Марго повернулась ко мне.
   — Давай поговорим о морали, — начала она. Я ей не верил! Напустив на себя беспечный вид, я поправил под головой подушку и спросил:
   — Морали? Какого же рода?
   — Твоей, милый Родерик. Дай мне сигарету.
   Я прикурил две, одну отдал ей, пристроив на простыню между нами пепельницу. Как-то, ради смеха, я поставил холодную стеклянную пепельницу ей на голый живот, а она не моргнув глазом ткнула тлеющим концом сигареты мне в ногу. Это случилось еще до того, как я узнал ее получше и научился не терять бдительности.
   — Мораль, — произнесла она задумчиво, выпуская дым и словно размышляя над смыслом слов. — Что ты думаешь о морали, Родерик?
   Полным именем она звала меня, когда ей хотелось меня подразнить или рассердить, но я не заглотнул приманку.
   — Мораль, — отвечал я, пытаясь осторожно выяснить ее намерения, — мораль, по-моему, хорошая вещь.
   — Да? А как ты думаешь, ты высокоморален, Родерик? У тебя в наличии нравственность?
   — Примерно на среднем уровне.
   — Вот как? Родерик, я ведь замужем.
   — Об этом я осведомлен.
   — А то, чем мы занимаемся так возмутительно часто, называется адюльтером. Знаешь такое слово?
   — Что-то слышал.
   — Это аморально.
   — И незаконно, — добавил я, все еще пытаясь нащупать суть дела, — но, если ты не забеременела, это наружу не выйдет.
   — Если ты прелюбодействуешь, Родерик, то ты лишен морали.
   — Морали должно быть в меру, — сказал я, — всего должно быть в меру. Кроме секса, конечно.
   — Прекрати.
   — Прости. — Я переменил позу. Она глядела на меня серьезно.
   — Умеренной морали быть не может, это просто глупость, — произнесла она.
   — Прими мои извинения.
   — Или ты нравствен, или безнравствен. Грешен или невинен. Если грешен — больше вопросов нет: ты аморален. Совершить один грех — то же, что совершить их все.
   — Это что, твоя собственная теология?
   — Теология тут ни при чем, я говорю о нравственности. Если ты совершаешь нечто аморальное по какой бы то ни было причине и сознаешь эту аморальность — больше с тобой говорить не о чем.
   — А как насчет тебя? Без партнера тут не обойтись.
   — Я это сознаю, Родерик, — она холодно усмехнулась, — и не претендую на высокую мораль.
   — Здорово.
   — Если я способна на один аморальный поступок, — продолжала она рассуждать, — я знаю, что способна на любой из них. Все — что угодно, все — что необходимо. А как ты?
   — Я?
   — Ты никогда не занимался самоанализом, подозреваю, ты ни разу не задумался о собственных взаимоотношениях с общепринятыми моральными нормами.
   — Леди, вы выиграли сигарету.
   — А джентльмен проиграл.
   — Проиграл что?
   Она повернулась и села, тыча сигаретой в пепельницу.
   — Поживем — увидим.
   — Увидим что?
   — Насколько ты глуп.
   — Ну, довольно-таки глуп.
   — Понятно. Но не слишком ли глуп? — Она посмотрела мне прямо в глаза — страстное лицо, высокие скулы, синие холодные глаза, чувственный рот — какая-то первобытная, до ужаса эротичная красотка. — Ты понимаешь реальные следствия той философской истины, которую я тебе сейчас изложила? Раз свернув с пути истинного, ты должен быть готов к любому аморальному деянию, если потребуется. Знаешь, почему? По той простой причине, что, отказываясь поступать аморально, ты признаешь, что подобное поведение противоречит твоей натуре. С другой стороны, если аморальный акт представляется для тебя выгодным и ты уже совершал подобное в прошлом — тогда ты не смеешь возражать и отказываться. Согласен?
   Разумеется, я бы согласился со всем, что бы она ни сказала.
   — Ну хорошо. — Она погасила сигарету и поднялась, довольная. — Одевайся. Через час Чарльз будет дома.
   — Это все? — вопросил я. — Разговор окончен?
   — А что еще говорить? Ты согласен, что безнравственный человек не может отказаться от выполнения любого аморального деяния, за исключением того, который противоречит его собственным интересам. Вот и все.
   — Я думал, ты все это ведешь к чему-то.
   — Не дури, Родерик, — рассмеялась она. — Ну-ка, подымайся.
   — Мне бы хотелось сходить в душ. — Мне нравился их душ — весь в голубом кафеле.
   — Нет, не сегодня. Одевайся и выметайся.
   Жалко. Но она бывает так строптива и переменчива, что иной раз лучше и убраться. Я встал и оделся.
   Она всегда давала мне пятерку на такси. Да, а когда мы куда-нибудь ходили вместе, совала мне двадцатку на оплату двенадцатидолларового счета в кафе и никогда не заикалась о сдаче. Марго — не первая женщина в моей жизни, с которой у меня сложились подобные отношения, но зато она была намного моложе и очень привлекательна. Сначала я поражался ей, а потом осознал, что это следствие ее дикарской, беспощадной прямоты.
   Однако нынешним вечером привычной пятерки не появилось. Вместо этого она сказала:
   — По прошествии четырех месяцев, Родерик, вынуждена сообщить, что твои услуги больше не требуются.
   — Прошу прощения?
   — Твоя служба закончена, — усмехнулась она.
   — Но, Марго...
   — Ну-ну, милый. Не говори ничего, все это вздор.
   — Но...
   — Напоследок хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Я последовал за ней, сбитый с толку и встревоженный, в ее кабинет — маленькую уютную комнатку рядом с кухней, где был стол, за которым она сидела и подписывала чеки, и длинный диван, на котором я всегда ненасытно жаждал ее и на котором моя жажда никогда не была удовлетворена. Она указала мне на этот диван:
   — Посиди тут, пока я поищу.
   Я уселся. Слева за окном виднелась река и, поодаль, Лонг-Айленд и Куинс. Много ниже, вне поля зрения и ближе к дому, — авеню Ф.Д. Рузвельта и стоянка такси. Сквозь окно проникал легкий ветерок, навевая ароматы Куинса и принося гул Манхэттена.
   Марго шарила на столе.
   — Интересно, что из тебя выйдет, Родерик? — как бы рассеянно говоря сама с собой, спросила она.
   Ну, я-то успел ее узнать. Она никогда не бывала рассеянной, а всегда полностью отдавала отчет в своих словах. И это обстоятельство наносило удар моему, так сказать, профессиональному самолюбию. Сейчас, например, я понимал: она шарит там, на столе, только для пущего эффекта — и все сказанное давно ею продумано и рассчитано. Я молча внимательно слушал.
   — Ты стареешь, — продолжала она, — через несколько лет твоя рыночная стоимость станет опускаться, и ты, — она усмехнулась, — уже никогда не найдешь снова такой интересной работы, как у меня.
   Все это было верно и составляло горькую правду — с ее стороны было особенно жестоко высказывать это в момент моего увольнения. Я сделал непроницаемое лицо и стиснул зубы.
   Наконец она подала мне обычный конверт, сказав:
   — Прочти это. Полагаю, тебе будет интересно. Внутри конверта лежал единственный листок бумаги без адреса, исписанный ее мелким, убористым почерком.
 
   "Я, Марго Эвинг, добровольно и честно сознаюсь в убийстве своего мужа Чарльза.
   Я убила его вследствие невозможности дальнейшего с ним проживания, но он никогда не давал мне поводов для развода, а я не могла существовать без его денежных средств.
   Более никто — в особенности мужчина — в этом деле не замешан.
   Я пишу это признание, так как, к моему удивлению, оказалось, что у меня есть совесть. Никогда не думала, что стану терзаться из-за смерти Чарльза, но произошло именно так. Я не в силах вынести это бремя.
   Я трижды выстрелила в Чарльза из автоматического пистолета 25-го калибра марки “Стар”, который он мне подарил как-то на Рождество. Убив его, я стерла отпечатки пальцев и выбросила оружие в пруд Центрального парка с пешеходного мостика.
   Сразу вслед за этим я стала сожалеть о содеянном.
   Марго Эвинг”.
 
   Оторвавшись от этого впечатляющего документа, я уставился на Марго, наблюдавшую за мной, как за подопытным кроликом.
   — Ты убила Чарльза? — прошептал я.
   — Что? — Она издала презрительный смешок. — Что за глупости! Конечно нет!
   — А.., это.., это...
   Выдвинув ящик стола, она вытащила что-то и кинула мне на колени. Я дернулся, и на пол соскользнул ее пистолет 25-го калибра.
   — Вот, — сказала она, — он ведь не в пруду, верно?
   — Я не.., не...
   — Ты не понимаешь. Это напишут на твоей могиле, Родерик. — Она засмеялась и покачала головой, как снисходительная учительница. — Мне надо уходить, через полчаса сюда явится Чарльз.
   — Что ты хочешь от меня, Марго? Скажи попросту, ради Христа!
   — А надо ли? — Секунду помолчав, она вздохнула и произнесла:
   — Да уж, видно, придется.
   — Я не столь хитроумен, — не выдержав, съязвил я.
   — А кто тебя знает, Родерик. Я призналась в убийстве и указала орудие убийства. Если бы Чарльз погиб, как там написано, — знаешь, Родерик, что бы ты мог сделать?
   Я отрицательно покачал головой.
   — Ты бы мог меня шантажировать!
   — Я мог — что?
   — Родерик, у тебя было бы вещественное доказательство против меня. Ты бы мог, шантажируя меня, с комфортом прожить до конца жизни. Признаюсь, я бы лучше до конца жизни терпела тебя в качестве шантажиста, нежели Чарльза — в качестве мужа. Потому что знаю, дорогой Родерик, — ты станешь держаться в рамках разумного. — Ее усмешка становилась все холоднее и злее. — Разве не так?
   Ее мысль становилась пугающе ясной.
   — Ты, ты хочешь, чтобы я...
   — Ничего я от тебя не хочу, — отрезала она. И добавила:
   — Знаешь, не было еще человека, который бы мне отказал. Мне даже не надо просить — они сами все делают. Интересно, что бы случилось с тем, кто посмел бы мне отказать?
   — Ты давно это задумала, да? Поэтому и наняла меня, так?
   — Ты просто глуп, неужели ты и вправду думал, что мне нужно кого-то нанимать? Я терпела твое слабоумие по необходимости, но теперь могу сказать, что испытывала отвращение, платя тебе за услуги, так же как когда ими пользовалась. Вот это удар.
   — Ты не жаловалась, — выговорил я.
   — В самом деле? Ладно, Родерик, мне надо идти. Чарльз будет с минуты на минуту.
   — Подожди, — попросил я.
   — Подождать? Чего?
   — Мне нужно подумать...
   — Едва ли на это есть время, — усмехнулась она.
   У меня не было времени ни выслушивать ее, ни отвечать. Надо было решать, что делать.
   Убить мужа? Что, если я действительно убью Чарльза Эвинга, хоть и в жизни никого не убивал и вообще самый щепетильный человек на свете? Убив его, я стану до конца жизни шантажировать Марго.
   И что? Шантажировать Марго? Мне? Соперничать с ней в той дуэли двух дьявольских умов, которой явится этот шантаж? Она заполучит признание — и через полгода я в могиле.
   Что же тогда? Отказ? Смогу ли я стать первым человеком, сумевшим отказать ей в ее притязаниях?
   Марго смотрела на меня.
   — Ну? — спросила она.
 

***

 
   Прошло двадцать минут. Я ждал, пока ты придешь домой, Чарльз, и вот ты здесь, и я все тебе рассказал. Прости, что тебе пришлось выслушать все это под дулом пистолета, просто я сомневался, что ты согласишься со мной разговаривать.
   Вероятно, осознав себя рогоносцем, ты меня ненавидишь — не важно. Рога, которые я повесил тебе на лоб, ничто по сравнению с проблемами куда более весомыми на данный момент.
   Признание Марго вон в том конверте, на столе возле тебя. Я подожду, пока ты прочтешь и удостоверишься в правдивости моего рассказа.
   Собираюсь ли я исполнить требование Марго? Намереваюсь ли убить тебя?
   Ладно. Я подумал вначале об альтернативном решении — сложном и вместе с тем удовлетворительном. Взгляни еще раз на это признание, Чарльз, и ты увидишь, что его некоторым образом можно интерпретировать как записку самоубийцы. Следишь за моей мыслью?
   Ну да. Я бью Марго по голове чем-то тяжелым — ну вот, скажем, рукояткой этого пистолета — и дожидаюсь, когда ты вернешься домой. Затем стреляю в тебя — ведь если Марго покончила с собой из-за раскаяния после твоего убийства, значит, тебя надо убить, — потом выбрасываю Марго в окно, спешу в Центральный парк, чтобы выкинуть пистолет, и наконец навсегда избавляюсь от вас всех.
   В кабинете, где она сидела за столом, я занес пистолет...
   И не смог этого сделать.
   Нет. Я не столь кровожаден. Марго, морализируя, забыла одно: трусость — гораздо сильнее, чем совесть. И если я не мог убить ее, которую боялся и ненавидел, еще менее вероятно, что я могу убить тебя.
   Нет, Чарльз, ты умрешь не от моей руки. Но Марго может найти другого — если ты сам не перейдешь в наступление.
   Вот мое решение: как Марго натравила меня на тебя, я теперь натравлю тебя на нее. Ты, мне думается, посильнее меня и быстрее добьешься успеха. А если нет. Марго чудненько справится с тобой сама. Так что самым искренним образом желаю удачи.
   А сейчас, прости, мне надо бежать.