Страница:
– Что такое? – совсем уж глупо спросил Ким.
– Фирма веников не вяжет, – мадам полностью перешла на молодежно-подъездно-уличную терминологию, откуда-то ей прилично знакомую. – Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..
Ким не успел спросить: откуда она знает про его любовь к театру. Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами, прижавшими руки Кима к подлокотникам, а ноги – тоже к чему-то. Он дернулся, но – бесполезно: захваты держали крепко.
– Поехали, – буднично сказала мадам, как Юрий Гагарин на старте, и нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.
Робот-коляска споро покатился вперед, въехал в бывший очаг, откуда появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.
Влип, безнадежно подумал он и, похоже, был прав. Только куда он влип, Ким не видел. Он вообще ни черта не видел и не слышал, стена снова сдвинулась, наглухо отрезав его от белого дня – раз, от всех звуков – два. Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю, и мало было надежды, что тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).
Не так-то просто быть статистом в чужой работе!
Похоже, здесь практиковали специалисты, посильнее Кима в импровизации. В. И. Даль заявлял в таких случаях: нашла коса на камень.
Киму показалось, что путешествие в темноте длилось бог знает сколько, но показалось так единственно от растерянности, от нелепости ситуации, в которую он нежданно залетел. Вероятнее всего, он только и добрался, что до конца вагона, как тут же темнота ушла и возник свет: мерзкий довольно, синюшный и неживой, будто высоко над головой разом включился десяток целебных синих ламп. Ким их не мог видеть, поскольку по-прежнему был прикован к самодвижущемуся агрегату, где жесткий подголовник мешал крутить головой, зато Ким увидел, что вагон – вопреки ожиданию! – не хотел кончаться, а – напротив! – тянулся невесть куда, может, даже в бесконечность, что начисто перечеркивало строгие правила вагонного конструирования.
Знакомый эффект театрального освещения: приглушить, «погасить» задник так, что он исчезнет, превратится в черный бесконечный провал.
Это мы проходили, подумал Ким, этим нас не удивишь…
Роботюшка остановился, и перед Кимом в сине-покойницком мраке возник письменный канцелярский стол, а за ним – еще стол, а сбоку – еще, и с другого боку тоже, и сзади, и даже над и под первым столом, что уж не правила конструирования перечеркивало, а железные законы физики. И за каждым столом крепко торчал человечек, много человечков крепко торчало перед Кимом, много лысых, волосатых, старых и не слишком, усатых и безусых, в костюмчиках и во френчиках, в гимнастерочках и мундирчиках, при галстучках, и все обязательно – в нарукавничках, в черных сатиновых нарукавничках, чтоб не протерлись рукавчики на локотках.
И все столы и человечки за ними как-то перемещались в покойницком пространстве, как-то менялись местами, как-то перелетали друг над другом, а человечки за ними в то же время не спускали острых глазок с прикованного Кима, кололи его напропалую, да так остро, что бедный Ким эти уколы шкурой чувствовал.
С одной стороны – мистика, с другой – гипотетически-научное явление, именуемое концентрацией биополей на близком расстоянии.
Да, еще. Все уменьшительные суффиксы, возникшие в кратком описании вагонной фантасмагории, объясняются тем, что летающие видения (а как иначе все это назвать? Не материальными же объектами, в самом деле…) и впрямь казались какими-то несерьезно маленькими, вроде бы даже лилипутами, и очень хотелось пугнуть их, как стаю летучих мышей, цыкнуть на них, кышнуть…
– Кыш! – сказал Ким, тут же получил довольно болезненный укол в щеку, ойкнул и прекратил эксперимент. Тем более что от его «кыша» никто никуда не разлетелся, а наоборот: один стол подобрался вплотную к Киму, человечек за столом мгновенным махом эстрадного манипулятора вынул левой рукой из синего воздуха канцелярскую папку – Ким успел прочитать на ней выведенное жирными буквами слово: «ДЪЛО», начертанное к тому же через «ять», – хлопнул ею по крышке стола, распахнул, нацелился в лист бумаги перьевой ручкой-вставочкой, тоже вынутой из воздуха, но – правой рукой.
– Имя! – пропищал человечек и тут же уколол Кима глазками-лазерами, не дожидаясь ответа, застрочил вставочкой на листе. – Профессия?
И отлетел в сторону, а на его месте возник другой стол с другим столоначальником, но папка «ДЪЛО» с первого стола необъяснимым образом перемахнула на этот, и новый человечек, пища в иной тональности, зачастил:
– Фамилия матери, имя-отчество, где и когда родилась, место работы, место жительства, партийность, антипартийность, была ли в плену у троцкистов, у фашистов, у страсти, у корысти?..
Не допищал, как его вытеснил третий стол с третьим поганцем, а знакомая папка уже лежала перед ним, и он колол Кима в нос, в лоб, в шею, в грудь – прямо сквозь майку и кожанку! – и пищал, пищал, пищал…
– Кто отец, где служит, где скрывается, есть ли родственники за ирано-иракской границей, когда последний раз был в психдиспансере, кто входил в треугольник, кто подписал характеристику…
Ким молчал, только дергался от непрерывных уколов в разные части тела, пусть и не очень болезненных, но куда как противных и всегда неожиданных. Молчать-то он молчал, а папка «ДЪЛО» пухла прямо на глазах, все новые и новые листочки влетали в нее, приклеивались, а сама она так и носилась по краешкам гробов… то есть, простите, столов… а гадкие лилипуты что-то там строчили, что-то наяривали чернильными антикварными ручками – видимо, ответы на заданные вопросы: сами задавали и сами, значит, отвечали на них.
Оговорка о гробах не случайна. Ким дотумкал наконец, что напоминает ему престранная картиночка, к которой он, надо отметить, малость притерпелся, попривык и даже с неким интересом наблюдал за вихревым столодвижением, слушал поток риторических вопросов. С младых ногтей любимый эпизод из «Вия» – вот что она ему напоминала…
А вопросы сыпались со всех сторон, множились, повторялись, налезали один на другой, и Ким не всегда мог отделить их друг от друга: так и жили они – объединенными:
– Имеет ли правительственные награды в местах заключения?..
– Имеет ли партийные взыскания в фашистском плену?..
– Национальность в выборных органах?..
– Пол в командировках за рубеж?..
– Воинское звание по месту жительства?..
И так далее, и тому подобное…
В конце концов Ким перестал что-либо соображать. От постоянного писка, бесконечных уколов и занудного столоверчения у него трещала голова, зудела и чесалась кожа. Он вспотел, почти оглох, временно ослеп и вконец потерял всякую возможность здраво оценивать ситуацию. Да и какой умник взялся бы оценить ее здраво?.. Летающий гроб у классика – невинная патриархальная забава по сравнению с воздушной атакой столодержателей. Мертвая, но несказанно прекрасная панночка – нежный отдых зрению и уму по сравнению с мерзкими рожами делопроизводителей…
Но в скоростном экспрессе, на который так опрометчиво прыгнул Ким, все процессы шли с толковой скоростью. Вопросы закончились, папка «ДЪЛО» переполнилась, канцелярские столы выстроились журавлиным, клином и растворились в синей темноте. Робот-коляска снялся с якоря и споро покатил вперед – в дальнейшую неизвестность.
Ким даже обрадовался движению: ветерок откуда-то повеял, остудил лицо, и голова потише гудела. Вот только руки и ноги затекли так, что – думалось! – разжались бы сейчас захваты, кончилась пытка, так Ким ни встать, ни рукой пошевелить не смог бы. Но захваты не разжимались, робот аккуратно перевалил через какой-то бугорок на невидимом полу, через какой-то холмик – уж не вагонный ли стык? – и, проехав с метр, снова притормозил.
Свет не изменился, разве что стал чуть ярче. И в синем пространстве вагона – или сцены? – возникла новая декорация. Опять стол, только крытый суконной скатертью, зеленой, по всей вероятности, хотя при таком освещении она смотрелась синей или черной. (Типичная ошибка осветителя, машинально подумал Ким.) За столом – трое, по виду – из Больших Начальников, может быть, из тех самых, с кем Ким успел немного позаседать – так немного, что и лиц их не запомнил. Да не было, не было у них лиц! Одно Лицо на всех – сытое, гладкое, уверенное, довольное, пахнущее кремом для бритья «Жилетт», одеколоном «Табак», зубной пастой «Пепсодент», а также копченостями, вареностями, соленостями, жареностями и пареностями, щедро отпущенными по спецталонам в спецвагоне.
Одно Лицо в трех лицах сидело перед Кимом, внимательно и недоброжелательно изучало его, закованного, а перед ним (перед ними?) на скатерти лежала давешняя папка «ДЪЛО».
Ну почему ж через «ять», бессмысленно подумал Ким. Какой здесь намек, какая аллюзия, что имел в виду режиссер?.. Может быть, связь его, Кима, с народовольцами и чернопередельцами? Или с эсерами и эсдеками? Круто, круто…
– Вы признаете себя членом неформального объединения, именуемого «Металлический рок» или «Тяжелый металл»? – сухо спросил один из Лица.
Нет, все-таки – один из трех, Лицо составляющих, поскольку «один из Лица» хоть и верно по сути, но уж больно неграмотно по форме.
На сей раз ответа ждали.
– Не признаю, – сказал Ким.
Не был он членом никакого официального объединения, и металлистом, как мы помним, себя всерьез не числил, хотя и носил положенную униформу. А то, что назвался представителем неформалов, – так не он сам назвался, его назвали, а он лишь не спорил – из чувства здорового любопытства и чувства естественной безопасности.
– Врет, – сказало второе лицо. – Изобличен полностью. Здесь… – лицо постучало согнутым пальцем (лицо! пальцем! бедный русский язык!..) по папке, – …все доказательства, свидетельства очевидцев, видения свидетелей. Да вы посмотрите на него, посмотрите: чистый металлист…
– Рок, а тем более металлический, – меланхолично отметило третье лицо, – есть не что иное, как форма подмены и даже полной замены всем нам дорогих духовных ценностей. Выходит, что мы не сами строим Светлое Будущее, а некая высшая сила нами руководит. Да еще с металлической – читай: железной! – непреклонностью.
– Рок – это музыка! – объяснил Ким.
– Рок – это слепая судьба, – не согласилось третье лицо.
– Почему вы обманываете трибунал? – поинтересовалось первое – среднее! – лицо.
– Это трибунал? – позволил себе удивиться Ким.
Все-таки хорошо он себя держал, спокойно. И привычное чувство юмора вновь обрел. Как ни странно, именно канцелярская чертовня – ее полнейшая неправдоподобность и бредятина! – вернула ему уверенность в себе. А может, и головная боль помогла? Или частое иглоукалывание?..
– Трибунал, – ответило лицо.
– По какому праву?
– По праву сильного.
– С чего вы взяли, что вы – сильные?
Среднее лицо усмехнулось левой стороной рта. И два остальных лица сделали то же самое.
– Посмотрите на себя, – сказало лицо, – и потом на нас. Кто сильнее?
– Вопрос некорректен. Я один, вас – трое. Я скован, вы свободны…
– Сами того не желая, юноша, вы сформулировали некоторые принципы нашего преимущества в силе. Вы один, нас – трое. Расширьте формулу: вас – единицы, нас – множество. Дальше. Вы скованы, мы свободны. Тут и расширять нечего… Не вижу необходимости продолжать заседание. Сколько нам на него отпущено?
– Пятнадцать минут, – ответило правое лицо. – По пятнадцать минут на клиента… э-э… на обвиняемого.
– Сэкономили семь… Объявляю приговор. Двадцать лет трудового стажа с обычным поражением в правах. Товарищи, согласны?
– Где будет отбывать? – деловито поинтересовалось левое лицо.
– А где бы ни отбывать, – беспечно отвечало среднее лицо. – Широка страна моя родная. За столом никто у нас не лишний. По заслугам каждый награжден. А с его профессией он всегда на булку с изюмом заработает. Лицедеи и шуты любимы народом.
– Лицедеи и шуты опасны для власти, – ввернул Ким, который ко всему происходящему относился как к странному – да! страшному – да! – но все же спектаклю. А захваты на руках и ногах, всякие там укольчики – так нынешняя режиссура на выдумку горазда…
– Глупой власти опасны, – сказало первое лицо. – Она их боится и преследует, а значит – ожесточает. Умной – нисколько. Она их награждает званиями, премиями, орденами и прочими цацками. Чем больше цацок, тем лучше служат умной власти смелые лицедеи и шуты.
– Где это они должны служить? В зоне? – с сомнением спросило правое лицо.
– Смотря что называть зоной… – среднее лицо отбросило папку «ДЪЛО» назад, и та растворилась в синеве, как давеча – журавлиный клин столоначальников. – Мне хотелось бы обратиться – не удивляйтесь! – к метеорологии. В этой науке есть один замечательный термин: зона высокого давления. Я склонен распространить этот термин на все сферы человеческой деятельности. Так, например, наказание трудовым стажем человек должен отбывать именно в этой зоне в ней, кстати, легко происходит процесс поражения в правах… Чтобы вы не сочли меня голословным, прошу оглянуться на пройденный нами путь…
Правое лицо и левое лицо послушно оглянулись. Что уж они смогли разглядеть в синей темноте просцениума, то бишь вагона, Ким не ведал, но повернулись оба явно довольные. Видно, встал перед их мысленным взором пройденный путь, славный и радостный, который, как песня утверждает, никто у нас не отберет.
– Ну как? – поинтересовалось первое лицо.
– Верно, – сказало правое лицо.
– Единственно, – сказало левое лицо.
– Да, – вспомнило первое лицо, – вам, юноша, ясен приговор?
– А то! – сказал Ким. – Только клал я на него…
– Класть – это ваше право, – мило улыбнулось первое лицо. – У вас вообще немало прав, которыми вы поражены, кроме одного: обжаловать приговор. Он окончателен, кассировать не у кого.
– Ну и какие ж у меня права? – праздно поинтересовался Ким, изо всех сил шевеля пальцами рук, чтобы хоть как-то погонять застоявшуюся кровь.
– Не-ве-ро-ят-ны-е! – по складам отчеканило первое лицо. – Бороться и искать. Найти и не сдаваться. Грызть гранит. Ковать железо. Вздымать знамя… Долго перечислять, назову лишь главное, на мой взгляд: дышать полной грудью. Я, юноша, другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. И вы не знаете. И никто не знает и знать не должен. Я прав?
– Вполне, – сказало правое лицо.
– Предельно, – сказало левое лицо.
– Встать, суд уходит, – подвело итог первое лицо, но не встало. И остальные продолжали сидеть. – Уведите приговоренного.
Никто, конечно, не явился, чтобы увести – или увезти? – Кима. Стол с троицей уплыл в темноту, слился с ней, а робот-коляска вновь ожил и покатился в следующий вагон. Или – так хотелось Киму! – в следующую декорацию, в следующую сцену. Хотя какая, к чертям, декорация, если вагон – все-таки вагон! – трясло на стыках, колеса привычно громыхали под полом, где-то впереди, в темноте, что-то лязгало, булькало и свиристело. В действие снова ворвался мир железнодорожных звуков, будто театральный радист отходил ненадолго, на краткосрочную свиданку выбегал, а сейчас вернулся и врубил на полную мощность положенную по сцене фонограмму.
Каждый сходит с ума по-своему, извините за банальность. Ким играл в театр, и сей род сумасшествия помогал ему сохранить здравый рассудок. Парадокс.
Робот въехал на невидимый холмик и остановился. Металлические браслеты с сухим щелком раскрылись, и Ким немедленно вскочил. Увы ему!.. Театр, конечно, великий маг, однако реально затекшие и исколотые ноги Кима не держали. Они так же реально подогнулись – ощущение, доселе абсолютно незнакомое Киму! – и Ким, падая, ухватился за что-то тяжелое и массивное. Тяжелое и массивное легко подалось вперед, Ким, вцепившись в какую-то железяку, поволокся – буквально так! – следом и…
В этот момент он думал, конечно же, не о театре, а лишь о том, чтобы не врезаться мордой в какое-нибудь вагонное ребро жесткости, в какую-нибудь перегородку, да и вообще – не выпасть бы из вагона на всем скаку.
…очутился в полном света пространстве, света такого яркого, что Ким немедленно и сильно зажмурился. Движение – точнее: волочение! – вперед прекратилось, Ким отпустил железяку и встал на колени на что-то жесткое и покачивающееся, как пол вагона. Это и был пол вагона, что подтвердилось спустя короткое время, когда Ким смог приоткрыть глаза. Он стоял на коленях в тамбуре, упираясь руками в открытую межвагонную дверь. Стало быть, туго сообразил Ким, он вывалился из перехода между вагонами, куда довез его тюремный робот. Самого робота не было, он укатился, вероятно, в распоряжение мадам Вонг. Тамбур выглядел вполне обычным, ничем не отличающимся от того, к примеру, на который Ким сиганул. Час назад?.. Год назад?..
Первым делом Ким попробовал встать. Удалось. Ноги хоть и плохо, но держали, руки тоже пристойно шевелились, можно было двигаться. Вопрос: куда?.. Назад, к Настасье Петровне и Таньке, к добрым женщинам, которые, поди, и не ждут уж доброго молодца?.. Хорошо бы!.. Но путь к ним лежал через владения мадам Вонг, летающих столоначальников и триединого Лица, через лихие места – прямо как в сказке! – в которые не положено возвращаться богатырю-первопроходцу.
Ким и вправду чувствовал себя этаким сказочным богатырем, который прошел огонь, воду и сейчас дышит полной грудью, как наказало первое лицо, чтоб войти в медные трубы. Да и в какой пьесе богатырь сворачивал с избранного пути? Нет таких!
Так думал Ким, постепенно приходя в себя и уже с неким любопытством ожидая, что встретит он в очередном вагоне.
Не разлучницу ли Верку с голосистой гитарой?..
Открыл дверь и вошел в вагон.
Вагон был плацкартным. Ким такие знал, Ким в таких ездил по родной стране.
Проводница где-то гуляла, ее купе пустовало, на столе звенел строй стаканов в подстаканниках – грязных, заметил Ким, значит, чаек уже отпили, значит, проводница – или проводницы? – умотала на полчасика к подружкам, оставила хозяйство без верного глазу.
А хозяйство, слышал Ким, без верного глазу отлично себя чувствовало. Звенела гитара, может, даже Веркина, постанывал баян, а еще и мандолина откуда-то взвизгивала, и все это покрывалось мощным разноголосьем мужских и женских голосов. Именно разноголосьем: пели разное. Одна компания старалась перекричать другую, другая – третью, третья – следующую, а в результате музыкальный Ким не смог при всем старании разобрать ни одной песни. Просто «тра-та-та, тра-та-та», и мотив общий.
Никак студенты, подумал Ким, никак комсомольцы-добровольцы в едином порыве двинулись строить Светлое Будущее? Подумал он так, осторожненько вышел в коридор – ну просто Штирлиц! А может, опыт, накопленный в предыдущих вагонах научил? – бочком, бочком, прошел по стеночке и…
Плацкартный, повторяем, вагон, ни тебе дверей, ни тебе покоя, ни тебе нормального уединения!
…немедля был замечен группой певцов, обретавшихся в первом отсеке. Не переставая могуче петь, они замахали Киму: мол, греби сюда, кореш, мол, у нас весело, не прогадаешь. Они даже не обратили внимания, что Ким – из чужаков, что он – металлист проклятый, а может, и обратили, но не придали значения: сегодня комсомол металлистов не чурается.
Теперь-то, поскольку Ким был рядом, он без натуги врубился в песню, которую орал отсек. Она бесхитростно, хотя и на новый лад повторяла мыслишку про дальнюю дорогу, про казенный дом, который будет построен в срок, про счастливый марьяж в этом казенном доме. Ким песню слышал впервые, содержание ее понял не вполне, почему и предположил, что в отсеке едут молодые строители, которым предстоит возвести в Светлом Будущем Дворец бракосочетания. И песня эта – их фирменная.
Заметим: в том, что в вагоне обосновались именно строители Светлого Будущего, сомнений у Кима не возникло. Да и откуда сомнения? Гитара, защитные штормовки, комсомольские значки на лацканах, малопонятные эмблемы, вон даже надпись на чьей-то спине: «We eed of Clear Future!» (что в переводе означает: «Даешь Светлое Будущее!»). Все это – всем давно привычный реквизит комсомольско-добровольческо-строительно-монтажной романтики. Вздымать знамя – так, кажется, выразилось первое лицо. Что ж, лицо право: это право (простите за тавтологию) у нас неотъемлемо…
Ким вошел в отсек, добровольцы подвинулись, и Ким умостился на краешке полки. К несчастью, песня окончилась, что дало свободный выход праздным вопросам.
– Сам-то откуда? – завязав с пением, спросил Кима парень с гитарой, широкоплечий, русоволосый (волосы, конечно, непокорные), высоколобый, белозубый, голубоглазый. (Ничего не забыл из плакатного набора? Кажется, ничего…)
– Из Москвы, – лаконично ответил Ким.
– А зовут как? – встряла в разговор крепкая дивчина, русоволосая, высоколобая, белозубая, голубоглазая, разве что не широкоплечая.
– Ким, – сказал Ким.
– Кореец, что ли? – удивился парень с гитарой.
– Кореец, – подтвердил Ким, чтоб зря не повторяться.
– Непохож, – усомнилась дивчина, но на долгие сомнения ее не хватило, она плавно перешла к следующему вопросу: – От какой организации?
– Я не от организации, – честно сказал Ким. – Я здесь по приговору «тройки». Двадцать лет с поражением в правах.
В отсеке, извините за литературный штамп, воцарилось гробовое молчание. Кто-то быстро отвернулся и приник к окну, за которым – безо всякой сверхскоростной мистики – не спеша тянулись обычные среднерусские пейзажи. Кто-то ловко вынул из-под задницы затрепанный детектив и принялся внимательно читать. Кто-то книге предпочел популярный журнал «Смена отцов». Парень с гитарой прислонил гитару к стенке и бочком пошел в коридор. А сердобольная дивчина, явная внучка мухинской колхозницы, подперла лицо ладошками, уставилась на Кима, спросила-таки жалобно:
– За что ж тебя так?..
В соседнем отсеке безмятежно пели про яблоки на снегу. Еще дальше – Ким уже отличал песню ближайшую от песни более отдаленной, попривык немного – наяривали про мадонну в окне, потом – кто-то бельканто уговаривал паровоз постоять, а что пели дальше, разобрать было трудновато.
– А вас разве не по этапу? – ответил Ким вопросом на вопрос.
Он не считал нужным ломать комедию и прикидываться неформалом по мандату. Пройдя несколько кругов железнодорожного ада – или рая? – он не собирался более испытывать собственные нервы, а решил посильно прибрать ситуацию к рукам. Как это сделать, он пока не знал, не придумал, но четко усёк одно: с помощью вранья, поддакиванья и тихого соглашательства здесь ничего толкового не выведать, а уж тем более не добиться. Здесь надо резать правду-матку (это занятие, как мы помним, Ким любил), бить ею по размягченным мозгам пассажиров, вызывать на себя их опасную реакцию. Коса на камень, говорите? Вот и посмотрим, кто кого…
– Мы по комсомольским путевкам, – гордо и с неким даже превосходством сказала дивчина. – По зову сердца.
– И много вас таких, отзывчивых?
– Наш вагон и еще соседний. И еще один.
– Ты хоть поняла, куда идешь?
– Строить Светлое Будущее.
– Вас здесь в вагоне – человек сто. В двух других – еще сотня плюс сотня, итого – три. Триста добровольцев – не мало ли для строительства Светлого Будущего? Не надорветесь?
– Мы же не первые…
– Это точно. И не последние. Небитых дураков у нас всегда хватало. Вот когда побьют – тут некоторые поумней становятся…
Парень с гитарой (без гитары), который нервно смолил сигаретку в районе купе проводников и, конечно, в оба уха слушал интеллектуальную беседу между чистой комсомолкой и отпетым преступником, не стерпел последней философской максимы и грубо встрял:
– Да что ты его слушаешь, урку поганого! Он же провокатор! Диссидент! Да еще с серьгой…
– За урку можно и в глаз, – спокойно сказал Ким, не вставая, однако, с полки.
А яблоки со снега уже собрали, мадонна закрыла окно и ушла спать, и до других поющих отсеков донеслись отзвуки легкого скандальчика в первом. Стихли музыкальные инструменты, смолкли молодые голоса, потянулись к первому отсеку комсомольцы-добровольцы, соскучившиеся по горячему диспуту с идейным врагом, столпились вокруг, даже свет собой заслонили.
– Ты, что ли, в глаз? – презрительно спросил парень без гитары. – Да я тебя по стене размажу, два дня отскребываться будешь.
Все слушали – никто не вмешивался. Интересно было.
– Размазать ты меня успеешь, если получится, – спокойно сказал Ким, – а пока ответь-ка мне на простой вопрос. Если я – урка, если я – осужденный, то почему я еду с вами, а не с конвоирами? Почему я – вольный?
– Почему? – встал в тупик парень.
И дивчина не знала ответа. И все кругом молчали. Только самый начитанный, с детективом, догадался:
– Ребя, да он же нам соврал! Да он же наш с потрохами, ребя, честное комсомольское!
Почему-то никто не встретил эти слова бурным ликованьем. Все ждали ответа Кима.
– Вы сами-то надолго едете? – Ким опять предпочел вопрос.
– На всю жизнь, – сказала дивчина.
– Фирма веников не вяжет, – мадам полностью перешла на молодежно-подъездно-уличную терминологию, откуда-то ей прилично знакомую. – Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..
Ким не успел спросить: откуда она знает про его любовь к театру. Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами, прижавшими руки Кима к подлокотникам, а ноги – тоже к чему-то. Он дернулся, но – бесполезно: захваты держали крепко.
– Поехали, – буднично сказала мадам, как Юрий Гагарин на старте, и нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.
Робот-коляска споро покатился вперед, въехал в бывший очаг, откуда появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.
Влип, безнадежно подумал он и, похоже, был прав. Только куда он влип, Ким не видел. Он вообще ни черта не видел и не слышал, стена снова сдвинулась, наглухо отрезав его от белого дня – раз, от всех звуков – два. Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю, и мало было надежды, что тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).
Не так-то просто быть статистом в чужой работе!
Похоже, здесь практиковали специалисты, посильнее Кима в импровизации. В. И. Даль заявлял в таких случаях: нашла коса на камень.
Киму показалось, что путешествие в темноте длилось бог знает сколько, но показалось так единственно от растерянности, от нелепости ситуации, в которую он нежданно залетел. Вероятнее всего, он только и добрался, что до конца вагона, как тут же темнота ушла и возник свет: мерзкий довольно, синюшный и неживой, будто высоко над головой разом включился десяток целебных синих ламп. Ким их не мог видеть, поскольку по-прежнему был прикован к самодвижущемуся агрегату, где жесткий подголовник мешал крутить головой, зато Ким увидел, что вагон – вопреки ожиданию! – не хотел кончаться, а – напротив! – тянулся невесть куда, может, даже в бесконечность, что начисто перечеркивало строгие правила вагонного конструирования.
Знакомый эффект театрального освещения: приглушить, «погасить» задник так, что он исчезнет, превратится в черный бесконечный провал.
Это мы проходили, подумал Ким, этим нас не удивишь…
Роботюшка остановился, и перед Кимом в сине-покойницком мраке возник письменный канцелярский стол, а за ним – еще стол, а сбоку – еще, и с другого боку тоже, и сзади, и даже над и под первым столом, что уж не правила конструирования перечеркивало, а железные законы физики. И за каждым столом крепко торчал человечек, много человечков крепко торчало перед Кимом, много лысых, волосатых, старых и не слишком, усатых и безусых, в костюмчиках и во френчиках, в гимнастерочках и мундирчиках, при галстучках, и все обязательно – в нарукавничках, в черных сатиновых нарукавничках, чтоб не протерлись рукавчики на локотках.
И все столы и человечки за ними как-то перемещались в покойницком пространстве, как-то менялись местами, как-то перелетали друг над другом, а человечки за ними в то же время не спускали острых глазок с прикованного Кима, кололи его напропалую, да так остро, что бедный Ким эти уколы шкурой чувствовал.
С одной стороны – мистика, с другой – гипотетически-научное явление, именуемое концентрацией биополей на близком расстоянии.
Да, еще. Все уменьшительные суффиксы, возникшие в кратком описании вагонной фантасмагории, объясняются тем, что летающие видения (а как иначе все это назвать? Не материальными же объектами, в самом деле…) и впрямь казались какими-то несерьезно маленькими, вроде бы даже лилипутами, и очень хотелось пугнуть их, как стаю летучих мышей, цыкнуть на них, кышнуть…
– Кыш! – сказал Ким, тут же получил довольно болезненный укол в щеку, ойкнул и прекратил эксперимент. Тем более что от его «кыша» никто никуда не разлетелся, а наоборот: один стол подобрался вплотную к Киму, человечек за столом мгновенным махом эстрадного манипулятора вынул левой рукой из синего воздуха канцелярскую папку – Ким успел прочитать на ней выведенное жирными буквами слово: «ДЪЛО», начертанное к тому же через «ять», – хлопнул ею по крышке стола, распахнул, нацелился в лист бумаги перьевой ручкой-вставочкой, тоже вынутой из воздуха, но – правой рукой.
– Имя! – пропищал человечек и тут же уколол Кима глазками-лазерами, не дожидаясь ответа, застрочил вставочкой на листе. – Профессия?
И отлетел в сторону, а на его месте возник другой стол с другим столоначальником, но папка «ДЪЛО» с первого стола необъяснимым образом перемахнула на этот, и новый человечек, пища в иной тональности, зачастил:
– Фамилия матери, имя-отчество, где и когда родилась, место работы, место жительства, партийность, антипартийность, была ли в плену у троцкистов, у фашистов, у страсти, у корысти?..
Не допищал, как его вытеснил третий стол с третьим поганцем, а знакомая папка уже лежала перед ним, и он колол Кима в нос, в лоб, в шею, в грудь – прямо сквозь майку и кожанку! – и пищал, пищал, пищал…
– Кто отец, где служит, где скрывается, есть ли родственники за ирано-иракской границей, когда последний раз был в психдиспансере, кто входил в треугольник, кто подписал характеристику…
Ким молчал, только дергался от непрерывных уколов в разные части тела, пусть и не очень болезненных, но куда как противных и всегда неожиданных. Молчать-то он молчал, а папка «ДЪЛО» пухла прямо на глазах, все новые и новые листочки влетали в нее, приклеивались, а сама она так и носилась по краешкам гробов… то есть, простите, столов… а гадкие лилипуты что-то там строчили, что-то наяривали чернильными антикварными ручками – видимо, ответы на заданные вопросы: сами задавали и сами, значит, отвечали на них.
Оговорка о гробах не случайна. Ким дотумкал наконец, что напоминает ему престранная картиночка, к которой он, надо отметить, малость притерпелся, попривык и даже с неким интересом наблюдал за вихревым столодвижением, слушал поток риторических вопросов. С младых ногтей любимый эпизод из «Вия» – вот что она ему напоминала…
А вопросы сыпались со всех сторон, множились, повторялись, налезали один на другой, и Ким не всегда мог отделить их друг от друга: так и жили они – объединенными:
– Имеет ли правительственные награды в местах заключения?..
– Имеет ли партийные взыскания в фашистском плену?..
– Национальность в выборных органах?..
– Пол в командировках за рубеж?..
– Воинское звание по месту жительства?..
И так далее, и тому подобное…
В конце концов Ким перестал что-либо соображать. От постоянного писка, бесконечных уколов и занудного столоверчения у него трещала голова, зудела и чесалась кожа. Он вспотел, почти оглох, временно ослеп и вконец потерял всякую возможность здраво оценивать ситуацию. Да и какой умник взялся бы оценить ее здраво?.. Летающий гроб у классика – невинная патриархальная забава по сравнению с воздушной атакой столодержателей. Мертвая, но несказанно прекрасная панночка – нежный отдых зрению и уму по сравнению с мерзкими рожами делопроизводителей…
Но в скоростном экспрессе, на который так опрометчиво прыгнул Ким, все процессы шли с толковой скоростью. Вопросы закончились, папка «ДЪЛО» переполнилась, канцелярские столы выстроились журавлиным, клином и растворились в синей темноте. Робот-коляска снялся с якоря и споро покатил вперед – в дальнейшую неизвестность.
Ким даже обрадовался движению: ветерок откуда-то повеял, остудил лицо, и голова потише гудела. Вот только руки и ноги затекли так, что – думалось! – разжались бы сейчас захваты, кончилась пытка, так Ким ни встать, ни рукой пошевелить не смог бы. Но захваты не разжимались, робот аккуратно перевалил через какой-то бугорок на невидимом полу, через какой-то холмик – уж не вагонный ли стык? – и, проехав с метр, снова притормозил.
Свет не изменился, разве что стал чуть ярче. И в синем пространстве вагона – или сцены? – возникла новая декорация. Опять стол, только крытый суконной скатертью, зеленой, по всей вероятности, хотя при таком освещении она смотрелась синей или черной. (Типичная ошибка осветителя, машинально подумал Ким.) За столом – трое, по виду – из Больших Начальников, может быть, из тех самых, с кем Ким успел немного позаседать – так немного, что и лиц их не запомнил. Да не было, не было у них лиц! Одно Лицо на всех – сытое, гладкое, уверенное, довольное, пахнущее кремом для бритья «Жилетт», одеколоном «Табак», зубной пастой «Пепсодент», а также копченостями, вареностями, соленостями, жареностями и пареностями, щедро отпущенными по спецталонам в спецвагоне.
Одно Лицо в трех лицах сидело перед Кимом, внимательно и недоброжелательно изучало его, закованного, а перед ним (перед ними?) на скатерти лежала давешняя папка «ДЪЛО».
Ну почему ж через «ять», бессмысленно подумал Ким. Какой здесь намек, какая аллюзия, что имел в виду режиссер?.. Может быть, связь его, Кима, с народовольцами и чернопередельцами? Или с эсерами и эсдеками? Круто, круто…
– Вы признаете себя членом неформального объединения, именуемого «Металлический рок» или «Тяжелый металл»? – сухо спросил один из Лица.
Нет, все-таки – один из трех, Лицо составляющих, поскольку «один из Лица» хоть и верно по сути, но уж больно неграмотно по форме.
На сей раз ответа ждали.
– Не признаю, – сказал Ким.
Не был он членом никакого официального объединения, и металлистом, как мы помним, себя всерьез не числил, хотя и носил положенную униформу. А то, что назвался представителем неформалов, – так не он сам назвался, его назвали, а он лишь не спорил – из чувства здорового любопытства и чувства естественной безопасности.
– Врет, – сказало второе лицо. – Изобличен полностью. Здесь… – лицо постучало согнутым пальцем (лицо! пальцем! бедный русский язык!..) по папке, – …все доказательства, свидетельства очевидцев, видения свидетелей. Да вы посмотрите на него, посмотрите: чистый металлист…
– Рок, а тем более металлический, – меланхолично отметило третье лицо, – есть не что иное, как форма подмены и даже полной замены всем нам дорогих духовных ценностей. Выходит, что мы не сами строим Светлое Будущее, а некая высшая сила нами руководит. Да еще с металлической – читай: железной! – непреклонностью.
– Рок – это музыка! – объяснил Ким.
– Рок – это слепая судьба, – не согласилось третье лицо.
– Почему вы обманываете трибунал? – поинтересовалось первое – среднее! – лицо.
– Это трибунал? – позволил себе удивиться Ким.
Все-таки хорошо он себя держал, спокойно. И привычное чувство юмора вновь обрел. Как ни странно, именно канцелярская чертовня – ее полнейшая неправдоподобность и бредятина! – вернула ему уверенность в себе. А может, и головная боль помогла? Или частое иглоукалывание?..
– Трибунал, – ответило лицо.
– По какому праву?
– По праву сильного.
– С чего вы взяли, что вы – сильные?
Среднее лицо усмехнулось левой стороной рта. И два остальных лица сделали то же самое.
– Посмотрите на себя, – сказало лицо, – и потом на нас. Кто сильнее?
– Вопрос некорректен. Я один, вас – трое. Я скован, вы свободны…
– Сами того не желая, юноша, вы сформулировали некоторые принципы нашего преимущества в силе. Вы один, нас – трое. Расширьте формулу: вас – единицы, нас – множество. Дальше. Вы скованы, мы свободны. Тут и расширять нечего… Не вижу необходимости продолжать заседание. Сколько нам на него отпущено?
– Пятнадцать минут, – ответило правое лицо. – По пятнадцать минут на клиента… э-э… на обвиняемого.
– Сэкономили семь… Объявляю приговор. Двадцать лет трудового стажа с обычным поражением в правах. Товарищи, согласны?
– Где будет отбывать? – деловито поинтересовалось левое лицо.
– А где бы ни отбывать, – беспечно отвечало среднее лицо. – Широка страна моя родная. За столом никто у нас не лишний. По заслугам каждый награжден. А с его профессией он всегда на булку с изюмом заработает. Лицедеи и шуты любимы народом.
– Лицедеи и шуты опасны для власти, – ввернул Ким, который ко всему происходящему относился как к странному – да! страшному – да! – но все же спектаклю. А захваты на руках и ногах, всякие там укольчики – так нынешняя режиссура на выдумку горазда…
– Глупой власти опасны, – сказало первое лицо. – Она их боится и преследует, а значит – ожесточает. Умной – нисколько. Она их награждает званиями, премиями, орденами и прочими цацками. Чем больше цацок, тем лучше служат умной власти смелые лицедеи и шуты.
– Где это они должны служить? В зоне? – с сомнением спросило правое лицо.
– Смотря что называть зоной… – среднее лицо отбросило папку «ДЪЛО» назад, и та растворилась в синеве, как давеча – журавлиный клин столоначальников. – Мне хотелось бы обратиться – не удивляйтесь! – к метеорологии. В этой науке есть один замечательный термин: зона высокого давления. Я склонен распространить этот термин на все сферы человеческой деятельности. Так, например, наказание трудовым стажем человек должен отбывать именно в этой зоне в ней, кстати, легко происходит процесс поражения в правах… Чтобы вы не сочли меня голословным, прошу оглянуться на пройденный нами путь…
Правое лицо и левое лицо послушно оглянулись. Что уж они смогли разглядеть в синей темноте просцениума, то бишь вагона, Ким не ведал, но повернулись оба явно довольные. Видно, встал перед их мысленным взором пройденный путь, славный и радостный, который, как песня утверждает, никто у нас не отберет.
– Ну как? – поинтересовалось первое лицо.
– Верно, – сказало правое лицо.
– Единственно, – сказало левое лицо.
– Да, – вспомнило первое лицо, – вам, юноша, ясен приговор?
– А то! – сказал Ким. – Только клал я на него…
– Класть – это ваше право, – мило улыбнулось первое лицо. – У вас вообще немало прав, которыми вы поражены, кроме одного: обжаловать приговор. Он окончателен, кассировать не у кого.
– Ну и какие ж у меня права? – праздно поинтересовался Ким, изо всех сил шевеля пальцами рук, чтобы хоть как-то погонять застоявшуюся кровь.
– Не-ве-ро-ят-ны-е! – по складам отчеканило первое лицо. – Бороться и искать. Найти и не сдаваться. Грызть гранит. Ковать железо. Вздымать знамя… Долго перечислять, назову лишь главное, на мой взгляд: дышать полной грудью. Я, юноша, другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. И вы не знаете. И никто не знает и знать не должен. Я прав?
– Вполне, – сказало правое лицо.
– Предельно, – сказало левое лицо.
– Встать, суд уходит, – подвело итог первое лицо, но не встало. И остальные продолжали сидеть. – Уведите приговоренного.
Никто, конечно, не явился, чтобы увести – или увезти? – Кима. Стол с троицей уплыл в темноту, слился с ней, а робот-коляска вновь ожил и покатился в следующий вагон. Или – так хотелось Киму! – в следующую декорацию, в следующую сцену. Хотя какая, к чертям, декорация, если вагон – все-таки вагон! – трясло на стыках, колеса привычно громыхали под полом, где-то впереди, в темноте, что-то лязгало, булькало и свиристело. В действие снова ворвался мир железнодорожных звуков, будто театральный радист отходил ненадолго, на краткосрочную свиданку выбегал, а сейчас вернулся и врубил на полную мощность положенную по сцене фонограмму.
Каждый сходит с ума по-своему, извините за банальность. Ким играл в театр, и сей род сумасшествия помогал ему сохранить здравый рассудок. Парадокс.
Робот въехал на невидимый холмик и остановился. Металлические браслеты с сухим щелком раскрылись, и Ким немедленно вскочил. Увы ему!.. Театр, конечно, великий маг, однако реально затекшие и исколотые ноги Кима не держали. Они так же реально подогнулись – ощущение, доселе абсолютно незнакомое Киму! – и Ким, падая, ухватился за что-то тяжелое и массивное. Тяжелое и массивное легко подалось вперед, Ким, вцепившись в какую-то железяку, поволокся – буквально так! – следом и…
В этот момент он думал, конечно же, не о театре, а лишь о том, чтобы не врезаться мордой в какое-нибудь вагонное ребро жесткости, в какую-нибудь перегородку, да и вообще – не выпасть бы из вагона на всем скаку.
…очутился в полном света пространстве, света такого яркого, что Ким немедленно и сильно зажмурился. Движение – точнее: волочение! – вперед прекратилось, Ким отпустил железяку и встал на колени на что-то жесткое и покачивающееся, как пол вагона. Это и был пол вагона, что подтвердилось спустя короткое время, когда Ким смог приоткрыть глаза. Он стоял на коленях в тамбуре, упираясь руками в открытую межвагонную дверь. Стало быть, туго сообразил Ким, он вывалился из перехода между вагонами, куда довез его тюремный робот. Самого робота не было, он укатился, вероятно, в распоряжение мадам Вонг. Тамбур выглядел вполне обычным, ничем не отличающимся от того, к примеру, на который Ким сиганул. Час назад?.. Год назад?..
Первым делом Ким попробовал встать. Удалось. Ноги хоть и плохо, но держали, руки тоже пристойно шевелились, можно было двигаться. Вопрос: куда?.. Назад, к Настасье Петровне и Таньке, к добрым женщинам, которые, поди, и не ждут уж доброго молодца?.. Хорошо бы!.. Но путь к ним лежал через владения мадам Вонг, летающих столоначальников и триединого Лица, через лихие места – прямо как в сказке! – в которые не положено возвращаться богатырю-первопроходцу.
Ким и вправду чувствовал себя этаким сказочным богатырем, который прошел огонь, воду и сейчас дышит полной грудью, как наказало первое лицо, чтоб войти в медные трубы. Да и в какой пьесе богатырь сворачивал с избранного пути? Нет таких!
Так думал Ким, постепенно приходя в себя и уже с неким любопытством ожидая, что встретит он в очередном вагоне.
Не разлучницу ли Верку с голосистой гитарой?..
Открыл дверь и вошел в вагон.
Вагон был плацкартным. Ким такие знал, Ким в таких ездил по родной стране.
Проводница где-то гуляла, ее купе пустовало, на столе звенел строй стаканов в подстаканниках – грязных, заметил Ким, значит, чаек уже отпили, значит, проводница – или проводницы? – умотала на полчасика к подружкам, оставила хозяйство без верного глазу.
А хозяйство, слышал Ким, без верного глазу отлично себя чувствовало. Звенела гитара, может, даже Веркина, постанывал баян, а еще и мандолина откуда-то взвизгивала, и все это покрывалось мощным разноголосьем мужских и женских голосов. Именно разноголосьем: пели разное. Одна компания старалась перекричать другую, другая – третью, третья – следующую, а в результате музыкальный Ким не смог при всем старании разобрать ни одной песни. Просто «тра-та-та, тра-та-та», и мотив общий.
Никак студенты, подумал Ким, никак комсомольцы-добровольцы в едином порыве двинулись строить Светлое Будущее? Подумал он так, осторожненько вышел в коридор – ну просто Штирлиц! А может, опыт, накопленный в предыдущих вагонах научил? – бочком, бочком, прошел по стеночке и…
Плацкартный, повторяем, вагон, ни тебе дверей, ни тебе покоя, ни тебе нормального уединения!
…немедля был замечен группой певцов, обретавшихся в первом отсеке. Не переставая могуче петь, они замахали Киму: мол, греби сюда, кореш, мол, у нас весело, не прогадаешь. Они даже не обратили внимания, что Ким – из чужаков, что он – металлист проклятый, а может, и обратили, но не придали значения: сегодня комсомол металлистов не чурается.
Теперь-то, поскольку Ким был рядом, он без натуги врубился в песню, которую орал отсек. Она бесхитростно, хотя и на новый лад повторяла мыслишку про дальнюю дорогу, про казенный дом, который будет построен в срок, про счастливый марьяж в этом казенном доме. Ким песню слышал впервые, содержание ее понял не вполне, почему и предположил, что в отсеке едут молодые строители, которым предстоит возвести в Светлом Будущем Дворец бракосочетания. И песня эта – их фирменная.
Заметим: в том, что в вагоне обосновались именно строители Светлого Будущего, сомнений у Кима не возникло. Да и откуда сомнения? Гитара, защитные штормовки, комсомольские значки на лацканах, малопонятные эмблемы, вон даже надпись на чьей-то спине: «We eed of Clear Future!» (что в переводе означает: «Даешь Светлое Будущее!»). Все это – всем давно привычный реквизит комсомольско-добровольческо-строительно-монтажной романтики. Вздымать знамя – так, кажется, выразилось первое лицо. Что ж, лицо право: это право (простите за тавтологию) у нас неотъемлемо…
Ким вошел в отсек, добровольцы подвинулись, и Ким умостился на краешке полки. К несчастью, песня окончилась, что дало свободный выход праздным вопросам.
– Сам-то откуда? – завязав с пением, спросил Кима парень с гитарой, широкоплечий, русоволосый (волосы, конечно, непокорные), высоколобый, белозубый, голубоглазый. (Ничего не забыл из плакатного набора? Кажется, ничего…)
– Из Москвы, – лаконично ответил Ким.
– А зовут как? – встряла в разговор крепкая дивчина, русоволосая, высоколобая, белозубая, голубоглазая, разве что не широкоплечая.
– Ким, – сказал Ким.
– Кореец, что ли? – удивился парень с гитарой.
– Кореец, – подтвердил Ким, чтоб зря не повторяться.
– Непохож, – усомнилась дивчина, но на долгие сомнения ее не хватило, она плавно перешла к следующему вопросу: – От какой организации?
– Я не от организации, – честно сказал Ким. – Я здесь по приговору «тройки». Двадцать лет с поражением в правах.
В отсеке, извините за литературный штамп, воцарилось гробовое молчание. Кто-то быстро отвернулся и приник к окну, за которым – безо всякой сверхскоростной мистики – не спеша тянулись обычные среднерусские пейзажи. Кто-то ловко вынул из-под задницы затрепанный детектив и принялся внимательно читать. Кто-то книге предпочел популярный журнал «Смена отцов». Парень с гитарой прислонил гитару к стенке и бочком пошел в коридор. А сердобольная дивчина, явная внучка мухинской колхозницы, подперла лицо ладошками, уставилась на Кима, спросила-таки жалобно:
– За что ж тебя так?..
В соседнем отсеке безмятежно пели про яблоки на снегу. Еще дальше – Ким уже отличал песню ближайшую от песни более отдаленной, попривык немного – наяривали про мадонну в окне, потом – кто-то бельканто уговаривал паровоз постоять, а что пели дальше, разобрать было трудновато.
– А вас разве не по этапу? – ответил Ким вопросом на вопрос.
Он не считал нужным ломать комедию и прикидываться неформалом по мандату. Пройдя несколько кругов железнодорожного ада – или рая? – он не собирался более испытывать собственные нервы, а решил посильно прибрать ситуацию к рукам. Как это сделать, он пока не знал, не придумал, но четко усёк одно: с помощью вранья, поддакиванья и тихого соглашательства здесь ничего толкового не выведать, а уж тем более не добиться. Здесь надо резать правду-матку (это занятие, как мы помним, Ким любил), бить ею по размягченным мозгам пассажиров, вызывать на себя их опасную реакцию. Коса на камень, говорите? Вот и посмотрим, кто кого…
– Мы по комсомольским путевкам, – гордо и с неким даже превосходством сказала дивчина. – По зову сердца.
– И много вас таких, отзывчивых?
– Наш вагон и еще соседний. И еще один.
– Ты хоть поняла, куда идешь?
– Строить Светлое Будущее.
– Вас здесь в вагоне – человек сто. В двух других – еще сотня плюс сотня, итого – три. Триста добровольцев – не мало ли для строительства Светлого Будущего? Не надорветесь?
– Мы же не первые…
– Это точно. И не последние. Небитых дураков у нас всегда хватало. Вот когда побьют – тут некоторые поумней становятся…
Парень с гитарой (без гитары), который нервно смолил сигаретку в районе купе проводников и, конечно, в оба уха слушал интеллектуальную беседу между чистой комсомолкой и отпетым преступником, не стерпел последней философской максимы и грубо встрял:
– Да что ты его слушаешь, урку поганого! Он же провокатор! Диссидент! Да еще с серьгой…
– За урку можно и в глаз, – спокойно сказал Ким, не вставая, однако, с полки.
А яблоки со снега уже собрали, мадонна закрыла окно и ушла спать, и до других поющих отсеков донеслись отзвуки легкого скандальчика в первом. Стихли музыкальные инструменты, смолкли молодые голоса, потянулись к первому отсеку комсомольцы-добровольцы, соскучившиеся по горячему диспуту с идейным врагом, столпились вокруг, даже свет собой заслонили.
– Ты, что ли, в глаз? – презрительно спросил парень без гитары. – Да я тебя по стене размажу, два дня отскребываться будешь.
Все слушали – никто не вмешивался. Интересно было.
– Размазать ты меня успеешь, если получится, – спокойно сказал Ким, – а пока ответь-ка мне на простой вопрос. Если я – урка, если я – осужденный, то почему я еду с вами, а не с конвоирами? Почему я – вольный?
– Почему? – встал в тупик парень.
И дивчина не знала ответа. И все кругом молчали. Только самый начитанный, с детективом, догадался:
– Ребя, да он же нам соврал! Да он же наш с потрохами, ребя, честное комсомольское!
Почему-то никто не встретил эти слова бурным ликованьем. Все ждали ответа Кима.
– Вы сами-то надолго едете? – Ким опять предпочел вопрос.
– На всю жизнь, – сказала дивчина.