Абашидзе Григол. Долгая ночь

   Тысячи глоток поощряли монгола. Он без страха подбежал к великану и начал его трясти. Иранец от внезапности покачнулся, но тут же восстановил равновесие и встал так прочно, что нечего было и думать уложить его на лопатки. Почувствовав преимущество иранца, все зрители вскочили на ноги и начали потрясать кулаками и камчами в сторону того шатра, где сидели прибывшие в монгольскую столицу иранские султаны и атабеки. Соотечественники великана-борца оробели, побледнели, втянули головы в плечи в ожидании неминуемой расправы. Наверно, они молили своего бога, чтобы их великан-иранец был побежден.
   Монгольский борец суетился, бегал вокруг иранца, наскакивал и отскакивал, в то время как иранец лениво перетаптывался на одном месте. А если противник попадал ему в клещи, то вместо того чтобы закончить прием, позволял противнику ускользнуть. Вдруг монгол встал на колено, перевалил кое-как иранца через себя и шлепнул его, как мягкую лепешку.
   Шапки и камчи полетели кверху. Монголы из передних рядов бросились качать победителя. И теперь грозили кулаками и кнутами в сторону иранского шатра, но теперь в этой угрозе не было обиженности, а было только ликующее торжество превосходства. Благородные султаны и атабеки униженно улыбались разразившейся буре.
   Когда иранец распластался на земле, Торели шепнул Авагу:
   – Уверен, что этот буйвол лег нарочно.
   – И хорошо сделал. Что было бы, если бы он победил!
   – Что ты говоришь, князь? – вспылил Торели и даже побледнел. Настоящий мужчина бросил бы на землю эту кривоногую обезьяну и тем самым заткнул бы глотки этим тщеславным зверям.
   Между тем вышла новая пара. Теперь все смотрели на турецкий шатер. Турку понадобилось меньше времени, чем иранцу, чтобы сделаться побежденным. Он кое-как удержался после двух подножек монгола, потом взял противника на прием через бедро, но вместо того чтобы перебросить его через себя, сам упал на спину.
   Восторгам зрителей не было предела. Турецкие султаны и мелики сидели, опустив головы, бледные от переживаемого позора. Зрители орали, свистели, размахивали камчами, как пьяные или обезумевшие.
   Ноион Шидун пошептался о чем-то с сидящим рядом с ним другим ноионом, а потом отдал распоряжение окружить своим туменом всю площадь. Сотник, получив распоряжение, ушел. Немного погодя Шидун встал и увел с собой Авага. На освободившееся место сел монах в черном одеянии. Народ на площади волновался, кое-кто расчищал место для новой пары.
   В круг на этот раз вышло сразу четверо борцов: два монгола, грузин и армянин. Чужеземцы должны были бороться против монголов. В борцах Торели узнал тех воинов, которые недавно разговаривали с ним и с Авагом. Вновь поднялись кулаки и камчи над толпой. Торели поискал глазами, куда все глядят и кому грозят, и похолодел: все грозили ему, грузинскому князю Торели.
   Черный монах тихо сказал:
   – Если монголы не победят, вас убьют. Лучше вам отсюда уйти.
   – Нет, я хочу, чтобы победили наши, и хочу видеть, как они победят.
   Борцы схватились. Было видно, что теперь борцы не играют в поддавки, и с первых минут монголам пришлось не сладко. Толпа ревела на каждый ловкий маневр одного или другого монгола. Но ловких маневров у них было мало. Чужеземцы одолевали. Из толпы начали доноситься выкрики:
   – Бей его в живот!
   – Ногой, ногой его!
   – Перегрызи ему горло.
   Понукаемые публикой монгольские борцы не жалели сил. Нарушали правила борьбы, грубили, но с противниками ничего не могли поделать. Вот-вот должна была разразиться беда.
   Монах в черном встал, взял Торели за руки и сказал:
   – Уйдем отсюда, ничего хорошего здесь не будет.
   Но Торели как завороженный смотрел на борьбу. Ему казалось, что он борется сам, что борется вся Грузия и вот побеждает, значит, можно, можно же победить монгола! Он отстранил руку монаха и даже не услышал его слов. Грузин был, как выяснилось в недавнем разговоре, георгицминдец, то есть из селения, носящего имя святого Георгия. Теперь Торели казалось, что на поле не просто спортивная борьба, но светлая сила Георгия побеждает темную силу змия. Уже дважды георгицминдец бросал своего противника на спину, но все же не на обе лопатки. Тот изворачивался и выскальзывал.
   Так же и другой борец, армянин, настолько измотал своего монгола, что тот опустился на колено и казалось, вот-вот сам ляжет от изнеможения. Все видели и понимали, что монгольские борцы сдают. На поле не было ни одного сидящего человека, все были на ногах. Но не было и криков, все замерло, затихло, как перед бурей, перед взрывом, все повисло на волоске, и волосок должен был лопнуть.
   Один только Торели радовался, как ребенок. Вдруг все, что жило в душе, в последнее время присмирев и не показываясь наружу, расправило крылья и ощутило себя в свободном и радостном полете. Все унижения, которые пришлось испытать, все желание отплатить обидчикам, вся жажда возмездия, все воплотилось в одном человеке, борце-грузине из селения Георгицминда.
   Торели и сам глядел орлом. Забыв, что он один среди скопища врагов, что рядом с ним нет даже и Авага с новоявленным родственником.
   Грузин на поле поднял монгола высоко над землей и грохнул его на землю на обе лопатки. Воцарилась могильная тишина. Она продолжалась несколько мгновений, но Торели показалось – очень долго. Совпало так, что именно в мгновение затишья лег на лопатки и второй монгол. Под его шлепок о землю тишина вдруг лопнула, раскололась, тысячи и тысячи бросились в середину круга. В это время победители стояли еще коленами на груди у побежденных. Они, видимо, знали, что будет дальше, и хотели продлить эти сладкие мгновения победы и гордого попрания поверженных.
   Торели не успел даже восторженно вскрикнуть, увидев победу соплеменников, тотчас все смешалось на поле. Он схватился было за саблю, но что-то тяжело упало ему на голову, и день погас.
   На площадь ворвались конные войска ноиона Шидуна.
   – Именем великого хана разойтись, – кричали воины, лупя камчами направо и налево.
   Они старались пробиться к тому месту, где недавно еще была арена борьбы.
   Сам Шидун в сопровождении воинов ворвался в шатер, в котором избивали Торели. Кое-как ему удалось разогнать разъяренных монголов, топтавших и пинавших ногами бедного поэта. Его подняли с земли, обмякшего как тряпка, окровавленного, с пробитой головой. Четверо бегом потащили его в юрту Шидуна.
   Когда же рассеялась свалка, на месте круга предстала страшная картина. На площади валялись разбросанные так и сяк руки и ноги борцов, позвоночники их были переломаны, а головы размозжены. Кровь, мозги, земля – все это перемешалось в отвратительную тошнотворную кашу.
   Торели не считали живым. Побежали искать врача, но никто не шел. Аваг беспомощно окидывал взглядом всех, кто стоял вокруг. Из толпы вышел черный монах, тот самый, что во время соревнований советовал Торели уйти с ристалища. Он подошел к умирающему, осенил его крестом и опустился на колени, чтобы его выслушать. С трудом нащупал пульс.
   – Он жив, – ободрил монах Авага.
   Аваг тоже стал на колени, но не для того, чтобы слушать больного, а чтобы взмолиться перед монахом.
   – Ради всего святого, ради креста, который у вас на груди, спасите его.
   – Я не врач, а всего лишь монах. Я посол папы римского при дворе великого хана. Но мы умеем врачевать не только душевные, но и телесные раны.
   – Спасите его, и я отдам вам все, что у меня есть.
   – Мне ничего не надо. Все в воле господа и его спасение тоже.
   – Стану твоим слугой, твоим рабом…
   – Посол святого папы Джованни Пиано Карпинэ давно отказался от своих слуг, а также от своего имущества, и по примеру Франческа Асизского роздал бедным и нищим все, что имел. С тех пор, как я иду по пути Христа, моя радость в одном – помогать ближнему. Вот и сейчас я приложу все силы, чтобы спасти этого страждущего.
   Святой отец обмыл раны Торели, наложил лекарства и повязки.
   Наружные раны Торели зажили быстро, но оказалась отбитой одна почка. Веки Торели поэтому всегда были опухшими, как после долгой ночной попойки. Кроме того, начались перебои в сердце. Даже при полном покое Торели вдруг начинал задыхаться и жадно, судорожно, как рыба, выброшенная на горячий песок, хватал воздух широко раскрытым посиневшим ртом. Католик уверял, что пройдет и это, нужен только длительный покой и чистый воздух.
   Авагу хотелось в Грузию, но он все откладывал отъезд, дожидаясь, пока окрепнет здоровье его друга, хотя Торели каждый день умолял трогаться в путь.
   – Поедем, – говорил он, – если мне суждено поправиться, то исцелит меня только воздух Грузии, только ее солнце, только ее небо. Если же я обречен, то меня хотя бы похоронят в родной земле. Не хочу лежать в этих проклятых степях, где вместо хрустальной росы сверкает под луной злая соль. Здесь все соленое, все злое, все колючее. Не хочу оставаться здесь, отвези меня в родные края. Я знаю, в дороге мне будет легче, потому что я буду надеяться.
   Аваг все медлил, терпеливо дожидаясь поправки друга. Тогда Торели начал заставлять себя больше есть, чтобы хоть немного выглядеть лучше, и действительно, дело двинулось с места. Но перебои в сердце и одышка не уменьшались.
   Аваг заметил старания Торели поскорее поправиться и дружески его упрекал:
   – Очень ты скор и нетерпелив. Сам торопишься и меня торопишь, но совсем не думаешь, чем это кончится. Я хочу довезти тебя до Грузии живого, здорового, чтобы ты жил, любовался своим сынком. В земле еще належаться успеешь. У тебя на первом месте сердце, а не разум. Это тебя чуть не погубило во время состязаний. Если бы ты послушался Джованни, внял голосу разума, то мы давно бы уж были дома. Вот как плохо следовать сердечным порывам.
   – Да, я согласен. Сердце не пустило меня тогда, не мог я уйти, не увидев нашей победы.
   – Победы! Хороша победа. Их, между прочим, тоже погубило сердце. Если бы они были поумнее, потрезвее разумом, порассудительнее, они легли бы, как иранец и турок. Тем самым они спасли бы свои жизни. Да и в мире, как видишь, от их победы ничего не перевернулось.
   – Не то говоришь, Аваг. Если человеку раз в жизни представляется случай сделать то, о чем он, может быть, мечтал всю жизнь, разве может он оттолкнуть этот случай и пройти мимо? Разве жизнь стоит того, чтобы ради нее отказаться от исполнения заветной мечты? И разве исполнение заветной мечты не есть сама жизнь? Может быть, пройдет еще столетие и за все это время никто не осмелится так оскорбить и унизить наших врагов, как это сделали наши ребята. Монголы считают себя хозяевами всего мира. Они говорят, что все народы только затем и появились на свет, чтобы быть их рабами. Они не представляют, что кто-нибудь может осмелиться поднять на них руку или хотя бы перечить им. И вот чужеземцы, те, кого они не считают за людей, повергают их на землю и наступают ногой на грудь. Это герои. Их победа стоит больше побед, великих сражений.
   – Не спорю, Турман. Наверно, это было красиво, когда грузин и армянин стояли, наступив им на грудь. Но это было одно мгновение. За него несчастные поплатились жизнью, да и сам ты едва не погиб.
   – Если бы я умер тогда, я был бы счастлив, потому что я умер бы в минуту гордости и наслаждения победой, а не в минуту унижения, позора и горечи. Мне казалось: не просто монгольские борцы лежат на земле, не просто наши борцы наступили им на грудь, но повержены все монголы, все они лежат у ног наших народов, а наши народы гордо возвышаются над ними в торжестве победы.
   Святой отец Джованни часто приходил побеседовать со своим пациентом. Эти беседы были для Торели целебнее всех лекарств. Он упрашивал итальянца рассказать о его родине, городах и храмах Италии. И тот рассказывал о Перудже, о Риме, о Флоренции, он рассказывал об итальянских долинах, реках, холмах и храмах, а Торели видел в воображении холмы и храмы Грузии.
   Джованни с удовольствием беседовал с просвещенным грузином. Он давно уже находился послом в этом диком варварском стане, истосковался по разговору с европейски образованным человеком. Он не только рассказывал об Италии, но и с удовольствием слушал о красотах Грузии, о славном прошлом грузинского народа.
   Отец Джованни, оказывается, был друг и сподвижник святого Франциска Асизского. С воодушевлением он рассказывал об удивительной жизни и о сказочных подвигах асизского чудотворца.
   Франциск был сыном богатого купца из Умбрии и француженки из Прованса. Не зная ни в чем отказа, он рос изнеженным, избалованным, капризным, самовлюбленным. Он мечтал стать бесстрашным рыцарем, чтобы воевать, побеждать, проливать кровь. Однажды он заболел. Во сне и в бреду явился ему господь и велел отказаться от роскоши, от рыцарской славы, от светской жизни. И до этого был случай, когда Франциск обменял свои богатые одежды на лохмотья одного бедняка. Теперь же, после видения, он роздал все, что у него было, возненавидел богатство и вступил на трудный путь спасения.
   Еще в колыбели Франциск слушал дивные песни народных певцов Прованса – трубадуров. Потом он и сам стал сочинять стихи и сочинил много прекрасных псалмов, которые теперь с благоговением поют по всей просвещенной Европе.
   – Спойте хоть одну песню на своем языке, – начал умолять Торели.
   И вот уже седовласый, важный, воспитанный при папском дворе святой отец точно стряхнул с себя и годы, и седину, и важность. Глаза его загорелись лукавым огнем, и он запел песню, вовсе не подходящую его возрасту и сану, песню о пламенной любви рыцаря к прелестной даме сердца.
   – Как красив язык, – восторгался Торели. – Он, наверно, слаще, чем пение райских птиц.
   – Итальянский язык самый красивый и благозвучный из всех языков, на которых говорят сыны Адама. – И отец Джованни запел снова:
   "Слава тебе, боже, за сестер моих – за луну и звезды, светлыми, красивыми ты создал их на голубых небесах!
   Слава тебе, боже, за братьев моих, за ветер и воздух, за облака и тишину, за то, чем живет все сущее на земле! Слава тебе, боже, за нашу сестру-воду, ибо она добро наше – безвредное, драгоценное, чистое!
   Слава тебе, боже, за брата нашего, за огонь, ибо светом огня озаряется темнота ночи, красив он, радует глаз человеческий, яростен он и непобедим!
   Слава тебе, боже, за нашу мать-землю, ибо она кормит нас, взращивает плоды, взращивает цветы и травы!"
   Завороженный музыкой чужого языка, Торели глядел, не отрываясь, боясь пошевелиться и спугнуть столь сладостную и столь необыкновенную песню.
   Монах допел псалом до конца, а потом перевел его на греческий. Ему трудно было переводить сразу, бегло, но Торели догадывался и сам подсказывал нужное слово.
   – Слава тебе, господи, за луну и звезды, за ветер и воздух, за облака и за тишину! Как хорошо сочинил ваш святой отец, – воскликнул Торели, луна и звезды – сестры его, ветер и облака – братья. Как проста и возвышенна благодарность за тишину, за воду, за огонь, за земные плоды, за цветы и травы.
   – После бедных людей цветы и птицы были главной заботой святого. Он разводил в монастыре цветы и сам поливал их, а птицы так любили его, что садились к нему на руки и клевали из его ладоней, если даже это происходило на улице многолюдного города… Не знаю, приведется ли мне перед смертью еще раз пройти по этим улицам.
   – Должно быть, желание проповедовать веру Христа, нести его свет по земле привело вас в такую даль и в такую дичь. Ради другой цели вы, наверное, не оставили бы своей прекрасной родины.
   – Проповедовать учение Христа этим дикарям очень трудно. Боюсь, что семя веры Христовой не нашло бы благодатной почвы, не проросло бы в их обросших шерстью сердцах. Они алчут и жаждут. Они алчут добычи и жаждут крови. Не всякий человек достоин учения и веры Христа. И не поехал бы я на край света обращать их, но долг перед своей страной, перед своим отечеством обязал меня. Ты, наверно, догадываешься, что я приехал в этот забытый богом край не только ради духовных дел.
   – Догадываюсь, святой отец. Папу волнует то же, что и всех государей Европы. Монголы дошли до Чехии и только от ее границ откатились обратно. Временно откатились или насовсем? А если временно, то надолго ли? Не собираются ли они снова устремиться на Европу и какими силами располагают? Все это не может не интересовать каждого европейского государя и, конечно, папу.
   Отец Джованни опустил глаза и с улыбкой ответил:
   – Для того чтобы узнать намерения монголов, не нужно забираться к ним в логово. Они трубят на всех перекрестках, что мир уже принадлежит им. Теперь у меня есть письмо Гуюк-хана к папе. Этот варвар пишет главе христиан: "Волею бога весь мир от восхода и до захода принадлежит нам. Все должны добровольно признать себя нашими данниками и отдать нам все лучшее, что у них есть. Папа должен внушить всем государям, чтобы те явились ко мне с изъявлением покорности…"
   Дальше идут ругательства и поношения, которых нельзя произносить вслух.
   – Неужели монголы и правда завоюют Европу?
   – Бог милостив. Наш долг молиться и внушить всем христианам, что они должны соединенными усилиями преградить путь этой страшной желтой волне.
   К границам Грузии подошел немногочисленный караван. На родину возвращались те, кто был давно уж оплакан всеми родными, а многими и забыт. Обросший бородой, преждевременно постаревший, запыленный Аваг Мхаргрдзели погонял усталую лошадь. Он хоть и был измучен, но возвращался довольным. Счастье уж одно то, что удалось снова увидеть родную землю. Что теперь все лишения, тревоги пути, оскорбления и унижения, которые довелось испытать! Под ногами грузинская земля, а над головой грузинское небо. К тому же выполнена цель путешествия. Хан пожаловал царице Грузии ярлык на царствование. Авага он признал и утвердил наследником отца, с наследованием титула атабека Грузии, а также должности амирспасалара.
   В путь отправлялся длинный караван из верблюдов, мулов и коней. Верблюды и мулы были тяжело гружены имуществом и снедью. Многочисленная свита следовала за Авагом и Торели в дальние, неведомые края.
   На обратном пути всех людей можно было пересчитать по пальцам. И не было у этих людей ничего, кроме их душ. Во время странствия растаяли несметные богатства Авага и его пышная свита.
   Торели выехал в путь, не оправившись от болезни. В пути ему стало еще хуже, и теперь его везли лежащего на конных носилках.
   Отправляясь в столицу монгольского хана, он не надеялся там ничего приобрести. Так и вышло, что ничего не приобрел, кроме болезни и старости. Он отощал, осунулся, сделался ко всему безразличен, не спрашивал уж, как сначала, много ли проехали и далеко ли еще до Грузии. Безучастно смотрел он прямо в синее беспристрастное небо.
   Аваг спешил. Он то и дело погонял свою лошадь, подгонял окриками свою поредевшую свиту. Он надеялся, что вид родных мест, воздух Грузии, свежесть ее трав, прохлада ветерка, прилетевшего с отдаленных гор, пение голубой воды по разноцветным камням, зелень тенистых рощ – что все это оживит Торели, вдохнет жизнь в его измученное, больное сердце. Аваг верил в это и потому спешил.
   И вот они вступили в Грузию. Люди спешились. Они падали на колени, целовали землю, каждую травинку, каждый камень, наслаждались и не могли насладиться видом родных долин и гор. Дорога проходила через деревни. Торели приободрился и начал смотреть по сторонам. Селения как будто обстроились. На месте пепелищ стояли дома, из труб вились дымки, из-за оград лаяли, прыгая передними лапами на них, злые собаки.
   Вдруг раздался истошный женский крик. Около одного дома собралась почти вся деревня. Правда, люди не смели подойти к дому, а смотрели издали, стоя по другую сторону дороги.
   Аваг решил поинтересоваться, что тут происходит. Оказывается, монгольские сборщики налогов отнимали у крестьянки корову. Они били корову кнутом, тащили ее за веревку, а женщина в черном, с распущенными волосами, загораживала им путь, цеплялась за рога коровы руками, не отпускала ее.
   – Убейте лучше меня и всех моих детей. Все равно они умрут с голоду. Не дам! Последняя кормилица… Не дам! Убейте лучше меня!
   Вокруг бегали маленькие ребятишки и ревели во весь голос.
   Монголы оттолкнули женщину, она упала, и дети бросились к ней. Монголы повели корову со двора. У ворот они передали ее двум воинам-грузинам, а сами вскочили на лошадей и поскакали вдоль деревни. Корову повели в ту сторону, куда только что ускакали монголы. Аваг загородил им дорогу.
   – Вы грузины? – спросил он у растерявшихся и оробевших воинов.
   – Грузины.
   – Где же ваша грузинская честь? У вдовы отнимают последнюю корову, лишают ее последнего куска. И вам не стыдно!
   Воины покраснели, они не смели поднять на Авага глаз. Один наконец невнятно оправдался:
   – Стыдно… Но мы воины. Если не послушаемся, нас убьют.
   Второй воин вскинул вдруг глаза и сердито ответил:
   – Стыдно должно быть тому, кто вовлек нас в это ярмо. Мы невинны. Позор тому, кто отдал нашу страну, нашу Грузию этим нехристям. Открыли ворота крепостей, надели нам на шею ярмо, а теперь спрашивают стыда и совести. Где вы были раньше? Почему вы не спросили у нас, хотим мы или не хотим быть рабами?
   – Они и тогда были господами, – осмелел и первый воин, – и теперь разъезжают на конях.
   В свою очередь, Аваг опустил глаза в землю. Он не поднял своих глаз даже тогда, когда воины, обойдя его стороной, повели корову. Жители деревни бросились через дорогу на двор пострадавшей, и улица наполнилась причитаниями сострадающих.
   Караван к этому времени прошел вперед. Аваг догнал своих спутников и поехал в хвосте каравана. Он ехал, оглушенный увиденным, убитый горем. Торели со своих носилок тоже видел, как грабили бедную женщину. Когда Аваг поравнялся с носилками, Торели сказал:
   – Совсем убило меня горе этой вдовы.
   – Не говори, Турман. Ударь меня сейчас ножом, не вытечет и капли крови, так я зол. А с какой ненавистью смотрели на нас воины и крестьяне, словно мы повинны в несчастьях всей нашей страны.
   – Мы и повинны, Аваг. Никто не виноват, кроме нас. Воин сказал правду. И ты знаешь, что он сказал правду. Иначе ты им ответил бы. Но тебе нечего было отвечать. Словами этих воинов нас обвиняет и настоящее и будущее Грузии. Запомни это, Аваг.
   Аваг хотел что-то возразить, но взглянул на Торели и промолчал. Лицо Турмана стало землистым, со лба текли крупные капли пота. На щеках они смешивались со слезами.
   Гонец с радостной вестью о возвращении князей всего лишь на полдня опередил караван. Он прискакал в Тбилиси в полдень, а под вечер и Аваг и Торели увидели с холма столицу Грузии.
   Оказалось, что царица Русудан, потеряв надежду на возвращение князей, послала в Каракорум своего сына Давида. Не имея от него вестей и тоскуя в разлуке, царица скончалась от горя. О наследнике же и по сей день не поступило ни одной вести. Грузия осталась без царя. Ею правили временщики, возвышенные и поддерживаемые монголами. Турман Торели и дня не захотел оставаться в Тбилиси. Он не захотел даже отдохнуть с дороги. Он попросил тотчас увезти его в родное имение – в Ахалдабу.
   Подъезжая к селу, Торели не узнавал окрестностей. Наполовину вырубленные, одичавшие сады стояли без плетней. Виноградники заросли высокой травой. Лозы, оставленные без присмотра и хозяйского ухода, расползались по земле как попало. Полуодичавшая скотина ходила по ним и топтала их.
   Сердце у Турмана билось все чаще и все тяжелее. Он нашел силы оставить носилки и побрел вдоль деревни. Под деревом на камне сидел слепой Ваче. Греясь в лучах заходящего солнца, слепец, как видно, дремал. Однако, услышав шаги, он вскинул голову и прислушался.
   – Кто тут? – спросил он с тревогой в голосе.
   Турман подошел и обнял бедного Ваче.
   – Это я, Турман Торели.
   Руки слепого судорожно зашарили по человеку, обнявшему его. Друзья разрыдались.
   – Турман, да ведь мы тебя давно уж похоронили. Неужели вернулся и живой?
   – Вернулся живой. А вы-то, вы-то как, все ли живы и здоровы?
   – Да вот я… жив. Смерть, видно, забыла обо мне. Никому я не нужен, даже смерти.
   – А Цаго… Где твоя Цаго, наверно, уж вышла замуж!
   – Цаго… Если бы Цаго… Разве я мечтал бы о смерти.
   – Но где она и что с ней?
   – Да правда, откуда ты можешь знать. Вот уж год, как нет у меня Цаго. А я все еще жив. Потерял первую Цаго и остался жив. Потерял жену мою Лелу и остался жив. Потерял глаза и остался жив. Потерял мою дорогую Цаго и все еще остаюсь живым! Где же справедливость, Турман, где же бог?
   Слепец отдышался и начал рассказывать по порядку:
   – Цаго выросла. Я сам не мог видеть, но все говорили, что она красавица. Многие хотели взять ее в жены, но всем она отказывала наотрез. Она говорила: у моего слепого отца нет никого, кроме меня, как же я могу его бросить? Но она, оказывается, любила твоего Шалву. И Шалва тоже любил ее. Оттого-то она и отказывала всем другим женихам.
   Ваче вздохнул и замолчал. Может быть, он ждал, что Турман спросит о чем-нибудь. Но Турмана не было слышно.
   – В прошлом году проезжал мимо монгольский ноион. Увидел мою Цаго, а вечером прислал своих воинов, чтобы ее похитить. Она входила в ворота, когда они набросились на нее. Связали, кинули на коня и увезли. Цаго кричала, я вопил и метался по двору, натыкаясь на стены, но что я мог сделать. Никто из деревенских жителей не пришел к нам на помощь. Все боятся монголов.