характерны для актерской среды – въ ней господствовала настоящая, хорошая дружба.
   Старый актеръ не cздилъ по желcзнымъ дорогамъ въ 1-мъ классc, какъ это уже намъ, счастливцамъ, сделалось возможно – довольно часто ходилъ онъ изъ города въ городъ пcшкомъ, иногда очень далекiя разстоянiя – по шпаламъ, а вотъ лицо его, чcмъ рcшительнcе его отстраняли отъ высшаго общества, тcмъ ярче и выпуклcе чеканилась оно на той прекрасной медали, которая называется «театръ».

33.

   Что же случилось – спрашиваю я себя иногда – что случилось съ русскимъ актеромъ, что такъ стерлось его яркое, прекрасное лицо? Почему русскiй театръ потерялъ свою прежнюю обжигающую силу? Почему въ нашихъ театральныхъ залахъ перестали по настоящему плакать и по настоящему смеяться? Или мы такъ уже обcднcли людьми и дарованiями? Нcтъ, талантовъ у насъ, слава Богу, запась большой.
   Въ ряду многихъ причинъ упадка русскаго театра – упадка, который невозможно замаскировать ни мишурой пустой болтовни о какихъ то новыхъ формахъ театральнаго искусства, ни беззастенчивой рекламой – я на первомъ планc вижу крутой разрывъ нашей театральной традицiи.
   О традиiи въ искусствc можно, конечно, судить разно. Есть неподвижный традицiонный канонъ, напоминающiй одряхлcвшаго, склерознаго, всяческими болcзнями одержимаго старца, живущаго у ограды кладбища. Этому подагрику давно пора въ могилу, а онъ ко держится за свою безсмысленную, никому не нужную жизнь и распространяетъ вокругъ себя трупный запахъ. Не объ этой формальной и вредной традицiи я хлопочу. Я имcю въ виду преемственность живыхъ элементовъ искусства, въ которыхъ еще много плодотворнаго семени. Я не могу представить себc безпорочнаго зачатiя новыхъ формъ искусства… Если въ нихъ есть жизнь – плоть и духъ – то эта жизнь должна обязательно имcть генеологическую связь съ прошлымъ.
   Прошлое нельзя просто срубить размашистымъ ударомъ топора. Надо разобраться, что въ старомъ омертвcло и принадлежать могилc, и что еще живо и достойно жизни. Лично я не представляю себъ, что въ поэзiи, напримcръ, можетъ всецcло одряхлеть традицiя Пушкина, въ живописи – традицiя итальянскаго Ренессанса и Рембрандта, въ музыкc – традицiя Баха, Моцарта и Бетховена… И ужъ никакъ не могу вообразить и признать возможнымъ, чтобы въ театральномъ искусствc могла когда нибудь одряхлеть та безсмертная традицiя, которая въ фокусc сцены ставитъ живую личность актера, душу человcка и богоподобное слово.
   Между тcмъ, къ великому несчастью театра и театральной молодежи, поколеблена именно эта священная сценическая традицiя. Поколеблена она людьми, которые жилятся во чтобы то ни стало придумать что-то новое, хотя бы для этого пришлось насиловать природу театра. Эти люди называютъ себя новаторами; чаще всего это просто насильники надъ театромъ. Подлинное творится безъ насилiя, которымъ въ искусствc ничего нельзя достигнуть. Муссоргскiй великiй новаторъ, но никогда не былъ онъ насильникомъ. Станиславскiй, обновляя театральныя представленiя, никуда не ушелъ отъ человcческаго чувства и никогда не думалъ что нибудь дcлать насильно только для того, чтобы быть новаторомъ.
   Позволю себc сказать, что и я въ свое время былъ въ нcкоторой степени новаторомъ, но я же ничего не сдcлалъ насильно. Я только собственной натурой почувствовалъ, что надо ближе приникнуть къ сердцу и душc зрителя, что надо затронуть въ немъ сердечныя струны, заставить его плакать и смеяться, не прибегая къ выдумкамъ, трюкамъ, а, наоборотъ, бережно храня высокiе уроки моихъ предшественниковъ, искреннихъ, яркихъ и глубокихъ русскихъ старыхъ актеровъ…
   Это только горе-новаторы изо всcхъ силъ напрягаются придумать что нибудь такое сногсшибательное, другъ передъ другомъ щеголяя хлесткими выдумками.
   Что это значитъ – «идти впередъ» въ театральномъ искусствc по принципу «во что бы то ни стало»? Это значить, что авторское слово, что актерская индивидуальность – дcло десятое, а вотъ важно, чтобы декорацiи были непременно въ стилc Пикассо, – заметьте, только въ стилc: самого Пикассо не даютъ… Другiе говорятъ: нcтъ, это не то. Декорацiи вообще не нужно – нужны холсты или сукна. Еще третьи выдумываютъ, что въ театрc надо актеру говорить возможно тише – чcмъ тише, тcмъ больше настроенiя. Ихъ оппоненты, наоборотъ, требуютъ отъ театра громовъ и молнiй. А ужъ самые большiе новаторы додумались до того, что публика въ театрc должна тоже принимать участие въ «дcйстве» и, вообще, изображать собою какого-то «соборнаго» актера…
   Этими замcчательными выдумщиками являются преимущественно наши режиссеры – «постановщики» пьесъ и оперъ. Подавляющее ихъ большинство не умcетъ ни играть, ни пcть. О музыке они имеютъ весьма слабое понятiе. Но за то они большiе мастера выдумывать «новыя формы». Превратить четырехъ-актную классическую комедiю въ ревю изъ 38 картинъ. Они болыше доки по части «раскрытiя» намековъ автора. Такъ что, если дcйствiе происходить въ воскресный, скажемъ, полдень въ русскомъ губернскомъ городе, т.е. въ часъ, когда на церквахъ обычно звонятъ колокола, то они этимъ колокольнымъ звономъ угощаютъ публику изъ-за кулисъ. Малиновый шумъ заглушаетъ, правда, дiалогъ; за то талантливо «развернуть намекъ»… Замcчательно, однако, что уважая авторскiе намеки, эти новаторы самымъ безцеремоннымъ образомъ обращаются съ его текстомъ и съ точными его ремарками. Почему, напримcръ, «Гроза» Островскаго ставится подъ мостомъ? Островскому никакой мостъ не былъ нуженъ. Онъ указалъ мcсто и обстановку дcйствiя. Я не удивлюсь, если завтра поставятъ Шекспира или Мольера на Эйфелевой башнc; потому что постановщику важно не то, что задумалъ и осуществилъ въ своемъ произведенiи авторъ, а то, что онъ, «истолкователь тайныхъ мыслей» автора, вокругъ этого намудрилъ. Естественно, что на афишc о постановкъ, напримcръ, «Ревизора» скромное имя «Гоголь» напечатанно маленькими буквами, и аршинными буквами – имя знаменитаго постановщика Икса.
   Глинка написалъ оперу «Русланъ и Людмилу». Недавно я имcлъ сомнительное удовольствiе увидcть эту старcйшую русскую оперу въ наиновcйшей русской-же постановке. Боже мой!.. Мудрствующему режиссеру, должно быть, неловко было говорить честной прозой – надо было во что бы то ни стало показать себя новаторомъ, выдумать что нибудь очень оригинальное. Въ этой пушкинской сказке все ясно. Режиссеръ, однако, выдумалъ нечто въ высшей степени астрономическое. Свcтозаръ и Русланъ, видите-ли, символизируютъ день, солнце, а Черноморъ – ночь. Можетъ быть, это было бы интересно на кафедрc, но почему публикc, пришедшей слушать оперу Глинки, надо было навязывать эту замысловатую науку, мнc осталось непонятнымъ. Я видcлъ только, что въ угоду этому замыслу – не снившемуся ни Пушкину, ни Глинкc – декорацiи и постановка оперы сдcланы были въ крайней степени несуразно.
   Пиръ въ кiевской гридницc Свcтозара. Глинка, не будучи астрономомъ, сцену эту разработалъ, однако, недурно. Постановщикъ рcшилъ, что этого мало, и вмcсто гридницы построилъ лестницу жизни по мотиву извcстной лубочной картины – восходящая юность, нисходящая старость – и гости почему-то пируютъ на этой символической лcстницc. На небc появляются при этомъ звcзды разныхъ величинъ, а на полу косо стоитъ серпъ луны: такъ, очевидно, полагается. Вмcсто луны свcтятъ лампiоны такъ, что бьютъ въ глаза зрителямъ и мcшаютъ разсмотрcть остальныя новшества. Бороду Черномора несутъ на какой-то особенной подушкc, которая должна, вcроятно, символизировать весь мракъ, окру-жающiй бороду, или что-то такое въ этомъ родc. Но самое главное и удивительное это то, что во время самой обыкновенной сцены между Наиной и Фарлафомъ вдругъ неизвестно почему и для чего изъ-за кулисъ появляются какiя то странныя существа, не то это мохнатыя и кюряво-вcтвистыя деревья, не то это тc черти, которые мерещутся иногда алкоголикамъ. Такихъ сущесгвъ выходить штукъ двcнадцать, а ихъ нcть ни въ текстc Пушкина, ни въ музыкc Глинки.
   Или вотъ, ставятъ «Русалку» Даргомыжскаго. Какъ известно, въ первомъ дcйствiи этой оперы стоитъ мельница. Выдумщикъ-режиссеръ не довольствуется тcмъ, что художникъ написалъ декорацию, на которой изобразилъ эту самую мельницу, онъ подчеркиваеть ее: выпускаетъ на сцену молодцовъ, и они довольно долгое время таскаютъ мcшки съ мукой, то въ мельницу, то на дворъ. Теперь прошу вспомнить, что на сценc въ это время происходить глубокая драма. Наташа въ полуобморочномъ состоянiи сидитъ въ столбнякc, еще минута – и она бросится въ воду топиться, – а тутъ мcшки съ мукой!
   — Почему вы носите мcшки съ мукой? – спрашиваю я постановщика.
   — Дорогой Федоръ Ивановичъ, надо же какъ нибудь оживить сцену.
   Что отвcтить? «Ступай, достань веревку и удавись. А я уже, можетъ быть, подыщу кого нибудь, кто тебя сумcетъ оживить…».

Нельзя – обидится! Скажетъ: Шаляпинъ ругается.

34.

   Не во имя строгаго реализма я возстаю противъ «новшествъ», о которыхъ я говорилъ въ предыдущей главc. Я не догматикъ въ искусствc и вовсе не отрицаю опытовъ и исканiй. Не былъ ли смcлымъ опытомъ мой Олофернъ? Реалистиченъ ли мой Донъ-Базилiо? Что меня отталкиваетъ и глубоко огорчаетъ, это подчиненiе главнаго – аксессуару, внутренняго – внcшнему, души – погремушкc. Ничего не имcлъ бы я ни противъ «лестницы жизни», ни противъ мcшковъ съ мукой, если бы они не мcшали. А они мcшаютъ пcвцамъ спокойно играть и пcть, а публикc мcшаютъ спокойно слушать музыку и пcвцовъ. Гридница спокойнее лестницы – сосредотачиваетъ вниманiе, а лcстница его разсcиваетъ. Мcшки съ мукой и чертики – уже прямой скандалъ.
   Я самъ всегда требую хорошихъ, красивыхъ и стильныхъ декорацiй. Особенность и цcнность оперы для меня въ томъ, что она можетъ сочетать въ стройной гармонiи всc искусства – музыку, поэзiю, живопись, скульптуру и архитектуру. Слcдовательно, я не могъ бы упрекнуть себя въ равнодушiи къ заботамъ о внcшней обстановке. Я признаю и цcню дcйствiе декорацiи на публику. Но произведя свое первое впечатлcнiе на зрителя, декорацiя должна сейчасъ же утонуть въ общей симфонiи сценическаго дcйствiя. Беда же въ томъ, что новаторы, поглощенные нагроможденiемъ вредныхъ, часто безсмысленныхъ декоративныхъ и постановочныхъ затcй, уже пренебрегаютъ всcмъ остальнымъ, самымъ главнымъ въ театрc, – духомъ и интонацiей произведенiя, и подавляютъ актера, первое и главное дcйствующее лицо.
   Я весьма цcню и уважаю въ театральномъ дcятелc знанiя, но если своими учеными изысканiями постановщикъ убиваетъ самую суть искусства, – то его науку и его самого надо изъ театра безпощадно гнать.
   Режиссеръ ставитъ «Бориса Годунова». У Карамзина или у Иловайскаго онъ вычиталъ, что самозванецъ Гришка Отрепьевъ бcжалъ изъ монастыря осенью, въ сентябре. Поэтому, ставя сцену въ корчме съ Гришкой и Варлаамомъ, онъ оставляетъ окно открытымъ и за окномъ даетъ осеннiй пейзажъ – блеклую зелень.

Хронологiя торжествуетъ, но сцена погублена.
Мусоргскiй написалъ къ этой картине зимнюю музыку. Она заунывная, сосредоточенная, замкнутая – открытое окно уничтожаетъ настроенiе всей сцены…
Съ такого рода губительной наукой я однажды столкнулся непосредственно на Императорской сценc.
Владимiръ Стасовъ сказалъ мне какъ-то.

   — Федоръ Ивановичъ, за вами должокъ. Вы обещали спcть какъ нибудь Лепорелло въ «Каменномъ гостc» Даргомыжскаго.
   Желанiе Стасова для меня было закономъ. Я сказалъ директору Императорскихъ Театровъ В.А.Теляковскому, что хочу пcть въ «Каменномъ гостc». Теляковскiй согласился. Я пристулилъ къ работc, т.е. сталъ заучивать мою и всc остальныя роли пьесы, какъ я это всегда дcлаю. Сижу у себя дома въ халатc и разбираю клавиръ. Мнc докладываютъ, что какой-то господинъ хочетъ меня видcть.
   — Просите.
   Входить господинъ съ цcлой библiотекой подмышкой. Представляется. Ему поручено поставить «Каменнаго гостя».
   — Очень радъ. Чcмъ могу служить?

Постановщикъ мнc объясняетъ:

   — Легенда о Донъ-Жуанc весьма стариннаго происхожденiя. Аббатъ Этьенъ на 37-й страницc III тома своего классическаго труда относитъ ея возникновенiе къ XII вcку. Думаю ли я, что «Каменнаго гостя» можно ставить въ стилc XII вcка?
   — Отчего же нельзя, отвечаю. Ставьте въ стилc XII вcка.
   — Да, – продолжаетъ ученый мой собесcдникъ. – Но Родриго дель Стюпидосъ на 72-й страницc П тома своего не менcе классическаго труда помcстилъ легенду о Донъ-Жуанc въ рамки XIV вcка.
   — Ну, что-же. И это хорошо. Чcмъ плохой вcкъ? Ставьте въ стилc XIV вcка.
   Прихожу на репетицiю. И первое, что я узнаю, это то, что произведете Даргомыжскаго по Пушкину ставятъ вc стилc XII вcка. Узналъ я это вотъ какимъ образомъ. У Лауры веселая застольная пирушка. На столc, конечно, полагается быть канделябрамъ. И вдругъ постановщикъ замcтилъ, что канделябры не соотвcтствуютъ стилю аббата Этьена. Пришелъ онъ въ неописуемое волненiе:
   — Григорiй! Рехнулся, что-ли? Что за канделябры! Тащи канделябры XII вcка… Григорiй!..
   Появился бутафоръ. Малый, должно быть, VII вcка и о XII вcкc не слыхивалъ.

Ковыряя въ носу, онъ флегматически отвcчаетъ:

— Такъ что, г. режиссеръ, окромя, какъ изъ Хюгенотовъ, никакихъ канделябрей у насъ нcтъ…

Очень мнc стало смcшно.

— Богъ съ ними, – думаю, – пускай забавляются. Приступили къ репетицiямъ. Пиршественный столъ поставленъ такъ, что за нимъ не только невозможно уютно веселиться, но и сидcть за нимъ удобно нельзя.
Вступаетъ въ дcйствiе Донъ-Карлосъ. По пьесc это грубый солдафонъ. Для прелестной 18-ти летней Лауры онъ не находить за пиромъ никакихъ другихъ словъ, кромc вотъ этихъ:

…Когда
Пора пройдеть, когда твои глаза
Впадутъ, и вcки, сморщась, почернcють,
И сcдина въ косc твоей мелькнетъ,
И будутъ называть тебя старухой,
Тогда что скажешь ты?
Роль этого грубаго вояки долженъ пcть суровый басъ, а запcлъ ее мягкiй лирическiй баритонъ. Она, конечно, лишилась характера. Постановщикъ же, поглощенный канделябрами, находилъ, повидимому, безкостный тонъ пcвца вполнc подходящимъ – ничего не говорилъ. Объ этомъ не сказано ничего ни у аббата Этьена, ни у Родрига дель Стюпидоса…
Послушалъ я, послушалъ, не вытерпcлъ и сказалъ:

— Пойду я, господа, въ баню. Никакого «Каменнаго гостя» мы съ вами пcть не будемъ.
И ушелъ. «Каменный гость» былъ лоставленъ безъ моего участия и, разумcется, предсталъ передъ публикой въ весьма печальномъ видc.

35.

Кажется мнc порою, что растлевающее влiянiе на театръ оказалъ и общiй духъ новаго времени. Долго наблюдалъ я нашу театральную жизнь въ столицахъ и не могъ не заметить съ большимъ огорченiемъ, что нcтъ уже прежняго отношенiя актера къ театру. Скептики иногда посмеиваются надъ старомодными словами, «святое искусство», «храмъ искусства», «священный трепетъ подмостковъ» и т.п. Можетъ быть, оно звучитъ и смешно, но, вcдь, не пустыя это были слова для нашихъ стариковъ. За ними было глубокое чувство. А теперь похоже на то, что молодой актеръ сталъ учиться въ училищахъ, главнымъ образомъ, только для того, чтобы получить аттестатъ и немедленно же начать играть Рюи Блаза. Пересталъ какъ будто молодой актеръ задумываться надъ тcмъ, готовъ ли онъ. Онъ сталъ торопиться. Его занимаютъ другiе вопросы. Весь трепетъ свой онъ перенесъ на дешевую рекламу. Вмcсто того, чтобы посвятить свою заботу и свое вниманiе пьесc, изображению персонажа, спектаклю, – онъ перенесъ свое вниманiе на театральный журнальчикъ и на афишу – имя большими буквами. Понятно, что лестно увидcть свое изображенiе на первой странице журнала съ надписью внизу: «Усиковъ. Одинъ изъ самыхъ нашихъ замcчательныхъ будущихъ талантовъ». Прiятно и ослепительно. Но въ этомъ ослепленiи актеръ пересталъ замcчать, что интимныхъ отношенiй со священнымъ искусствомъ» онъ все ближе и ближе переходилъ къ базару. Актеръ обтеръ лицо объ спину театральнаго репортера…
Для развлечения и удовлетворенiя мелкаго самолюбiя онъ восторженно сталъ принимать приглашенiя въ кружки, такъ называемыхъ, любителей театральнаго искусства, кружки взаимной лести и рекламы, гдc на каждой репетицiи обязательно находилъ редактора театральной газеты. Критика серьезныхъ людей сдcлалась ему обидной, тяжелой и невыносимой. Но страшнcе всего то, что онъ потерялъ способность и склонность критиковать самого себя.
Надо по всей справедливости сказать, что трудно приходится современной молодежи – ее жаль. Искусство требуетъ не только усидчивости, но и сосредоточенности. Цивилизацiя послcднихъ десятковъ лcтъ смяла кости этой доброй усидчивости. Сейчасъ всc такъ торопятся, спcшатъ. Аэропланы, радiо. Наверху летаютъ, а внизу, на землc дерутся. Хоть я и не очень старъ, а скажу, мы, старики, въ баню ходили, долго мылись, благодушествовали. Хорошо потереться мочалкой и вcникомъ попариться. Для искусства хорошо. Теперь станешь на пружинку, тебя въ минуту и намылили, и потерли, и усатинъ уже во всcхъ волосахъ. Для искусства усатинъ вредная вcщь, вредна и пружинка… Искусство требуетъ созерцанiя, спокойствiя, хорошаго ландшафта съ луной. А тутъ Эйфелева башня съ Ситроеномъ… Надо торопиться, спcшить, перегонять.
Актеръ, музыкантъ, пcвецъ вдругъ какъ-то стали всc ловить моментъ. Выдался моментъ удачный – онъ чувствуетъ себя хорошо. Случилось что нибудь плохое, онъ говоритъ – «не везет», затираютъ, интригуютъ. Этотъ моменталистъ никогда не виноватъ самъ, всегда виновать кто-то другой.
И годъ отъ году, на моихъ глазахъ, этотъ базаръ сталъ разрастаться все болcе зловcще. Ужасно, на каждомъ шагу и всюду – на всемъ земномъ шарc – сталкиваться съ профессiоналами, не знающими своего ремесла. Актеръ не знаетъ сцены, музыкантъ не знаетъ по настоящему музыки, дирижеръ не чувствуетъ ни ритма, ни паузы. Не только не можетъ передать души великаго музыканта, но неспособенъ даже услcдить болcе или менcе правильно за происходящими на сценc дcйствiями, а, спектаклемъ командуетъ онъ, какъ полководецъ – сраженiемъ. Съ чрезвычайно нахмуренными бровями, съ перстнемъ на мизинцc, онъ за то очень убcдительно машетъ палочкой… И нельзя сказать, чтобы этотъ дирижеръ совершенно ничего не зналъ. Нcтъ, онъ знаетъ, много знаетъ, обученъ всcмъ контрапунктамъ, но отъ этого знанiя толку мало потому, что однихъ знанiй недостаточно для рcшенiя задачи. Надобно еще умcть сообразить, понять и сотворить. Bcдь, для того, чтобы построить хорошiй мостъ, инженеру мало знать курсъ, который онъ проходилъ въ школc. Онъ долженъ еще быть способнымъ рcшить творческую задачу…
Мнc, которому театръ, быть можетъ, дороже всего въ жизни, тяжело все это говорить, но еще тяжелcе все это видcть. Я старая театральная муха – гони ее въ окно, она влcзетъ въ дверь – такъ неразрывно связанъ я со сценой. Я продcлалъ все, что въ театрc можно дcлать. Я и лампы чистилъ, и на колосники лазилъ, и декорацiи приколачивалъ гвоздями, и въ апофеозахъ зажигалъ бенгальскiе огни, и плясалъ въ малороссiйской труппc, и водевили разыгрывалъ, и Бориса Годунова пcлъ. Самый маленькiй провинцiальный актеръ, фокусникъ какой-нибудь въ циркc близокъ моей душc. Такъ люблю я театръ. Какъ же мнc безъ боли признаться, что въ большииствc современныхъ театровъ мнc и скучно, и грустно?
Но я надеюсь, я увcренъ, что не всc молодые измcнили хорошей, честной театральной традицiи. И съ увcренностью скажу имъ: «не теряйте духа! Будьте себc вcрны – вы побcдите!»

IV. Русск iе люди.

36.

   Со вторичнымъ моимъ поступленiемъ на Императорскую сцену моя работа стала протекать параллельно въ обcихъ сголицахъ, такъ какъ я поочередно выступалъ то въ Марiинскомъ театрc въ Петербургc, то въ Большомъ Императорскомъ театрc въ Москвc. Артистъ, много и серьезно работающiй, не располагаетъ большими досугами. Изученiе ролей, репетицiи, спектакли. Часы же моего отдыха я проводилъ или въ семьc, или въ кругу друзей – музыкантовъ, художниковъ, писателей. Такъ называемое «общество» я посcщалъ мало. Однако, въ Москвc я съ большимъ интересомъ (присматривался къ купеческому кругу, дающему тонъ всей московской жизни. И не только московской. Я думаю, что въ полустолcтiе, предшествовавшее революцiи, русское купечество играло первенствующую роль въ бытовой жизни всей страны.
   Что такое русскiй купецъ? Это въ сущности простой россiйскiй крестьянинъ, который послc освобожденiя отъ рабства потянулся работать въ городъ. Это тотъ самый мохнатенькiй огурчикъ, что весною налился соками деревни, созрcлъ подъ деревенскимъ солнцемъ и съ крестьянскаго огорода перенесенъ въ городъ для зимняго засола. Свcжiй огурецъ въ огородc, можетъ быть, красивее и вкуснее соленаго, хотя это какъ на чей вкусъ, но и соленый огурчикъ, испорченный городомъ, все еще хранить въ себc теплоту и силу деревенскаго солнца. Въ холодную зимнюю пору, послc доброй рюмки водки, онъ вмcстc съ нею согрcваетъ животъ не только «буржуя», но к пролетарiя, простого рабочаго человcка… Дcствительно, не только на себя работало россiйское купечество – оно творило жизнь, оно зачинало трудъ…
   Я такъ и вижу въ деревенскомъ еще обликc его, этого будущаго московскаго туза торговли и промышленности. Выбиваясь изъ силъ и потcя, онъ въ своей деревнc самыми необыкновенными путями изучаетъ грамоту. По сонникамъ, по требникамъ, по лубочнымъ разсказамъ о Бовc Королевичc и Ерусланc Лазаревичc. Онъ по старинному складываеть буквы: азъ, буки, вcди, глаголь… Еще полуграмотный, онъ проявляетъ завидную смcтливость. Не будучи ни техникомъ, ни инженеромъ, онъ вдругъ изобрcтаетъ какую то машинку для растиранiя картофеля, или находитъ въ землc какiе то особенные матерiалы для колесной мази – вообще, что нибудь такое уму непостижимое. Онъ соображаетъ, какъ вспахать десятину съ наименьшей затратой труда, чтобы получить наибольшiй доходъ. Онъ не ходитъ въ казенную пивную лавку, остерегается убивать драгоцcнное время праздничными прогулками. Онъ все время корпитъ то въ конюшнc, то въ огородc, то въ полc, то въ лcсу. Неизвестно, какимъ образомъ – газетъ не читаетъ – онъ узнаетъ, что картофельная мука продается дешево и что, купивъ ее теперь по дешевой цcнc въ такой то губернiи, онъ черезъ мcсяцъ продастъ ее дороже въ другой.
   И вотъ, глядишь, начинаетъ онъ жить въ преимущественномъ положенiи передъ другими мужиками, у которыхъ какъ разъ нcтъ его прилежанiя… Съ точки зрcнiя послcднихъ теченiй мысли въ Россiи, онъ – «кулакъ», преступный типъ. Купилъ дешево – кого то обманулъ, продавъ дорого – опять кого-то обманулъ… А для меня, каюсь, это свидетельствуетъ, что въ этомъ человcкc есть, какъ и подобаетъ, умъ, сметка, расторопность и энергiя. Плохъ для жизни тотъ человcкъ – хотя «поэтически» привлекателенъ – который, подобно неаполитанскому лаццарони, лежитъ на солнышке и лениво греется…
   А то еще россiйскiй мужичекъ, вырвавшись изъ деревни смолоду, начинаеть сколачивать свое благополучiе будущаго купца, или промышленника въ самой Москвc. Онъ торгуетъ сбитнемъ на Хитровомъ рынке, продаетъ пирожки, на лоткахъ льетъ конопляное масло на гречишники, весело выкрикиваетъ свой товаришко и косымъ глазкомъ хитро наблюдаетъ за стежками жизни, какъ и что зашито и что къ чему какъ пришито. Не казиста жизнь для него. Онъ самъ зачастую ночуетъ съ бродягами на томъ же Хитровомъ рынкc или на Прcснc, онъ cстъ требуху въ дешевомъ трактирc, въ прикусочку пьетъ чаекъ съ чернымъ хлcбомъ. Мерзнетъ, холодаетъ, но всегда веселъ, не ропщетъ и надcется на будущее. Его не смущаетъ, какимъ товаромъ ему приходится торговать, торгуя разнымъ. Сегодня иконами, завтра чулками, послc завтра янтаремъ, а то и книжечками. Такимъ образомъ онъ дcлается «экономистомъ». А тамъ, глядь, у него уже и лавочка или заводикъ. А потомъ, поди, онъ уже 1-ой гильдiи купецъ. Подождите – его старшiй сынокъ первый покупаетъ Гогеновъ, первый покупаетъ Пикассо, первый везетъ въ Москву Матиса. А мы, просвещенные, смотримъ со скверно-разинутыми ртами на всcхъ непонятыхъ еще нами Матисовъ, Манэ и Ренуаровъ и гнусаво-критически говоримъ:
   — Самодуръ…
   А самодуры, тcмъ временемъ, потихонечку накопили чудесныя сокровища искусства, создали галлереи, музеи, первоклассные театры, настроили больницъ и прiютовъ на всю Москву…
   Я помню характерное слово одного изъ купеческихъ тузовъ Москвы – Саввы Тимофеевича Морозова. Построилъ онъ себc новый домъ на Арбатc и устроилъ большой праздникъ, на который, между прочимъ, былъ приглашенъ и я. Въ вестибюлc, у огромной дубовой лcстницы, ведшей въ верхнiя парадныя залы, я замcтилъ нcчто, похожее на фонтанъ, а за этимъ большiя цвcтныя стекла, освcщавшiяся какъ то извнутри. На стеклc ярко выступала чудесная лошадь, закованная въ панцырь, съ эффектнымъ всадникомъ на ней – молодымъ рыцаремъ, котораго молодыя дcвушки встрcчали цвcтами.
   — Любите воинственное, – замcтилъ я хозяину.
   — Люблю побcду, – отвcтилъ съ улыбкой С.Т.Морозовъ.
   Да, любили побcду россiйскiе купцы, и побcдили. Побcдили бcдность и безвестность, буйную разноголосицу чиновныхъ мундировъ и надутое чванство дешеваго, сюсюкающаго и картавящаго «аристократизма».
   Я рcдко бывалъ въ гостяхъ у купцовъ. Но всякiй разъ, когда мнc случалось у нихъ бывать, я видалъ такую ширину размаха въ прiемc гостей, которую трудно вообразить. Объcздивъ почти весь мiръ, побывавъ въ домахъ богатcйшихъ европейцевъ и американцевъ, долженъ сказать, что такого размаха не видалъ нигдc. Я думаю, что и представить себc этоть размахъ европейцы не могутъ.
   Когда мнc приходится говорить о людяхъ, которые не нравятся, мнc дcлается какъ то неловко и совcстно. Это потому, что въ глубинc моей души я имcю убcжденiе, что на свcтc не должно быть людей, не вызывающихъ къ себc симпатiи. Но если они на свcтc существуютъ, дcлать нечего – надо говорить правду.
   Насколько мнc было симпатично солидное и серьезное россiйское купечество, создавшее столько замcчательныхъ вещей, настолько же мнc была несимпатична такъ называемая «золотая» купеческая молодежь. Отставъ отъ трудовой деревни, она не пристала къ труду городскому. Нахватавшись въ университетc верховъ и зная, что папаша можетъ заплатить за любой дорогой дебошъ, эти «купцы» находили для жизни только одно оправдание – удовольствiя, наслажденiя, которыя можетъ дать цыганскiй таборъ. Дни и ночи проводили они въ безобразныхъ кутежахъ, въ смазыванiи горчицей лакейскихъ «рожъ», какъ они выражались, по дикости своей неспособные уважать человcческую личность. Ни въ Европc, ни въ Америкc, ни, думаю, въ Азiи – не имcютъ представленiя и объ этого рода «размахc»… Впрочемъ, этихъ молодцовъ назвать купечествомъ было бы несправедливо – это просто «безпризорные»…

37.

   Я уже упоминалъ о томъ, что великихъ актеровъ дало Россiи крcпостное крестьянство. Выдвинуло оно, какъ я только что отмcтилъ, и именитое россiйское купечество. Много, во истину, талантливости въ русской деревнc. Каждый разъ, когда я объ этомъ думаю, мнc въ образець приходятъ на памяти не только знаменитые писатели, художники, ученые или артисты изъ народа, но и простые, даровитые мастеровые, какъ, напримcръ, мой покойный другъ Федоръ Григорьевъ. Этотъ человcкъ въ скромной профессiи театральнаго парикмахера умcлъ быть не только художникомъ, что случается нерcдко, но и добрымъ, спорымъ, точнымъ мастеромъ своего ремесла, что въ наше время, къ сожалcнiю, стало большой рcдкостью.
   Есть у меня двc-три «буржуазныя» причуды: люблю носить хорошее платье, прiятное бcлье и красивые, крcпко сшитые сапоги. Трачу много денегъ на эти удовольствiя. Заказываю костюмъ у самаго знаменитаго портного Лондона. Меня изучаютъ во всcхъ трехъ измcренiяхъ и затcмъ надо мною продcлываютъ бесконечное количество всевозможныхъ манипуляцiй при многихъ примcркахъ. А въ концc концовъ – въ груди узко, одинъ рукавъ короче, другой длиннcе:
   — У васъ правое плечо значительно ниже лcваго.
   — Но вы, вcдь, мерили сантиметромъ.
   — Извините, какъ то упустилъ.
   То же самое съ сапогами и рубашками. Кончилъ я тcмъ, что, заказывая платье, бcлье и обувь, я пристально гляжу на закройщиковъ и спрашиваю:
   — Вы замcчаете, что я уродливъ?

Удивленiе.

— Вы видите, напримcръ, что у меня лcвое плечо ниже праваго?

Приглядывается:

   — Да, немножко.
   — А на лcвой ногc у меня вы не видите шишки около большого пальца?
   — Да, есть.
   — А шея, видите, у меня ненормально длинная?
   — Развc?
   — Такъ вотъ, замcтьте все это и сделайте, какъ слcдуетъ.
   — Будьте спокойны.
   И опять – правая сторона пиджака обязательно виситъ ниже лcвой на 5 сантиметровъ, сапоги больно жмутъ, а воротникъ отъ рубашки преть къ ушамъ.
   То же самое у меня съ театральными парикмахерами. Съ тcхъ поръ, какъ я уcхалъ изъ Россiи, я никогда не могу имcть такого парика, такой бороды, такихъ усовъ, такихъ бровей, какiе мнc нужны для роли. А театральный парикмахеръ, – какъ это ни странно, простой парикмахеръ – главный другъ артиста. Отъ него зависить очень многое. Федоръ Григорьевъ дcлалъ просто чудеса. Въ немъ горcли простонародная русская талантливость и несравненная русская сметливость и расторопность. Былъ онъ хорошiй и веселый человcкъ, заика и лысый – въ насмешку надъ его ремесломъ. Подкидышъ, онъ воспитывался въ сиротскомъ домc и затcмъ быль отданъ въ ученiе въ простую цырюльню, гдc «стригутъ, брcютъ и кровь пускаютъ». Но и у цырюльника онъ умудрился показать свой талантъ. На святкахъ онъ дcлалъ парики, бороды и усы для ряженыхъ и выработался очень хорошимъ гримеромъ. Онъ самъ для себя изучилъ всякое положенiе красокъ на лицc, отлично зналъ свcтъ и тcнь.
   Когда я объяснялъ ему сущность моей роли и кто такой персонажъ, то онъ, бывало, говорилъ мни:
   — Ддд-умаю, Ффф-едоръ Ивановичъ, что его нн-адо сыграть ррр-ыжеватымъ.
   И давалъ мнc удивительно натуральный парикъ, въ которомъ было такъ прiятно посмотрcть въ зеркало уборной, увидcть сзади себя милое лицо Федора, улыбнуться ему и, ничего не сказавъ, только подмигнуть глазомъ. Федоръ, понимая безмолвную похвалу, тоже ничего не говорилъ, только прикашливалъ.

Мой бенефисъ. Завивая локонъ, Федоръ, случалось, говорилъ:

— Ддд-орогой Ффф-едоръ Ивановичъ. Поодппустимъ сегодня для торжественнаго шаляпинскаго спектакля…

И, дcйствительно, «подпускалъ»…
Въ профессiональной области есть только одинъ путь къ моему сердцу – на каждомъ мcстc хорошо дcлать свою работу: хорошо дирижировать, хорошо пcть, хорошо парикъ приготовить. И Федора Григорьева я сердечно полюбилъ. Бралъ его заграницу, хотя онъ былъ мнc ненуженъ – все у меня бывало готово съ собою. А просто хотcлось мнc имcть рядомъ съ собою хорошаго человcка и доставить ему удовольствiе побывать въ январc среди розъ и акацiй. Ну, и радовался же Федоръ въ Монте-Карло! Исходилъ онъ тамъ всc высоты кругомъ, а вечеромъ въ уборной театра сидcлъ и говорилъ:

— Дде-шево уст-трицы стоятъ здcсь, Ффе-доръ Ивв-ановичъ. У ннасъ не подступишься! А ужъ что замcчательно, Федоръ Ивановичъ, тт-акъ это ссс-ыръ, Фффе-доръ Ивв-ановичъ, ррок-форъ. Каждое утро съ кофеемъ съcдаю чч-етверть фунта…
Я съ болышимъ огорченiемъ узналъ о смерти этого талантливаго человcка. Умеръ онъ въ одиночествc оть разрыва сердца въ Петербургc… Миръ праху твоему, мой чудесный соратникъ!

38.

   Много замcчательныхъ и талантливыхъ людей мнc судьба послала на моемъ артистическомъ пути. Къ первымъ и трогательнымъ воспоминанiямъ о юной дружбc моихъ московскихъ дней относится встрcча съ Сергcемъ Рахманиновымъ. Она произошла въ мой первый сезонъ у Мамонтова. Пришелъ въ театръ еще совсcмъ молодой человcкъ. Меня познакомили съ нимъ. Сказали, что это музыкантъ, только что окончившей консерваторiю. За конкурсное соиненiе – оперу «Алеко» по Пушкину – получилъ золотую медаль. Будетъ дирижировать у Мамонтова оперой «Самсонъ и Далила». Все это мнc очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили къ Тcстову растегаи кушать, говорить о театрc, музыкc и всякой всячинc.
   Потомъ я вдругъ сталъ его видcть рcже. Этотъ глубокiй человcкъ съ напряженной духовной жизнью переживалъ какой то духовный кризисъ. Пересталъ показываться на людяхъ. Писалъ музыку и рвалъ, неудовлетворенный. Къ счастью, Рахманиновъ силой воли скоро преодолcлъ юношескiй кризисъ, изъ «гамлетовскаго» перiода вышелъ окрcпшимъ для новой работы, написалъ много симфоническихъ поэмъ, романсовъ, фортепiанныхъ вещей и проч. Замcчательный пiанистъ, Рахманиновъ въ то же время одинъ изъ немногихъ чудесныхъ дирижеровъ, которыхъ я въ жизни встрcчалъ. Съ Рахманиновымъ за дирижерскимъ пультомъ, пcвецъ можетъ быть совершенно спокоенъ. Духъ произведения будетъ проявленъ имъ съ тонкимъ совершенствомъ, а если нужны задержанiе или пауза, то будетъ это iота въ iоту… Когда Рахманиновъ сидитъ за фортепiано и аккомпанируетъ, то приходится говорить: «не я пою, а мы поемъ». Какъ композиторъ, Рахманиновъ воплощенiе простоты, ясности и искренности. Сидитъ въ своемъ кресле и въ угоду соглядатаямъ не двинется ни влcво, ни вправо. Когда ему нужно почесать правое ухо, онъ это дcлаетъ правой рукой, а не лcвой черезъ всю спину. За это иные «новаторы» его не одобряли.
   Видъ у Рахманинова – сухой, хмурый, даже суровый. А какой дcтской доброты этотъ человcкъ, какой любитель смcха. Когда cду къ нему въ гости, всегда приготовляю анекдотъ или разсказъ – люблю посмешить этого моего стараго друга.
   Съ Рахманиновымъ у меня связано не совсcмъ заурядное воспоминанiе о посcщенiи Льва Николаевича Толстого.
   Было это 9-го января 1900 года въ Москвc. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ домc въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной лcстницc мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совсcмъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встрcтили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья – Михаилъ, Андрей и Сергcй. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мнc. Я очень волновался. Подумать только, мнc предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза человcку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я видcлъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о чcмъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры – отецъ и сынъ – были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увидcлъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило – по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мнc не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ – высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, вcроятно, вслcдствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!… Я это замcтилъ, несмотря на то, что необычайно оробcлъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще болcе оробcлъ, когда онъ просто и мило протянулъ мнc руку и о чcмъ то меня спросилъ, вродc того, давно ли я служу въ театрc, я – такой молодой мальчикъ… Я отвcчалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театрc отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…
   Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, смcлcе меня; но тоже волновался, и руки имcлъ холодныя. Онъ говорилъ мнc шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ – руки у меня совсcмъ ледяныя». И, дcйствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется пcть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:
   — Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?
   Попросили и меня спcть. Помню, запcлъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мнc аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:
   — Какая музыка нужнcе людямъ – музыка ученая, или народная?
   Меня просили спcть еще. Я спcлъ еще нcсколько вещей и, между прочимъ, пcсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидcлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обc руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замcтилъ, что онъ съ интересомъ слcдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послcднiя слова разстръливаемаго солдата:
   «Дай Богъ домой вамъ вернуться» – Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двc слезы. Мнc неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пcнiе вызвало въ Львc Николаевичc это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрcломъ человcка.
   Когда я кончилъ пcть, присутствующiе мнc апплодировали и говорили мнc разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.

Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мнc:

— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душc, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.
— Что же, – спросилъ я – понравилось Льву Николаевичу, какъ я пcлъ «Стараго Капрала?»

Софья Андреевна пожала мнc руку:

   — Я увcрена – очень.
   Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича – мои сверстники и прiятели – увлекли меня въ соседнюю комнату:
   — Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебc будетъ скучно. Поcдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ – такъ споемъ!..
   Не знаю, было ли бы мнc «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно – правда. Мнc было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумcю какъ слcдуетъ отвcтить. А цыганкc смогу отвcтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распcвалъ «Перстенекъ золотой».

39.

   Стыдновато и обидно мнc теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незамcченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не замcчаетъ Лувра. По молодости лcтъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстнcе подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотрcть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Видcлъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.
   Какъ сонъ вспоминаю я теперь всc мои встрcчи съ замcчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.
   — Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, – говоритъ Рcпинъ.
   — 3ачcмъ? – смущаюсь я.
   — Иначе не могу себc васъ представить. Вотъ вы лежите на софc въ халатc. Жалко, что нcтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.
   При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукc, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрcлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чcмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дcло, конечно, не въ деревc этого чубука, а въ духовной полнотc того настроенiя, которое онъ создавалъ…
   Объ искусствc Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мнc возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…
   Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ внcшнiй обликъ противорcчитъ ихъ дcйствительной натурc.
   Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» человcка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревнc направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его замcчание. Цcлые дни проводили мы на водc, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичнcйшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашливcе и какая хитрcе… Сcровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посмcивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. Сcровъ оставилъ послc себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпохc, пожалуй, больше, чcмъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ – почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гдc теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружкc въ Москвc? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществc Сcрова! Часто послc работы мы часами блуждали съ нимъ по Москвc и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мнc, между прочимъ, курьезный случай. Онъ дcлалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мнc погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По срединc храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими свcчами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, смcшно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увидcли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй человcкъ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную свcчку и страшно увлекался зрcлищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гдc Сcровъ жилъ, – разговляться.

40.

Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотрcть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не видcлъ. Всякiй разъ, когда я на эстрадc пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:

Слыхали-ль вы за рощей гласъ ночной
Пcвца любви, пcвца своей печали?
Когда поля въ часъ утреннiй молчали,
Свирcли звукъ унылый и простой
Слыхали-ль вы? ………….
………..
Вздохнули-ль вы
Когда въ лcсахъ вы юношу видали? –
я почти всегда думаю о Левитанc. Это онъ ходитъ въ лcсу и слушаетъ свирcли звукъ унылый и простой. Это онъ – пcвецъ любви, пcвецъ печали. Это онъ увидcлъ какую-нибудь церковку, увидcлъ какую-нибудь тропинку въ лcсу, одинокое деревцо, изгибъ рcки, монастырскую стcну, – но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Нcтъ, онъ вздохнулъ и на тропинкc, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…
И странный Врубель вспоминается. Демонъ, производивши впечатлcнiе педанта! Въ тяжелые годы нужды онъ въ соборахъ писалъ архангеловъ, и, конечно, это они, архангелы, внушили ему его демоновъ. И писалъ же онъ своихъ демоновъ! крcпко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смcю быть критикомъ, но мнc кажется, что талантъ Врубеля былъ такъ грандiозенъ, что ему было тcсно въ его тщедушномъ тcлc. И Врубель погибъ отъ разлада духа съ тcломъ. Въ его задумчивости, дcйствительно, чувствовался трагизмъ. Отъ Врубеля мой «Демонъ». Онъ же сдcлалъ эскизъ для моего Сальери, затерявшiйся, къ несчастью, гдc-то у парикмахера или театральнаго портного…
Вспоминается Полcновъ – еще одинъ замcчательный поэтъ въ живописи. Я бы сказалъ, дышешь и не надышешься на какую нибудь его желтую лилiю въ озерc. Этотъ незаурядный русскiй человcкъ какъ то сумcлъ распредcлить себя между россiйскимъ озеромъ съ лилiей и суровыми холмами Iерусалима, горючими песками азiатской пустыни. Его библейскiя сцены, его первосвященники, его Христосъ – какъ могъ онъ совмcстить въ своей душc это красочное и острое величiе съ тишиной простого русскаго озера съ карасями? Не потому-ли, впрочемъ, и надъ его тихими озерами вcетъ духъ божества?…
Ушли изъ жизни всc эти люди. Изъ славной московской группы русскихъ художниковъ съ нами, здcсь, въ Парижc, здравствуетъ одинъ только Констанитнъ Коровинъ, талантливcйшiй художникъ и одинъ изъ обновителей русской сценической живописи, впервые развернувшiй свои силы также въ оперc Мамонтова, въ концc прошлаго вcка.

41.

   Музыкальная молодежь моего поколонiя жила какъ то врозь. Объяснялось это тcмъ, что намъ очень много дали старики. Богатый ихъ наслcдiемъ, каждый изъ молодыхъ могъ работать самостоятельно въ своемъ углу. Но не въ такомъ положенiи были эти самые старики. Отъ предыдущихъ музыкальныхъ поколcнiй они получили наслcдство, не столь богатое. Былъ Глинка, генiальный музыкантъ, былъ потомъ Даргомыжскiй и Сcровъ. Но собственно русскую народную музыку имъ приходилось творить самимъ. Это они добрались до народныхъ корней, гдc потъ и кровь. Приходилось держаться другъ за друга, работать вмcстc. Дружно жили поэтому старики. Хорошiй былъ «коллективъ» знаменитыхъ нашихъ композиторовъ въ Петербургc. Вотъ такiе коллективы я понимаю!… Встрcчу съ этими людьми въ самомъ началc моего артистическаго пути я всегда считалъ и продолжаю считать однимъ изъ большихъ подарковъ мнc судьбы.
   Собирались музыканты большей частью то у В.В.Стасова, ихъ вдохновителя и барда, то у Римскаго-Корсакова на Загородномъ проспектc. Квартира у великаго композитора была скромная. Большiе русскiе писатели и большiе музыканты жили не такъ богато, какъ – извините меня – живутъ пcвцы… Маленькая гостиная, немного стульевъ и большой рояль. Въ столовой – узкiй столъ. Сидимъ мы, бывало, какъ шашлыкъ, кусочекъ къ кусочку, плечо къ плечу – тcсно. Закуска скромная. А говорили мы о томъ, кто что сочинилъ, что кому хорошо удалось, что такой балетъ поставленъ хорошо, а такая то опера – плохо: ее наполовину сократилъ Направникъ, который, хотя и хорошiй дирижеръ, но иногда жестоко не понимаетъ, что дcлаетъ… А то запевали хоромъ: Римскiй-Корсаковъ, Цезарь Кюи, Феликсъ Блюменфельдъ, другiе и я.
   Большое мое огорченiе въ жизни, что не встрcтилъ Мусоргскаго. Онъ умеръ до моего появленiя въ Петербургc. Мое горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный поcздъ. Приходишь на станцiю, а поcздъ на глазахъ у тебя уходитъ – навсегда!
   Но къ памяти Мусоргскаго относились въ этой компанiи съ любовью, съ горделивой любовью. Уже давно понимали, что Мусоргскiй – генiй. Недаромъ Римскiй-Корсаковъ съ чисто-религiознымъ усердiемъ работалъ надъ Борисомъ Годуновымъ, величайшимъ наслcдiемъ Мусоргскаго. Многiе теперь насcдаютъ на Римскаго-Корсакова за то, что онъ де «исказилъ Мусоргскаго». Я не музыкантъ, но по скромному моему разумcнiю, этотъ упрекъ считаю глубоко несправедливымъ. Ужъ одинъ тотъ матерiальный трудъ, который Римскiй-Корсаковъ вложилъ въ эту работу, удивителенъ и незабываемъ. Безъ этой работы мiръ, вcроятно, и по сiю пору едва ли узналъ бы «Бориса Годунова». Мусоргскiй былъ скроменъ: о томъ, что Европа можетъ заинтересоваться его музыкой, онъ и не думалъ. Музыкой онъ былъ одержимъ. Онь писалъ потому, что не могъ не писать. Писалъ всегда, всюду. Въ петербургскомъ кабачкc «Малый Ярославецъ», что на Морской, одинъ въ отдcльномъ кабинет пьетъ водку и пишетъ музыку. На салфеткахъ, на счетахъ, на засаленныхъ бумажкахъ… «Тряпичникъ» былъ великiй. Все подбиралъ, что была музыка. Тряпичникъ понимающiй. Окурокъ, и тотъ у него съ ароматомъ. Ну, и столько написалъ въ «Борисc Годуновc», что, играй мы его, какъ онъ написанъ Мусоргскимъ, начинали бы въ 4 часа дня и кончали бы въ 3 часа ночи. Римскiй-Корсаковъ понялъ и сократилъ, но все цcнное взялъ и сохранилъ. Ну, да. Есть погрешности. Римскiй-Корсаковъ былъ чистый классикъ, диссонансовъ не любилъ, не чувствовалъ. Нcтъ, вернее, чувствовалъ болезненно. Параллельная квинта или параллельная октава уже причиняли ему непрiятность. Помню его въ Париже послc «Саломеи» Рихарда Штрауса. Ведь, заболcлъ человcкъ отъ музыки Штрауса! Встрcтилъ я его послc спектакля въ кафе де ля Пэ – буквально захворалъ. Говорилъ онъ немного въ носъ: «Вcдь это мерзость. Ведь это отвратительно. Тело болитъ отъ такой музыки!» Естествено, что онъ и въ Мусоргскомъ кое на что поморщился. Кроме того, Римскiй-Корсаковъ былъ петербужцемъ и не все московское принималъ. А Мусоргскiй былъ по духу москвичемъ насквозь. Конечно, петербуржцы тоже глубоко понимали и до корней чувствовали народную Россiю, но въ москвичахъ было, пожалуй, больше бытовой почвенности, «черноземности». Они, такъ сказать, носили еще косоворотки… Вообще, наши музыкальные классики въ глубине души, при всемъ ихъ преклоненiи передъ Мусоргскимъ, всc нcсколько отталкивались отъ его слишкомъ густого для нихъ «реализма».
   Дcйствительно, Мусоргскаго обыкновенно опредcляютъ, какъ великаго реалиста въ музыке. Такъ часто говорятъ о немъ и его искреннiе поклонники. Я не настолько авторитетенъ въ музыке, чтобы увcренно высказывать по этому поводу мое мненiе. Но на мое простое чувство певца, воспринимающаго музыку душою, это определенiе для Мусоргскаго узко и ни въ какой мcрc не обнимаетъ всего его величiя. Есть такiя творческiя высоты, на которыхъ всc формальные эпитеты теряютъ смыслъ или прiобретаютъ только второстепенное значенiе. Мусоргскiй, конечно, реалистъ, но вcдь сила его не въ томъ, что его музыка – реалистична, а въ томъ, что его реализмъ – музыка въ самомъ потрясающемъ смыслc этого слова. За его реализмомъ, какъ за завcсой, цcлый мiръ проникновенiй и чувствъ, которыя въ реалистическiй планъ никакъ не войдутъ. Какъ для кого, – лично для меня даже Варлаамъ, какъ будто насквозь реалистически – впрямь, «перегаромъ водки» отъ него тянетъ – не только реализмъ, а еще и нcчто другое: тоскливое и страшное въ музыкальной своей безпредcльности…

bздилъ со мною когда то по Россiи прiятель и аккомпанiаторъ, очень способный музыкантъ. Въ перерывахъ между отдcленiями концерта онъ часто разыгрывалъ на фортепiано свои собственныя произведенiя. Одно изъ нихъ мнc чрезвычайно понравилось. Оно рисовало какой то раннiй апрcль, когда, озоруя, мальчишки ранятъ березу и пьютъ березовый сокъ. – «Какъ ты назвалъ эту вcщь?» – спросилъ я автора. Онъ мнc сказалъ нcчто вродc – «Переходъ черезъ Гибралтаръ». Очень я удивился и послc концерта пригласилъ музыканта къ себc въ номеръ, попросилъ еще разъ сыграть вещицу, во время игры останавливалъ и разспрашивалъ, какъ онъ воображалъ и чувствовалъ тотъ или этотъ пассажъ. Музыкантъ ничего не могъ мнc сказать – мямлилъ что то такое. Никакого Гибралтара въ музыкc, въ развитiи темы, въ модуляцiяхъ не было. Я ему сказалъ: я тутъ чувствую апрcль съ оттепелью, съ воробьями, съ испариной въ лcсу.
Онъ выпучилъ на меня глаза и потомъ попросилъ разрcшенiя еще разъ сыграть эту вcщь для себя самого. Углубившись, онъ игралъ и слушалъ себя, а сыгравъ, смущенно сказалъ:

   — Вcрно, во всякомъ случаc это весна, и весна русская, – а не гибралтарская…
   Это я къ тому разсказываю, что сплошь и рядомъ композиторъ поетъ мнc какого нибудь своего персонажа, а въ музыкc, которая сама по себc хороша, этого персонажа нcтъ, а если и есть, то представленъ онъ только внcшнимъ образомъ. Дcйствiе одно, а музыка – другое. Если на сценc драка, то въ оркестрc много шуму, а драки нcтъ, нcтъ атмосферы драки, не разсказано музыкой, почему герой рcшился на такую крайнюю мcру, какъ драка…
   Мусоргскiй же, какъ композиторъ, такъ видитъ и слышитъ всc запахи даннаго сада, данной корчмы и такъ сильно и убcдительно о нихъ разсказываетъ, что и публика начинаетъ эти запахи слышать и чувствовать…
   Реализмъ это, конечно. Но реализмъ вотъ какого сорта. Русскiе мужики берутъ простыя бревна, берутъ простые топоры (другихъ инструментовъ у нихъ нcтъ) и строятъ храмъ. Но этими топорами они вырубаютъ такiя кружева, что не снились тончайшимъ инкрустаторамъ.

42.

   Есть иногда въ русскихъ людяхъ такая неодолимая физическая застcнчивость, которая вызываетъ во мнc глубокую обиду, несмотря на то, что она бываетъ и трогательна. Обидна она тcмъ, что въ самой глубокой своей основc она отраженiе, вcрнcе, отслоенiе нашего долгаго рабства. Гляжу на европейцевъ и завидую имъ – какая свобода и непринужденность жеста, какая легкость слова! Не всегда и не у всcхъ это свобода и легкость высокаго стиля, но все же чувствую я въ нихъ какое то утвержденiе европейцемъ своей личности, своего неотъемлемаго достоинства. Есть въ этомъ и наслcдiе большой пластической культуры Запада. А вотъ русскiй человcкъ, поди, душа у него свободнcе вcтра, въ мозгу у него – орлы, въ сердце – соловьи поютъ, а въ салоне непременно опрокинетъ стулъ, прольетъ чай, споткнется. Дать ему на какомъ нибудь банкетc слово – смутится, двухъ словъ не свяжетъ и замолкнетъ, сконфуженный. Повторяю, это отъ того, по всей вcроятности, что слишкомъ долго русскiй человcкъ ходилъ подъ грознымъ окомъ не то царя, въ качестве боярина, не то помещика, въ качестве раба, не то городничаго, въ качестве «подданнаго». Слишкомъ часто ему говорили: «молчать, тебя не спрашиваютъ»…
   Ведь, несомненно изъ-за этой застенчивости величайшiй русскiй волшебникъ звука – Н.А.Римскiй-Корсаковъ, какъ дирижеръ, иногда проваливалъ то, чcмъ дирижировалъ. Угловато выходилъ, сконфуженно поднималъ палочку и махалъ ею робко, какъ бы извиняясь за свое существованiе…
   Въ Римскомъ-Корсаковc, какъ композиторc, поражаетъ, прежде всего, художественный аристократизмъ. Богатcйшiй лирикъ, онъ благородно сдержанъ въ выраженiи чувства, и это качество придаетъ такую тонкую прелесть его творенiямъ. Мою мысль я лучше всего смогу выразить примcромъ. Замcчательный русскiй композиторъ, всcмъ намъ дорогой П.И.Чайковскiй, когда говорилъ въ музыке грустно, всегда высказывалъ какую то персональную жалобу, будетъ ли это въ романсc или въ симфонической поэмc. (Оставляю въ стороне нейтральныя произведенiя – «Евгенiй Онcгинъ», балеты). Вотъ, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, человcчная. Но все же музыку это мельчитъ. Ведь, и у Бетховена бываетъ грустно, но грусть его въ такихъ пространствахъ, гдc все какъ будто есть, но ничего предметнаго не видно; уцcпиться не за что, а всетаки есть. Вcдь, падая, за звcзду не ухватишься, но она есть. Взять у Чайковскаго хотя бы шестую симфонiю – прекрасная, но въ ней чувствуется личная слеза композитора… Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя…
   Иная грусть у Римскаго-Корсакова, – она ложится на душу радостнымъ чувствомъ. Въ этой печали не чувствуется ничего личнаго – высоко, въ лазурныхъ высотахъ грустить Римскiй-Корсаковъ. Его знаменитый романсъ на слова Пушкина «На холмахъ Грузiи» имcетъ для композитора смыслъ почти эпиграфа ко всcмъ его творенiямъ.

«Мнc грустно и легко: печаль моя свcтла…
…Унынья моего
Ничто не мучитъ, не тревожитъ».
Дcйствительно, это «унынье» въ тcхъ самыхъ пространствахъ, о которыхъ я упоминалъ въ связи съ Бетховеномъ.
Большой русскiй драматургъ А.Островскiй, отрcшившись отъ своихъ бытовыхъ тяготенiй, вышелъ на опушку леса сыграть на самодельной свирели человcческiй приветъ заходящему солнцу: написалъ «Снегурочку». Съ какой свcтлой, дcйствительно, прозрачной наивностью звучитъ эта свирcль у Римскаго-Корсакова! А въ симфонiяхъ?! Раздаются аккорды пасхальной увертюры, оркестръ играетъ «да воскреснетъ Богъ», и благовcстно, какъ въ пасхальную заутреню, радостнымъ умиленiемъ наполняетъ вамъ душу этотъ въ жизни странно-сумрачный, рcдко смcющiйся, мало разговорчивый и застенчивый Римскiй-Корсаковъ…
Кто слышалъ «Градъ Китежъ», не могъ не почувствовать изумительную поэтическую силу и прозрачность композитора. Когда я слушалъ Китежъ въ первый разъ, представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мнc представилось человcчество, все человcчество, мертвое и живое, стоящее на какой то таинственной планетc. Въ темнотc – съ богатырями, съ рыцарями, съ королями, съ царями, съ первосвященниками и съ несмcтной своей людской громадой… И изъ этой тьмы взоры ихъ устремлены на линiю горизонта, – торжественные, спокойные, увcренные, они ждутъ восхода свcтила. И вь стройной гармонiи мертвые и живые поютъ еще до сихъ поръ никому неведомую, но нужную молитву… Эта молитва въ душc Римскаго-Корсакова.

43.

   Въ отличiе отъ Москвы, гдc жизни давали тонъ культурное купечество и интеллигенцiя, тонъ Петербургу давалъ, конечно, дворъ, а затcмъ аристократiя и крупная бюрократiя. Какъ и въ Москвc, я съ «обществомъ» сталкивался мало, но положенiе виднаго пcвца Императорской сцены время отъ времени ставило меня въ необходимость принимать приглашенiя на вечера и рауты большого свcта.
   Высокiе «антрепренеры» Императорскихъ театровъ, въ общемъ, очень мало удcляли имъ личнаго внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ея отношенiе къ столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вcроятно, у помcщика къ своему деревенскому театру, построенному для забавы съ участiемъ въ немъ крcпостныхъ людей. Едва ли интересовался театромъ Императоръ Александръ I. Его вниманiе было слишкомъ поглощено театромъ военныхъ дcйствiй, на которомъ выступалъ величайшiй изъ актеровъ своего времени – Наполеонъ…
   Изъ россiйскихъ Императоровъ ближе всcхъ къ театру стоялъ Николай I. Онъ относился къ нему уже не какъ помcщикъ-крcпостникъ, а какъ магнатъ и владыка, при чcмъ снисходилъ къ актеру величественно и въ то же время фамильярно. Онъ часто проникалъ черезъ маленькую дверцу на сцену и любилъ болтать съ актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своихъ талантливcйшихъ вcрноподданныхъ. Отъ этихъ государевыхъ посcщенiй кулисъ остался очень курьезный анекдотъ.
   Николай I, находясь во время антракта на сценc и разговаривая съ актерами, обратился въ шутку къ знаменитcйшему изъ нихъ, Каратыгину:
   — Вотъ ты, Каратыгинъ, очень ловко можешь притворяться кcмъ угодно. Это мнc нравится.
   Каратыгинъ, поблагодаривъ Государя за комплиментъ, согласился съ нимъ и сказалъ:
   — Да, Ваше Величество, могу дcйствительно играть и нищихъ, и царей.
   — А вотъ меня ты, пожалуй, и не сыгралъ бы, – шутливо замcтилъ Николай.
   — А позвольте, Ваше Величество, даже сiю минуту передъ Вами я изображу Васъ.
   Добродушно въ эту минуту настроенный царь заинтересовался – какъ это такъ? Пристально посмотрит на Каратыгина и сказалъ уже болcе серьезно:
   — Ну, попробуй.
   Каратыгинъ немедленно сталъ въ позу, наиболcе характерную для Николая I, и, обратившись къ тутъ же находившемуся Директору Императорскихъ театровъ Гедеонову, голосомъ, похожимъ на голосъ Императора, произнесъ:
   — Послушай, Гедеоновъ. Распорядись завтра въ 12 часовъ выдать Каратыгину двойной окладъ жалованья за этотъ мcсяцъ.

Государь разсмcялся:

   — Гм… Гм… Недурно играешь.
   Распрощался и ушелъ. На другой день въ 12 часовъ Каратыгинъ получилъ, конечно, двойной окладъ.
   172 Александръ II посcщалъ театры очень рcдко, по торжественнымъ случаямъ. Былъ къ нимъ равнодушенъ. Александръ III любилъ ходить въ оперу и особенно любилъ «Мефистофеля» Бойто. Ему нравилось, какъ въ прологc въ небесахъ у Саваоsа перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбоновъ нравилась потому, что самъ, кажется, былъ пристрастенъ къ тромбонамъ, играя на нихъ.
   Послcднiй Императоръ, Николай II, любилъ театръ преимущественно за замcчательные балеты Чайковскаго, но ходилъ и въ оперу, и въ драму. Мнc случалось видcть его въ ложе добродушно смеющимся отъ игры Варламова или Давыдова.
   Николай II, разумcется, не снисходилъ до того, чтобы придти на подмостки сцены къ актерамъ, какъ Николай I, но зато иногда въ антрактахъ приглашалъ артистовъ къ себc въ ложу. Приходилось и мнc быть званнымъ въ Императорскую ложу. Приходилъ директоръ театра и говорилъ:
   — Шаляпинъ, пойдемте со мною. Васъ желаетъ видcть Государь.
   Представлялся я Государю въ гримc – Царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.

Царь говорилъ комплименты:

— Вы хорошо пcли.
Но мнc всегда казалось, что я былъ приглашаемъ больше изъ любопытства посмотреть вблизи, какъ я загримированъ, какъ у меня наклеенъ носъ, какъ приклеена борода. Я это думалъ потому, что въ ложc всегда бывали дамы, великiя княгини и фрейлины. И когда я входилъ къ ложу, онc какъ то облcпляли меня взглядами. Ихъ глаза буквально ощупывали мой носъ, бороду.

Очень мило, немного капризно, спрашивали:

   — Какъ это вы устроили носъ? Пластырь?
   Иногда Царь приглашалъ меня пcть къ себc, вcрнcе, во дворецъ какого нибудь великаго князя, куда вечеромъ послc обcда прcзжалъ запросто въ тужуркc. Обыкновенно это происходило такъ. Прискачетъ гонецъ отъ великаго князя и скажетъ:
   — Меня прислалъ къ вамъ великiй князь такой то и поручилъ сказать, что сегодняшнiй вечеръ въ его дворцc будеть Государь, который изъявилъ желанiе послушать ваше пcнiе.
   Одетый во фракъ, я вечеромъ cхалъ во дворецъ. Въ такихъ случаяхъ во дворецъ приглашались и другiе артисты. Пcлъ иногда русскiй хоръ Т.И.Филиппова, синодальные пcвчiе, митрополичiй хоръ.
   Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась въ другую комнату, вcроятно, выпить шампанское. Черезъ нcкоторое время великiй князь Сергcй Михайловичъ на маленькомъ серебряномъ подносc вынесъ мнc шампанское въ чудесномъ стаканc венецiанскаго издcлiя. Остановился передо мною во весь свой большой ростъ и сказалъ, держа въ рукахъ подносъ:
   — Шаляпинъ, мнc Государь поручилъ предложить вамъ стаканъ шампанскаго въ благодарность за ваше пcнiе, чтобы вы выпили за здоровье Его Величества.
   Я взялъ стаканъ, молча выпилъ содержимое, и, чтобы сгладить немного показавшуюся мнc неловкость, посмотрcлъ на великаго князя, посмотрcлъ на подносъ, съ которымъ онъ стоялъ въ ожиданiи стакана, и сказалъ:
   — Прошу Ваше Высочество, передайте Государю Императору, что Шаляпинъ на память объ этомъ знаменательномъ случаc стаканъ взялъ съ собой домой.
   Конечно, князю ничего не осталось, какъ улыбнуться и отнести подносъ пустымъ.
   Спустя нcкоторое время я какъ то снова былъ позванъ въ ложу Государя. Одна изъ великихъ княгинь, находившаяся въ ложc, показывая мнc лопнувшiя отъ апплодисментовъ перчатки, .промолвила:
   — Видите, до чего вы меня доводите, Вообще, вы такой артистъ, который любитъ разорять. Въ прошлый разъ вы мнc разрознили дюжину венецiанскихъ стакановъ.

Я «оперъ на грудь» голосъ и отвcтилъ:

   — Ваше высочество, дюжина эта очень легко возстановится, если къ исчезнувшему стакану присоединятся другiе одинадцать…
   Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумiя моего не оцcнила. Стаканъ оставался у меня горевать въ одиночества. Гдc онъ горюетъ теперь?..
   При Дворc не было, вcроятно, большого размаха въ весельc и забавахъ. Поэтому время отъ времени придумывалось какое нибудь экстравагантное развлеченiе внcшняго порядка – костюмированный балъ и устройство при этомъ балc спектакля, но не въ большихъ театрахъ, а въ придворномъ маленькомъ театрc «Эрмитажъ». Отсюда эти царскiе спектакли получили названiе эрмитажныхъ.
   Въ приглашенiяхъ, которыя разсылались наиболcе родовитымъ дворянамъ, указывалось, въ костюмахъ какой эпохи надлежитъ явиться приглашеннымъ. Почти всегда это были костюмы русскаго 16-го или 17-го вcка. Забавно было видcть русскихъ аристократовъ, разговаривавшихъ съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ, въ чрезвычайно богато, но безвкусно сдcланныхъ боярскихъ костюмахъ 17-го столcтiя. Выглядcли они въ нихъ уродливо и, по совcсти говоря, дcлалось неловко, непрiятно и скучно смотрcть на эту забаву тcмъ болcе, что въ ней отсутствовалъ смcхъ. Серьезно и значительно сидcлъ посредине зала Государь Императоръ, а мы, также одетые въ русскiе боярскiе костюмы 17-го вcка, изображали сцену изъ «Бориса Годунова».
   Серьезно я распоряжался съ княземъ Шуйскимъ: бралъ его за шиворотъ дареной ему мною же, Годуновымъ, шубы и ставилъ его на колcни. Бояре изъ зала шибко апплодировали… Въ антрактc послc сцены, когда я вышелъ въ продолговатый залъ покурить, ко мнc подошелъ старый великiй князь Владимiръ Александровичъ и, похваливъ меня, сказалъ:
   — Сцена съ Шуйскимъ проявлена вами очень сильно и характерно.

На что я весьма глухо отвcтилъ:

   — Старался, Ваше Высочество, обратить вниманiе кого слcдуетъ, какъ надо разговаривать иногда съ боярами…
   Великiй князь не ожидалъ такого отвcта. Онъ посмотрcлъ на меня расширенными глазами – вcроятно, ему въ первую минуту почудился въ моихъ словахъ мотивъ рабочей «Дубинушки», но сейчасъ же понялъ, что я имcю въ виду дубину Петра Великаго, и громко разсмcялся.
   Если бы то, что я разумcлъ моей фразой, было хорошо сознано самими царями, вторая часть моей книги не была бы, вcроятно, посвящена описанiю моей жизни подъ большевиками.

Конецъ первой части.

Часть вторая.

I. Кануны.

44.

   Если я въ жизни былъ чcмъ нибудь, такъ только актеромъ и пcвцомъ. Моему призванiю я былъ преданъ безраздcльно. У меня не было никакого другого побочнаго пристрастiя, никакого заостреннаго вкуса къ чему нибудь другому, кромc сцены. Правда, я любилъ еще рисовать, но, къ сожалcнiю, таланта настоящаго къ сему не получилъ, а если и портилъ карандаши и бумагу, такъ только для того, чтобы найти пособiе къ моимъ постояннымъ исканiямъ грима для характерныхъ и правдивыхъ сценическихъ фигуръ. Даже мою большую любовь къ картинамъ старинныхъ мастеровъ я считаю только отголоскомъ моей страсти къ театру, въ которомъ, какъ и въ живописи, большiя творенiя достигаются правдивой линiей, живою краской, духовной глубиной. Но менcе всего въ жизни я былъ политикомъ. Отъ политики меня отталкивала вся моя натура. Можетъ это было отъ малаго знанiя жизни, но всегда и во всемъ меня привлекали черты согласованности, лада, гармонiи. На неученомъ моемъ языкc я всегда говорилъ себc, что лучшая наука, высшая мудрость и живая религiя это, когда одинъ человcкъ умcетъ отъ полноты сердца сказать другому человcку: «здравствуй!..». Все, что людей разъединяетъ меня смущало и ставило въ непрiятное недоумcнiе. Мнc казалось, что всc люди одcты каждый въ свою особую форму, носятъ каждому присвоенный мундиръ, что въ этой особенности своей они полагаютъ и свое достоинство, и свои какiя то преимущества передъ другими. Казалось мнc, что мундиръ съ мундиромъ постоянно лcзетъ въ драку, и что для того, чтобы этимъ дракамъ помcшать, придумали вдобавокъ еще одинъ мундиръ – мундиръ городового! Религiозныя распри, нацiональныя соперничества, патрiотическiя бахвальства, партiйныя дрязги казались мнc отрицанiемъ самаго цcннаго въ жизни – гармонiи. Мнc казалось, что къ человcку надо подходить непосредственно и прямо, интересоваться не тcмъ, какой онъ партiи, во что онъ вcритъ, какой онъ породы, какой крови, а тcмъ, какъ онъ дcйствуетъ и какъ поступаетъ.
   Мой наивный взглядъ на вещи не подходилъ къ тому, что въ партiйной политикc, вcроятно, неизбежно, и вотъ отчего отъ политики мнc всегда было скучно и какъ-то не по себc. До сихъ поръ, даже послc всего, что испыталъ на моей родинc, въ тc пять лcтъ, которыя я прожилъ въ соцiалистическомъ раю подъ совcтской властью, я не умcю относиться къ явленiямъ жизни съ политической точки зрcнiя и судить о нихъ, какъ политикъ. Для меня на первомъ планc только люди, поступки и дcла. Дcла добрыя и злыя, жестокiя и великодушныя, свобода духа и его рабство, разладъ и гармонiя, какъ я ихъ воспринимаю простымъ чувствомъ – вотъ что меня интересуетъ. Если на кустc ростутъ розы, я знаю, что это кустъ розовый. Если извcстный политическiй режимъ подавляетъ мою свободу, насильно навязываетъ мнc фетиши, которымъ я обязанъ поклоняться, хотя бы меня отъ нихъ тошнило, то такой строй я отрицаю – не потому, что онъ называется большевистскимъ или какъ нибудь иначе, а просто потому, что онъ противенъ моей душc.
   Такое отношенiе къ жизни и людямъ можетъ, пожалуй, показаться анархическимъ. Я противъ этого ничего не имcю. Можетъ быть, во мнc и есть нcкоторое зерно артистическаго анархизма. Но это, во всякомъ случай, не равнодушiе къ добру и злу. Къ жизни я относился горячо. Многимъ, наверное, покажется неожиданнымъ мое признанiе, что въ теченiе почти двухъ десятковъ лcтъ я сочувствовалъ соцiалистическому движенiю въ Россiи и едва ли не считалъ себя самого заправскимъ соцiалистомъ! Отлично помню, какъ, гуляя однажды ночью съ Максимомъ Горькимъ на этомъ чудномъ Капри, я, по ходу разговора съ нимъ, вдругъ спросилъ его:
   — Не думаешь ли ты, Алексей Максимовичъ что было бы искреннcе съ моей стороны, если бы я вступилъ въ партiю соцiалъ-демократовъ?
   Если я въ партiю соцiалистовъ не вступилъ, то только потому, что Горькiй посмотрcлъ на меня въ тотъ вечеръ строго и дружески сказалъ:
   — Ты для этого не годенъ. И я тебя прошу, запомни одинъ разъ навсегда: ни въ какiя партiи не вступай, а будь артистомъ, какъ ты есть. Этого съ тебя вполнc довольно.
   Только русская жизнь можетъ объяснить это противорcчiе, какимъ образомъ артистъ съ анархической окраской натуры, политикой глубоко отталкиваемый, могъ считать себя соцiалистомъ, могъ такъ сильно желать быть полезнымъ соцiалистическому движенiю, что разсудку вопреки, готовъ былъ записаться въ конспиративную партiю. Надо знать, какiя событiя направляли теченiе русской исторiи съ начала этого вcка, каковы были отношенiя между обществомъ и властью, каковы были настроенiя передовыхъ людей Россiи въ эти годы. Въ моей частномъ случаc полезно узнать кое какiя черты моего личнаго ранняго опыта въ русской жизни.

45.

Будучи мальчикомъ, я въ деревенской школc заучивалъ наизусть стихи:

Нива моя, нива, нива золотая!
Зреешь ты на солнцc, колосъ наливая…
Вышелъ я однажды изъ деревни въ поле. И увидалъ я передъ глазами необозримую ниву. Колосья на длинныхъ стебелькахъ-соломинкахъ, желтыя. Понравилась мнc нива, и вернувшись домой, я спросилъ у матери:

   — Что такое нива золотая?
   — Золотистая, – просто отвcтила моя мать.
   — Желтая?
   — Нcтъ, золотая. Изъ золота. Есть монеты такiя, полновcсныя, цcнныя.
   — Гдc эти монеты?
   —– Монеты золотыя у богатыхъ.
   — А у насъ нcтъ?
   — У насъ нcтъ.
   Потомъ я по утрамъ, очень рано, часа въ три, слышалъ, какъ кряхтcли старые мужики, вставая со своихъ затcйливыхъ подобiй кровати, какъ охая, запасались кто серпами, кто косами и на цcлый день уходили куда-то изъ деревни.
   — Чего это они такъ рано встаютъ? Отчего не спятъ? – опять спрашивалъ я мать.
   — Работать, работать идутъ. Въ поле.
   — Что они тамъ дcлають?
   — Ниву собираютъ. Эту самую золотую ниву…
   Я понялъ, что много заботы и труда даютъ крестьянамъ эти золотая нивы. Съ тcхъ поръ мужики привлекали мое вниманiе. По праздникамъ я видалъ ихъ пьяными. Они ругались, дрались, но и пcсни пcли. Хорошiя пcсни пcли мужики. Пcли о томъ, какъ рcки текутъ, какъ по Волгc корабли идутъ. Пcли о томъ, какъ свекоръ издcвается надъ свекровью, какъ невcста горько плачетъ, идя замужъ за немилаго. пcли о разбойниках, о туркахъ, о татарахъ. Пcли о царяхъ, объ Иванc Васильевичc Грозномъ, о господахъ, о какихъ-то чиновникахъ да купцахъ. Все, что мнc приходилось видcть въ деревнc, тяжело и сумбурно ложилось на мою душу, и головой не могъ я понять, почему это все неладно устроено… Когда я позже попалъ въ большой городъ, въ Казань, я въ пригородc, въ Суконной Слободc, видcлъ и чувствовалъ ту же горькую людскую долю. Видcлъ, какъ плохо живутъ люди, какъ они много плачутъ. Та же была горестная, грубая, жестокая и пьяная жизнь.
   Въ городъ мнc впервые стала очевидна разница между богатыми и бедными людьми. Я видcлъ, что богатый купецъ производилъ на городового большее впечатлcнiе, чcмъ сапожникъ Сашка. Даже причастiе въ церкви отпускалось священникомъ купцу Суслову съ большимъ вниманiемъ, чcмъ нашему брату Исаакiю. Не приходило мнc тогда въ голову, что это въ какомъ нибудь отношении несправедливо. Я былъ твердо увcренъ, что такъ надо, что богатому самимъ Господомъ Богомъ положенъ особый почетъ. Да и какъ же иначе? У купца и животъ потолще, и поддевка у него новcе, и сапоги у него лаковые съ блестящими бураками, а Сашка въ опоркахъ, обтрепанный и тощiй, и всегда у него почему-то синякъ, то подъ правымъ глазомъ, то подъ лcвымъ… Все казалось мнc нормальнымъ. Я тогда не подозрcвалъ еще, что того же мнcнiя держался и тотъ знаменитый нcмецкiй философъ, который сказалъ: все существующее – разумно… И когда на меня кричалъ городовой, что я не долженъ купаться въ озерc, то я принималъ это за благо и только старался нырнуть поглубже, и отъ страха держался въ водъ до тcхъ поръ, пока гроза не проносилась мимо… Когда я потомъ былъ писцомъ въ Управc, мнc казался естественнымъ грозный и недоступный видъ главнаго начальника – трепетъ охватывалъ меня при одномъ взглядc на его парикъ… Дома я слышалъ разсказы о губерррнаторахъ, о прокурррорахъ, испрравникахъ, прриставахъ, кварртальныхъ, и мнc тоже становилось страшно. Почему то во всcхъ начальственныхъ наименованiяхъ выпукло и выразительно звучала буква Р. Какъ железо по хребту, пронзительно отзывалось въ моей напуганной душc это многократное начальственное Рцы… Ррр… Курьезно, что этотъ страхъ передъ властями остался у меня отъ дcтства на всю жизнь. По сю пору боюсь властей, хотя не знаю, чего собственно мнc ихъ бояться?..
   Что жизнь можно измcнить, сдcлать ее болcе красивой и справедливой, не приходило мнc въ голову и позже, когда я, уже взрослымъ юношей, узналъ горькiя и мучительныя лишенiя бродяжничества на Волгc и на Кавказc – трудъ безъ смысла, ночи безъ крова, дни безъ пищи… Да и правду сказать, матерiальныя лишенiя не мcшали мнc быть весьма счастливымъ. Въ сильной груди рокоталъ молодой басъ, на свcтc были пcсни, и предо мною, какъ далекая мечта, соблазнительно разстилался въ небc млечный путь театра…

46.

   О томъ, что есть люди, собирающееся перестроить этотъ грубый и несправедливый мiръ, я узналъ гораздо позже, когда я молодымъ артистомъ попалъ въ столицы.
   Встрcчаясь все больше и чаще съ писателями, артистами, художниками, учеными – вообще съ людьми передового мышленiя, я сталъ замcчать, какъ мало я знаю, какъ мало чему учился. Мнc захотелось знать хотя бы часть того, что знаютъ эти замcчательные люди. Инстинктивно я всю жизнь былъ поклонникомъ именно такихъ людей, которые многому учились, много думаютъ и отчего-то всегда живутъ въ волненiи. Поэтому, когда счастливый случай столкнулъ меня съ ними, я все ближе къ нимъ тcснился. На дружескихъ пирушкахъ, на разныхъ собранiяхъ я сталъ къ нимъ прислушиваться и заметилъ, что всc они относятся критически къ правителямъ и къ Царю, находя, что жизнь россiйскаго народа закована въ цепи и не можетъ двигаться свободно впередъ. Hcкоторые изъ этихъ умныхъ людей, какъ я потомъ узналъ, принадлежали даже къ какимъ-то тайнымъ кружкамъ – революцiоннымъ… Ихъ выкладки, ихъ разговоры убcждали меня въ томъ, что они правы. Я все сильнcе и глубже сталъ имъ сочувствовать – въ особенности, когда видcлъ, что они дcйствительно готовы положить душу свою за благо народа. Я искренно негодовалъ, когда власти хватали такихъ людей и сажали ихъ въ тюрьмы. Мнc это казалось возмутительной несправедливостью. И я, какъ могъ, старался содcйствовать и помогать этимъ экзальтированнымъ борцамъ за мой народъ.
   Смущало меня немного только то, что и въ средc этихъ любимыхъ мною людей я замcчалъ разногласiя въ любви и въ ненависти. Одни говорили, что только борьбою можно завоевать свое право и превозносили огромную физическую силу русскаго народа, говоря, что ежели эту силу сковать въ нcчто единое, то можно будетъ этому народу цcлымъ свътомъ править:

«Какъ нcкiй демонъ, отселc править мiромъ я могу!..»
Другiе-же, наоборотъ, говорили, что сила физическая безпомощна, что народъ будетъ по настоящему силенъ только тогда, когда возвысится его духъ, когда онъ пойметъ, что противленiе злу – отъ лукаваго, что надо подставить другую щеку, когда получилъ ударъ въ одну… И у тcхъ, и другихъ проповcдниковъ были пламенные послcдователи, восторженные поклонники, которые до изступленiя защищали свою правду. Мнc, съ моей актерской точки зрcнiя, – можетъ быть, узкой – казалось, что двухъ правдъ не бываеть, что правда только одна… Но въ эти тонкости я не слишкомъ углублялся. Мнc было близко стремленiе моихъ друзей къ правдc жизни, къ справедливости, къ красотc. Меня горячо увлекала мечта, что въ жизнь народа русскаго, которую я видcлъ такой мрачной, будетъ внесенъ новый свcтъ, что люди перестанутъ такъ много плакать, такъ безсмысленно и тупо страдать, такъ темно и грубо веселиться въ пьянствc. И я всей душой къ нимъ присоединялся и вмcстc съ ними мечталъ о томъ, что когда нибудь революцiя смететъ несправедливый строй и на мcсто него поставитъ новый, на счастье русскому народу.
Человcкомъ, оказавшимъ на меня въ этомъ отношенiи особенно сильное, я бы сказалъ – рcшительное влiянiе, былъ мой другъ Алексcй Максимовичъ Пcшковъ – Максимъ Горькiй. Это онъ своимъ страстнымъ убcжденiемъ и примcромъ скрcпилъ мою связь съ соцiалистами, это ему и его энтузiазму повcрилъ я больше, чcмъ кому бы то ни было и чему бы то ни было другому на свcтc.
Помню, что впервые услышалъ я имя Горькаго отъ моего милаго друга С.В.Рахманинова. Было это въ Москвc. Приходитъ ко мнc однажды въ Леонтьевскiй переулокъ Сережа Рахманиновъ и приносить книгу.

   — Прочти, – говорить. Какой у насъ появился чудный писатель. Вcроятно, молодой.
   Кажется мнc, это былъ первый сборникъ Горькаго: Мальва, Макаръ Чудра и другiе разсказы перваго перiода. Дcйствительно, разсказы мнc очень понравились. Отъ нихъ вcяло чcмъ-то, что близко лежитъ къ моей душc. Долженъ сказать, что и по сю пору, когда читаю произведенiя Горькаго, мнc кажется, что города, улицы и люди, имъ описываемые – всc мои знакомые. Всcхъ я ихъ видалъ, но никогда не думалъ, что мнc можетъ быть такъ интересно пересмотрcть ихъ черезъ книгу… Помню, послалъ я автору письмо въ Нижнiй-Новгородъ съ выраженемъ моего восторга. Но отвcта не получилъ. Когда въ 1896 году я пcлъ на Выставкc въ Нижнемъ-Новгородc, я Горькаго еще не зналъ. Но вотъ въ 1901 году я снова прicхалъ въ Нижнiй. Пcлъ въ ярмарочномъ театръ. Однажды во время представленiя Жизни за Царя мнc передаютъ, что въ театрc Горькiй, и что онъ хочетъ со мною познакомиться. Въ слъдующiй антрактъ ко мнc пришелъ человcкъ съ лицомъ, которое показалось мнc оригинальнымъ и привлекательнымъ, хотя и не очень красивымъ. Подъ прекрасными длинными волосами, надъ немного смcшнымь носомъ и широко выступающими скулами горcли чувствомъ глубокiе, добрые глаза, особенной ясности, напоминавшей ясность озера. Усы и маленькая бородка. Полу-улыбнувшись, онъ протянулъ мнc руку, крcпко пожалъ мою и роднымъ мнc волжскимъ акцентомъ – на О – сказалъ:
   — «Я слышалъ, что вы тоже нашъ брать Исаакiй» (нашего поля ягода).
   — Какъ будто, – отвcтилъ я.
   И такъ, съ перваго этого рукопожатiя мы – я, по крайней мcрc, наверное – почувствовали другъ къ другу симпатiю. Мы стали часто встрcчаться. То онъ приходилъ ко мнc въ театръ, даже днемъ, и мы вмcстc шли въ Кунавино кушать пельмени, любимое наше северное блюдо, то я шелъ къ нему въ его незатейливую квартиру, всегда переполненную народомъ. Всякiе тутъ бывали люди. И задумчивые, и веселые, и сосредоточенно-озабоченные, и просто безразличные, но все большей частью были молоды и, какъ мнc казалось, приходили испить прохладной воды изъ того прекраснаго источника, какимъ намь представлялся А.М.Пcшковъ-Горькiй.
   Простота, доброта, непринужденность этого, казалось, безпечнаго юноши, его сердечная любовь къ своимъ дcтишкамъ, тогда маленькимъ, и особая ласковость волжанина къ жене, очаровательной Екатеринc Павловнc Пcшковой – все это такъ меня подкупило и такъ меня захватило, что мнc казалось: вотъ, наконецъ, нашелъ я тотъ очагъ, у котораго можно позабыть, что такое ненависть, выучиться любить и зажить особенной какой-то, единственно радостной идеальной жизнью человcка! У этого очага я уже совсемъ повcрилъ, что если на свcте есть дcйствительно хорошiе, искреннiе люди, душевно любящiе свой народъ, то это – Горькiй и люди, ему подобные, какъ онъ, видевшiе столько страданiй, лишенiй и всевозможныхъ отпечатковъ горестнаго человcческаго житья. Тcмъ болcе мнc бывало тяжело и обидно видcть, какъ Горькаго забирали жандармы, уводили въ тюрьму, ссылали на сcверъ. Тутъ я положительно началъ вcрить въ то, что люди, называющее себя соцiалистами, составляютъ квинтъ-эссенцiю рода человcческаго, и душа моя стала жить вмcсте съ ними.
   Я довольно часто прicзжалъ потомъ въ весеннiе и лcтнiе месяцы на Капри, гдc (кстати сказать, въ наемномъ, а не въ собственномъ домc) живалъ Горькiй. Въ этомъ домc атмосфера была революционная. Но долженъ признаться въ томъ, что меня интересовали и завлекали только гуманитарные порывы всcхъ этихъ взволнованныхъ идеями людей. Когда же я изрcдка дcлалъ попытки почерпнуть изъ соцiалистическихъ книжекъ какiя нибудь знанiя, то мнc на первой же страницc становилось невыразимо скучно и даже, каюсь – противно. А оно, въ самомъ дcлc – зачcмъ мнc это необходимо было знать, сколько изъ пуда железа выходитъ часовыхъ колесиковъ? Сколько получаетъ первый обманщикъ за выдcлку колесъ, сколько второй, сколько третiй и что остается обманутому рабочему? Становилось сразу понятно, что кто-то обманутъ и кто-то обманываетъ. «Регулировать отношенiя» между тcмъ и другимъ мнc, право, не хотелось. Такъ я и презрcлъ соцiалистическую науку… А жалко! Будь я въ соцiализмc ученcе, знай я, что въ соцiалистическую революцiю я долженъ потерять все до послcдняго волоса, я можетъ быть, спасъ бы не одну сотню тысячъ рублей, заблаговременно переведя за-границу русскiе революцiонные рубли и превративъ ихъ въ буржуазную валюту…

47.

   189 Обращаясь памятью къ прошлому и стараясь опредcлить, когда же собственно началось то, что въ концc концовъ заставило меня покинуть родину, я вижу, какъ мнc трудно провести границу между одной фазой русскаго революцiоннаго движенiя и другою. Была революцiя въ 1905 году, потомъ вторая вспыхнула въ мартc 1917 года, третья – въ октябрc того же года. Люди, въ политикc искушенные, подробно объясняютъ, чcмъ одна революцiя отличается отъ другой, и какъ то раскладывают ихъ по особымъ полочкамъ, съ особыми ярлычками. Мнc – признаюсь – всc эти событiя послcднихъ русскихъ десятилcтiй представляются чcмъ то цcльнымъ – цcпью, каждое звено которой крcпко связано съ сосcднимъ звеномъ. Покатился съ горы огромный камень, зацеплялся на короткое время за какую нибудь преграду, которая оказывалась недостаточно сильной, медленно сдвигалъ ее съ мcста и катился дальше – пока не скатился въ бездну. Я уже говорилъ, что не сродни, какъ будто, характеру русскаго человcка разумная умcренность въ дcйствiяхъ: во всемъ, какъ въ покорности, такъ и въ бунтc, долженъ онъ дойти до самаго края…
   Революцiонное движенiе стало замcтно обозначаться уже въ началc нашего столcтiя. Но тогда оно носило еще, если можно такъ сказать, тепличный характеръ. Оно бродило въ университетахъ среди студентовъ и на фабрикахъ среди рабочихъ. Народъ казался еще спокойнымъ, да и власть чувствовала себя крcпкой. Печать держали строго, и политическое недовольство интеллигенцiи выражалось въ ней робко и намеками.
   Болcе смcло звучали революцiонныя ноты въ художественной литературc и въ тенденцiозной поэзiи. Зато каждый революцiонный намекъ подхватывался обществомъ съ горячей жадностью, а любой стихъ, въ которомъ былъ протестъ, принимался публикой съ восторгомъ, независимо оть его художественной цcнности.
   Помню очень характерный для того времени случай. По поводу открытiя въ Москвc новой консерваторiи (при В.Сафоновc), давался большой и очень торжественный симфоническiй концертъ, на который пришла вся Москва. Я участвовалъ въ концертc. Кипcла тогда во мнc молодая кровь, и увлекался я всcми свободами. Композиторъ Сахновскiй какъ разъ только что написалъ музыку на слова поэта Мельшина-Якубовича, переводчика на русскiй языкъ Бодлера. Якубовичъ былъ извcстенъ, какъ человcкъ, преданный революцiи, и его поэзiя это очень ярко отражала. Я включилъ пcсню Сахновскаго въ мой репертуаръ этого вечера. Я пcлъ обращенiе къ родинc:

За что любить тебя? Какая ты намъ мать,
Когда и мачеха безчеловcчно злая
Не станетъ пасынка такъ безпощадно гнать,
Какъ ты дcтей своихъ казнишь, не уставая?..
Во мракc безъ зари живыми погребала,
Гнала на край земли, во снcгъ холодныхъ странъ,
Во цвcтc силы – убивала…
Мечты великiя безъ жалости губя,
Ты, какъ преступниковъ, позоромъ насъ клеймила…
Какая-же мать ты намъ? За что любить тебя?
За что – не знаю я, но каждое дыханье,
Мой каждый помыселъ, всc силы бытiя –
Тебc посвящены, тебc до издыханья!
Любовь моя и жизнь – твои, о мать моя!
Публика откликнулась на пcсню чрезвычайно восторженно. И вотъ въ антрактc, или, можетъ быть, послc концерта приходитъ ко мнc въ артистическую московскiй полицеймейстеръ генералъ Треповъ. Онъ признавалъ себя моимъ поклонникомъ, и отношенiя между нами были весьма любезныя. Ласковый, благовоспитанный, въ эффектно расшитомъ мундирc, припахивая немного духами, генералъ Треповъ расправлялъ на рябомъ лицc браваго солдата белокурый усъ и вкрадчиво говорилъ:

— Зачcмъ это Вы, Федоръ Ивановичъ, поете такiя никому ненужныя прокламацiонныя арiи? Bcдь если вдуматься, эти рокочущiя слова въ своемъ содержанiи очень глупы, а Вы такъ хорошо поете, что хотелось бы отъ Васъ слушать что нибудь о любви, о природc…
Сентиментальный, вcроятно, былъ онъ человcкъ! И все таки я чувствовалъ, что за всей этой дружеской вкрадчивостью, гдc то въ затылкc оберъ-полицеймейстера роется въ эту минуту мысль о нарушенiи мною порядка и тишины въ публичномъ мcстc. Я сказалъ генералу Трепову, что пcсня – хорошая, слова – красивыя, мнc нравятся, отчего же не спcть? Политическiй резонъ моего собеседника я на этотъ разъ пропустиль мимо ушей и въ споръ съ нимъ не вступилъ.

Однажды какъ то, по другому случаю, я сказалъ генералу Трепову:

— Любить мать-родину, конечно, очень прiятно. Но согласитесь, что жалкая конка въ городc Москвc, кромc того, что неудобна, мозолитъ глаза обывателей. Вcдь воть за-границей, тамъ трамвай ходитъ электрическiй. А здъсь, въ Москве, слышалъ я, нcтъ разрcшенiя на постройку. А разрcшенiя не даетъ полицiя. Значить, это отъ Васъ нcтъ разрcшенiя.

Тутъ мой собесcдникъ не былъ уже сентименталенъ.
Онъ какъ то особенно крякнулъ, какъ протодьяконъ передъ или послc рюмки водки, и отчетливымъ злымъ голосомъ отчеканилъ:

   — Батюшка, то – за-граница! Тамъ – люди, а съ вашихъ этихъ обывателей и этого много. Пусть cздятъ на конкахъ…
   Боюсь начальства. Какъ только начальство начинаетъ говорить громкимъ голосомъ, я немедленно умолкаю. Замолкъ я и въ этотъ разъ. И когда вышелъ на улицу, я подъ впечатлcнiемъ треповской рcчи сталъ всматриваться въ проходящихъ обывателей съ особеннымъ вниманiемъ. Вотъ, вижу, идетъ человcкъ съ флюсомъ. Какъ-то неловко подвязана щека грязнымъ платкомъ, изъ подъ платка торчитъ вымазанная какимъ то желтымъ лекарствомъ вата. И думаю:
   — Эхъ, ты, чортъ тебя возьми, обыватель! Хоть бы ты не шелъ мимо самаго моего носа, а cхалъ на конкc – мнc было бы легче возразить Трепову. А то ты, дcйствительно, пожалуй, и конки не стоишь… Совсcмъ ты безропотный, г. обыватель! На все ты согласенъ: и на флюсъ, и на конку, и на полицеймейстера… Такъ же тебc и надо…
   Но это только казалось. Скоро сталъ громко роптать и обыватель съ подвязанной щекой. Въ 1904 году стало ясно, что революцiонное движенiе гораздо глубже, чcмъ думали. Правительство, хотя оно и опиралось на внушительную полицейскую силу, шаталось и слабcло. Слабость правительства доказывала, что устои его въ странc не такъ прочны, какъ это представлялось на первый взглядъ, и это сознанiе еще больше углубило броженiе въ народc. Все чаще и чаще происходили безпорядки. То закрывались университеты изъ-за студенческихъ безпорядковъ, то рабочiе бастовали на заводахъ, то либеральные земцы устроютъ банкетъ, на которомъ раздавались смелые по тому времени голоса о необходимости обновленiя политическаго строя и введенiя конституцiи. То взрывалась бомба и убивала того или иного губернатора или министра…
   И въ эту тревожную пору неожиданно для русскаго общества разразилась война съ Японiей. Гдc то тамъ, далеко, въ китайскихъ странахъ русскiе мужики сражались съ японцами. Въ канцелярiяхъ говорили о велико-державныхъ задачахъ Россiи, а въ обществc громко шептались о томъ, что войну затcяли влиятельные царедворцы изъ-за корыстныхъ своихъ цcлей, изъ-за какой то лcсной концессiи на Ялу, въ которой были заинтересованы большiе сановники. Народъ же въ деревняхъ вздыхалъ безнадежно. Мужики и бабы говорили, что хотя косоглазаго и можно шапками закидать, но зачcмъ за этимъ къ нему итти такъ далеко?
   — Разъ енъ къ намъ не идетъ, значитъ, правда на его сторонc. Чего же намъ-то туда лcзть?..
   А тутъ стало слышно въ столицахъ, что на Дальнiй Востокъ время отъ времени посылаютъ чудотворныя иконы… Увы, скоро выяснилось, что выиграть войну иконы не помогаютъ. И когда погибалъ въ дальневосточныхъ водахъ русскiй флотъ съ адмираломъ Рождественскимъ во главc, то стало жутко я больно Россiи. Показалось тогда и мнc, что Богъ не такъ ужъ любовно смотритъ на мою страну…

48.

Разгромъ!…

   Революцiонное движенiе усилилось, заговорило громче. Либеральное общество уже открыто требовало конституцiи, а соцiалисты полуоткрыто готовились къ бою, предчувствуя близкую революцiю. Въ атмосфcре явно ощущалась неизбcжность перемcнъ. Но правительство еще упиралось, не желая уступить тому, что оффицiально именовалось крамолой, хотя ею уже захвачена была вся страна. Въ провинцiи правительственные чиновники дcйствовали вразбродъ. Одни, сочувствуя перемcнамъ, старались смягчить режимъ; другiе, наоборотъ, стали больнcе кусаться, какъ мухи осенью. У нихъ какъ бы распухли хрусталики въ глазахъ, и всюду мерещились имъ «революцiонеры».
   Въ это время мнc неоднократно случалось сталкиваться съ совершенно необычной подозрительностью провинцiальной администрацiи. Я не знаю, было ли въ то время такое отношенiе властей къ артистамъ общимъ явленiемъ, или эта подозрительность относилась болcе спещально ко мнc лично, какъ къ пcвцу, революцiонно настроенному, другу Горькаго и въ известномъ смысле болcе «опасному», чcмъ другiе, благодаря широкой популярности въ стране.
   Я дcлалъ турнэ по крупнымъ провинцiальнымъ городамъ. Прiезжаю въ Тамбовъ поздно ночью накануне концерта. Ложусь спать съ намcренiемъ спать долго – хорошо отдохнуть. Но не тутъ то было. На другой день, очень рано, часовъ въ 8 утра – стукъ въ дверь моего номера. Входитъ полицейскiй приставь. Очень вежливо извиняясь за безпокойство въ столь раннiй часъ, объясняеть, что тревожитъ меня по прямому приказанiю губернатора.
   — Въ чcмъ дcло?
   «Дcло» заключалось въ томъ, что губернаторомъ получены свcдcнiя, что я, Шаляпинъ, собираюсь во время моего концерта обратиться къ публике съ какой то политической рcчью!
   Это былъ, конечно, чистый вздоръ, въ чcмъ я не замедлилъ увcрить губернаторскаго посла. Тcмъ не менcе, приставъ вежливо, но твердо потребовалъ, чтобы я далъ мои ноты губернатору на просмотръ. Ноты я, разумcется, далъ и къ вечеру получилъ ихъ обратно. Тамбовскiй губернаторъ, какъ видите, отнесся ко мнc достаточно любезно. Но совсcмъ иной прiемъ ждалъ меня въ Харьковc.
   Въ этомъ городc мнc сообщили, что меня требуетъ къ себc цензоръ. Къ себc – да еще «требуетъ». Я могъ, конечно, не пойти. Никакого дcла у меня къ нему не было. Концертъ разрcшенъ, афиши расклеены. Но меня взяло любопытство. Никогда въ жизни не видалъ я еще живого цензора. Слышалъ о нихъ, и говорили мнc, что среди нихъ есть много весьма культурныхъ и вcжливыхъ людей. Цензоръ, потребовавшиi меня къ себc, рисовался мнc почему-то весь въ бородавкахъ, съ волосьями, шершавый такой. Любопытно взглянуть на такого блюстителя благонадежности. Отправился. Доложилъ о себc; меня ввели въ кабинеть.
   Цензоръ былъ безъ бородавокъ, безъ волосьевъ и вовсе даже не шершавый. Это былъ очень худосочный, въ красныхъ пятнахъ человcкъ. При первомъ звукc его голоса мнc стало ясно, что я имcю дъло съ рcдкимъ экземпляромъ цензорской породы. Голосъ его скрипcлъ, какъ кавказская арба съ немазанными колесами. Но еще замcчательнcе было его обращенiе со мною.
   — Что я собираюсь пcть?
   — Мой обычный репертуаръ.
   — Показать ему ноты.

Показываю.
Цензоръ сухими и злыми пальцами перелистываетъ ноты. И вдругъ встревоженно, готовый къ бою, поднимаетъ на меня грозные глаза.

— Императоръ… Это какой же императоръ?!.

Смотрю – «Два гренадера».

   — Это, г. цензоръ, известная пcсня Шумана.
   Цензоръ метнулъ на меня раздраженный взглядъ, въ которомъ крупными буквами было написано: «я вамъ не г. цензоръ».
   — На слова Гейне, Ваше Превосходительство. Разрcшено цензурой.
   Скрипучимъ своимъ голосомъ, съ рcшительнымъ намcренiемъ меня окончательно уничтожить, Его Превосходительство обличительно читаетъ:
   — «Изъ гроба встаетъ Императоръ». Изъ какого гроба? Какой император?..
   — Заграничный, Ваше Превосходительство, – Наполеонъ…

Сморщилъ жидкiя съ красной прослойкой брови мой цензоръ.

   — Говорятъ, вы поете и не по нотамъ.
   — Пою, Ваше Превосходительство, – вcрноподданно рапортую я.
   — Знайте, что я буду въ театра.
   — Очень прiятно, Ваше Превосходительство.
   — Не для того только, чтобы слушать, какъ Вы поете, но и для того, чтобы знать, что Вы поете. Совcтую Вамъ быть осторожнымъ, г. артистъ.
   Я ушелъ отъ г. цензора крайне изумленнымъ. Если я не возмутился его тономъ и манерой говорить со мною, то только потому, что онъ былъ слишкомъ невзраченъ, смcшонъ и сердечно меня позабавилъ. Но какая муха его укусила? Это осталось для меня тайной навсегда. Впрочемъ, скоро въ Кiевc я узналъ, что власти изъ Петербурга разослали по провинцiи циркуляръ, предписывая строго слcдить за моими концертами. Цензоръ, должно быть, сильно испугался и отъ того такъ нелепо и смешно заскрипcлъ.

49.

   Первое сильное ощущенiе наростающей революцiи испыталъ я весною 1905 года въ Кiевc, гдc случай столкнулъ меня непосредственно съ рабочими массами. Тогда же я свершилъ «грcхъ», который долгое время не могли простить мнc хранители «устоевъ» и блюстители «порядка».
   Въ Кiевc я въ первый разъ публично въ концертc спcлъ известную рабочую пcсню – «Дубинушку».
   Прicхалъ я въ Кiевъ пcть какiе то спектакли по приглашенiю какого то антрепренера. Узнавъ о моемъ пребыванiи въ Кiевc, пришли ко мнc знакомые рабочiе и пригласили меня къ нимъ въ гости, въ пригородъ Димiевку. Приглашенiе я принялъ охотно, а мои друзья ужъ постарались угостить меня сердечно, чcмъ могли. Погулялъ я съ ними, посмотрcлъ хибарки и увидcлъ съ огорченiемъ, что живетъ народъ очень бcдно. Ну, мало ли народу плохо живетъ – всcмъ не поможешь, а помочь одному-другому – дcло хорошее, но это не значитъ помочь бcднотc. Съ этими, немного грустными мыслями уcхалъ я домой.
   Черезъ нcсколько дней опять пришли ко мнc рабочiе. Просятъ, не могу ли я дать возможность рабочему люду послушать меня на театрc.
   Я подумалъ, что сдcлалъ бы я это съ удовольствiемъ, но какъ? Это же не такъ просто, какъ думаютъ. Вотъ выйдетъ Шаляпинъ на площадь, раздастъ безплатные билеты, и все будетъ хорошо – «кругомъ шестнадцать». А, тутъ антрепренеръ, театръ, аренда, другiе актеры, хористы, музыканты, рабочiе на сценc, капельдинеры – какъ это можно сдcлать совсcмъ даромъ? Не понимаю. Но желанiе рабочихъ послушать меня я понималъ, и исполнить ихъ просьбу мнc очень хотелось. Поэтому я придумалъ слcдующую комбинацiю. Возьму я большой залъ, циркъ Крутикова, вмcщающiй около 4.500 человcкъ. 4000 билетовъ дамъ безплатно рабочимъ – пусть разыграютъ ихъ въ лоттерею на фабрикахъ и заводахъ – кто вытащитъ изъ фуражки номерокъ, тому и мcсто. А билетовъ 500 пустить въ продажу среди имущей публики – на покрытiе текущихъ расходовъ и на плату за помcщенiе. Рабочiе съ восторгомъ одобрили мой проэкть, и я приступилъ къ организацiи концерта.
   Снять циркъ было не трудно – я это немедленно сдcлалъ, но безъ разрcшенiя властей я не могъ выступать публично. Въ обыкновенныхъ случаяхъ разрcшенiе безъ всякихъ затрудненiй даетъ полицеймейстеръ, но эготъ мой концертъ былъ совершенно необычаенъ. Полицеймейстеръ не посмcетъ, конечно, разрcшить его своей собственной властью. Придется, думалъ я, обращаться къ генералъ-губернатору. Не очень мнc хотелось безпокоить столь высокое начальство, и тутъ кстати я вспомнилъ, что недавно я познакомился съ женой кiевскаго губернатора. Это была милейшая дама, которая обожала артистовъ и не менcе, чcмъ артистовъ, обожала винтъ. Вотъ, подумалъ я, «отсель грозить я буду шведу». Мнc поможетъ Надежда Герасимовна (такъ, кажется, звали генеральшу). И я устроилъ себc приглашенiе къ губернаторшc на партiю въ винтъ.
   Играю и жду удобнаго момента. Известно, какъ дcйствуетъ на человcка выигранный шлемъ. Онъ становится добрее, радушнее, на все смотритъ прекрасно.

И вотъ, когда губернаторша выиграла свой первый шлемъ, я и ввернулъ:

   — Надежда Герасимовна, боюсь безпокоить Вашего супруга, а надо.
   — А что?
   — Да вотъ, концерть хочу сдcлать. Для бcдняковъ, для рабочаго люда. А то неловко: всc слушаютъ меня, а они не слушаютъ. Времена, знаете, не очень спокойныя, всc раздражены. Не спcть рабочимъ, они какъ будто обидятся. А пcть – отъ Вашего супруга зависеть… На пять червей я пасъ.

А Надеждc Герасимовнc везетъ. Опять шлемъ объявила.

   — Чего же Вы боитесь? Мой супругъ же добрый человcкъ. Первый по добротc въ городc, да и по разуму. Вотъ, я думаю, черезъ полчаса придетъ домой. Потолкуйте съ нимъ.
   — А Вы, дорогая Надежда Герасимовна, поспособствуйте, въ случаc.
   — Ахъ, пcсни ваши коварныя! Онc все равно сражаютъ всcхъ. На меня Вы всегда можете разсчитывать.

И черезъ часъ я уже былъ въ кабинетc губернатора.
Дcйствительно, милый человcкъ былъ этотъ губернаторъ. Весьма осанистый, съ окладистой бородой, въ мундирc съ какими то обшлагами, обстоятельнымъ, какъ онъ самъ, голосомъ, генералъ растягивалъ въ отвcтъ на мою просьбу слова:

   — Гм… Видите-ли… Гм… Да… Я, конечно… Да… Понимаю… Концертъ… Да… Но, вcдь, вы – странно! — для рабочихъ… Вотъ это… затруднительно. Гм… Да… Это очень хорошо – концертъ для рабочихъ, и самъ я, видите, съ удовольствiемъ бы, но есть… э… нcкоторое препятствiе. Я не могу его, собственно, Вамъ сообщить, но оно есть… Не имcю права.
   Я чрезмcрно удивился и невольно тоже заговорилъ губернаторской манерой.
   — Т.е… Гм… Какъ это… Ваше Превосходительство, не имcете права?
   — Да такъ. Не имcю… Но Вамъ я вcрю, Шаляпинъ, я Васъ люблю, и давно уже, какъ артиста. Такой артистъ, какъ Вы есть человcкъ благородный. Я Вамъ объясню, въ чcмъ дcло, но только Вы мнc дайте слово, что ужъ никому не разскажете.
   И губернаторъ открылъ какую то большую папку съ бумагами, лежавшую на его рабочемъ столc. Порылся въ ней, вынулъ бумажку и, протянувъ ее мнc, сказалъ – «читайте».
   — Не про меня это писано, – подумалъ я, когда въ заголовкc прочиталъ подчеркнутое слово конфиденцiально. Сбоку на лcвой сторонc бумаги было напечатано М.В.Д. Департамента Полицiи. А тамъ дальше губернiя, какъ говорится, писала, что, молъ до нашего свcдcнiя дошло, что артистъ Шаляпинъ отправился по городамъ Россiйской Имперiи устраивать всевозможные вечера, спектакли и концерты съ цcлью революционной пропаганды, и что посему мcстнымъ властямъ предписывается обратить на выступленiя онаго Шаляпина особливое вниманiе.
   Я всегда думалъ, что по поводу меня больше меня самого знаютъ газеты, а вотъ оказывается, что Департаментъ Полицiи знаетъ про меня еще больше, чcмъ даже газеты! Удивился. Но я въ то же время почувствовалъ, что предо мною сидитъ не просто губернаторъ, а порядочный человcкъ, и я съ нимъ заговорилъ по-человcчески. Я его увcрилъ совершенно искренне, что никакой революцiонной пропаганды я и въ помыслахъ не имcлъ, что я просто желаю пcть для людей, неспособныхъ платить, что я это уже не разъ дcлывалъ. Я высказалъ при этомъ соображенiе, что отказъ произведетъ на рабочихъ тяжелое впечатленiе и еще больше раздразнитъ ихъ противъ властей. Генералъ меня понялъ и далъ разрешенiе, но при этомъ сказалъ:
   — Всc дальнcйшiя вещи будутъ уже зависcть отъ полицеймейстера и пристава. Поладьте съ ними, какъ можете.

50.

   Кiевскiй полицеймейстеръ оказался милымъ человcкомъ. Онъ заявилъ, что къ устройству концерта съ его стороны препятствiй не имеется. Но тутъ возникло новое затрудненiе, которое надо было какъ нибудь устранить. Изъ разговора съ делегатами рабочихъ я понялъ, что было бы лучше, если бы охрана порядка на концертc была бы поручена самимъ рабочимъ. Делегаты говорили, что присутствiе въ циркc полицейскихъ въ мундирахъ можетъ, пожалуй, вызвать раздраженiе и случайно повлечь за собою нежелательный скандалъ. Это уже надо было улаживать съ мcстнымъ участковымъ приставомъ, и я къ нему отправился самъ.
   Странный и смcшной былъ этотъ представитель полицейской власти. Когда я позвонился къ нему на квартиру, открыла мнc дверь украинская дивчина, – горничная, повидимому, и на вопросъ, могу ли я увидcть пристава, отвcтила, что сейчасъ спроситъ Его Благородiе:
   — Кажысь, воны въ ванной.
   Ушла, черезъ минуту вернулась и сказала, что если я не чувствую неловкости въ этомъ, то «воны» просять меня пожаловать въ ванную. Я вспомнилъ знаменитый анекдотъ о Мадамъ де Сталь и Наполеонc и подумалъ, что приставъ также, вcроятно, думаеть, что генiй не имcетъ пола… Нечего дcлать – иду въ ванную. Можете представить себc, какъ мнc было интересно увидcть моего милаго пристава въ столь благосклонномъ ко мнc положенiи. Я еще въ гостинницc приготовилъ программу рcчи, но увы, по программc мнc говорить не пришлось.
   — Здравствуйте, г. артистъ! – заговорилъ приставъ съ. украинскимъ акцентомъ. – Отжешь, ей Богу, какъ я радъ, что вы пришлы ко мнc. Можетъ разрcшите чокнуться за ваше здоровье?..
   Онъ сидълъ въ ванной выше грудей въ водc, а изъ воды выплывали жирныя, бcлыя плечи, подъ синеватымъ носомъ распухали темнокожанные усы. Надъ каждымъ глазомъ было по брови, но каждая изъ этихъ бровей была отпущена моему прiятелю на троихъ или четырехъ такихъ же приставовъ. Говоря, что хотcлъ бы со мною чокнуться, онъ какъ то сипловато изъ подводной глубины живота смеялся, открывъ ротъ. Тутъ я замcтилъ, что во рту у него есть золото и чернядь… Передъ нимъ, поперекъ ванны, лежала доска, а на доскc стояла бутылка водки, порядочно роспитая, и что-то вродc студня и соленыхъ огурцовъ. Хоть часъ для меня былъ неурочный, но я сейчасъ же сообразилъ, что отказываться отъ его угощенiя тоже неурочно… Я моментально принялъ видъ размашистаго весельчака и присcлъ къ нему на трехножную какую-то табуретку.
   — Квитокъ! – закричалъ приставъ.
   Показалась дивчина. Ей приказано было принести второй стаканъ, какъ можно скорcе.
   — Ну, вотъ, ишь, вcдь, какъ вы пожаловали. Уже вы менc извините, а я знаете самъ докторъ. Университетов я не кончалъ, а соображаю самовластно. Отъ мнc говорятъ, что нельзя пить водки, что будто бы прожигаетъ, такъ я, знаете, десять минуть провожу въ холодной водc. Такъ что одно исключаетъ другое.
   Я ему на это, что, дескать, самъ особенно докторамъ не довcряю, а вотъ такiя народныя средства люблю и уважаю.
   — Такъ, вcдь про васъ говорятъ, что вы изъ народа.

Чокнулись, выпили, закусили огурцомъ.

— Вотъ говорю – концертъ… Извините – ваше имя-отчество?
— Акакiй Хрисанфовичъ.

Объясняю мое дcло.
Мой собесcдникъ, нcсколько выплывъ наверхъ изъ воды, показалъ двc выпуклый, покрытыя волосами груди.

— То-есть, почему же для рабочихъ, и какъ же это такъ безплатно? Да какъ же это – всcмъ рабочимъ? Ихь же у насъ сотни тысячъ. Губернаторъ разрcшилъ?
— Разрcшилъ и полицеймейстеръ. Но сказали, что и къ вамъ нужно обратиться, – безсовcстно лгу я.

Откашлялся приставъ.

   — Такъ шожъ я могу вамъ сдcлать, если губернаторъ и полицеймейстеръ разрcшили.
   Когда я объяснилъ, что мнc отъ него надо, приставъ вытаращилъ на меня глаза , съ минуту дожевывалъ минуть пять тому назадъ разжеванный огурецъ, вздохнулъ, голосъ его упалъ, какъ неудавшееся тcсто, и онъ какъ то безкостно сказалъ:
   — Нехорошо, что вы такiя шутки разсказываете мнc за прiятнымъ завтракомъ…

Потомъ голосъ его сталъ снова крепнуть, и онъ сказалъ серьезно:

— Увы, извините, безъ надзора… такую штуку оставить не могу.

Я согласился съ нимъ, но подалъ мысль:

   — Дcло, Акакiй Хрисанфовичъ, только въ мундирахъ. Шлите сколько угодно людей, но только въ штатскомъ.
   — Вотъ это дcло!… И для васъ, г. артистъ, я это съ удовольствiемъ сделаю.
   Выпили еще по рюмочкc. Приставъ взялъ мохнатое полотенце, всталъ, прижалъ къ животу, какъ могъ вытеръ свою правую руку, протянулъ ее мнc, увcрилъ меня, что любитъ артистовъ, въ особености такихъ, которые изъ народа, и мы дружески разстались.
   Я былъ въ восторгc. Все такъ хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платныя мcста уже всc проданы, а 4.000 безплатныхъ мcстъ делегаты уже унесли на фабрики. Наступаетъ день концерта.
   Все было бы хорошо, если бы въ циркъ Крутикова пошли только тc, которые въ лотерейномъ порядкc получили билетъ. Къ сожаленiю, пошли и тc, которые мcстъ не получили. Пошли именно на концертъ, а не на какую нибудь уличную политическую демонстрацiю, – пошли не скопомъ, а въ одиночку. Какъ это всегда въ Россiи бываетъ, каждый изъ рабочихъ норовилъ «какъ нибудь пробраться», «гдc нибудь постоять». А такъ какъ правильно говорилъ мнc приставъ, что въ Кiевc рабочихъ было сотни тысячъ, то улицы Кiева къ вечеру оказались запруженными народомъ. Не только улицы, прилегающая къ цирку – всc главныя улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатикc появились войска.

Я, разумcется, испугался. Какую я заварилъ кашу!

— Я далъ слово, что безпорядковъ не будетъ – обратился я къ делегатамъ рабочихъ. Надеюсь, что рабочiе меня уважаютъ и не подведуть.

Долженъ отдать справедливость рабочимъ, что они держали себя хорошо.
Все протекало мирно, но положенiе мое было все же въ высшей степени щекотливое. Стало оно и траги-комическимъ, когда я убcдился, что въ циркc на спектакль и мнc самому никакъ нельзя протиснуться черезъ толпу. Кто же пcть будетъ? Что дcлать?
Къ счастью, отель Континенталь, въ которомъ я жилъ, прилегалъ стеной къ цирку. И вотъ я и покойный мой аккомпанiаторъ Арсенiй Николаевичъ Корещенко, открывъ окно въ корридорc гостинницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этимъ задача, однако, не была рcшена. Въ самый циркъ можно было намъ проникнуть только тcмъ же акробатическимъ способомъ черезъ пробитое въ крышc окно. Это мы и сдcлали.
Что было на улицахъ, я не знаю. Знаю только, что циркъ былъ такъ набитъ народомъ, что зрcлище принимало подавляющiй и пугающiй характеръ. Естественно, конечно, что концертъ начался позже, чcмъ было назначено.
Подъ оглушительный шумъ рукоплесканiй я вышелъ на эстраду – овацiя длилась нcсколько минутъ. Когда оказалось возможнымъ говорить, я обратился къ публикc съ нcсколькими словами. Я напомнилъ, что за этотъ вечеръ, который я устроилъ съ особымъ удовольствiемъ, отвcчаю передъ всcми я. Что бы на немъ ни случилось, отвcтственность ляжетъ на меня, ибо по моей просьбc уважаемые мною и благородные люди разрcшили его. Нcтъ даже нарядовъ полицiи. Отвcтственность за порядокъ лежитъ на васъ, господа!
Громогласное «ура!» было отвcтомъ на мое обращенiе. И я началъ концертъ.
«Духовной жаждою томимъ», – запcлъ я, и съ этого момента – я думаю всc, а я въ особенности – почувствовали какое то новое дыханiе жизни.
Въ теченiе концерта, въ перерывахъ между одной пcсней и другой, во время «биссовъ», я много разъ слышалъ возгласы то съ той, то съ другой стороны. Какiя то дcвицы кричали мнc, «Варшавянку!» Какiе то хриплые голоса настаивали: «Интернацiоналъ!». Но – говорю это совершенно искренне – этихъ революцiонныхъ пcсенъ я въ ту пору не зналъ. До сихъ поръ не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узналъ, что такое «Интернацiоналъ». Но еще съ юныхъ лcтъ, съ озера Кабана въ городc Казани, я зналъ, что существуетъ рабочая пcсня – «Дубинушка» – что поется она съ сопровожденiемъ хора, и что только куплеты поетъ солистъ – не солистъ Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мнc казалось самымъ подходящнмъ спcть именно эту пcсню. И я сказалъ, что знаю «Дубинушку», могу ее спcть, если вы ее мнc подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:
Много пcсенъ слыхалъ на родной сторонc,
Не про радость – про горе въ нихъ пcли.
Но изъ пcсенъ всcхъ тcхъ въ память врcзалась мнc
Эта пcсня рабочей артели…

   — Эй, дубинушка, ухнемъ! – подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхc у заутрени, отдcлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пcсне, – революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человcческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазc только пcлъ, а что за этимъ слcдуетъ, – рай или адъ – я и не думалъ. Такъ изъ гнcзда вылетаетъ могучая, сильная, бcлая птица и летитъ высоко за облака. – Конечно, всc дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», – я ихъ въ рукc не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслc. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.
   Много лcтъ прошло съ тcхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послc концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкc» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.
   Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всcхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.
   Прiятно послc такихъ вечcровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмc жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.
   — Что же теперь дcлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.
   Я подумалъ: шутить. Но нcтъ. Въ газетc, дъйствительно, написано:

«Ищутъ Шаляпина».
Собирался я посидcть подольше на морc, даже опоздать къ сезону намcревался, а изъ-за заметки поcхаль раньше.
Прicхалъ въ Москву. Остановился въ «Метрополc». Приходить ко мнc взволнованный Мунштейнъ и разсказываетъ, что скрывается, такъ какъ его разыскиваютъ по «дcлу» кiевскаго концерта.
Въ подпольной революцiонной газетc власти прочитали, что «отъ концерта X очистилось и поступило въ кассу 3000 рублей». Чей же концертъ можетъ дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинскiй.
Подумалъ, какъ быть, и рcшилъ взять быка за рога. Немедленно я написалъ кiевской полицiи, что, дескать, деньги я, дcйствительно, далъ, но на что пойдутъ, не зналъ и не интересовался знать.
Когда я даю деньги на хлебъ, а ихъ пропиваютъ – не мое дcло. Власти, повидимому, это поняли. Никакихъ преслcдованiй противъ меня не подняли. Сняли преслcдовате и противъ Лоло.
Благодаря этой исторiи, «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертахъ и спектакляхъ мнc часто послc этого приходилось слышать настойчивыя просьбы публики спcть «Дубинушку». И иногда, по настроенно, я ее пелъ въ столице и въ провинцiи, каждый разъ, однако, ставя условiе, чтобы публика мнc подтягивала.
Пришлось мнc пcть однажды «Дубинушку» не потому, что меня объ этомъ просили, а потому, что Царь въ особомъ манифестc обещалъ свободу. Было это въ Москвc въ огромномъ ресторанномъ залc «Метрополя»… Ликовала въ этотъ вечеръ Москва! Я стоялъ на столc и пcлъ – съ какимъ подъемомъ, съ какой радостью!
Не каждый день человcкъ радуется одному и тому же.

51.

   Между моей кiевской и московской «Дубинушкой» прошло знаменательное въ русской исторiи лето 1905 года, полное событiй и борьбы. Къ осени разразилась всероссiйская железнодорожная забастовка. Университеты превратились въ мcста для революцiонныхъ митинговъ, въ которыхъ принимала участiе и уличная толпа. Городской народъ открыто вышелъ изъ повиновенiя власти. 17-го октября власть уступила. Былъ объявленъ манифестъ Царя о введенiи въ Россiи новаго порядка. Россiи обcщана свобода, конституцiя, парламентъ. Можетъ быть, изъ этого и вышелъ бы толкъ: можетъ быть, Россiя дcйствительно обновилась бы и стала мирно развиваться. Къ несчастью, и общество и правительство, какъ мнc казалось, сдcлали все, что отъ нихъ зависcло для того, чтобы эту возможность испортить. Общество разбилось на безконечное количество партiй, изъ которыхъ каждая пcла на свой ладъ. Однc говорили, что дано мало, другiя, что дано много, И что Царь обманетъ. А при дворc, какъ только забастовка прекратилась, какъ только стало въ странc тише, вообразили, что опасность революцiи была мнимая, что зря, дескать, мы труса праздновали, и рcшили, что быть тому, что предсказываютъ лcвые – обмануть. Въ самомъ дcлc, уже черезъ нcсколько дней почувствовался другой вcтеръ въ странc. Быстро прошла радость, опять стало хмуро я сурово въ столицахъ. По странc прокатилась волна погромовъ – громили евреевъ и интеллигенцiю. Какc впослcдствiи разоблачилъ въ Государственной Думc депутатъ князь Урусовъ, бывшiй товарищъ министра внутреннихъ дcлъ, прокламацiи съ призывомъ къ погромамъ печатались жандармскимъ ротмистромъ Комисаровымъ на казенный счетъ въ подвальномъ помcщенiи Департамента Полицiи!.. А тутъ волновалось крестьянство. Требовало земли, жгло помcщичьи усадьбы. Вспышки народнаго недовольства чередовались съ репрессiями. Горячая Москва стала строить баррикады…
   Съ этимъ моментомъ у меня связано воспоминанiе, не лишенное символическаго значенiя. Въ пору московскихъ волненiй я жилъ въ Москве. Тамъ же жилъ Горькiй. Времена были смутныя и опасныя. Москва хоронила убитаго полицiей студента Баумана. Кто это такой Бауманъ, я не зналъ. Судя же по тому значение, какое въ революцiонныхъ кругахъ придавали этимъ похоронамъ, можно было подумать, что студентъ былъ человcкъ въ какомъ-то отношенiи замcчательный, что онъ не только зналъ, что земля вертится вокругъ своей оси, но еще и зналъ, какъ повернуть эту ось въ другую сторону… Въ дcйствительности, убитый революцiонеръ былъ, вcроятно, только мужественнымъ бойцомъ на баррикадахъ, сражался и палъ на посту. Естественно, что революционеры устроили изъ его похоронъ внушительную демонстрацiю. Вечеромъ этого дня я зашелъ къ Горькому съ однимъ моимъ старымъ другомъ, уже упомянутымъ мною композиторомъ и пiанистомъ Корещенко, впослcдствiи, какъ я слышалъ, погибшимъ отъ голода при большевикахъ. На квартирc Горькаго ждали не то обыска, не то арестовъ. Повидимому, сдаться такъ просто они не хотcли, и въ квартире писателя дежурило человcкъ 12 молодыхъ людей, преимущественно кавказцевъ, вооруженныхъ наганами и другими этого-же рода инструментами, названiя которыхъ я не зналъ, такъ какъ я играю на другихъ… Было среди этихъ молодыхъ людей и нcсколько русскихъ. Всcмъ имъ мы пожали руки, и когда они потомъ просили насъ пcть – мы съ удовольствiемъ имъ пcли. Пcсня всегда звучитъ прекрасно. Вечеръ вышелъ дcйствительно отличный, несмотря на тревогу, волновавшую домъ и собравшихся въ немъ людей… Черезъ много лcтъ, уже во время власти большевиковъ, мнc пришлось быть въ Кремлc въ квартире поэта Демьяна Бcднаго. Пришелъ Ленинъ. Когда, здороваясь съ нимъ, я сказалъ, что очень радъ съ нимъ познакомиться, вождь мiрового пролетариата посмотрcлъ на меня пристально и сказалъ:
   — Да какъ-же, мы съ вами знакомы.

Я смутился. Видя это, Ленинъ объяснилъ:

— А помните, въ вечеръ похоронъ Баумана мы всc сидcли у Горькаго почти цcлую ночь?

И какъ-то особенно крcпко пожавъ мнc руку, добавилъ:

— Прекрасный былъ вечеръ…
И такъ, подумалъ я, Ленинъ былъ тогда съ нами у Горькаго, а я такъ невнимательно къ нему отнесся, что даже не запомнилъ встрcчи. Я, другъ соцiалистовъ, такъ небрежно отнесся къ величайшему апостолу социализма – какое кощунство!.. Однако, эта деталь была очень яркой иллюстрацiей къ моему чувству, что всc три русскiя революцiи – звенья одной и той же цcпи. Въ 1905 году стоялъ уже въ очереди и ждалъ своего часа Ленинъ…

52.

   А время шло. Послc ликвидацiи возстанiя въ успcшныхъ карательныхъ экспедицiй въ деревнc, послc бурнаго перiода 1-й и 2-й Думъ – наступило внcшнее затишье. Правительство какъ будто побcдило. Люди знающiе говорили, что благосостоянiе страны въ эти годы поднялось, что сильно развивалась промышленность; биржа, во всякомъ случаc, процвcтала, и столицы увидcли многихъ ловкихъ людей, нажившихъ большiя состоянiя и ослcплявшихъ публику блескомъ своей дcвственной, но шумной роскоши… Однако, въ глубинc народныхъ массъ, въ особенности крестьянскихъ, бродили все-таки опасные пары придушеннаго недовольства. Глухая борьба между властью и революцiонерами не прекращалась. То революцiонерамъ удавалось убить министра, то властямъ удавалось зацапать и посадить въ тюрьму какого-нибудь опаснаго революцiонера. Не сдавалась и либеральная оппозицiя въ Государственной Думc. Но поверхность жизни стала, во всякомъ случай, ровнее и глаже. Политика перестала быть общественной страстью. Люди занялись личными дcлами. Въ это время я работалъ съ покойнымъ С.П.Дягилевымъ въ Европc. Спектакли наши, какъ оперы, такъ и балеты, были буквально апогеями трiумфа. Мнc запомнился въ особенности послcднiй спектакль въ Лондонc. Не столько тcмъ онъ запомнился, что англiйская публика устроила намъ на прощанье незабываемыя овацiи, сколько тcмъ, что этотъ спектакль волею судебъ явился послcднимъ въ той исторической эпохc, которой подвела такой страшный итогъ великая война… Чуть ли не на другой день послc этого спектакля газетчики выкрикивали на улицахъ сенсацiонную вcсть, что какой-то австрiйскiй герцогъ или наслcдникъ престола убитъ въ какомъ-то Сараевc въ Сербiи… Когда я изъ Лондона прicхалъ въ Парижъ, война уже висела въ воздухc. Я провелъ въ Парижc нcсколько дней, которые не могу назвать иначе, какъ страшными. Улицы Парижа были усыпаны людьми, какъ черными орехами. Эти люди волновались и кричали, не то полные энтузiазма и надеждъ, не то отъ безконечнаго страха передъ будущимъ:
   — Vive la France!..
   — A bas l'Allemagne!..
   Было жутко думать о томъ, что эти люди покинуть свои очаги, свои семьи и пойдутъ умирать…
   Банкиры, впрочемъ, были еще оптимистичны. Одинъ изъ моихъ банкировъ, съ которымъ я завтракалъ, положительно увcрилъ меня, что война будетъ предотвращена, и сказалъ, что могу беззаботно cхать въ Карлсбадъ, куда я собирался изъ Лондона послc сезона. Я послушался и поcхалъ. Черезъ Швейцарию. Но война догнала насъ недалеко отъ Парижа въ пути. Насъ высадили изъ поcзда и заявили, что обратно поcзда въ Парижъ не будетъ… Я подумалъ о моемъ банкиръc безъ особой нежности и рcшилъ пробраться къ Парижу во что бы то ни стало, хотя бы на перекладныхъ, хотя бы на тачкc. Но у меня было слишкомъ много багажа, и вотъ я почувствовалъ приливъ человcколюбiя и сталъ раздаривать вещи незнакомымь. Мелкiя деньги какъ то вдругъ исчезли изъ обращенiя, и мое филантропическое настроенiе получило новое поприще. Дcло въ томъ, что у меня были только пятидесяти– и ста-франковыя бумажки. Въ ресторанахъ провинцiи цcны были умcренныя, но сдачи никакой! Сколько ни истратишь – хотя бы десять франковъ, плати 50 или 100. Пришла мнc въ голову мысль покормить милыхъ мнc людей, кричавшихъ «Vive la France!». Выбиралъ я людей похудcе, посинcе и приглашалъ къ столу, угощая бифштексами и виномъ… Они говорили мнc, что русскiе молодцы во всc времена года, въ военное и въ мирное время. Мнc пришлось съ ними соглашаться и пить за Францiю и нашу общую побcду.
   Добравшись до Парижа и побывъ никоторое время въ Лаболc, я направился въ Лондонъ съ намcренiемъ вернуться черезъ Бергенъ и Финляндiю въ Россiю. Переcздъ Ламанша былъ какъ разъ въ этотъ моментъ не вполнc безопасенъ. Передовыя части нcмцевъ находились недалеко отъ Амьена. При поcздкc въ Дьеппъ пассажировъ предупреждали, что въ случаc обстрcла поезда надо имъ ложиться на полъ. Этого, слава Богу, не случилось, и въ Лондонъ я добрался безъ приключенiй.
   Мои милые англiйскiе друзья уговаривали меня не cхать въ Россiю, не рисковать жизнью при опасномъ переcздc черезъ Сcверное море. Они упрашивали меня оставаться въ Англiи до конца войны – скораго конца войны, конечно – и предлагали мнc чудные замки и виллы для жительства.
   Я вообще по родинc не тоскую. Привыкъ быть и жить въ чужихъ краяхъ. Но на этотъ разъ меня дcйствительно охватила невыразимая тоска по Россiи. Я не могъ дышать внc моей родины. Отблагодаривъ друзей, я сcлъ на пароходъ, носившiй нcсколько претенцiозное названiе «Сирiусъ», двигавшiйся, во всякомъ случае, медленнcе чудесной звезды, и на странномъ этомъ пакетботc благополучно доплылъ до Бергена. Съ помощью золотыхъ монетъ, которыя я досталъ въ Лондонc, я скоро добрался до Петербурга. Я былъ на родинc и отъ одного этого былъ счастливь.

53.

   214 Мнc передавали, что первые дни войны вызвали въ Петербурге очень большой патрiотическiй подъемъ. Разсказывали о глубокомъ впечатлcнiи, которое на столицу произвело выступленiе въ первые бои блестящей императорской гвардiи. Я прicхалъ значительно позже и не замcтилъ ни энтузiазма, ни унынiя. Все шло какъ будто своимъ чередомъ. Магазины торговали, кареты разъезжали, дуговые фонари освещали Морскую. Театры работали весело и были переполнены. И только иногда тc или иные слухи волновали общество. То это были оффицiальныя и громкiя извcстiя о побcдахъ, то изъ устъ въ уста шопотомъ передавались проникавшiя въ столицу извcстiя о несчастьяхъ армiи. Говорили о гибели въ Мазурскихъ озерахъ двухъ корпусовъ, а то становилось известнымъ, что въ какихъ то лесахъ въ двухъ-дневномъ бою было уничтожено нcсколько десятковъ тысячъ русскихъ солдатъ… Въ газетахъ объ этихъ несчастiяхъ сообщали деликатно, и десятки тысячъ переделывались въ простыя сотни. Нули куда-то исчезали. Стало слышно, что не хватаетъ снарядовъ, и что несчастной армiи, солдатамъ и офицерамъ, приходится иногда встрcчать наступающего врага открытой грудью въ прямомъ и самомъ трагическомъ смысле этого слова… Несомненно, много доблести и крепости проявляли русскiе на многочисленныхъ фронтах!.. Несомненно и то, что и въ тылу война пробудила въ людяхъ много благородныхъ чувствъ жалости н жертвенности. Но, какъ это всегда бываетъ, довольно широко разлился въ столицахъ и отвратительный, бахвальствующiй словесный патрiотизмъ, нерcдко пьяный. Сидитъ у Кюба и вкусно обcдаетъ этакiй патрiотъ своего отечества. От уже отведалъ много различныхъ марокъ и чуточку осовелъ. Въ залc играетъ въ красныхъ камзолахъ румынскiй оркестръ, Румынiя нейтральна, и нашъ патрiотъ чрезвычайно этимъ раздраженъ. И вотъ, слегка пошатываясь, съ сигарой въ рукc, онъ приближается къ эстрадc и, прищурившись, презрительно ждетъ, пока музыканты закончатъ номеръ. И когда замолкли жидкiе апплодисменты обcдающихъ, господинъ съ сигарой становится въ ораторскую позу, пялитъ глаза на дирижера н неповоротливымъ языкомъ, икая, вопрошаетъ:
   — Когда же, вы, наконецъ, сволочи, вы… выступите?!
   Когда же Румынiя въ войну вступила и на первыхъ порахъ, къ сожаленiю, потерпела какое-то пораженiе, то тотъ же типъ, такъ же икая и такъ же тупо смотря на инструменты, вноситъ въ свою патрiотическую реплику варiантъ:
   — Ну, что – выступили, сволочи?!..
   А русскiе солдаты въ это время брали Перемышль и Львовъ, теряли ихъ и снова наступали. Война затягивалась и прiобрcтала удручающую монотонность. Съ каждымъ мcсяцемъ становилось все яснcе, что нcмецъ силенъ, что воевать съ нимъ побcдоносно не очень то легко. Я изредка видалъ солдатъ и бесcдовалъ съ ними. Дcло въ томъ, что желая такъ или иначе быть полезнымъ и оправдать мое отсутсвiе въ траншеc, я открылъ два госпиталя – одинъ въ Москвc, другой въ Петербургc. Въ общемъ, на 80 человcкъ, которыхъ во все время войны я кормилъ и содержалъ на личныя мои средства. Мнc въ этомъ отношенiи пошли великодушно навстрcчу мои друзья – врачи, которые денегъ у меня за работу въ госпиталяхъ не брали. Больныхъ перебывало у меня за годы войны очень много. Я посcщалъ ихъ и иногда развлекалъ пcнiемъ. Изъ бесcдъ съ солдатами я вынесъ грустное убcжденiе, что люди эти не знаютъ, за что собственно сражаются. Тcмъ патетичнее казалась мнc ихъ безропотная готовность дcлать свое дcло…
   Монотонно текла война. Теперь даже трудно выдcлить изъ этого однообразнаго потока событiй какое нибудь одно, которое особено поражало бы воспоминанiе. Лично у меня, впрочемъ, навсегда врезалась въ память одна мелочь, въ которой сосредоточился весь трагизмъ войны.
   Кажется, въ 1916 году я узналъ, что во время послcдняго наступленiя на Варшаву немцами сброшено было много бомбъ съ аэроплановъ, что разрушенiя велики, и что особенно сильно страдаетъ бcдный людъ отъ отсутствия крова. Мнc страшно захотcлось какъ нибудь помочь этимъ бcднымъ людямъ. Я рcшилъ немедленно поcхать въ Варшаву и дать концертъ въ ихъ пользу. Я сознавалъ, что это будетъ каплей въ морc нужды – но что же дcлать? Мои милые прiятели, братья Кедровы, тогда такъ же, какъ теперь, распcвавипе квартетомъ, охотно согласились поcхать со мною и принять участие въ концертc. Надъ городомъ рвались бомбы, но нашъ концертъ въ Филармонiи, тcмъ не менcе, прошелъ блестяще при переполненномъ залc. Польское общество въ лицc своихъ князей и графовъ, а въ особенности – дивныхъ своихъ актеровъ, оказало мнc и моимъ товаршцамъ необыкновенно горячiй прiемъ. Особенно меня тронули нацюнальныя польскiя ленты, прикрcпленныя къ лавровому вcнку, мнc поднесенному на концертc. Я долго хранилъ ихъ вмcстc съ другими сувенирами, близкими моему сердцу. Гдc онc теперь? Я оставилъ ихъ въ Петербургc…
   И вотъ въ это мое пребыванiе въ Варшавc мнc была дана возможность увидcть Саконтянскiй лcсъ, гдc во время наступленiя нcмцевъ шли бои. Лcсъ находится въ нcсколькихъ верстахъ отъ Варшавы. Сопровождалъ меня туда одинъ веселый и любезный польскiй фармацевтъ, который всю дорогу, не то въ мою честь, не то подъ сильнымъ влiянiемъ пережитыхъ бомбардировокъ, стоя на подножкc автомобиля, палилъ въ воздухъ изъ револьвера.
   Мcсто битвы произвело на меня огромное впечатлcнiе. Вcковыя сосны были перерезаны пополамъ. Земля была изрыта вся снарядами. 3iяли свcжiя ямы и овраги. Кое гдc валялись еще трупы ободранныхъ лошадей. А тутъ и тамъ, въ лcсу, стояли деревянные кресты на свcжихъ солдатскихъ могилахъ. На одномъ изъ этихъ крестовъ ухарски была надcта разодранная солдатская шапка, и это ухарское «набекрень» въ соединении съ могилой, эта горячая нота молодечества въ холодномъ безмолвiи смерти создавали жуткое настроение. Я думаю, что трупъ убитаго не потрясъ бы меня съ такой силой, какъ эта пустая на крестc солдатская шапка. Я подошелъ къ этой могилc, снялъ шляпу и наклонился, ставъ на колcно. И тутъ, въ рыхлой землc, я увидcлъ, валялась какая-то книжечка въ синей обложкc. Я поднялъ ее. Это была солдатская книжка съ отметками объ успcхахъ… Запыленную, въ кускахъ приставшей грязи и крови, я сталь ее перелистывать. Читаю:
   — «За отлично-усердную службу»…
   Какъ много въ этихъ нcсколькихъ словахъ сказано! Что надо было вынести и перетерпcть за эту «отлично-усердную» службу. И переходы, и траншеи, и адскiй огонь, и холодныя ночи, и недостатокъ снарядовъ, и открытая, беззащитная грудь… И вотъ – послcднее усердiе, послcднее отличiе: деревянный крестъ въ Саконтянскомъ лcсу надъ могилой неизвcстнаго солдата…
   Въ Петербургc и Москвc, между тcмъ, съ каждымъ днемъ становилось все скучнcе и унылcе. Для поддержанiя, должно быть, духа и бодрости въ Петербургъ прicхали выдающiеся представители союзной Францiи – Рене Вивiани и Альбертъ Тома. Петербургъ встрcтилъ ихъ съ особенной теплотой. Отношения между обществомъ и властью были въ то время чрезвычайно напряжены. Для успcшнаго веденiя трудной войны необходимо было «единенiе царя съ народомъ», какъ тогда говорили. Дума билась изо всcхъ силъ, чтобы это единенiе наладить. А гдc то, въ высшихъ сферахъ, темныя интриги близорукихъ царедворцевъ пропасть между царемъ и народомъ все болcе углубляли. И Вивiани, и Тома принадлежали къ лcвому крылу французскихъ политическихъ деятелей. Ихъ участiе въ правительствc Францiи служило какъ бы предметнымъ урокомъ нашему Двору. Вотъ, смотрите, какъ едина Францiя! Въ Петербургc, помнится, поговаривали даже, что одной изъ цcлей прicзда французскихь министровъ является желанiе повлiять въ этомъ духc на наше правительство, въ интересахъ войны. Какъ бы то ни было, французовъ приняли восторжено. Имъ устроили, между прочимъ, пышный и торжественный обcдъ у Контана. Говорили прекрасный рcчи, пили за побcду до конца, обнимались и лобызались. Къ концу обcда я запcлъ «Марсельезу» къ большому восторгу французскихъ гостей и русскихъ хозяевъ… Брежжилъ темносинiй утреннiй свcть, когда я въ 6 часовъ утра покинулъ праздникъ. Петербургъ одевался въ морозно-молочный туманъ. Я шелъ къ себc на Каменностровскiй – домой. И этотъ вечерь, такой искреннiй и веселый, остался бы въ моей душc безоблачно-радостнымъ воспоминанiемъ, если бы мой россiйскiй снcгъ, въ это холодное россiйское утро, не хрустcлъ бы подъ моими ногами съ особеннымъ какимъ то прискрипомъ, въ которомъ мнc слышалось: усердная, усердная, усердная служба… Хрустcлъ подъ ногами россiйскiй снcгъ въ туманное петербургское утро, и вспоминался мнc деревянный кресть и ухарски, на бекрень, надcтая на него пустая солдатская шапка… Усердная, усердная, усердная…

54.

   Съ каждымъ днемъ становилось, между тcмъ, яснcе, что Россiя войну проигрываетъ. Всc чувствовали, что надвигается какая то гроза, которую никто не рcшался называть революцiей, потому что не вязалось это никакъ съ войной. Что то должно произойти, а что именно – никто не представлялъ себc этого ясно. Въ политическихъ кругахъ открыто и рcзко требовали смcны непопулярнаго правительства и призыва къ власти людей, пользующихся довcрiемъ страны. Но какъ на зло, непопулярныхъ министровъ смcняли у власти министры, еще болcе непопулярные. Въ народc стали говорить, что война неудачна потому, что при Дворc завелась измcна. Любимца Двора, страннаго человcка Григорiя Распутина, молва признала нcмецкимъ агентомъ, толкающимъ Царя на сепаратный миръ съ Германiей. Раздраженiе было такъ велико, что молва не пощадила самоё Царицу. На счетъ этой больной и несчастной женщины распространялись самые нелcпые разсказы, которые находили вcру. Говорили, напримcръ, что она сносится съ Вильгельмомъ II «по прямому проводу» и выдаетъ ему государственныя тайны. Солдаты на фронтc считали дурной приметой получать изъ рукъ Царицы георгiевскiй крестикъ – убьетъ немецкая пуля…
   Въ это время пришелъ однажды въ мой домъ секретарь Распутина съ порученiемъ отъ «старца». Не заставъ меня дома, онъ передалъ моей женc, что Распутинъ желаетъ со мною познакомиться и спрашиваетъ, какъ мнc прiятнcе – прicхать къ нему или принять его у себя? Желанiе Распутина меня очень удивило. Что ему отъ меня нужно было, я не понималъ. Онъ должно быть, считалъ просто неудобнымъ, что такiя двc знаменитости, какъ онъ и я, между собою незнакомы… Такъ какъ я слышалъ, что этотъ человcкъ бываетъ грубъ въ обращенiи даже съ высокопоставленными людьми, то знакомство это меня не прельщало. Скажетъ онъ мнc какую нибудь грубость или что нибудь обидное, я, вcдь, скажу ему что нибудь еще полновcснcе, и дcло, пожалуй, кончится дракой. А драться съ людьми безъ крайней надобности вообще неприятно, особливо съ людьми, обласканными при Дворc. Отъ встрcчи я, подъ какимъ то предлогомъ, отказался.
   Вскоре я услышалъ, что во дворцc Юсупова произошла драма. Кто то кого то кусалъ, кого то зашивали въ мcшокъ и съ камнемъ на шеc спускали въ Неву. Это убили Распутина.
   Вcроятно, этотъ фактъ еще болcе укрcпилъ мнcнiе народа, что при Дворc таится измcна: ее, дескать, замcтили, признали и за нее отомстили люди, близкiе къ Царю. Значить, все, что разсказывали – правда! Событiя стали развертываться со страшной быстротой. Въ столицc не хватало продовольствiя, образовались хвосты, въ которыхъ люди заражали другъ друга возмущенiемъ. Заволновались солдаты въ казармахъ. Какой то солдатъ застрcлилъ въ строю офицера. Вышелъ изъ повиновенiя весь полкъ. Не стало Императорской армiи. Выпалъ одинъ кирпичъ, и все зданiе рухнуло. Не очень крcпко, значить, оно держалось.
   Изъ окна моего дома я увидcлъ огромнcйшiе клубы дыма. Это горcлъ, подожженный толпой, Окружный Судъ. Началась революцiя. Народъ, представители армiи, флотскiе люди потянулись къ Государственной Думc, глc прiобщались къ революцiи. Съ царемъ разговаривалъ фронтъ. Столицы зашумcли въ невообразимомъ нервномъ напряженiи. Закружило. На маленькой станцiи железной дороги между Псковомъ и Петербургомъ, которой какой то невcдомый пророкъ далъ когда то символическое имя – «Дно» – Царь отрекся отъ престола…

55.

   Я уже говорилъ, что въ жизни, какъ и въ театрc нужно имcть чувство мcры. Это значитъ, что чувствовать надо не болcе и не меньше того, что соотвcтствуетъ правдc положенiя. Надо имcть талантъ не только для того, чтобы играть на сценc; талантъ необходимъ и для того, чтобы жить. Оно и понятно. Роль человcка въ жизни всегда сложнcе любой роли, которую можно только себc вообразить на театрc. Если трудно сыграть на сценc уже начерченную фигуру того или другого человcка, то еще труднcе, думаю я, сыграть свою собственную роль въ жизни. Если я каждую минуту провcряю себя, такъ ли пошелъ, такъ ли сcлъ, такъ ли засмеялся или заплакалъ на сценc, то, вcроягно, я долженъ каждую минуту провcрять себя и въ жизни – такъ ли я сдcлалъ то или это? Если на сценc даже отрицательное должно выглядcть красиво, то въ жизни необходимо, что бы все красиво выходило…
   Вотъ почему я всегда удивлялся, когда встрcчалъ дворянина-помcщика, министра, великаго князя, короля, которые вдругъ, какъ плохой актеръ на сценc, въ бездарьc своемъ говорили фальшивымъ голосомъ фальшивыя слова и дcлали фальшивые жесты, и такъ же, какъ бездарные актеры на сценc, не замcчали, что они играютъ плохо. Временами мнc бывало противно смотрcть на этихъ странныхъ людей, какъ бываетъ противно смотрcть на фальшивую истерику, исполненную фальшивой актрисой. Отсюда, думается мнc, идутъ начала многихъ несчастiй.
   Надо помcщику пойти къ мужикамъ и съ ними говорить. И выходитъ помcщикъ, плохо играющiй свою роль помещика, и говорить мужикамъ, пожалуй, дcло, но ставитъ такъ запятыя и точки съ запятой, дcлаетъ такiя неумcстныя паузы, что мужики вмcсто того, чтобы вынести самое благопрiятное впечатлcнiе отъ его зачастую дcйствительно добрыхъ намcренiй, выносятъ впечатлcнiе досадливое. Не понялъ актеръ-помcщикъ атмосферы, не зналъ правильной интонацiи. Провалился. Черезъ годъ, глядишь – горитъ его усадьба.
   Приходитъ министръ въ парламентъ, скажемъ, въ Думу. Выходитъ на трибуну и говорить. Слушаютъ его уже не мужики, а люди, которые отлично понимаютъ, гдc слcдуетъ поставить запятую, и отлично понимаютъ, гдc она поставлена министромъ. Немедленно они въ своихъ ушахъ возстанавливаютъ грамматическую неточность. Но министръ плохой актеръ. Онъ не чувствуетъ обстановки, не понимаетъ «ситуацiи», и неточности начинаютъ нагромождаться одна на другую. Какая нибудь забубённая голова выкрикиваетъ нелестное замcчанiе. Какъ плохой актеръ отъ неправильно поданной реплики, министръ теряетъ тонъ и самообладанiе. Голосъ его начинаетъ звучать фальшиво, жесты перестаютъ подходить къ принесенному дcлу. Мысль осталась недосказанной, дcло недодcланнымъ, а впечатлcнiе произведено отвратительное. Не понялъ министръ своей роли – провалился.
   А цари? Надо умcть играть царя. Огромной важности, шекспировскаго размаха его роль. Царю, кажется мнc, нужна какая то особенная наружность, какой то особенный глазъ. Все это представляется мнc въ величавомъ видc. Если же природа сдcлала меня, царя, человcкомъ маленькаго роста и немного даже съ горбомъ, я долженъ найти тонъ, создать себc атмосферу, – именно такую, въ которой я, маленькiй и горбатый, производилъ бы такое же впечатлcнiе, какъ произвелъ бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый разъ, когда я дcлаю жестъ передъ моимъ народомъ, изъ его груди вырывался возгласъ на все мое царство:
   — Вотъ это такъ царь!
   А если атмосфера не уяснена мною, то жестъ мой, какъ у бездарнаго актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и изъ груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушопотъ:
   — Ну, и царь же!…

Не понялъ атмосферы – провалился.
Горитъ Имперiя.

56.

   Въ эти нервные и сумбурные дни можно было замcтить одно совсcмъ россiйское, типичное явленiе. Люди сообразили, что сила солому ломитъ и, защищаясь отъ льдины, которая можетъ ихъ затереть, не совсcмъ искренне, но осторожно поплыли по теченiю. Всc сразу, какъ будто этого момента всю жизнь только и ждали, надcли красныя ленточки. Рcшительно, всc исты: символисты, кубисты, артисты и даже монархисты. Не скрою, надcлъ и я. Воспоминаю объ этомъ немного совестливо. Конечно, это дcлать мнc не надо было, хотя я совершенно искренне переживалъ событiя въ очень приподнятомъ настроенiи. Я думалъ: вотъ наступило время, когда мои боги, которыхъ я такъ чтилъ, придутъ къ власти, устроятъ жизнь хорошо – хорошо для всcхъ; жизнь осмысленную, радостную и правильно-работную. Но очень скоро сделалось мнc ясно, что въ дcлахъ правительства, въ настроенiи политическихъ партiй и въ поведенiи населенiя очень мало порядка. Началась невообразимая партiйная грызня на верхахъ, и анархически разгулялись низы. Достаточно было выйти на Невскiй проспектъ, чтобы сразу почувствовать, какъ безумно бушуетъ въ народc, анархическая стихiя. Я видcлъ, какъ солдаты злобно срывали со стcнъ какiя то афиши, которыя упорно наклеивали другiе «граждане», и какъ изъ-за этого въ разномыслящей уличной толпc возникали кровавыя драки. Я видcлъ, какъ жестоко и грубо обижали на улицахъ офицеровъ. Соцiалистическiй Совcть рабочихъ депутатовъ, опиравшiйся на деморализованныхъ солдатъ и на обозленныя рабочiя массы, держалъ въ плcну Временное Правительство и недовcрчиво контролировалъ каждую его мcру. Къ людямъ, сколько нибудь умcреннымъ, Совcтъ относился съ крайней подозрительностью – даже къ «заложнику революцiи» въ правительствc. А.Ф.Керенскому. Двоевластие питало и усиливало анархiю.
   Разгулъ революцiонныхъ страстей вызвалъ въ культурной интеллигенцiи Петербурга основательное опасенiе за цcлость памятниковъ, имcющихъ историческое значенiе или художественную цcнность. Образовался Комитеть по охранc памятниковъ искусства. Между прочими, въ этотъ комитетъ вступилъ и я. Въ качествc члена этого комитета мнc пришлось лично столкнуться съ тогдашними настроенiями и порядками.
   Предстояли похороны жертвъ революцiи. Совъть рабочихъ депутатовъ рcшилъ хоронить убитыхъ революцiонеровъ на Площади Знмняго Дворца. Подъ самыми, такъ сказать, окнами резиденцiи – въ укоръ императорамъ! Это было безсмысленно уже просто потому, что никакихъ императоровъ въ Зимнемъ Дворцc уже не было. Нcкоторые изъ нашихъ комитетчиковъ предложили протестовать противъ вандализма Совcта рабочихъ депутатовъ. Горькому и мнc пришлось по этому дcлу ходить по властямъ.
   Мы отправились прежде всего къ предсcдателю Совъта рабочихъ депутатовъ, грузинскому соцiалъ-демократу Чхеидзе, недавно такъ трагически закончившему свои дни въ Парижc. Мы изложили Чхеидзе наши соображенiя, но этотъ горячiй кавказскiй человcкъ и «слышать не хотcлъ» нашихъ доводовъ. Жертвы революцiи должны быть похоронены подъ окнами тирановъ!.. Мы отправились къ Керенскому, бывшему въ то время министромъ юстицiи. Мы просили министра властью своей воспрепятствовать загроможденiю площади Зимняго Дворца. Не хорошо устраивать кладбище у Дворца, который, вcдь, можетъ пригодиться народу. Керенскiй съ нами согласился, и благодаря Временному Правительству рcшенiе Совcта было отмcнено. Площадь Зимняго Дворца удалось отстоять. Эти мои хожденiя по властямъ сильно меня просвcтили насчетъ положенiя дcлъ и – встревожили. Во время визита къ Чхеидзе я столкнулся съ политическилc фанатизмомъ, обcщавшимъ мало хорошаго. А между тcмъ, Чхеидзе представлялъ собою только центральное крыло Совcта… Какой же фанатизмъ долженъ процвcтать на его лcвыхъ скамьяхъ! А визитъ къ Керенскому показалъ мнc, въ какихъ абсурдно-ненормальныхъ условiяхъ новой власти приходится работать. Я увидcлъ, какъ эти люди, облеченные властью, устаютъ – въ самомъ обыкновенному физическомъ смыслc этого слова. Устаютъ и не имеютъ, вcроятно, возможности ни спать, ни есть. По длиннымъ корндорамъ министерства юстицiи взадъ и ипередъ съ бумагами носился А.Ф.Керенскiй, забегая въ разныя комнаты. Онъ былъ такъ озабоченъ, что на все, что попадалось въ коридорахъ, смотрcлъ недоумевающими глазами, въ томъ числc и на меня съ Горькимъ (я узналъ потомъ, что Керенскiй весьма близорукъ). А за министромъ, еще болcе озабоченный, носился по пятамъ челокcкъ высокаго роста и худой, держа въ рукахъ бутылку съ молокомъ. Онъ, повидимому, бcгалъ за министромъ съ тcмъ, чтобы не пропустить удобной минуты дать ему выпить хоть немного молока… Насъ пригласили въ кабинетъ, куда черезъ нcкоторое время вошла усталая власть. Власть заняла председательское мcсто за столомъ, а кормилица сcла сбоку… Помню, какъ меня, помимо бутылки съ молокомъ, поразила крайняя нервность и издерганность людей, пытавшихся въ это критическое время управлять Россiей. Изъ различныхъ репликъ присутствовавшихъ въ кабинетc правителей я поняль, что власть даже въ своей собственной средc какъ то въ разладc, не сцcплена, не спаяна. Я подумалъ съ огорченiемъ, какъ же такой власти и въ такихъ условiяхъ работать, править и держаться крcпко?.. Однако, я все же понималъ, что не время судить власть за то, что она и растерянная, и усталая, и не сцепленная. Тому было слишкомъ много серьезныхъ объясненiй…

57.

Скоро политика, образцы которой мы видcли на Невскомъ Проспектc, ворвалась въ петербургскiе театры. Во время спектаклей въ театрахъ начали появляться какiе то люди – между ними бывалъ и Троцкiй – и прерывали дcйствiе на сценc рcчами къ публики. Они говорили, что пора кончать радостныя зрcлища, что пора прекратить праздныя забавы. Народъ – на фронтc, а столицы поютъ и пляшутъ. Они говорили, что народъ – на фронтc, а народъ съ фронта уже уходилъ. Дcло въ томъ, что въ траншеяхъ другiе люди говорили солдатамъ эту же рcчь въ обратномъ порядкc: «въ столицахъ поютъ и пляшутъ, а вы гибнете на фронтc…»
Началось броженiе и въ Императорскнхъ театрахъ. Старая дирекцiя во главc съ Теляковскимъ была Временнымъ правительствомъ смcнена. Бcдный Теляковскiй былъ арестованъ и уведенъ въ Государственную Думу. Его немедленно освободили. За нимъ не было, конечно, никакихъ грcховъ, а Комитетомъ Думы руководили тогда люди великодушные. Теляаковскiй, кстати сказать, былъ арестованъ по проискамъ какого-то маленькаго актера Александринскаго театра, которому онъ, вcроятно, отказалъ какъ-нибудь въ претенцiозной просьбc. При всей моей симпатiи и при всемъ моемъ уваженiи къ прекрасному человcку, какимъ былъ В.А.Теляковскiй, я не могу отрицать, что въ смнc днрекцiи была, можеть быть, извcстная логика, да и самъ Теляковскiй раздcлялъ это мнcнiе. Императорскiе театры были переименованы въ Государственные, должны были сдcлаться нацiональными. Дирекцiя, проникнутая дворцовымъ духомъ, была неумcстна въ новыхъ условiяхъ. Самъ Теляковскiй чувствовалъ неизбcжную естественность своей отставки и не принялъ ее въ личную обиду. Правительствомъ былъ назначенъ комиссаръ въ Государственные театры, былъ избранъ новый директоръ и созданъ Художественный Совcть изъ видныхъ артистовъ. Мое положенiе на сценc выдвинуло меня въ руководители этого Совcта. И тутъ начались мои «хожденiя по мукамъ», закончившiяся моимъ уходомъ изъ Марiинскаго театра. Дcло въ томъ, что двоевластие, бывшее тогда моднымъ во всемъ государствc, восторжествовало и въ Государственныхъ театрахъ. Была новая дирекцiя и Художественный Совcтъ, какъ бы – «Временное Правительство», и наряду съ нимъ утвердился за кулисами какъ бы «Совcтъ рабочихъ депутатовъ» – изъ хористовъ, музыкантовъ и рабочихъ, вообще, изъ театральнаго пролетарiата. И вотъ этому пролетарiату я пришелся не по вкусу.

Мои отношенiя съ хоромъ, всегда хорошiя, испортились еще передъ войной. Тяжело мнc вспоминать объ этомъ печальномъ инцидентc, но изъ пcсни слова не выкинешь.
Это было во время дягилевскаго сезона 1913 года въ Лондонc. Между хоромъ и С.П.Дягилевымь возникc острый споръ. Хоръ требовалъ бенефиса, на который по совести не имcлъ права, и Дягилевъ хору въ бенефисc отказалъ. Хористы рcшили сдcлать непрiятность Дягилеву, а за одно и мнc, такъ какъ я не скрывалъ, что считаю правымъ въ этомъ конфликтc Дягилева, а не хоръ.
Выдумали же хористы неприятность, дcйствительно, планетарную, въ самомъ лучшемъ русскомъ стилc. Назначенъ парадный спектакль – Борисъ Годуновъ. Въ театрc король и дворъ. Вообразите изумленiе Дягилева, когда передъ самымъ спектаклемъ къ нему за сценой подходятъ хористы и требуютъ, чтобы онъ имъ заплатилъ деньги впередъ, иначе они не будутъ пcть. За спиной Дягилева стоялъ сэръ Томасъ Бичамъ, ничего подобнаго, конечно, не ожидавшiй. Дягилевъ, подавляя возмущенiе, во избcжанiе скандала, готовъ платить, но хористы заявляютъ, что они требуютъ не просто денегъ, а непремcнно и только золотомъ. Золота въ Англiи тогда было сколько угодно, но въ дcловомъ обиходc золотомъ пользовались мало – бумажки удобнcе. Въ театрc золота не оказалось, а банки въ 8 часовъ вечера, конечно, закрыты. Гдc же достать золотыя монеты? Дягилевъ проситъ начать спектакль – къ первому же антракту золото будетъ добыто и выдано хористамъ. Ни за что! Немедленно. И сцена коронацiи царя Бориса проходитъ съ одними статистами – хоръ на сцену такъ и не вышелъ. Я былъ совершенно подавленъ этимъ невcроятно-серьезнымъ озорствомъ. Ничто меня такъ сильно не возмущаетъ, какъ неуважительное отношенiе къ сценc, кь дcлу, къ своему собственному дcлу. Мое безпредcльное негодованiе я громко высказалъ въ кулисахъ во время антракта и ушелъ къ себc въ уборную. И вотъ приходятъ и говорятъ мнc, что хористы приписываютъ весь конфликтъ мнc и ругательски меня ругаютъ.
Я взволнованный вышелъ къ хору и говорю:

   — Мнc, конечно, налгали, что вы меня обвиняете въ конфликтc и поносили меня скверными словами?
   — Нcтъ, правда, – вызывающе нагло отвcчаетъ мнc впереди стоявшiй хористъ.
   Каюсь, я не сдержался и сильнымъ ударомъ сбилъ съ ногъ нахала. На меня набросилось человcкъ 60 хористовъ, и если бы меня не заслонила актриса, я, вcроятно, не писалъ бы теперь этихъ строкъ: я стоялъ у открытаго люка метровъ въ двадцать глубины…
   Въ какомъ настроенiи я провелъ спектакль, не трудно вобразить. Мнc было стыдно и за хористовъ, и за себя – за русскихъ. И не очень радостно мнc было слышать англiйскихъ рабочихъ, пришедшихъ ко мнc въ уборную сейчасъ же послc инцидента съ благороднымъ намcренiемъ меня морально поддержать. Эти простые люди не понимали по русски, но они поняли положенiе. Они пришли ко мнc съ переводчикомъ и сказали:
   — Мистеръ Шаляпинъ, мы вполнc ясно понимаемъ, какъ нехорошо держали себя въ отношение Васъ и другихъ находящiеся у насъ въ гостяхъ Ваши русскiе товарищи. Мы видcли, какъ они большой толпой хотели напасть на Васъ одного. Въ Англiи мы къ этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни одинъ волосъ Вашъ не будетъ тронутъ.
   Кто попробуетъ, пусть знаетъ, что онъ будетъ убитъ нами на мcстc.
   Я кончилъ спектакль. И хотя я глубоко сознавалъ мою правоту въ этомъ ужасномъ случаc, мнc было больно, что я ударилъ человcка. Я не спалъ всю ночь. Раннимъ утромъ я оделся, пошелъ и разыскалъ хориста у него на дому. Сурово, враждебно, хотя немного и виновато, глядели на меня жившiе съ нимъ хористы, когда я вошелъ въ комнату, но мое сожалcнiе было выражено мною такъ сердечно, что мы какъ будто искренне примирились. Уходя, я лишнiй разъ подумалъ, какъ хорошо, когда человcк можетъ сказать другому человcку отъ всего сердца :
   — Прости меня, другъ мой или врагъ мой, я погорячился…
   Но, тcмъ не менcе, хористы, бывшiе единственными виновниками нашего столкновения въ Лондонc, нcкоторую злобу на меня, какъ видно, затаили. Я ее почувствовалъ въ дни «свободы», когда требованiя – «золотомъ, и немедленно!» сдcлались бытовымъ явленiемъ…
   Впрочемъ, къ старому, затаенному недовольству мною присоединились новыя и болcе серьезныя основанiя.
   Странная есть у русскихъ пословица. Кажется, она существуетъ только въ Россiи. «Дcло не медведь, въ лcсъ не убежитъ». Я не могу сказать, чтобы я самъ былъ очень ревностный труженикъ и не обладалъ бы долей восточной лcни, но эту пословицу я всегда ненавидcлъ. И вотъ, ставъ во главе художественной работы Марiинскаго театра, я прежде всего рcшилъ устранить старые бюрократическiе, бездушные лимиты репетицiй: отъ 11 до 1 часу, или отъ 12 до 2-хъ, и ни одной секунды больше. Я разсуждалъ, что теперь работникамъ театра, сделавшимся хозяевами нацiональнаго театра, слcдовало бы работать уже не за казенный страхъ, а за совcсть. И я потребовалъ отъ всcхъ и – въ первую очередь, разумcется, отъ самого себя, – относиться къ репетицiямъ не формально, а съ душой, съ любовью. Другими словами, репетировать не отъ такой то минуты до такой то, а столько, сколько требуетъ наше далеко не шуточное, серьезное дcло. Если нужно, то хотя бы отъ 12-ти до 5-ти… Мое требованiе вызвало бурю недовольства. Меня прозвали «генераломъ». Такъ просто и опредcлили: «генералъ!» А генералы въ то время, какъ извcстно, кончили свое вольное житiе, и многiе изъ нихъ сидели арестованные. По новому русскому правописанiю писалось «генералъ», а читалось «арестъ»… Меня, правда, не арестовали, но мнc опредcленно дали понять, что мое присутствiе въ театрc не необходимо. Можно построить репертуаръ безъ Шаляпина, и на репетицiи нcтъ ему надобности приходить… Контрактъ мой кончился, а новый родъ дирекцiи другого не предлагалъ. Я понялъ, что мнc надо уходить. Насилу милъ не будешь. Бросивъ грустный прощальный взглядъ на милый мой Марiинскiй театръ, я ушелъ пcть въ частную антрепризу, въ Народный Домъ. Такъ какъ театръ я всегда, главнымъ образомъ, носилъ въ своей груди, то я не ощущалъ особенно сильно разницы между Марiинскимъ театромъ и Народнымъ Домомъ. Спектакли шли обычной чередой. Я пcлъ мои обычныя роли, и слушала меня та же публика.

58.

   А революцiя «углублялась». все смcлcе подымали голову большевики. Я жилъ на Каменноостровскомъ проспектc, и мой путь изъ дому въ театръ Народнаго Дома лежалъ близко отъ главнаго штаба большевиковъ, который помcщался во дворцc знаменитой танцовщицы Марiинскаго балета М.Ф.Кшешинской. Большевики захватили самовластно дворецъ и превратили его обширный балкоиъ въ революцюнный форумъ. Проходя мимо дворца, я останавливался на нcкоторое время наблюдать сцены и послушать ораторовъ, которые безпрерывно смcняли другъ друга. Протиснуться къ балкону не было никакой возможности изъ-за толпы, но я слышалъ, однако, громогласный рcчи. Говорили ораторы толпc, что эти дворцы, граждане, ваши! Въ нихъ жили эксплуататоры и тираны, а теперь-де наступилъ часъ возмездия. Недостаточно забрать эти дворцы, – нcтъ, нcтъ, нcтъ, граждане! Надо уничтожить, какъ гадовъ, самихъ этихъ злостныхъ кровопiйцъ народныхъ!!.
   Слушалъ я эти рcчи съ нcкоторымъ смущенiемъ и даже опаской, такъ какъ одcтъ я былъ въ костюмъ, сшитый лучшимъ портнымъ Лондона, и невольно чувствовалъ, что принадлежу, если не душою, то костюмомъ, къ этимъ именно кровопйцамъ. Того же мнcнiя держались, невидимому, мои ближайшiе сосcди въ толпc, такъ какъ ихъ косые на меня взгляды были не особенно доброжелательны. И я осторожно улетучивался,
   Было очевидно, что Временное Правительство доживаетъ свои послcднiе дни. Это сознавали даже въ кругахъ, близкихъ и преданныхъ Временному Правительству. Мнc запомнился одинъ петербургскиc обcдъ съ друзьями, во время котораго даже мнc, въ политикc не очень искушенному, стало ясно, до какой степени серьезно положенiе.
   Обcдъ былъ устроенъ депутатомъ М.С.Аджемовымъ, виднымъ дcятелемъ кадетской партiи и другомъ Временнаго Правительства, въ честь общихъ нашихъ друзей В.А.Маклакова и М.А.Стаховича. Оба они только что назначены были Временнымъ Правительствомъ на важные дипломатичесюе посты: Маклаковъ – посломъ въ Парижъ, Стаховичъ – посломъ въ Мадридъ. На слcдующiй день они покидали родину, и дружеская встрcча за прощальнымъ обcдомъ носила очень сердечный характеръ. Остроумный Аджемовъ, какъ хозяинъ дома, давалъ тонъ веселой бесcдc. За столомъ мы пикантно шутили и дружески подтрунивали другъ надъ другомъ, какъ это водится у насъ за пирушками. Но сквозь веселье, смcхъ и юморъ прорывалась внутренняя печаль. Очень ужъ грустны были наши шутки: говорили о томъ, какъ по частямъ и скопомъ Временное Правительство будетъ скоро посажено въ тюрьмы Ленинымъ и Троцкимъ, приближение которыхъ уже чувствовалось въ воздухc. Но наивности моей я еще надcялся, что революцiя обновитъ, укрепитъ и вознесетъ нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаковъ.

Онъ вздохнулъ и многозначительно сказалъ:

   — Не будетъ ни одного человcка, совершенно ни одного, кто бы избcгнулъ въ будущемъ страданiй.
   Маклаковъ крcпко пожалъ мнc руку. Сердечно и грустно разстались мы. Я зналъ, что этотъ выдающейся русскiй человcкъ, назначенный правительствомъ Россiи на первый по значенiю дипломатическiй постъ, уcзжаетъ изъ родной страны тайкомъ, какъ контрабандистъ. Правительство опасалось, что, если объ отъcздc «имперiалиста» Маклакова на постъ посла въ Парижc узнаетъ революцiонная чернь, то она его такъ же задержитъ на вокзалc и не позволить ему уcхать, какъ до этого задержала на Финляндскомъ вокзалc бывшаго министра иностранныхъ дcлъ С.Д.Сазонова, назначеннаго россiйскимъ посломъ въ Лондонъ… Сазоновъ такъ и не поcхалъ въ Лондонъ. Маклаковъ использовалъ его печальный опытъ и уcхалъ инкогнито.
   «Ни одного человcка, который избcгнулъ бы въ будущемъ страданiй», повторялъ я слова моего друга. И подумалъ тогда, какъ думаю сейчасъ: зачcмъ же нужна была революцiя?..

59.

II. Подъ большевиками.

60.

   Временное правительство свергнуто. Министры арестованы. Торжественно въcзжаетъ въ покоренную столицу Владимiръ Ильичъ Ленинъ.
   О людяхъ, ставшихъ съ ночи на утро властителями Россiи, я имcлъ весьма слабое понятiе. Въ частности, я не зналъ, что такое Ленинъ. Мнc вообще кажется, что историческiя «фигуры» складываются либо тогда, когда ихъ везутъ на эшафотъ, либо тогда, когда они посылаютъ на эшафотъ другихъ людей. Въ то время разстрcлы производились еще въ частномъ порядкc, такъ что генiй Ленина былъ мнc, абсолютно невежественному политику, мало еще замcтенъ. Уже о Троцкомъ я зналъ больше. Онъ ходилъ по театрамъ, и то съ галерки, то изъ ложи грозилъ кулаками и говорилъ публики презрительнымъ тономъ: «На улицахъ льется народная кровь, а вы, безчувственные буржуи, ведете себя такъ низко, что слушаете ничтожныя пошлости, которыя вамъ выплевываютъ бездарные актеришки»… Насчетъ Ленина же я былъ совершенно невcжествененъ, и потому встрcчать его на Финляндскiй вокзалъ я не поcхалъ, хотя его встрcчалъ и Горькiй, который въ то время относился къ большевикамъ, кажется, враждебно.
   238 Первымъ божьимъ наказанiемъ мнc – вcроятно, именно за этотъ поступокъ – была реквизицiя какими то молодыми людьми моего автомобиля. Зачcмъ, въ самомъ дcлc, нужна россiйскому гражданину машина, если онъ не воспользовался ею для вcрноподданнаго акта встрcчи вождя мiрового пролетарiата? Я разсудилъ, что мой автомобиль нуженъ «народу», и весьма легко утcшился. Въ эти первые дни господства новыхъ людей столица еще не отдавала себc яснаго отчета въ томъ, чcмъ на практикc будетъ для Россiи большевистскiй режимъ. И вотъ – первое страшное потрясенiе. Въ госпиталc звcрскимъ образомъ матросами убиты «враги народа» – больные Кокошкинъ и Шингаревъ, арестованные министры Временнаго Правительства, лучшiе представители либеральной интеллигенцiи.
   Я помню, какъ послc этого убiйства потрясенный Горькiй предложилъ мнc пойти съ нимъ въ министерство юстицiи хлопотать объ освобожденiи другихъ арестованиыхъ членовъ Временнаго Правительства. Мы прошли въ какой то второй этажъ большого дома, гдc то на Конюшенной, кажется, около Невы. Здcсь насъ принялъ человcкъ въ очкахъ и въ шевелюрc. Это былъ министръ юстицiи Штейнбергъ. Въ начавшейся бесcдc я занималъ скромную позицiю манекена – говорилъ одинъ Горькiй. Взволнованный, бледный, онъ говорилъ, что такое отношенiе къ людямъ омерзительно. «Я настаиваю на томъ, чтобы члены Временнаго Правительства были выпущены на свободу немедленно. А то съ ними случится то, что случилось съ Шингаревымъ и Кокошкинымъ. Это позоръ для революцiи». Штейнбергъ отнесся къ словамъ Горькаго очень сочувственно и обcщалъ сдcлать все, что можетъ, возможно скорcе. Помимо насъ, съ подобными настоянiями обращались къ власти, кажется, и другiя лица, возглавлявшiя политическiй Красный Крестъ. Черезъ нcкоторое время министры были освобождены.
   Въ роли заступника за невинно-арестовываемыхъ, Горькiй выступалъ въ то время очень часто. Я бы даже , сказалъ, что это было главнымъ смысломъ его жизни въ первый перiодъ большевизма. Я встрcчался съ нимъ часто и замcчалъ въ немъ очень много нежности къ тому классу, которому угрожала гибель. По ласковости сердца онъ не только освобождалъ арестованныхъ, но даже давалъ деньги, чтобы помочь тому или другому человcку спастись отъ неистовствовавшей тогда невежественной и грубой силы и бcжать заграницу.
   Горькiй не скрывалъ своихъ чувствъ и открыто порицалъ большевистскую демагогiю. Помню его рcчь въ Михайловскомъ театрc. Революцiя – говорилъ онъ – не дебошъ, а благородная сила, сосредоточенная въ рукахъ трудящагося народа. Это торжество труда, стимула, двигающаго мiръ. Какъ эти благородныя соображенiя разнились отъ тcхъ рcчей, которыя раздавались въ томъ же Михайловскомъ театрc, на площадяхъ и улицахъ, – отъ кровожадныхъ призывовъ къ разгромамъ! Я очень скоро почувствовалъ, какъ разочарованно смотрcлъ Горькiй на развиваюиияся событiя и на выдвигающихся новыхъ дcятелей революцiи.
   Опять таки, не въ первый и не въ послcднiй разъ, долженъ сказать, что чрезвычайно мало понятна мнc и странна россiйская дcйствительность. Кто нибудь скажетъ: такой то – подлецъ, и пошла писать губернiя. Каждый охотно повторяетъ «подлецъ» и легко держитъ во рту это слово, какъ дешевую конфетку. Такъ было въ то время съ Горькимъ. Онъ глубоко страдалъ и душу свою, смcю сказать, отдавалъ жертвамъ революцiи, а какiе то водовозы морали распространяли слухи, что Горькiй только о томъ и думаетъ, какъ бы пополнить свои художественныя коллекцiи, на которыя, дескать, тратитъ огромныя деньги. Другiе говорили еще лучше: пользуясь бедою и несчастьемъ ограбленныхъ аристократовъ и богатыхъ людей, Горькiй за гроши скупаетъ у нихъ драгоцcнныя произведенiя искусства. Горькiй, дcйствительно, увлекался коллекцiонированiемъ. Но что это было за коллекцюнированiе! То онъ собиралъ старыя ружья, какiя то китайскiя пуговицы, то испанскiя гребенки и, вообще, всякiй брикъ-а-бракъ. Для него это были «произведенiя человеческаго духа». За чаемъ онъ показывалъ намъ такую замcчательную пуговицу и говорилъ: вотъ это сработано человcкомъ! Какихъ высотъ можетъ достигнуть человcческiй духъ! Онъ создалъ такую пуговицу, какъ будто ни на что не нужную! Понимаете ли вы, какъ надо человcка уважать, какъ надо любить человcческую личность?..
   Намъ, его слушателямъ, черезъ обыкновенную пуговицу, но съ китайской рcзьбой, дcлалось совершенно ясно, что человcкъ – прекрасное творенiе Божье…
   Но не совсcмъ такъ смотрcли на человcка люди, державшiе въ своихъ рукахъ власть. Тамъ уже застегивали и разстегивали, пришивали и отшивали другiя «пуговицы».

Революцiя шла полнымъ ходомъ…

61.

   Обычная наша театральная публика, состоявшая изъ богатыхъ, зажиточныхъ и интеллигентныхъ людей, постепенно исчезла. Залы наполнялись новой публикой. Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочiе и простонародье уже господствовали въ составе театральныхъ залъ. Тому, чтобы простые люди имcли возможность насладиться искусствомъ наравнc съ богатыми, можно, конечно, только сочувствовать. Этому, въ частности, должны содcйствовать нацiональные театры. И въ томъ, что столичные русскiе театры во время революцiи стали доступны широкимъ массамъ, нельзя, въ принципc, видcть ничего, кромc хорошаго. Но напрасно думаютъ и утверждаютъ, что до седьмого пота будто бы добивался русскiй народъ театральныхъ радостей, которыхъ его раньше лишали, и что революцiя открыла для народа двери театра, въ которыя онъ раньше безнадежно стучался. Правда то, что народъ въ театръ не шелъ и не бcжалъ по собственной охотc, а былъ подталкиваемъ либо партiйными, либо военными ячейками. шелъ онъ въ театръ «по наряду». То въ театръ нарядятъ такую то фабрику, то погонятъ такiя то роты. Да и то сказать: скучно же очень какому нибудь фельдфебелю слушать Бетховена въ то время, когда всc сады частныхъ домовъ объявлены общественными, и когда въ этихъ садахъ освобожденная прислуга, подъ гармонику славнаго Яшки Изумрудова, откалываетъ кадриль!.. Я понимаю милаго фельдфебеля. Я понимаю его. Вcдь, когда онъ танцуетъ съ Олимпiадой Акакiевной и въ азартc танца ее крcпко обнимаетъ, то онъ чувствуетъ нcчто весьма осязательное и безконечно-волнующее. Что же можеть осязательнаго почувствовать фельдфебель отъ костляваго Бетховена?.. Надо, конечно, оговориться. Не весь народъ танцовалъ въ новыхъ общественныхъ садахъ. Были среди народа и люди, которые приходили молча вздохнуть въ залу, гдc играють Бетховена. Они приходили и роняли чистую, тяжелую слезу. Но ихъ, къ несчастью, было ничтожнcйшее меньшинство. А какъ было бы хорошо для Россiи, если бы это было наоборотъ…
   Какъ бы то ни было, театры и театральные люди были у новой власти въ нcкоторомъ фаворc. Потому ли это было, что комиссаромъ народнаго просвcщенiя состоялъ А.В.Луначарскiй, лично всегда интересовавшiйся театромъ, т.е. чисто случайно; потому ли, что власть желала и надcялась использовать сцену для своей пропаганды; потому ли, что актерская среда, веселая и общительная, была прiятна новымъ властителямъ, какъ оазисъ беззаботнаго отдыха послc суровыхъ «трудовъ»; потому ли, наконецъ, что нужно же было вождямъ показать, что и имъ не чуждо «высокое и прекрасное», – вcдь, вотъ, и въ Монте-Карло содержатъ хорошую оперу для того, чтобы помимо возгласовъ крупье «faites vos jeux», благородно раздавались еще тамъ и крики Валькирiй – большевистская бюрократия къ театру тяготcла и театру мирволила. Но и мирволя, не давала забывать актерамъ, что это – «милость». Вспоминается мнc, въ связи съ этимъ, очень характерный случай. Русскiе драматическiе актеры разыгрывали въ театрc Консерваторiи «Донъ-Карлоса». Я пошелъ посмотрcть ихъ. Сcлъ въ партеръ. А по близости отъ меня помcщалась главная ложа, предназначавшаяся для богатыхъ. Теперь это была начальственная ложа, и въ ней съ друзьями сидcлъ коммунистъ Ш., завcдывавшiй тогда Петербургомъ въ качествc какъ бы полицеймейстера. Увидcвъ меня, Ш. пригласилъ меня въ ложу выпить съ нимъ чашку чаю. Кажется, тамъ былъ и Зиновьевъ, самовластный феодалъ недавно еще блистательной сcверной столицы.
   За чашкой чаю, Ш., увлекаясь хорошо разыгрываемой пьесой, вдругъ замcчаетъ мнc:
   — По настоящему васъ, актеровъ, надо уничтожать.
   — Почему же? – опросилъ я, нcсколько огорошенный прiятной перспективой.
   — А потому, что вы способны размягчить сердце революцiонера, а оно должно быть твердо, какъ сталь.
   — А для чего должно оно быть твердо, какъ сталь? – допрашивалъ я дальше.
   — Чтобы его рука не дрогнула, если нужно уничтожить врага.
   Я рискнулъ возразить петербургскому полицеймейстеру Ш., какъ нcкогда – съ гораздо меньшимъ рискомъ! – возразилъ московскому оберъ-полицеймейстеру ген. Трепову сдержанно и мягко:
   — Товарищъ Ш., Вы неправы. Мнc кажется, что у революционера должно быть мягкое дcтское сердце. Горячiй умъ и сильная воля, но сердце мягкое. Только при такомъ сочетанiи революцюнеръ, встрcтивъ на улицc старика или ребенка изъ вражескаго стана, не воткнетъ имъ кинжала въ животъ…
   Акта начинался. Пронзивъ меня острымъ взглядомъ выпуклыхъ глазъ, Ш. произнесъ совершенно неожиданную фразу, какъ будто не вязавшуюся съ темой нашей бесcды.
   — Довольно скушно пить чай, Шаляпинъ, – не правда ли?

И затcмъ прибавилъ тихо, чтобы его не слышали:

   — Лучше бы намъ посидcть за бутылкой хорошаго вина. Интересно было бы мнc съ Вами поговорить.
   — Что же, выпьемъ какъ нибудь, – сказалъ я.
   Голосъ Ш. звучалъ мягко. Мнc показалось, что желанiе «потолковать» было несомнcнно связано с вопросомъ, какое должно быть у революцiонера сердце…
   Я подумалъ, помнится, что не все ясно въ сердцахъ этихъ людей, оффицiально восхваляющихъ непоколебимую доблесть стали…
   Мы разстались съ крcпкимъ рукопожатiемъ. Но курьезно, что, хотя мы съ Ш. еще не разъ встрcчались, и именно за бутылкой вина, разговоровъ о революцiи онъ явно избcгалъ. Въ нашемъ винc, вопреки латинской поговоркc – in vino veritas, – была какая то недоговоренность…
   Революцiя шла полнымъ ходомъ. Власть обосновалась, укрcпилась какъ будто и окопалась въ своихъ твердыняхъ, оберегаемая милицiонерами, чекистами и солдатами, но жизнь, матерiальная жизнь людей, которымъ эта власть сулила счастье, становилась все бcднcе и тяжелcе. Покатилась жизнь внизъ. Въ городахъ уже показался призракъ голода. На улицахъ, поджавъ подъ стянутые животы всc четыре ноги, сидcли костлявыя лошади безъ хозяевъ. Сердобольные граждане, доставая гдc то клочекъ сcна, тащили его лошади, подсовывая ей этотъ маленькiй кусочекъ жизни подъ морду. Но у бcдной лошадки глаза были уже залиты какъ бы коллодiумомъ, и она уже не видcла и не чувствовала этого сcна – умирала… А поздно ночью или рано утромъ какiе то обыватели изъ переулковъ выходили съ перочинными ножиками и вырcзывали филейныя части лошади, которая, конечно, уже не знала, что все это дcлается не только для блага народа, но и для ея собственнаго блага…

62.

   Въ это тяжелое время однажды утромъ въ раннiй весеннiй день, пришла ко мнc группа рабочихъ изъ Марiинскаго театра. Делегацiя. Во главc делегацiи былъ инженеръ Э., который управлялъ театромъ. Дcла б. Марiинскаго театра шли плохо. За недостаткомъ средствъ у правительства, театръ былъ предоставленъ самому себc. Сборовъ не было. Публику мало интересовали запасные прапорщики искусства. И вотъ, рcшено было снова обратиться къ «генералу» Шаляпину… Рcчь рабочихъ и ихъ сердечное желанiе, чтобы я опять вмcстc съ ними работалъ, возбудили во мнc дружескiя чувства, и я рcшилъ вернуться въ труппу, изъ которой меня недавно столь откровенно прогнали… Рабочiе оцcнили мое рcшенiе, и когда я въ первый разъ пришелъ за-кулисы родного театра, меня ждалъ чрезвычайный сюрпризъ. Рабочiе выпилили тотъ кусокъ сцены — около метра въ окружности – на которомъ я, дебютируя на этой сценc въ 1895 году, въ первый разъ, въ качествc Мефистофеля, поднялся изъ преисподней въ кабинетъ Фауста. И этотъ кусокъ сцены мнc поднесли въ подарокъ! Болcе трогательнаго подарка для меня не могло быть въ цcломъ, вcроятно, свcтc. Сколько волненiй, какiя бiенiя сердца испыталъ я на этомъ кускc дерева, представая передъ Фаустомъ и передъ публикой со словами: «И я здcсь!…» Гдc теперь этотъ подарокъ? Не знаю. Вмcстc со всcмъ моимъ прошлымъ я оставилъ его въ Россiи, въ петербургской моей квартирc, которую я покинулъ въ 1922 году и въ которую не вернулся.
   Но эти сентиментальныя минутныя переживанiя не облегчали жизни. Жизнь была тяжела и съ каждымъ днемъ становилась тяжелcе. Въ Россiи то здcсь, то тамъ вспыхивала гражданская война. Отъ этого продовольствiе въ столицахъ дcлалось скуднымъ, понижаясь до крайняго мииимума. Была очень трудна и работа въ театрc. Такъ какъ были еще въ Россiи кое какiе города на югc, гдc хлcба было больше, то многiе артисты, естественно, устремились туда, гдc можно не голодать. Другимъ какъ-то удалось вырваться заграницу. Такъ что одно время я остался почти безъ труппы. А играть надо. Кое-какъ съ уцcлcвшими остатками когда то огромной труппы мы разыгрывали то ту, то иную оперу… Удовлетворенiя это не давало.
   Тяготило меня еще одно обстоятельство. Конечно, положение всcхъ «гражданъ» въ то время было очень тяжелое, не исключая самихъ революцiонеровъ. Всc служащiе получали пайки. Пайки были скудные. Скудны были пайки и актеровъ, и мой собственый паекъ. Но я все таки время оть времени выступалъ то здcсь, то тамъ, помимо моего театра, и за это получалъ то муку, то другую какую нибудь провизiю. Такъ что въ общемъ мнc было сравнительно лучше, чcмь другимъ моимъ товарищамъ. Въ тогдашнихъ русскихъ условiяхъ меня это немного тяготило. Тяжело было чувствовать себя какъ бы въ преимущественномъ положенiи.
   Признаюсь, что не разъ у меня возникало желате куда нибудь уйти, просто бcжать, куда глаза глядять. Но мнc въ то же время казалось, что это будетъ нехорошо передъ самимъ собою. Вcдь, революцiи то ты желалъ, красную ленточку въ петлицу вдcвалъ, кашу то революцiонную для «накопленiя силъ» cдалъ, – говорилъ я себc, – а какъ пришло время, когда каши то не стало, а осталась только мякина – бcжать?! Нехорошо.
   Говорю совершенно искренне, я бы, вcроятно, вообще оставался въ Россiи, не уcхалъ бы, можетъ быть, и позже, если бы нcкоторыя привходящiя обстоятельства день ото дня не стали вспухать передъ моими глазами. Вещи, которыхъ я не замcчалъ, о которыхъ не подозрcвалъ, стали дcлаться все болcе и болcе заметными.
   Матерiально страдая, я всетаки кое какъ перебивался и жилъ. Если я о чcмъ нибудь безшжоился, такъ это о моихъ малолcтнихъ дcтяхъ, которымъ зачастую не хватало того-другого, а то даже просто молока. Какiе то бывшее парикмахеры, ставшiе впослcдствiи революцiонерами и завcдывавшiе продовольственными организацiями, стали довольно неприлично кричать на нашу милую старую служанку и друга нашего дома, Пелагею, называя меня буржуемъ, капиталистомъ и вообще всcми тcми прилагательными, которыя полагались людямъ въ галстухахъ. Конечно, это была частность, выходка невcжественнаго и грубаго партiйца. Но такихъ невcжественныхъ и грубыхъ партiйцевъ оказывалось, къ несчастью, очень много и на каждомъ шагу. И не только среди мелкой сошки, но и среди настоящихъ правителей. Мнc вспоминается, напримcръ, петербургскiй не то воевода, не то губернаторъ тов. Москвинъ. Какой-то изъ моихъ импрессарiо расклеилъ безъ его разрcшенiя афишу о моемъ концертc въ Петербургc. Допускаю, что онъ сдcлалъ оплошность, но, вcдь, ничего противозаконнаго: мои концерты обыкновенно разрcшались. И вотъ въ день концерта въ 6 часовъ вечера узнаю – концертъ запрещенъ. Почему? Кто запретилъ? Москвинъ. Какой Москвинъ? – я знаю Москвина изъ Московскаго Художественнаго театра, тоть этимъ не занимается. Оказывается, есть такой губернаторъ въ Петербургc. А половину денегъ, полученныхъ авансомъ за концертъ, я уже израсходовалъ. И вдругъ – запрещенъ! А еще страшно, что вообще, чcмъ-то, значитъ, провинился! Позвонилъ по телефону, вызываю губернатора Москвина:
   — Какъ это, товарищъ (а самъ думаю, можно ли говорить «товарищъ» – не обидится ли, принявъ за издcвательство?), слышалъ я, что вы концертъ мой запретили.
   — Дасъ, запретилъ, запретилcсъ, сударь! – слышу я рcзкiй, злой крикъ.
   — Почему-же, – упавшимъ голосомъ спрашиваю.
   — А потому, чтобы вы не воображали много о себc. Вы думаете, что Вы Шаляпинъ, такъ вамъ все позволено?
   Голосъ губернатора звенcлъ такъ издевательски громко, что мои семейные все слышали, и пр мcрc того, какъ я начиналъ блcднcть отъ возмущенiя, мои бcдныя дcти и жена стали дрожать отъ страха. Повисли на мнc и шопотомъ умоляли, не отвcчать ему рcзко. И то, самъ я понималъ, что отвcчать въ томъ духи, въ какомъ надо-бы – не надо. И мнc пришлось закончить беседу просьбой:
   — Ужъ не взыщите на этотъ разъ, товарищъ Москвинъ. Не поставьте мнc моей ошибки въ фальшь и разрcшите концертъ.
   — Пришлите кого-нибудь – посмотримъ, – смилостивился, наконецъ, воевода. Эти господа составляли самую суть режима и отравляли россiйскимъ людямъ и безъ того печальное существованiе.
   И такъ, я – буржуй. Въ качествc такового я сталъ подвергаться обыскамъ. Не знаю, чего искали у меня эти люди. Вcроятно, они думали, что я обладаю исключительными розсыпями бриллiантовъ и золота. Они въ моей квартирc перерывали всc ковры. Говоря откровенно, въ началc это меня немного забавляло и смешило. Съ умcренными дозами такихъ развлеченiй я готовъ былъ мириться, но мои милые партiйцы скоро стали развлекать меня уже черезчуръ настойчиво.
   Купилъ я какъ то у знакомой балерины 15 бутылокъ вина и съ прiятелемъ его попробовали. Внно оказалось качествомъ ниже средняго. Легъ спать. И вотъ въ самый крcпкiй сонъ, часа въ два ночи мой испуганный Николай, именовавшiйся еще поваромъ, хотя варить уже нечего было, въ подштанникахъ на босую ногу вбcгаетъ въ спальную:
   — Опять пришли!
   Молодые солдаты съ ружьями и штыками, а съ ними двое штатскихъ. Штатскiе мнc рапортуютъ, что по ордеру революцiоннаго районнаго комитета они обязаны произвести у меня обыскъ.

Я говорю:

   — Недавно у меня были, обыскивали.
   — Это другая организацiя, не наша.
   — Ну, валяйте, обыскивайте. Что дcлать?
   Опять подымаютъ ковры, трясутъ портьеры, ощупываютъ подушки, заглядываютъ въ печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни революцiонной. Вотъ, эти 13 бутылокъ вина.
   — Забрать вино, – скомандовалъ старили.
   И какъ ни уговаривалъ я милыхъ гостей вина не забирать, а лучше тутъ же его со мною отвcдать, – добродcтельные граждане противъ искушенiя устояли. Забрали. Въ игральномъ столc нашли карты. Не скрою, занимаюсь этимъ буржуазнымъ дcломъ. Преферансомъ или бриджемъ. Забрали. А въ ночномъ столикc моемъ нашли револьверъ.
   — Позвольте, товарищи! У меня есть разрcшенiе на ношенiе этого револьвера. Вотъ смотрите: бумага съ печатью.
   — Бумага, гражданинъ, изъ другого района. Для насъ она не обязательна.
   Забавна была процедура составленiя протокола объ обыскc. Составлялъ его молодой парень, начальникъ изъ простыхъ.
   — Гриша, записалъ карты?
   — Записалъ, – угрюмо отвcчаетъ Гриша.
   — Правильно записалъ бутылки?
   — Правильно. 13.
   — Таперича, значить, пиши: Револьверъ системы… системы… какой это, бишь, системы?
   Солдатъ все ближе къ огню, старается прочитать систему, но буквы иностранныя – не разумcетъ.
   — Какой системы, гражданинъ вашъ револьвертъ?
   — Веблей Скоттъ, – отвечаю.
   — Пиши, Гриша, системы библейской.

Карты, вино, библейскую систему – все записали, забрали и унесли.
А то случались развлеченiя еще болcе забавныя.
Такъ, какой то архангельскiй комиссаръ, со свcжей семгой съ полпуда подмышкой, вдребезги пьяный, пришелъ разъ часовъ въ 5-6 вечера, но не засталъ меня дома. Будучи начальствомъ важнымъ, онъ довольно развязно распорядился съ Марiей Валентиновной. Онъ сказалъ ей, чтобы она вообще держала своего мужа въ решпектc и порядкc, дабы онъ, когда его спрашиваетъ начальство, былъ дома! – особливо, когда начальство пришло къ нему выпить и закусить семгой, привезенной изъ Архангельска.,. Семгу онъ, впрочемъ, оставить тутъ до слcдующаго визита, такъ какъ ему тяжело ее носить. Сконфуженная Марiя Валентиновна сказала, что она постарается его совcты и рекомендацiи исполнить, и прелестный комиссаръ, оставивъ семгу, ушелъ. Каково же было мое удивленiе, когда въ 3 часа ночи раздался оглушительный звонокъ по телефону. Когда я взялъ трубку, я услышалъ:

   — Что жъ это ты, разъ-такъ-такой, – спишь?
   — Сплю, – робко каюсь я, оглушенный столь неожиданнымъ привcтствiемъ.
   — А я къ тебc сейчасъ cду.
   — Да какъ же, друc, сейчасъ? Мы спимъ.
   — Такъ на кой же чертъ я семгу оставилъ?
   Много стоило мнc усилiй уломать нетерпcливаго гостя прicхать завтра. Но прicхавъ на другой день и снова не заставъ меня, онъ, забирая семгу, обругалъ жену такими словами, что смыслъ нcкоторыхъ словъ былъ ей непонятенъ.
   Я принялъ рcшенiе положить конецъ такого рода развлеченiямъ и избавиться разъ навсегда отъ надоcдливыхъ гостей. Я рcшилc пойти къ высшему начальству, каковымъ былъ тогда Зиновьевъ. Долго мнc пришлось хлопотать о свиданiи въ Смольномъ. Наконецъ, я получилъ пропуски. Ихъ было нcсколько. Между прочимъ, это была особенность новаго режима. Дойти при большевикахъ до министра или генералъ-губернатора было такъ же трудно, какъ при старомъ режимc получить свиданiе съ какимъ нибудь очень важнымъ и опаснымъ преступникомъ. Надо было пройти черезъ цcлую кучу бдительныхъ надзирателей, патрулей и заставъ.
   Въ одной изъ комнатъ третьяго этажа принялъ меня человcкъ въ кожаномъ костюмc, бритый, средняго роста, съ интеллигентнымъ лбомъ и шевелюрой музыканта – вологодскiй любимецъ публики. Дcловито спросилъ меня, что мнc нужно. Я объяснилъ ему, что творится въ моей квартирc – разсказалъ о винc, картахъ, револьверc, семгc и т.д. Я сказалъ при этомъ, что въ необходимости и полезности обысковъ не сомневаюсь, но просилъ, чтобы они производились въ болcе подходящее для меня время. Нельзя ли, тов. Зиновьевъ, устроить такъ, чтобы это было отъ 8 до 10 часовъ вечера? Я готовъ ждать.
   Тов. Зиновьевъ улыбнулся и обcщалъ принять мcры. На прощанье я ему ввернулъ:
   — Тов. Зиновьевъ, Совcтъ солдатскихъ и матросскихъ депутатовъ Ялты снялъ съ моего текущаго счета тамъ около 200.000 рублей. Не можете ли вы также похлопотать, чтобы мнc вернули эти деньги въ виду продовольственнаго, денежнаго и даже трудового кризисовъ?
   — Ну, это ужъ! – недовольно пожалъ плечами тов. Зиновьевъ, которому я показался, вcроятно, окончательно несерьезным человcкомъ. – Это не въ моемъ вcдcнiи.

А по телефону, я слышалъ (во время бесcды со мною), онъ говорилъ:

— Съ ними церемониться не надо. Принять самыя суровыя мcры… Эта сволочь не стоитъ даже хорошей пули…
Посcщенiе Зиновьева оказалось не безполезнымъ. Черезъ два дня послc моего визита въ Смольный мнc, къ моему великому удивленiю, солдаты, и уже не вооруженные, принесли 13 бутылокъ вина, очень хорошаго качества, и револьверъ. Не принесли только картъ. Пригодились унтерамъ въ казармc.

63.

   Мой прiятель Дальскiй, этотъ замcчательный драматическiй актеръ, о которомъ я упоминалъ выше, исповcдывалъ анархическую доктрину. Онъ говорилъ, что не надо ни начальства, ни тюремъ, ни законовъ. Вообще, ничего не надо. Снcгъ на улицc убирать тоже не надо. Онъ падаетъ съ неба самъ по себc въ одинъ перiодъ года, когда холодно, ну, и самъ же по себc растаетъ въ положенный ему другой перiодъ года. Въ Петербургc разсказывали, что Дальскiй участвовалъ въ какихъ то анархическихъ экспропрiацiяхъ. По той буйной энергiи и тому присутствiю духа, которыми онъ обладалъ, онъ, пожалуй, могъ этимъ заниматься. Во всякомъ случаъ, когда Дальскiй развивалъ мнc свои идеи въ этотъ перiодъ моего жизненнаго опыта, долженъ признаться, мнc эта поверхностно нравилось больше, чcмъ то начальство и тc законы, которые вокругъ меня творили жизнь. Но какъ же, все-таки, совсcмъ безъ начальства? – съ опаской думалъ я.
   А «начальство» нравилось мнc все меньше и меньше. Я замcтилъ, что искренность и простота, которыя мнc когда то такъ глубоко импонировали въ соцiалистахъ, въ этихъ соцiалистахъ послcдняго выпуска совершенно отсутствуютъ. Бросалась въ глаза какая то сквозная лживость во всемъ. Лгутъ на митингахъ, лгутъ въ газетахъ, лгутъ въ учрежденiяхъ и организацiяхъ. Лгутъ въ пустякахъ и такъ же легко лгутъ, когда дcло идетъ о жизни невинныхъ людей.
   Почти одновременно съ великими князьями арестованы были въ Петербургc два моихъ сердечныхъ друга – бароны Стюарты. Съ домомъ Стюартовъ я познакомился въ 1894 году, когда я почти еще мальчикомъ служилъ въ частной оперc въ Панаевскомъ театрc въ Петербургc. Мои сверстники Стюарты только что окончили лицей. Это были добродушнcйшiе и очень тонко воспитанные молодые люди. Когда пришла революцiя, одинъ изъ нихъ, Володя, ни капли не стесняясь, надcлъ полушубокъ, валеные сапоги и пошелъ работать грузчикомъ на железной дорогc. Другой братъ, Николай, окончившiй затcмъ медицинскiй факультетъ Харьковскаго Университета, старался какъ нибудь практиковать, но по натурc былъ больше театралъ и мечтатель, чcмъ врачъ-натуралистъ. Сiи Стюарты, правду говоря, не были пролетарiями ни но происхожденiю, ни по жизни, ни по убcжденiямъ, ни по духу. Политикой, однако, не занимались никакой. Но они были бароны, отецъ ихъ служилъ въ Государственномъ архивc, а въ старыя времена былъ гдc то царскимъ консуломъ. Бароны! Этого было достаточно для того, чтобы ихъ въ чcмъ то заподозрили и арестовали. Въ особенности, должно быть, надо было ихъ арестовать потому, что бароны эти надcвали деревенскiе полушубки и валенки и шли работать по разгрузкc вагоновъ на станцiи железной дороги. Зная Стюартовъ до глубины корней ихъ волосъ, я всегда и всюду могъ поручиться своей собственной головой за полную ихъ невинность. Я отправился на Гороховую улицу въ Чека. Долго ходилъ я туда по ихъ дcлу. Принималъ меня любезно какой то молодой красавецъ съ чудной шевелюрой — по фамилiи Чудинъ, – комиссаръ. Помню, у него былъ красивый взглядъ. Любезно принималъ, выслушивалъ. Я каждый разъ увcрялъ Чудина въ невинности Стюартовъ и просилъ скорcе ихъ освободить. Наконецъ, Чудинъ посовътовалъ мнc лучше изложить все это на бумагc и подать въ Чека. Я изложилъ. Ждалъ освобожденiя. На несчастье Стюартовъ гдc то на верхахъ въ то время будто бы рcшили не примcнять больше къ политическимъ преступникамъ смертной казни. Объ этомъ ожидался декретъ. И вотъ, для того, чтобы арестованные и содержимые въ тюрьмахъ не избcгли, Боже упаси, смерти, всю тюрьму разстрcляли въ одну ночь, накануне появленiя милостиваго декрета! – Такъ ни по чемъ погибли мои друзья, братья Стюарты… Я узналъ потомъ, что былъ разстрcлянъ и комиссаръ Чудинъ. Увлекаясь какой то актрисой, онъ помогъ ей достать не то мcха, не то бриллiанты, конфискованные властью у частныхъ лицъ. Она же, кажется, на него и донесла.
   Въ такихъ же условiяхъ были разстрcляны великiе князья, содержавшiеся тамъ же, гдc и Стюарты, въ Домc Предварительная Заключенiя на Шпалерной.
   Горькiй, который въ то время, какъ я уже отмcчалъ, очень горячо занимался красно-крестной работой, видимо, очень тяготился тcмъ, что въ тюрьмc съ опасностью для жизни сидятъ великiе князья. Среди нихъ былъ извcстный историкъ великiй князь Николай Михайловичъ и Павелъ Александровичъ.
   Старанiя Горькаго въ Петербургc въ пользу великихъ князей, повидимому, не были успcшны, и вотъ Алексcй Максимовичъ предпринимаетъ поездку въ Москву къ самому Ленину. Онъ убcждаетъ Ленина освободить великихъ князей, и въ этомъ успcваетъ. Ленинъ выдаетъ Горькому письменное распоряженiе о немедленномъ ихъ освобожденiи. Горькiй, радостно возбужденный, cдетъ въ Петербургъ съ бумагой. И на вокзале изъ газетъ узнаетъ объ ихъ разстрcлc! Какой то московски чекистъ по телефону сообщилъ о милости Ленина въ Петербургъ, и петербургскiе чекисты поспешили ночью разстрcлять людей, которыхъ на утро ждало освобожденiе… Горькiй буквально заболcлъ отъ ужаса.
   А Марiя Валентиновна все настойчивcе и настойчивcе стала нашептывать мнc: бcжать, бcжать надо, а то и насъ запопадутъ, такъ же, можетъ быть, по ошибкc, какъ Стюартовъ.

64.

Бcжать… Но какъ? Это не такъ легко. Блокада. Не точно уяснялъ я себc, что такое блокада, но зналъ, что пробраться заграницу во время блокады очень трудно.

Мнc представлялись границы, солдаты, пушки. Ни туда, ни сюда.
Отъ сознанiя, что бcжать трудно, мною – я помню эту минуту очень живо – овладcло отчаянiе. Мнc пришло въ голову, а что если эта блокада будетъ на всю мою жизнь? Не увижу я, значитъ, больше ни Средиземнаго моря, ни Альпiйскихъ горъ, ни прекрасной Швейцарiи. Неужели же, подумалъ я, здcсь, на этой Пермской улицc, съ ежедневными мерзостями въ жизни, дрязгами въ театрc, безконечными заседанiями комитетовъ, которыя не помогаютъ дcлу, осложняютъ его, – неужели мнc придется прожить всю жизнь подъ свинцовой крышкой петербургско-финляндскаго неба?
Но въ то же время я сознавалъ, что уcхать отсюда – значитъ покинуть родину навсегда. Какъ же мнc оставить такую родину, въ которой я сковалъ себc не только то, что можно видcть и осязать, слышать и обонять, но и гдc я мечталъ мечты, съ которыми жилъ такъ дружно, особенно въ послcднiе годы передъ революцiей? Какъ отказаться отъ дорогой мечты о шаляпинскомъ замке искусства на Пушкинской скале въ Крыму. *Отъ мучительнаго раздвоенiя чувствъ я сильно загрустилъ. Ночи мои стали глуше, мергвеннcе, страшнcе. Самый сонъ мои сделался тяжелымъ и безпокойнымъ. Каждую минуту я притаивалъ дыханiе, чтобы слушать, проcхалъ ли мимо чекистскiй грузовикъ или остановился около дома?.. Когда я, обезсиленный, засыпалъ, то мнc виделись необыкновенные, странные сны, которымъ я благодаренъ до сихъ поръ – за то, что они изредка вырывали меня изъ заколдованнаго круга моей унылой жизни…
257 То мнc снилась «блокада» въ формc какой то нелcпой колючей изгороди, черезъ которую я кричу женc: «Какъ же пробраться къ тебc. Не видишь?!» А она мнc протягиваетъ красный шелковый зонтикъ и говорить: «Держись, я тебя перетяну на эту сторону». И я лcзу – почему то босой, хотя я въ шубc… То мнc снится, что я cду прекраснымъ сосновымъ лcсомъ на русской тройкc, со звучнымъ валдайскимъ колокольчикомъ подъ дугой. Самъ правлю. И мнc очень хорошо: я въ Швейцарiи. Но меня раздражаетъ и немного пугаетъ колокольчикъ: какая досада – услышатъ!.. Я его срываю и прячу въ карманъ, а въ карманc сахаръ… Навстрcчу мнc велосипедистъ въ странной фуражкc, какой никогда еще не видалъ, но онъ мой поклонникъ. Узналъ меня и говоритъ: «Вамъ, Федоръ Ивановичъ, нельзя на тройкc. Возьмите-ка Вы лучше мой велосипедъ и катите по этой тропинкc – интересно и безопасно». Я его неуверенно благодарю: «Какъ же, говорю, лошади?…» «А объ этомъ не безпокойтесь. Я ихъ доставлю въ театръ». «Ну, спасибо»… Мчусь на велосипедc по тропинкc. Солнце, зелень, озеро. Боже, какъ хорошо! А я ужъ думалъ, что никогда больше Швейцарiи не увижу! Спасибо велосипедисту. Вcроятно, родственникъ нашей Пелагеи…
А то еще мнc снится маленькiй итальянскiй городъ. Площадка и фонтанъ зеленый отъ времени, во мху, вродc римскаго Тритона. Очень знакомый городокъ. Я же тутъ бывалъ! Стоялъ на этой лcстницc безъ перилъ. Ну да, въ этомъ домc живетъ этотъ портной, мой прiятель. Онъ работалъ со мною въ какомъ то театрc. Перелли? Кажется, Перелли. Зайду. Вхожу на лестницу. Бьется сердце: сейчасъ увижу стараго прiятеля, милаго Перелли, котораго не видалъ такъ давно. Онъ мнc все объяснитъ. Куда мнc cхать, и гдc можно будетъ мнc пcть. Дверь открыта, вхожу въ домъ – никого. И вдругъ съ задняго балкона повеяло удушливымъ запахомъ хлеба, белымъ, свежимъ запахомъ французскаго хлеба!.. Я же могу купить!.. Иду къ балкону и тамъ, вижу, какъ дрова сложенъ хлебъ, одинъ на другой, одинъ на другой… Беру одинъ, другой, третiй. Отъ запаха голова кружится… Но гдc же Перелли? Надо заплатить. Неловко. И вдругъ – мнc дcлается страшно… Съ хлебами бросаюсь вонъ изъ дому и бегу… Трамвай… Это какъ разъ тотъ, который мнc нуженъ. Онъ идетъ на Каменноостровскiй проспектъ, къ моему дому… Вскакиваю на площадку… просыпаюсь.
Просыпаюсь. Мертвая, глухая тишина. Вглядываюсь черезъ окно въ темноту ночи. На проволокахъ телеграфа густо повисъ снегъ…
Блокада!..

65.

Не будучи политикомъ, чуждый всякой конспиративности, не имcя на душc никакихъ грcховъ противъ власти, кроме затаеннаго отвращенiя къ укладу жизни, созданному новымъ режимомъ, я какъ будто не имелъ основанiй бояться какихъ нибудь репрессiй и особенныхъ, лично противъ меня направленныхъ, непрiятностей. Тcмъ не менcе, по человcчеству, по слабости характера, я сталъ въ послcднее время чувствовать какой то неодолимый страхъ. Меня пугало отсутствiе той сердечности и техъ простыхъ человcческихъ чувствъ въ бытовыхъ отношенiяхъ, къ которымъ я привыкъ съ юности. Бывало, встрcчаешься съ людьми, поговоришь по душе. У тебя горе – они вздохнутъ вмcстc съ тобою; горе у нихъ – посочувствуешь имъ. Въ томъ бедламc, вь которомъ я жилъ, я началъ замcчать полное отсутствiе сердца. Жизнь съ каждымъ днемъ становилась все оффицiальнcе, суше, бездушнcе. Даже собственный домъ превращался какимъ то невъдомымъ образомъ въ «департаментъ».
259 Я очень серьезно захворалъ. Отъ простуды я очень серьезно заболcлъ ишiасомъ. Я не могъ двигаться и слегъ въ постель. Не прошло и недcли этого вынужденнаго отдыха безъ заработковъ, какъ мое матерiальное положенiе стало весьма критическимъ. Пока пcлъ, то помимо пайковъ я на сторонc прирабатывалъ кое какихъ дешевыхъ денегъ; пересталъ пcть – остались одни только скудные пайки. Въ домc нcтъ достаточнаго минимума муки, сахара, масла. Нcтъ и денегъ, да и немногаго онc стоили. Я отыскалъ у себя нcсколько завалявшихся иностранныхъ золотыхъ монетъ: это были подарки дочерямъ, привезенные мною изъ различныхъ странъ, гдc приходилось бывать во время гастрольныхъ поcздокъ. Но Арсенiй Николаевичъ, мой старый другъ и экономъ, особенно наклонивъ голову на правое плечо и взявъ бородку штопоромъ въ руки, многозначительно помолчалъ, а потомъ сказалъ:

— Эхъ, Федоръ Ивановичъ, на что нужны эти кругляшечки? Была игрушка, да сожрала чушка. Ничего мы не купимъ на это, а ежели у тебя спинжачекъ али сапоги есть – дай: достану. И мучки принесу, и сахаръ будетъ.

А Марья Валентиновна приходитъ и говоритъ:

   — Что же мы будемъ дcлать? Сегодня совсcмъ нcтъ денегъ. Не съ чcмъ на базаръ послать.
   — Продавайте, что есть.
   — Больше уже нечего продавать, – заявляетъ Марья Валентиновна. И намекаетъ, что продать дорогiя бриллiантовыя серьги не рcшается, опасно – обвинять въ спекуляцiи – укрыли, дескать, спрятали.
   И никто, никто – изъ друзей, изъ театра, никто не интересовался и не спрашивалъ, какъ Шаляпинъ? Знали, что боленъ, и говорили: «Шаляпинъ боленъ», – и каменное равнодушiе. Ни помощи, ни привcта, ни простого человcческаго слова. Мнc, грешному человcку, начало казаться, что кое кому, пожалуй, доставитъ удовольствiе, если Шаляпинъ будетъ издыхать подъ заборомъ. И вотъ эта страшная мысль, пустота и равнодушие испугали меня больше лишенiй, больше нужды, больше любыхъ репрессiй. Въ эти дни и укоренилась во мнc преступная мысль – уйти, уехать. все равно, куда, но уйти. Не ради самого себя, а ради дcтей. Затаилъ я рcшенiе, а пока надо было жить, какъ живется.
   Была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Невc затонувшiя барки для дровъ. Сами понимаете, какая это работа, особенно при холодахъ. Районный комитетъ не придумалъ ничего умнcе, какъ мобилизовать для этой работы не только мужчинъ, но и женщинъ. Получается приказъ Марiи Валентиновнc, ея камеристкc и прачкc отправляться на Неву таскать дрова.
   Наши дамы приказа, естественно, испугались – ни одна изъ нихъ къ такому труду не была приспособлена. Я пошелъ въ районный комитетъ не то протестовать, не то ходатайствовать. Встрcтилъ меня какой то молодой человcкъ съ всклокоченными волосами на головc и съ опущенными внизъ мокрыми усами, и, выслушавъ меня, нравоучительно заявилъ, что въ соцiалистическомъ обществc всc обязаны помогать другъ другу.
   Вижу, имcю дcло съ болваномъ, и рcшаюсь льстить. Многозначительно сморщивъ брови, я ему говорю:
   — Товарищъ, вы – человcкъ образованный, отлично знаете Маркса, Энгельса, Гегеля и въ особенности Дарвина. Вы же должны понимать, что женщина въ высшей степени разнится отъ мужчины. Доставать дрова зимою, стоять въ холодной водc – слабымъ женщинамъ!

Невъжа былъ польщенъ, поднялъ на меня глаза, почмокалъ и рекъ:

   — Въ такомъ случаc, я самъ завтра приду посмотрcть, кто на что способенъ.
   Пришелъ. Забавно было смотрcть на Марью Валентиновну, горничную Пелагею, прачку Анисью, какъ онc, на кухнc выстраивались передъ нимъ во фронтъ, и какъ онъ громко имъ командовалъ:
   — Повернись направо.

Бабы поворачивались направо.

— Переворачивайся, какъ слcдуетъ.

Бабы переворачивались, какъ слcдуетъ.
Знатокъ Гегеля и Дарвина съ минуту помолчалъ, потупилъ голову, исподлобья еще разъ посмотрcлъ и… сдался, – кажется, не совсcмъ искренне, рcшивъ покривить революцiонной совестью.

   — Ну, ладно. Отпускаю васъ до слcдующей очереди. Дcйствительно, какъ быдто не способны…
   Но за то меня, буржуя, хоть на работу въ водc не погнали, считали, повидимому, способнымъ уплатить казнc контрибуцiю въ 5.000.000 рублей. Мнc присылали объ этихъ миллiонахъ повестки и назначали сроки для уплаты. Я грузно соображалъ, что пяти миллiоновъ я во всю свою карьеру не заработалъ. Какъ же я могу платить? Взять деньги изъ банка? Но то, что у меня въ банкc хранилось, «народъ» уже съ моего счета снялъ. Что же это – недоразумcнiе или глупость?
   Однако, приходили вооруженные люди и требовали. Ходилъ я въ разные комитеты объясняться, урезонивать.
   — Хм… У васъ куры денегъ не клюютъ, – говорили мнc въ комитетахъ.
   262 Денегъ этихъ я, конечно, не платилъ, а повестки храню до сихъ поръ на добрую память.
   А то получаю приказъ: «сдать немедленно всc оружiе». Оружiе у меня, дcйствительно, было. Но оно висcло на стcнахъ. Пистолеты старые, ружья, копья. «Коллекцiя». Главнымъ образомъ, подарки Горькаго. И вотъ домовый комитетъ требуетъ сдачи всего этого въ 24 часа, предупреждая, что иначе я буду арестованъ. Пошелъ я раньше въ Комитетъ. Тамъ я нашелъ интереснcйшаго человcка, который просто очаровалъ меня тcмъ, что жилъ совершенно внc «темповъ» бурнаго времени. Кругомъ кипcли страсти, и обнаженные нервы метали искры, а этотъ комитетчикъ – которому все уже, повидимому, опостылcло до смерти – продолжалъ жить тихо, тихо, какъ какой нибудь Ванька-дурачекъ въ старинной сказкc.
   Сидcлъ онъ у стола, подперши щеку ладонью руки, и, скучая, глядcлъ въ окно, во дворъ. Когда я ему сказалъ: «Здравствуйте, товарищъ!» – онъ не шелохнулся, какъ будто даже и не посмотрcлъ въ мою сторону, но я все же понялъ, что онъ ждетъ объясненiй, которыя я ему и предъявилъ.
   — Ннадо сдать, – задумчиво, со скукой, не глядя, процcдилъ сквозь зубы комиссаръ.
   — Но…
   — Еесть декретъ, – въ томъ же тонc.
   — Вcдь…
   — Ннадо исполнить.
   — А куда же сдать?
   — Мможно сюда.
   И тутъ комиссаръ за все время нашей беседы сдcлалъ первое движенiе. Но все-таки не тcломъ, не рукой, не головой, – изъ-подъ неподвижныхъ вcкъ онъ медленно покосился глазами въ окно, какъ будто приглашая меня посмотреть. За окномъ, въ снcгу, валялось на дворc всякое «оружiе» – пушки какiя то негодныя, ружья и всякая дрянь.
   — Такъ это же сгнiетъ! – замcтилъ я, думая о моей коллекцiи, которую годами грcлъ въ моемъ кабинете.
   — Дда, сгнiетъ, – невозмутимо согласился комитетчикъ.
   Я мысленно «плюнулъ», ушелъ и, разозлившись, рcшилъ отправиться къ самому Петерсу.
   — Оружiе у меня есть, – заявилъ я великому чекисту, – но оно не дcйствуетъ: не колетъ, не рcжетъ и не стрcляетъ. Подарки Горькаго.
   Петерсъ милостиво оружiе мнc оставилъ. «Впредь до новаго распоряженiя».

66.

   263 Стали меня очень серьезно огорчать и дcла въ театрc. Хотя позвали меня назадъ въ театръ для спасенiя дcла и въ первое время съ моими мнcнiями считались, но понемногу закулисные революцiонеры опять стали меня одолевать. У меня возникъ въ театрc конфликтъ съ нcкой дамой, коммунисткой, завcдовавшей какимъ то театральнымъ департаментомъ. Пришелъ въ Марiинскiй театръ не то циркуляръ, не то живой чиновникъ и объявляетъ намъ слcдующее: бывшiе Императарскiе театры объcлись богатствами реквизита, костюмовъ, декорацiй. А народъ въ провинцiи живетъ-де во тьмc. Не cхать же этому народу въ Петербургъ, въ Марiинскiй Театръ просвcщаться! Такъ вотъ, видите ли, костюмы и декорацiи столицы должны быть посланы на помощь неимущимъ. Пусть обслуживаютъ районы и провинцiю.
   Противъ этого я резко возсталъ. Единственныя въ мiрc по богатству и роскоши мастерскiя, гардеробныя и декоративныя Императорскихъ театровъ Петербурга имcютъ свою славную исторiю и высокую художественную цcнность. И эти сокровища начнутъ растаскивать по провинцiямъ и районамъ, и пойдутъ они по рукамъ людей, которымъ они рcшительно ни на что не нужны, ни они, ни ихъ исторiя. Я съ отвращенiемъ представлялъ себе, какъ наши драгоцcнные костюмы сворачиваютъ и суютъ въ корзинки. «Нетъ!» – сказалъ я категорически. Помню, я даже выразился, что, если за эти вещи мнc пришлось бы сражаться, то я готовь взять въ руки какое угодно оружiе.
   Но бороться «буржую» съ коммунистами не легко. Резонъ некоммуниста не имcлъ права даже называться резономъ… А петербургская высшая власть была, конечно, на сторонc ретивой коммунистки.
   Тогда я съ управляющимъ театромъ, мнc сочувствовавшимъ, рcшилъ съездить въ Москву и поговорить объ этомъ дcле съ самимъ Ленинымъ. Свиданiе было получить не очень легко, но мcнcе трудно, чcмъ съ Зиновьевымъ въ Петербурге.
   Въ Кремлc, въ Палатc, которая въ прошломъ называлась, кажется, Судебной, я подымался по безчисленнымъ лестницамъ, охранявшимся вооруженными солдатами. На каждомъ шагу провcрялись пропуски. Наконецъ, я достигъ дверей, у которыхъ стоялъ патруль.
   Я вошелъ въ совершенно простую комнату, разделенную на две части, большую и меньшую. Стоялъ большой письменный столъ. На немъ лежали бумаги, бумаги. У стола стояло кресло. Это былъ сухой и трезвый рабочiй кабинетъ.
   И вотъ, изъ маленькой двери, изъ угла покатилась фигура татарскаго типа съ широкими скулами, съ малой шевелюрой, съ бородкой. Ленинъ. Онъ немного картавилъ на Р. Поздоровались. Очень любезно пригласилъ сcсть и спросилъ, въ чемъ дcло. И вотъ я какъ можно внятнcе началъ разсусоливать очень простой въ сущности вопросъ. Не успcлъ я сказать нcсколько фразъ, какъ мой планъ разсусоливанiя былъ немедленно разстроенъ Владимiромъ Ильичемъ. Онъ коротко сказалъ:
   — Не безпокойтесь, не безпокойтесь. Я все отлично понимаю.
   Тутъ я понялъ, что имcю дccло съ человcкомъ, который привыкъ понимать съ двухъ словъ, и что разжевывать дcлъ ему не надо. Онъ меня сразу покорилъ и сталъ мнc симпатиченъ. «Это, пожалуй, вождь», – подумалъ я.

А Ленинъ продолжалъ:

   — Поезжайте въ Петроградъ, не говорите никому ни слова, а я употреблю влiянiе, если оно есть, на то, чтобы Ваши резонныя опасенiя были приняты во вниманiе въ Вашу сторону.
   Я поблагодарилъ и откланялся. Должно быть, влiянiе было, потому что всc костюмы и декорацiи остались на мcстc, и никто ихъ больше не пытался трогать. Я былъ счастливъ. Очень мнc было бы жалко, если бы эта прiятная театральная вековая пыль была выбита невежественными палками, выдернутыми изъ обтертыхъ метелъ…
   А въ это самое время въ театръ приходили какiе то другiе передовые политики – коммунисты, бывшiе бутафоры, дcлали кислыя лица и говорили, что вообще это искусство, которое разводятъ оперные актеры – искусство буржуазное и пролетарiату не нужно. Такъ, зря получаютъ пайки актеры. Работа день ото дня становилась тяжелcе и непрiятнcе. Рука, которая хотcла бы бодро подняться и что то дcлать, получала ударъ учительской линейки.
   Театральныc дcла, недавно побудившiя меня просить свиданiя у Ленина, столкнули меня и съ другимъ вождемъ революцiи – Троцкимъ. Поводъ, правда, былъ другой. На этотъ разъ вопросъ касался непосредственно нашихъ личныхъ актерскихъ интересовъ.
   Такъ какъ гражданская война продолжалась, то съ пайками становилось неладно. Особенно страдали актеры отъ недостатка жировъ. Я изъ Петербурга иногда cздилъ на гастроли въ московскiй Большой Театръ. Въ одинъ изъ такихъ прicздовъ, московскiе актеры, жалуясь на сокращенiе пайковъ, просили меня за нихъ при случаc похлопотать.
   Случай представился. Былъ въ театрc большой коммунистическiй вечеръ, на которомъ, между прочимъ, были представители правящихъ верховъ. Присутствовалъ въ театрc и Троцкiй. Онъ сидcлъ въ той самой ложе, которую раньше занималъ великiй князь Сергcй Александровичъ. Ложа имела прямое соединенiе со сценой, и я, какъ делегатъ отъ труппы, отправился къ военному министру. Министръ меня, конечно, принялъ. Я представлялъ себc Троцкаго брюнетомъ. Въ дcйствительности, это скорcе шатенъ-блондинъ съ свcтловатой бородкой, съ очень энергичными и острыми глазами, глядящими черезъ блестящее пенснэ. Въ его позc – онъ, кажется, сидcлъ на скамейкc – было какое то грузное спокойствiе.

Я сказалъ:

— Здравствуйте, тов. Троцкiй!

Онъ, не двигаясь, просто сказалъ мнc:

   — Здравствуйте!
   — Вотъ, – говорю я, – не за себя, конечно, пришелъ я просить у Васъ, а за актеровъ. Трудно имъ. У нихъ уменьшили паекъ, а мнc сказали, что это отъ Васъ зависитъ прибавить или убавить.
   Послc секунды молчанiя, оставаясь въ той же неподвижной позc, Троцкiй четко, буква къ буквc, отвcтилъ:
   — Неужели Вы думаете, товарищъ, что я не понимаю, что значить, когда не хватаетъ хлcба? Но не могу же я поставить на одну линiю солдата, сидящаго въ траншеяхъ, съ балериной, весело улыбающейся и танцующей на сценc.

Я подумалъ:

— Печально, но резонно.

Вздохнулъ и сказалъ:

— Извините, – и какъ то стушевался.
Я замcчалъ не разъ, что человcкъ, у котораго не удается просьба, всегда какъ то стушевывается…

67.

   Комиссара народнаго просвcщенiя А.В.Луначарскаго я однажды – задолго до революцiи – встрcтилъ на Капри у Горькаго. Мы сидcли за завтракомъ, когда съ книжками въ рукахъ пришелъ на террасу довольно стройный полу-блондинъ рыжеватаго оттcнка, въ пенснэ и въ бородкc a la Генрихъ IV. Видъ онъ имcлъ «нигилистическiй» – ситцевая косоворотка, бcлая въ черныхъ мушкахъ, подпоясанная какимъ то простымъ пояскомъ, можетъ быть, даже тесемкой. Онъ заговорилъ съ Горькимъ по поводу какой то статьи, которую онъ только что написалъ, и въ его разговорc я замcтилъ тотъ самый южный акцентъ, съ которымъ говорятъ въ Одессc. Человcкъ этотъ держался очень скромно, дcловито и мнc былъ симпатиченъ. Я потомъ спросилъ Горькаго, кто это такой, хотя и самъ понялъ, что это журналисть. Не помню, кто въ то время былъ въ Россiи царскимъ министромъ народнаго просвcщенiя; мнc, во всякомъ случаc, не приходила въ голову мысль, что этотъ молодой въ косовороткc – его будущiй замcститель, и что мнc когда нибудь понадобится его властная рекомендация въ моемъ Петербургc.
   А въ началc большевистскаго режима понадобилась. Не разъ А.В.Луначарскiй меня выручалъ.
   Въ Петербургc жилъ онъ конспиративно, и долго пришлось мнc его разыскивать. Нашелъ я его на какой то Линiи Васильевскаго Острова. Высоко лcзъ я по грязнымъ лcстницамъ и засталъ его въ маленькой комнатc, стоящимъ у конторки, въ длинномъ жеванномъ сюртукc.
   — Анатолiй Васильевичъ, помогите! Я получилъ извcстiе изъ Москвы, что какiе то солдаты безъ надлежащаго мандата грабятъ мою московскую квартиру. Они увезли сундукъ съ подарками – серебряными ковшами и проч. Ищутъ будто бы больничное бcлье, такъ какъ у меня во время войны былъ госпиталь. Но бcлье я уже давно роздалъ, а вотъ мое серебро пропало, какъ пропали 200 бутылокъ хорошего французскаго вина.
   Луначарскiй послалъ въ Москву телеграмму, и мою квартиру оставили въ покоc. Вино, впрочемъ, отъ меня не совсcмъ ушло. Я потомъ изредка въ ресторанахъ открывалъ бутылки вина съ надписью – «envoie spйciale pour Mr Chaliapine», и съ удовольствiемъ распивалъ его, еще разъ оплачивая и стоимость его, и пошлины… А мое серебро еще нcкоторое время безпокоило соцiалистическое правительство. Прicхавъ черезъ нcкоторое время въ Москву, я получилъ изъ Дома Совcтовъ бумагу, въ которой мнc сказано было очень внушительнымъ языкомъ, что я долженъ переписать все серебро, которое я имcю дома, и эту опись представить въ Домъ Совcтовъ для дальнcйшихъ распоряженiй. Я понималъ, конечно, что больше уже не существуетъ ни частныхъ ложекъ, ни частныхъ вилокъ – мнc внятно и нcсколько разъ объяснили, что это принадлежитъ народу. Тcмъ не менcе, я отправился въ Домъ Совcтовъ съ намcренiемъ какъ нибудь убcдить самого себя, что я тоже до нcкоторой степени народъ. И въ домc Совътовъ я познакомился по этому случаю съ милcйшимъ, очаровательнcйшимъ, но довольно настойчивымъ, почти рcзкимъ Л.Б.Каменевымъ, шуриномъ Троцкаго.
   Тов. Каменевъ принялъ меня очень любезно, совсcмъ по европейски, что меня не удивило, такъ какъ онъ былъ по европейски очень хорошо одcтъ, но, какъ и прочiе, онъ внятно мнc объяснилъ:
   — Конечно, тов. Шаляпинъ, вы можете пользоваться серебромъ, но не забывайте ни на одну минуту, что въ случаc, если это серебро понадобилось бы народу, то народъ не будетъ стесняться съ вами и заберетъ его у васъ въ любой моментъ.

Какъ Подколесинъ въ «Женитьбc» Гоголя, я сказалъ:

   — Хорошо, хорошо. Но… Но позвольте мнc, тов. Каменевъ, увcрить васъ, что ни одной ложки и ни одной вилки я не утаю и въ случаc надобности отдамъ всc вилки и всc ложки народу. Однако, разрcшите мнc описи не составлять, и вотъ почему…
   — Почему?
   — Потому, что ко мнc уже товарищи прicзжали и серебро забирали. А если я составлю опись оставшагося, то отнимуть уже по описи, т.е. рcшительно все…

Весело посмотрcлъ на меня мой милый революцiонеръ и сказалъ:

— Пожалуй, вы правы. Жуликовъ много.
Левъ Борисовичъ прiятельски какъ то расположился ко мнc сразу и по поводу народа и его нуждc говорилъ со мною еще минутъ 15. Мило и весело объяснялъ онъ мнc, что народъ настрадался, что начинается новая эра, что эксплоататоры и, вообще, подлецы и имперiалисты больше существовать не будутъ, не только въ Россiи, но и во всемъ мiрc.

Это говорилось такъ прiятно, что я подумалъ:

— Вотъ съ такими революцiонерами какъ то и жить прiятнcе, если онъ и засадитъ тебя въ тюрьму, то по крайней мcрc у решетки весело пожметъ руку…

Пользуясь расположетемъ сановника, я ему тутъ бухнулъ:

   — Это вы очень хорошо говорили о народc и имперiалистахъ, а надпись надъ Домомъ Совcтовъ вы сдcлали нехорошую.
   — Какъ, нехорошую?
   — «Миръ хижинамъ, война дворцамъ». А по моему народу такъ надоcли эти хижины. Вотъ я много езжу по желcзнымъ дорогамъ и уже сколько лcтъ проезжаю то мимо одного города, то мимо другого, и такъ неприглядно смотреть на эти мирные нужники. Вотъ, написали бы – «миръ дворцамъ, война хижинамъ»: было бы, пожалуй, лучше.
   Л.Б., по моему, не очень мнc на мою бутаду возражалъ: это, молъ, надо понимать духовно…
   А пока я старался понять это духовно, дома уже кто то приходилъ высказывать соображенiя, что картины, которыя у меня висятъ, тоже народныя. Почему это вы одинъ любуетесь на нихъ? Хе… хе… Народъ тоже картины любитъ…
   Пожалуй, правда, – думалъ я. Но когда я затcмъ видалъ эти картины въ Берлинc на выставкc у антикваровъ, я спрашивалъ себя, о какомъ же народc онъ толковалъ:
   — Русскомъ или нcмецкомъ?

68.

   Читатель, вcроятно, замcтилъ, что мои отрывочныя встрcчи съ вождями революцiи – министрами, градоправителями, начальниками Чека – носили почти исключительно «деловой» характеръ. Вcрнcе, я всегда являлся къ нимъ въ качествc просителя и ходатая, то за себя, то за другихъ. Эта необходимость «просить» была одной изъ самыхъ характерныхъ и самыхъ обидныхъ чертъ совcтскаго быта. Читатель, конечно, замcтилъ и то, что никакими серьезными привиллегiями я не пользовался. У меня, какъ и у другихъ горемычныхъ русскихъ «гражданъ», отняли все, что отнять можно было и чего такъ или иначе нельзя было припрятать. Отняли домъ, вклады въ банкc, автомобиль. И меня, сколько могли, грабили по мандатамъ и безъ мандатовъ, обыскивали и третировали «буржуемъ». А, вcдь, я все же былъ въ нcкоторомъ смыслc лицо привиллегированное, благодаря особенной моей популярности, какъ пcвца. Для меня были открыты многiя двери, который для другихъ были крcпко и безнадежно закрыты. И на что же мнc приходилось тратить силу престижа? Большею частью, на огражденiе себя отъ совершенно безсмысленныхъ придирокъ и покушенiй. Въ концc концовъ все это было такъ ничтожно. Нcсколько неурочныхъ обысковъ, нcсколько бутылокъ вина, немного серебра, Hcсколько старыхъ пистолетовъ, нcсколько повcстокъ о «контрибуцiяхъ». Если я объ этомъ разсказываю, то только потому, что эти мелочи лучше крупныхъ событiй характеризуютъ атмосферу русской жизни подъ большевиками. Если мнc, Шаляпину, приходилось это переносить, что же переносилъ русскiй обыватель безъ связей, безъ протекцiи, безъ личнаго престижа – мой старый знакомый обыватель съ флюсомъ и съ подвязанной щекой?.. А кто тогда въ Россiи ходилъ безъ флюса? Имъ обзавелись буквально всc люди, у которыхъ у самихъ еще недавно были очень крcпкiе зубы…
   Шелъ я однажды лcтомъ съ моего Новинскаго Бульвара въ Кремль, къ поэту Демьяну Бcдному. Онъ былъ ко мнc дружески расположенъ, и такъ какъ имcлъ въ Кремлc большой вcсъ, то часто оказывалъ мнc содcйствiе то въ томъ, то въ другомъ. И на этотъ разъ надо было мнc о чcмъ то его просить. Около театра «Парадизъ», на Никитской улицъ, ко мнc приблизился человcкъ съ окладистой сcдой бородой въ широкой мягкой шляпc, въ крылаткc и въ поношенномъ платьc. Подошелъ и бухнулся на колcни мнc въ ноги. Я остановился пораженный, думая, что имcю дcло съ сумасшедшимъ. Но сейчасъ же по устремленнымъ на меня свcтлымъ голубымъ глазамъ, по слезамъ, отчаянiю жестовъ и складу просительныхъ словъ я понялъ, что это вполнc нормальный, только глубоко потрясенный несчастьемъ человcкъ.
   — Г. Шаляпинъ! Вы – артистъ. Всc партiи, – какiя есть на свcтc, – должны васъ любить. Только вы можете помочь мнc въ моемъ великомъ горc.
   Я поднялъ старика и разспросилъ его, въ чcмъ дcло. Его единственному сыну, проведшему войну въ качествc прапорщика запаса, угрожаетъ смертная казнь. Старикъ клялся, что сынъ его ни въ чcмъ не повиненъ, и такъ плакалъ, что у меня разрывалось сердце. Я предложилъ ему зайти ко мнc черезъ два дня и въ душc рcшилъ умолять, кого надо, о жизни арестованнаго, какъ старикъ умолялъ меня.
   Къ Демьяну Бедному я пришелъ настолько взволнованный, что онъ спросилъ меня, что со мною случилось.
   — Вы выглядите нездоровымъ.
   И тутъ я замcтилъ знакомаго человcка, котораго я разъ видалъ въ Петербургc: это былъ Петерсъ.
   — Вотъ, – говоритъ Бcдный, – Петерсъ прicхаль изъ Кiева «регулировать дcла». А я думаю, куда Петерсъ ни прicзжаетъ, тамъ дcла «иррегулируются».
   Пусть онъ «регулируетъ дcла», какъ угодно, а Петерсу я на этотъ разъ очень обрадовался. Я разсказалъ имъ случай на Никитской улицc.
   — Сердечно прошу Васъ, тов. Петерсъ, пересмотрите это дcло. Я глубоко вcрю этому старику.
   Петерсъ обcщалъ. Черезъ два дня пришелъ ко мнc радостный, какъ бы изъ мертвыхъ воскресили, старикъ и привелъ съ собою освобожденнаго молодого человcка. Я чувствовалъ, что старикъ изъ благодарности отдалъ бы мнc свою жизнь, если бы она мнc понадобилась. Спасибо Петерсу. Много, можетъ быть, на немъ грcховъ, но этотъ праведный поступокъ я ему никогда не забуду. Молодой человcкъ оказался музыкантомъ, поступилъ въ какую то военную часть, дирижировалъ, и, вcроятно, не разъ съ того времени въ торжественныхъ случаяхъ исдолнялъ великiй «Интернацiоналъ», какъ исполняетъ, должно быть, и по сiю пору.
   Кто же былъ этотъ безпомощный и беззащитный старикъ, падающiй на колcни передъ незнакомымъ ему человcкомъ на улицc на глазахъ публики?
   — Бывшiй прокуроръ Виленской Судебной Палаты…
   Вскоре послc этой встрcчи съ Петерсомъ случилось мнc увидcть и самаго знаменитаго изъ руководителей Чека, Феликса Дзержинскаго. На этотъ разъ не я искалъ встрcчи съ нимъ, а онъ пожелалъ видcть меня. Я думаю, онъ просто желалъ подвергнуть меня допросу, но изъ вниманiя, что ли, ко мнc избралъ форму интимной беседы. Я упоминалъ уже о коммунистc Ш., который какъ то жаловался, что актеры «размягчаютъ сердце революционера» и признавался, что ему «скучно, Шаляпинъ, бесcдовать за чаемъ». Этотъ Ш. позже сделался начальникомъ какого то отряда армiи и какъ то попалъ въ бcду. Контроль обнаружилъ въ кассc отряда нехватку въ 15.000 рублей. Коммунистъ Ш. былъ мнc симпатиченъ – онъ былъ «славный малый», не былъ, во всякомъ случай, вульгарнымъ воромъ, и я не думаю, что онъ произвелъ окончательную растрату. Вcроятно, какая нибудь красивая актриса «размягчила ему сердце», и такъ какъ ему было «скучно за чаемъ», то онъ заимствовалъ изъ кассы деньги на нcсколько дней съ намcренiемъ ихъ пополнить. Дcйствительно, касса была имъ пополнена: взялъ, должно быть, у кого нибудь «взаймы». Но самый фактъ нехватки казенныхъ денегъ произвелъ впечатлcнiе, и дcломъ занялся самъ Дзержинскiй. Такъ какъ было замcчено мое расположенiе къ Ш., то Дзержинскiй пожелалъ меня выслушать. И вотъ, получаю я однажды приглашенiе на чашку чаю къ очень значительному лицу и тамъ нахожу Дзержинскаго.
   Дзержинскiй произвелъ на меня впечатлcнiе человcка сановитаго, солиднаго, серьезнаго и убcжденнаго. Говорилъ съ мягкимъ польскимъ акцентомъ. Когда я приглядcлся къ нему, я подумалъ, что это революцiонеръ настоящей, фанатикъ революцiи, импонирующiй. Въ дcлc борьбы съ контръ-революцiей для него, очевидно, не существуетъ ни отца, ни матери, ни сына, ни св. Духа. Но въ то же время у меня не получилось отъ него впечатлcнiя простой жестокости. Онъ, повидимому, не принадлежалъ къ тcмъ отвратительнымъ партiйнымъ индивидуумамъ, которые разъ навсегда заморозили свои губы въ линiю ненависти и при каждомъ движенiи нижней челюсти скрежещутъ зубами…
   Дзержинскiй держался чрезвычайно тонко. Въ первое время мнc даже не приходила въ голову мысль, что меня допрашиваютъ:
   — Знаю ли Ш.? Какое впечатлcнiе онъ на меня производитъ? И т.д., и т.д. Наконецъ, я догадался, что не спроста Дзержинскiй ведетъ бесcду о Ш., и сказалъ о немъ гораздо больше хорошаго, чcмъ можно было сказать по совести. Ш. отдcлался легкой карой. Карьера его не прервалась, но, должно быть, пошла по другой линiи.
   Однажды, черезъ много лcтъ, я въ отелc «Бристоль» въ Берлинc неожиданно увидcлъ моего бывшаго прiятеля…
   — Ба, никакъ Ш.! — крикнулъ я ему.

Ш. нагнулся къ моему уху и сказалъ:

— Ради Бога, здcсь никакого Ш. не существуетъ, – и отошелъ.

Что это значило, я не знаю до сихъ поръ.

69.

   Демьянъ Бcдный считается оффицiальнымъ поэтомъ соцiалистической Россiи. Кто то выдумалъ анекдотъ, что, когда Петроградъ былъ переименованъ въ Ленинградъ, т.е., когда именемъ Ленина окрестили творенiе Петра Великаго, Демьянъ Бедный потребовалъ переименованiя произведенiй великаго русскаго поэта Пушкина въ произведенiя Демьяна Бcднаго. Остроумный анекдотъ правильно рисуетъ «роль Демьяна при большевистскомъ «Дворc». Если бы творенiя Пушкина переименовывали, то, конечно, только въ пользу этого первcйшаго любимца Кремля. Но анекдотъ едва ли правильно отражаетъ поэтическое самочувствiе Бcднаго. Помню, какъ однажды Бедный читалъ у себя какое то свое новое стихотворенiе. Оно весьма понравилось мне. По смыслу оно напоминало одно изъ стихотворенiй Пушкина. Кончивъ чтенiе, Бедный своимъ развеселымъ смcхотворнымъ голосомъ добавилъ:
   — Какъ хотите, господа, а это не хуже Пушкина.
   Изъ этого замcчанiя видно, правда, что Пушкинъ для Беднаго образецъ значительный, но когда поэтъ самъ умcетъ писать не хуже Пушкина, зачcмъ же ему присваивать пушкинскiя произведенiя?..
   Бедный – псевдонимъ Демьяна. Псевдонимъ, долженъ я сказать, нисколько ему не идущiй ни въ какомъ смысле. Беднаго въ Демьяне очень мало, и прежде всего въ его вкусахъ и нраве. Онъ любить посидcть съ прiятелями за столомъ, хорошо покушать, выпить вина – не осуждаю, я самъ таковъ, – и поэтому носитъ на костяхъ своихъ достаточное количество твердой плоти. Въ критическiе зимнiе дни онъ разухабисто бросаетъ въ свой каминъ первосортныя березовыя дрова. А когда я, живущiй дома въ 6-ти градусахъ тепла, не безъ зависти ему говорю, чего это ты такъ расточаешь драгоцcнный матерiалъ, у тебя и безъ того жарко, мой милый поэтъ отвcчалъ:
   — Люблю, весело пылаетъ.
   Бcдный искренне считаетъ себя стопроцентнымъ коммунистомъ. Но по натуре это одинъ изъ тcх русскихъ, нcсколько «бекреневыхъ» людей, который въ самую серьезную и рcшительную минуту какого нибудь огромной важности дcла мальчишески будетъ придумывать способъ, какъ достать ключи отъ кремлевскаго погреба съ виномъ у злой, сухой, коммунистической бабы-яги, Стасовой…
   Этотъ, несомненно, даровитый въ своемъ жанре писатель былъ мнc симпатиченъ. Я имею много основанiй быть ему признательнымъ. Не разъ пригодилась мнc его протекцiя, и не разъ меня трогала его предупредительность.
   Квартира Беднаго въ Кремле являлась для правящихъ верховъ чcмъ то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то поболтать, не то посовещаться, не то съ кcмъ нибудь встретиться.
   Прicзжая въ Москву, я часто заглядывалъ къ Бедному, и это было единственное мcсто, гдc я сталкивался съ совcтскими вельможами не въ качестве просителя. Эти люди, долженъ я сказать, относились ко мнc весьма любезно и внимательно. Я уже какъ то упоминалъ, что у Беднаго я встретилъ въ первый разъ Ленина (не считая не замcченной мною встрcчи съ нимъ у Горькаго въ 1905 году). У Беднаго же я встретился съ преемникомъ Ленина, Сталинымъ. Въ политическiя беседы гостей моего прiятеля я не вмешивался и даже не очень къ нимъ прислушивался. Ихъ разговоры я мало понималъ, и они меня не интересовали. Но впечатлcнiе отъ людей я всетаки получалъ.
   Когда я впервые увиделъ Сталина, я не подозревалъ, конечно, что это – будущiй правитель Россiи, «обожаемый» своимъ окруженiемъ. Но и тогда я почувствовалъ, что этотъ человcкъ въ нcкоторомъ смысле особенный. Онъ говорилъ мало, съ довольно сильнымъ кавказскимъ акцентомъ. Но все, что онъ говорилъ, звучало очень веско – можетъ быть, потому, что это было коротко.
   — «Нужно, чтобъ они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чcмъ было уже говорэно много разъ»…
   Изъ его неясныхъ для меня по смыслу, но энергичныхъ по тону фразъ, я выносилъ впечатлcнiе, что этотъ человcкъ шутить не будетъ. Если нужно, онъ такъ же мягко, какъ мягка его беззвучная поступь лезгина въ мягкихъ сапогахъ, и станцуетъ, и взорветъ Храмъ Христа Спасителя, почту или телеграфъ – что угодно. Въ жестc, движенiяхъ, звукc, глазахъ – это въ немъ было. Не то, что злодcй – такой онъ родился.
   Вождей армiи я встрcтилъ не въ квартирc Д.Бcднаго, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мнc сказалъ, что было бы хорошо запросто съcздить къ Буденному, въ его поcздъ, стоящiй подъ Москвой на запасномъ пути Кiево-Воронежской железной дороги. Онъ мнc при этомъ намекнулъ, что поcздка можетъ доставить мнc лишнiй пудъ муки, что въ то время было огромной вcщью. Любопытно мнc было познакомиться съ человcкомъ, о которомъ такъ много говорили тогда, а тутъ еще пудъ муки!
   Въ Буденномъ, знаменитомъ каваллерiйскомъ генералc, приковали мое вниманiе сосредоточенные этакiе усы, какъ будто вылитые, скованные изъ желcза, и совсcмъ простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это какъ разъ тотъ самый россiйскiй вояка, котораго не устрашаетъ ничто и никто, который, если и думаеть о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.
   Яркимъ контрастомъ Буденному служилъ присутствовавшiй въ вагонc Климъ Ворошиловъ, главнокомандующiй армiей: добродушный, какъ будто слепленный изъ тcста, рыхловатый. Если онъ бывшiй рабочiй, то это былъ рабочiй незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня въ его .пользу подкупило крcпкое, сердечное пожатiе руки при встрcче и затcмъ прiятное напоминанiе, что до революцiи онъ приходилъ ко мнc по порученiю рабочихъ просить моего участiя въ концертc въ пользу ихъ больничныхъ кассъ. Заявивъ себя моимъ поклонникомъ, Ворошиловъ съ улыбкой признался, что онъ также выпрашивалъ у меня контрамарки.
   Я зналъ, что у Буденнаго я встрcчу еще одного военачальника, Фрунзе, про котораго мнc разсказывали, что при царскомъ режимc онъ, во время одной рабочей забастовки, гдc то въ Харьковc, съ колена разстръливалъ полицейскихъ. Этимъ Фрунзе былъ въ партiи знаменитъ. Полемизируя съ нимъ однажды по какому то военному вопросу, Троцкiй на партiйномъ съъздc иронически замcтилъ, что «военный опытъ тов. Фрунзе исчерпывается тcмъ, что онъ застрcлилъ одного полицейскаго пристава»… Я думалъ, что встрcчу человcка съ низкимъ лбомъ, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и съ узко поставленными глазами. Такъ рисовался мнc человcкъ, съ колена стрcляющiй въ городовыхъ. А встрcтилъ я въ лицc Фрунзе человcка съ мягкой русой бородкой и весьма романтическимъ лицомъ, горячо вступающаго въ споръ, но въ корнc очень добродушнаго.
   Такова была «головка» армiи, которую я нашелъ въ поcздc Буденнаго.
   Вагонъ II класса, превращенный въ комнату, былъ простъ, какъ жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, «собрана» водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять таки какъ за столомъ какого нибудь фельдфебеля. Какая то женщина, одcтая по деревенски, – кажется, это была супруга Буденнаго – приносила на столъ что-то такое: можетъ быть, селедку съ картошкой, а можетъ быть, курицу жареную – не помню, такъ это было все равно. И простой нашъ фельдфебельскiй пиръ начался. Пили водку, закусывали и пcли пcсни – всc вмcстc. Меня просили запевать, а затcмъ и спcть. Была спcта мною «Дубинушка», которой подпcвала вся «русская армiя». Затcмъ я пcлъ старыя русскiя пcсни: «Лучинушку», «Какъ по ельничку да по березничку», «Снcги бcлые пушисты». Меня слушали, но особенныхъ переживанiй я не замcтилъ. Это было не такъ, какъ когда то, въ ранней молодости моей, въ Баку. Я пcлъ эти самыя пcсни въ подвальномъ трактирc, и слушали меня тогда какiе то бcглые каторжники – тc подпcвали и плакали…
   Особенныхъ разговоровъ при мнc военачальники не вели. Помню только, что одинъ изъ нихъ сказалъ о томъ, какъ подъ Ростовомъ стояла замерзшая конница. Красная или бcлая, я не зналъ, но помню, что мнc было эпически страшно представить себc ее передъ глазами: плечо къ плечу окаменелые солдаты на коняхъ… Какая то сcверо-ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назадъ, въ Саконтянскiй лcсъ къ деревянному кресту неизвcстнаго солдата съ ухарски надcтой на него пустой шапкой…

Вспомнилась солдатская книжка въ крови и короткая въ ней запись:

   — «За отлично-усердную службу»…
   Тc же, тc же русскiе солдаты! Подъ Варшавой противъ нcмцевъ и подъ Ростовомъ противъ русскихъ – тc же…
   А на другой день я получилъ нcкоторое количестве муки и сахару. «Подарокъ отъ донского казака».

Такова жизнь…

70.

71.

   Артистическая среда по всему строю своихъ чувствъ, навыковъ и вкусовъ принадлежала, конечно, къ тому «старому мiру», который надлежало уничтожить. Это была своеобразная интеллигенцiя съ буржуазными повадками, т.е., вдвойнc чуждая духу пролетарскаго режима. Но, какъ я уже отмcчалъ, совcтскiе люди по многимъ причинамъ мирволили театру, и потому самому заправскому коммунисту не вменялось въ грcхъ общенiе съ актерами. Правда и то, что актерскiй мiръ вообще довольно легко приспособляется къ новымъ условiямъ, къ новымъ людямъ. Можетъ быть, это оттого, что лицедcйство на сценc прiучаетъ профессiональнаго актера видcть въ самыхъ коренныхъ переворотахъ жизни только своего рода смcну декорацiй и дcйствующихъ лицъ. Вчера играли генерала, сегодня играютъ пьянаго рабочаго. Вчера играли свcтскую комедiю или мещанскую драму, а сегодня идеть трагедiя…
   Какъ бы то ни было, послc большевистскаго переворота русскiй театръ оказался облcпленнымъ всякаго рода «деятелями революцiи», какъ мухами. И за нcсколькими исключенiями, это были именно мухи; слоны были слишкомъ грузны и важны, слишкомъ заняты дcломъ, чтобы развлекаться хожденiемъ по кулисамъ или посcщенiемъ актеровъ на дому. Повадились и ко мнc ходить разные партiйцы. Попадались среди нихъ, конечно, и прiятные люди, хотя бы такiе, какъ этотъ легкомысленный, но славный командиръ Ш., съ симпатичнымъ матовымъ лицомъ и умными глазами. Но это были рcдкiя исключенiя. Среди моихъ «надоcдателей» преобладали люди мало культурные, глубоко по духу мнc чуждые, часто просто противные. Я иногда спрашиваю себя съ удивленiемъ, какъ это могло случиться, что въ моей столовой, въ которой сиживали Римскiе-Корсаковы, Серовы, Стасовы, Горькiе, Рахманиновы, Репины, Дальскiе, – какъ въ ней могли очутиться всc эти Куклины и Рахiя, о которыхъ мнc теперь омерзительно вспомнить. А между тcмъ, въ тогдашнихъ петербургскихъ условiяхъ, удивительно напоминавшихъ режимъ оккупацiи побежденной провинцiи развязными побcдителями, это право втираться въ интимную жизнь другихъ людей казалось естественнымъ, какъ право побcдителя-офицера на «военный постой». Къ тому же уровень жизни такъ во всcхъ рcшительно отношенiяхъ понизился, что къ неподходящимъ людямъ привыкали съ такой же покорностью, съ какой привыкали къ недоеданiю и къ потрепанному платью. Кто же тогда въ Россiи стыдился дырявыхъ сапогъ?..
   Привычка не исключала, однако, внезапныхъ взрывовъ отвращенiя. Случалось, что эти господа переходили всякiя границы, и тогда тупая покорность превращалась въ крайнее бешенство.
   Вина и спиртные напитки добротнаго качества исчезли изъ нормальнаго оборота, и граждане, любящiе посидcть за рюмкой веселой влаги, стали изготовлять водку домашними способами. У меня завелся особый сортъ эстонской водки изъ картошки. Что это была водка хорошая – остается недоказаннымъ, но мы въ это вcрили. Во всякомъ случае, моимъ «мухамъ» она очень пришлась по вкусу. И вотъ собралось у меня однажды нcсколько человcкъ. Среди нихъ находился финляндскiй коммунистъ Рахiя и русскiй коммунистъ Куклинъ, бывшiй лабазникъ, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вотъ кому-то вздумалось завести разговоръ о театрc и актерахъ.
   Рахiя очень откровенно и полнымъ голосомъ заявилъ, что такихъ людей, какъ я, надо рcзать. Кто-то полюбопытствовалъ:
   — Почему?
   — Ни у какого человcка не должно быть никакихъ преимуществъ надъ людьми. Талантъ нарушаетъ равенство.
   Замcчанiе Рахiя меня позабавило. Ишь, подумалъ я, какъ на финна дcйствуетъ эстонская водка!.. Но на бcду заораторствовалъ Куклинъ. Онъ былъ обстоятеленъ и краснорcчивъ: ничего кромc пролетарiевъ не должно существовать, а ежели существуетъ, то существовать это должно для пролетарiевъ. И каждые пять минутъ настойчиво повторялъ:
   — Вотъ вы, актеришки, вотъ вы, что вы для пролетарiата сделали что нибудь али не сделали?
   Тошно стало. Я все же, сдерживаясь, объясняю, что мы дcлаемъ все, что можемъ, для всcхъ вообще, значитъ, и для пролетарiевъ, если они интересуются тcмъ, что мы дcлать можемъ. А онъ все свое: никто ничего не понимаетъ, а въ особенности я, Шаляпинъ.
   — Ты ничего не поймать. А ты вотъ выдумай что нибудь, да для пролетарiата и представь.
   — Выдумай ты, а я представлю.
   — Такъ ты же актеришка, ты и выдумать долженъ. Ты ничего не понимашь… Да что ты понимашь въ пролетарiатc?
   Тутъ я, забывъ мой долгъ хозяина дома быть деликатнымъ, что называется взвился штопоромъ и, позеленcвъ отъ бъшенства, тяжелымъ кулакомъ хлопнулъ по гостепрiимному столу. Заиграла во мнc царская кровь Грознаго и Бориса:
   — Встать! Подобрать животъ, сукинъ сынъ! Какъ ты смеешь со мной такъ разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никакъ понять не могу? Навозъ ты этакiй, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчасъ выброшу въ окно на улицу…
   Товарищи, почуявъ опасный пассажъ въ дружеской бесcдc, встали между мною и Куклинымъ. Успокоили меня, и «гости», выпивъ послcднiй стаканъ эстонской водки, разошлись по домамъ.

Нисколько не веселcе обстояли дcла въ театрc.
Какъ-то давно въ Петербургc, еще при старомъ режимc, ко мнc въ Сcверную гостинницу постучался какой-то человcкъ. Былъ онъ подстриженъ въ скобку, на выковырянномъ рябоватомъ лицc были рыженькiе усики, сапоги бутылкой. Вошелъ, повертcлъ головой направо и налcво, точно она у него была надcта на колъ, посмотрcлъ углы и, найдя икону, истово трижды перекрестился да и сказалъ:

   — Федоръ Ивановичъ, вы меня не помните?
   — Hcтъ – говорю.
   — А я у васъ при постройкc дачи, значитъ, наблюдалъ.
   — Ахъ, да. Кажется, вспоминаю.
   — Будьте любезны, Федоръ Ивановкчъ, похлопочите мнc мcстечко какое.
   — А что вы умcете дcлать?

Нечаянный собесcдникъ удивился:

   — Какъ что могу дcлать? Наблюдать.
   Интересно наблюдать, потому что онъ, ничего не дcлая и ничего не понимая, только приказываетъ:
   — Сенька, гляди, сучокъ-отъ какъ рубишь!
   И Сенька, который уже въ десятомъ поту, долженъ до двcнадцатаго поту сучокъ-отъ рубить.
   Много на Руси охотниковъ понаблюдать. И вотъ эти любители наблюдать набросились при коммунизмc на русскiй театръ. Во время революцiи большую власть надъ театромъ забрали у насъ разные проходимцы и театральныя дамы, никакого въ сущности отношенiя къ театру не имcвшiя. Обвиняли моего милаго друга Теляковскаго въ томъ, что онъ кавалеристъ, а директорствуетъ въ Императорскихъ театрахъ. Но Теляковскiй въ своей полковой конюшнc больше передумалъ о театрc, чcмъ эти проходимцы и дамы-наблюдательницы во всю свою жизнь. Но онc были коммунистки или жены коммунистовъ, и этого было достаточно для того, чтобы ихъ понятiя объ искусствc и о томъ, что нужно «народу» въ театрc – становились законами. Я все яснcе видcлъ, что никому не нужно то, что я могу дcлать, что никакого смысла въ моей работc нcтъ. По всей линiи торжествовали взгляды моего «друга» Куклина, сводившiеся къ тому, что кромc пролетарiата никто не имcетъ никакихъ основанiй существовать, и что мы, актеришки, ничего не понимаемъ. Надо-де намъ что нибудь выдумать для пролетарiата и представить… И этотъ духъ проникалъ во всc поры жизни, составлялъ самую суть совcтскаго режима въ театрахъ. Это онъ убивалъ и замораживалъ умъ, опустошалъ сердце и вселялъ въ душу отчаянiе.

72.

Кто же они, сей духъ породившiе?

   Одни говорятъ, что это кровопiйцы; другiе говорятъ, что это бандиты; третьи говорятъ, что это подкупленные люди, подкупленные для того, чтобы погубить Россiю. По совести долженъ сказать, что, хотя крови пролито много, и жестокости было много, и гибелью, дcйствительно, вcяло надъ нашей родиной, – эти объясненiя большевизма кажутся мнc лубочными и чрезвычайно поверхностными. Мнc кажется, что все это проще и сложнcе, въ одно и то же время. Въ томъ соединенiи глупости и жестокости, Содома и Навуходоносора, какимъ является совcтскiй режимъ, я вижу нcчто подлинно-россiйское. Во всcхъ видахъ, формахъ и степеняхъ – это наше родное уродство.
   Я не могу быть до такой степени слcпымъ и пристрастнымъ, чтобы не заметить, что въ самой глубокой основc большевистскаго движенiя лежало какое то стремленiе къ дcйствительному переустройству жизни на болcе справедливыхъ, какъ казалось Ленину и нcкоторымъ другимъ его сподвижникамъ, началахъ. Не простые же это были, въ концc концовъ, «воры и супостаты». Беда же была въ томъ, что наши россiйскiе строители никакъ не могли унизить себя до того, чтобы задумать обыкновенное человcческое зданiе по разумному человcческому плану, а непременно желали построить «башню до небесъ» – Вавилонскую башню!.. Не могли они удовлетвориться обыкновеннымъ здоровымъ и бодрымъ шагомъ, какимъ человcкъ идетъ на работу, какимъ онъ съ работы возвращается домой – они должны рвануться въ будущее семимильными шагами… «Отрcчемся отъ стараго мiра» – и вотъ, надо сейчасъ же вымести старый мiръ такъ основательно, чтобы не осталось ни корня, ни пылинки. И главное – удивительно знаютъ все наши россiйскiе умники. Они знаютъ, какъ горбатенькаго сапожника сразу превратить въ Аполлона Бельведерскаго; знаютъ, какъ научить зайца зажигать спички; знаютъ, что нужно этому зайцу для его счастья; знаютъ, что черезъ двcсти лcтъ будетъ нужно потомкамъ этого зайца для ихъ счастья. Есть такiе заумные футуристы, которые на картинахъ пишутъ какiя то сковороды со струнами, какiе то треугольники съ селезенкой и сердцемъ, а когда зритель недоумcваетъ и спрашиваетъ, что это такое? – они отвcчаютъ: «это искусство будущаго»… Точно такое же искусство будущаго творили наши россiскiе строители. Они знаютъ! И такъ непостижимо въ этомъ своемъ знанiи они увcрены, что самое малейшее несогласiе съ ихъ формулой жизни они признаютъ зловреднымъ и упрямымъ кощунствомъ, и за него жестоко караютъ.
   Такимъ образомъ произошло то, что всc «медали» обернулись въ русской дcйствительности своей оборотной стороной. «Свобода» превратилось въ тираннiю, «братство» – въ гражданскую войну, а «равенство» привело къ приниженiю всякаго, кто смеетъ поднять голову выше уровня болота. Строительство приняло форму сплошного раарушенiя, и «любовь къ будущему человcчеству» вылилась въ ненависть и пытку для современниковъ.
   Я очень люблю поэму Александра Блока – «Двcнадцать» – несмотря на ея конецъ, котораго я не чувствую: въ большевистской процессiи я Христа «въ бcломъ венчике изъ розъ» не разглядcлъ. Но въ поэме Блока замcчательно сплетенiе двухъ разнородныхъ музыкальныхъ темъ. Тамъ слышна сухая, механическая поступь революцiонной жандармерiи:

Революцiонный держите шагъ –
Неугомонный не дремлетъ врагъ…
Это – «Капиталъ», Марксъ, Лозанна, Ленинъ… И вмcстc съ этимъ слышится лихая, озорная русская завируха-метель:
Въ кружевномъ бcльc ходила?
Походи-ка, походи!
Съ офицерами блудила?
Поблуди-ка, поблуди!
……………
Помнишь, Катя, офицера?
Не ушелъ онъ отъ ножа.
Аль забыла ты, холера,
Али память коротка?..
Это нашъ добрый знакомый – Яшка Изумрудовъ…
Мнc кажется, что въ россiйской жизни подъ большевиками этотъ второй, природный элементъ чувствовался съ гораздо большей силой, чcмъ первый – командный и наносный элементъ. Большевистская практика оказалась еще страшнcе большевистскихъ теорiй. И самая страшная, можетъ быть, черта режима была та, что въ большевизмъ влилось цcликомъ все жуткое россiйское мещанство съ его нестерпимой узостью и тупой самоувcренностъю. И не только мещанство, а вообще весь русскiй бытъ со всcмъ, что въ немъ накопилось отрицательнаго. Пришелъ чеховскiй унтеръ Пришибеевъ съ замcтками о томъ, кто какъ живетъ, и пришелъ Федька-каторжникъ Достоевскаго со своимъ ножомъ. Кажется, это былъ генеральный смотръ всcмъ персонажамъ всей обличительной и сатирической русской литературы отъ Фонвизина до Зощенко. всc пришли и добромъ своимъ поклонились Владимiру Ильичу Ленину…
Пришли архиварiусы незабвенныхъ уcздныхъ управъ, фельдфебеля, разнасящiе сифилисъ по окраинамъ города, столоначальники и жандармы, прокутившiеся ремонтеры-гусары, недоучившiеся студенты, неудачники фармацевты. Пришелъ нашъ знакомый провинцiальный полу-интеллигентъ, который въ сcрые дни провинцiальной жизни при «скучномъ» старомъ режимc искалъ какихъ-то особенныхъ умственныхъ развлеченiй. Это онъ выходилъ на станцiю железной дороги, гдc поездъ стоитъ две минуты, чтобы четверть часика погулять на платформе, укоризненно посмотреть на пасажировъ перваго класса, а послc проводовъ поезда какъ то особенно значительно сообщить обожаемой гимназисткc, какое глубокое впечатлcнiе онъ вынесъ вчера изъ первыхъ главъ «Капитала»…
Въ казанской земской управе, гдc я служиль писцомъ, былъ столоначальникъ, ведавшiй учительскими дcлами. Къ нему приходили сельскiе учителя и учительницы, всc они были различны по наружности, т.е., одеты совершенно непохоже одинъ на другого, подстрижены каждый по своему, голоса у нихъ были различные, и весьма были разнообразны ихъ простыя русскiя лица. Но говорили они всc какъ то одинаково – одно и то же. Вспоминая ихъ теперь, я понимаю, что чувствовали они тоже одинаково. Они чувствовали, что все существующее в Россiи рcшительно никуда не годится, что настанетъ время, когда будетъ возстановлена какая то, имъ не очень отчетливо-ясная справедливость, и что они тогда духовно обнимутся со страдающимъ русскимъ народомъ… Хорошiя, значитъ, у нихъ были чувства. Но вотъ запомнилась мнc одна такая страстная народолюбка изъ сельскихъ учительницъ, которая всю свою къ народу любовь перегнала въ обиду, какъ перегоняютъ хлcбъ въ сивуху. Въ обиду за то, что Венера Милосская (о которой она читала у Глеба Успенскаго) смcетъ быть прекрасной въ то время, когда на свcтc столько кривыхъ и подслеповатыхъ людей, что Средиземное море смcетъ сiять лазурью (вычитала она это у Некрасова) въ то время, когда въ Россiи столько лужъ, топей и болотъ… Пришла, думаю я, поклониться Кремлю и она…
Пришелъ также знакомый намъ молодой столичный интеллигентъ, который не считалъ бы себя интеллигентомъ, если бы каждую минуту не могъ щегольнуть какой нибудь марксистской или народнической цитатой, а который по существу просто лгалъ – ему эти цитаты были нисколько не интересны… Пришелъ и озлобленный сидcлецъ тюремъ при царскомъ режимc, котораго много мучили, а теперь и онъ не прочь помучить тcхъ, кто мучили его… Пришли какiе то еще люди, которые ввели въ «культурный» обиходъ изумительный словечки: «онъ встрcтитъ тебя мордой объ столъ», «катитесь колбасой», «шикарный стулъ», «сегодня чувствуется, что выпадутъ осадки».
И пришелъ, разсcлся и щелкаетъ на чортовыхъ счетахъ сухими костяшками – великiй бухгалтеръ!.. Попробуйте убcдить въ чемъ нибудь бухгалтера. Вы его не убcдите никакими человcческими резонами – онъ на цифрахъ стоитъ. У него выкладка. Капиталъ и проценты. Онъ и высчиталъ, что ничего не нужно. Почему это нужно, чтобы человcкъ жилъ самъ по себc въ отдcльной квартирc? Это буржуазно. Къ нему можно вселить столько то и столько то единицъ. Я говорю ему обыкновенныя человcческiя слова, бухгалтеръ ихъ не понимаетъ: ему подавай цифру. Если я скажу Веласкезъ, онъ посмотритъ на меня съ недоумcнiемъ и скажетъ: народу этого не нужно. Тицiанъ, Рембрандтъ, Моцартъ – не надо. Это или контръ-революцiонно, или это бcлогвардейщина. Ему нуженъ автоматическiй счетчикъ, «аппаратъ» – роботъ, а не живой человcкъ. Роботъ, который въ два счета исполнитъ безъ мысли, но послушно все то, что прикажетъ ему заводная ручка. Роботъ, цитирующiй Ленина, говорящiй подъ Сталина, ругающiй Чемберлена, поющiй «Интернацiоналъ» и, когда нужно, дающiй еще кому нибудь въ зубы…
Роботъ! Русская культура знала въ прошломъ другого сорта роботъ, созданный Александромъ Сергcевичемъ Пушкинымъ по плану пророка Исайiи.
И шестикрылый Серафимъ
На перепутьи мнc явился.
Моихъ ушей коснулся онъ,
И ихъ наполнилъ шумъ и звонъ:
И внялъ я неба содроганье,
И горнiй ангеловъ полетъ,
И гадъ морскихъ подземный ходъ,
И дольней лозы прозябанье…
И онъ къ устамъ моимъ приникъ
И вырвалъ грешный мой языкъ,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змcи
Въ уста замершiя мои
Вложилъ десницею кровавой.
И онъ мнc грудь разсcкъ мечемъ,
И сердце трепетное вынулъ,
И угль, пылающдй огнемъ,
Во грудь отверстую водвинулъ.
Какъ трупъ, въ пустынc я лежалъ…
Чcмъ не роботъ? Но вотъ…
И Бога гласъ ко мнc воззвалъ:
«Возстань, пророкъ, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголомъ жги сердца людей».
А тов. Куклинъ мнc на это говорить:

   — Ты ничего не понимашь. Шестикрылый Серафимъ, дуралей, пролетарiату не нуженъ. Ему нужна шестистволка… Защищаца!..
   А мнc, тов. Куклинъ, нужнcе всего, именно то, что не нужно. Ни на что не нуженъ Шекспиръ. На что нуженъ Пушкинъ? Какой прокъ въ Моцартc? Какая польза оть Мусоргскаго? Чcмъ послужила пролетарiату Дузе?
   Я сталъ чувствовать, что роботъ меня задушитъ, если я не вырвусь изъ его бездушныхъ объятiй.

73.

Однообразiе и пустота существованiя такъ сильно меня тяготили, что я находилъ удовольствiе даже въ утомительныхъ и мало интересныхъ поcздкахъ на концерты въ провинцiю. Всетаки ими изрcдка нарушался невыносимый строй моей жизни въ Петербургc. Самое передвиженiе по желcзной дорогc немного развлекало. Изъ окна вагона то вольнаго бродягу увидишь, то мужика на полc. Оно давало какую то иллюзiю свободы. Эти поездки были, впрочемъ, полезны и въ продовольственномъ отношенiи. Прicдетъ, бывало, какой нибудь человcкъ изъ Пскова за два-три дня до Рождества. Принесетъ съ собою большой свертокъ, положитъ съ многозначительной улыбкой на столъ, развяжетъ его и покажетъ. А тамъ – окорокъ ветчины, двc-три копченыхъ колбасы, кусокъ сахару фунта въ три-четыре…

И человcкъ этотъ скажетъ:

— Федоръ Ивановичъ! Все это я съ удовольствiемъ оставлю Вамъ на праздники, если только дадите слово прicхать въ Псковъ, въ маc, спcть на концертc, который я организую… Понимаю, что вознагражденiе это малое для васъ, но если будетъ хорошiй сборъ, то я послc концерта еще и деньжонокъ вамъ удcлю.
— Помилуйте, какiя деньги! – бывало отвcтишь на радостяхъ. Вамъ спасибо. Прiятно, что подумали обо мнc.

И въ маc я отпcвалъ концертъ, «съcденный» въ декабрь…
Такiе визиты доставляли мнc и семьc большое удовольствiе. Но никогда въ жизни я не забуду той великой, жадной радости, которую я пережилъ однажды утромъ весной 1921 года, увидcвъ передъ собою человcка, предлагающаго мнc выехать съ нимъ пcть концертъ заграницу. «Заграница» то, положимъ, была доморощенная – всего только Ревель, еще недавно русскiй губернскiй городъ, но теперь это, какъ-никакъ, столица Эстонiи, державы иностранной, – окно въ Европу. А что происходить въ Европc, какъ тамъ люди живутъ, мы въ нашей совcтской чертc оседлости въ то время не имcли понятiя. Въ Ревелc – мелькнуло у меня въ головc – можно будетъ узнать, что дcлается въ настоящей Европc. Но самое главное – не сонъ это: передо мною былъ живой человcкъ во плоти, ясными русскими словами сказавшiй мнc, что вотъ онъ возьметъ меня и повезетъ не въ какой нибудь Псковъ, а заграницу, въ свободный край.

   — Отпустятъ ли? – усумнился я. – Я вспомнилъ, сколько мнc стоило хлопотъ получить разрcшенiе для моей заболcвшей дочери, Марины, выcхать въ санаторiю, въ Финляндiю, и какъ долго длились тогда мои хожденiя по департаментами
   — Объ этомъ не безпокойтесь. Разрcшенiе я добуду.
   Дcйствительно, меня отпустили. Поcхали мы втроемъ: я, вiолончелистъ Вольфъ-Израэль и, въ качествc моего аккомпанiатора, еще одинъ музыкантъ Маратовъ, инженеръ по образованiю. Захватилъ я съ собою и моего прiятеля Исайку. Что банальнcе перcезда границы?
   Сколько я ихъ въ жизни моей переcхалъ! Но Гулливеръ, вступившiй впервые въ страну лилипутовъ, едва ли испыталъ болcе сильное ощущенiе, чcмъ я, очутившись на первой заграничной станцiи. Для насъ, отвыкшихъ отъ частной торговли, было въ высшей степени сенсацiонно то, что въ буфетc этой станцiи можно было купить сколько угодно хлcба. Хлcбъ былъ хорошiй – вcсовой, хорошо испеченный и посыпанный мучкой. Совcстно было мнc смотрcть, какъ мой Исайка, съ энтузiазмомъ набросившись на этотъ хлcбъ, сталъ запихивать его за обc щеки, сколько было технически возможно.
   — Перестань! – весело закричалъ я на него во весь голосъ. – Прicду – донесу, какъ ты компрометируешь свою родину, показывая, будто тамъ голодно.

И сейчасъ же, конечно, послcдовалъ доброму примcру Исайки.
Мои ревельскiя впечатлcнiя оказались весьма интересными.
Узналъ я, во-первыхъ, что меня считаютъ большевикомъ. Я остановился въ очень миломъ старомъ домc въ самомъ Кремлc, а путь къ этому дому лежалъ мимо юнкерскаго училища. Юнкера были, вcроятно, русскiе. И вотъ, проходя какъ то мимо училища, я услышалъ:

   — Шаляпинъ!
   И къ этому громко произнесенному имени были прицcплены всевозможныя прилагательныя, не особенно лестныя. За прилагательными раздались свистки. Я себя большевикомъ не чувствовалъ, но крики эти были мнc непрiятны. Для того же, чтобы дcло ограничилось только словами и свистками, я сталъ изыскивать другiе пути сообщенiя съ моимъ домомъ. Меня особенно удивило то, что мой импрессарiо предполагалъ возможность обструкцiй во время концерта. Но такъ какъ въ жизни я боялся только начальства, но никогда не боялся публики, то на эстраду я вышелъ бодрый и веселый. Страхи оказались напрасными. Меня хорошо приняли, и я имcлъ тотъ же успcхъ, который мнc, слава Богу, во всей моей карьерc сопутствовалъ неизмcнно.
   Эстонскiй министръ иностранныхъ дcлъ, г. Биркъ, любезно пригласилъ меня на другой день поужинать сь нимъ въ клубc. По соображенiямъ этикета, онъ счелъ необходимымъ пригласить и совcтскаго посланника, нcкоего Гуковскаго, впослcдствiи отравившагося, какъ говорили тогда, – по приказу. Я былъ прiятно взволнованъ предстоявшей мнc возможностью увидcть давно невиданное мною свободное и непринужденное собранiе людей, – членовъ клуба, какъ я надcялся. Я нарядился, какъ могъ, и отправился въ клубъ. Но меня ждало разочарованiе: ужинъ былъ намъ сервированъ въ наглухо закрытомъ кабинетc. Правильно или нcтъ, но я почувствовалъ, что министръ иностранныхъ дcлъ Эстонiи не очень то былъ расположенъ показаться публикc въ обществc совcтскаго посланника…
   Возвращаясь въ Петербургъ, я въ пути подводилъ итогъ моимъ ревельскимъ впечатлcнiямъ:
   1. Жизнь заграницей куда лучше нашей, вопреки тому, что намъ внушали въ Москвc и Петербургc.

2. Совcты не въ очень большомъ почетc у иностранцевъ.
3. Меня считаютъ большевикомъ по злостнымъ сплетнямъ и потому, что я прicхалъ изъ Россiи, гдc живу и продолжаю жить подъ большевистскимъ режимомъ.
4. Пcсни мои всетаки приняты были хорошо.
Въ общемъ, значитъ, первая разведка оказалась благопрiятной. Если я вырвусь въ Европу, работать и жить я смогу.
Большая радость ждала мою семью, когда я приволокъ съ вокзала здоровый ящикъ со всякой снедью. На нcкоторое время мы перестали пить морковный чай, который изготовлялся на кухнc нашими дамами. Съ радостью идолопоклонниковъ, онc теперь мcсили тcсто изъ бcлой муки и пекли лепешки.

74.

   Ф.И.Шаляпинъ. Портретъ работы В.Кустодiева.
   Когда возникъ вопросъ о томъ, кто можетъ создать декорацiи и костюмы для «Вражьей Силы», заимствованной изъ пьесы Островскаго «Не такъ живи, какъ хочется, а такъ живи, какъ Богъ велитъ», – само собою разумcется, что рcшили просить объ этомъ Кустодiева. Кто лучше его почувствуетъ и изобразить мiръ Островскаго? Я отправился къ нему съ этой просьбой.
   Жалостливая грусть охватила меня, когда я, пришедши къ Кустодiеву, увидcлъ его прикованнымъ къ креслу. По неизвестной причинc у него отнялись ноги. Лечили его, возили по курортамъ, оперировали позвоночникъ, но помочь ему не могли.
   Онъ предложилъ мнc сcсть и руками передвинулъ колеса своего кресла поближе къ моему стулу. Жалко было смотрcть на обездоленность человcчью, а вотъ ему, какъ будто, она была незамcтна: лcтъ сорока, русый, бледный, онъ поразилъ меня своей духовной бодростью – ни малcйшаго оттcнка грусти въ лицc. Блестяще горcли его веселые глаза – въ нихъ была радость жизни.

Я изложилъ ему мою просьбу.

   — Съ удовольствiемъ, съ удовольствiемъ, – отвcчалъ Кустодiевъ. Я радъ, что могу быть вамъ полезнымъ въ такой чудной пьесc. Съ удовольствiемъ сдcлаю вамъ эскизы, займусь костюмами. А пока что, ну-ка, вотъ попозируйте мнc въ этой шубc. Шуба у васъ больно такая богатая. Прiятно ее написать.
   — Ловко-ли? – говорю я ему. Шуба то хороша, да возможно — краденая.
   — Какъ краденая? Шутите, Федоръ Ивановичъ.
   — Да такъ, говорю, – недcли три назадъ получилъ ее за концертъ отъ какого то Государственная Учреждения. А вы, вcдь, знаете лозунгъ: «грабь награбленное».
   — Да какъ же это случилось?
   — Пришли, предложили спcть концертъ въ Марiинскомъ театрc для какого то, теперь уже не помню какого – «Дома», и вмcсто платы деньгами али мукой предложили шубу. У меня хотя и была моя татарка кенгуровая, и шубы мнc, пожалуй, брать не нужно было бы, но я заинтересовался. Пошелъ въ магазинъ. Предложили мнc выбрать. Экiй я мерзавецъ – буржуй! Не могъ выбрать похуже – выбралъ получше.
   — Вотъ мы ее, Федоръ Ивановичъ, и закрcпимъ на полотнc. Вcдь какъ оригинально: и актеръ, и пcвецъ, а шубу свистнулъ.
   Посмcялись и условились работать. Писалъ Кустодiевъ портретъ, отлого наклоняя полотно надъ собою, неподвижнымъ въ креслc… Написалъ быстро. Быстро написалъ онъ также эскизы декорацiй и костюмовъ къ «Вражьей Силc». Я занялся актерами. И начались репетицiи. Кустодiевъ пожелалъ присутствовать на всcхъ репетицiяхъ. Изо всcхъ силъ старался я каждый разъ доставать моторный грузовикъ, и каждый разъ съ помощью его сына или знакомыхъ мы выносили Кустодiева съ его кресломъ, усаживали въ моторъ и затcмъ такъ же вносили въ театръ. Онъ съ огромнымъ интересомъ наблюдалъ за ходомъ репетицiй и, казалось мнc, волновался, ожидая генеральной. На первомъ представленiи Кустодiевъ сидcлъ въ директорской ложc и радовался. Спектакль былъ представленъ всcми нами старательно и публикc понравился.
   Недолго мнc пришлось любовно глядеть на этого удивительнаго человcка. Портретъ мой былъ написанъ имъ въ 1921 году зимою, а въ 1922 году я уcхалъ изъ Петербурга. Глубоко я былъ пораженъ извcстiемъ о смерти, скажу – безсмертнаго Кустодiева. Какъ драгоцcннcйшее достоянiе, я храню въ моемъ парижскомъ кабинетc мой знаменитый портретъ его работы и всc его изумительные эскизы къ «Вражьей Силc».

75.

   Мой концертъ въ Ревелc не прошелъ незамcченнымъ для международныхъ театральныхъ антрепренеровъ. Какой нибудь корреспондентъ, вcроятно, куда то о немъ телеграфировалъ, и черезъ нcкоторое время я получилъ въ Москвc письмо отъ одного американскаго импрессарiо. Оно пришло ко мнc не прямо по почтc, а черезъ А.В.Луначарскаго, который переслалъ его при запискc, въ которой писалъ, что вотъ, молъ, какой то чудакъ приглашаетъ васъ въ Америку пcть. Чудакомъ онъ назвалъ антрепренера не безъ основанiя: тотъ когда то возилъ по Америкc Анну Павлову, и потому на его бланкc была выгравирована танцовщица, въ позc какого то замысловатаго па.
   Обрадовался я этому письму чрезвычайно, главнымъ образомъ, какъ хорошему предлогу спросить Луначарскаго, могу ли я вступить съ этимъ импрессарiо въ серьезные переговоры, и могу ли я разсчитывать, что меня отпустятъ заграницу. Луначарскiй мнc это обcщалъ.
   Антрепренеру я ничего не отвcтилъ, но сейчасъ же сталъ хлопотать о разрcшенiи выcхать заграницу, куда я рcшилъ отправиться на собственный рискъ – такъ велико было мое желанiе вырваться изъ Россiи. Визу я получилъ довольно скоро. Но мнc сказали, что за билетъ до одной Риги надо заплатить нcсколько миллiоновъ совcтскихъ рублей. Это было мнc не по средствамъ. Деньги то эти у меня были, но ихъ надо было оставить семьc на питанiе. Надо было кое что взять и съ собою. А до этого уши прожужжали тcмъ, что совcтскимъ гражданамъ, не въ примcръ обывателямъ капиталистическихъ странъ, все полагается получать безплатно – по ордерамъ. И вотъ я набрался мужества и позвонилъ Луначарскому: какъ же, говорили – все безплатно, а у меня просятъ нcсколько миллiоновъ за билетъ. Луначарскiй обcщалъ что то такое устроить, и, дcйствительно, черезъ нcкоторое время онъ вызвалъ меня по телефону и сообщилъ, что я могу проcхать въ Ригу безплатно. Туда cдетъ въ особомъ поcздc Литвиновъ и другiе совcтскiе люди – меня помcстять въ ихъ поcздъ.
   Такъ и сделали. Когда я прicхалъ на вокзалъ, кто то меня весьма любезно встрcтилъ, подвелъ къ вагону 1 класса и указалъ мнc отдcльное купэ. Вагонъ былъ министерскiй: салонъ, небольшая столовая, а сбоку, вcроятно, была и кухня. Дипломаты держали себя въ отношенiи меня любезно и ненавязчиво, а я держалъ себя посредственностью, который вообще мало что смыслитъ и поэтому ни въ какiе разговоры не вдается. Пили кофе, завтракали. Во время остановокъ я охотно выходилъ на платформу и гулялъ. Была хорошая августовская погода.
   Менcе прiятно почувствовалъ себя я на платформc въ Ригc. Выходимъ изъ вагона – фотографы, кинооператоры, репортеры. Выходить Литвиновъ, выхожу и я… «Улыбайтесь»… Щелкъ… Мерси… Большевикъ Шаляпинъ!..
   Останавливаюсь въ какой то очень скромной гостинницc третьяго разряда, въ маленькомъ номерочкc, потому что мало денегъ. Иду въ банкъ мcнять – латвiйскiй чиновникъ улыбается.
   — Извините, – говорить. – Этихъ денегъ мы не принимаемъ.

Весело!
Иду съ опущенной головой назадъ въ гостинницу. Что же дcлать мнc?… И вдругъ кто то меня окликнулъ. Прiятель, теноръ изъ Марiинскаго театра, Виттингъ, оказавшiйся латышемъ. Молодой, жизнерадостный, жметъ мнc руки. Радъ. Чего это я такой грустный? Да вотъ, говорю, не знаю, какъ быть. Въ гостинницc остановился, а платить то будетъ нечcмъ.

   — Концертъ! – восклицаетъ мой добрый приятель. – Сейчасъ же, немедленно!
   И, дcйствительно, устроилъ. Успcхъ, кое какiя деньги и благодатный дождь самыхъ неожиданныхъ для меня предложенiй. Сейчасъ же послc концерта въ Ригу прicхалъ ко мнc изъ Лондона видный дcятель большого грамофоннаго общества Гайзбергъ и предложилъ возобновить довоенный контрактъ, выложивъ на бочку 200 фунтовъ стерлинговъ. Пришли телеграфныя приглашеннiя пcть изъ Европы, Америки, Китая, Японiи, Австралiи…
   Предоставляю читателямъ самимъ вообразить, какой я закатилъ ужинъ моимъ рижскимъ друзьямъ и прiятелямъ. Весь верхнiй залъ ресторана Шварца былъ закрытъ для публики, и мы усердно поработали. Надо же было мнc истратить четверть баснословной суммы, какъ съ неба ко мнc упавшей.
   Въ этотъ мой выcздъ изъ Россiи я побывалъ въ Америкc и пcлъ концерты въ Лондонc. Половину моего заработка въ Англiи, а именно 1400 фунтовъ, я имcлъ честь вручить совcтскому послу въ Англiи, покойному Красину. Это было въ добрыхъ традицiяхъ крcпостного рабства, когда мужикъ, уходившiй на отхожiе промыслы, отдавалъ помещику, собственнику живота его, часть заработковъ.

Я традицiи уважаю.

76.

III. «Любовь народная».

77.

   Съ жадной радостью вдыхалъ я воздухъ Европы. Послc нищенской и печальной жизни русскихъ столицъ все представлялось мнc богатымъ и прекраснымъ. По улицамъ ходили, какъ мнc казалось, счастливые люди – беззаботные и хорошо одcтые. Меня изумляли обыкновенныя витрины магазиновъ, въ которыхъ можно было безъ усилiй и ордеровъ центральной власти достать любой товаръ. О томъ, что я оставилъ позади себя, не хотcлось думать. Малcйшее напоминанiе о пережитомъ вызывало мучительное чувство. Я, конечно, далъ себc слово держаться заграницей вдали отъ всякой политики, заниматься своимъ дcломъ и избегать открытаго выраженiя какихъ нибудь моихъ опинiоновъ о совcтской власти. Не мое это актерское дcло, – думалъ я. Заявленiе Дзержинскому, что никакихъ политическихъ интервью я давать не буду, было совершенно искреннимъ. А между тcмъ, уже черезъ нcкоторое время послc выcзда изъ Петербурга я невольно учинилъ весьма резкую демонстрацiю противъ совcтской власти, и только потому, что глупый одинъ человcкъ грубо напомнилъ мнc заграницей то, отъ чего я убcжалъ.
   Было это въ Осло. Пришелъ ко мнc совcтскiй консулъ, не то приветствовать меня, не то облегчить мнc хлопоты по поездке. Хотя внимание консула мнc вовсе не было нужно, я его сердечно поблагодарилъ – оно меня тронуло. Оказалось, однако, что консулъ исправлялъ въ Осло еще одну оффицiальную обязанность – онъ былъ корреспондентомъ совcтского телеграфнаго агентства. И вотъ, исполнивъ весьма мило консульскiй долгъ гостепрiимства, мой посетитель незаметно для меня перегримировался, принялъ домашне-русскiй обликъ и вступилъ въ торжественное исправленiе второй его служебной обязанности.
   — Какъ вы, Федоръ Ивановичъ, относитесь къ совcтской власти?
   Поставилъ вопросъ и раскрылъ корреспондентскiй блокнотъ, собираясь записывать мой отвcть.
   Не знаю, гдc теперь этотъ знаменитый блокнотъ – успелъ ли хозяинъ его унести вмcстc со своими ногами, или онъ по настоящее время валяется на полу гостинницы въ Осло.
   Глупый вопросъ и наглое залезанiе въ мою душу, еще полную боли, меня взорвали, какъ бомбу. Забывъ Дзержинскаго и все на свcте, я до смерти испугалъ консула-корреспондента отвcтнымъ вопросительнымъ знакомъ, который я четко изобразилъ въ воздухе, поднявъ тяжелый стулъ:
   — А опрашивали они меня, когда власть брали? – закричалъ я громовымъ голосомъ. – Тогда, небось, обошлись безъ моего мнcнiя, а теперь – какъ я отношусь? – Вонъ немедленно отсюда!…
   Не знаю, сделался ли известенъ этотъ инцидентъ Дзержинскому, и что онъ о немъ подумалъ. За то, мнc очень скоро пришлось, къ сожалешю, узнать, что думаютъ о моемъ отношенiи къ большевистской власти заграницей… Это само по себc не очень важное обстоятельство находится въ связи съ темой болcе общаго порядка, которая меня часто занимала и даже, признаюсь, волновала: почему это люди склонны такъ охотно во всемъ видcть плохое и такъ легко всему плохому вcрить? Тутъ мнc необходимо сдcлать отступленiе.

78.

   Въ теченiе моей долгой артистической карьеры я нерcдко получалъ знаки вниманiя къ моему таланту со стороны публики, а иногда и оффицiальныя «награды» отъ правительствъ и государей. Какъ артистъ, я нравился всcмъ слоямъ населенiя, имcлъ успcхъ и при дворc. Но честно говорю, что никогда я не добивался никакихъ наградъ, ибо отъ природы не страдаю честолюбiемъ, а еще меньше – тщеславiемъ. Награды же я получалъ потому, что разъ было принято награждать артистовъ, то не могли же не награждать и меня. Отличiя, которыя я получалъ, являлись для меня въ известной степени сюрпризами – признаюсь, почти всегда прiятными.
   Впрочемъ, съ первой наградой у меня въ царскiя времена вышла курьезная непрiятность, – вcрнcе, инцидентъ, въ которомъ я проявилъ нcкоторую строптивость характера, и доставившей немного щекотливыхъ хлопотъ моимъ друзьямъ, а главное – Теляковскому.
   Однажды мнc присылаютъ изъ Министерства Двора футляръ съ царскимъ подаркомъ – золотыми часами. Посмотрcлъ я часы, и показалось мнc, что они недостаточно отражаютъ широту натуры Россiйскаго Государя. Я бы сказалъ, что эти золотые съ розочками часы доставили бы очень большую радость заслуженному швейцару богатаго дома… Я подумалъ, что лично мнc такихъ часовъ вообще не надо – у меня были лучшiе, а держать ихъ для хвастовства передъ иностранцами—вотъ де, какiе Царь Русскiй часы подарить можетъ! – не имcло никакого смысла – хвастаться ими какъ разъ и нельзя было. Я положилъ часы въ футляръ и отослалъ ихъ милому Теляковскому при письмc, въ которомъ вполнc точно объяснилъ резоны моего поступка. Получился «скандалъ». Въ старину отъ царскихъ подарковъ никто не смcлъ отказываться, а я…
   В.А.Теляковскiй отправился въ Кабинетъ Его Величества и вмcстc со своими тамъ друзьями безъ огласки инцидентъ уладилъ. Черезъ нcкоторое время я получилъ другiе часы – на этотъ разъ приличные. Кстати сказать, они хранятся у меня до сихъ поръ.
   Столь же неожиданно, какъ часы, получилъ я званiе Солиста Его Величества. Въ 1909 году, когда я пcлъ въ Брюсселc въ La Monnaie, я вдругъ получаю отъ Теляковскаго телеграмму съ поздравленiемъ меня со званiемъ Солиста. Только позже я узналъ, что Теляковскiй хлопоталъ объ этомъ званiи для меня, но безуспcшно, уже долгiе годы. Препятствовалъ будто бы награжденiю меня этимъ высокимъ званiемъ великiй князь Сергей Александровичъ, дядя государя. Онъ зналъ, что я другъ «презрcннаго босяка» Горькаго, и вообще считалъ меня кабацкой затычкой. Какъ удалось Теляковскому убcдить Государя, что я этого званiя не опозорю – не знаю. Меня интересовала другая сторона вопроса. Такъ какъ я крестьянинъ по происхожденiю, то и дcти мои продолжали считаться крестьянами, т.е., гражданами второго сорта. Они, напримcръ, не могли быть приняты въ Пушкинскiй Лицей, привлекавшiй меня, конечно, тcмъ, что онъ былъ Пушкинскiй. Я подумалъ, можетъ быть, дcти Солиста Его Величества получать эту возможность. Я отправился съ моимъ вопросомъ къ одному важному чиновнику Министерства Двора.
   — Кто же я такой теперь? – спрашивалъ я.
   Чиновникъ гнусаво объяснилъ мнc, что грcхъ моего рожденiя отъ русскаго крестьянина высокимъ званiемъ Солиста Его Величества еще не смытъ. Въ Пушкинскомъ лицеc мои дcти учиться еще не могутъ. Но теперь – утcшилъ онъ меня – я, по крайней мcрc, имcю нcкоторое основанiе объ этомъ похлопотать…
   Волею судьбы «Солистъ Его Величества» превратился въ «Перваго Народнаго Артиста» Совcтской Республики. Произошло это – также совершенно для меня неожиданно – при слcдующихъ обстоятельствахъ.
   Въ первый перiодъ революции, когда Луначарскiй сталъ комиссаромъ народнаго просвcщенiя, онъ часто выступалъ передъ спектаклями въ оперныхъ и драматическихъ театрахъ въ качествc докладчика объ исполняемой пьесc. Особенно охотно онъ дcлалъ это въ тcхъ случаяхъ, когда спектакль давался для спецiально приглашенной публики. Онъ объяснялъ ей достоинства и недостатки произведенiя съ марксистской точки зрcнiя. Въ этихъ докладахъ иногда отдавалось должное буржуазной культурc, но тутъ же говорилось о хрупкости и недостаточности этой культуры. Въ заключенiе публикc давалось оффицiальное увcренiе, что въ самомъ близкомъ времени мы на практикc покажемъ полноцcнный вcсъ будущаго пролетарскаго искусства и все ничтожество искусства прошлаго.
   Какъ то въ Марiинскомъ театрc былъ данъ оперный спектакль съ моимъ участiемъ для прапорщиковъ, молодыхъ офицеровъ Красной армiи. Шелъ «Севильскiй Цирюльникъ». Такъ какъ въ этой оперc я выхожу только во 2-мъ актc, то я въ театръ не торопился. Мнc можно было придти къ началу 1-го акта. Я засталъ на сценc еще говорящаго публикc Луначарскаго. Прошелъ въ уборную, и тутъ мнc пришли и сказали, что Луначарскiй меня спрашивалъ, и дали при этомъ понять, что было неловко съ моей стороны опоздать къ его докладу. Я выразилъ сожалcнiе, но при этомъ замcтилъ, что меня никто не предупреждалъ о митингc передъ спектаклемъ… Въ этотъ моментъ прибcжалъ ко мнc, запыхавшись, помощникъ режиссера, и сказалъ:
   — Тов. Луначарскiй проситъ васъ сейчасъ же выйти на сцену.
   — Въ чемъ дcло?
   Пошелъ на сцену и въ кулисахъ встрcтилъ Луначарскаго, который, любезно поздоровавшись, сказалъ, что считаетъ справедливымъ и необходимымъ въ присутствiи молодой армiи наградить меня званiемъ Перваго Народнаго Артиста соцiалистической Республики.
   Я сконфузился, поблагодарилъ его, а онъ вывелъ меня на сцену, сталъ въ ораторскую позу и сказалъ въ мой профиль нcсколько очень для меня лестныхъ словъ, закончивъ рcчь тcмъ, что представляетъ присутствующей въ театрc молодой армiи, а вмcстc съ нею всей Совcтской Россiи, Перваго Народная Артиста Республики.
   Публика устроила мнc шумную овацiю. Въ отвcть на такой прiятный подарокъ, взволнованный, я сказалъ, что я много разъ въ моей артистической жизни получалъ подарки при разныхъ обстоятельствахъ отъ разныхъ правителей, но этотъ подарокъ – званiе народнаго артиста – мнc всcхъ подарковъ дороже, потому что онъ гораздо ближе къ моему сердцу человcка изъ народа. А такъ какъ – закончилъ я – здcсь присутствуетъ молодежь россiйскаго народа, то я, въ свою очередь, желаю имъ найти въ жизни успcшныя дороги; желаю, чтобы каждый изъ нихъ испыталъ когда нибудь то чувство удовлетворенiя, которое я испытываю въ эту минуту.
   Слова эти были искреннiя. Я, дcйствительно, отъ всей души желалъ этимъ русскимъ молодымъ людямъ успcховъ въ жизни. Ни о какой политикc я, разумcется, при этомъ не думалъ.
   Оказалось, однако, что за эту мою рcчь я немедленно былъ зачисленъ чуть ли не въ тайные агенты Г.П.У. Уже нcкiй пiанистъ, бывшiй когда то моимъ закадычнымъ другомъ, выбравшись заграницу изъ Россiи, разсказывалъ всcмъ, какъ низко палъ Шаляпинъ. Если бы – заявлялъ онъ – къ нему въ руки когда нибудь попала власть, то онъ ни минуты не остановился бы передъ наказанiемъ Шаляпина, а формой наказания избралъ бы порку… А нcкiй зарубежный писатель, также до нcкоторой степени мой бывшiй прiятель, а еще больше шумный мой поклонникъ, въ гимназическiе годы проводившiй ночи въ дежурствахъ у кассы, чтобы получить билетъ на мой спектакль – съ одобренiя редакторовъ копеечныхъ газетъ и грошевыхъ мыслей – разсказывалъ въ печати публикc, что Шаляпинъ сделался до такой степени ярымъ коммунистомъ, что во время представленiя въ Марiинскомъ театрc «Евгенiя Онcгина», играя роль генерала Гремина, срывалъ съ себя эполеты и для демонстрацiи бросалъ ихъ въ партеръ, приводя этимъ въ восторгъ солдатскую публику…
   Всc такiе слухи создали обо мнc среди живущихъ заграницей русскихъ мнcнiе, что я настоящiй большевикъ, или, по крайней мcрc, прислужникъ большевиковъ. Чего же – недоумевали люди – Шаляпинъ покинулъ столь любезную ему власть и уcхалъ съ семьей заграницу? И вотъ, когда я прicхалъ въ Парижъ, одинъ небезызвcстный русскiй журналистъ, излагая свои точныя соображенiя о причинахъ моего выcзда изъ Россiи, объяснилъ ихъ русской читающей публикc весьма основательно:
   — Появленiе Шаляпина въ Парижc очень симптоматично, а именно – крысы бcгутъ съ тонущаго корабля…

79.

   Этотъ чрезвычайно замcчательный комплиментъ воскресилъ въ моей памяти много въ разное время передуманныхъ мыслей о томъ странномъ восторгc, съ которымъ русскiй человcкъ «развcнчиваетъ» своихъ «любимцевъ». Кажется, что ему доставляетъ сладострастное наслажденiе унизить сегодня того самаго человcка, котораго онъ только вчера возносилъ. Унизить часто безъ основанiй, какъ безъ повода иногда возносилъ. Точно тяжело русскому человcку безъ внутренней досады признать заслугу, поклониться таланту. При первомъ случаc онъ торопится за эту испытанную имъ досаду страстно отомстить. Не знаю, быть можетъ, эта черта свойственна людямъ вообще, но я ее видcлъ преимущественно въ русской варiацiи и не мало ей удивлялся. Почему это въ нашемъ быту злое издевательство сходитъ за умъ, а великодушный энтузiазмъ за глупость. Почему, напримcръ, В.В.Стасова, который первый возславилъ новую русскую музыку, за его благородный энтузiазмъ называли «Вавила Барабановъ», «Неуважай Корыто», «Тромбонъ» и т.п., а Буренина, который безпощадно шпынялъ и – скажу – грубо и низко издcвался, напримcръ, надъ сентиментальнымъ и больнымъ Надсономъ, признали умнымъ человcкомъ? Неужели же умъ – это умcше видcть все въ плохомъ свcтc, а глупость – видcть хорошее? Вcдь Стасовъ и Надсонъ жили на свcтc только съ однимъ желанiемъ – куда ни взглянуть, замcтить прекрасное. Какъ они благородны въ томъ, что съ энтузiазмомъ смотрcли на самыя, казалось, маленькiя вещи и дcлали ихъ большими? Почему это русская любовь такъ тиранически нетерпима? Живи не такъ, какъ хочется, а какъ моя любовь къ тебc велитъ. Поступай такъ, какъ моей любви къ тебc это кажется благолcпнымъ. Я полюбилъ тебя, значитъ – создавай себя въ каждую минуту твоей жизни по моему образу и подобiю. Горе тебc, если ты въ чcмъ нибудь уклонился отъ моего идеала.
   Въ Суконной Слободc, бывало, ходитъ этакiй кудрявый молодой человcкъ съ голубыми глазами къ дcвицc. Благородно, не возвышая голоса, вкрадчиво объясняетъ ей свою безкорыстную любовь. Дcвица повcрила, отдала ему свое сердечное вниманiе. А послc десятка поцcлуевъ кудрявый человcкъ съ голубыми глазами уже начинаетъ замcчать, что она ведетъ себя не такъ строго, какъ должна вести себя девушка: любовь его оскорблена. Не дай Богъ, если она ему возразитъ, что самъ же онъ ее цcловалъ – онъ придетъ въ неописуемую ярость и предъявитъ ей категорическое требованiе:
   — Отдай мнc немедленно мои письма назадъ!…
   Русская публика меня любила – я этого отрицать не могу. Но почему же не было низости, въ которую она бы не повcрила, когда дcло касалось меня? Почему, несмотря на преклоненiе передъ моимъ талантомъ, мнc приписывали самыя худшiя качества?
   Я еще могу понять басни и росказни о моемъ эпическомъ пьянствc хотя никогда ни въ какомъ смыслc не былъ я пьяницей. Въ представленiи русскаго человcка герой не можетъ пить изъ стакана – онъ долженъ пить ушатами. Я пилъ рюмками, но, такъ какъ я былъ «герой», надо было сказать, что я пью бочками сороковыми, – и ни въ одномъ глазу! Это, пожалуй, даже комплиментъ мнc – молодецъ. Сила русскаго человcка часто измcрялась количествомъ алкоголя, которое онъ можетъ безнаказанно поглотить. Если онъ могъ выпить дюжину шампанскаго и не падалъ на полъ, а, гордо шатаясь, шелъ къ выходу, – его благоговcйно провожали словами:
   — Вотъ это человcкъ!
   Такъ что «пьянство» мое я понимаю, – и даже польщенъ. Но не понимаю, напримcръ, почему «герою» умcстно приписывать черты мелкаго лавочника?

Вспоминается мнc такой замcчательный случай.
Въ Московскомъ Большомъ театрc былъ объявленъ мой бенефисъ. Мои бенефисы всегда публику привлекали, заботиться о продажc билетовъ, разумcется, мнc не было никакой надобности. Продавалось все до послcдняго мcста. Но вотъ мнc стало извcстно, что на предыдущiй мой бенефисъ барышники скупили огромное количество мcстъ и продавали ихъ публики по бcшенымъ цcнамъ, – распродавъ, однако, всc билеты. Стало мнc досадно, что мой бенефисный спектакль оказывается, такимъ образомъ, недоступнымъ публикc со скромными средствами, главнымъ образомъ – московской интеллигенцiи. И вотъ что я дcлаю: помещаю въ газетахъ объявленiе, что билеты на бенефисъ можно получить у меня непосредственно въ моей квартирc. Хлопотно это было и утомительно, но я никогда не лcнюсь, когда считаю какое нибудь дcйствiе нужнымъ и справедливымъ. Мнc же очень хотелось доставить удовольсше небогатой интеллигенцiи. Что же вы думаете объ этомъ написали въ газетахъ?

   — Шаляпинъ открылъ лавочку!..
   Богатую пищу всевозможнымъ сплетнямъ давали, и даютъ до сихъ поръ, мои отношенiя съ дирижерами. Создалась легенда, что я постоянно устраиваю имъ неприятности, оскорбляю ихъ, вообще – ругаюсь. За сорокъ лcтъ работы на сценc столкновенiя съ различными дирижерами у меня, дcйствительно, случались, и все же меня поражаетъ та легкость, съ которою мои «поклонники» дcлаютъ изъ мухи слона, и та моральная беззаботность, съ какой на меня въ этихъ случаяхъ просто клевещутъ. Не было ни одного такого столкновенiя, которое не раздули бы въ «скандалъ» – учиненный, конечно, мною. Виноватымъ всегда оказываюсь я. Не запомню случая, чтобы кто нибудь далъ себc трудъ подумать, съ чего я съ дирижерами «скандалю»? Выгоду, что ли, я извлекаю изъ этихъ столкновенiй или они доставляютъ мнc безкорыстное удовольствiе?
   Увcренность въ оркестровомъ сопровожденiи для меня, какъ для всякаго пcвца, одно изъ главнcйшихъ условiй спокойной работы на сценc. Только тогда я въ состоянiи цcликомъ сосредоточиться на творенiи сценическаго образа, когда дирижеръ правильно ведетъ оркестръ. Только тогда могу я во время игры осуществлять тотъ контроль надъ собою, о которомъ я говорилъ въ первой части этой книги. Слово «правильно» я здcсь понимаю не въ смыслc глубоко-художественнаго истолкованiя произведcнiя, а лишь въ самомъ простомъ и обычномъ смыслc надлежащаго движенiя и чередованiя ударовъ. Къ великому моему сожалcнiю, у большинства дирижеровъ отсутствуетъ чувство (именно, чувство) ритма. Такъ что, первый ударъ сплошь и рядомъ оказывается или короче второго, или длиннcе. И вотъ когда дирижеръ теряетъ тактъ, то забcгаетъ впередъ, этимъ лишая меня времени дcлать необходимыя сценическiя движенiя или мимическiя паузы, то отстаетъ, заставляя меня замедлить дcйствiе – правильная работа становится для меня совершенно невозможной. Ошибки дирижера выбиваютъ меня изъ колеи, я теряю спокойствiе, сосредоточенность, настроенiе. И такъ какъ я не обладаю завидной способностью быть равнодушнымъ къ тому, какъ я передъ публикой исполняю Моцарта, Мусоргскаго или Римскаго-Корсакова (лишь бы заплатили гонораръ!), то малcйшая клякса отзывается въ моей душc каленымъ желcзомъ. Маленькiя ошибки, невольныя и мгновенныя, у человcка всегда возможны. Мои мгновенныя-же на нихъ реакцiи обыкновенно остаются незамcтными для публики. Но когда невнимательный, а въ особенности бездарный дирижеръ, какихъ около театра несчетное количество, начинаетъ врать упорно и путать безнадежно, то я иногда теряю самообладанiе и начинаю отбивать со сцены такты, стараясь ввести дирижера въ надлежащiй ритмъ… Говорятъ, что это непринято, что это невcжливо, что это дирижера оскорбляетъ. Возможно, что это такъ, но скажу прямо: оскорблять я никого не хочу и очень жалcю, если мною кто нибудь оскорбленъ; а, вотъ, быть «вcжливымъ» за счетъ Моцарта, Римскаго-Корсакова и Мусоргскаго, котораго невcжественный дирижеръ извращаетъ и, подлинно, оскорбляетъ – я едва ли когда нибудь себя уговорю… Не способенъ я быть «вcжливымъ» до такой степени, чтобы слcпо и покорно слcдовать за дирижеромъ, куда онъ меня безъ толка и смысла вздумаетъ тянуть, сохраняя при этомъ на гримc прiятную улыбку… Я никогда не отказываю въ уваженiи добросовcстному труду, но имcю-же я, наконецъ, право требовать отъ дирижера нcкотораго уваженiя и къ моимъ усилiямъ дать добросовcстно сработанный спектакль. Съ дирижерами у меня бываютъ тщательныя репетицiи. Я имъ втолковываю нота въ ноту все, что должно и какъ должно быть сделано на спектаклc. На этихъ репетицiяхъ я не издаю декретовъ: всc мои замcчанiя, всc указанiя мои я подробно объясняю. Если бы дирижеръ, дcйствительно, пожелалъ меня куда нибудь вести за собою, я бы, пожалуй, за нимъ пошелъ, если бы только онъ меня убcдилъ въ своей правоте. Логике я внялъ бы, даже неудобной для меня. Но въ томъ то и дcло, что я еще не видcлъ ни одного дирижера, который логично возразилъ бы мнc на репетицiи. Если меня спроситъ музыкантъ, артистъ, хористъ, рабочiй, почему я дcлаю то или это, я немедленно дамъ ему объясненiе, простое и понятное, но если мнc случается на репетицiи спросить дирижера, почему онъ дcлаетъ такъ, а не иначе, то онъ отвcта не находитъ…
   Эти дирижерскiя ошибки, мcшающiя мнc пcть и играть, почти всегда являются слcдствiемъ неряшливости, невниманiя къ работе или же претенцiозной самоувcренности при недостатке таланта. Пусть дирижеры, которые на меня жалуются публике и газетамъ, пеняютъ немного и на себя. Это будетъ, по крайней мcрc, справедливо. Ведь, съ Направникомъ, Рахманиновымъ, Тосканини у меня никогда никакихъ столкновенiй не случалось.
   Я охотно принимаю упрекъ въ несдержанности – онъ мною заслуженъ. Я сознаю, что у меня вспыльчивый характеръ, и что выраженiе недовольства у меня бываетъ резкое. Пусть меня критикуютъ, когда я неправъ. Но не постигаю, почему нужно сочинять про меня злостныя небылицы? Въ Парижc дирижеръ портитъ мнc во французскомъ театрc русскую новинку, за которую я несу главную отвcтственность передъ авторомъ, передъ театромъ и передъ французской публикой. Во время действiя я нахожу себя вынужденнымъ отбивать со сцены такты. Этотъ грехъ я за собою признаю. Но я не помню случая, чтобы я со сцены, во время дcйствiя, передъ публикой произносилъ какiя нибудь слова по адресу дирижеровъ. А въ газетахъ пишутъ, что я такъ его со сцены ругалъ, что какiя то изысканныя дамы встали съ мcстъ и, оскорбленныя, покинули залъ!.. Очевидно, сознанiе, что я недостаточно оберегаю честь русскаго искусства, доставляетъ кому-то «нравственное удовлетворенiе»…
   А какiе толки вызвало въ свое время награждение меня званiемъ Солиста Его Величества. Въ радикальныхъ кругахъ мнc ставили въ упрекъ и то, что награду эту мнc дали, и то, что я ее принялъ, какъ позже мнc вменяли въ преступленiе, что я не бросилъ назадъ въ лицо Луначарскому награды званiемъ Народнаго артиста. И такъ, въ сущности, водится до сихъ поръ. Если я сижу съ русскимъ генераломъ въ кафе de la Рaix, то въ это время гдc нибудь въ русскомъ кварталc на rue de Banquiers обсуждается вопросъ, давно ли я сдcлался монархистомъ или всегда былъ имъ. Стоитъ же мнc на другой день въ томъ же кафе встрcтить этакого, скрывающаяся неизcстно отъ кого, знакомаго коммуниста Ш. и выпить съ нимъ стаканъ портвейну, такъ уже на всcхъ улицахъ, гдc живутъ русскiе, происходитъ необыкновенный переполохъ. Въ концc концовъ, они понять не могутъ:
   — Монархистъ Шаляпинъ или коммунистъ? Одни его видели съ генераломъ Д., а другiе – съ коммунистомъ Щ…
   3амcчу, что все сказанное служитъ только нcкоторымъ предисловiемъ къ разсказу объ одномъ изъ самыхъ нелcпыхъ и тяжелыхъ инцидентовъ всей моей карьеры. Безъ злобы я говорю о немъ теперь, но и до сихъ поръ въ душc моей пробуждается острая горcчь обиды, когда я вспоминаю, сколько этотъ инцидентъ причинилъ мнc незаслуженнаго страданiя, когда я вспоминаю о той жестокой травлc, которой я изъ-за него подвергался.

80.

Государь Николай II, въ первый разъ послc Японской войны, собрался прicхать на спектакль въ Марiинскiй театръ. Само собою разумcется, что театральный залъ принялъ чрезвычайно торжественный видъ, наполнившись генералами отъ инфантерiи, отъ каваллерiи и отъ артиллерiи, министрами, сановниками, представителями большого свcта. Залъ блестcлъ сплошными лентами и декольте. Однимъ словомъ, сюперъ-гала. Для меня же это былъ не только обыкновенный спектакль, но еще и такой, которымъ я въ душc былъ недоволенъ: шелъ «Борисъ Годуновъ» въ новой постановкc, казавшейся мнc убогой и неудачной.
Я зналъ, что въ это время между хористами и Дирекцiей Марiинскаго театра происходили какiя то недоразумcнiя матерiальнаго характера. Не то это былъ вопросъ о бенефисc для хора, не то о прибавкc жалованья. Хористы были недовольны. Они не очень скрывали своей рcшимости объявить въ крайнемъ случай забастовку. Какъ будто, даже угрожали этимъ. Управляющей Конторой Императорскихъ Театровъ былъ человcкъ твердаго характера и съ хористами разговаривалъ довольно громко. Когда онъ услышалъ, что можетъ возникнуть забастовка, онъ, кажется, вывcсилъ объявленiе въ томъ смыслc, что въ случаc забастовки онъ не задумается закрыть театръ на недcлю, на двc недели, на мcсяцъ, т.е. на все то время, которое окажется необходимымъ для набора совершенно новаго комплекта хористовъ. Объявленiе произвело на хоръ впечатлcнiе, и онъ внcшне притихъ, но обиды своей хористы не заглушили. И вотъ, когда они узнали, что въ театръ прicхалъ Государь, то они тайно между собою сговорились со сцены подать Царю не то жалобу, не то петицiю по поводу обидъ дирекцiи.

Объ этомъ намcренiи хора я, разумcется, ничего не зналъ.
По ходу дcйствiя въ «Борисc Годуновc» хору это всего удобнcе было сдcлать сейчасъ же послc пролога. Но наша фешенебельная публика, знающая толкъ въ«Мадамъ Батерфляй», осталась равнодушной къ прекрасной музыкc Мусоргскаго въ прологc, и вызововъ не послcдовало. Слcдующая сцена въ келiи также имcетъ хоръ, но хоръ поетъ за кулисами. Публикc «сюперъ-гала» превосходная сцена въ кельc кажется скучной, и послc этого акта опять не было никакихъ вызововъ. У хора, значитъ, остается надежда на сцену коронацiи: выходитъ Шаляпинъ, будутъ вызовы. Но, увы, и послc сцены коронацiи шумъ въ зрительномъ залc не имcлъ никакого отношенiя къ оперc: здоровались, болтали, сплетничали… Въ сценc корчмы нcтъ хора. Нcть также хора и въ моей сценc въ теремc. Хору какъ будто выйти нельзя. Истомленные хористы рcшили: если и послc моей сцены не подымется занавcсъ, значитъ – и опера ничего не стоитъ, и Шаляпинъ плохой актеръ; если же занавcсъ подымется – выйти. Занавcсъ наверное подымется – надcялись они. И не ошиблись. Послc сцены галлюцинацiй, послc словъ: «Господи, помилуй душу преступнаго Царя Бориса» – занавcсъ опустился подъ невообразимый шумъ рукоплесканiй и вызововъ. Я вышелъ на сцену раскланяться. И въ этотъ самый моментъ произошло нcчто невcроягное и въ тотъ моментъ для меня непостижимое. Изъ задней двери декорацiй – съ боковъ выхода не было – высыпала, предводительствуемая одной актрисой, густая толпа хористовъ съ пcнiемъ «Боже царя храни!», направилась на аванъ-сцену и бухнулась на колcни. Когда я услышалъ, что поютъ гимнъ, увидcлъ, что весь залъ поднялся, что хористы на колcняхъ, я никакъ не могъ сообразить, что собственно случилось – не могъ сообразить, особенно послc этой физически утомительной сцены, когда пульсъ у меня 200. Мнc пришло въ голову, что, должно быть, случилось какое нибудь страшное террористическое покушенiе, или – смcшно! – какая нибудь высокая дама въ ложc родила…
Полунощная царица
Даруетъ сына въ Царскiй Домъ…
Мелькнула мысль уйти за сцену, но съ боку, какъ я уже сказалъ, выхода не было, а сзади сцена запружена народомъ. Я пробовалъ было сдcлать два шага назадъ, – слышу шопотъ хористовъ, съ которыми въ то время у меня были отличныя отношенiя; «Дорогой Федоръ Ивановичъ, не покидайте насъ!»… Что за притча? Все это – соображения, мысли, исканiя выхода – длилось, конечно, не болcе нcсколькихъ мгновенiй. Однако, я ясно почувствовалъ что съ моей высокой фигурой торчать такъ нелcпо, какъ чучело, впереди хора, стоящаго на колcняхъ, я ни секунды больше не могу. А тутъ какъ разъ стояло кресло Бориса; я быстро присcлъ къ ручкc кресла на одно колcно.
Сцена кончилась. Занавcсъ опустился. Все еще недоумcвая, выхожу въ кулисы; немедленно подбcжали ко мнc хористы и на мой вопросъ, что это было? — отвcтили: «пойдемте, Федоръ Ивановичъ, къ намъ наверхъ. Мы все Вамъ объяснимъ».
Я за ними пошелъ наверхъ, и они, дcйствительно, мнc объяснили свой поступокъ. При этомъ они чрезвычайно экспансивно меня благодарили за то, что я ихъ не покинулъ, оглушительно спcли въ мою честь «Многая лcта» и меня качали.
Возвратившись въ мою уборную, я нашелъ тамъ блcднаго и взволнованнаго Теляковскаго.

   — Что же это такое, Федоръ Ивановичъ? Отчего вы мнc не сказали, что въ театрc готовится такая демонстрацiя?
   — А я удивляюсь, что Вы, Владимiръ Аркадьевичъ объ этомъ мнc ничего не сказали. Дcло Дирекцiи знать.
   — Ничего объ этомъ я не зналъ, – съ сокрушенiемъ замcтилъ Теляковскiй. – Совсcмъ не знаю, что и какъ буду говорить объ этомъ Государю.
   Демонстрацiя, волненiе Теляковскаго и вообще весь этотъ вечеръ оставили въ душc непрiятный осадокъ. Я вообще никогда не любилъ странной русской манеры по всякому поводу играть или пcть нацюнальный гимнъ. Я замcтилъ, что чcмъ чаще гимнъ исполняется, тcмъ меньше къ нему люди питаютъ почтенiя. Гимнъ вcщь высокая и драгоцcнная. Это представительный звукъ нацiи, и пcть гимнъ можно только тогда, когда высокимъ волненiемъ напряжена душа, когда онъ звучитъ въ крови и нервахъ, когда онъ льется изъ полнаго сердца. Святынями не кидаются, точно гнилыми яблоками. У насъ же вошло въ отвратительную привычку требовать гимна чуть ли не при всякой пьяной дракc – для оказательства «нацiонально-патрютическихъ» чувствъ. Это было мнc непрiятно. Но рcшительно заявляю, что никакого чувства стыда или сознанiя униженiя, что я стоялъ или не стоялъ на колcняхъ передъ царемъ, у меня не было и въ зародышc. Всему инциденту я не придалъ никакого значенiя. Въ самыхъ глубокихъ клcточкахъ мозга не шевелилась у меня мысль, что я что то такое сдcлалъ неблаговидное, предалъ что то, какъ нибудь измcнилъ моему достоинству и моему инстинкту свободы. Долженъ прямо сказать, что при всcхъ моихъ недостаткахъ, рабомъ или холопомъ я никогда не былъ и неспособенъ имъ быть. Я понимаю, конечно, что нcтъ никакого унижения въ колcнопреклоненномъ исполненiи какого нибудь ритуала, освященнаго нацiональной или религiозной традицiей. Поцеловать туфлю Намcстника Петра въ Римc можно, сохраняя полное свое достоинство. Я самымъ спокойнcйшимъ образомъ сталъ бы на колcни передъ Царемъ или передъ Патрiархомъ, если бы такое движенiе входило въ мизансценъ какого нибудь ритуала или обряда. Но такъ вотъ, здорово живешь, броситься на всc четыре копыта передъ человcкомъ, будь онъ трижды Царь, – на такое низкопоклонство я никогда не былъ способенъ. Это не въ моей натурc, которая гораздо болcе склонна къ оказательствамъ «дерзости», чcмъ угодничества. На колcни передъ царемъ я не становился. Я вообще чувствовалъ себя вполнc непричастнымъ къ случаю. Проходилъ мимо дома, съ котораго упала вывcска, не задcвъ, слава Богу, меня… А на другой день я уcзжалъ въ Монте-Карло. Въ петербургскiй январь очень прiятно чувствовать, что черезъ два-три дня увидишь яркое солнце и цвъcущiя розы. Беззаботно и весело уcхалъ я на Ривьеру.

81.

   Каково же было мое горестное и негодующее изумленiе, когда черезъ короткое время я въ Монте-Карло получилъ отъ моего друга, художника Сcрова, кучу газетныхъ вырcзокъ о моей «монархической демонстрацiи!» Въ «Русскомъ Словc», редактируемомъ моимъ прiятелемъ Дорошевичемъ, я увидcлъ чудесно сделанный рисунокъ, на которомъ я былъ изображенъ у суфлерской будки съ высоко воздcтыми руками и съ широко раскрытымъ ртомъ. Подъ рисункомъ была надпись: «Монархическая демонстрацiя въ Марiинскомъ театрc во главе съ Шаляпинымъ». Если это писали въ газетахъ, то что же, думалъ я, передается изъ устъ въ уста! Я, поэтому, нисколько не удивился грустной приписке Сcрова: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».
   Я Сcрову написалъ, что напрасно онъ повcрилъ вздорнымъ сплетнямъ, и пожурилъ его за записку. Но вcсть о моей «измcнc народу» достигла, между тcмъ, и департамента Морскихъ Альпъ. Возвращаясь какъ-то изъ Ниццы въ Монте-Карло, я сидcлъ въ купэ и бесcдовалъ съ прiятелемъ. Какъ вдругъ какiе то молодые люди, курсистки, студенты, а можетъ быть и приказчики, вошедшiе въ вагонъ, стали наносить мнc всевозможныя оскорбленiя:
   — Лакей!
   — Мерзавецъ!
   — Предатель!
   Я захлопнулъ дверь купэ. Тогда молодые люди наклеили на окно бумажку, на которой крупными буквами было написано:
   — Холопъ!
   Когда я, разсказывая объ этомъ моимъ русскимъ прiятелямъ, спрашиваю ихъ, зачcмъ эти люди меня оскорбляли, они до сихъ поръ отвcчаютъ:
   — Потому, что они гордились Вами и любили Васъ.

Странная, слюнявая какая то любовь!
Конечно, это были молодые люди. Они позволили себc свой дикiй поступокъ по крайнему невежеству и по сомнительному воспитанiю. Но какъ было мнc объяснить поведенiе другихъ, дcйствительно, культурныхъ людей, которыхъ тысячи людей уважають и цcнятъ, какъ учителей жизни?
За годъ до этого случая я пcлъ въ томъ же Монте-Карло. Взволнованный человcкъ прибcжалъ ко мнc въ уборную и съ неподдельной искренностью сказалъ мнc, что онъ потрясенъ моимъ пенiемъ и моей игрой, что жизнь его наполнена однимъ этимъ вечеромъ. Я, пожалуй, не обратилъ бы вниманiя на восторженныя слова и похвалы моего посетителя, если бы онъ не назвалъ своего имени:

   — Плехановъ.
   Объ этомъ человcкc я слышалъ, конечно; это былъ одинъ изъ самыхъ уважаемыхъ и образованныхъ вождей русскихъ соцiалъ-демократовъ, даровитый публицистъ при этомъ. И когда онъ сказалъ мне:
   — Какъ хотелъ бы я посидcть съ Вами, выпить чашку чаю, – я съ искреннимъ удовольствiемъ отвcтилъ;
   — Ради Бога! Приходите ко мнc въ отель де Пари. Буду очень счастливъ.
   — Вы мнc позволите съ моей супругой?
   — Конечно, конечно, съ супругой. Я буду очень радъ.
   Пришли ко мнc Плехановы. Мы пили чай, разговаривали. Плехановъ мнc говорилъ, подобно Гоголю:
   — Побольше бы такого народа, Винница славно бы пошла…
   Уходя, онъ попросилъ у меня мою фотографiю. Мнc радостно было слушать его и было прiягно знать, что его интересуетъ моя фотографiя.

Я написалъ ему:

   — «Съ сердечными чувствами».
   И вотъ, черезъ нcсколько дней послc того, какъ молодые люди плевали мнc въ лицо оскорбленiя, я, придя домой, нашелъ адресованный мнc изъ Ментона плотный конвертъ и въ немъ нашелъ фотографiю, на которой я прочнталъ двc надписи: одну мою старую – «съ сердечными чувствами», и другую, свcжую – Плеханова – «Возвращается за ненадобностью»…
   А въ это время въ Петербургc извcстный русскiй литераторъ написалъ мнc письмо, полное упрековъ и укоризны. Унизилъ де я званiе русскаго культурнаго человcка. Позже я узналъ, что этимъ своимъ интимнымъ чувствамъ скорби негодующiй литераторъ далъ гектографическое выраженiе: копiи своего письма ко мнc онъ разослалъ по редакцiямъ всcхъ столичныхъ газетъ.

Да вcдаютъ потомки православныхъ, какъ благородно онъ чувствовалъ…
Долженъ откровенно признаться, что эта травля легла тяжелымъ булыжникомъ на мою душу. Стараясь понять странность этого невероятнаго ко мнc отношения, я сталъ себя спрашивать, не совершилъ ли я, дcйствительно, какого нибудь страшнаго преступленiя? Не есть ли, наконецъ, самое мое пребыванiе въ Императорскомъ театрc измcна народу? Меня очень занималъ вопросъ, какъ смотритъ на этотъ инцидентъ Горькiй.
Горькiй былъ въ это время на Капри и молчалъ. Стороной я слышалъ, что многiе, пргcзжавшiе къ нему на Капри, не преминули многозначительно мигнуть заостреннымъ глазомъ въ мою сторону. Кончивъ сезонъ, я написалъ Горькому, что хотcлъ бы приcхать къ нему, но прежде, чcмъ это сдcать, желалъ бы знать, не заразился ли и онъ общимъ психозомъ. Горькiй мнc отвcтилъ, что онъ, дcйствительно, взволнованъ слухами, которыми ему прожужжали уши. Онъ меня, поэтому, просить написать ему, что же произошло на самомъ дcлc. Я написалъ. Горькiй отвcтилъ просьбой немедленно къ нему прicхать.
Противъ своего обыкновенiя ждать гостей дома или на пристани, Горькiй на этотъ разъ выcхалъ на лодкc къ пароходу мнc навстрcчу. Этотъ чуткiй другъ понялъ и почувствовалъ, какую муку я въ то время переживал!.. Я былъ такъ растроганъ этимъ благороднымъ его жестомъ, что отъ радостнаго волненiя заплакалъ. Алексей Максимовичъ меня успокоилъ, лишнiй разъ давъ мнc понять, что онъ знаетъ цcну мелкой пакости людской…

82.

   Мелкiя это были раны, но онc долго въ моей душc не заживали. Подъ дcйствiемъ неутихавшей боли отъ нихъ я совершилъ поступокъ, противорcчившiй, въ сущности, моему внутреннему чувству: я отказался участвовать въ празднествахъ по случаю трехсотлcтняго юбилея Дома Романовыхъ. Думаю, что я по совести не имcлъ никакихъ основанiй это сдcлать. Правда, я былъ враждебенъ существовавшему политическому режиму и желалъ его паденiя. Но всякаго рода индивидуальныя политическiя демонстрацiи вообще чужды моей натурc и моему взгляду на вещи. Мнc всегда казалось это кукишемъ въ карманc. Домъ Романовыхъ существовалъ триста лcтъ. Онъ далъ Россiи правителей плохихъ, посредствениыхъ и замcчательныхъ. Они сделали много плохихъ и хорошихъ вещей. Это – русская исторiя. И вотъ, когда входитъ царь, и когда играютъ сотни лcтъ игранный гимнъ, среди всcхъ вставшихъ – одинъ человcкъ твердо сидитъ въ своемъ креслc… Такого рода протестъ кажется мнc мелкопомcстнымъ. Какъ ни желалъ бы я искренне запротестовать – отъ такого протеста никому ни тепло, ни холодно. Такъ что мое чувство вполнc позволяло мнc пcть въ торжественномъ юбилейномъ спектаклc. Я, однако, уклонился. И поступилъ я такъ только потому, что воспомннанiе о пережитой травлc лишило меня спокойствiя. Мысль о томъ, что она можетъ въ какой нибудь формc возобновиться, сделала меня малодушнымъ. Я былъ тогда въ Германiи и оттуда конфиденцiально написалъ В.А.Теляковскому, что не могу принять участiе въ юбилейномъ спектаклc, чувствуя себя нездоровымъ. Я полагаю, что Владимiръ Аркадьевичъ понялъ несерьезность предлога. Было такъ легко признать мое уклоненiе «саботажемъ», сдcлать изъ этого «организацiонные выводы» и лишить меня званiя Солиста Его Величества. Но В.А.Теляковскiй былъ истинный джентельменъ и представитель «буржуазной» культуры: о моемъ отказc онъ никому не молвилъ ни слова. Званiя Солиста меня никто и не думалъ лишать. О томъ, что у человcка можно отнять сделанный ему подарокъ, додумались только представители пролетарской культуры. Вотъ они, дcйствительно, «лишили» меня званiя Народнаго Артиста. Объ обстоятельствахъ, при которыхъ это произошло, стоитъ разсказать. Это относится къ моей темc о «любви народной»…
   Перебегая въ качествc крысы изъ одного государства въ другое, чтобы погрызть зернышко то тутъ, то тамъ, я прicхалъ какъ то въ Лондонъ. Однажды, когда я возвращался съ ночной прогулки, швейцаръ отеля нcсколько загадочно и даже испуганно сообщилъ мнc, что въ прiемной комнатc меня ждутъ два какихъ то индивидуума. Въ часъ ночи! Кто бы это могъ быть? Просители приходятъ, обыкновенно, по утрамъ.
   – Русскiе?
   — Нcтъ. Кажется, англичане.

Интервьюеры – такъ поздно! Я былъ заинтригованъ.

   — Зови.
   Дcйствительно, это оказались англiйскiе репортеры. Они сразу мнc бухнули:
   — Правда ли, г. Шаляпинъ, что вы денацiонализованы Совcтской властью за то, что вы оказали помощь Бcлой Гвардiи? Вамъ, по нашимъ свcдcнiямъ, абсолютно воспрещенъ въcздь въ Россiю.
   И они мнc показали только что полученную телеграмму. Точь-въ-точь, какъ теперь, на этихъ дняхъ, мнc показывали телеграмму изъ Москвы, что я Совками «помилованъ», что мнc возвращаютъ мое имущество, и что 13 февраля 1932 года я выступлю въ Московскомъ Большомъ Театрc…
   Я, разумcется, ничего не могъ сказать имъ по поводу ихъ сенсайiи: я просто ничего въ ней не понялъ – что за чушь! Какую помощь оказалъ я Бcлой Гвардiи?
   Репортеры были, вcроятно, разочарованы, но, уходя, они задали мнc еще одинъ вопросъ:
   — Какъ же я буду носить свое тcло на земле? Т.е. будучи отверженъ родиной, въ которую мнc никогда никакъ ужъ не попасть, въ какое подданство, думаю я, будетъ мнc лучше устроиться?
   Курьезный вопросъ меня успокоилъ, потому что весьма развеселилъ. Я отвcтилъ, что срочно я имъ дать отвcта не могу, что я прошу на размышленiе, по крайней мcрc, хоть одну эту ночь. И долженъ подумать и сообразить, къ кому мнc лучше примазаться.
   Ночь эту я, дcствительно, спалъ плохо. Что это могло бы значить? – думалъ я.
   Черезъ нcсколько дней письма отъ семьи и друзей изъ Парижа просвcтили меня, въ чcмъ дcло.

83.

Къ этому времени, благодаря успcху въ разныхъ странахъ Европы, а главнымъ образамъ, въ Америкc, мои матерiальныя дcла оказались въ отличномъ состоянии. Выcхавъ нcсколько лcтъ тому назадъ изъ Россiи нищимъ, я теперь могъ устроить себc хорошiй домъ, обставленный по моему собственному вкусу. Недавно я въ этотъ свой новый очагъ переcзжалъ. По старинному моему воспитанiю, я пожелалъ отнестись къ этому прiятному событiю религiозно и устроить въ моей квартирc молебенъ. Я не настолько религiозный человcкъ, чтобы вcрить, что за отслуженный молебенъ Господь Богъ укрcпитъ крышу моего дома и пошлетъ мнc въ новомъ жилищc благодатную жизнь. Но я, во всякомъ случаc, чувствовалъ потребность отблагодарить привычное нашему сознание Высшее Существо, которое мы называемъ Богомъ, а въ сущности даже не знаемъ, сущcствуетъ ли оно или нcтъ. Есть какое то наслажденiе въ чувствc благодарности. Съ этими мыслями пошелъ я за попомъ. Пошелъ со мною прiятель мой одинъ. Было это лcтомъ. Прошли мы на церковный дворъ на rue Daru, зашли къ милcйшему, образованнcйшему и трогательнcйшему священнику, о. Георгiю Спасскому. Я пригласилъ его пожаловать ко мнc въ домъ на молебенъ… Когда я выходилъ отъ о. Спасскаго, у самаго крыльца его дома ко мнc подошли какiя то женщины, оборванныя, обтрепанныя, съ такими же оборванными и растрепанными дcтьми. Дcти эти стояли на кривыхъ ногахъ и были покрыты коростой. Женщины просили дать имъ что нибудь на хлcбъ. Но вышелъ такой несчастный случай, что ни у меня, ни у моего прiятеля не оказалось никакихъ денегъ. Такъ было неудобно сказать этимъ несчастнымъ, что у меня нcтъ денегъ. Это нарушило то радостное настроенiе, съ которымъ я вышелъ отъ священника. Въ эту ночь я чувствовалъ себя отвратительно.
Послc молебна я устроилъ завтракъ. На моемъ столc была икра и хорошее вино. Не знаю, какъ это объяснить, но за завтракомъ мнc почему то вспомнилась пcсня:

А деспотъ пируетъ въ роскошномъ дворцc,
Тревогу виномъ заливая…
На душе моей, дcйствительно, было тревожно. Не приметь Богъ благодарности моей, и нуженъ ли былъ вообще этотъ молебенъ, думалъ я.
Я думалъ о вчерашнемъ случаc на церковномъ дворе и невпопадъ отвcчалъ на вопросы гостей. Помочь этимъ двумъ женщинамъ, конечно, возможно. Но двое, ли ихъ только или четверо? Должно быть, много.
И вотъ я всталъ и сказалъ:

   — Батюшка, я вчера видcлъ на церковномъ дворе несчастныхъ женщинъ и дcтей. Ихъ, вcроятно, много около церкви, и вы ихъ знаете. Позвольте мнc предложить Вамъ 5000 франковъ. Распредcлите ихъ, пожалуйста, по Вашему усмотрcнiю…
   О. Спасскiй счелъ нужнымъ напечатать въ русской газетc Парижа нcсколько словъ благодарности за пожертвованiе въ пользу бcдныхъ русскихъ дcтей. И немедленно же объ этомъ за посольскимъ секретнымъ шифромъ съ улицы Гренель въ Кремль полетcла служебная телеграмма…
   Москва, нcкогда сгоревшая отъ копcечной свcчки, снова зажглась и вспыхнула отъ этого моего, въ сущности, копcечнаго пожертвованiя. Въ газетахъ печатали статьи о томъ, что Шаляпинъ примкнулъ къ контръ-революцiонерамъ. Актеры, циркачи и другiе служители искусства высказывали протесты, находя, что я не только плохой гражданинъ, но и актеръ, никуда негодный, а «народныя массы» на митингахъ отлучали меня отъ родины…
   Изъ Кремля на улицу Гренель подъ секретнымъ дипломатическимъ шифромъ летcли телеграммы, и однажды, – кажется, по телефону – я получилъ очень вcжливое приглашенiе пожаловать въ совcтское полпредство.
   Я, конечно, могъ бы не пойти, но какое то щекотливое любопытство подсказывало мнc: ступай, ступай. Послушай, что тебc скажутъ.
   Полпредъ Раковскiй принялъ меня чрезвычайно любезно. Онъ прямо пригласилъ меня въ столовую, гдc я познакомился съ г-жей Раковской, очень милой дамой, говорившей по русски съ иностраннымъ акцентомъ. Мнc предложили чаю, русскiя папиросы. Поболтали о томъ, о семъ. Наконецъ, посолъ мнc сказалъ, что имcетъ что-то такое мнc передать. Мы перешли въ кабинетъ. Усадивъ меня у стола рядомъ съ собою, Раковскiй, нервно перебирая какiя-то бумаги – ему, видно, было немного не по себc – сказалъ:
   — Видите ли, тов. Шаляпинъ, я получилъ изъ Москвы предложенiе спросить Васъ, правда-ли, что вы пожертвовали деньги для бcлогвардейскихъ организацiй, и правда ли, что вы ихъ передали капитану Дмитрiевскому (фамилiю котораго я слышалъ въ первый разъ) и еп. Евлогiю?

А потомъ, къ моему удивленш, онъ еще спросилъ:

   — И правда ли, что вы въ Калифорнiи, въ Лосъ-Анжелосc, выступали публично противъ совcтской власти? Извините меня, что я васъ объ этомъ спрашиваю, но это предписанiе изъ Москвы, и я долженъ его исполнить.
   Я отвcтилъ Раковскому, что бcлогвардейскимъ организацiямъ не помогалъ, что я въ политикc не участвую, стою въ сторонc и отъ бcлыхъ и отъ красныхъ, что капитана Дмитрiевскаго не знаю, что еп. Евлогiю денегъ не давалъ. Что, если далъ 5.000 франковъ о. Спасскому на помощь изгнанникамъ россiйскимъ, то это касалось дcтей, а я думаю, что трудно установить съ точностью, какiя дъти бcлыя и какiя красныя.
   — Но они воспитываются по разному, – замcтилъ Раковскiй.
   — А вотъ, что касается моего выступленiя въ Калифорнiи, то долженъ по совcсти сказать, что если я выступалъ, то это въ роли Донъ-Базилiо въ «Севильскомъ Цырюльникc», но никакихъ совcтовъ при этомъ не имcлъ въ виду…
   По просьбc Раковскаго, я все это изложилъ ему въ письменномъ видc для Москвы. Письмомъ моимъ въ Кремлc остались очень недовольны. Не знаю, чего они отъ меня ожидали.
   ВЦИК обсуждалъ мое дcло. И вскорc было опубликовано оффицiально, что я, какъ бcлогвардеецъ и контръ-революцiонеръ, лишаюсь званiя Перваго Народнаго Артиста Республики…
   Я сказалъ, что у меня хранятся золотые часы, нcкогда подаренные мнc Царемъ. Смотрю я иногда на эти часы и думаю:
   — Вотъ на этомъ циферблатc когда то указывалось время, когда я былъ Солистомъ Его Величества. Потомъ на немъ же указывалось время, когда я былъ первымъ Народнымъ Артистомъ. Теперь стоять мои часы…
   И когда затcмъ я смотрю въ зеркально-лоснящееся золото этихъ часовъ, то вмcсто Шаляпина, лишеннаго всcхъ чиновъ, вижу, увы – только круглый нуль…

IV. Горькiй.

84.

На протяжении моей книги я много разъ говорилъ объ Алексcc Максимовичc Пcшковc (Горькомъ), какъ о близкомъ друге. Дружбой этого замcчательнаго писателя и столь же замcчательнаго человcка я всю жизнь гордился. Ныне эта дружба омрачена, и у меня такое чувство, что умолчанiе объ этомъ грустномъ для меня обстоятельствc было бы равносильно укрывательству истины. Непристойно носить въ петличке почетный орденъ, право на ношенiе котораго сделалось сомнительнымъ. Вотъ почему я въ этой книге итоговъ считаю необходимымъ посвятить нcсколько страницъ моимъ отношенiямъ съ Горькимъ.
Я уже разсказывалъ о томъ, какъ просто, быстро и крcпко завязалась наша дружба съ нимъ въ Нижнемъ-Новгородc въ начала этого вcка. Хотя мы познакомились съ нимъ сравнительно поздно – мы уже оба въ это время достигли известности – мнc Горькiй всегда казался другомъ дcтства. Такъ молодо и непосредственно было наше взаимоощущенiе. Да и въ самомъ дcлc: наши раннiе юношеские годы мы, дcйствительно, прожили какъ бы вмcстc, бокъ-о-бокъ, хотя и не подозревали о существованiи другъ друга. Оба мы изъ бcдной и темной жизни пригородовъ, онъ – нижегородскаго, я – казанскаго, одинаковыми путями потянулись къ борьбc и славc. И былъ день, когда мы одновременно въ одинъ и тотъ же часъ постучались въ двери Казанскаго опернаго театра, и одновременно держали пробу на хориста: Горькiй былъ принятъ, я – отвергнутъ. Не разъ мы съ нимъ по поводу этого впослъдствiи смcялись. Потомъ мы еще часто оказывались сосcдями въ жизни, одинаково для насъ горестной и трудной. Я стоялъ въ «цcпи» на волжской пристани и изъ руки въ руку перебрасывалъ арбузы, а онъ, въ качествc крючника, тащилъ тутъ же, вcроятно, какiе нибудь мcшки съ парохода на берегъ. Я у сапожника, а Горькiй по близости у какого нибудь булочника…
Любовь къ человcку не нуждается, собственно говоря, въ оправданiи: любишь потому, что любишь. Но моя сердечная любовь къ Горькому въ теченiе всей моей жизни была не только инстинктивной. Этотъ человcкъ обладалъ всcми тcми качествами, которыя меня всегда привлекали въ людяхъ. Насколько я презираю бездарную претенцiозность, настолько же преклоняюсь искренне передъ талантомъ, серьезнымъ и искреннимъ. Горькiй восхищалъ меня своимъ выдающимся литературнымъ талантомъ. Все, что онъ написалъ о русской жизни, такъ мнc знакомо, близко и дорого, какъ будто при всякомъ разсказанномъ имъ фактc я присутствовалъ лично самъ.
Я уважаю въ людяхъ знанiе. Горькiй такъ много зналъ! Я видалъ его въ обществc ученыхъ, философовъ, историковъ, художниковъ, инженеровъ, зоологовъ и не знаю еще кого. И всякiй разъ, разговаривая съ Горькимъ о своемъ спецiальномъ предметc, эти компетентные люди находили въ немъ какъ бы одноклассника. Горькiй зналъ большiя и малыя вещи съ одинаковой полнотой и солидностью. Если бы я, напримcръ, вздумалъ спросить Горькаго, какъ живетъ снcгирь, то Алексcй Максимовичъ могъ разсказать мнc о снcтирc такiя подробности, что, если бы собрать всcхъ снегирей за тысячелcтiя, они этого о себc знать не могли бы…
Добро есть красота, и красота есть добро. Въ Горькомъ это было слито. Я не могъ безъ восторга смотрcть на то, какъ въ глазахъ Горькаго блестcли слезы, когда онъ слышалъ красивую пcсню или любовался истинно-художественнымъ произведенiемъ живописца.
Помню, какъ Горькiй высоко понималъ призванiе интеллигента. Какъ то въ одну изъ вечеринокъ у какого-то московскаго писателя, въ домикc во дворc на Арбатc въ перерывахъ между пcнiемъ Скитальца подъ аккомпаниментъ гуслей и чарочками водки съ закуской, завели писатели споръ о томъ, что такое, въ сущности, значитъ интеллигентъ? По разному отзывались присутствующiе писатели-интеллигенты. Одни говорили, что это человcкъ съ особыми интеллектуальными качествами, другiе говорили, что это человcкъ особеннаго душевнаго строя и проч. и проч. Горькiй далъ свое опредcленiе интеллигента, и оно мнc запомнилось:

   — Это человcкъ, который во всякую минуту жизни готовъ встать впереди всcхъ съ открытой грудью на защиту правды, не щадя даже своей собственной жизни.
   Не ручаюсь за точность словъ, но смыслъ передаю точно. Я вcрилъ въ искренность Горькаго и чувствовалъ, что это не пустая фраза. Не разъ я видcлъ Горькаго впереди всcхъ съ открытой грудью…
   Помню его больнымъ, блcднымъ, сильно кашляющимъ подъ охраной жандармовъ въ поъздc на московскомъ вокзалc. Это Горькаго ссылали куда то на сcверъ. Мы, его друзья, провожали его до Серпухова. Въ Серпуховc больному дали возможность отдохнуть, переспать въ постели. Въ маленькой гостинницc, подъ наблюденiемъ тcхъ же жандармовъ, мы провели съ нимъ веселый прощальный вечеръ. Веселый потому, что физическiя страданiя мало Горькаго смущали, какъ мало смущали его жандармы и ссылка. Жила вcра въ дcло, за которое онъ страдалъ, и это давало всcмъ намъ бодрость – въ насъ, а не въ Горькомъ, омраченную жалостью къ его болcзни… Какъ беззаботно и весело смcялся онъ надъ превратностями жизни, и какъ мало значенiя придавали мы факту физическаго ареста нашего друга, зная, сколько въ немъ внутренней свободы…
   Помню, какъ онъ былъ взволнованъ и блcденъ въ день 9 января 1905 года, когда, ведомые Гапономъ, простые русскiе люди пошли къ Зимнему Дворцу на колcняхъ просить Царя о свободc и въ отвcтъ на простодушную мольбу получили отъ правительства свинцовыя пули въ грудь:
   — Невинныхъ людей убиваютъ, негодяи!
   И хотя въ этоть самый вечеръ я пcлъ въ Дворянскомъ Собранiи, одна у меня была тогда съ Горькимъ правда.
   Понятно, съ какой радостной гордостью я слушалъ отъ Горькаго ко мнc обращенный слова:
   — Что бы мнc про тебя ни говорили плохого, Федоръ, я никогда не повcрю. Не вcрь и ты, если тебc скажутъ что нибудь плохое обо мнc.

И еще помню:

   — Какъ бы дороги наши когда нибудь ни разошлись, я тебя буду дюбить. Даже твоего Сусанина любить не перестану.
   И, дcйствительно, любовь Горькаго, его преданносc мнc, его довcрiе я много разъ въ жизни испыталъ. Крcпко держалъ свое слово Горькiй.
   Когда я во время большевистской реводюцiи, совcстясь покинуть родную страну и мучаясь сложившейся обстановкой жизни и работы, послc долгой внутренней борьбы рcшилъ, въ концc концовъ, перебраться за рубежъ, я со стороны Горькаго враждебнаго отношенiя къ моему решенiю не замcтилъ…
   Я уже прожилъ порядочное время заграницей, какъ однажды получилъ письмо оть Горькаго съ предложенiемъ вернуться въ Совcтскiй союзъ. Вспоминая, какъ мнc было тамъ тяжело жить и работать, и не понимая, почему изменилось мненiе Алексcя Максимовича, я ему отвcтилъ, что cхать въ Россiю мнc сейчасъ не хотcлось бы. И выяснилъ откровенно причины. Писалъ я объ этомъ Горькому на Капри. Конечно, Алексcй Максимовичъ въ это время уже съcздилъ въ Россiю и, вcроятно, усмотрcлъ для меня новую, опредcленную возможность тамъ жить и работать. Но я въ эту возможность, каюсь, не повcрилъ. Такъ временно вопросъ о моемъ отношенiи къ возвращенiю въ Россiю повисъ въ воздухc. Горькiй къ нему не возвращался. Однако, позже, когда мнc случилось быть въ Риме (я тамъ пcлъ спектакли), я встретился съ Горькимъ лично. Все еще дружески, Алексcй Максимовичъ мнc снова тогда сказалъ, что необходимо, чтобы я cхалъ на родину. Я снова и болcе рcшительно отказался, сказавъ, что ехать туда не хочу. Не хочу потому, что не имею вcры въ возможность для меня тамъ жить и работать, какъ я понимаю жизнь и работу. И не то, что я боюсь кого нибудь изъ правителей или вождей въ отдcльности, я боюсь, такъ сказать, всего уклада отношенiй, боюсь «аппарата»… Самыя лучшiя намcренiя въ отношенiи меня любого изъ вождей могутъ остаться праздными. Въ одинъ прекрасный день, какое нибудь собранiе, какая нибудь коллегiя могутъ уничтожить все, что обещано. Я, напримcръ, захочу поехать заграницу, а меня оставятъ, заставятъ, н нишкни – никуда не выпустятъ. А тамъ ищи виноватаго, кто подковалъ зайца. Одинъ скажетъ, что это отъ него не зависитъ, другой скажетъ: «вышелъ новый декретъ», а тотъ, кто обcщалъ и кому повcрилъ, разведетъ руками и скажетъ:
   — Батюшка, это же революцiя, пожаръ? Какъ вы можете претендовать на меня?..
   Алексей Максимовичу правда, cздитъ туда и обратно, но онъ же дcйствующее лицо революцiи. Онъ вождь. А я? Я не коммунистъ, не меньшевикъ, не соцiалистъ-революцiонеръ, не монархистъ и не кадетъ, и вотъ, когда такъ отвcтишь на вопросы, кто ты? – тебc и скажутъ:
   — А вотъ потому именно, что ты ни то, ни се, а чортъ знаетъ что, то и сиди, сукинъ сынъ, на Прcснc… А по разбойному характеру моему я очень люблю быть свободнымъ, и никакихъ приказанiй – ни царскихъ, ни комиссарскихъ – не переношу.
   Я почувствовалъ, что Алексcю Максимовичу мой отказъ не очень понравился. И когда я потомъ, вынужденный къ тому безцеремоннымъ отношенiемъ совcтской власти къ моимъ законнымъ правамъ даже заграницей, сдcлалъ изъ моего рcшенiя не возвращаться въ Россiю всc логическiе выводы и «дерзнулъ» эти мои права защитить, то по нашей дружбc прошла глубокая трещина. Среди немногихъ потеръ и нcсколькихъ разрывовъ послcднихъ лcтъ, не скрою, и съ волненiемъ это говорю – потеря Горькаго для меня одна изъ самыхъ тяжелыхъ и болcзненныхъ.
   Я думаю, что чуткiй и умный Горькiй могъ бы при желанiи мcнcе пристрастно понять мои побуждения въ этомъ вопросе. Я, съ своей стороны, никакъ не могу предположить, что этотъ человcкъ могъ бы дcйствовать подъ влiянiемъ низкихъ побужденiй. И все, что въ послcднее время случалось съ моимъ милымъ другомъ, я думаю, имcетъ какое то неведомое ни мнc, ни другимъ объясненiе, соотвcтствующее его личности и его характеру.
   Что же произошло? Произошло, оказывается, то, что мы вдругъ стали различно понимать ц оцcнивать происходящее въ Россiи. Я думаю, что въ жизни, какъ въ искусствc, двухъ правдъ не бываетъ – есть только одна правда. Кто этой правдой обладаетъ, я не смею рcшить. Можетъ быть, я, можетъ быть, Алексcй Максимовичъ. Во всякомъ случае, на общей намъ правдc прежнихъ лcтъ мы уже не сходимся.
   Я помню, напримcръ, съ какимъ прiятнымъ трепетомъ я однажды слушалъ, какъ Алексcй Максимовичъ восхищался И.Д.Сытинымъ.
   — Вотъ это человcкъ! – говорилъ онъ съ сiяющими глазами. – Подумать только, простой мужикъ, а какая сметка, какой умъ, какая энергiя и куда метнулъ!
   Дcйствительно, съ чего началъ и куда метнулъ. И ведь всc эти русскiе мужики, Алексcевы, Мамонтовы, Сапожниковы, Сабашниковы, Третьяковы, Морозовы, Щукины – какiе все это козыри въ игре нацiи. Ну, а теперь это – кулаки, вредный элементъ, подлежащiй безпощадному искорененiю!.. А я никакъ не могу отказаться отъ восхищенiя передъ ихъ талантами и культурными заслугами. И какъ обидно мнc знать теперь, что они считаются врагами народа, которыхъ надо бить, и что эту мысль, оказывается, разделяетъ мой первый другъ Горькiй…
   Я продолжаю думать и чувствовать, что свобода человcка въ его жизни и трудc – величайшее благо. Что не не надо людямъ навязывать насилу счастье. Не знаешь, кому какое счастье нужно. Я продолжаю любить свободу, которую мы когда то любили съ Алексcемъ Максимовичем Горькимъ…

V. На чужбинc.

85.

   Въ мрачные дни моей петербургской жизни подъ большевиками мнc часто снились сны о чужихъ краяхъ, куда тянулась моя душа. Я тосковалъ о свободной и независимой жизни.
   Я получилъ ее. Но часто, часто мои мысли несутся назадъ, въ прошлое, къ моей милой родинc. Не жалcю я ни денегъ, конфискованныхъ у меня въ нацiонализированныхъ банкахъ, ни о домахъ въ столицахъ, ни о землc въ деревнc. Не тоскую я особенно о блестящихъ нашихъ столицахъ, ни даже о дорогихъ моему сердцу русскихъ театрахъ. Если, какъ русскiй гражданинъ, я вмcстc со всcми печалюсь о временной разрухc нашей великой страны, то какъ человcкъ, въ области личной и интимной, я грущу по временамъ о русскомъ пейзажc, о русской веснc, о русскомъ снcгc, о русскомъ озерc и лcсc русскомъ. Грущу я иногда о простомъ русскомъ мужикc, томъ самомъ, о которомъ наши утонченные люди говорятъ столько плохого, что онъ и жаденъ, и грубъ, и невоспитанъ, да еще и воръ. Грущу о неповторимомъ тонc часто нелcпаго уклада нашихъ Суконныхъ Слободъ, о которыхъ я сказалъ не мало жестокой правды, но гдc все же между трущобъ растетъ сирень, цвcтутъ яблони и мальчишки гоняютъ голубей…
   Россiя мнc снится рcдко, но часто наяву я вспоминаю мою летнюю жизнь въ деревнc и прicздc въ гости московскихъ друзей. Тогда это все казалось такимъ простымъ и естественнымъ. Теперь это представляется мнc характернымъ сгусткомъ всего русскаго быта.
   Да, признаюсь, была у меня во Владимiрской губернiи хорошая дача. И при ней было триста десятинъ земли. Втроемъ строили мы этотъ деревенскiй мой домъ. Валентинъ Сcровъ, Константинъ Коровинъ и я. Рисовали, планировали, наблюдали, украшали. Былъ архитекторъ, нcкiй Мазыринъ, – по дружески мы звали его Анчуткой. А плотникомъ былъ всеобщiй нашъ любимецъ крестьянинъ той же Владимiрской губернiи – Чесноковъ. И домъ же быль выстроенъ! Смcшной, по моему, несуразный какой то, но уютный, прiятный; а благодаря добросовcстнымъ лcсоторговцамъ, срубленъ былъ – точно скованъ изъ сосны, какъ изъ краснаго дерева.
   И вотъ, глубокой осенью, получаешь, бывало, телеграмму отъ московскихъ прiятелей: «cдемъ, встрcчай». Встрcчать надо рано утромъ, когда уходящая ночь еще плотно и таинственно обнимается съ большими соснами. Надо перебраться черезъ рcчку – мостъ нечаянно сломанъ, и рcчка еще совершенно чернильная. На томъ берегу рcчки стоятъ уже и ждутъ наканунc заказанные два экипажа съ Емельяномъ и Герасимомъ. Лениво встаешь, неохотно одcваешься, выходишь на крыльцо, спускаешься къ рcкc, берешь плоскодонку и коломъ отталкиваешься отъ берега… Тарантасъ устланъ пахучимъ сcномъ. bдешь восемь верстъ на станцiю. Въ сторонc отъ дороги стоитъ огромный Феклинъ боръ съ вcковыми соснами, и такъ уютно, тепло сознавать, что ты сейчасъ не въ этомъ лcсу, гдc холодно и жутко, а въ тарантасc, укутанный въ теплое драповое пальто. И cдешь ты на милой лошади, которую зовутъ Машкой. Какъ любезно понукаетъ ее Герасимъ.
   — Ну, ну, Машка-а! Не подгаживай, не выявляй хромоты.

Машка старалась, и какъ будто легонько ржала въ отвcть.
И вотъ станцiя. Рано. На вокзалc зажжены какiя то лампы керосиновыя; за досчатой тонкой стcной время отъ времени трещитъ, выстукивая, телеграфъ. Кругомъ еще сизо. На полу лежатъ, опершись на свои котомки, какiе то люди. Кто то бормочетъ что то во снc. Кто то потягивается. Время отъ времени кто то скрипитъ дверью, то выходя, то входя. Но вотъ вдругъ та самая дверь, что только что скрипела сонно, начинаетъ скрипcть веселcе. Входитъ какой то озабоченный человcкъ на кривыхъ ногахъ, съ фонаремъ въ рукc, и черезъ спяшихъ людей пробирается въ телеграфную комнату, откуда слышится:

— Черезъ 6?

И человcкъ съ фонаремъ, вбcгая въ залъ, громко кричитъ:

   — Эй, эй, вставай! Идетъ!
   Люди начинаютъ шевелиться. Кто встаетъ, кто зcваетъ, кто кашляетъ, кто шепчетъ: «Господи Iисусе!»… Залъ ожилъ.
   Бcлcетъ окно. Дcлаются блcднcе и блcднcе лица. Лохмотья пассажировъ выступаютъ замcтнcе и трезвcе… Слышенъ глухой далекiй свистокъ… Человcкъ съ фонаремъ на кривыхъ ногахъ подбcгаетъ къ колоколу.
   — Трымъ, трымъ, трымъ!..
   Люди совсcмъ ожили. Кто то, откашлявшись, напcвно пробурчалъ: «Яко да за царя всcхъ подымемъ»…
   А тамъ уже разрcзанъ молочный туманъ расплывчатыми лучами еще не показавшагося солнца, и тускло, какъ всегда передъ солнцемъ, вдали мелькнули огни паровоза.
   bдутъ! И прicзжаютъ московскiе гости, и среди нихъ старшiй – Савва Ивановичъ Мамонтовъ.
   Нигдc въ мiрc не встрcчалъ я ни такого Герасима, ни такого бора, ни такого звонаря на станцiи. И вокзала такого нигдc въ мiрc не видcлъ, изъ изношенно-занозистаго дерева срубленнаго… При входc въ буфетъ странный и нелепый виситъ рукомойникъ… А въ буфетc, подъ плетеной сcткой – колбаса, яйцо въ черненькихъ точкахъ и безсмертныя мухи…

Милая моя, родная Россiя!..

86.

   «На чужбинc» – написалъ я въ заголовкc этихъ заключительныхъ главъ моей книги. Написалъ и подумалъ: какая же это чужбина? Вcдь все, чcмъ духовно живетъ западный мiръ, мнc, и какъ артисту, и какъ русскому, безконечно близко и дорого. Всc мы пили изъ этого великаго источника творчества и красоты. Я люблю русскую музыку, и мою горячую любовь на этихъ страницахъ высказывалъ. Но развc этимъ я хотcлъ сказать, что западная музыка хуже русской? Вещи могутъ быть по различному прекрасны. Если въ западной музыкc, на мой взглядъ, отсутствуетъ русская сложность и крепкая интимная суковатость, то въ западной музыкc есть другiя, не менcе высокiя достоинства. Вcдь по различному прекрасны и творенiя западной музыки. Есть мiръ Моцарта и есть мiръ Вагнера. Какимъ объективнымъ инструментомъ можно точно измcрить сравнительное величiе каждаго изъ нихъ? А чувствомъ всякiй можетъ предпочтительно тяготcть къ Моцарту или Вагнеру. Интимные мотивы такога предпочтенiя могутъ быть различные, но самый наивный изъ нихъ, однако, субъективно убcдителенъ.
   Лично я опредcлилъ бы мое воспрiятiе Вагнера и Моцарта въ такой, напримcръ, нcсколько парадоксальной формc. Я воображаю себя юнымъ энтузiастомъ музыки съ альбомомъ автографовъ любимыхъ музыкантовъ. Я готовъ душу отдать за автографъ Вагнера или Моцарта. Я набираюсь храбрости и рcшаю пойти за автографомъ къ тому и другому.
   Я разыскалъ домъ Вагнера. Это огромное зданiе изъ мощныхъ кубовъ желcзнаго гранита. Монументальный входъ. Тяжелыя дубовыя двери съ суровой рcзьбой. Я робко стучусь. Долгое молчанiе. Наконецъ, дверь медленно раскрывается, и на порогc показывается мажордомъ въ пышной ливреc, высокомерно окидываюшдй меня холодными серыми глазами изъ-подъ густыхъ бровей:
   — Was wollen Sie?
   — Видcть г. Вагнера.
   Мажордомъ уходитъ. Я уже трепещу отъ страха. Прогонятъ. Но нътъ – меня просятъ войти. Въ сумрачномъ вестибюлc изъ сcраго мрамора величественно и холодно. На пьедесталахъ, какъ скелеты, рыцарскiе доспехи. Входъ во внутреннюю дверь по обcимъ сторонамъ стерегутъ два каменныхъ кентавра. Вхожу въ кабинетъ г. Вагнера. Я подавленъ его просторами и высотой. Статуи боговъ и рыцарей. Я кажусь себc такимъ маленькимъ. Я чувствую, что свершилъ великую дерзость, явившись сюда. Выходитъ Вагнеръ. Какiе глаза, какой лобъ! Жестомъ указываетъ мнc на кресло, похожее на тронъ.
   — Was wollen Sie?

Я трепетно, почти со слезами на глазахъ, говорю:

— Вотъ у меня альбомчикъ… Автографы.
Вагнеръ улыбается, какъ лучъ черезъ тучу, беретъ альбомъ и ставитъ свое имя.

Онъ спрашиваетъ меня, кто я.

   — Музыкантъ.
   Онъ становится участливымъ, угощаетъ меня: важный слуга вносить кофе. Вагнеръ говорить мнc о музыкc вещи, которыхъ я никогда не забуду… Но когда за мною тяжко закрылась монументальная дубовая дверь, и я увидcлъ небо и проходящихъ мимо простыхъ людей, мнc почему то стало радостно – точно съ души упала тяжесть, меня давившая…
   Я разыскиваю домъ Моцарта. Домикъ. Палисадникъ. Дверь открываетъ мнc молодой человcкъ.
   — Хочу видcть г. Моцарта.
   — Это я. Пойдемте… Садитесь! Вотъ стулъ. Вамъ удобно?… Автографъ?… Пожалуйста. Но что же стоитъ мой автографъ?… Подождите, я приготовлю кофе. Пойдемте же на кухню. Поболтаемъ, пока кофе вскипитъ. Моей старушки нcтъ дома. Ушла въ церковь. Какой вы молодой!… Влюблены? Я вамъ сыграю потомъ бездcлицу – мою послcднюю вещицу.
   Текутъ часы. Надо уходить: не могу – очарованъ. Меня очаровала свирcль Моцарта, поющая весеннему солнцу на опушкc лcса… Грандiозенъ бой кентавровъ у Вагнера. Великая, почти сверхчеловcческая въ немъ сила… Но не влекутъ меня копья, которыми надо пронзить сердце для того, чтобы изъ него добыть священную кровь,
   Моему сердцу, любящему Римскаго-Корсакова, роднcе свирель на опушкc лcса…
   Надо только помнить, что законное право личнаго пристрастiя къ одному типу красоты и величiя не исключаетъ преклоненiя передъ другимъ.

87.

   Не можетъ быть, «чужбиной» для русскаго и европейскiй театръ. Его славная исторiя – достоянiе всего культурнаго человcчества и производитъ впечатлcнiе подавляющаго величiя. Его Пантеонъ полонъ тcней, священныхъ для всякаго актера на землc. Никогда не забуду вечера въ Москвc, хотя это было больше тридцати лcтъ назадъ, когда на сценc нашего Малаго театра впервые увидcлъ великаго европейскаго актера. Это былъ Томазо Сальвини. Мое волненiе было такъ сильно, что я вышелъ въ корридоръ и заплакалъ. Сколько съ того времени пережилъ я театральныхъ восторговъ, которыми я обязанъ европейскимъ актерамъ и актрисамъ. Дузэ, Сарра Бернаръ, Режанъ, Мунэ Сюлли, Поль Мунэ, Люсьенъ Гитри, Новелли и этотъ несравненный итальянскiй комикъ Фаравелла, въ десяткахъ варiацiй дающiй восхитительный типъ наивнаго и глупаго молодого человcка… Какъ то случилось, что мнc не суждено было лично видcть на сценc знаменитыхъ нcмецкихъ артистовъ, но Мейнингенцы, но труппа Лессингъ-театра, театровъ Рейнгардта, вcнскаго Бургъ-театра вошли въ исторiю европейской сцены en bloc, какъ стройныя созвcздiя. Кайнцъ и Барнай въ прошломъ, Бассерманъ и Палленбергъ въ настоящемъ резюмируютъ чрезвычайно высокую театральную культуру. Молодая Америка, только что, въ сущности, начавшая проявлять свою интересную индивидуальность, уже дала актеровъ высокаго ранга – достаточно упомянуть своеобразную семью Барриморовъ…
   Изумительный Чарли Чаплинъ, принадлежащей обоимъ полушарiямъ, переноситъ мою мысль въ Англiю – Ирвингъ, Элленъ Терри, Сорндикъ… Каждый разъ, когда въ Лондонc я съ благоговcнiемъ снимаю шляпу передъ памятникомъ Ирвинга, мнc кажется, что въ лицc этого великаго актера я кладу поклонъ всcмъ актерамъ мiра. Памятникъ актеру на площади!.. Это, вcдь, такая великая рcдкость. Въ большинства случаевъ, актерскiе памятники, въ особенности у насъ, приходится искать на забытыхъ кладбищахъ…
   Будучи въ Лондонc, я однажды имcлъ удовольствiе встретиться съ нcсколькими выдающимися представительницами англiйской сцены. Это было за завтракомъ у Бернарда Шоу, который вздумалъ собрать за своимъ столомъ въ этотъ день исключительно своихъ сверстницъ по возрасту…
   Меня разспрашивали о знаменитыхъ русскихъ актерахъ и актрисахъ. Я разсказывалъ, называя имена, и, къ сожалcнiю, каждый разъ вынужденъ былъ добавлять:
   — Умеръ.

или

— Умерла.

Невозможный Шоу самымъ серьезнcйшимъ тономъ замcтилъ:

   — Какъ у васъ все это хорошо устроено. Жилъ, работалъ и умеръ, жила, играла и умерла… А у насъ!..
   И онъ широкимъ движенiемъ руки указалъ на всю старую гвардiю англiйской сцены, сдающуюся, но не умирающую…
   Съ полдюжины пальцевъ одновременно дружески пригрозили знаменитому острослову.
   Bсc эти волшебники европейской сцены обладали тcми качествами, которыя я такъ возносилъ въ старомъ русскомъ актерствc: глубокой правдой выраженiя человcческихъ чувствъ и меткостью сценическихъ образовъ. Когда Люсьенъ Гитри, напримcръ, игралъ огорченнаго отца, то онъ передавалъ самую сердцевину даннаго положенiя. Онъ умcлъ говорить безъ словъ. Нервно поправляя галстукъ, Гитри однимъ этимъ жестомъ, идущимъ отъ чувства независимо отъ слова, сообщалъ зрителю больше, чcмъ другой сказалъ бы въ длинномъ монологc. Недавно я видcлъ Виктора Буше въ роли метръ д-отеля. Не помню, чтобъ когда нибудь, въ жизни или на сценc, я видcль болcе типичнаго, болcе лодлиннаго метръ д-отеля.
   Мнc кажется, что западные актеры обладаютъ однимъ цcннымъ качествомъ, которымъ не всегда надcлены русскiе актеры, а именно – большимъ чувствомъ мcры и большей пластической свободой. Они предстаютъ публикъ, я бы сказалъ, въ болcе благородномъ одcянiи. Но, какъ правильно говорятъ французы, всякое достоинство имcетъ свои недостатки, и всякiй недостатокъ имcетъ свои достоинства. Русскiе актеры за то надcлены гораздо большей непосредственностью и болcе яркими темпераментами,
   Долженъ признать съ сожалcнiемъ, что настоящихъ оперныхъ артистовъ я заграницей видcлъ такъ же мало, какъ и въ Россiи. Есть хорошiе, и даже замcчательные, пcвцы, но вокальныхъ художниковъ, но оперныхъ артистовъ въ полномъ смыслc этого слова нcтъ. Я не отрицаю, что западной музыкc болcе, чcмъ русской, сродни кантиленное пcнiе, при которомъ техническое мастерство вокальнаго инструмента имcетъ очень большое значение. Но всякая музыка всегда такъ или иначе выражаетъ чувства, а тамъ, гдc есть чувство, механическая передача оставляетъ впечатлcнiе страшнаго однообразiя. Холодно и протокольно звучитъ самая эффектная арiя, если въ ней не разработана интонацiя фразы, если звукъ не окрашенъ необходимыми оттcнками переживанiй. Въ той интонации вздоха, которую я признавалъ обязательной для передачи русской музыки, нуждается и музыка западная, хотя въ ней меньше, чcм въ русской, психологической вибрацiи. Этотъ недостатокъ – жесточайшiй приговоръ всему оперному .искусству.

88.

   Это срзнанiе у меня не ново. Оно мучило долгiе годы въ Россiи. Играю я Олоферна и стараюсь сдcлать, что то похожее на ту эпоху. А окружающiе меня? А хоръ ассирiйцев, вавилонянъ, iудеевъ, вообще всc Олоферна окружающiе люди? Накрашивали себc лица коричневой краской, привcшивали себc черныя бороды и надcвали тотъ или другой случайный костюмъ. Но, вcдь, ничто это не заставляло забыть, что эти люди накушались русскихъ щей только что, передъ спектаклемъ. Вотъ и теперь, вспоминаю, сколько лcтъ, сколько сезоновъ прошло въ моей жизни, сколько ролей сыгралъ, грустныхъ и смcшныхъ, въ разныхъ театрахъ всего мiра. Но это были мои роли, а вотъ театра моего не было никогда, нигдc. Настоящiй театръ не только индивидуальное творчество, а и коллективное дcйствiе, требующее полной гармонiи всcхъ частей. Вcдь, для того, чтобы въ оперc Римскаго-Корсакова былъ до совершенства хорошiй Сальери, нуженъ до совершенства хорошiй партнеръ – Моцартъ. Нельзя же считать хорошимъ спектаклемъ такой, въ которомъ, скажемъ, превосходный Санхо Панчо и убогiй Донъ-Кихотъ. Каждый музыкантъ въ оркестрc участвуетъ въ творенiи спектакля, что ужъ говорить о дирижерc! И часто я искренне отчаивался въ своемъ искусствc и считалъ его безплоднымъ. Меня не угcшала и слава. Я знаю, что такое слава, – я ее испыталъ. Но это какъ бы неразгрызанный орcхъ, который чувствую на зубахъ, а вкуса его небомъ ощутить не могу… Какую реальную радость даетъ слава, кромc матерiальныхъ благъ и иногда прiятныхъ удовлетворенiй житейскаго тщеславiя? Я искренне думалъ и думаю, что мой талантъ, такъ великодушно признанный современниками, я наполовину зарылъ въ землю, что Богъ отпустилъ мнc многое, а сдcлалъ я мало. Я хорошо пcлъ. Но гдc мой театръ?
   Какъ разъ въ то время, когда я былъ озабоченъ этими думами, я въ Парижc въ бюро г. Астрюка познакомился съ итальянскимъ поэтомъ Габрiелемъ д-Аннунцiо. На меня произвело большое впечатаенiе лицо этого человcка съ острыми умными глазами, огромнымъ лбомъ и заостренной бородкой. Во внcшнихъ чертахъ проступала внутренняя острота, мимо которой нельзя было пройти равнодушно. Въ Парижc онъ создавалъ тогда для Иды Рубинштейнъ «Муки св. Себастьяна». Я пошелъ въ театръ Шателе посмотрcть этотъ спектакль и на представленiи понялъ, какой это интересный и оригинальный творецъ. Отъ каждой сцены, отъ каждой реплики, отъ всего настроенiя произведенiя вcяло свcжестью и силой. При слcдующей встрcчc съ д-Аннунцiо я рcшился подcлиться съ нимъ моими мечтами о театрc, откуда былъ бы безпощадно изгнанъ шаблонъ, и гдc всc искусства сочетались бы въ стройной гармонiи. Я былъ очень счастливъ, когда д-Аннунцiо сказалъ мнc о своемъ горячемъ сочувствiи моей мысли. – «Въ будущемъ году – сказалъ онъ мнc, – мы встретимся и попробуемъ осуществить то, о чcмъ вы мечтаете».
   Разговоръ этотъ происходилъ въ маc 1914 года, а въ августc разразилась война. Мой великолепный летчикъ духа скоро на реальномъ аэропланc улетcлъ въ Фiумэ, устремившись въ противоположную сторону отъ нашей мирной мечты.
   Радостно было мнc встрcтить на моемъ жизненномъ пути такого замcчательнаго поэта, какъ д-Аннунцiо, но тcмъ болcе было мнc жалко, что не осуществилось наше сотрудничество. И подъ влиянiемъ этого разочарованiя я самостоятельно задумалъ въ Россiи дcло, которое я считалъ основнымъ дcломъ моей жизни. Я согрcлъ мечту, которая была мнc дороже всего. Я рcшилъ посвятить и мои матерiальныя средства, и мои духовныя силы на созданiе въ Россiи интимнаго центра не только театральнаго, но и вообще – искусства. Мнc мечталась такая уединенная обитель, гдc, окруженный даровитыми и серьезными молодыми людьми, я бы могъ практически сообщить имъ весь мой художественный опытъ и жаръ мой къ благородному дcлу театра. Я желалъ собрать въ одну группу молодыхъ пcвцовъ, музыкантовъ, художниковъ и въ серьезной тишинc вмcстc съ ними, между прочей работой, работать надъ созданiемъ идеальнаго театра. Я желалъ окружить этихъ людей также и красотой природы, и радостями обезпеченнаго уюта.
   Есть въ Крыму, въ Суукъ-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я рcшилъ построить замокъ искусства. Именно, замокъ. Я говорилъ себc: были замки у королей и рыцарей, отчего не быть замку у артистовъ? Съ амбразурами, но не для смертоносныхъ орудий.
   Я прiобрcлъ въ собственность Пушкинскую скалу, заказалъ архитектору проэктъ замка, купилъ гобелены для убранства стcнъ.
   Мечту мою я оставилъ въ Россiи разбитой… Недавно я съ грустью наткнулся на одинъ ея обломокъ. Въ одной лондонской газетc была напечатана фотография какого то замка, а подъ ней была подпись: подарокъ Совcтскаго правительства Ф.И.Шаляпину. Присмотрcлся: проэктъ замка, выработанный архитекторомъ по моему заказу. Вcроятно, онъ гдc нибудь его выставилъ и вотъ – «подарокъ Совcтскаго правительства»!…
   Иногда люди говорить мнc: еще найдется какой нибудь благородный любитель искусства, который создастъ вамъ вашъ театръ. Я ихъ въ шутку спрашиваю:
   — А гдc онъ возьметъ Пушкинскую скалу?
   Но это, конечно, не шутка. Моя мечта неразрывно связана съ Россiей, съ русской талантливой и чуткой молодежью. Въ какомъ нибудь Охайо или на Рейнc этотъ замокъ искусства меня не такъ прельщаетъ. Что же касается «благородныхъ любителей искусства» – не могу надивиться одному парадоксальному явленiю. Я знаю людей, которые тратятъ на оперу сотни тысячъ долларовъ въ годъ – значить, они должны искренне и глубоко любить театръ. А искусство ихъ – ersatz самый убогiй. Сезонъ за сезономъ, годъ за годомъ, въ прошлый, какъ и въ послcдующiй, — все въ ихъ театрахъ трафарcтно и безжизненно. И такъ будетъ черезъ пятьдесятъ лcтъ. Травiата и Травiата. Фальшивые актеры, фальшивыя реномэ, фальшивыя декорацiи, фальшивыя ноты – дешевка бездарнаго пошиба. А между тcмъ, эти же люди тратятъ огромныя деньги на то, чтобы прiобрcсти подлиннаго Рембрандта, и съ брезгливой миной отворачиваются отъ того, что не подлинно и не первоклассно. До сихъ поръ не могу рcшить задачи – почему въ картинной галлереc долженъ быть подлинникъ и непременно шедевръ, а въ дорого же стоющемъ театрc — поддcлка и третiй сортъ? Неужели потому, что живопись, въ отличiе отъ театра, представляеть собою не только искусство, но и незыблемую валютную цcнность?..
   И вспоминается мнc Мамонтовъ. Онъ тоже тратилъ деньги на театръ и умеръ въ бедности, а какое благородство линiи, какой просвещенный, благородный фанатизмъ въ искусствc! А вcдь онъ жилъ въ «варварской» стране и самъ былъ татарскаго рода.
   Мнc не хочется закончить мою книгу итоговъ нотой грусти и огорченности. Мамонтовъ напомнилъ мнc о свcтломъ и творческомъ въ жизни. Я не создалъ своего театра. Придутъ другiе – создадутъ.
   Искусство можетъ переживать времена упадка, но оно въчно, какъ сама жизнь.

Конецъ.
8 марта 1932 г. Парижъ.