Страница:
Во исполнение этого хитроумного плана в 1953 г . и сделали бывшего командира корпуса, который победоносно сражался в Берлине, первым заместителем министра внутренних дел.
А вот боевой комбат, Герой Советского Союза Степан Неустроев к тому времени уже шесть лет как был приписан в этой охранной системе. После вынужденного перехода из полка Зинченко к Мочалову военная служба стала капитана еще больше тяготить. И не потому, что на новом месте его встретили плохо. Батальон, который он принял, был ему хорошо знаком. Ведь комбат командовал им еще в 44-м, в Латвии. Просто Неустроеву как многим фронтовым офицерам, привыкшим за четыре года войны пусть и к тяжелой, но полной высокого смысла ратной работе по защите Отечества, было очень сложно возвращаться в повседневную армейскую рутину. Каждый день капитан с утра объезжал заставы на временной границе между Западной и Восточной Германией, проверял службу полевых караулов и сторожевых постов. Поздно вечером возвращался в штаб. А наутро все то же самое снова… В конце концов стал выпрашивать у командования службу побоевитей. И напросился на свою голову. В конце 40-х годов был переведен в систему МВД. А там приказ сверху, против которого, как известно, не попрешь: направили на Урал, в г. Ала-паевск, начальником лагеря для немецких военнопленных.
Только успел попривыкнуть к общению с недавним противником на поле боя, который теперь был занят на строительстве дорог и жилья, как перевели охранять своих. От такого, как ни крути, унизительного превращения из боевого офицера, достойно провоевавшего «на передке» всю войну и бравшего Рейхстаг, в высокопоставленного лагерного «бобика», было особенно тошно. Тем более что Неустроев уже знал: большую часть «околюченного контингента» составляли как раз те самые прошедшие гитлеровский плен солдаты, которых с такой преступной щедростью оставляло в «котлах» и окружениях в 1941—1942 гг. наше высшее командование.
Мысль об этом высочайшем предательстве, по тем временам страшно крамольная, все больше и больше овладевала Степаном. И неизвестно, как долго все это продолжалось бы и чем для капитана кончилось, если бы страну не перевернула смерть Сталина. Поначалу жестоко воспитанный в безрассудной любви к Вождю, Отцу и Учителю народ захлебнулся в неподдельном горе. Но очень быстро жизнь стала брать свое. И все больше людей – в том числе и в погонах – стали понимать, что от них ушел не отец родной, а жестокий властитель, три с лишним десятилетия скупо отсчитывающий миллионам своих подданных часы и даже минуты жизни. Тех, кто прозрел гораздо раньше, выпустила на волю большая амнистия. Охранники со своими натасканными на человека овчарками оказались не у дел. Неустроев же обрадовался. С облегчением «спрыгнув с поводка», он уволился в запас. И уехал в Свердловск, где поступил на завод простым рабочим. Как это ни покажется странным, но после многолетнего общения с надутым командованием и тошнотворными лагерными буднями, большой заводской коллектив и простая, ясная работа стали для него настоящим отдохновением. Подавляющее большинство напарников были из фронтовиков. С ними Степану все было понятно без слов. Общались по-братски. Работали на совесть. Неустроев стал слесарем пятого разряда. И уже стал забывать, что когда-то был боевым офицером, что командовал воинскими подразделениями, как судьба вдруг снова сделала крутой вираж.
Возвращение в строй
За честь друзей – живых и павших
Науке приоткрывают глаза
Начальство смыкает ряды
А вот боевой комбат, Герой Советского Союза Степан Неустроев к тому времени уже шесть лет как был приписан в этой охранной системе. После вынужденного перехода из полка Зинченко к Мочалову военная служба стала капитана еще больше тяготить. И не потому, что на новом месте его встретили плохо. Батальон, который он принял, был ему хорошо знаком. Ведь комбат командовал им еще в 44-м, в Латвии. Просто Неустроеву как многим фронтовым офицерам, привыкшим за четыре года войны пусть и к тяжелой, но полной высокого смысла ратной работе по защите Отечества, было очень сложно возвращаться в повседневную армейскую рутину. Каждый день капитан с утра объезжал заставы на временной границе между Западной и Восточной Германией, проверял службу полевых караулов и сторожевых постов. Поздно вечером возвращался в штаб. А наутро все то же самое снова… В конце концов стал выпрашивать у командования службу побоевитей. И напросился на свою голову. В конце 40-х годов был переведен в систему МВД. А там приказ сверху, против которого, как известно, не попрешь: направили на Урал, в г. Ала-паевск, начальником лагеря для немецких военнопленных.
Только успел попривыкнуть к общению с недавним противником на поле боя, который теперь был занят на строительстве дорог и жилья, как перевели охранять своих. От такого, как ни крути, унизительного превращения из боевого офицера, достойно провоевавшего «на передке» всю войну и бравшего Рейхстаг, в высокопоставленного лагерного «бобика», было особенно тошно. Тем более что Неустроев уже знал: большую часть «околюченного контингента» составляли как раз те самые прошедшие гитлеровский плен солдаты, которых с такой преступной щедростью оставляло в «котлах» и окружениях в 1941—1942 гг. наше высшее командование.
Мысль об этом высочайшем предательстве, по тем временам страшно крамольная, все больше и больше овладевала Степаном. И неизвестно, как долго все это продолжалось бы и чем для капитана кончилось, если бы страну не перевернула смерть Сталина. Поначалу жестоко воспитанный в безрассудной любви к Вождю, Отцу и Учителю народ захлебнулся в неподдельном горе. Но очень быстро жизнь стала брать свое. И все больше людей – в том числе и в погонах – стали понимать, что от них ушел не отец родной, а жестокий властитель, три с лишним десятилетия скупо отсчитывающий миллионам своих подданных часы и даже минуты жизни. Тех, кто прозрел гораздо раньше, выпустила на волю большая амнистия. Охранники со своими натасканными на человека овчарками оказались не у дел. Неустроев же обрадовался. С облегчением «спрыгнув с поводка», он уволился в запас. И уехал в Свердловск, где поступил на завод простым рабочим. Как это ни покажется странным, но после многолетнего общения с надутым командованием и тошнотворными лагерными буднями, большой заводской коллектив и простая, ясная работа стали для него настоящим отдохновением. Подавляющее большинство напарников были из фронтовиков. С ними Степану все было понятно без слов. Общались по-братски. Работали на совесть. Неустроев стал слесарем пятого разряда. И уже стал забывать, что когда-то был боевым офицером, что командовал воинскими подразделениями, как судьба вдруг снова сделала крутой вираж.
Возвращение в строй
Неустроев потом вспоминал, что все решил случай: в 1957 г . их цех досрочно выполнил план. Всем выдали премиальные, прогрессивку. Самому Степану, как бывшему фронтовику, дали еще за выслугу какие-то надбавки, да еще в компании нескольких особо выдающихся передовиков по бесплатным путевкам отправили отдыхать в Ялту. Первый раз в своей жизни, в которой, сколько себя помнил, только вкалывал, сражался да служил, 34-летний ветеран войны и труда отдыхал на курорте. Это было потрясение. На обратном пути домой сделал остановку в Москве. Решил навестить старых фронтовых друзей, с которыми не виделся почти двенадцать лет.
Первым нашел Константина Самсонова. Он служил недалеко от Москвы и уже носил звание полковника. Навестил также Якова Шатилова – старшего брата командира 150-й дивизии. С ним получился интересный разговор, в конце которого Шатилов позвонил по телефону генералу Переверткину и сказал, что вот-де у него в гостях Неустроев. Вот как бывший комбат вспоминал встречу с бывшим комкором: «Переверткин послал за мной машину и попросил обязательно приехать к нему на работу.
Я поехал в министерство…
В просторной и строго обставленной приемной сидели, как сейчас помню, три генерала, пять полковников и несколько человек в штатской одежде. Все на коленях держали пухлые папки, очевидно, с документами для доклада. Капитан Волков, секретарь Переверткина, посадил меня на стул около входной двери и попросил подождать, а сам пошел доложить первому заму. Не прошло и двух минут, как из кабинета в приемную вышел Семен Никифорович. Все встали. Поднялся со стула и я. «Товарищи, – обратился он к присутствующим. – Извините, сегодня приема не будет. Приехал комбат, с которым вместе воевали». – И он подошел ко мне.
До позднего вечера вспоминали мы о боях и походах, о живых и погибших. Наша встреча закончилась тем, что Семен Никифо-рович уговорил меня вернуться в армию. Из Москвы я приехал в Свердловск уже военным» [141].
На самом деле столь моментальное превращение уже освоившегося на гражданке Неустроева опять в человека в погонах (в Челябинске-44 он командовал полком по охране атомного завода) было совсем не случайным. С начала 50-х отношения между СССР и бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции опасно балансировали на грани «холодной» и самой что ни на есть «горячей» войны. Шли боевые действия в Корее, в которых на стороне северокорейских коммунистов участвовали китайские «добровольцы» и советские летчики. В Советском Союзе была испытана атомная бомба. Полным ходом шла разработка ракетной техники. С этим оружием быстро дряхлеющий Сталин вполне мог напоследок громко хлопнуть дверью…
Собственно, готовиться к «новому революционному» переделу мира военными средствами Сталин взялся чуть ли не сразу же, как растаяли в небе огни праздничного победного салюта. Несмотря на широкую демобилизацию, в армии был задержан костяк офицерского и генеральского корпуса, основную часть которого составляла молодежь (например, 38,7% командиров полков были не старше 35 лет), обладавшая при этом богатым фронтовым опытом. С этим же прицелом были сохранены наиболее боеспособные, особой ударной мощи части и соединения. Характерна в этом плане послевоенная судьба командира взвода дистанционного управления 322-го отдельного артдивизиона особой мощности В. Чернышева. Закончив войну у стен Рейхстага, старший лейтенант только и думал что о скорейшем окончании армейской службы. Правда, сначала пришлось серьезно подлечиться. Ведь при двух, если считать только серьезные, ранениях в руку и в ногу офицер Чернышев ни разу не уходил из строя. А потому твердо намеревался вернуться туда, куда всю войну рвалась душа. На гражданку, в неоконченный университет. Материальное положение теперь позволяло хоть и скромно, но без особых хлопот спокойно отдаться изучению любимых наук. Выручали присвоенные еще на войне и догонявшие уже после нее боевые награды, к которым полагались ежемесячные наградные добавки к жалованью: за орден Красного Знамени – 20 рублей, Отечественной войны 1-й степени – также 20, за тот же орден 2-й степени – 15. Да и вообще, с вольной удалью еще не прожитой молодости страшно хотелось вскочить на (тоже наградной, оформленный ему «в личную собственность») трофейный мотоцикл марки ДКВ. Чтобы, побыстрее оформившись в «дембеля», умчаться в полузабытую мирную жизнь, где для сдачи сессии не надо убегать в «самоволку», а для свободного погружения в любимые математику или радиотехнику становиться нарушителем распорядка или устава.
Но Чернышеву ответили:
– Не для таких, как вы! Армии тоже нужны грамотные люди…
Так что вместе с родным 322-м артдивизионом, который в соответствии с первым же после Победы сталинским приказом стал гордо именоваться 1-й Берлинский отдельный артиллерийский особой мощности дивизион, пришлось сначала задержаться в составе наших оккупационных войск на германской земле. Затем в начале 1946 г . перебраться в г. Борисов. И наконец, на весьма значительный срок укорениться в месте еще довоенной дислокации дивизиона – в небольшом, знаменитом своими старинными суконными фабриками городе Клинцы Брянской области.
Именно в Клинцы, родной свой город, вернулся после демобилизации Саша Лисименко. Но как и многие в начале 50-х годов, снова был призван в армию, где в звании капитана служил в политорганах артполка где-то в медвежьем углу на Кольском полуострове.
Что касается майора Н. Иванова – фронтового «крестного» Саши Лисименко и всех остальных «маковцев», то тот и после победы из армии никуда не уходил. Продолжал свою службу кадрового офицера. Занимал должности заместителя командира артиллерийского полка, заместителя командира бригады. В 1960 г . окончил Академию им. М. В. Фрунзе. И вплоть до самой своей отставки в 1992 г . служил в аппарате Главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения (РВСН).
В сентябре 1952 г . – сразу же после присвоения воинского звания лейтенанта запаса, в армию снова призвали и Михаила Минина. До этого он уже успел закончить прерванную войной учебу в техникуме, поработать на Псковщине ответственным секретарем, редактором районной газеты. Потом переехал в Ленинград, трудился мастером на заводе и даже поступил на заочное отделение в институт. Но вот снова армия, 7-й понтонно-мостовой полк, который дислоцировался в предместьях Ленинграда, и офицерская должность заместителя командира роты по политчасти.
Всем бывшим фронтовикам, как оставшимся в армейских рядах после победы, так и вновь в них вернувшимся, скучать не пришлось. В это время в армии появилась новая боевая техника. Возросли требования к войскам. Словом, вкалывать пришлось много: с подъема в шесть утра и до самого отбоя.
Первым нашел Константина Самсонова. Он служил недалеко от Москвы и уже носил звание полковника. Навестил также Якова Шатилова – старшего брата командира 150-й дивизии. С ним получился интересный разговор, в конце которого Шатилов позвонил по телефону генералу Переверткину и сказал, что вот-де у него в гостях Неустроев. Вот как бывший комбат вспоминал встречу с бывшим комкором: «Переверткин послал за мной машину и попросил обязательно приехать к нему на работу.
Я поехал в министерство…
В просторной и строго обставленной приемной сидели, как сейчас помню, три генерала, пять полковников и несколько человек в штатской одежде. Все на коленях держали пухлые папки, очевидно, с документами для доклада. Капитан Волков, секретарь Переверткина, посадил меня на стул около входной двери и попросил подождать, а сам пошел доложить первому заму. Не прошло и двух минут, как из кабинета в приемную вышел Семен Никифорович. Все встали. Поднялся со стула и я. «Товарищи, – обратился он к присутствующим. – Извините, сегодня приема не будет. Приехал комбат, с которым вместе воевали». – И он подошел ко мне.
До позднего вечера вспоминали мы о боях и походах, о живых и погибших. Наша встреча закончилась тем, что Семен Никифо-рович уговорил меня вернуться в армию. Из Москвы я приехал в Свердловск уже военным» [141].
На самом деле столь моментальное превращение уже освоившегося на гражданке Неустроева опять в человека в погонах (в Челябинске-44 он командовал полком по охране атомного завода) было совсем не случайным. С начала 50-х отношения между СССР и бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции опасно балансировали на грани «холодной» и самой что ни на есть «горячей» войны. Шли боевые действия в Корее, в которых на стороне северокорейских коммунистов участвовали китайские «добровольцы» и советские летчики. В Советском Союзе была испытана атомная бомба. Полным ходом шла разработка ракетной техники. С этим оружием быстро дряхлеющий Сталин вполне мог напоследок громко хлопнуть дверью…
Собственно, готовиться к «новому революционному» переделу мира военными средствами Сталин взялся чуть ли не сразу же, как растаяли в небе огни праздничного победного салюта. Несмотря на широкую демобилизацию, в армии был задержан костяк офицерского и генеральского корпуса, основную часть которого составляла молодежь (например, 38,7% командиров полков были не старше 35 лет), обладавшая при этом богатым фронтовым опытом. С этим же прицелом были сохранены наиболее боеспособные, особой ударной мощи части и соединения. Характерна в этом плане послевоенная судьба командира взвода дистанционного управления 322-го отдельного артдивизиона особой мощности В. Чернышева. Закончив войну у стен Рейхстага, старший лейтенант только и думал что о скорейшем окончании армейской службы. Правда, сначала пришлось серьезно подлечиться. Ведь при двух, если считать только серьезные, ранениях в руку и в ногу офицер Чернышев ни разу не уходил из строя. А потому твердо намеревался вернуться туда, куда всю войну рвалась душа. На гражданку, в неоконченный университет. Материальное положение теперь позволяло хоть и скромно, но без особых хлопот спокойно отдаться изучению любимых наук. Выручали присвоенные еще на войне и догонявшие уже после нее боевые награды, к которым полагались ежемесячные наградные добавки к жалованью: за орден Красного Знамени – 20 рублей, Отечественной войны 1-й степени – также 20, за тот же орден 2-й степени – 15. Да и вообще, с вольной удалью еще не прожитой молодости страшно хотелось вскочить на (тоже наградной, оформленный ему «в личную собственность») трофейный мотоцикл марки ДКВ. Чтобы, побыстрее оформившись в «дембеля», умчаться в полузабытую мирную жизнь, где для сдачи сессии не надо убегать в «самоволку», а для свободного погружения в любимые математику или радиотехнику становиться нарушителем распорядка или устава.
Но Чернышеву ответили:
– Не для таких, как вы! Армии тоже нужны грамотные люди…
Так что вместе с родным 322-м артдивизионом, который в соответствии с первым же после Победы сталинским приказом стал гордо именоваться 1-й Берлинский отдельный артиллерийский особой мощности дивизион, пришлось сначала задержаться в составе наших оккупационных войск на германской земле. Затем в начале 1946 г . перебраться в г. Борисов. И наконец, на весьма значительный срок укорениться в месте еще довоенной дислокации дивизиона – в небольшом, знаменитом своими старинными суконными фабриками городе Клинцы Брянской области.
Именно в Клинцы, родной свой город, вернулся после демобилизации Саша Лисименко. Но как и многие в начале 50-х годов, снова был призван в армию, где в звании капитана служил в политорганах артполка где-то в медвежьем углу на Кольском полуострове.
Что касается майора Н. Иванова – фронтового «крестного» Саши Лисименко и всех остальных «маковцев», то тот и после победы из армии никуда не уходил. Продолжал свою службу кадрового офицера. Занимал должности заместителя командира артиллерийского полка, заместителя командира бригады. В 1960 г . окончил Академию им. М. В. Фрунзе. И вплоть до самой своей отставки в 1992 г . служил в аппарате Главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения (РВСН).
В сентябре 1952 г . – сразу же после присвоения воинского звания лейтенанта запаса, в армию снова призвали и Михаила Минина. До этого он уже успел закончить прерванную войной учебу в техникуме, поработать на Псковщине ответственным секретарем, редактором районной газеты. Потом переехал в Ленинград, трудился мастером на заводе и даже поступил на заочное отделение в институт. Но вот снова армия, 7-й понтонно-мостовой полк, который дислоцировался в предместьях Ленинграда, и офицерская должность заместителя командира роты по политчасти.
Всем бывшим фронтовикам, как оставшимся в армейских рядах после победы, так и вновь в них вернувшимся, скучать не пришлось. В это время в армии появилась новая боевая техника. Возросли требования к войскам. Словом, вкалывать пришлось много: с подъема в шесть утра и до самого отбоя.
За честь друзей – живых и павших
За два года службы в понтонно-мостовом полку у Минина окончательно созрело решение продолжить учебу именно по военной специальности. И ни где-нибудь, а в Москве, в академии. Сделать это было непросто. За плечами оказалась не только война, но и неоднократные в течение 13 лет перерывы в учебе. Да и время поджимало. До предельного для поступления в академию возраста – 32 года – оставались считанные месяцы. Но очень уж хотелось учиться. А кроме того, не оставляла надежда, что в столице у него появятся гораздо большие возможности для продолжения активной борьбы за восстановление исторической правды о штурме Рейхстага.
Первую часть поставленной перед собой задачи Михаил Минин выполнил «на ура». Успешно выдержав в июле—августе 1954 г . вступительные конкурсные экзамены, он был зачислен слушателем 1-го курса электромеханического факультета Военно-инженерной академии им. В. Куйбышева.
Со второй все оказалось много сложнее. В кругах бывших участников войны немало людей знало, что и штурм Рейхстага, и водружение знамен проходили совсем не так, как это уже после Победы преподносила официальная пропаганда. И в 40-е, и в 50-е гг. соответствующие отделы ЦК и структуры Минобороны немало потрудились, чтобы заиграть или отфутболить многочисленные ветеранские письма об этом. Так что правдивые свидетельства Минина особых «Америк», может быть, и не открывали. Но дерзко шли против утвержденной властями «официальной» правды, многократно процеженной сквозь идеологические, научно-исторические, патриотические и прочие фильтры. Кроме того, военнослужащий Советской Армии, слушатель военной академии М. Минин прекрасно осознавал, что, открыто выступив против фальсификации, он не просто бросит вызов ее влиятельным создателям из генералитетских рядов. Но и покусится на «священную для них корову» – приказ № 6 за подписью Г. Жукова. Сам маршал после смерти Сталина был вновь возвращен из опалы в Москву. И в июне 1953 г . сильно помог Н. Хрущеву сначала устранить «банду Берии», а потом и противостоять «антипартийной группе» ортодоксальных сталинских соратников. В результате вроде бы наглухо и бесповоротно задвинутый в угол военачальник снова набрал в верхах большую силу: стал заместителем министра, а с 1955 г . и министром обороны СССР, в 1957 г . даже вошел в состав Президиума ЦК КПСС. К сожалению, на этих высоких постах у Жукова, несомненно обладавшего многими незаурядными качествами крупного военачальника и государственного деятеля, снова проявились типичные родимые пятна генерала «сталинской плеяды»: гипертрофированная, переходящая порой в самодурство страсть повелевать и грубая, легко впадающая в жестокость требовательность. «Будучи наслышан о его высокой требовательности и крутом характере, – пояснял мне много лет спустя Михаил Петрович, – я не стал раньше времени искушать судьбу, опасаясь быть исключенным из академии. Но и бесконечно откладывать обнародование истины не мог, о чем мне не раз напоминали знавшие ее мои товарищи по учебе. Кроме того, я уже знал, что Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС вот-вот должен был завершить подготовку к изданию предпоследнего тома шеститомной истории Великой Отечественной войны. И было очень важно не дать в нем закрепиться фальсификации. Поэтому я решил: после окончания 3-го курса, когда уже будут сданы все экзамены по теоретическим и общеобразовательным дисциплинам, прежде всего, написать письмо в газету „Красная Звезда“.
До этого письма в жизни Минина произошло еще одно событие, которое добавило ему решимости. Летом 1957 г ., то есть как раз после окончания 3-го курса академии, майора разыскал Саша Лисименко. Встретились однополчане в Ленинграде, куда Саша заскочил во время очередного отпуска. И после долгого, обстоятельного разговора твердо решили сделать все, чтобы отстоять правду и честь своих боевых друзей – подлинных героев штурма Рейхстага.
Письмо свое в главную газету Минобороны СССР Минин – как и намечал – отправил в конце сентября 1957 г . И надо ж такому случиться, что в тот же день через четыре часа после его отправки из официальных сообщений по радио и в прессе узнал о том, что маршал Г. Жуков с должности министра обороны СССР снят. О том, за что конкретно, понять по этим сухим, малосодержательным текстам было трудно. Более обстоятельные документы стали доступны только 20 лет спустя. Из них стало ясно, что Жуков, помогая Хрущеву по идейным соображениям, совершил в глазах последнего роковой для своей карьеры проступок. Он не только напугал Хрущева и стоящий за его спиной партаппарат своими намерениями якобы исключительно по собственному усмотрению подпирать (или не подпирать) власть штыками («ни один танк не сдвинется с места без моего приказа»). Но и крайне насторожил номенклатуру тем, что на июньском 1957 г . Пленуме ЦК жестко поставил вопрос о необходимости тщательного изучения массовых репрессий, наказания всех виновных в этих преступлениях и переводе политических дел в разряд «уголовных». При этом, обратив внимание Н. Хрущева на странный принцип избирательности в упоминании имен ретивых кремлевских карателей, маршал вдруг спросил его:
– А вы разве не подписывали бумаги о расстрелах по Украине?
Что же говорить о реакции остальных: ведь все они если не были прямо замараны, то одобряли, хлопали, называли это «поддержкой генеральной линии партии». Так что дальнейших разоблачений опасались все, предпочитая предавать гласности лишь те документы, которые помогали свалить конкурентов в борьбе за посты и привилегии.
Получалось, что сильно политически прозревший Жуков в очередной раз «разворошил муравейник». И его «съели». Что в какой-то мере сняло опасения Минина об исключении из академии за обсуждение приказа № 6. Но зато породило новую тревогу, связанную уже с чехардой в кремлевских покоях, где, судя по всему, «меняли шило на мыло».
Действительно, очень скоро стало ясно, что случившееся ничего не меняло в главном. Просто укрывшись за маской «коллективного руководства» и выступая от имени «широких народных масс», партийно-государственная номенклатура стала действовать несколько тоньше и чуть менее откровенно давить. А так, называя себя «подлинно ленинской», все равно оставалась во многом «истинно сталинской». То есть все равно царила, диктовала и всячески цеплялась за прежние догмы и старую ложь…
Первую часть поставленной перед собой задачи Михаил Минин выполнил «на ура». Успешно выдержав в июле—августе 1954 г . вступительные конкурсные экзамены, он был зачислен слушателем 1-го курса электромеханического факультета Военно-инженерной академии им. В. Куйбышева.
Со второй все оказалось много сложнее. В кругах бывших участников войны немало людей знало, что и штурм Рейхстага, и водружение знамен проходили совсем не так, как это уже после Победы преподносила официальная пропаганда. И в 40-е, и в 50-е гг. соответствующие отделы ЦК и структуры Минобороны немало потрудились, чтобы заиграть или отфутболить многочисленные ветеранские письма об этом. Так что правдивые свидетельства Минина особых «Америк», может быть, и не открывали. Но дерзко шли против утвержденной властями «официальной» правды, многократно процеженной сквозь идеологические, научно-исторические, патриотические и прочие фильтры. Кроме того, военнослужащий Советской Армии, слушатель военной академии М. Минин прекрасно осознавал, что, открыто выступив против фальсификации, он не просто бросит вызов ее влиятельным создателям из генералитетских рядов. Но и покусится на «священную для них корову» – приказ № 6 за подписью Г. Жукова. Сам маршал после смерти Сталина был вновь возвращен из опалы в Москву. И в июне 1953 г . сильно помог Н. Хрущеву сначала устранить «банду Берии», а потом и противостоять «антипартийной группе» ортодоксальных сталинских соратников. В результате вроде бы наглухо и бесповоротно задвинутый в угол военачальник снова набрал в верхах большую силу: стал заместителем министра, а с 1955 г . и министром обороны СССР, в 1957 г . даже вошел в состав Президиума ЦК КПСС. К сожалению, на этих высоких постах у Жукова, несомненно обладавшего многими незаурядными качествами крупного военачальника и государственного деятеля, снова проявились типичные родимые пятна генерала «сталинской плеяды»: гипертрофированная, переходящая порой в самодурство страсть повелевать и грубая, легко впадающая в жестокость требовательность. «Будучи наслышан о его высокой требовательности и крутом характере, – пояснял мне много лет спустя Михаил Петрович, – я не стал раньше времени искушать судьбу, опасаясь быть исключенным из академии. Но и бесконечно откладывать обнародование истины не мог, о чем мне не раз напоминали знавшие ее мои товарищи по учебе. Кроме того, я уже знал, что Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС вот-вот должен был завершить подготовку к изданию предпоследнего тома шеститомной истории Великой Отечественной войны. И было очень важно не дать в нем закрепиться фальсификации. Поэтому я решил: после окончания 3-го курса, когда уже будут сданы все экзамены по теоретическим и общеобразовательным дисциплинам, прежде всего, написать письмо в газету „Красная Звезда“.
До этого письма в жизни Минина произошло еще одно событие, которое добавило ему решимости. Летом 1957 г ., то есть как раз после окончания 3-го курса академии, майора разыскал Саша Лисименко. Встретились однополчане в Ленинграде, куда Саша заскочил во время очередного отпуска. И после долгого, обстоятельного разговора твердо решили сделать все, чтобы отстоять правду и честь своих боевых друзей – подлинных героев штурма Рейхстага.
Письмо свое в главную газету Минобороны СССР Минин – как и намечал – отправил в конце сентября 1957 г . И надо ж такому случиться, что в тот же день через четыре часа после его отправки из официальных сообщений по радио и в прессе узнал о том, что маршал Г. Жуков с должности министра обороны СССР снят. О том, за что конкретно, понять по этим сухим, малосодержательным текстам было трудно. Более обстоятельные документы стали доступны только 20 лет спустя. Из них стало ясно, что Жуков, помогая Хрущеву по идейным соображениям, совершил в глазах последнего роковой для своей карьеры проступок. Он не только напугал Хрущева и стоящий за его спиной партаппарат своими намерениями якобы исключительно по собственному усмотрению подпирать (или не подпирать) власть штыками («ни один танк не сдвинется с места без моего приказа»). Но и крайне насторожил номенклатуру тем, что на июньском 1957 г . Пленуме ЦК жестко поставил вопрос о необходимости тщательного изучения массовых репрессий, наказания всех виновных в этих преступлениях и переводе политических дел в разряд «уголовных». При этом, обратив внимание Н. Хрущева на странный принцип избирательности в упоминании имен ретивых кремлевских карателей, маршал вдруг спросил его:
– А вы разве не подписывали бумаги о расстрелах по Украине?
Что же говорить о реакции остальных: ведь все они если не были прямо замараны, то одобряли, хлопали, называли это «поддержкой генеральной линии партии». Так что дальнейших разоблачений опасались все, предпочитая предавать гласности лишь те документы, которые помогали свалить конкурентов в борьбе за посты и привилегии.
Получалось, что сильно политически прозревший Жуков в очередной раз «разворошил муравейник». И его «съели». Что в какой-то мере сняло опасения Минина об исключении из академии за обсуждение приказа № 6. Но зато породило новую тревогу, связанную уже с чехардой в кремлевских покоях, где, судя по всему, «меняли шило на мыло».
Действительно, очень скоро стало ясно, что случившееся ничего не меняло в главном. Просто укрывшись за маской «коллективного руководства» и выступая от имени «широких народных масс», партийно-государственная номенклатура стала действовать несколько тоньше и чуть менее откровенно давить. А так, называя себя «подлинно ленинской», все равно оставалась во многом «истинно сталинской». То есть все равно царила, диктовала и всячески цеплялась за прежние догмы и старую ложь…
Науке приоткрывают глаза
За примерами дело не стало. Более шести месяцев Минин ждал ответа от редакции «Красной Звезды». И совершенно бесполезно. Потому что – как узнал много позже – письмо по всем правилам советской бюрократической «спихотехники» переслали в Центральный музей СА и ВМФ. Там в бездонных бумажных недрах оно без всякого движения пролежало многие годы.
Летом 1958 г . Минин решился обратиться туда, где, по его мнению, мог рассчитывать на шанс быть услышанным. Он пришел в Институт марксизма-ленинизма. Визит, к удивлению, оказался удачным. Минина без особых церемоний принял тогдашний начальник отдела истории Великой Отечественной войны генерал-майор Е. Болтин. Он с большим вниманием выслушал не совсем обычного посетителя, потом начал задавать вопросы, касающиеся деталей штурма Рейхстага, и даже попросил дать ответы в письменной форме. В заключение генерал-историк порекомендовал Минину зайти в соседний кабинет, побеседовать с сотрудником института Иваном Дмитриевичем Климовым, который – что сразу же обнаружилось при встрече – как раз в это время был занят подбором и исследованием материалов по Берлинской операции для готовящегося 5-го тома шеститомной истории ВОВ. «Иван Дмитриевич, – вспоминал Минин, – с огромным вниманием выслушал мою информацию о боевых действиях за Рейхстаг. Его умный и проницательный взгляд свидетельствовал о глубоком желании историка как можно достовернее отразить на страницах истории этот эпизод. Он старался не пропустить ни одного моего слова, нужные сведения старательно записывал в рабочий блокнот… »
Судя по реакции военного историка, тот уже изрядно покопался в тех материалах Центрального архива МО в подмосковном Подольске, к которым удалось получить доступ. И уже столкнулся с очевидными противоречиями во многих документах данного периода войны, со странными нестыковками в журналах боевых действий частей – участниц штурма. Последнее обстоятельство вполне определенно наводило на мысль, что многое в этих документах изначально подгонялось под приказ № 6, а кое-что было даже задним числом расшито и переписано. Внезапно возникший перед Климовым непосредственный участник и свидетель тех событий своим откровенным рассказом проливал свет истины на многие накопившиеся у историка вопросы. Недаром, подробно расспросив гостя и уже провожая его к двери, заметно взволнованный хозяин кабинета вдруг обернулся к сидящему за своим столом сослуживцу и с какой-то печалью, почти сокрушенно сказал: «Вот, брат, как в истории-то бывает!» Оставлять без внимания рассказ Минина Климов явно не собирался. Более того, явно намеревался раскручивать весь изрядно запутанный в послевоенный период клубок до конца. Для чего дал Минину номера не только своего рабочего, но и домашнего телефонов, настоятельно попросив звонить, сообщать все дополнительные сведения, которые тот вдруг вспомнит или получит в результате переписки с однополчанами.
Минин такую связь – пока был в Москве – поддерживал почти регулярно. А по окончании в 1959 г . академии, за месяц до отъезда на новое место службы, по рекомендации все того же Климова, отважился на еще один шаг. Он решил пробиться на прием к бывшим высшим командирам 3-й ударной армии, чтобы в открытом разговоре прояснить для себя и других их нынешнюю позицию.
Цели своей не по чину дерзкий майор достиг, но разговора по душам, конечно же, не получилось. Особенно с бывшим командиром 79-го корпуса С. Переверткиным, который всего два года назад так тепло встретил в своем министерском кабинете и принял столь горячее участие в дальнейшей судьбе отставника-капитана С. Неустроева.
Летом 1958 г . Минин решился обратиться туда, где, по его мнению, мог рассчитывать на шанс быть услышанным. Он пришел в Институт марксизма-ленинизма. Визит, к удивлению, оказался удачным. Минина без особых церемоний принял тогдашний начальник отдела истории Великой Отечественной войны генерал-майор Е. Болтин. Он с большим вниманием выслушал не совсем обычного посетителя, потом начал задавать вопросы, касающиеся деталей штурма Рейхстага, и даже попросил дать ответы в письменной форме. В заключение генерал-историк порекомендовал Минину зайти в соседний кабинет, побеседовать с сотрудником института Иваном Дмитриевичем Климовым, который – что сразу же обнаружилось при встрече – как раз в это время был занят подбором и исследованием материалов по Берлинской операции для готовящегося 5-го тома шеститомной истории ВОВ. «Иван Дмитриевич, – вспоминал Минин, – с огромным вниманием выслушал мою информацию о боевых действиях за Рейхстаг. Его умный и проницательный взгляд свидетельствовал о глубоком желании историка как можно достовернее отразить на страницах истории этот эпизод. Он старался не пропустить ни одного моего слова, нужные сведения старательно записывал в рабочий блокнот… »
Судя по реакции военного историка, тот уже изрядно покопался в тех материалах Центрального архива МО в подмосковном Подольске, к которым удалось получить доступ. И уже столкнулся с очевидными противоречиями во многих документах данного периода войны, со странными нестыковками в журналах боевых действий частей – участниц штурма. Последнее обстоятельство вполне определенно наводило на мысль, что многое в этих документах изначально подгонялось под приказ № 6, а кое-что было даже задним числом расшито и переписано. Внезапно возникший перед Климовым непосредственный участник и свидетель тех событий своим откровенным рассказом проливал свет истины на многие накопившиеся у историка вопросы. Недаром, подробно расспросив гостя и уже провожая его к двери, заметно взволнованный хозяин кабинета вдруг обернулся к сидящему за своим столом сослуживцу и с какой-то печалью, почти сокрушенно сказал: «Вот, брат, как в истории-то бывает!» Оставлять без внимания рассказ Минина Климов явно не собирался. Более того, явно намеревался раскручивать весь изрядно запутанный в послевоенный период клубок до конца. Для чего дал Минину номера не только своего рабочего, но и домашнего телефонов, настоятельно попросив звонить, сообщать все дополнительные сведения, которые тот вдруг вспомнит или получит в результате переписки с однополчанами.
Минин такую связь – пока был в Москве – поддерживал почти регулярно. А по окончании в 1959 г . академии, за месяц до отъезда на новое место службы, по рекомендации все того же Климова, отважился на еще один шаг. Он решил пробиться на прием к бывшим высшим командирам 3-й ударной армии, чтобы в открытом разговоре прояснить для себя и других их нынешнюю позицию.
Цели своей не по чину дерзкий майор достиг, но разговора по душам, конечно же, не получилось. Особенно с бывшим командиром 79-го корпуса С. Переверткиным, который всего два года назад так тепло встретил в своем министерском кабинете и принял столь горячее участие в дальнейшей судьбе отставника-капитана С. Неустроева.
Начальство смыкает ряды
Бывшего младшего сержанта, штурмовавшего Рейхстаг в составе «неустроевского» батальона, да еще в группе им тогда же специально озадаченного капитана Макова, Переверткин сразу же встретил как не очень-то желательного, докучливого гостя, отнимающего у него, обремененного колоссальной ответственностью человека, столь драгоценное государственное время. Тема предстоявшей беседы была ему заранее известна. Цель, которую преследовал бывший солдат, а теперь офицер, тоже. Так что начавшийся разговор изначально ничего, кроме досады и острого желания как можно скорее его закончить, у заместителя министра не вызвал. Вероятно, поэтому он как-то вяло вытянул в сторону посетителя свою руку с кистью, на указательном пальце которой не хватало двух суставов. И холодно предложил присесть. Сам плотно утвердился в хозяйском кресле, разместив справа и слева от себя двух молчаливых полковников.
И без того краткий монолог Минина о необходимости наконец-то восстановить реальную картину памятных событий конца апреля – начала мая 1945 г . в Берлине Переверткин постарался свести к минимуму. Он сразу же укоротил разговор заявлением, что штурм был осуществлен именно так, как это было изложено в его статье, опубликованной в 1948 г . в сборнике «Штурм Берлина». И без обиняков заявил, что крайне отрицательно относится к пересмотру того, что по этому поводу им было уже сказано и написано.
Минин, который – по мнению бывшего комкора – должен был почувствовать себя неким беспардонно примазывающимся к чужой славе самозванцем, отчасти к такой реакции был готов. И поэтому в бесполезную, как это сразу же стало очевидно, полемику вступать не стал. А сдержанно посетовал, что действия группы Макова, достойно выполнившей задание командования корпуса и первой водрузившей знамя над Рейхстагом, с самого начала и до сих пор целенаправленно игнорируются.
Ответная реакция генерала, и без того раздраженного нежданным визитом маложеланного свидетеля, Минина просто поразила. Не глядя собеседнику в глаза и уже совершенно не скрывая своего крайнего неудовольствия, Переверткин вдруг заявил, что лично он задачу водружать Знамя Победы В. Макову не ставил. Тому якобы было поручено лишь осуществлять разведку и оперативно докладывать обстановку в штаб корпуса. А капитан взял да и проявил излишнюю инициативу, за что ему после взятия Рейхстага было сделано соответствующее внушение.
Чтобы читатель точнее уловил чувства, которые охватили при этих словах сидящего напротив генерала Минина, напомним содержание документа, который в тот момент благополучно лежал в архиве Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Документ представлял собой оригинал наградного листа от 5 мая 1945 г . на имя Макова Владимира Николаевича. Согласно изложенному в нем, гвардии капитан – цитирую: «был направлен в 150 с. д. для помощи специально подготовленным частям в выполнении задачи по захвату Рейхстага». Излишняя, по мнению бывшего комкора, а теперь замминистра, инициатива, оказывается, заключалась в том, цитирую все тот же документ, что офицер «активно участвовал в захвате Рейхстага и водружении над ним знамени». А «внушение» оформилось в строчке: «достоин звания Героя Советского Союза». Наградной лист, о чем уж говорилось ранее, венчала личная размашистая подпись… Семена Никифоровича Переверткина.
«Горько было, – описывал потом в беседе со мной Михаил Петрович, – слушать сплошную неправду от человека, занимающего такой огромный государственный пост».
А я, грешным делом, подумал: «Святой человек! Он все еще не подозревает, что десятилетиями самая сокрушительная, самая масштабная ложь, как правило, рождалась, утверждалась и по всей стране распространялась именно с этой державной высоты… »
Впрочем, разговор на том не завершился. Напоследок бывший боевой комкор, а ныне ответственный за общественный порядок в стране заместитель министра счел необходимым прямо предостеречь Минина и иже с ним. «Кто бы ни писал письма о штурме Рейхстага в ЦК КПСС или другие организации, – сказал Переверткин с металлом в голосе, – все они присылаются на рассмотрение и заключение мне или командующему 3-й ударной армией В. Кузнецову».
Визит в первой половине октября этого же года к бывшему командарму, находящемуся в то время на ответственной работе в центральном аппарате Минобороны СССР, окончательно расставил все по своим местам. Встретив Минина в приемной на
Кропоткина, 19, генерал-полковник В. Кузнецов тоже вокруг да около ходить не стал. На просьбу Минина оказать помощь в восстановлении исторической правды о штурме Рейхстага стразу же ответил отказом. Однако надо отдать должное: в отличие от Переверткина, менторского тона не придерживался. А попытался даже что-то объяснить. Например, рассказал, что в свое время командование армии и 79-го корпуса тщательно занималось этим вопросом. И даже провело нечто вроде расследования, когда многих участников штурма Рейхстага, в том числе М. Егорова и М. Кантарию, вызывали поодиночке и с каждым обстоятельно беседовали. И уж только после того, как установили, что все опрошенные одинаково оценивают обстановку, командование пришло к единому мнению, которое и нашло потом свое отражение в широко обнародованных материалах. О том, как он, командарм, в мае – июне 1945 г . сам визировал нужные наградные и отправлял в Москву легендированные его генералами и политотделом армии доклады о взятии Рейхстага и водружении Знамени Военного совета армии № 5, Кузнецов, конечно, умолчал. Уверенность, что все это надежно и надолго засекречено от потомков, избавила его от необходимости задуматься, насколько двусмысленно будет звучать его рассказ о собеседованиях «со многими участниками штурма, одинаково оценивающими обстановку» тогда, когда через много лет выплывут на свет из тьмы спецхранов документы с его собственной подписью и подписями его подчиненных.
И без того краткий монолог Минина о необходимости наконец-то восстановить реальную картину памятных событий конца апреля – начала мая 1945 г . в Берлине Переверткин постарался свести к минимуму. Он сразу же укоротил разговор заявлением, что штурм был осуществлен именно так, как это было изложено в его статье, опубликованной в 1948 г . в сборнике «Штурм Берлина». И без обиняков заявил, что крайне отрицательно относится к пересмотру того, что по этому поводу им было уже сказано и написано.
Минин, который – по мнению бывшего комкора – должен был почувствовать себя неким беспардонно примазывающимся к чужой славе самозванцем, отчасти к такой реакции был готов. И поэтому в бесполезную, как это сразу же стало очевидно, полемику вступать не стал. А сдержанно посетовал, что действия группы Макова, достойно выполнившей задание командования корпуса и первой водрузившей знамя над Рейхстагом, с самого начала и до сих пор целенаправленно игнорируются.
Ответная реакция генерала, и без того раздраженного нежданным визитом маложеланного свидетеля, Минина просто поразила. Не глядя собеседнику в глаза и уже совершенно не скрывая своего крайнего неудовольствия, Переверткин вдруг заявил, что лично он задачу водружать Знамя Победы В. Макову не ставил. Тому якобы было поручено лишь осуществлять разведку и оперативно докладывать обстановку в штаб корпуса. А капитан взял да и проявил излишнюю инициативу, за что ему после взятия Рейхстага было сделано соответствующее внушение.
Чтобы читатель точнее уловил чувства, которые охватили при этих словах сидящего напротив генерала Минина, напомним содержание документа, который в тот момент благополучно лежал в архиве Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Документ представлял собой оригинал наградного листа от 5 мая 1945 г . на имя Макова Владимира Николаевича. Согласно изложенному в нем, гвардии капитан – цитирую: «был направлен в 150 с. д. для помощи специально подготовленным частям в выполнении задачи по захвату Рейхстага». Излишняя, по мнению бывшего комкора, а теперь замминистра, инициатива, оказывается, заключалась в том, цитирую все тот же документ, что офицер «активно участвовал в захвате Рейхстага и водружении над ним знамени». А «внушение» оформилось в строчке: «достоин звания Героя Советского Союза». Наградной лист, о чем уж говорилось ранее, венчала личная размашистая подпись… Семена Никифоровича Переверткина.
«Горько было, – описывал потом в беседе со мной Михаил Петрович, – слушать сплошную неправду от человека, занимающего такой огромный государственный пост».
А я, грешным делом, подумал: «Святой человек! Он все еще не подозревает, что десятилетиями самая сокрушительная, самая масштабная ложь, как правило, рождалась, утверждалась и по всей стране распространялась именно с этой державной высоты… »
Впрочем, разговор на том не завершился. Напоследок бывший боевой комкор, а ныне ответственный за общественный порядок в стране заместитель министра счел необходимым прямо предостеречь Минина и иже с ним. «Кто бы ни писал письма о штурме Рейхстага в ЦК КПСС или другие организации, – сказал Переверткин с металлом в голосе, – все они присылаются на рассмотрение и заключение мне или командующему 3-й ударной армией В. Кузнецову».
Визит в первой половине октября этого же года к бывшему командарму, находящемуся в то время на ответственной работе в центральном аппарате Минобороны СССР, окончательно расставил все по своим местам. Встретив Минина в приемной на
Кропоткина, 19, генерал-полковник В. Кузнецов тоже вокруг да около ходить не стал. На просьбу Минина оказать помощь в восстановлении исторической правды о штурме Рейхстага стразу же ответил отказом. Однако надо отдать должное: в отличие от Переверткина, менторского тона не придерживался. А попытался даже что-то объяснить. Например, рассказал, что в свое время командование армии и 79-го корпуса тщательно занималось этим вопросом. И даже провело нечто вроде расследования, когда многих участников штурма Рейхстага, в том числе М. Егорова и М. Кантарию, вызывали поодиночке и с каждым обстоятельно беседовали. И уж только после того, как установили, что все опрошенные одинаково оценивают обстановку, командование пришло к единому мнению, которое и нашло потом свое отражение в широко обнародованных материалах. О том, как он, командарм, в мае – июне 1945 г . сам визировал нужные наградные и отправлял в Москву легендированные его генералами и политотделом армии доклады о взятии Рейхстага и водружении Знамени Военного совета армии № 5, Кузнецов, конечно, умолчал. Уверенность, что все это надежно и надолго засекречено от потомков, избавила его от необходимости задуматься, насколько двусмысленно будет звучать его рассказ о собеседованиях «со многими участниками штурма, одинаково оценивающими обстановку» тогда, когда через много лет выплывут на свет из тьмы спецхранов документы с его собственной подписью и подписями его подчиненных.