Страница:
Юрий Иванович Минералов
История русской литературы. 90-е годы XX века
ВВЕДЕНИЕ
Эта книга посвящена современной русской литературе, т. е. литературе 90-х годов XX века. «Грань веков» всегда ответственный период – вспомним, какое бурное развитие пережила литература на переломе XVIII–XIX веков и на рубеже XIX–XX веков. Эти периоды нередко метафорически называют «золотым» и «серебряным» веками русской культуры. Что будет представлять переход от XX века к XXI веку (одновременно это грань двух тысячелетий) и как назовут его впоследствии потомки – зависит от творчества современных писателей, их достижений и художественных открытий.
Изучая литературу прошлого, литературовед объективно описывает ее поэтику, стиль, но редко дает свои личные оценки творчества тех или иных авторов. Оценки уже даны предшественниками и проверены временем, они устоялись. Общеизвестны имена тех, кто входит в ряд классиков. Ясно и кто к ним не принадлежит и по каким причинам. С современной литературой положение иное. В достаточной степени объективные данные сформировались только в отношении творчества давно работающих писателей старшего поколения. Но во многом еще предстоит разобраться, и начинать разбираться будем именно мы, современники. Время может впоследствии внести коррективы в наши оценки, однако дать их мы просто обязаны. Мы сами – люди этой «грани веков», она – наше настоящее, в котором мы живем. Невозможность посмотреть из будущего, с некоторой исторической дистанции на то, «что имеем» (по известному принципу «большое видится на расстоянии»), восполняется тем, что мы способны зато непосредственно, живо воспринимать литературу конца XX века, чувствовать ее. Именно на нашу догадливость рассчитаны все намеки, аллюзии, подтексты и «затексты», которые вводят современные писатели в свои произведения. Те особенности литературы, которые связаны с проблемами, встающими сегодня перед обществом, нам ясно видны, понятны и внутренне близки, ибо мы сами живем этими проблемами, – такой ясности время объективно лишит читателя будущего, взявшего в руки книгу нашего современника, а литературоведу будущего придется предварительно специально изучать нашу эпоху, «вживаться» в нее. Как следствие, филологический анализ произведений русской литературы конца XX века, который проводим мы, современники, нередко более сжат и лаконичен. Нередко нам изначально известно то, до чего литературоведам других эпох придется специально «докапываться». И объяснения он будет искать именно в наших книгах и статьях.
Мы живем в огромной стране. В ней тысячи писателей. Персонально обо всех рассказать невозможно. Историки литературы XIX века (когда в стране были не тысячи, а лишь сотни писателей) решают проблему, обстоятельно рассказывая о классиках, а об остальных лишь бегло упоминая (и то далеко не обо всех). Исследователь современной литературы не может, однако, перенять этот подход – ему еще в ряде случаев предстоит в ходе анализа понять, «кто есть кто». Но перед ним живой литературный процесс, и если он при всем желании не может рассказать «обо всех», то может отметить основные тенденции, использовав для их конкретного освещения и определенные писательские имена, и произведения. Заведомо ясно, что дело ему придется иметь с дарованиями весьма разного масштаба. При этом обидно не заметить лишенный «пробивных способностей» крупный талант, но и стыдно побояться дать нелицеприятную оценку тем авторам, которые незаслуженно привлекают к себе сегодня шумное внимание, кто бы за ними ни стоял.
Решив отвести творчеству определенных авторов место на своих страницах, исследователь современной литературы вообще не обязан ни перед кем из них «стоять навытяжку» и заниматься апологетикой. Ошибочно было бы трепетно и благоговейно взирать на все, сегодня издающееся, – такое уместно только в отношении классиков прежних эпох. «Неприкасаемых» в современной литературе быть не может. «Попал на страницы» – значит, подпал под анализ и оценку. Если о современном, ныне живущем писателе говорят критика или литературоведение, значит, он заметен. Это уже много. Но отсюда не следует автоматически, что он кандидат в Пушкины или Чеховы. Это означает только, что пора разобраться, действительно ли перед нами большой талант или же фигура, искусственно раздутая теми, кто ее «лоббирует».
В настоящее время последнее не редкость. На протяжении 90-х годов такие явления все более широко распространялись, хотя они и довольно безнравственны по сути. Как по телевидению можно наблюдать разливающихся соловьем и «на коммерческой основе» рекламируемых комментаторами безголосых певцов с несомненными признаками «наступившего на ухо медведя», так и в литературной сфере теперь стало возможным расхвалить в статье (и даже сделать объектом имитационного рекламного «анализа» на научной конференции) автора с отчетливо выраженными чертами графомании, в спекулятивных целях выдаваемыми за новаторские экстравагантности (обычно – за признаки его якобы принадлежности к модернизму или «постмодернизму»). Особенно прискорбно, что к творчеству таких авторов для пущей солидности иногда пытаются прилагать термины и категории А. Белого, Ю. Н. Тынянова, М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана и других известных литературоведов, разработанные ими когда-то применительно к творчеству Пушкина, Гоголя, Достоевского, Рабле и других великих мировых художников. Это просто некорректно.
Хотелось бы также избежать следующего широко распространенного приема. Ряд литературоведов советского времени в своих книгах, посвященных истории русской классической литературы, любили то и дело рассказывать о почти каждом крупном дореволюционном писателе, что на него на протяжении его жизни неотступно давило самодержавие (а на писателей XVIII – середины XIX века еще и крепостное право). Аналогичным образом в последние годы некоторые литературоведы и критики, пишущие теперь, в наши дни, уже о советской литературе, избрали другой непременный мотив – политические репрессии «тоталитаризма» или угрозу таковых, которые якобы были тоже лично пережиты или перечувствованы чуть ли не каждым советским писателем и серьезно «повлияли» на их творчество (все писатели в стране, согласно этой идеологеме, жили – вплоть до разрушения СССР в декабре 1991 года – в некоем постоянном страхе перед органами государственной безопасности и функционерами коммунистической партии). Тот и другой мотивы правомерны в отдельных сугубо конкретных случаях (Радищев, Чернышевский, Мандельштам, Солженицын и др.), когда можно объективно установить, что именно давление соответствующих политических обстоятельств привело к созданию произведений на ту или иную преломляющую эти обстоятельства тему (либо, как в случае с М. Булгаковым, явно мешало автору в публикации созданных им произведений). Но как постоянный, потенциально применимый ко всем и каждому повтор-рефрен они явно выглядят натянуто.
Более того, когда в новейшем идеологическом раже политическими жертвами «тоталитарного режима» пытаются изображать даже В. Маяковского или М. Шолохова (т. е. убежденных сторонников социализма и его преобразований, несомненно искренне славивших его в своем художественном творчестве), получается не просто натянуто, а откровенно неправдиво. С научным познанием это не имеет ничего общего, а неосведомленных читателей просто дезориентирует и сбивает с толку (на что, впрочем, этот чисто пропагандистский прием обычно и бывает сознательно рассчитан).
Вместе с тем в художественных произведениях крупнейших русских писателей 90-х годов XX века мы действительно нередко будем сталкиваться с гневным изображением присущих этому десятилетию социально-политических жестокостей и несообразностей, имеющим реально-фактическую событийную подоснову, – это, например, повлекший за собой невинные жертвы расстрел российского парламента в 1993 году, присвоение в стране общенародной собственности кучкой оборотистых людей в начале 90-х, хозяйственный развал и нищета в городе и деревне, неудачная военная кампания середины 90-х годов против чеченских бандформирований и др. Именно на такие темы, собственно, написаны В. Беловым, Ю. Бондаревым, А. Зиновьевым, П. Проскуриным, В. Распутиным и другими крупнейшими художниками лучшие произведения 90-х годов. Замалчивать этот факт невозможно. Он был прямо спровоцирован реальными обстоятельствами. Произведения названных и близких им писателей могут кому-то быть не по нраву, но «сделать вид», что этих произведений в литературе нет, никак нельзя – как раз без них нет литературы 90-х годов XX века, как нет литературы 90-х годов XIX века без творений Льва Толстого, А. Чехова, В. Короленко и М. Горького. И естественно, о чертах реальной жизни страны, непосредственно отразившихся в важнейших темах и сюжетах литературы изучаемого периода, говорить в этой книге неизбежно придется – притом, как выражался Маяковский, говорить «во весь голос». Это необходимая составляющая анализа, без которой он был бы неполон, недостоверен, да и просто неудачен.
Многие из писателей, «героев» этой книги, автору знакомы как коллеги по совместной работе в российском писательском вузе – Литературном институте им. А. М. Горького, многие в прошлом – как его студенты, с некоторыми просто дружен.
Литературная среда мне волей-неволей хорошо знакома. Я литературовед, с 1987 года доктор филологических наук, автор нескольких книг по теории литературы и ее истории. Но одновременно – самодостаточный поэт (начинал когда-то именно как поэт, и издал несколько стихотворных сборников, последний из которых вышел совсем недавно), член Союза писателей России (хотя в 90-е годы это членство в силу обстоятельств, о которых речь ниже, по степени целесообразности порой напоминало членство в советском ДОСААФе или в обществе охраны зеленых насаждений). В наблюдениях над литературой, ее закономерностями и путями развития мне по всему этому случается исходить не только из конкретного близкого знакомства с личной «лабораторией» других ныне живущих писателей, но также из творческого самонаблюдения. В прошлом мне как литературоведу, профессионально не чуждому, однако, не только теории художественного творчества, но, так сказать, и его практики, уже удавалось делать некоторые затем воплотившиеся в реальность прогнозы литературного развития.
В пособии рассматриваются проза и поэзия – работа современных критиков в нем не затронута, поскольку в вузах читается специальный курс истории критики, драматургия затрагивается лишь частично, ибо это особое синтетическое творчество, действующее не только по законам литературы, но одновременно по законам и нормам другого искусства (театрального).
Существующие историко-литературные курсы (в частности, пособия дня студентов и аспирантов) заканчиваются на 60-80-х годах XX века. 90-е его годы пока получают в трудах филологов лишь эпизодические характеристики. Данный систематический литературоведческий курс, напротив, посвящен именно новейшей литературе и восполняет образовавшийся пробел.
Подачу материала в курсе новейшей литературы должна отличать своя специфика. Автор книги о литературе прошлых времен может исходить из справедливого убеждения, что изучаемые произведения классиков и крупных писателей, их тексты в основном известны читателю. Потому нередко и удается подолгу рассуждать о чем-то наподобие «образа Онегина» или «символики финала поэмы „Двенадцать“», не приводя или почти не приводя сам текст произведений. Он, как говорится, на слуху. Автор книги о новейшей литературе, напротив, должен исходить из того, что произведения, о которых он рассказывает, еще неизвестны или мало известны читателю (особенно верно это в отношении именно литературы 90-х годов XX века с ее микроскопическими, часто кустарными, тиражами – с подобной антикультурной ситуацией историки современной литературы в советское время просто не сталкивались). Поэтому читателя нужно по ходу дела основательно знакомить непосредственно с художественным текстом, приводя достаточно обширные его фрагменты и давая изложение сюжета, сопровождаемое необходимым аналитическим комментарием. Только через конкретное знакомство с текстами писателя можно приблизиться к пониманию его стиля, его личного литературного мастерства.
Понятие «стиль» здесь и далее понимается в соответствии с книгой: Минералов Ю. И. Теория художественной словесности. – М.: Владос, 1999. В пособии «Новейшая русская литература» подробно описаны 90-е годы, и сделан шаг в XXI век.
Изучая литературу прошлого, литературовед объективно описывает ее поэтику, стиль, но редко дает свои личные оценки творчества тех или иных авторов. Оценки уже даны предшественниками и проверены временем, они устоялись. Общеизвестны имена тех, кто входит в ряд классиков. Ясно и кто к ним не принадлежит и по каким причинам. С современной литературой положение иное. В достаточной степени объективные данные сформировались только в отношении творчества давно работающих писателей старшего поколения. Но во многом еще предстоит разобраться, и начинать разбираться будем именно мы, современники. Время может впоследствии внести коррективы в наши оценки, однако дать их мы просто обязаны. Мы сами – люди этой «грани веков», она – наше настоящее, в котором мы живем. Невозможность посмотреть из будущего, с некоторой исторической дистанции на то, «что имеем» (по известному принципу «большое видится на расстоянии»), восполняется тем, что мы способны зато непосредственно, живо воспринимать литературу конца XX века, чувствовать ее. Именно на нашу догадливость рассчитаны все намеки, аллюзии, подтексты и «затексты», которые вводят современные писатели в свои произведения. Те особенности литературы, которые связаны с проблемами, встающими сегодня перед обществом, нам ясно видны, понятны и внутренне близки, ибо мы сами живем этими проблемами, – такой ясности время объективно лишит читателя будущего, взявшего в руки книгу нашего современника, а литературоведу будущего придется предварительно специально изучать нашу эпоху, «вживаться» в нее. Как следствие, филологический анализ произведений русской литературы конца XX века, который проводим мы, современники, нередко более сжат и лаконичен. Нередко нам изначально известно то, до чего литературоведам других эпох придется специально «докапываться». И объяснения он будет искать именно в наших книгах и статьях.
Мы живем в огромной стране. В ней тысячи писателей. Персонально обо всех рассказать невозможно. Историки литературы XIX века (когда в стране были не тысячи, а лишь сотни писателей) решают проблему, обстоятельно рассказывая о классиках, а об остальных лишь бегло упоминая (и то далеко не обо всех). Исследователь современной литературы не может, однако, перенять этот подход – ему еще в ряде случаев предстоит в ходе анализа понять, «кто есть кто». Но перед ним живой литературный процесс, и если он при всем желании не может рассказать «обо всех», то может отметить основные тенденции, использовав для их конкретного освещения и определенные писательские имена, и произведения. Заведомо ясно, что дело ему придется иметь с дарованиями весьма разного масштаба. При этом обидно не заметить лишенный «пробивных способностей» крупный талант, но и стыдно побояться дать нелицеприятную оценку тем авторам, которые незаслуженно привлекают к себе сегодня шумное внимание, кто бы за ними ни стоял.
Решив отвести творчеству определенных авторов место на своих страницах, исследователь современной литературы вообще не обязан ни перед кем из них «стоять навытяжку» и заниматься апологетикой. Ошибочно было бы трепетно и благоговейно взирать на все, сегодня издающееся, – такое уместно только в отношении классиков прежних эпох. «Неприкасаемых» в современной литературе быть не может. «Попал на страницы» – значит, подпал под анализ и оценку. Если о современном, ныне живущем писателе говорят критика или литературоведение, значит, он заметен. Это уже много. Но отсюда не следует автоматически, что он кандидат в Пушкины или Чеховы. Это означает только, что пора разобраться, действительно ли перед нами большой талант или же фигура, искусственно раздутая теми, кто ее «лоббирует».
В настоящее время последнее не редкость. На протяжении 90-х годов такие явления все более широко распространялись, хотя они и довольно безнравственны по сути. Как по телевидению можно наблюдать разливающихся соловьем и «на коммерческой основе» рекламируемых комментаторами безголосых певцов с несомненными признаками «наступившего на ухо медведя», так и в литературной сфере теперь стало возможным расхвалить в статье (и даже сделать объектом имитационного рекламного «анализа» на научной конференции) автора с отчетливо выраженными чертами графомании, в спекулятивных целях выдаваемыми за новаторские экстравагантности (обычно – за признаки его якобы принадлежности к модернизму или «постмодернизму»). Особенно прискорбно, что к творчеству таких авторов для пущей солидности иногда пытаются прилагать термины и категории А. Белого, Ю. Н. Тынянова, М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана и других известных литературоведов, разработанные ими когда-то применительно к творчеству Пушкина, Гоголя, Достоевского, Рабле и других великих мировых художников. Это просто некорректно.
Хотелось бы также избежать следующего широко распространенного приема. Ряд литературоведов советского времени в своих книгах, посвященных истории русской классической литературы, любили то и дело рассказывать о почти каждом крупном дореволюционном писателе, что на него на протяжении его жизни неотступно давило самодержавие (а на писателей XVIII – середины XIX века еще и крепостное право). Аналогичным образом в последние годы некоторые литературоведы и критики, пишущие теперь, в наши дни, уже о советской литературе, избрали другой непременный мотив – политические репрессии «тоталитаризма» или угрозу таковых, которые якобы были тоже лично пережиты или перечувствованы чуть ли не каждым советским писателем и серьезно «повлияли» на их творчество (все писатели в стране, согласно этой идеологеме, жили – вплоть до разрушения СССР в декабре 1991 года – в некоем постоянном страхе перед органами государственной безопасности и функционерами коммунистической партии). Тот и другой мотивы правомерны в отдельных сугубо конкретных случаях (Радищев, Чернышевский, Мандельштам, Солженицын и др.), когда можно объективно установить, что именно давление соответствующих политических обстоятельств привело к созданию произведений на ту или иную преломляющую эти обстоятельства тему (либо, как в случае с М. Булгаковым, явно мешало автору в публикации созданных им произведений). Но как постоянный, потенциально применимый ко всем и каждому повтор-рефрен они явно выглядят натянуто.
Более того, когда в новейшем идеологическом раже политическими жертвами «тоталитарного режима» пытаются изображать даже В. Маяковского или М. Шолохова (т. е. убежденных сторонников социализма и его преобразований, несомненно искренне славивших его в своем художественном творчестве), получается не просто натянуто, а откровенно неправдиво. С научным познанием это не имеет ничего общего, а неосведомленных читателей просто дезориентирует и сбивает с толку (на что, впрочем, этот чисто пропагандистский прием обычно и бывает сознательно рассчитан).
Вместе с тем в художественных произведениях крупнейших русских писателей 90-х годов XX века мы действительно нередко будем сталкиваться с гневным изображением присущих этому десятилетию социально-политических жестокостей и несообразностей, имеющим реально-фактическую событийную подоснову, – это, например, повлекший за собой невинные жертвы расстрел российского парламента в 1993 году, присвоение в стране общенародной собственности кучкой оборотистых людей в начале 90-х, хозяйственный развал и нищета в городе и деревне, неудачная военная кампания середины 90-х годов против чеченских бандформирований и др. Именно на такие темы, собственно, написаны В. Беловым, Ю. Бондаревым, А. Зиновьевым, П. Проскуриным, В. Распутиным и другими крупнейшими художниками лучшие произведения 90-х годов. Замалчивать этот факт невозможно. Он был прямо спровоцирован реальными обстоятельствами. Произведения названных и близких им писателей могут кому-то быть не по нраву, но «сделать вид», что этих произведений в литературе нет, никак нельзя – как раз без них нет литературы 90-х годов XX века, как нет литературы 90-х годов XIX века без творений Льва Толстого, А. Чехова, В. Короленко и М. Горького. И естественно, о чертах реальной жизни страны, непосредственно отразившихся в важнейших темах и сюжетах литературы изучаемого периода, говорить в этой книге неизбежно придется – притом, как выражался Маяковский, говорить «во весь голос». Это необходимая составляющая анализа, без которой он был бы неполон, недостоверен, да и просто неудачен.
Многие из писателей, «героев» этой книги, автору знакомы как коллеги по совместной работе в российском писательском вузе – Литературном институте им. А. М. Горького, многие в прошлом – как его студенты, с некоторыми просто дружен.
Литературная среда мне волей-неволей хорошо знакома. Я литературовед, с 1987 года доктор филологических наук, автор нескольких книг по теории литературы и ее истории. Но одновременно – самодостаточный поэт (начинал когда-то именно как поэт, и издал несколько стихотворных сборников, последний из которых вышел совсем недавно), член Союза писателей России (хотя в 90-е годы это членство в силу обстоятельств, о которых речь ниже, по степени целесообразности порой напоминало членство в советском ДОСААФе или в обществе охраны зеленых насаждений). В наблюдениях над литературой, ее закономерностями и путями развития мне по всему этому случается исходить не только из конкретного близкого знакомства с личной «лабораторией» других ныне живущих писателей, но также из творческого самонаблюдения. В прошлом мне как литературоведу, профессионально не чуждому, однако, не только теории художественного творчества, но, так сказать, и его практики, уже удавалось делать некоторые затем воплотившиеся в реальность прогнозы литературного развития.
В пособии рассматриваются проза и поэзия – работа современных критиков в нем не затронута, поскольку в вузах читается специальный курс истории критики, драматургия затрагивается лишь частично, ибо это особое синтетическое творчество, действующее не только по законам литературы, но одновременно по законам и нормам другого искусства (театрального).
Существующие историко-литературные курсы (в частности, пособия дня студентов и аспирантов) заканчиваются на 60-80-х годах XX века. 90-е его годы пока получают в трудах филологов лишь эпизодические характеристики. Данный систематический литературоведческий курс, напротив, посвящен именно новейшей литературе и восполняет образовавшийся пробел.
Подачу материала в курсе новейшей литературы должна отличать своя специфика. Автор книги о литературе прошлых времен может исходить из справедливого убеждения, что изучаемые произведения классиков и крупных писателей, их тексты в основном известны читателю. Потому нередко и удается подолгу рассуждать о чем-то наподобие «образа Онегина» или «символики финала поэмы „Двенадцать“», не приводя или почти не приводя сам текст произведений. Он, как говорится, на слуху. Автор книги о новейшей литературе, напротив, должен исходить из того, что произведения, о которых он рассказывает, еще неизвестны или мало известны читателю (особенно верно это в отношении именно литературы 90-х годов XX века с ее микроскопическими, часто кустарными, тиражами – с подобной антикультурной ситуацией историки современной литературы в советское время просто не сталкивались). Поэтому читателя нужно по ходу дела основательно знакомить непосредственно с художественным текстом, приводя достаточно обширные его фрагменты и давая изложение сюжета, сопровождаемое необходимым аналитическим комментарием. Только через конкретное знакомство с текстами писателя можно приблизиться к пониманию его стиля, его личного литературного мастерства.
Понятие «стиль» здесь и далее понимается в соответствии с книгой: Минералов Ю. И. Теория художественной словесности. – М.: Владос, 1999. В пособии «Новейшая русская литература» подробно описаны 90-е годы, и сделан шаг в XXI век.
ЛИТЕРАТУРА РУССКАЯ, СОВЕТСКАЯ И ПОСТСОВЕТСКАЯ
90-е годы XX века, венчающие собой второе тысячелетие, принесли человечеству много перемен. Весьма сложный и ответственный период составили они для нашей страны, нашего народа, российской государственности и русской культуры. В соответствии с темой учебного пособия нас в первую очередь интересуют события 90-х годов, прямо или опосредованно связанные с литературой.
Как на большой культурно-исторический факт современности, который относится к литературоведению и философии художественного творчества, следует указать на общественное «открытие» и быстрое широкое признание фигуры великого русского ученого, филолога и философа А. Ф. Лосева, чьи жизнь и творчество, начавшиеся до революции, а завершившиеся в деструктивные годы горбачевской «перестройки», десятками лет протекали в тени поразительного невнимания и общественной неосведомленности.
Важен и факт «возвращения» многие десятилетия замалчивавшихся концепций русских литературоведов прежних времен (А. А. Потебни, Ф. И. Буслаева и др.). Все это в перспективе, несомненно, обогатит современное литературоведение новыми идеями и подходами, поможет ему в более глубоком осмыслении явлений литературы.
Несколько иначе приходится оценивать влияние (уже не на литературоведение, а на современную литературную жизнь) «возвращенных публике» в начале интересующего нас периода многих ранее созданных, но не публиковавшихся в СССР художественных произведений (из «серебряного века», из «зарубежья» и др.). Хотя в самой необходимости этого «возвращения» сомнений нет (к читателю пришли не изданные ранее в СССР произведения Анны Ахматовой, Михаила Булгакова, Владимира Набокова, Андрея Платонова и некоторых других крупнейших художников XX века, а также творчество Георгия Иванова, Даниила Андреева, Иосифа Бродского и др.), конкретные его перипетии были неоднозначны. С одной стороны, такие издания «возвращенного» на несколько лет вытеснили в конце 80-х – начале 90-х годов реальную современную литературу со страниц журналов, поддавшихся соблазну поднять тираж сенсационными «забытыми» именами и произведениями, – а это, несомненно, нарушило естественное литературное развитие и не способствовало нормальной работе ныне живущих писателей. С другой стороны, среди введенных таким манером в обиход авторов резко преобладали модернисты. То, что им в течение упомянутых нескольких лет был обеспечен «моральный абсолют» издательских привязанностей, не могло не сказаться на вкусах и литературных понятиях взрослеющей писательской молодежи. Поспешные подражания Андрею Белому, Федору Сологубу, прозе Владимира Набокова, Бориса Пастернака и иным подобным авторам плюс энергичная пропаганда современных «замалчивавшихся» по тем или иным мотивам модернистов (Саша Соколов, Татьяна Толстая, Дмитрий Пригов, Виктор Кривулин, Сергей Довлатов, Эдуард Лимонов, Венедикт Ерофеев, Виктор Ерофеев и др.) резко видоизменили характер литературы. Помимо всего прочего подражательность значительной части литературной продукции конца 80-х – начала 90-х годов качественно ослабила литературу периода в целом, причем ослабила с небывалой силой.
Все это шло в намеренно провоцировавшейся и подогревавшейся, видимо, «сверху» со времен начатой в 1987 году «перестройки» атмосфере массового психоза. Трудно удивляться, что в такой атмосфере крупнейшие писатели, гордость современной литературы (В. Белов, В. Распутин, Ю. Бондарев и др.) стали подвергаться на грани 80-90-х годов оголтелой травле в средствах массовой информации. Их явно пытались заставить замолчать, поскольку они резко и прозорливо осуждали многое из происходящего.
Напротив, процветали те, кто происходящему без разбору славословили. Речь не только о примитивных льстецах. Среди писателей изредка встречается тип человека амбициозного, болезненно самолюбивого и хвастливого, взбалмошного, хамоватого, внутренне истеричного, сосредоточенного на своей персоне и мнительного, при всем этом инфантильного, поддающегося сторонним влияниям и вообще легко внушаемого. На таких людей невозможно положиться в серьезном деле, в быту ими неизменно кто-то ловко управляет… Люди этого типа в годы «перестройки» и в последующее время наговорили и наделали немало дурного, вредного и, по большому счету, антигосударственного. Кроме того, в ходе «перестройки» на поверхность всплывало немало «творческих деятелей», которым как художникам сказать было нечего из-за отсутствия таланта. А потому, отчаянно отвлекая внимание публики от внутренней пустоты, они старались взять внешней напористостью (митинги, союзы, протесты, интервью, борьба за литературную «эротику» – в прошлом порнографию и тому подобные суррогатные формы активности, восполняющие факт личной творческой непродуктивности).
Среди тех, кто пытался тогда торговать своим пером и кто впустую шумел, доводилось с болью видеть иногда людей небесталанных, подтравленных и обиженных литературным Бюрократом в предшествующие годы. Можно было понять желание этих людей, получивших трибуну и доступ к печати, поведать прежде всего о наболевшем – говоря словами Маяковского (в стихотворении «Мрачное о юмористах»), «про свои мозоли от зажатья в цензорях». Но в то же время ясно было, что, получив таковую трибуну, уже несколько поздно (да и мелковато для талантливого человека!) громогласно распространяться на отошедшую в прошлое тему личной гонимости:
То, что послереволюционные 20-е годы были, напротив, временем интенсивного развития нашей литературы, создания многих ее шедевров, в доказательстве не нуждается. На протяжении этого десятилетия В. Маяковский написал подавляющее большинство своих произведений, Б. Пастернак издал лучшие книги стихов, М. Шолохов опубликовал «Донские рассказы» и великий «Тихий Дон», М. Булгаков создал «Белую гвардию» и «Бег». Октябрьская революция, несомненно, произвела огромное впечатление на подавляющее большинство талантливых художников. Ее цели могли быть кому-то внутренне чужды, но ее величие ощущали все. Ею была открыта эпоха небывалого народовластия: такого массового участия рядовых граждан (крестьян, рабочих, служащих) в управлении огромной страной человечество никогда не видело. Литература 20-х годов жизнерадостна и оптимистична, исполнена надежд и светлых упований.
В основе любой революции лежит идея разрушения «до основанья» существующего социального строя. Не осторожного и аккуратного демонтажа, а именно разрушения. Такая атака на весь жизненный уклад народа и страны неизбежно груба, примитивна и непременно сопряжена с человеческими жертвами как со стороны революционеров, так и со стороны пытающихся остановить революцию. Впрочем, она порождает еще множество различных непредусмотренных «попутных» жестокостей (лес рубят – щепки летят). Однако в настоящей революции всегда есть и своя романтика. Не случайно, например, лучший роман величайшего прозаика Франции Виктора Гюго «Девяносто третий год» посвящен событиям Великой французской революции, равно как и «Боги жаждут» Анатоля Франса, а революционная «Марсельеза» Леконта де Лиля стала государственным гимном Франции.
Советская литература отражала грандиозные исторические события и воспевала созидающее общество, которое несколько десятилетий стремительно развивалось, спасло человечество, победив фашизм во второй мировой войне, и было привлекательным примером для других стран и народов в самых различных и неожиданных уголках планеты (Испания, Китай, Северная Корея, Куба, Вьетнам, Конго, Южный Йемен, Чили, Гренада, Никарагуа и др.). Октябрьская революция и процесс построения нового общества, несмотря на многие сопутствовавшие им страшные социальные перипетии, оказались масштабными темами для «Двенадцати» А. Блока, «Хорошо!» В. Маяковского, «Поднятой целины» М. Шолохова, «Разгрома» А. Фадеева; даже герои пьесы «Дни Турбиных» М. Булгакова, офицеры старой армии, в финале пьесы поют шутливое славословие «За Совет народных комиссаров»…
Но невозможно вообразить, чтобы талантливые писатели в каком-либо веке и каком-либо государстве стали воспевать время, на заре которого их страна была в одночасье буквально разграблена десятком-другим своих же граждан, нагло присвоивших народно-государственное достояние и тут же переведших затем гигантские расхищенные капиталы за рубеж, в мгновение ока превратив тем самым богатейшую державу в страну-нищенку, перебивающуюся займами у всякого рода валютных фондов; время, когда была преступно остановлена и сломана в угоду некоторым зарубежным силам почти вся отечественная промышленность, за исключением добывающей да еще пищевой; время, когда по всей территории Родины заполыхали дикие националистические мятежи, а вооружившиеся лучше, чем армия и милиция, банды стали повсеместно терроризировать ее граждан; время, когда небывало размножились и повсюду обрели власть и силу бездарные и беспринципные индивидуумы; а чиновничество потонуло в коррупции и иных злоупотреблениях…
И в самом деле: пронеслись общеизвестные политические события 1991 года, приведшие в конце концов к тайной беловежской встрече тогдашних руководителей Российской Федерации, Украины и Белоруссии и к последовавшей за ней искусственной ликвидации СССР. Со страной произошла катастрофа. Русский народ оказался разбросан по территориям нескольких возникших в одночасье государств-новоделов, которые были с удивительной легкостью и быстротой тут же официально признаны руководством крупнейших зарубежных стран (характерное исключение – не признана до сих пор преимущественно русская по населению Приднестровская республика). Руководство страны в начале 1992 года сделало попытку осуществить нечто вроде «революции сверху», в директивном порядке заменив общенародную собственность на средства производства тем, что по сей день принято именовать туманным выражением «рыночные отношения». Были отменены многочисленные социальные гарантии, к которым граждане СССР за десятилетия привыкли относиться как к чему-то само собой разумеющемуся. Зарплаты и пенсии были уменьшены в несколько раз и стали выплачиваться нерегулярно. Заводы и предприятия по всей стране стали закрываться, и появилась массовая безработица. Народ пришел в состояние шока.
Литература на какой-то момент как бы перестала интересовать если не все общество, то значительную его часть. С другой стороны, в обстановке пережитого обществом состояния социально-психологического потрясения резко снизили творческую активность многие писатели. Другие увлеклись получившей тогда широчайшее распространение газетной публицистикой, давая различные интервью и принимая участие в многообразных дискуссиях не на литературные темы, а на темы политики, политэкономии, национальных отношений и т. д. и т. п. (это было характерно для Василия Белова, Валентина Распутина, Александра Проханова, живших за рубежом Александра Солженицына, Александра Зиновьева, Эдуарда Лимонова и др.). Некоторую внутрилитературную аналогию такому увлечению можно усмотреть в 40-е и 60-е годы XIX века, когда развернулись «натуральная школа» и затем «шестидесятники» с их тягой к документально-публицистическим жанрам – очеркам, статьям и др.
Как на большой культурно-исторический факт современности, который относится к литературоведению и философии художественного творчества, следует указать на общественное «открытие» и быстрое широкое признание фигуры великого русского ученого, филолога и философа А. Ф. Лосева, чьи жизнь и творчество, начавшиеся до революции, а завершившиеся в деструктивные годы горбачевской «перестройки», десятками лет протекали в тени поразительного невнимания и общественной неосведомленности.
Лосев Алексей Федорович (1893–1988) – автор книг «Философия имени» (1927), «Диалектика художественной формы» (1927), «Проблема символа иреалистическое искусство» (1976) и ряда других книг по проблемам философии художественного творчества, философии языка, теории литературы, многотомного исследования «Античная эстетика», других трудов по античной культуре.Сейчас философские концепции Лосева получают международное признание. Его труды в области античной эстетики и литературы своей глубиной поражают специалистов во всем мире. Лосевская философия языка и его филологические концепции начинают оказывать влияние как на языкознание, так и на теорию литературы и на эстетику, объективно «закрывая» или корректируя многие формалистические и структуральные теории, популярные в предыдущие годы.
Важен и факт «возвращения» многие десятилетия замалчивавшихся концепций русских литературоведов прежних времен (А. А. Потебни, Ф. И. Буслаева и др.). Все это в перспективе, несомненно, обогатит современное литературоведение новыми идеями и подходами, поможет ему в более глубоком осмыслении явлений литературы.
Несколько иначе приходится оценивать влияние (уже не на литературоведение, а на современную литературную жизнь) «возвращенных публике» в начале интересующего нас периода многих ранее созданных, но не публиковавшихся в СССР художественных произведений (из «серебряного века», из «зарубежья» и др.). Хотя в самой необходимости этого «возвращения» сомнений нет (к читателю пришли не изданные ранее в СССР произведения Анны Ахматовой, Михаила Булгакова, Владимира Набокова, Андрея Платонова и некоторых других крупнейших художников XX века, а также творчество Георгия Иванова, Даниила Андреева, Иосифа Бродского и др.), конкретные его перипетии были неоднозначны. С одной стороны, такие издания «возвращенного» на несколько лет вытеснили в конце 80-х – начале 90-х годов реальную современную литературу со страниц журналов, поддавшихся соблазну поднять тираж сенсационными «забытыми» именами и произведениями, – а это, несомненно, нарушило естественное литературное развитие и не способствовало нормальной работе ныне живущих писателей. С другой стороны, среди введенных таким манером в обиход авторов резко преобладали модернисты. То, что им в течение упомянутых нескольких лет был обеспечен «моральный абсолют» издательских привязанностей, не могло не сказаться на вкусах и литературных понятиях взрослеющей писательской молодежи. Поспешные подражания Андрею Белому, Федору Сологубу, прозе Владимира Набокова, Бориса Пастернака и иным подобным авторам плюс энергичная пропаганда современных «замалчивавшихся» по тем или иным мотивам модернистов (Саша Соколов, Татьяна Толстая, Дмитрий Пригов, Виктор Кривулин, Сергей Довлатов, Эдуард Лимонов, Венедикт Ерофеев, Виктор Ерофеев и др.) резко видоизменили характер литературы. Помимо всего прочего подражательность значительной части литературной продукции конца 80-х – начала 90-х годов качественно ослабила литературу периода в целом, причем ослабила с небывалой силой.
Все это шло в намеренно провоцировавшейся и подогревавшейся, видимо, «сверху» со времен начатой в 1987 году «перестройки» атмосфере массового психоза. Трудно удивляться, что в такой атмосфере крупнейшие писатели, гордость современной литературы (В. Белов, В. Распутин, Ю. Бондарев и др.) стали подвергаться на грани 80-90-х годов оголтелой травле в средствах массовой информации. Их явно пытались заставить замолчать, поскольку они резко и прозорливо осуждали многое из происходящего.
Напротив, процветали те, кто происходящему без разбору славословили. Речь не только о примитивных льстецах. Среди писателей изредка встречается тип человека амбициозного, болезненно самолюбивого и хвастливого, взбалмошного, хамоватого, внутренне истеричного, сосредоточенного на своей персоне и мнительного, при всем этом инфантильного, поддающегося сторонним влияниям и вообще легко внушаемого. На таких людей невозможно положиться в серьезном деле, в быту ими неизменно кто-то ловко управляет… Люди этого типа в годы «перестройки» и в последующее время наговорили и наделали немало дурного, вредного и, по большому счету, антигосударственного. Кроме того, в ходе «перестройки» на поверхность всплывало немало «творческих деятелей», которым как художникам сказать было нечего из-за отсутствия таланта. А потому, отчаянно отвлекая внимание публики от внутренней пустоты, они старались взять внешней напористостью (митинги, союзы, протесты, интервью, борьба за литературную «эротику» – в прошлом порнографию и тому подобные суррогатные формы активности, восполняющие факт личной творческой непродуктивности).
Среди тех, кто пытался тогда торговать своим пером и кто впустую шумел, доводилось с болью видеть иногда людей небесталанных, подтравленных и обиженных литературным Бюрократом в предшествующие годы. Можно было понять желание этих людей, получивших трибуну и доступ к печати, поведать прежде всего о наболевшем – говоря словами Маяковского (в стихотворении «Мрачное о юмористах»), «про свои мозоли от зажатья в цензорях». Но в то же время ясно было, что, получив таковую трибуну, уже несколько поздно (да и мелковато для талантливого человека!) громогласно распространяться на отошедшую в прошлое тему личной гонимости:
Надо было делать другое: распускать обещанные «лепестки» в обещанном «лучшем стиле»! Однако, к превеликому сожалению, снова и снова приходилось видеть, как сбывается пророчество Маяковского из того же стихотворения:
Дескать,
в самом лучшем стиле,
будто
розы на заре,
лепестки
пораспустили б
мы
без этих цензорей.
Но не иссякала длинная шеренга «катакомбных» немолодых «молодых» писателей, выведенных тогда на публику критикой! Раньше не печатали – да, можно понять, что дело это слезное. Но все-таки «перестроечные горы» часто рождали мышей, короли оказывались голыми…Так или иначе, развитие собственно художественной литературы в конце 80-х – начале 90-х годов почти остановилось.
А поди
сними рогатки —
этаких
писцов стада
пару
анекдотов гадких
ткнут —
и снова пустота.
То, что послереволюционные 20-е годы были, напротив, временем интенсивного развития нашей литературы, создания многих ее шедевров, в доказательстве не нуждается. На протяжении этого десятилетия В. Маяковский написал подавляющее большинство своих произведений, Б. Пастернак издал лучшие книги стихов, М. Шолохов опубликовал «Донские рассказы» и великий «Тихий Дон», М. Булгаков создал «Белую гвардию» и «Бег». Октябрьская революция, несомненно, произвела огромное впечатление на подавляющее большинство талантливых художников. Ее цели могли быть кому-то внутренне чужды, но ее величие ощущали все. Ею была открыта эпоха небывалого народовластия: такого массового участия рядовых граждан (крестьян, рабочих, служащих) в управлении огромной страной человечество никогда не видело. Литература 20-х годов жизнерадостна и оптимистична, исполнена надежд и светлых упований.
В основе любой революции лежит идея разрушения «до основанья» существующего социального строя. Не осторожного и аккуратного демонтажа, а именно разрушения. Такая атака на весь жизненный уклад народа и страны неизбежно груба, примитивна и непременно сопряжена с человеческими жертвами как со стороны революционеров, так и со стороны пытающихся остановить революцию. Впрочем, она порождает еще множество различных непредусмотренных «попутных» жестокостей (лес рубят – щепки летят). Однако в настоящей революции всегда есть и своя романтика. Не случайно, например, лучший роман величайшего прозаика Франции Виктора Гюго «Девяносто третий год» посвящен событиям Великой французской революции, равно как и «Боги жаждут» Анатоля Франса, а революционная «Марсельеза» Леконта де Лиля стала государственным гимном Франции.
Советская литература отражала грандиозные исторические события и воспевала созидающее общество, которое несколько десятилетий стремительно развивалось, спасло человечество, победив фашизм во второй мировой войне, и было привлекательным примером для других стран и народов в самых различных и неожиданных уголках планеты (Испания, Китай, Северная Корея, Куба, Вьетнам, Конго, Южный Йемен, Чили, Гренада, Никарагуа и др.). Октябрьская революция и процесс построения нового общества, несмотря на многие сопутствовавшие им страшные социальные перипетии, оказались масштабными темами для «Двенадцати» А. Блока, «Хорошо!» В. Маяковского, «Поднятой целины» М. Шолохова, «Разгрома» А. Фадеева; даже герои пьесы «Дни Турбиных» М. Булгакова, офицеры старой армии, в финале пьесы поют шутливое славословие «За Совет народных комиссаров»…
Но невозможно вообразить, чтобы талантливые писатели в каком-либо веке и каком-либо государстве стали воспевать время, на заре которого их страна была в одночасье буквально разграблена десятком-другим своих же граждан, нагло присвоивших народно-государственное достояние и тут же переведших затем гигантские расхищенные капиталы за рубеж, в мгновение ока превратив тем самым богатейшую державу в страну-нищенку, перебивающуюся займами у всякого рода валютных фондов; время, когда была преступно остановлена и сломана в угоду некоторым зарубежным силам почти вся отечественная промышленность, за исключением добывающей да еще пищевой; время, когда по всей территории Родины заполыхали дикие националистические мятежи, а вооружившиеся лучше, чем армия и милиция, банды стали повсеместно терроризировать ее граждан; время, когда небывало размножились и повсюду обрели власть и силу бездарные и беспринципные индивидуумы; а чиновничество потонуло в коррупции и иных злоупотреблениях…
И в самом деле: пронеслись общеизвестные политические события 1991 года, приведшие в конце концов к тайной беловежской встрече тогдашних руководителей Российской Федерации, Украины и Белоруссии и к последовавшей за ней искусственной ликвидации СССР. Со страной произошла катастрофа. Русский народ оказался разбросан по территориям нескольких возникших в одночасье государств-новоделов, которые были с удивительной легкостью и быстротой тут же официально признаны руководством крупнейших зарубежных стран (характерное исключение – не признана до сих пор преимущественно русская по населению Приднестровская республика). Руководство страны в начале 1992 года сделало попытку осуществить нечто вроде «революции сверху», в директивном порядке заменив общенародную собственность на средства производства тем, что по сей день принято именовать туманным выражением «рыночные отношения». Были отменены многочисленные социальные гарантии, к которым граждане СССР за десятилетия привыкли относиться как к чему-то само собой разумеющемуся. Зарплаты и пенсии были уменьшены в несколько раз и стали выплачиваться нерегулярно. Заводы и предприятия по всей стране стали закрываться, и появилась массовая безработица. Народ пришел в состояние шока.
Литература на какой-то момент как бы перестала интересовать если не все общество, то значительную его часть. С другой стороны, в обстановке пережитого обществом состояния социально-психологического потрясения резко снизили творческую активность многие писатели. Другие увлеклись получившей тогда широчайшее распространение газетной публицистикой, давая различные интервью и принимая участие в многообразных дискуссиях не на литературные темы, а на темы политики, политэкономии, национальных отношений и т. д. и т. п. (это было характерно для Василия Белова, Валентина Распутина, Александра Проханова, живших за рубежом Александра Солженицына, Александра Зиновьева, Эдуарда Лимонова и др.). Некоторую внутрилитературную аналогию такому увлечению можно усмотреть в 40-е и 60-е годы XIX века, когда развернулись «натуральная школа» и затем «шестидесятники» с их тягой к документально-публицистическим жанрам – очеркам, статьям и др.