Страница:
– И вы ему верите?
– А почему бы нет? Многие американцы настроены критически к порядкам в Штатах. И если он один из таких, то почему бы нам не дружить? Зойка, конечно, тряпичница, вцепилась в него намертво. «Березка» ей, видите ли, нужна, бар валютный, парфюмерия из Парижа. Ну а мне и Максиму Хэммет интересен просто как собеседник. Много знающий и многое видевший. Надеюсь, я рассеяла ваши подозрения?
– Допустим, что так, – подытожил встречу Корецкий.
И Гриднев с утра после бессонной ночи поехал в НИИ, где работает Каринцев. Принял его директор, профессор Боголепов, крайне удивленный тем, что одним из его питомцев заинтересовались органы безопасности.
– Сейчас объясню, профессор, – сказал Гриднев. – Только один вопрос: имеет ли плановая разработка темы Каринцева оборонное значение?
– Бесспорно.
– Так вот, мы отнюдь не подозреваем Каринцева в каких-либо антисоветских акциях, а желаем предотвратить такие акции со стороны врагов нашего народа и государства. Сейчас Каринцев становится центральной фигурой вашего института и со своими исследованиями легко может стать объектом вражеских интересов.
Профессор задумался.
– А есть опасность?
– К сожалению, есть.
– Вы понимаете, в чем сложность? – вздохнул профессор. – Лазеры далеко еще не познанная полностью область физики. А Максим – новатор, талант с несметным богатством новых идей. Да и биография его привлекательна: сирота, потерявший мать при своем появлении на свет, рано брошенный отцом, неизвестно где доживающим, детдомовское детство, блестящая карьера на учебном поприще, где еще ребенком его принимают в старшие классы, кандидатская диссертация, защищенная в двадцать два и докторская через четыре года – все это и формирует наше отношение к нему как ученому.
– Но личность человека – это не только его дело…
Профессор почти виновато опустил глаза:
– Согласен с вами. Максим не общественник. Он даже не подал заявления в партию, мотивируя это тем, что партийность в какой-то мере сузит круг его научных интересов.
– Будем откровенны, профессор. Он не адепт так называемого инакомыслия?
– Не думаю. Говорил о нем с секретарем партийной организации. Он тоже этого не думает. Но твердо настаивает, что дальнейшая работа Каринцева должна протекать в обстановке строжайшей секретности.
– Нас это вполне устраивает, профессор.
– Могу добавить. Вы сказали: личность. Но ее формируют не только социальные и научные качества, но и характер. Максим взрывчатый, но добрый и обаятельный человек. Можно допустить его ссору с директором – мы часто ссоримся, допускаю и его недоброжелательство к своим научным противникам, какую-нибудь дерзкую выходку на открытом партийном собрании – такие тоже были, и Максим потом извинялся и каялся, но не допускаю в нем ни лжи, ни карьеризма, ни потребительской алчности. И полностью исключаю, полковник, измену Родине. Такие люди не изменяют.
– Кого ищешь, Александр Романович? – спросил Корецкий.
– Оппонентов Каринцева.
– А есть такие?
– Узнал о них от Боголепова, когда он рассказывал о новациях Каринцева. Оборонный их смысл мне понятен, а в научном оформлении я, конечно, профан. Но, оказывается, плановая разработка темы Максима была принята ученым советом большинством при двух голосах против. Возражали профессор Венедиктов и член-корреспондент академии Косых.
– Хочешь связаться с ними? Но это же научные дебри…
– Хочу прощупать их отношение к Каринцеву. Важно знать не только мнение друзей, но и недругов.
– Вероятно, они исходили из шекспировского тезиса: «Стремясь к лучшему, мы часто портим хорошее».
– Откуда это?
– Из «Короля Лира».
– Мудрец. Должно быть, они рассуждали именно так. Вот ты и явись, как Лир, к обоим. По очереди.
Профессор Венедиктов принял Корецкого в университете в перерыве между лекциями…
– Как вы, профессор, знающий работы физика Каринцева, относитесь к плановой разработке его темы в НИИ?
Ответ на этот вопрос был для Корецкого безразличен, но он предполагал возможность задать второй вопрос: достаточно ли честен Каринцев в своей научной работе, нет ли в его характере следов авантюризма, неоправданной самоуверенности или обмана?
– Вы не стесняйтесь, – сказал он Венедиктову, – не бойтесь, что я не пойму научных терминов. – И тут он несколько в одесской манере, с повторениями, задал первый научный вопрос. Профессор Венедиктов улыбнулся и ответил вполне вразумительно:
– Мнение мое запротоколировано на заседании совета. Вам остается только прочесть протокол.
Корецкий сыграл растерянность и смущение, как бы показывая, что он этого протокола не читал. И задал второй вопрос, сознательно споткнувшись на словах «авантюризм» и «самонадеянность», и тут же поправился на «самоуверенность», а слово «обман» произнес почти шепотом. Тут профессор задумался.
– Было бы неправдой, если бы я ответил вам утвердительно. Ни излишней самоуверенности, ни авантюризма в его работе, конечно, нет. Я только считаю, что он ошибается.
Другой оппонент, членкор Академии наук СССР профессор Косых, на сакраментальный второй вопрос ответил так:
– Какой вздор! Откуда вы почерпнули такую информацию? Никогда так не думал и не думаю. Просто считаю, что он слишком торопится. А в науке спешить не следует. Каринцев, безусловно, талантливый и честный ученый. Надеюсь, что он и сам поймет свое заблуждение.
Когда Корецкий вернулся с ответами двух оппонентов Максима, Гриднев сказал:
– Я так и думал. Ответы честные, если только вопрошаемые сами не ошибаются. Не всегда в поисках лучшего можно утратить хорошее. Если в ребенке уже формируется характер взрослого, поеду в его страну детства.
Глава седьмая
Глава восьмая
– А почему бы нет? Многие американцы настроены критически к порядкам в Штатах. И если он один из таких, то почему бы нам не дружить? Зойка, конечно, тряпичница, вцепилась в него намертво. «Березка» ей, видите ли, нужна, бар валютный, парфюмерия из Парижа. Ну а мне и Максиму Хэммет интересен просто как собеседник. Много знающий и многое видевший. Надеюсь, я рассеяла ваши подозрения?
– Допустим, что так, – подытожил встречу Корецкий.
* * *
В эту ночь Гридневу не спалось. Не принимал снотворного, чтобы не втягиваться, но не спалось. Не знал – почему. Работы много, но ее всегда много. Есть, конечно, и неразрешенные еще проблемы, но ни одна из них не должна бы укорачивать ночь. А все ж ворочался, раздраженный. Думал о том, что тревожило последние дни. В поле зрения попал молодой талантливый физик Максим Каринцев. Тревожит, да – это точное слово, именно тревожит его неожиданная дружба с Хэмметом из американского посольства. Может быть, Каринцев – это первая карта разведчика? Необходимо обезопасить ученого. На работе и дома, в научных и личных контактах. Почему возникает связь с ипподромом? Корецкий нашел объяснение: Максим – бывший конник-спортсмен, привычка к лошадям с детства. Почему в дружеской компании Каринцева оказывается любовница Хэммета? Тоже можно объяснить: Зоя старая подружка Марины Цветковой. Почему фотокарточка Максима была в кармане убитого конюха? И это, вероятно, в конце концов выяснится. А тревога не проходит. Требует новой проверки, требует!И Гриднев с утра после бессонной ночи поехал в НИИ, где работает Каринцев. Принял его директор, профессор Боголепов, крайне удивленный тем, что одним из его питомцев заинтересовались органы безопасности.
– Сейчас объясню, профессор, – сказал Гриднев. – Только один вопрос: имеет ли плановая разработка темы Каринцева оборонное значение?
– Бесспорно.
– Так вот, мы отнюдь не подозреваем Каринцева в каких-либо антисоветских акциях, а желаем предотвратить такие акции со стороны врагов нашего народа и государства. Сейчас Каринцев становится центральной фигурой вашего института и со своими исследованиями легко может стать объектом вражеских интересов.
Профессор задумался.
– А есть опасность?
– К сожалению, есть.
– Вы понимаете, в чем сложность? – вздохнул профессор. – Лазеры далеко еще не познанная полностью область физики. А Максим – новатор, талант с несметным богатством новых идей. Да и биография его привлекательна: сирота, потерявший мать при своем появлении на свет, рано брошенный отцом, неизвестно где доживающим, детдомовское детство, блестящая карьера на учебном поприще, где еще ребенком его принимают в старшие классы, кандидатская диссертация, защищенная в двадцать два и докторская через четыре года – все это и формирует наше отношение к нему как ученому.
– Но личность человека – это не только его дело…
Профессор почти виновато опустил глаза:
– Согласен с вами. Максим не общественник. Он даже не подал заявления в партию, мотивируя это тем, что партийность в какой-то мере сузит круг его научных интересов.
– Будем откровенны, профессор. Он не адепт так называемого инакомыслия?
– Не думаю. Говорил о нем с секретарем партийной организации. Он тоже этого не думает. Но твердо настаивает, что дальнейшая работа Каринцева должна протекать в обстановке строжайшей секретности.
– Нас это вполне устраивает, профессор.
– Могу добавить. Вы сказали: личность. Но ее формируют не только социальные и научные качества, но и характер. Максим взрывчатый, но добрый и обаятельный человек. Можно допустить его ссору с директором – мы часто ссоримся, допускаю и его недоброжелательство к своим научным противникам, какую-нибудь дерзкую выходку на открытом партийном собрании – такие тоже были, и Максим потом извинялся и каялся, но не допускаю в нем ни лжи, ни карьеризма, ни потребительской алчности. И полностью исключаю, полковник, измену Родине. Такие люди не изменяют.
* * *
Корецкий зашел к Гридневу, когда тот листал справочник Академии наук СССР, содержащий список академиков и членов-корреспондентов.– Кого ищешь, Александр Романович? – спросил Корецкий.
– Оппонентов Каринцева.
– А есть такие?
– Узнал о них от Боголепова, когда он рассказывал о новациях Каринцева. Оборонный их смысл мне понятен, а в научном оформлении я, конечно, профан. Но, оказывается, плановая разработка темы Максима была принята ученым советом большинством при двух голосах против. Возражали профессор Венедиктов и член-корреспондент академии Косых.
– Хочешь связаться с ними? Но это же научные дебри…
– Хочу прощупать их отношение к Каринцеву. Важно знать не только мнение друзей, но и недругов.
– Вероятно, они исходили из шекспировского тезиса: «Стремясь к лучшему, мы часто портим хорошее».
– Откуда это?
– Из «Короля Лира».
– Мудрец. Должно быть, они рассуждали именно так. Вот ты и явись, как Лир, к обоим. По очереди.
Профессор Венедиктов принял Корецкого в университете в перерыве между лекциями…
– Как вы, профессор, знающий работы физика Каринцева, относитесь к плановой разработке его темы в НИИ?
Ответ на этот вопрос был для Корецкого безразличен, но он предполагал возможность задать второй вопрос: достаточно ли честен Каринцев в своей научной работе, нет ли в его характере следов авантюризма, неоправданной самоуверенности или обмана?
– Вы не стесняйтесь, – сказал он Венедиктову, – не бойтесь, что я не пойму научных терминов. – И тут он несколько в одесской манере, с повторениями, задал первый научный вопрос. Профессор Венедиктов улыбнулся и ответил вполне вразумительно:
– Мнение мое запротоколировано на заседании совета. Вам остается только прочесть протокол.
Корецкий сыграл растерянность и смущение, как бы показывая, что он этого протокола не читал. И задал второй вопрос, сознательно споткнувшись на словах «авантюризм» и «самонадеянность», и тут же поправился на «самоуверенность», а слово «обман» произнес почти шепотом. Тут профессор задумался.
– Было бы неправдой, если бы я ответил вам утвердительно. Ни излишней самоуверенности, ни авантюризма в его работе, конечно, нет. Я только считаю, что он ошибается.
Другой оппонент, членкор Академии наук СССР профессор Косых, на сакраментальный второй вопрос ответил так:
– Какой вздор! Откуда вы почерпнули такую информацию? Никогда так не думал и не думаю. Просто считаю, что он слишком торопится. А в науке спешить не следует. Каринцев, безусловно, талантливый и честный ученый. Надеюсь, что он и сам поймет свое заблуждение.
Когда Корецкий вернулся с ответами двух оппонентов Максима, Гриднев сказал:
– Я так и думал. Ответы честные, если только вопрошаемые сами не ошибаются. Не всегда в поисках лучшего можно утратить хорошее. Если в ребенке уже формируется характер взрослого, поеду в его страну детства.
Глава седьмая
Но в этот день Гриднев в Туркмению не поехал. Его задержало полученное из Одессы письмо.
– От Евсея Руженко, – сказал он Корецкому. – Прочтешь, поговорим.
Корецкий прочел.
«Посылаю тебе, Александр Романович, прелюбопытный документ, который тебя должен заинтересовать. Я разрешил прибывшему от тебя капитану милиции Саблину изучить дело Колоскова и Закиряна, которое, как ты помнишь, я подготовил для судебного разбирательства. Вместе с ними должен был быть судим и третий их соучастник, некий Павло Лобуда, бывший полицай в оккупированной Одессе. Но ему удалось бежать, застрелив двух солдат внутренней охраны с помощью впоследствии разоблаченного абверовского агента Хребтова. Бежали они в город Измаил, где и была разоблачена в 1954 году гитлеровская агентура. Во-первых, Хребтов признался, что Лобуда был осведомителем гестапо, а во-вторых, сообщил, что он погиб, переплывая Дунай в районе Килии. Но при вторичном допросе абверовец уже перед смертью – он умер в тюремном госпитале от рака прямой кишки – добавил кое-какие детали. Копию этого допроса, как ты сам понимаешь, я не стал показывать Саблину: при всей своей полезности он все же работник не нашего ведомства. Вот я и посылаю ее тебе.
Корецкий прочел и долго молчал, пока его не окликнул Гриднев.
– Что молчишь?
– Думаю. Не исключено, что он в Москве и уже вышел на связь.
– Почему?
– Потому что включился в игру Хэммет, а ему нужен для этой игры связник. Это может быть и Юркий. И еще потому, что безмотивных убийств не бывает. Если они не случайны. Только у одного человека есть мотив для убийства Колоскова. Предположи, что Юркий побывал на бегах и попался на глаза Колоскову. Что предпримет связник, которым дорожат за границей? Или завербовать, если есть мотив для вербовки, или устранить.
– Я не вижу в твоей цепочке места для Каринцева.
– Каринцев – дичь, за которой охотятся. Если он попадет в силки, понадобится связник. Вот тебе и роль для Юркого.
– Словом, на убийцу ты вышел, – сказал Гриднев.
– Лобуда? – спросил Саблин.
– Лобуда.
Саблин заметил, как Гриднев и Корецкий переглянулись.
– Предполагаете или знаете? – спросил он.
– Кое-что знаем.
– По своим каналам?
– Они у нас глубже, – усмехнулся Гриднев. – Между прочим, кличка у него Юркий. Ты его портрет привез?
Саблин выложил на стол две небольших, одноформатных, снятых по форме карточки.
– Сняты в сорок девятом году, – сказал он.
– Очень уж молодо выглядит, – вмешался Корецкий. – Но узнать можно, если только он не прибегнул к пластической операции. Размножь в лаборатории МУРа. Пусть у каждого участкового будет. Скажи, что крупный белобандит с этой физией ходит.
– Мне кажется, я что-то похожее видел, – вгляделся Гриднев.
– Где?
– Не помню.
– Не у Боголепова ли?
– Честно, не помню.
– Это там, где тот парень работает? – спросил Саблин.
Гриднев посмотрел настороженно и осуждающе.
– У того парня, между прочим, есть имя и фамилия. Знаешь что? Проведи-ка ты денек в этом НИИ. Поброди по коридорам, в лаборатории загляни. Может, что и выглядишь. А я тем временем на денек слетаю в Туркмению. Детство «того парня» проверить. Действительно ли он конник-спортсмен и на ахалтекинских жеребцах ребенком гонял?
Остаток дня Саблин провел в максимовском институте. В лабораторию Максима его не допустили: секретна. Пробежался по коридорам, посидел в буфете. На него не обращали внимания. Сидит чужой парень за столиком, ну и что? Мало ли кто здесь шатается. Может, от студенческой экскурсии отстал и вдруг закусить захотелось. Или из техжурнала какого-нибудь, тоже здесь шастают. До Саблина доносились обрывки разговоров, как всегда в общем шуме, бессвязных, не объединенных ни формой, ни содержанием.
– …Вы под математической зависимостью понимаете формулу… что же вы будете делать с такой формулой?
– …Теория теорией, а как на самом деле?
– …В качестве оценки эффективности работы всего коллектива сотрудников можно взять, например, сумму эффективностей…
– …А что это означает в терминах графа?
– …Почему мы применяем теорию графов, а не теорию графинь?
Есть тут и шутники, слушал и комментировал про себя Саблин. Но чаще слышались обрывки других разговор, весьма далеких и от науки, и от профессии:
– …Такие джинсы теперь уже не носят…
– …Фильм – отвальный, сходи, не пожалеешь…
– …Взяли по сто пятьдесят, а тут его жена звонит…
Но кефир был выпит, пирожок съеден, и Саблин опять побрел по коридорам. В одном из них он и увидел, по словам Гриднева, «что-то похожее». Высокий старик шел с черной папкой к директору. Была у него пресловутая косая сажень в плечах и жирная шея, туго стянутая мягким воротником.
– Кто это? – спросил Саблин идущую мимо девушку.
– Паршин. На подпись к директору идет, – сказала она.
Нет, не он, подумал Саблин. Нет ни казацких усов, ни впалых под ними щек. Лобуда должен был выглядеть постарше. Шрама на виске у него тогда не было. Но ведь усы можно сбрить, щеки с годами могли и вспухнуть. А почему постарше? Гриднев же не постарел, а ведь Гриднев ему ровесник, и глубоких морщин у него нет, и седина только по краям волосы тронула. Все же это не Лобуда. Не та схожесть, какую увидеть хочется. Может быть, в отдел кадров заглянуть?
В кадрах дали личные дела и Максима и Паршина. У Максима все коротко. Возраст – 32 года. Образование – физико-технический институт. Ученая степень – доктор технических наук. Специальность – новые свойства лазерной техники. Приказы о поощрениях и награждениях.
У Паршина еще короче. Возраст пенсионный. Подходяще: не слишком глубокий старик. Лобуде тогда было не больше двадцати пяти лет. Образование – экономическое. Не подходит: Лобуда окончил только ремесленное училище. И специальность не та, Лобуда слесарь, а Паршин бухгалтер. И на оккупированной немцами территории никогда не был, и родом он из Ростова, а не из Одессы… Не та схожесть, не лобудовская. И Саблин и Гриднев знакомы с физиономистикой, но почему Гриднев увидел «что-то похожее», а он, Саблин, не видит. Значит, даже приблизительного опознания нет.
– От Евсея Руженко, – сказал он Корецкому. – Прочтешь, поговорим.
Корецкий прочел.
«Посылаю тебе, Александр Романович, прелюбопытный документ, который тебя должен заинтересовать. Я разрешил прибывшему от тебя капитану милиции Саблину изучить дело Колоскова и Закиряна, которое, как ты помнишь, я подготовил для судебного разбирательства. Вместе с ними должен был быть судим и третий их соучастник, некий Павло Лобуда, бывший полицай в оккупированной Одессе. Но ему удалось бежать, застрелив двух солдат внутренней охраны с помощью впоследствии разоблаченного абверовского агента Хребтова. Бежали они в город Измаил, где и была разоблачена в 1954 году гитлеровская агентура. Во-первых, Хребтов признался, что Лобуда был осведомителем гестапо, а во-вторых, сообщил, что он погиб, переплывая Дунай в районе Килии. Но при вторичном допросе абверовец уже перед смертью – он умер в тюремном госпитале от рака прямой кишки – добавил кое-какие детали. Копию этого допроса, как ты сам понимаешь, я не стал показывать Саблину: при всей своей полезности он все же работник не нашего ведомства. Вот я и посылаю ее тебе.
Вопрос. Кто входил в вашу группу?А это, Романыч, второй допрос – годом позже, в тюремном госпитале.
Ответ. Я вам представил список.
Вопрос. Кто из них заброшен с вами?
Ответ. Никто. Все – местные жители.
Вопрос. Почему вы решили осесть в Измаиле?
Ответ. Собственно, не в Измаиле, а в Вилкове.
Вопрос. Почему?
Ответ. Из-за близости пограничной заставы.
Вопрос. Чем же вас радовала такая близость?
Ответ. Полагал, что местному жителю легче нечаянно перейти границу.
Вопрос. А румынских пограничников вы не боялись?
Ответ. Полагал, что и они не будут придирчивы к местному жителю.
Вопрос. Какую цель перед вами ставили?
Ответ. Осесть на долгожитие. На связь не выходить. Ждать.
Вопрос. Был ли пароль для связного?
Ответ. Был. „Мне бы дядю Колю“. Отзыв: „Дядя Коля в отъезде“. И еще вопрос: „Кому тогда должен отдать?“ И другой отзыв: „Отдай мне. Меня Серафимом кличут“.
Вопрос. Кто-нибудь приходил?
Ответ. Да. Год назад.
Вопрос. Может быть, Лобуда?
Ответ. Нет Лобуды. Утонул в Дунае при попытке переплыть на румынскую сторону.
Вопрос. Где плыл?
Ответ. Ближе к Килии. Там пограничники более рассеяны. Так нам казалось тогда. Ну и ошиблись.
Вопрос. Вы хотели сделать признание?Вот и все, Александр Романович. Могу добавить: Юркий год спустя действительно бежал из колонии. Розыск его до сих пор ведется по каналам МВД и до сих пор он нигде не объявился. Должно быть, где-нибудь осел тихонько и работает. Может быть, даже честно работает – до тех пор, пока за границей о нем не вспомнят и не дадут команды действовать. Когда включится Юркий, не упусти момента».
Ответ. Да.
Вопрос. О чем?
Ответ. Солгал следователю на первом допросе. Теперь умираю. Скрывать незачем.
Вопрос. Что скрывать?
Ответ. Лобуда жив. Он не переплывал Дуная. Утонул Квилиану, бывший при немцах рыбацким старостой.
Вопрос. А где Лобуда?
Ответ. Где-то в вашей колонии для уголовников. Под кличкой „Юркий“.
Вопрос. Каким образом он там оказался?
Ответ. Мы сымпровизировали кражу двух бочек дунайской сельди. Его и подставили как виновника.
Вопрос. А цель?
Ответ. При первом удобном случае он должен был бежать из колонии.
Вопрос. Куда?
Ответ. Выбор предоставлялся ему. Кличка сохранялась. Ищите Юркого.
Корецкий прочел и долго молчал, пока его не окликнул Гриднев.
– Что молчишь?
– Думаю. Не исключено, что он в Москве и уже вышел на связь.
– Почему?
– Потому что включился в игру Хэммет, а ему нужен для этой игры связник. Это может быть и Юркий. И еще потому, что безмотивных убийств не бывает. Если они не случайны. Только у одного человека есть мотив для убийства Колоскова. Предположи, что Юркий побывал на бегах и попался на глаза Колоскову. Что предпримет связник, которым дорожат за границей? Или завербовать, если есть мотив для вербовки, или устранить.
– Я не вижу в твоей цепочке места для Каринцева.
– Каринцев – дичь, за которой охотятся. Если он попадет в силки, понадобится связник. Вот тебе и роль для Юркого.
* * *
Саблин приехал в тот же день, когда происходил этот разговор. Он включился в ход его прямо с разбега. Но его доклад о деле Колоскова и Закиряна подтвердил уже известное.– Словом, на убийцу ты вышел, – сказал Гриднев.
– Лобуда? – спросил Саблин.
– Лобуда.
Саблин заметил, как Гриднев и Корецкий переглянулись.
– Предполагаете или знаете? – спросил он.
– Кое-что знаем.
– По своим каналам?
– Они у нас глубже, – усмехнулся Гриднев. – Между прочим, кличка у него Юркий. Ты его портрет привез?
Саблин выложил на стол две небольших, одноформатных, снятых по форме карточки.
– Сняты в сорок девятом году, – сказал он.
– Очень уж молодо выглядит, – вмешался Корецкий. – Но узнать можно, если только он не прибегнул к пластической операции. Размножь в лаборатории МУРа. Пусть у каждого участкового будет. Скажи, что крупный белобандит с этой физией ходит.
– Мне кажется, я что-то похожее видел, – вгляделся Гриднев.
– Где?
– Не помню.
– Не у Боголепова ли?
– Честно, не помню.
– Это там, где тот парень работает? – спросил Саблин.
Гриднев посмотрел настороженно и осуждающе.
– У того парня, между прочим, есть имя и фамилия. Знаешь что? Проведи-ка ты денек в этом НИИ. Поброди по коридорам, в лаборатории загляни. Может, что и выглядишь. А я тем временем на денек слетаю в Туркмению. Детство «того парня» проверить. Действительно ли он конник-спортсмен и на ахалтекинских жеребцах ребенком гонял?
Остаток дня Саблин провел в максимовском институте. В лабораторию Максима его не допустили: секретна. Пробежался по коридорам, посидел в буфете. На него не обращали внимания. Сидит чужой парень за столиком, ну и что? Мало ли кто здесь шатается. Может, от студенческой экскурсии отстал и вдруг закусить захотелось. Или из техжурнала какого-нибудь, тоже здесь шастают. До Саблина доносились обрывки разговоров, как всегда в общем шуме, бессвязных, не объединенных ни формой, ни содержанием.
– …Вы под математической зависимостью понимаете формулу… что же вы будете делать с такой формулой?
– …Теория теорией, а как на самом деле?
– …В качестве оценки эффективности работы всего коллектива сотрудников можно взять, например, сумму эффективностей…
– …А что это означает в терминах графа?
– …Почему мы применяем теорию графов, а не теорию графинь?
Есть тут и шутники, слушал и комментировал про себя Саблин. Но чаще слышались обрывки других разговор, весьма далеких и от науки, и от профессии:
– …Такие джинсы теперь уже не носят…
– …Фильм – отвальный, сходи, не пожалеешь…
– …Взяли по сто пятьдесят, а тут его жена звонит…
Но кефир был выпит, пирожок съеден, и Саблин опять побрел по коридорам. В одном из них он и увидел, по словам Гриднева, «что-то похожее». Высокий старик шел с черной папкой к директору. Была у него пресловутая косая сажень в плечах и жирная шея, туго стянутая мягким воротником.
– Кто это? – спросил Саблин идущую мимо девушку.
– Паршин. На подпись к директору идет, – сказала она.
Нет, не он, подумал Саблин. Нет ни казацких усов, ни впалых под ними щек. Лобуда должен был выглядеть постарше. Шрама на виске у него тогда не было. Но ведь усы можно сбрить, щеки с годами могли и вспухнуть. А почему постарше? Гриднев же не постарел, а ведь Гриднев ему ровесник, и глубоких морщин у него нет, и седина только по краям волосы тронула. Все же это не Лобуда. Не та схожесть, какую увидеть хочется. Может быть, в отдел кадров заглянуть?
В кадрах дали личные дела и Максима и Паршина. У Максима все коротко. Возраст – 32 года. Образование – физико-технический институт. Ученая степень – доктор технических наук. Специальность – новые свойства лазерной техники. Приказы о поощрениях и награждениях.
У Паршина еще короче. Возраст пенсионный. Подходяще: не слишком глубокий старик. Лобуде тогда было не больше двадцати пяти лет. Образование – экономическое. Не подходит: Лобуда окончил только ремесленное училище. И специальность не та, Лобуда слесарь, а Паршин бухгалтер. И на оккупированной немцами территории никогда не был, и родом он из Ростова, а не из Одессы… Не та схожесть, не лобудовская. И Саблин и Гриднев знакомы с физиономистикой, но почему Гриднев увидел «что-то похожее», а он, Саблин, не видит. Значит, даже приблизительного опознания нет.
Глава восьмая
Путешествовать на восток – дело неблагодарное, особенно если командировка невелика, каждый час дорог. А тут – извольте: в десять утра взлетел в Домодедове, почти четыре часа проторчал в самолете, приземлился в ашхабадском аэропорту, а там на электрических часах – шестнадцать ноль-ноль, солнце на закат отправилось. Два часа съело поясное время.
– День пропал, – с грустью сказал Гриднев.
Лунолицый, улыбчивый, невысокий гриб-боровик – круглое брюшко полковничий китель распирает, вот-вот пуговицы оторвутся – Рахим Алтыев, гридневский однокашник по академии, засмеялся довольно:
– Я же тебя, торопыгу, знаю. Не пропал у тебя твой день драгоценный, не плачь, подружка. Сейчас чайку попьем, дыньку покушаем и – пожалуйте в Мары, в сорок градусов жары, – увесисто хлопнул друга по плечу. – Как рифма?
– Слабовато. Не Пушкин…
Они шли по горячим, впитавшим в себя туркменский зной бетонным плитам, и Гриднев расслабленно думал о том, что Рахим и вправду знает его как облупленного, изучил за двадцать с лишним лет дружбы и совместной работы и конечно же предусмотрел подходящий рейс в Мары, забыв о гостеприимстве, которое непременно предполагает и горячую шурпу, и рассыпчатый плов, и шашлык, и долгие многочисленные тосты. Впрочем, стол в депутатской комнате был накрыт к обеду.
– Походный вариант, – сказал Алтыев. – У нас есть полтора часа времени – не густо. Но пообедать-то тебе надо. Ты когда назад?
– Как обернусь… Надо же директоршу отыскать, договориться о встрече.
Алтыев плюхнулся в кресло, расстегнул китель и ворот форменной рубахи.
– Тяжело встречать начальство: жарко в параде… – И, вроде бы между прочим, добавил: – Бывший директор детского дома, а ныне персональный пенсионер Дурсун Мурадовна Мамедова ждет тебя сегодня, – тут он посмотрел на часы, – в девятнадцать тридцать по местному времени у себя дома. Тебя встретят и отвезут к ней… – И заторопился: – Давай-давай, обед ждать не хочет.
– Спасибо, Рахим…
И Гриднев опять с благодарностью подумал о предусмотрительности Алтыева, да что там предусмотрительности – о заботливости его: все по часам просчитал, простоя не допустил.
– А за что спасибо? Я, подружка, из корысти стараюсь. Завтра утром в Ашхабад вернешься, жена плов сварит, долго обедать будем… – И, ловя невысказанные возражения друга, хитро улыбнулся: – Очень долго обедать будем, до самого московского рейса…
И, уже прощаясь с Гридневым у трапа маленького Ан-24, спросил серьезно:
– Зачем сам прилетел, раз такая спешка? Неужто наши люди побеседовать с ней не смогли бы?
– Смогли бы, Рахим, кто сомневается. Да только подопечный наш, Каринцев, очень меня интересует. Хочется покопаться в нем, в детстве его, и поподробнее, поглубже. Какой разговор пойдет с Мурадовой – еще не ведаю. А что услыхать от нее хочу – тоже пока не знаю…
Точно в назначенное время (силен Алтыев в математике!) белая «Волга» притормозила у глинобитной стены, окружавшей крохотный двор, в глубине которого притулился маленький дом с плоской крышей. По дорожке, укрытой от зноя крышей из виноградной лозы, навстречу Гридневу шла старая женщина в длинном темно-вишневом платье, глухой ворот которого держала массивная серебряная брошь, усыпанная крупными сердоликами.
– Дурсун Мурадовна?
– Жду вас, предупреждена, – она говорила по-русски с заметным акцентом, как человек, выучивший язык уже в зрелом возрасте, и не без труда. – Проходите в дом, дорогой гость.
Комната, в которую она привела Гриднева, была обставлена спартански скудно: старенький потертый текинский ковер на полу, обеденный стол, не покрытый скатертью, четыре венских стула вокруг, у окна – видавший виды КВН-49, первенец отечественной промышленности, с пузатой линзой, ничуть, как помнил Гриднев, не улучшавшей изображения. И единственное украшение комнаты – книги, заполнившие стеллажи вдоль всех стен.
Хозяйка подождала, пока гость усядется на жесткий стул, сама села напротив, села очень прямо, уложила на неполированную доску стола большие узловатые руки, которые, видно, не только книги да тетради перелистывали, но и землю копали, обрабатывали, и лопату знали, и мотыгу, и жар печи или костра.
Маленькая, тоже старая женщина – сестра? – в таком же темном платье бесшумно вошла, поставила на стол пиалушки, вазочку с дешевыми конфетами, разлила чай и, оставив пестрый чайник, так же бесшумно скрылась.
– Слушаю вас. – Мамедова смотрела внимательно и серьезно, понимая, что гость издалека приехал не чаи распивать, и нет смысла терять время, занимать его разговором о погоде, о видах на урожай хлопка или еще о чем-нибудь необязательном, пустом.
– Дурсун Мурадовна, я хочу расспросить вас об одном из ваших воспитанников, давних воспитанников.
– У меня их было много. Кто это?
– Максим Каринцев. Помните такого?
Тут Мамедова улыбнулась, даже не улыбнулась – просто чуть дрогнули уголки губ, будто воспоминание о Максиме было приятным и легким.
– Помню. Он хороший мальчик, хороший. Он меня тоже не забыл, поздравляет со всеми праздниками.
– Каким он был?
– Я же сказала: хорошим… – она не спросила Гриднева, зачем ему нужны сведения о Максиме: раз спрашивает – значит, надо. Восток чурается праздного любопытства: если гость захочет, сам объяснит свой интерес. – Максим был одним из лучших…
– Послушный? Учился хорошо?
– Нет, не так. И слушался не очень, и учился по-всякому. Ему было семь лет, когда его привезли из дома ребенка. Он уже умел читать, писать и считать. А вскоре мы перевели его во второй класс. И уже тогда я знала, что он – человек.
– Человек?
– Как это?.. – она поискала слово. – Личность. Характер. Сильный духом.
Не слишком ли – о семилетнем пацаненке? Ну, одаренный, легко усваивающий. Гриднев сдержал улыбку, но Мамедова поняла его удивление.
– Именно так: сильный духом. Взрослые считают, что у детей нет определенного характера, что их можно лепить, как статую. Не лепить, нет. Брать камень и отсекать лишнее – да. Но ведь камень уже есть, и в камне – основа.
Несмотря на восточную витиеватость, мысль казалась достаточно ясной. Кого-то из великих, помнил Гриднев, спросили: когда надо начинать воспитывать ребенка? Великий поинтересовался: а сколько ему лет? И, узнав, что уже пять, посетовал: вы опоздали ровно на пять лет.
– Он владел обостренным чувством справедливости, – говорила Мамедова, и Гриднев уже не обращал внимания на ее странноватый русский: владел вместо обладал. Словарный запас ее достаточно велик, говорит, не задумываясь, лишь иногда вставляет не слишком подходящее слово – так то не беда.
– Он никогда не хотел компромиссов, – говорила Мамедова, и перед Гридневым мало-помалу возникал образ сначала ребенка, потом мальчишки, подростка – незаурядного, непростого, которому в жизни очень повезло на воспитателя. Другой бы начал ломать его, пользуясь терминологией Мамедовой, отсекать от камня почем зря, а Дурсун Мурадовна делала свою «скульптурную работу» исподволь, постепенно, не мешала Максиму стать человеком, но помогала в том.
Учился он очень хорошо, легко, но неровно. И тройки были, и пятерки. Спрашивали: почему тройку принес? Отвечал: неинтересно было. Так если неинтересно, значит, не нужно? Утверждал, как отрезал: значит, не нужно. Это было не нужно ему, а он четко знал, чего хотел, и школьный физик не чаял в нем души, хотя Максим и на любимом своем предмете выкидывал иной раз такие фортели, что старичок физик за голову хватался. К блестящим шарам школьной электрической машины – гордости небогатого физкабинета – прицепил провода, а концы подвел к клетке с морской свинкой, из зооуголка принес. Раскрутил машину, и… свинка не снесла эксперимента…
– Я наказать его обязана. Мне свинки не жалко, хотя откуда нам взять еще одну, денег мало, на мебель не хватало, на одежду, а ту свинку нам подарили. Мне страшно, что он живое хотел убить. Зачем так сделал, говорю? А он молчит, в сторону смотрит, совсем мальчишка еще. А потом мне сказали: плакал он сильно, свинку жалел. И вот что еще. Тогда ему двенадцать было. Коней он любил. Недалеко от нас конеферма была: ахалтекинских скакунов воспитывали Ну, четверо наших вместе с ним в добровольные конюхи напросились. Мы не возражали: все-таки трудовое воспитание. Вставал в пять утра и вместе с однокашниками на конюшню бежал. Как заправский конюх работал, навоз убирал, коней кормил, объезжать их научился. Некоторые потом бросили: трудно, говорят, а он до конца учебу прошел. В шестнадцать лет как профессиональный ездок скакал. А дружба человека с конем у нас ценится.
Гриднев не записывал ничего, просто слушал. Да и к чему записи – не очерк же ему о Максиме писать. Просто хотелось понять: откуда он взялся, талантливый физик и спортсмен-конник Максим Каринцев.
Друзей у него было немного, хотя детский дом в Байрам-Али выглядел этаким небольшим Вавилоном, где легко ужились ребята многих национальностей. Но Каринцев не искал легкой дружбы, не участвовал в коллективных шалостях и даже пакостях, к коим так склонен школьный нераздумывающий возраст. Однако его уважали и, когда он вступил в комсомол, легко выбрали комсоргом. Вероятно, многие потом пожалели о своем выборе: комсоргом Максим был трудным. Трудным для тех, кто вступил в комсомол бездумно: все идут, и я туда же.
– Странный мальчик: он искренне верил в лозунги. Знаете, мы сами, старые люди, за эти лозунги жизнь клали, а сегодня вроде со стыдом о них говорим, с усмешкой. Вроде, зачем громкие слова? А Максим не считал их громкими, он их правильными считал. Он за них горло перегрызал…
– День пропал, – с грустью сказал Гриднев.
Лунолицый, улыбчивый, невысокий гриб-боровик – круглое брюшко полковничий китель распирает, вот-вот пуговицы оторвутся – Рахим Алтыев, гридневский однокашник по академии, засмеялся довольно:
– Я же тебя, торопыгу, знаю. Не пропал у тебя твой день драгоценный, не плачь, подружка. Сейчас чайку попьем, дыньку покушаем и – пожалуйте в Мары, в сорок градусов жары, – увесисто хлопнул друга по плечу. – Как рифма?
– Слабовато. Не Пушкин…
Они шли по горячим, впитавшим в себя туркменский зной бетонным плитам, и Гриднев расслабленно думал о том, что Рахим и вправду знает его как облупленного, изучил за двадцать с лишним лет дружбы и совместной работы и конечно же предусмотрел подходящий рейс в Мары, забыв о гостеприимстве, которое непременно предполагает и горячую шурпу, и рассыпчатый плов, и шашлык, и долгие многочисленные тосты. Впрочем, стол в депутатской комнате был накрыт к обеду.
– Походный вариант, – сказал Алтыев. – У нас есть полтора часа времени – не густо. Но пообедать-то тебе надо. Ты когда назад?
– Как обернусь… Надо же директоршу отыскать, договориться о встрече.
Алтыев плюхнулся в кресло, расстегнул китель и ворот форменной рубахи.
– Тяжело встречать начальство: жарко в параде… – И, вроде бы между прочим, добавил: – Бывший директор детского дома, а ныне персональный пенсионер Дурсун Мурадовна Мамедова ждет тебя сегодня, – тут он посмотрел на часы, – в девятнадцать тридцать по местному времени у себя дома. Тебя встретят и отвезут к ней… – И заторопился: – Давай-давай, обед ждать не хочет.
– Спасибо, Рахим…
И Гриднев опять с благодарностью подумал о предусмотрительности Алтыева, да что там предусмотрительности – о заботливости его: все по часам просчитал, простоя не допустил.
– А за что спасибо? Я, подружка, из корысти стараюсь. Завтра утром в Ашхабад вернешься, жена плов сварит, долго обедать будем… – И, ловя невысказанные возражения друга, хитро улыбнулся: – Очень долго обедать будем, до самого московского рейса…
И, уже прощаясь с Гридневым у трапа маленького Ан-24, спросил серьезно:
– Зачем сам прилетел, раз такая спешка? Неужто наши люди побеседовать с ней не смогли бы?
– Смогли бы, Рахим, кто сомневается. Да только подопечный наш, Каринцев, очень меня интересует. Хочется покопаться в нем, в детстве его, и поподробнее, поглубже. Какой разговор пойдет с Мурадовой – еще не ведаю. А что услыхать от нее хочу – тоже пока не знаю…
Точно в назначенное время (силен Алтыев в математике!) белая «Волга» притормозила у глинобитной стены, окружавшей крохотный двор, в глубине которого притулился маленький дом с плоской крышей. По дорожке, укрытой от зноя крышей из виноградной лозы, навстречу Гридневу шла старая женщина в длинном темно-вишневом платье, глухой ворот которого держала массивная серебряная брошь, усыпанная крупными сердоликами.
– Дурсун Мурадовна?
– Жду вас, предупреждена, – она говорила по-русски с заметным акцентом, как человек, выучивший язык уже в зрелом возрасте, и не без труда. – Проходите в дом, дорогой гость.
Комната, в которую она привела Гриднева, была обставлена спартански скудно: старенький потертый текинский ковер на полу, обеденный стол, не покрытый скатертью, четыре венских стула вокруг, у окна – видавший виды КВН-49, первенец отечественной промышленности, с пузатой линзой, ничуть, как помнил Гриднев, не улучшавшей изображения. И единственное украшение комнаты – книги, заполнившие стеллажи вдоль всех стен.
Хозяйка подождала, пока гость усядется на жесткий стул, сама села напротив, села очень прямо, уложила на неполированную доску стола большие узловатые руки, которые, видно, не только книги да тетради перелистывали, но и землю копали, обрабатывали, и лопату знали, и мотыгу, и жар печи или костра.
Маленькая, тоже старая женщина – сестра? – в таком же темном платье бесшумно вошла, поставила на стол пиалушки, вазочку с дешевыми конфетами, разлила чай и, оставив пестрый чайник, так же бесшумно скрылась.
– Слушаю вас. – Мамедова смотрела внимательно и серьезно, понимая, что гость издалека приехал не чаи распивать, и нет смысла терять время, занимать его разговором о погоде, о видах на урожай хлопка или еще о чем-нибудь необязательном, пустом.
– Дурсун Мурадовна, я хочу расспросить вас об одном из ваших воспитанников, давних воспитанников.
– У меня их было много. Кто это?
– Максим Каринцев. Помните такого?
Тут Мамедова улыбнулась, даже не улыбнулась – просто чуть дрогнули уголки губ, будто воспоминание о Максиме было приятным и легким.
– Помню. Он хороший мальчик, хороший. Он меня тоже не забыл, поздравляет со всеми праздниками.
– Каким он был?
– Я же сказала: хорошим… – она не спросила Гриднева, зачем ему нужны сведения о Максиме: раз спрашивает – значит, надо. Восток чурается праздного любопытства: если гость захочет, сам объяснит свой интерес. – Максим был одним из лучших…
– Послушный? Учился хорошо?
– Нет, не так. И слушался не очень, и учился по-всякому. Ему было семь лет, когда его привезли из дома ребенка. Он уже умел читать, писать и считать. А вскоре мы перевели его во второй класс. И уже тогда я знала, что он – человек.
– Человек?
– Как это?.. – она поискала слово. – Личность. Характер. Сильный духом.
Не слишком ли – о семилетнем пацаненке? Ну, одаренный, легко усваивающий. Гриднев сдержал улыбку, но Мамедова поняла его удивление.
– Именно так: сильный духом. Взрослые считают, что у детей нет определенного характера, что их можно лепить, как статую. Не лепить, нет. Брать камень и отсекать лишнее – да. Но ведь камень уже есть, и в камне – основа.
Несмотря на восточную витиеватость, мысль казалась достаточно ясной. Кого-то из великих, помнил Гриднев, спросили: когда надо начинать воспитывать ребенка? Великий поинтересовался: а сколько ему лет? И, узнав, что уже пять, посетовал: вы опоздали ровно на пять лет.
– Он владел обостренным чувством справедливости, – говорила Мамедова, и Гриднев уже не обращал внимания на ее странноватый русский: владел вместо обладал. Словарный запас ее достаточно велик, говорит, не задумываясь, лишь иногда вставляет не слишком подходящее слово – так то не беда.
– Он никогда не хотел компромиссов, – говорила Мамедова, и перед Гридневым мало-помалу возникал образ сначала ребенка, потом мальчишки, подростка – незаурядного, непростого, которому в жизни очень повезло на воспитателя. Другой бы начал ломать его, пользуясь терминологией Мамедовой, отсекать от камня почем зря, а Дурсун Мурадовна делала свою «скульптурную работу» исподволь, постепенно, не мешала Максиму стать человеком, но помогала в том.
Учился он очень хорошо, легко, но неровно. И тройки были, и пятерки. Спрашивали: почему тройку принес? Отвечал: неинтересно было. Так если неинтересно, значит, не нужно? Утверждал, как отрезал: значит, не нужно. Это было не нужно ему, а он четко знал, чего хотел, и школьный физик не чаял в нем души, хотя Максим и на любимом своем предмете выкидывал иной раз такие фортели, что старичок физик за голову хватался. К блестящим шарам школьной электрической машины – гордости небогатого физкабинета – прицепил провода, а концы подвел к клетке с морской свинкой, из зооуголка принес. Раскрутил машину, и… свинка не снесла эксперимента…
– Я наказать его обязана. Мне свинки не жалко, хотя откуда нам взять еще одну, денег мало, на мебель не хватало, на одежду, а ту свинку нам подарили. Мне страшно, что он живое хотел убить. Зачем так сделал, говорю? А он молчит, в сторону смотрит, совсем мальчишка еще. А потом мне сказали: плакал он сильно, свинку жалел. И вот что еще. Тогда ему двенадцать было. Коней он любил. Недалеко от нас конеферма была: ахалтекинских скакунов воспитывали Ну, четверо наших вместе с ним в добровольные конюхи напросились. Мы не возражали: все-таки трудовое воспитание. Вставал в пять утра и вместе с однокашниками на конюшню бежал. Как заправский конюх работал, навоз убирал, коней кормил, объезжать их научился. Некоторые потом бросили: трудно, говорят, а он до конца учебу прошел. В шестнадцать лет как профессиональный ездок скакал. А дружба человека с конем у нас ценится.
Гриднев не записывал ничего, просто слушал. Да и к чему записи – не очерк же ему о Максиме писать. Просто хотелось понять: откуда он взялся, талантливый физик и спортсмен-конник Максим Каринцев.
Друзей у него было немного, хотя детский дом в Байрам-Али выглядел этаким небольшим Вавилоном, где легко ужились ребята многих национальностей. Но Каринцев не искал легкой дружбы, не участвовал в коллективных шалостях и даже пакостях, к коим так склонен школьный нераздумывающий возраст. Однако его уважали и, когда он вступил в комсомол, легко выбрали комсоргом. Вероятно, многие потом пожалели о своем выборе: комсоргом Максим был трудным. Трудным для тех, кто вступил в комсомол бездумно: все идут, и я туда же.
– Странный мальчик: он искренне верил в лозунги. Знаете, мы сами, старые люди, за эти лозунги жизнь клали, а сегодня вроде со стыдом о них говорим, с усмешкой. Вроде, зачем громкие слова? А Максим не считал их громкими, он их правильными считал. Он за них горло перегрызал…