Когда же доводилось читать такого сорта вопросы в газетах, то письменно отвечать на них казалось излишним: во-первых, сами газеты и авторы, которые печатали такие вещи, заслуживали не столько внимания, сколько сострадания, а во-вторых, представлялось неловким, занимать время читателей столь несерьезными мелочами…
   Но каково же было мое удивление, когда как раз подобный же вопрос я прочел в статье автора, к коему я питаю самое искреннее уважение. В статье г. Пасманика из «Общего дела» («Примиренчество проф. Устрялова») имеется следующий абзац:
   «Да будет мне позволено прежде всего затронуть очень деликатный личный момент: почему же проф. Устрялов сам не вернется в Москву и не начнет свое сотрудничество с большевиками? В этаких положениях личный пример – этический долг. Оставаясь физически эмигрантом, нельзя духовно слиться с советской Россией».
   Правда, автор заканчивает этот скользкий абзац стыдливым прибавлением: «но суть дела не в этом». Однако, из песни слова не выкинешь и остается констатировать, что и в серьезных спорах можно встретить подчас этот сомнительный аргумент, употребленный не с целью «обличить» или «обругать» противника, а с добросовестным намерением выявить несостоятельность оспариваемой позиции. Тут уже не приходится отделываться шутками, а нужно ответить серьезно и по существу, хотя бы с несомненным риском сказать нечто само собою разумеющееся. Впрочем, если освободить эту дискуссию от узколичного момента, она может представить интерес.
   Не так давно в том же «Общем деле» довелось мне прочесть тот же аргумент («почему в Москву не едете»), только в значительно менее корректной форме – по адресу проф. Ключникова. Очевидно, он и в самом деле кое-кому кажется убедительным – этот бойкий аргументик!..
II
   В России совершается сейчас давно предсказанный примиренцами сдвиг от утопии к здравому смыслу. Сдвиг идет по всей линии хозяйственного фронта. Разумеется, он затрудняется массою обстоятельств, как экономического, так и политического характера. Страна опустошена, а психология правящей партии слишком прониклась конкретно коммунистическими навыками, чтобы поворот мог сразу овладеть душами партийных низов и мгновенно претвориться в жизнь. Отход совершается постепенно, «на тормозах», с оглядками, с трудностями, в атмосфере народных страданий, недружелюбия к власти, в обстановке полного разрушения национального хозяйства. Лишь мало по малу создадутся в стране сносные условия существования, когда каждый получит реальную возможность быть полезным родине на своем месте, в меру своих знаний и способностей.
   Момент окончательного перелома еще не наступил. Пока раскрепощен обмен, но производство еще не налажено. Намечается разумная программа, но ее нелегко осуществить. Окончательный перелом наступит тогда, когда начнут сказываться реальные результаты нового курса советской власти. Позволительно рассчитывать, что это произойдет сравнительно скоро (примерно к будущей осени), хотя приходится помнить, что достижение благоприятных результатов обусловлено целым рядом разнообразных обстоятельств, из коих на первом месте стоит вопрос об отношении России к внешнему Миру.
   Сейчас массовое возвращение эмиграции на родину едва ли еще могло бы принести ощутительные, благотворные плоды. Пожалуй, оно не пошло бы впрок ни эмиграции, ни России. Момент еще не настал, надо подождать, как это и ни печально. Мы знаем, что в самой Советской России оставшаяся интеллигенция (небольшевистская) далеко не использована сполна. Такова объективная обстановка, и ее нельзя изменить мгновенно. Интеллигенты нередко предпочитают простейшие физические работы (шитье сапог, надзор за огородами) занятиям по специальности, ибо последние не дают возможности существовать (6.000 советских рублей в месяц!), а иногда вдобавок представляются и заведомо бесплодными в силу многообразных стеснений, их связывающих. Условия интеллигентного труда в России за эти четыре года рисуются достаточно безотрадными. Профессора, юристы, учителя, даже врачи – все люди интеллигентных профессий зачастую принуждаются рубить дрова на своих «делянках», чистить мостовые, грузить казенные грузы. Теперь, правда, эти нелепости «коммунистического» быта, игнорирующего элементарнейший принцип разделения труда, начинают понемногу уходить в прошлое. Но покуда процесс «перерождения системы» не определится в своих неизбежных следствиях (реальное воссоздание основных начал «буржуазного» строя), – говорить о долге эмиграции возвращения на родину не приходится. Да помимо всего, оно просто неосуществимо еще фактически: мы знаем, сколько разнообразнейших рогаток нужно в наши дни преодолеть, чтобы попасть эмигранту в родные места. Конечно, тут мыслимы отдельные исключения, даже довольно многочисленные, – но не о них речь.
   В настоящее время следует поставить вопрос лишь о подготовке к предстоящему общему возвращению, дабы как только явится возможность возвратиться с пользой, удалось бы сделать это организованно, без промедлений, словопрений и сутолоки. Равным образом, должны быть приняты меры к разумному определенно самого момента и условий целесообразного возвращения. Для этого необходимо установить контакт с московскою властью.
   Насколько я понимаю, к этому приблизительно и сводилось столь нашумевшее парижское предложение Ю.В. Ключникова. А наши политическое противники, приписав нам лозунг «пора домой», стремятся, по политическим соображениям, истолковать его в смысле, наиболее нам чуждом.
III
   Служить России можно, к счастью, не только на ее территория, но и вне ее. Специфическая особенность данного момента (едва ли особенно продолжительного) состоит в том, что русская политическая эмиграция могла бы ныне за границею принести даже больше пользы родине, чем дома. Она должна помочь иностранцам понять и осмыслить русскую революцию. Она должна примирить «цивилизованный мир» с новой Россией. – Вот пока наиболее общая и в то же время конкретная формула доступного для всей эмиграции «примирения» и «сотрудничества» с Москвой – сотрудничества добровольного и независимого.
   Нужно всеми силами содействовать тому процессу перерождения большевизма и духовно-материального оздоровления страны, который совершается «там, внутри». Нужно, чтобы большевикам удалось перевести страну на «новые хозяйственные рельсы». Как никогда Россия нуждается теперь в помощи иностранцев. И во имя родины обязаны русские люди, рассеянные по пространству всего Мира, добиваться этой помощи, прилагая к нему все усилия, воздействуя на иностранное общественное мнение и, сколько возможно, на правительства.
   Не изрыгать хулы обязаны мы на нашу больную родину и на ее нынешнюю, пусть несовершенную власть, а понять болезнь, как великий кризис на пути к небывалому здоровью. Нужно постичь, полюбить Россию и такою, как она есть. Полюбить не на словах, не в эстетическом любовании только, а на деле. Нужно научиться о многом забыть и многое простить. Вот что значит «духовно возвратиться на родину». Не о военных походах должны мы теперь здесь мечтать, не о восстаниях и заговорах, а о признании всем миром наличной России, страдающей, но неизменно великой.
   И эмиграция наша в этом отношении могла бы многое сделать. Пусть она только смирится и забудет греховно-горделивую мысль свою, что подлинная Россия – только в ней. Нет, Россия все там же, где была – в той же Москве, в том же Петербурге, в тех же безмерных пространствах, которые в рабском виде, удрученный ношей крестной, исходил, благословляя, Христос… В нас же она постольку, поскольку мы – в ней…
   Доселе эмиграция наша в массе лишь старалась оттолкнуть мир от лика нынешней России. Великий вред приносила она этим родной стране, затягивая, осложняя болезнь. Все темное, все дурное в революции (не мало его в ней!) немедленно подхватывали, препарировали для микроскопа, злорадно выносили на всенародные очи; и за деревьями не хотели видеть леса. А между тем, такие цельные явления, как революция, трудно оценивать по клеточкам, взятым от нее для микроскопического исследования.
   «Русской интеллигенции точно медведь на ухо наступил – мелкие страхи, мелкие словечки… Вы мало любили, а с вас много спрашивается, больше, чем с кого-нибудь… Те из нас, кто уцелеет, кого не изомнет с налету вихорь шумный, окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию!..» Так увещевал нашу интеллигенцию Блок, которого теперь посмертно тщатся перетянуть к себе авторы всех этих «мелких страхов» и «мелких словечек». Обычная история!
 
Не вы ль сперва так долго гнали
Его свободный смелый дар?..
 
   Да, пора, пора обратиться лицом к наличной России. Не натравливать на нее Европу, а знакомить Европу с нею, – по старому завету Герцена. Тем более, что сама Европа жаждет этого знакомства, этого общения. Старая Европа тоскует по блоковским «скифам», по новой крови, по новому духу, – о, разве случайны все эти книги Шпенглеров и Гессе!..8
   Единым фронтом, единым разумом, единой волей внедрять в сознание мира факт преображающейся России. Осмыслить, оправдать грозу и бурю, в которых дано это преображение. Вот наша почетная, великая, безмерно трудная и ответственная, но благодарная задача. Нужно пользоваться оставшимся сроком нашей вынужденной жизни за границей, чтоб запечатлеть в мире Россию – и вместе с тем, чтобы облегчить родной стране переход к желанному здоровью, к «новой жизни» тем путем, который она сама выбрала. В нашей власти, быть может, и ускорить срок нашего физического возвращения.
   Но понимает ли это эмиграция?
IV
   За последнее время начинают проявляться в ней некие проблески понимания – это неоспоримо. Но все же преобладающие настроения ее, поскольку они выражаются старыми властителями ее дум, далеки от ориентации на наличную Россию, органически и преемственно превращающуюся в «Россию будущую». Напротив, во всех столицах мира все еще звучит разноголосая и нестройная русская речь, полная слепой, близорукой ненависти к революции и к одержимой ею «красной» стране. По-прежнему «мелкие страхи, мелкие словечки»…
   Поэтому, сейчас приходится, к сожалению, говорить не столько о приобщении эмигрантов к потоку перерождающейся революции, сколько о нейтрализации вреда, который они своею тактикой бессознательно приносят России. Нужно изнутри ликвидировать дурную воинственность известной части русских изгнанников. Нужно парализовать соответствующие влияния их на внешний мир. Такова очередная, насущная задача. Это и делают сейчас, стремятся делать «национал-большевики», реально осуществляя свою идею «тактического примирения и сотрудничества». Если внутри страны эта идея может выражаться в прямой работе (посильной) с советским правительством, или, по крайней мере, в отказе от активной борьбы с ним, – то за границей она должна воплощаться в противодействии всем авантюрам, замышляющимся против нынешней России и в содействии всем шагам к сближению с ней. В этом отношении примиренческое движение уже сделало кое-что: недаром с ним так считаются эмигранты-алармисты, не отрицающие уже его успехов в эмигрантском лагере. На быстрых и сравнительно безболезненных крушениях белых авантюр 20 и 21 годов, на известном повороте мирового общественного мнения в сфере русского вопроса, несомненно, сказался и кризис сознания русской эмиграции, безнадежно утратившей свой единый алармистский облик. Нужно углублять и расширять этот кризис.
   Вот почему позволительно утверждать, что сторонники «национал-большевизма» сугубо полезны для русского дела за границей. Если бы их здесь не было, их нужно было бы выписать. Дома, в качестве технических спецов, они в данный момент не могли бы исполнить и доли той работы на пользу родине, которую они призваны провести за границей, в качестве общественных деятелей, разлагающих «эмигрантщину» и воспитывающих в интеллигенции новое патриотическое сознание. С.С. Лукьянов оказался в белом Париже9 – я в этом глубоко убежден – куда полезнее, чем в красном Петербурге. Повторяю, такова специфическая и несколько парадоксальная особенность данного момента.
   Естественно, что наше преждевременное «возвращение» – в прямых интересах наших политических противников: мы ведем с ними борьбу за духовное преображение эмиграции и видим в этом наш непререкаемый «этический долг». Мы с ними по разному воспринимаем пути возрождения родины, хотя одинаково жаждем этого возрождения. Отсюда, в пылу борьбы, – и дешевые личные нападки, к которым мы так привыкли, отсюда и бесконечные вопросы, «полные яда», которые нам столь часто доводится выслушивать от ортодоксов непримиримости: «когда же в Москву – примиряться?..»
   На это мы вправе ответить в тон:
   – А вот подождите, доконаем вас, обезвредим вконец, исполним наш патриотический долг здесь, – тогда можно будет и домой, с Богом!..

Л.С.10

«Современные Записки». Общественно-политический и литературный журнал. № 12. Париж. 1922 г. («Заря». 1922. № 9-10)

   Журнал «Заря» (Берлин, 1922–1925) – «Орган социал-демократической мысли».
   Критическая оценка газет и журналов (медиакритика) – историческая традиция русской журналистики. Такие рецензии характерны для периодики Русского зарубежья. В этом жанре выступали многие видные публицисты, достигая блестящих результатов. И в данном случае оценка первых томов «Современных записок» оказалась безупречно точной: журнал противостоял «катастрофическому понижению культурного уровня русской интеллигенции последних лет». Примечателен и полемический элемент: меньшевистский критик, защищая «демократию» как свой программный принцип (см.: «Заря». 1923. № 4. С. 124), в то же время упрекал редакторов рецензируемого издания в неспособности решиться на осуждение недостатков «официальной партии с. – ров».
 
   Когда вернутся на родину представители русской демократической интеллигенции, эти 12 вышедших томов «Современных Записок» будут одним из серьезнейших оправдательных документов по делу о русской эмиграции. Пять редакторов этого журнала: Н. Авксентьев, И. Бунаков, М. Вишняк, А. Гуковский и В. Руднев создали в тягчайших условиях изгнания дело, культурное значение которого трудно преувеличить.
   Нас лично интересует здесь одно обстоятельство, имеющее огромное значение для русского общественного развития. Это роль социалистической интеллигенции. Пять редакторов журнала – это все социалисты и притом одной фракции партии соц. – революционеров. Казалось бы, вот положение, при котором труднее всего создать орган культурной концентрации. Ведь это все знают: социалисты – это такие узкие, нетерпимые, сварливые, некультурные люди, что где им браться за такое дело… И однако, только в рядах русского социализма оказалось возможным создание широко культурного дела, куда могли придти все деятели литературы, искусства, науки, философии и политики, честно стремящиеся к более совершенным формам общественной и интеллектуальной жизни. 12 томов, объемистых и интересных, наполненных самым разнообразным материалом из всех областей творчества – это прекрасный документ концентрирующей силы русского социализма. Ни одно другое течение русской общественности не сумело создать ничего подобного по широте культурно-идеологического захвата. Только из рядов русского социализма могла выйти группа, которая в темные годы разброда, развала и тягостной склоки сумела создать единую платформу для самых разнообразно направленных интеллектуально-общественных исканий. Это отрадное свидетельство духовной зрелости и духовной силы русской социалистической интеллигенции, показавшей в этих 12 томах, что она хочет и может поверх текущего момента отстаивать высшую свободу культурно-идеологического творчества.
   Нечего говорить, такое дело связано с большими жертвами и с серьезными неудобствами. Мы их видим и не должны скрывать. Журнал слабо мог выявить свое политическое лицо. В области чисто политической он не давал ответов на ряд волнующих вопросов современности. Руководимый с. – рами, он меньше всего занимался анализом и критикой с. – ровской идеологии с ее залежами утопизма, социального квази-радикализма и органической боязни оказаться не на самом левом фланге. Журнал дал место статье нашего сотрудника Ст. Ивановича11, резко поставившего вопрос об идейно-тактических злоключениях русской с.-д. партии, но напрасно вы стали бы искать в журнале чего-либо подобного в отношении партии с. – ров. Не потому, чтобы в этом королевстве все было благополучно, а потому, что по всей видимости, здесь худой мир предпочитают доброй ссоре. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу – так можно характеризовать отношение журнала к русским социалистическим партиям. Журнал, широко беспартийный, оказался все-таки и с. – ровским, но не потому, что выражал взгляды, официально одобренные этой партией, а потому что недостаточно энергично и последовательно против этих взглядов возражал, хотя по общему своему миросозерцанию и по роли своих руководителей в русской политической жизни идеологически вполне это вмещал. Журнал последовательно защищал идеи демократии и социально-политического реализма против всех, подрывающих их влияние, направлений общественной мысли, но меньше всего против влияний, идущих со стороны официальной партии с. – ров. Мы думаем, что эти влияния не столь безобидны и слабы, чтобы их можно было оставить на заднем плане общественно-политической критики.
   В этом заключается по нашему мнению тяжелая жертва, уплачиваемая руководителями журнала во имя тех его задач культурной концентрации, который он, по нашему мнению, решает в условиях эмиграции наиболее полным, порою блестящим образом.
   Это огромная его заслуга, которую нужно тем более ценить, что за годы гражданской войны и изгнанничества произошло катастрофическое понижение культурного уровня русской интеллигенции. Разучились мыслить о вещах и явлениях, лежащих вне сферы повседневного, отстали не только от нынешнего уровня знаний, но даже от однажды уже достигнутого. «Соврем. Зап.» в этой обстановке являются своего рода интеллектуальным маяком, где можно найти духовный отдых среди общественной и моральной мглы и непогоды этого ужасного русского «текущего момента».

А.Н. ТОЛСТОЙ

Рыцарь («Накануне». 1922. 31 марта)

   «Накануне» – «ежедневная газета». Выходила в Берлине (1922–1924), являлась продолжением журнала «Смена вех» (Париж, 1921–1922). Политбюро ЦК ВКП(б) оказывало газете финансовую поддержку, надеясь использовать сменовеховских публицистов для раскола белой эмиграции. Однако все они, желая сотрудничать с советской властью ради экономического и культурного возрождения России, имели свои принципы, от которых вовсе не хотели отказываться, как, впрочем, и большевики, цензура которых запрещала распространение в России некоторых номеров газеты, включавших слишком самостоятельное мнение о внутренней и внешней политике Совета народных комиссаров. К числу таких независимых публицистов относился и Алексей Николаевич Толстой (1882/1883—1945) – прозаик, драматург, критик, журналист. В годы Первой мировой войны был корреспондентом газеты «Русские ведомости» на Западном фронте, во время гражданской войны опубликовал ряд резких антибольшевистских статей. В своих статьях Толстой утверждал идеалы добра и милосердия, подлинное благородство человека, способного к защите жизни своего политического противника. Заметка о В. Д. Набокове не только образец жанра некролога, но и свидетельство его симпатии к деятелям конституционно-демократической партии. Открытое письмо Н.В. Чайковскому – образец другого жанра – свидетельствует, что его автор, мужественный человек, не побоялся ненависти белых и ненависти красных, потому что совесть звала его в Россию, чтобы «хоть гвоздик свой собственный, – но вбить в истрепанный бурями русский корабль».
 
   Взволнованный голос забормотал в телефонную трубку: – Ужас… ужас… Убит на месте Набоков.
   Потрясенное сознание, протестуя, не веря, не допуская, вызывает у меня живой образ, живого человека.
   Я его вижу: рослый, красивый, гордый, быть может слишком, не по нынешним временам красивый и гордый человек, из породы отменных, отмеченных русской расы: Владимир Дмитриевич Набоков.
   Человек с высокой душой, с возвышенным умом.
   Про таких людей говорят устаревшее ныне слово: Рыцарь. Да, я знаю, жил он мужественно и честно и умер так, как умирают люди, имя которых заносится в золотые списки бессмертия: защищая чужую жизнь своего политического противника. Когда он схватил убийцу за руку, – людишки, эти все друзья, борцы, благороднейшие личности, исчезли, как пыль. В опустевшем зале боролись рыцарь и убийца.
   И другой убийца подошел к рыцарю и выстрелил ему в сердце.
   Черные руки, черные не от земли, не от работы, – от черной, скипевшейся в ненависти крови, – протянулись за новой жертвой, отняли высокую жизнь.
   Вы, стреляющие сзади, убиваете самих себя. Ваше дело – черное, проклятое. И смерть Набокова лишь с новой силой поднимет сердца на защиту от черных рук Великомученицы России.

Открытое письмо Н.В. Чайковскому («Накануне». 1922. 14 апреля)

   Глубокоуважаемый Николай Васильевич, обращаюсь к Вам как к председателю Комитета помощи писателям, потребовавшему у меня объяснений моего сотрудничества в «Накануне»12. С большой охотой даю эти объяснения.
   В Вашем письме вопрос, – почему я пошел? – непосредственно связан с почти предрешенным обвинением меня. Поэтому, предварительно, я принужден отвести обвинение и затем уже ответить Вам.
   Газета «Накануне», «заведомо издающаяся на большевистские деньги», как Вы пишете, – на самом деле издается на деньги частного лица13, не имеющего никакой связи с нынешним правительством России. «Накануне» есть газета свободная, редакция состоит из членов группы «Смена Вех», сотрудники – из примыкающих, в широком смысле, к общей линии этого направления. Основным условием моего сотрудничества было то, что «Накануне» – не официоз.
   Затем: – задача газеты «Накануне» не есть, – как Вы пишете, – борьба с русской эмиграцией, но есть борьба за русскую государственность. Если в периоде этой борьбы газета борется и будет бороться с теми или иными политическими партиями в эмиграции, то эту борьбу не нужно рассматривать как цель газеты, но как тактику, применяемую во всякой политической борьбе.
   Я же, сотрудник этой газеты, вошедший в нее на самых широких началах независимости, – политической борьбы не веду, ибо считаю, что писатель, оставляющий свое прямое занятие – художественное творчество – для политической борьбы, поступает неразумно, и для себя и для дела – вредно.
   Теперь позвольте мне указать на причины, заставившие меня вступить сотрудником в газету, которая ставит себе целью: – укрепление русской государственности, восстановление в разоренной России хозяйственной жизни и утверждение великодержавности России. В существующем ныне большевистском правительстве газета «Накануне» видит ту реальную, – единственную в реальном плане, – власть, которая одна сейчас защищает русские границы от покушения на них соседей, поддерживает единство русского государства и на Генуэзской конференции одна выступает в защиту России от возможного порабощения и разграбления ее иными странами.
   Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, т. е. человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед. В эти годы погибли два моих родных брата, – один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядей, восемь человек моих родных умерло от голода и болезней. Я сам с семьей страдал ужасно. Мне было за что ненавидеть.
   Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами. Каждый день мы определяли новый срок, когда большевики должны пасть, – были несомненные признаки их конца. Парижская жизнь начала походить на бред. Мы бредили наяву, в трамваях, на улицах. Французы нас боялись, как сумасшедших. Строчка телеграммы, по большей части сочиняемой на месте, в редакции, – приводила нас в исступление, мы покупали чемоданы, чтобы ехать в вот-вот готовую пасть Москву. Мы были призраками, бродящими по великому городу. От этого постоянного столкновения воспаленной фантазии с реальностью, от этих постоянных сотрясений многие не выдерживали. Мы были просто несчастными существами, оторванными от родины, птицами, спугнутыми с родных гнезд. Быть может, когда мы вернемся в Россию, остававшиеся там начнут считаться с нами в страданиях. Наших было не меньше: мы ели горький хлеб на чужбине.
   Затем наступили два события, которые одним подбавили жару в их надеждах на падение большевиков, на других повлияли совсем по-иному. Это были война с Польшей и голод в России.
   Я в числе многих, многих других не мог сочувствовать полякам, завоевавшим русскую землю, не мог пожелать установления границ 72 года или отдачи полякам Смоленска, который 400 лет тому назад, в точно такой же обстановке, защищал воевода Шеин от польских войск, явившихся так же по русскому зову под стены русского города. Всей своей кровью я желал победы красным войскам. Какое противоречие. Я все еще был наполовину в призрачном состоянии, в бреду. Приспело новое испытание: апокалипсические времена русского голода. Россия вымирала. Кто был виноват? Не все ли равно – кто виноват, когда детские трупики сваливаются, как штабели дров у железнодорожных станций, когда едят человеческое мясо. Все, все мы, скопом, соборно, извечно виноваты. Но, разумеется, нашлись непримиримые: они сказали, – голод ужасен, но – с разбойниками, захватившими в России власть, мы не примиримся, – ни вагона хлеба в Россию, где этот вагон лишний день продлит власть большевиков! К счастью, таких было немного. В Россию все же повезли хлеб, и голодные его ели.