Страница:
А. П. Чехов. «Лошадиная фамилия»
Гражданин Попсуйшапка
Тот же Антон Павлович Чехов записал в своей знаменитой записной книжке смешные слова:
«Я бы пошла за него (замуж. — Л. У.), да боюсь фамилии «Прохладительная!».
А вы как, читатель или читательница? Вам бы хотелось именоваться так же освежающе? Хотя, собственно, в чем дело? Не все ли равно, в конце концов, как зовут человека? Не в кличке главное: ведь у Чехова можно найти и совсем другую запись:
«У меня есть знакомый: Кривомордый. И — ничего! Не то чтоб Кривоногий или Криворукий — Кривомордый. И женат был, и жена любила».
Вот видите, как хорошо: значит, суть не в фамилии! К фамилии и сам привыкнешь, и другие с нею стерпятся. Разве не так?
Так, да не совсем.
Лет тридцать — тридцать пять назад всем гражданам СССР было предоставлено право свободно менять фамилии, если почему-либо они этими фамилиями недовольны. Как вы думаете, много ли нашлось желающих? Десятки? Сотни? Нет, тысячи и даже десятки тысяч. Целые месяцы, целые годы центральная газета «Известия» изо дня в день печатала, столбец за столбцом, перечень людей, готовых на все, лишь бы избавиться от ненавистного прозвища. Заявления шли из Москвы и с далекой Камчатки, сыпались с севера и с юга; и тот, кто внимательно за этим следил, удивлялся многому.
Первое удивление: откуда могли появиться и как получили законную силу все эти, то причудливые, то бессмысленные, иногда обидные, а чаще удивительно неблагозвучные, уродливые клички?
Евгения Павловна Вырвикишко
Порфирий Иванович Полторабатько
Николай Викторович Около-Кулак
Сергей Родионович Убей-Кобыла
Михаил Давыдович Балда
Игорь Георгиевич Психа
Георгий Густавович Труп
Павел Никифорович Пудель…
Хвостик и Мухомор, Лысый и Босый, Плаксивый и Мозоль, Кособрюхов, Застенкер, Песик, Продан и, наконец, даже Попсуйшапка — этот список я мог бы продолжать на десятки и сотни страниц, не выдумывая ни единого слова, беря экспонаты для удивительного музея только из официального перечня фамилий. Странно? Разумеется, очень странно! Как могли живые люди до последних дней мириться с таким издевательством — называть себя так вслух, расписываться на документах, отвечать на перекличках:
— Деримедведь?
— Есть!
— Лисоиван?
— Тут!
— Засучирукав?
— Вот я…
— Вензель-Крензель?
— Вензель-Крензель болен..-
Странным, однако, казалось и другое: на что меняли свои фамилии эти граждане? Чаще всего они выбирали для себя нестерпимо жеманные, сладкозвонкие звукосочетания, стараясь блеснуть приторной и пошловатой красивостью. Еще хорошо, если они (а таких были сотни!) непременно хотели зваться теперь Ленскими, Онегиными, Гиацинтовыми или Ароматовыми. А то их не устраивало ничто, кроме сочетаний вроде Ромуальд Корнер или Кирилл Робинзон.
Были и совсем неожиданные чудаки: они требовали, чтобы их хорошее обыкновенное старое имя — Иван или Павел — как можно скорее сменили на Арнольд либо Эдуард; вот против «звучной» фамилии Вырвихвост или Плешка они ничего не имели. Так, некий Леонид Могильный стал из Леонида Львом, а фамилию оставил старую. Так, Мордалев Антон превратился в Мордалева Михаила. Зачем это ему понадобилось, — догадывайтесь, как хотите.
Словом, у человека наблюдательного возникало множество вопросов и среди них один главный: что же такое наши «фамилии»? Откуда они пошли, по каким законам живут, как вызывают к себе такое разноречивое и не всегда понятное отношение? Как должны теперь мы, советские люди, относиться к ним?
Позвольте, а может быть, это всё пустяки, не достойные внимания? Или, наоборот, есть и в этом разряде человеческих имен собственных нечто, заслуживающее пристального изучения; что-то такое, что позволяет им—где прямо, где косвенно—влиять на судьбы и мысли людей, и тех, что их носят, и других, которые с этими носителями общаются? Как же на самом-то деле?
«Я бы пошла за него (замуж. — Л. У.), да боюсь фамилии «Прохладительная!».
А вы как, читатель или читательница? Вам бы хотелось именоваться так же освежающе? Хотя, собственно, в чем дело? Не все ли равно, в конце концов, как зовут человека? Не в кличке главное: ведь у Чехова можно найти и совсем другую запись:
«У меня есть знакомый: Кривомордый. И — ничего! Не то чтоб Кривоногий или Криворукий — Кривомордый. И женат был, и жена любила».
Вот видите, как хорошо: значит, суть не в фамилии! К фамилии и сам привыкнешь, и другие с нею стерпятся. Разве не так?
Так, да не совсем.
Лет тридцать — тридцать пять назад всем гражданам СССР было предоставлено право свободно менять фамилии, если почему-либо они этими фамилиями недовольны. Как вы думаете, много ли нашлось желающих? Десятки? Сотни? Нет, тысячи и даже десятки тысяч. Целые месяцы, целые годы центральная газета «Известия» изо дня в день печатала, столбец за столбцом, перечень людей, готовых на все, лишь бы избавиться от ненавистного прозвища. Заявления шли из Москвы и с далекой Камчатки, сыпались с севера и с юга; и тот, кто внимательно за этим следил, удивлялся многому.
Первое удивление: откуда могли появиться и как получили законную силу все эти, то причудливые, то бессмысленные, иногда обидные, а чаще удивительно неблагозвучные, уродливые клички?
Евгения Павловна Вырвикишко
Порфирий Иванович Полторабатько
Николай Викторович Около-Кулак
Сергей Родионович Убей-Кобыла
Михаил Давыдович Балда
Игорь Георгиевич Психа
Георгий Густавович Труп
Павел Никифорович Пудель…
Хвостик и Мухомор, Лысый и Босый, Плаксивый и Мозоль, Кособрюхов, Застенкер, Песик, Продан и, наконец, даже Попсуйшапка — этот список я мог бы продолжать на десятки и сотни страниц, не выдумывая ни единого слова, беря экспонаты для удивительного музея только из официального перечня фамилий. Странно? Разумеется, очень странно! Как могли живые люди до последних дней мириться с таким издевательством — называть себя так вслух, расписываться на документах, отвечать на перекличках:
— Деримедведь?
— Есть!
— Лисоиван?
— Тут!
— Засучирукав?
— Вот я…
— Вензель-Крензель?
— Вензель-Крензель болен..-
Странным, однако, казалось и другое: на что меняли свои фамилии эти граждане? Чаще всего они выбирали для себя нестерпимо жеманные, сладкозвонкие звукосочетания, стараясь блеснуть приторной и пошловатой красивостью. Еще хорошо, если они (а таких были сотни!) непременно хотели зваться теперь Ленскими, Онегиными, Гиацинтовыми или Ароматовыми. А то их не устраивало ничто, кроме сочетаний вроде Ромуальд Корнер или Кирилл Робинзон.
Были и совсем неожиданные чудаки: они требовали, чтобы их хорошее обыкновенное старое имя — Иван или Павел — как можно скорее сменили на Арнольд либо Эдуард; вот против «звучной» фамилии Вырвихвост или Плешка они ничего не имели. Так, некий Леонид Могильный стал из Леонида Львом, а фамилию оставил старую. Так, Мордалев Антон превратился в Мордалева Михаила. Зачем это ему понадобилось, — догадывайтесь, как хотите.
Словом, у человека наблюдательного возникало множество вопросов и среди них один главный: что же такое наши «фамилии»? Откуда они пошли, по каким законам живут, как вызывают к себе такое разноречивое и не всегда понятное отношение? Как должны теперь мы, советские люди, относиться к ним?
Позвольте, а может быть, это всё пустяки, не достойные внимания? Или, наоборот, есть и в этом разряде человеческих имен собственных нечто, заслуживающее пристального изучения; что-то такое, что позволяет им—где прямо, где косвенно—влиять на судьбы и мысли людей, и тех, что их носят, и других, которые с этими носителями общаются? Как же на самом-то деле?
О тех кого никогда не было
Скажите, как по-вашему: мог ли бы Пушкин, приступая к самой знаменитой из своих поэм, дать ее героине, Татьяне, скажем, фамилию Скотининой, а герою— Скалозуба или Молчалина?
О, конечно, нет! Такого романа в стихах — «Евгений Скалозуб» — не могло появиться на свет; а если бы он и был написан, то содержание его должно было бы стать совершенно не тем, какое мы видим у Пушкина. Светского льва Евгения Попсуйшапки так же не могло быть, как не мыслимы ни юный помещик поэт Владимир Пудель, ни «Клеопатра Москвы» — блестящая Нина Кособрюхова, ни шумные захолустные помещики Майский и Струйский на месте Панфила Харликова и Буянова.
Этого мало; даже внутри самой поэмы нельзя безнаказанно перебрасывать фамилии от героя к герою. Пушкин, с таким вниманием, так терпеливо и тщательно объяснявший читателям, почему именно он выбрал — должен был выбрать, не мог не выбрать! — для старшей сестры Лариной имя Татьяна, отлично понимал это. Он сам создал всех своих героев; казалось бы, — его герои; как кого хочет, так того назовет!
Но нет, эта свобода кажущаяся. Нельзя было ни Онегина назвать Буяновым, ни из Ленского сделать Петушкова. Немыслимо дать Тане фамилию Воровской, а великолепную светскую львицу, чудо петербургских гостиных, окрестить Ниной Лариной. Такая перестройка все изменила бы в облике действующих лиц, и, может быть, она повлияла бы на роман ничуть не меньше, чем попытка автора внезапно сделать Татьяну пухленькой блондинкой, а Ольге дать задумчивый взор и темные волосы.
Не поразительно ли это? В чем тут секрет? Почему нечто столь случайно приписанное к человеку, столь внешнее по отношению к нему, как его фамилия, может играть в литературном произведении такую большую роль? Почему все строгое здание «Войны и мира» зашаталось бы, приди в голову Л. Толстому изменить фамилию своих героев Ростовых хотя бы на Перерепенко? И почему Гоголь точно так же не имел ни права, ни возможности уверить нас, будто его старосветские помещики могли быть не Товстогубами, а, скажем, Болконскими или Иртеньевыми? Нет, тут скрыта какая-то тайна. Чтобы разгадать ее, полюбопытствуем для начала: а как дело с этим обстоит не в литературе, а в жизни? Такой ли вес, такое ли значение имеет человеческая фамилия и там?
Умерший не так давно писатель Н. Телешов вспоминал о забавном огорчении, которое вызывала у его современника, другого русского писателя начала XX века, Л. Андреева (пока он был молод и еще не успел
прославиться), его собственная фамилия. «Оттого и книгу мою издатель не печатает, — всерьез сетовал Андреев—что имя мое решительно ничего не выражает. Андреев! Что такое «Андреев»? Даже запомнить нельзя… «Л. Андреев» — вот так автор…»
Можно, хоть и не без труда понять, что огорчало будущую знаменитость. Ничего неблагозвучного или обидного в фамилии Андреев, конечно, нет. Но мы теперь уже знаем, что она собою представляет. Это фамилия-отчество, из числа самых обыкновенных, самых распространенных. На Руси всегда были тысячи и тысячи Андреевых, и еще большее число Ивановых, Петровых, Васильевых и т. п. Вот это-то и смущало молодого писателя. Он боялся затеряться среди множества тезок и полутезок: поди отличи Андреева от Андреянова, Андреянова от Андрейчука, Андрейчука от Андрюшина! Между тем ему казалось, что писатель по всему — и по облику, и по образу жизни, и по речи, и, между прочим, по фамилии! — должен выделяться из ряда вон; быть во всем непохожим на простых смертных, быть во всем особенным… Смешные претензии, но тогда они были свойственны многим.
По-иному негодовал живший в те же времена ретроградный литератор Василий Розанов, человек самолюбивый и вечно уязвленный в своем мелком самолюбии. «Удивительно противна мне моя фамилия, — как всегда, желчно и раздражительно писал он.—Иду раз по улице, поднял голову и прочитал: „Немецкая булочная Розанова“. Ну, так и есть: все булочники — Розановы, следовательно, все Розановы — булочники! Хуже моей фамилии только Каблуков. Я думаю, Брюсов (речь идет об известном поэте В. Брюсове.—Л. У.) постоянно радуется своей фамилии…»
Читаешь это и диву даешься. Понятно, конечно, что задевало далеко не высокородного спесивца: сама фамилия как бы приравнивала его к «разным там булочникам, токарям и пекарям»… Как же было не позавидовать Брюсову; ближайшим его «тезкой» был знаменитый генерал и вельможа прошлого, тот самый Яков Брюс, который даже в пушкинской «Полтаве» упомянут… Но…
Вспомнишь эти смешные терзания, и волей-неволей придет на ум жалкий и противный персонаж из «Села Степанчикова» Ф. М. Достоевского, Григорий Видоплясов, лакей и поэт, дуралей и виршеплет.
Лакей Видоплясов писал стихи. Он собирался даже печатать их за счет доброго барина. Все было прекрасно, кроме той фамилии, которою его наградила судьба.
« —…Он — ко мне, — рассказывает его барин, — жалуется, просит, нельзя ли как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия…
— Необлагороженная фамилия-с,— ввернул Видоплясов.
— Ну, да уж ты молчи, Григорий!» — сердито обрывает лакея барин, но тут же замечает, что коли и впрямь придется Видоплясову издать стихи, «то такая фамилия, пожалуй, и повредит».
«— Представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: „Сочинения Видоплясова“… Ну что за фамилия Видоплясов?.. А все эти критики… Просмеют за одну только фамилию…»
Очень похоже на огорчения Андреева и Розанова: у тех ведь тоже фамилии были «необлагороженные». Но вот что удивительно: критики-то, оказывается, и на самом деле имели обыкновение «просмеивать» людей по таким неожиданным поводам.
Когда мы слышим слово «Гоголь», перед нами возникают тома замечательных книг, шум театральных представлений, бронза памятников… «Гоголь» — какая прекрасная, звучная фамилия! Каждый хотел бы ее носить.
А ведь было время, когда журналы пренебрежительно печатали: «Кто бы ни был автор, гоголь или кулик — все равно…» Тогда слово «гоголь» сохраняло еще свое исконное значение — «дикая утка», нырок, и даже хороший друг писателя Павел Нащокин сделал ему довольно оригинальный комплимент:
«Если вы и птица, Николай Васильевич, то — небесная!..»
Трудно себе представить, сколько пошленьких шуточек приходилось в свое время выслушивать самым прославленным нашим людям по поводу их фамилий. «Какие, однако, странные у теперешних писателей фамилии — ехидничал известный пошляк, лебезивший перед властями критик Буренин в начале 900-х годов,—то водку напоминают, то чихание…»
Он имел при этом в виду Максима Горького и А. П. Чехова (Сам Чехов относился к этому «вопросу» иронически. В. Тихонов пожаловался ему на свою, недостойную писателя, фамилию. Антон Павлович насмешливо посоветовал заменить ее более красивой и звучной, скажем — Беневоленский, типично поповской.
Известно, правда, и прямопротивоположное отношение к собственным фамилиям. «Я, — пишет в своей биографии Ч. Чаплин, — выучился в школе писать свою фамилию: „Чаплин“. Это слово меня пленяло; мне казалось — оно и впрямь похоже на меня…»).
Глупо? Конечно, глупо. Но даже и этот пример лишний раз подтверждает: человеческие фамилии — вещь хитрая и тонкая. Видимо, их наличие играет в жизни людей куда большую роль, чем кажется, если они могут так огорчать и радовать, нравиться и внушать отвращение, быть предметом досады или гордости. Случается, фамилия становится источником бесконечных неприятностей для своего носителя; бывает — недоброжелатели превращают ее в оружие, способное чувствительно ранить. Очень часто выходит, что мы встречаем новое лицо по его фамилии, как «по одежке» в известной пословице; должно пройти известное время, чтобы человек это впечатление изменил или опроверг. Видимо, недаром они, фамилии, всегда привлекали к себе такое повышенное внимание писателей, мастеров художественного слова; недаром авторы вечно «играли» ими в своих произведениях, радовались, измыслив для героя «удачную», «подходящую» фамилию, печалились, если это не получалось, зорко приглядывались и прислушивались к семейным именам современников, записывали звучные, курьезные, характерные имена в своих тетрадях…
Тот же А. П. Чехов тщательно регистрирует в своих записях всевозможные причудливые и странные фамилии: Зикзаковский, Ослицын, Свинчутка, Дербалыгин… Он вслушивается, прикидывает — к какому из его будущих героев могла бы подойти та или другая из них.
«Провизор (Провизор — работник аптеки, фармацевт, в дореволюционном русском языке.) Проптер», — записывает он латинское слово «проптер», означающее по-русски «для», «вследствие». «Действующее лицо: „Соленый"». Тут еще не определилось, кем может быть такое лицо, но кем-то, безусловно, может…
Зато некий «Киш» сразу рисуется писателю как «вечный студент»;
зато «мадам Аромат» для него тоже ясна: пухлую, толстую, ее должны звать «Розалия Осиповна». И комическое сочетание «Розалии» с «ароматом», а обоих этих «душистых элементов» с обыкновеннейшим отчеством «Осиповна», до конца определяет облик женщины, которую так зовут…
Много лет спустя другой известный писатель, уже советский автор, Илья Ильф подбирает уморительные пары к чеховским находкам, занося в свою записную книжку и Бориса Абрамовича Годунова, председателя жилтоварищества (может быть, это внук Розалии Аромат?), и доктора Страусяна, и дантистку Медузу Горгонер, а то и просто неизвестных граждан — Шарикова и Подшипникова…
Николай Васильевич Гоголь также, как известно, заботливо записывал, выискивал в памяти, выспрашивал у друзей и знакомых нужные ему характерные фамилии. Помните; «Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек…» (Н. В. Гоголь. Пропавшая грамота..) Он тоже не зря, не по случайному капризу называл одного из своих героев Собакевичем, другого Плюшкиным, третьего Петром Петровичем Петухом или госпожой Коробочкой. Фамилии помогали ему дорисовывать образы людей.
Лев Толстой прибегал к особому приему: заимствуя фамилии действующих лиц из самой жизни, он только слегка изменял их звучание,—осторожно, немного, чтобы не нарушить связь между словом и типом человека. Так, фамилия Толстой превращалась у него в Ростов, Волконский — в Болконский, Куракин — в Курагин, Безбородко — в Безухов.
Ф. М. Достоевский, наоборот, смело изобретал прозвища, стараясь самим их звучанием выразить сущность персонажа, его душевные свойства. Иногда он шел по совсем неожиданному пути. Фамилия «Свидригайлов» звучит у него так, что внушает брезгливость, неприязнь, почти жуткое чувство к герою, и на самом деле зловещему и отвратительному. А ведь создана она из имени «Свидригайла» (Svitrigaila), великого князя литовского… Жалкий и несчастный маленький человечек носит фамилию «Голядкин»… Кажется, сами звуки этого дрябленького слова выражают ничтожность, нищету, бесконечную слабость… Между тем слово «Голядь» не имеет никакого отношения к нищете: это название одного из балтийских племен, живших в древности на территории нынешней Смоленской области и Белорусской Республики.
Так или иначе, фамилии героев всегда составляли для писателей одну из существенных забот. Они были им нужны; от них зависело и зависит многое в самих произведениях. А почему?
Я думаю, чтобы разобраться во всем этом, надо внимательно рассмотреть, что представляют собою наши фамилии, откуда они пошли, какими бывают, какую историю прожили. Ономатологи занимаются этим; у нас с вами не хватит возможностей по-настоящему углубиться в этот вопрос. Ну что ж, взглянем на него хоть с краешку.
О, конечно, нет! Такого романа в стихах — «Евгений Скалозуб» — не могло появиться на свет; а если бы он и был написан, то содержание его должно было бы стать совершенно не тем, какое мы видим у Пушкина. Светского льва Евгения Попсуйшапки так же не могло быть, как не мыслимы ни юный помещик поэт Владимир Пудель, ни «Клеопатра Москвы» — блестящая Нина Кособрюхова, ни шумные захолустные помещики Майский и Струйский на месте Панфила Харликова и Буянова.
Этого мало; даже внутри самой поэмы нельзя безнаказанно перебрасывать фамилии от героя к герою. Пушкин, с таким вниманием, так терпеливо и тщательно объяснявший читателям, почему именно он выбрал — должен был выбрать, не мог не выбрать! — для старшей сестры Лариной имя Татьяна, отлично понимал это. Он сам создал всех своих героев; казалось бы, — его герои; как кого хочет, так того назовет!
Но нет, эта свобода кажущаяся. Нельзя было ни Онегина назвать Буяновым, ни из Ленского сделать Петушкова. Немыслимо дать Тане фамилию Воровской, а великолепную светскую львицу, чудо петербургских гостиных, окрестить Ниной Лариной. Такая перестройка все изменила бы в облике действующих лиц, и, может быть, она повлияла бы на роман ничуть не меньше, чем попытка автора внезапно сделать Татьяну пухленькой блондинкой, а Ольге дать задумчивый взор и темные волосы.
Не поразительно ли это? В чем тут секрет? Почему нечто столь случайно приписанное к человеку, столь внешнее по отношению к нему, как его фамилия, может играть в литературном произведении такую большую роль? Почему все строгое здание «Войны и мира» зашаталось бы, приди в голову Л. Толстому изменить фамилию своих героев Ростовых хотя бы на Перерепенко? И почему Гоголь точно так же не имел ни права, ни возможности уверить нас, будто его старосветские помещики могли быть не Товстогубами, а, скажем, Болконскими или Иртеньевыми? Нет, тут скрыта какая-то тайна. Чтобы разгадать ее, полюбопытствуем для начала: а как дело с этим обстоит не в литературе, а в жизни? Такой ли вес, такое ли значение имеет человеческая фамилия и там?
Умерший не так давно писатель Н. Телешов вспоминал о забавном огорчении, которое вызывала у его современника, другого русского писателя начала XX века, Л. Андреева (пока он был молод и еще не успел
прославиться), его собственная фамилия. «Оттого и книгу мою издатель не печатает, — всерьез сетовал Андреев—что имя мое решительно ничего не выражает. Андреев! Что такое «Андреев»? Даже запомнить нельзя… «Л. Андреев» — вот так автор…»
Можно, хоть и не без труда понять, что огорчало будущую знаменитость. Ничего неблагозвучного или обидного в фамилии Андреев, конечно, нет. Но мы теперь уже знаем, что она собою представляет. Это фамилия-отчество, из числа самых обыкновенных, самых распространенных. На Руси всегда были тысячи и тысячи Андреевых, и еще большее число Ивановых, Петровых, Васильевых и т. п. Вот это-то и смущало молодого писателя. Он боялся затеряться среди множества тезок и полутезок: поди отличи Андреева от Андреянова, Андреянова от Андрейчука, Андрейчука от Андрюшина! Между тем ему казалось, что писатель по всему — и по облику, и по образу жизни, и по речи, и, между прочим, по фамилии! — должен выделяться из ряда вон; быть во всем непохожим на простых смертных, быть во всем особенным… Смешные претензии, но тогда они были свойственны многим.
По-иному негодовал живший в те же времена ретроградный литератор Василий Розанов, человек самолюбивый и вечно уязвленный в своем мелком самолюбии. «Удивительно противна мне моя фамилия, — как всегда, желчно и раздражительно писал он.—Иду раз по улице, поднял голову и прочитал: „Немецкая булочная Розанова“. Ну, так и есть: все булочники — Розановы, следовательно, все Розановы — булочники! Хуже моей фамилии только Каблуков. Я думаю, Брюсов (речь идет об известном поэте В. Брюсове.—Л. У.) постоянно радуется своей фамилии…»
Читаешь это и диву даешься. Понятно, конечно, что задевало далеко не высокородного спесивца: сама фамилия как бы приравнивала его к «разным там булочникам, токарям и пекарям»… Как же было не позавидовать Брюсову; ближайшим его «тезкой» был знаменитый генерал и вельможа прошлого, тот самый Яков Брюс, который даже в пушкинской «Полтаве» упомянут… Но…
Вспомнишь эти смешные терзания, и волей-неволей придет на ум жалкий и противный персонаж из «Села Степанчикова» Ф. М. Достоевского, Григорий Видоплясов, лакей и поэт, дуралей и виршеплет.
Лакей Видоплясов писал стихи. Он собирался даже печатать их за счет доброго барина. Все было прекрасно, кроме той фамилии, которою его наградила судьба.
« —…Он — ко мне, — рассказывает его барин, — жалуется, просит, нельзя ли как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия…
— Необлагороженная фамилия-с,— ввернул Видоплясов.
— Ну, да уж ты молчи, Григорий!» — сердито обрывает лакея барин, но тут же замечает, что коли и впрямь придется Видоплясову издать стихи, «то такая фамилия, пожалуй, и повредит».
«— Представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: „Сочинения Видоплясова“… Ну что за фамилия Видоплясов?.. А все эти критики… Просмеют за одну только фамилию…»
Очень похоже на огорчения Андреева и Розанова: у тех ведь тоже фамилии были «необлагороженные». Но вот что удивительно: критики-то, оказывается, и на самом деле имели обыкновение «просмеивать» людей по таким неожиданным поводам.
Когда мы слышим слово «Гоголь», перед нами возникают тома замечательных книг, шум театральных представлений, бронза памятников… «Гоголь» — какая прекрасная, звучная фамилия! Каждый хотел бы ее носить.
А ведь было время, когда журналы пренебрежительно печатали: «Кто бы ни был автор, гоголь или кулик — все равно…» Тогда слово «гоголь» сохраняло еще свое исконное значение — «дикая утка», нырок, и даже хороший друг писателя Павел Нащокин сделал ему довольно оригинальный комплимент:
«Если вы и птица, Николай Васильевич, то — небесная!..»
Трудно себе представить, сколько пошленьких шуточек приходилось в свое время выслушивать самым прославленным нашим людям по поводу их фамилий. «Какие, однако, странные у теперешних писателей фамилии — ехидничал известный пошляк, лебезивший перед властями критик Буренин в начале 900-х годов,—то водку напоминают, то чихание…»
Он имел при этом в виду Максима Горького и А. П. Чехова (Сам Чехов относился к этому «вопросу» иронически. В. Тихонов пожаловался ему на свою, недостойную писателя, фамилию. Антон Павлович насмешливо посоветовал заменить ее более красивой и звучной, скажем — Беневоленский, типично поповской.
Известно, правда, и прямопротивоположное отношение к собственным фамилиям. «Я, — пишет в своей биографии Ч. Чаплин, — выучился в школе писать свою фамилию: „Чаплин“. Это слово меня пленяло; мне казалось — оно и впрямь похоже на меня…»).
Глупо? Конечно, глупо. Но даже и этот пример лишний раз подтверждает: человеческие фамилии — вещь хитрая и тонкая. Видимо, их наличие играет в жизни людей куда большую роль, чем кажется, если они могут так огорчать и радовать, нравиться и внушать отвращение, быть предметом досады или гордости. Случается, фамилия становится источником бесконечных неприятностей для своего носителя; бывает — недоброжелатели превращают ее в оружие, способное чувствительно ранить. Очень часто выходит, что мы встречаем новое лицо по его фамилии, как «по одежке» в известной пословице; должно пройти известное время, чтобы человек это впечатление изменил или опроверг. Видимо, недаром они, фамилии, всегда привлекали к себе такое повышенное внимание писателей, мастеров художественного слова; недаром авторы вечно «играли» ими в своих произведениях, радовались, измыслив для героя «удачную», «подходящую» фамилию, печалились, если это не получалось, зорко приглядывались и прислушивались к семейным именам современников, записывали звучные, курьезные, характерные имена в своих тетрадях…
Тот же А. П. Чехов тщательно регистрирует в своих записях всевозможные причудливые и странные фамилии: Зикзаковский, Ослицын, Свинчутка, Дербалыгин… Он вслушивается, прикидывает — к какому из его будущих героев могла бы подойти та или другая из них.
«Провизор (Провизор — работник аптеки, фармацевт, в дореволюционном русском языке.) Проптер», — записывает он латинское слово «проптер», означающее по-русски «для», «вследствие». «Действующее лицо: „Соленый"». Тут еще не определилось, кем может быть такое лицо, но кем-то, безусловно, может…
Зато некий «Киш» сразу рисуется писателю как «вечный студент»;
зато «мадам Аромат» для него тоже ясна: пухлую, толстую, ее должны звать «Розалия Осиповна». И комическое сочетание «Розалии» с «ароматом», а обоих этих «душистых элементов» с обыкновеннейшим отчеством «Осиповна», до конца определяет облик женщины, которую так зовут…
Много лет спустя другой известный писатель, уже советский автор, Илья Ильф подбирает уморительные пары к чеховским находкам, занося в свою записную книжку и Бориса Абрамовича Годунова, председателя жилтоварищества (может быть, это внук Розалии Аромат?), и доктора Страусяна, и дантистку Медузу Горгонер, а то и просто неизвестных граждан — Шарикова и Подшипникова…
Николай Васильевич Гоголь также, как известно, заботливо записывал, выискивал в памяти, выспрашивал у друзей и знакомых нужные ему характерные фамилии. Помните; «Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек…» (Н. В. Гоголь. Пропавшая грамота..) Он тоже не зря, не по случайному капризу называл одного из своих героев Собакевичем, другого Плюшкиным, третьего Петром Петровичем Петухом или госпожой Коробочкой. Фамилии помогали ему дорисовывать образы людей.
Лев Толстой прибегал к особому приему: заимствуя фамилии действующих лиц из самой жизни, он только слегка изменял их звучание,—осторожно, немного, чтобы не нарушить связь между словом и типом человека. Так, фамилия Толстой превращалась у него в Ростов, Волконский — в Болконский, Куракин — в Курагин, Безбородко — в Безухов.
Ф. М. Достоевский, наоборот, смело изобретал прозвища, стараясь самим их звучанием выразить сущность персонажа, его душевные свойства. Иногда он шел по совсем неожиданному пути. Фамилия «Свидригайлов» звучит у него так, что внушает брезгливость, неприязнь, почти жуткое чувство к герою, и на самом деле зловещему и отвратительному. А ведь создана она из имени «Свидригайла» (Svitrigaila), великого князя литовского… Жалкий и несчастный маленький человечек носит фамилию «Голядкин»… Кажется, сами звуки этого дрябленького слова выражают ничтожность, нищету, бесконечную слабость… Между тем слово «Голядь» не имеет никакого отношения к нищете: это название одного из балтийских племен, живших в древности на территории нынешней Смоленской области и Белорусской Республики.
Так или иначе, фамилии героев всегда составляли для писателей одну из существенных забот. Они были им нужны; от них зависело и зависит многое в самих произведениях. А почему?
Я думаю, чтобы разобраться во всем этом, надо внимательно рассмотреть, что представляют собою наши фамилии, откуда они пошли, какими бывают, какую историю прожили. Ономатологи занимаются этим; у нас с вами не хватит возможностей по-настоящему углубиться в этот вопрос. Ну что ж, взглянем на него хоть с краешку.
У ног Чомолунгмы
Можно ли жить без фамилии? Отсутствие имени — большое неудобство, ну а как с фамилией?
Я долго колебался: на каком бы материале было удобнее всего побеседовать на эту тему? Начать ли со времен Греции, заняться ли Римом или же обратиться к возникновению фамилий у нас на Руси? И внезапно мне в руки попалась одна недавно родившаяся на свет книга. Совершенно не намереваясь задевать в ней интересующий нас вопрос, автор помимо воли сказал столько и так ясно, что мне ничего не оставалось, как передать его соображения вам: лучше рассказать о самом начале жизни фамилий невозможно. Почему же это так удалось писателю? Потому, что нам необыкновенно повезло: этот автор сам большую половину жизни прожил без всякой фамилии; только теперь он вроде как получил ее, и то не совсем. А могло такое случиться только потому, что он в некотором отношении — «первобытный человек». Поистине — интригующее предисловие!
На границе Непала и Тибета, в северо-восточной Индии на южном склоне Гималаев, много веков обитает маленький смелый народ — шерпы (точнее — шерпа). Их поселения лежат на страшных высях: от трех до шести тысяч метров над уровнем моря, «чуть ли не в стратосфере». Они — прирожденные горцы, альпинисты и великолепные проводники по горам с малых лет. И один из них, шерпа Тенцинг Норгэй, недаром оказался в 1953 году первым из двух победителей Чомолунгмы-Эвереста, величайшей вершины мира.
«Ага! — торжествуете вы.—Так вот ведь есть же у него и имя и фамилия! Значит, и шерпы не обходятся без них! Этого человека зовут все же Тенцинг Норгэй, как какого-нибудь англичанина могут звать, допустим, Фильдинг Сидней. Какая же разница? И имя и фамилия налицо…»
Ничего подобного! Героический шерпа так намучился с неверным пониманием этого вопроса европейцами, что затратил в своей книге немало усилий, стремясь внушить им правильный взгляд на вещи.
«…С моим именем, — не без досады пишет он в своей автобиографии,—было невесть сколько путаницы. Когда я родился, меня назвали вовсе не Тенцингом… В разное время мое теперешнее имя Тенцинг люди Запада писали кто как хотел—то через „Z“, то через „С“, то без „G“ на конце. Второе мое имя (Норгэй) тоже менялось. Сначала я был Кхумжунь, по имени одной шерпской деревнюшки, потом Ботиа, то есть „тибетец“, и лишь наконец стал Норкэй или Норгэй, а также Норгиа или Норгай… По-настоящему же постоянное имя моего рода Ганг-Ла; это означает „Снежный перевал“, но мы-то обычно никогда не пользуемся такими родовыми именами в качестве фамилий».
Первый альпинист мира рассказывает затем, что при рождении он получил имя Намгьял Вангди (слово «нам-гьял» значит по-шерпски—«покоритель»). Однако вскоре «один важный лама» вычитал в священных книгах тревожную весть. Имя следовало без промедлений заменить другим, потому что душа, обитавшая в теле мальчишки, оказывается, переселилась в него из тела только что умершего соседа-богача. Как бы чего не вышло!
Подумав, мудрый старец предложил дать юноше два имени: одно, Тенцинг, носил он и сам; значение его было: «ревнитель веры». Второе, Норгэй, означало «богатый, счастливый, удачливый». Как не без юмора пишет талантливый, хотя и безграмотный (он диктовал свою биографию) шерпа, «…родители решили, что „богатый — удачливый — ревнитель веры» — сочетание имен, которое подойдет в любом случае жизни», — и оставили его за сыном.
Совершенно ясно, никакой «фамилией» юный гималаец не обладал, потому что ни одно из его имен не совпадало с именами его родственников. Да его это ничуть и не заботило: зачем была ему фамилия тогда, сорок лет назад? Крошечный народец жил еще в полном отрыве от всего мира. Отец и мать Тенцинга никогда не спускались даже в ближний Дарджилинг. В деревушке Тао-Чу, на дне высокогорной долины Соло-Кхумбу, каждый знал всех и все — каждого. Знали в лицо, по походке, по тысяче примет. Имя — вещь существенная, оно необходимо человеку: имя — талисман, оберегающий от злых демонов; а фамилия… К чему она? (Это хорошо подтверждается интересным сообщением М. Стеблина-Каменского («Новый мир», 1961, № 4, стр. 213) :
«…в силу своей малочисленности исландцы до сих пор обходятся без фамилий и даже в самом официальном обращении называют друг друга по имени, иногда с прибавлением имени отца».).
Правда, было ведь у маленького «Покорителя-Тибетца» еще и третье имя, родовое. Но оно ничем не походило на фамилию. Это было самое простое указание на место, откуда вышли его предки: Ганг-Ла, «Снежный перевал»,—так называется расположенный неподалеку, заброшенный в горную глушь буддийский монастырь.
В результате все обстояло как нельзя лучше. Мать мальчика звали Кинзом, отца — Ганг-Ла-Мингма, самого его — Намгьял Вангди, а сестру—Лама Кипу. Никакого общего, единого, «фамильного» имени у них не было, но ни малейших неудобств от этого никто не испытывал: ведь так все обстояло здесь и всегда.
Но жизнь не стоит на месте; новое пришло и к подножию Эвереста. Двадцатый век явился сюда, на купол мира, в горных ботинках, с ледорубом альпиниста в руках; район Чомолунгмы внезапно стал местом паломничества спортсменов всего земного шара. Все переменилось вокруг, и если старый Ганг-Ла так за всю жизнь и не добрался никуда дальше Ронгбукского монастыря на соседних горных высях, то его сыну к сорока годам пришлось побывать и в Дели, и в Бомбее, и даже в Бэкингемском дворце Лондона. Отец разговаривал все с теми же ламами, в шерстяных плащах и широкополых шляпах, да с жителями соседних деревень. Простые, понятные имена были у них — Анг (Любовь), Ламу (Богиня), Ньима (Солнце), Норбу (Самоцвет). А сыну довелось беседовать с ее величеством королевой Британии, называть своим другом принца Петра Греческого и Датского, пользоваться личным самолетом непальского короля, отвечать на вопросы министров и профессоров всего мира. И почти у каждого из этих людей, кроме сложного чуждого имени, была еще и фамилия. Без нее они чувствовали себя так же неудобно, как без платья. Почему?
«Ом-мани-падмэ-ом! Таинственно великое Колесо Жизни, катящееся по миру прекрасному и страшному, и не простому человеку судить о причине причин», — не так ли говорят буддийские ламы?
«Некоторые из наших старых обычаев уже отмерли, — с легкой грустью и с некоторым недоумением размышляет в своей книге Тенцинг Норгэй, удивительный человек, как бы чудом перенесшийся из одной эпохи в другую, миновав ряд длинных веков, — другие быстро исчезают. Мы не цепляемся за прошлое, как народы великих культур; мы легко перенимаем и новые мысли и новые формы быта. Правда, кое-что из старого еще остается: младший по-прежнему всегда наследует у нас больше имущества, чем старший (в том числе ему достается и родовое имя); это относится и к девочкам. Новорожденного нарекают все так же на третий день по появлении на свет; его не возбраняется затем и переименовать, если на то окажутся существенные основания. Так ведь было и со мной. Но сколько нового…
…Иностранцы вечно путают наши имена… Думается… их затрудняет простая вещь: у нас нет фамилий, общих для всех членов семьи. Нет у нас и письменности; поэтому каждый записывает наши имена по-своему.
Чего не знаешь, в том не нуждаешься. Имя! В Соло-Кхумбу имя — это просто сочетание звуков, не более. Однако в нынешнем нашем мире дела осложнились».
И знаменитый горец — умный, даже, если хотите, мудрый, но в то же время еще такой чудесно наивный человек — повествует об уморительных, а вместе с тем любопытнейших трудностях, которые на него обрушились.
Его жену зовут, как уже сказано, очень просто — Анг Ламу, то есть «Милая сердцу богиня». Неплохое имя? Выписывая в Даржилингском банке чеки на нее, он, Тен-Цинг, так и пишет:
«Выплатить милой сердцу богине моей». К этому он уже приучил клерков.
Но вот иностранные джентльмены знакомятся с супругой мировой знаменитости, и… Нет, они не в состоянии именовать ее так странно: «Милая сердцу богиня»… «Конечно нет, шокинг!» (Неприлично (англ.). ).
И каждый из них делает нелепейшую, с точки зрения шерпы, вещь: начинает звать жену именем мужа. Анг Ламу он называет «миссис Тенцинг»!
Какая чепуха! Это так же дико, как если бы кто-то, узнав вашу жену, которую зовут, допустим, Екатериной, вздумал бы называть ее «гражданка Федор» на том основании, что ваше имя — Федор.
Мало того. Две дочери победителя Эвереста носят прелестные шерпские имена: одну зовут Нима, другую — Пем-Пем. Казалось бы, чего лучше? Но вот девочки поступают в школу, в английскую школу. И приходят оттуда в совершенном недоумении: их, двух совершенно различных девочек, окрестили там одним общим именем! Да еще каким! «Папа, они нас называют — обеих! — мисс Норгэй!.. Ха-ха-ха!»
Опять-таки, примерьте это на наши обычаи. Что сказали бы вы, если бы двух детей — ну, скажем, Людочку и Юру, близнецов — педагоги в школе начали величать «товарищами Владимирами» по той единственной причине, что так, Владимиром, зовут их отца? Ни один шерпа понять этого не может: ведь налицо три различных человека! Как же, зачем тогда придавать им одно и тоже имя?
Конечно, учителя охотно объясняют этой милой маленькой дикарке Пем-Пем: «Мы вас зовем по фамилии!», Но именно этого — что такое «фамилия» — Пем-Пем и не знает. И, подобно ей, подобно остальным шерпам, не знали, несомненно, что такое фамилия, все народы мира, пока жизнь не дошла в своем развитии до строго определенной черты.
Я долго колебался: на каком бы материале было удобнее всего побеседовать на эту тему? Начать ли со времен Греции, заняться ли Римом или же обратиться к возникновению фамилий у нас на Руси? И внезапно мне в руки попалась одна недавно родившаяся на свет книга. Совершенно не намереваясь задевать в ней интересующий нас вопрос, автор помимо воли сказал столько и так ясно, что мне ничего не оставалось, как передать его соображения вам: лучше рассказать о самом начале жизни фамилий невозможно. Почему же это так удалось писателю? Потому, что нам необыкновенно повезло: этот автор сам большую половину жизни прожил без всякой фамилии; только теперь он вроде как получил ее, и то не совсем. А могло такое случиться только потому, что он в некотором отношении — «первобытный человек». Поистине — интригующее предисловие!
На границе Непала и Тибета, в северо-восточной Индии на южном склоне Гималаев, много веков обитает маленький смелый народ — шерпы (точнее — шерпа). Их поселения лежат на страшных высях: от трех до шести тысяч метров над уровнем моря, «чуть ли не в стратосфере». Они — прирожденные горцы, альпинисты и великолепные проводники по горам с малых лет. И один из них, шерпа Тенцинг Норгэй, недаром оказался в 1953 году первым из двух победителей Чомолунгмы-Эвереста, величайшей вершины мира.
«Ага! — торжествуете вы.—Так вот ведь есть же у него и имя и фамилия! Значит, и шерпы не обходятся без них! Этого человека зовут все же Тенцинг Норгэй, как какого-нибудь англичанина могут звать, допустим, Фильдинг Сидней. Какая же разница? И имя и фамилия налицо…»
Ничего подобного! Героический шерпа так намучился с неверным пониманием этого вопроса европейцами, что затратил в своей книге немало усилий, стремясь внушить им правильный взгляд на вещи.
«…С моим именем, — не без досады пишет он в своей автобиографии,—было невесть сколько путаницы. Когда я родился, меня назвали вовсе не Тенцингом… В разное время мое теперешнее имя Тенцинг люди Запада писали кто как хотел—то через „Z“, то через „С“, то без „G“ на конце. Второе мое имя (Норгэй) тоже менялось. Сначала я был Кхумжунь, по имени одной шерпской деревнюшки, потом Ботиа, то есть „тибетец“, и лишь наконец стал Норкэй или Норгэй, а также Норгиа или Норгай… По-настоящему же постоянное имя моего рода Ганг-Ла; это означает „Снежный перевал“, но мы-то обычно никогда не пользуемся такими родовыми именами в качестве фамилий».
Первый альпинист мира рассказывает затем, что при рождении он получил имя Намгьял Вангди (слово «нам-гьял» значит по-шерпски—«покоритель»). Однако вскоре «один важный лама» вычитал в священных книгах тревожную весть. Имя следовало без промедлений заменить другим, потому что душа, обитавшая в теле мальчишки, оказывается, переселилась в него из тела только что умершего соседа-богача. Как бы чего не вышло!
Подумав, мудрый старец предложил дать юноше два имени: одно, Тенцинг, носил он и сам; значение его было: «ревнитель веры». Второе, Норгэй, означало «богатый, счастливый, удачливый». Как не без юмора пишет талантливый, хотя и безграмотный (он диктовал свою биографию) шерпа, «…родители решили, что „богатый — удачливый — ревнитель веры» — сочетание имен, которое подойдет в любом случае жизни», — и оставили его за сыном.
Совершенно ясно, никакой «фамилией» юный гималаец не обладал, потому что ни одно из его имен не совпадало с именами его родственников. Да его это ничуть и не заботило: зачем была ему фамилия тогда, сорок лет назад? Крошечный народец жил еще в полном отрыве от всего мира. Отец и мать Тенцинга никогда не спускались даже в ближний Дарджилинг. В деревушке Тао-Чу, на дне высокогорной долины Соло-Кхумбу, каждый знал всех и все — каждого. Знали в лицо, по походке, по тысяче примет. Имя — вещь существенная, оно необходимо человеку: имя — талисман, оберегающий от злых демонов; а фамилия… К чему она? (Это хорошо подтверждается интересным сообщением М. Стеблина-Каменского («Новый мир», 1961, № 4, стр. 213) :
«…в силу своей малочисленности исландцы до сих пор обходятся без фамилий и даже в самом официальном обращении называют друг друга по имени, иногда с прибавлением имени отца».).
Правда, было ведь у маленького «Покорителя-Тибетца» еще и третье имя, родовое. Но оно ничем не походило на фамилию. Это было самое простое указание на место, откуда вышли его предки: Ганг-Ла, «Снежный перевал»,—так называется расположенный неподалеку, заброшенный в горную глушь буддийский монастырь.
В результате все обстояло как нельзя лучше. Мать мальчика звали Кинзом, отца — Ганг-Ла-Мингма, самого его — Намгьял Вангди, а сестру—Лама Кипу. Никакого общего, единого, «фамильного» имени у них не было, но ни малейших неудобств от этого никто не испытывал: ведь так все обстояло здесь и всегда.
Но жизнь не стоит на месте; новое пришло и к подножию Эвереста. Двадцатый век явился сюда, на купол мира, в горных ботинках, с ледорубом альпиниста в руках; район Чомолунгмы внезапно стал местом паломничества спортсменов всего земного шара. Все переменилось вокруг, и если старый Ганг-Ла так за всю жизнь и не добрался никуда дальше Ронгбукского монастыря на соседних горных высях, то его сыну к сорока годам пришлось побывать и в Дели, и в Бомбее, и даже в Бэкингемском дворце Лондона. Отец разговаривал все с теми же ламами, в шерстяных плащах и широкополых шляпах, да с жителями соседних деревень. Простые, понятные имена были у них — Анг (Любовь), Ламу (Богиня), Ньима (Солнце), Норбу (Самоцвет). А сыну довелось беседовать с ее величеством королевой Британии, называть своим другом принца Петра Греческого и Датского, пользоваться личным самолетом непальского короля, отвечать на вопросы министров и профессоров всего мира. И почти у каждого из этих людей, кроме сложного чуждого имени, была еще и фамилия. Без нее они чувствовали себя так же неудобно, как без платья. Почему?
«Ом-мани-падмэ-ом! Таинственно великое Колесо Жизни, катящееся по миру прекрасному и страшному, и не простому человеку судить о причине причин», — не так ли говорят буддийские ламы?
«Некоторые из наших старых обычаев уже отмерли, — с легкой грустью и с некоторым недоумением размышляет в своей книге Тенцинг Норгэй, удивительный человек, как бы чудом перенесшийся из одной эпохи в другую, миновав ряд длинных веков, — другие быстро исчезают. Мы не цепляемся за прошлое, как народы великих культур; мы легко перенимаем и новые мысли и новые формы быта. Правда, кое-что из старого еще остается: младший по-прежнему всегда наследует у нас больше имущества, чем старший (в том числе ему достается и родовое имя); это относится и к девочкам. Новорожденного нарекают все так же на третий день по появлении на свет; его не возбраняется затем и переименовать, если на то окажутся существенные основания. Так ведь было и со мной. Но сколько нового…
…Иностранцы вечно путают наши имена… Думается… их затрудняет простая вещь: у нас нет фамилий, общих для всех членов семьи. Нет у нас и письменности; поэтому каждый записывает наши имена по-своему.
Чего не знаешь, в том не нуждаешься. Имя! В Соло-Кхумбу имя — это просто сочетание звуков, не более. Однако в нынешнем нашем мире дела осложнились».
И знаменитый горец — умный, даже, если хотите, мудрый, но в то же время еще такой чудесно наивный человек — повествует об уморительных, а вместе с тем любопытнейших трудностях, которые на него обрушились.
Его жену зовут, как уже сказано, очень просто — Анг Ламу, то есть «Милая сердцу богиня». Неплохое имя? Выписывая в Даржилингском банке чеки на нее, он, Тен-Цинг, так и пишет:
«Выплатить милой сердцу богине моей». К этому он уже приучил клерков.
Но вот иностранные джентльмены знакомятся с супругой мировой знаменитости, и… Нет, они не в состоянии именовать ее так странно: «Милая сердцу богиня»… «Конечно нет, шокинг!» (Неприлично (англ.). ).
И каждый из них делает нелепейшую, с точки зрения шерпы, вещь: начинает звать жену именем мужа. Анг Ламу он называет «миссис Тенцинг»!
Какая чепуха! Это так же дико, как если бы кто-то, узнав вашу жену, которую зовут, допустим, Екатериной, вздумал бы называть ее «гражданка Федор» на том основании, что ваше имя — Федор.
Мало того. Две дочери победителя Эвереста носят прелестные шерпские имена: одну зовут Нима, другую — Пем-Пем. Казалось бы, чего лучше? Но вот девочки поступают в школу, в английскую школу. И приходят оттуда в совершенном недоумении: их, двух совершенно различных девочек, окрестили там одним общим именем! Да еще каким! «Папа, они нас называют — обеих! — мисс Норгэй!.. Ха-ха-ха!»
Опять-таки, примерьте это на наши обычаи. Что сказали бы вы, если бы двух детей — ну, скажем, Людочку и Юру, близнецов — педагоги в школе начали величать «товарищами Владимирами» по той единственной причине, что так, Владимиром, зовут их отца? Ни один шерпа понять этого не может: ведь налицо три различных человека! Как же, зачем тогда придавать им одно и тоже имя?
Конечно, учителя охотно объясняют этой милой маленькой дикарке Пем-Пем: «Мы вас зовем по фамилии!», Но именно этого — что такое «фамилия» — Пем-Пем и не знает. И, подобно ей, подобно остальным шерпам, не знали, несомненно, что такое фамилия, все народы мира, пока жизнь не дошла в своем развитии до строго определенной черты.
От Ромула до наших дней
…приехали ко мне гости: Захар Кириллович Чухопупенко, Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович Смачьненький, заседатель Харлампий Кириллович Хлоста; приехал еще… вот позабыл, право, имя и фамилию… Осип… Осип… Боже мой, его знает весь Миргород! он еще, когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки…