Адам Холланек. Фаустерон

Холланек Адам
Фаустерон

   Адам ХОЛЛАНЕК
   Фаустерон
   Пер. М. Пухова
   Не знаю, зачем я понадобился доктору
   Ежи Фаусту.
   Человеку бывают нужны другие, когда ему плохо.
   Сам он, кстати, появился действительно вовремя.
   После трех книг, отвергнутых всеми издательствами, и ряда никуда не пошедших статей я ударился в пьянство. За счет коллег. Да - поначалу они за меня платили, потом стали все откровеннее уклоняться. Их матери и жены, не открывая двери, повторяли одно и то же: "Его нет дома, вышел неизвестно куда".
   Но я их все равно находил. Знал, где они собирались, и бесцеремонно подсаживался к столику.
   Я говорил; "Дай-ка посижу одну сдачу", - и это иногда проходило. Все боялись, что я начну скандалить по-крупному, а пренебрегать такими вещами, как служебное положение и общественное мнение, никто, кроме меня, не мог. Я же был в этом смысле свободен.
   Не по своей вине, но свободен.
   Мне всегда удавалось взять что-нибудь на покере.
   Это во мне еще ценили, особенно когда имел при себе чуток случайно заработанных денег, которые, впрочем, тут же от меня уплывали. Пара рюмок, пара кругов - и я все спускал. Но в тот вечер мне везло. Как сейчас помню, подсел к нам этот молокосос, д-р Ежи Фауст. Знали о нем мало, да и то понаслышке. Учился вроде бы в Праге, там же начал карьеру. Руководил экспедициями в дебрях Амазонии. Потом приехал в наш университет проводить какие-то большие совместные исследования. Об этом вроде даже писали в газетах. Впрочем, не знаю. Возможно, я и заблуждаюсь по поводу этой его славы. Реальное причудливо перемешалось у меня в голове с прочитанным и придуманным. Кое-кто утверждал, будто вся научная карьера Фауста - это большая липа, а ребята из нашей компании говорили прямо, что он лезет всюду без толку, смысла и цели, поскольку обожаемая жена ему изменяет.
   Я никогда особо не интересовался наукой. Да и он не очень-то походил на ученого. Я обратился к нему, когда он подсел к столику;
   - Хватит болеть, профессор, садитесь, в карты научим. Это поинтереснее, чем всякие там E равно эм цэ квадрат и прочие пи раз в глаз.
   Он, однако, играть не сел. Смотрел, капельку пил, молча слушал сплетни. Друзей у него не было. Его элегантность и изысканные манеры отталкивали. Он явно стремился выделиться. Раздражало и его по-юношески гладкое лицо. Он казался мне щенком, карьеристом. В конце концов, нынче в науке таких масса. Поднахватаются химии, математики или физики - не спорю, занятие это нудное, - и делают головокружительную карьеру. Да, этих спецов постоянно не хватает.
   Ежи Фауст, хотя я и видел его раз или два в неделю, похоже, не обращал на меня ни малейшего внимания. Вернее, я неправильно выражаюсь. Я не замечал, чтобы он обращал на меня внимание. Может, это из-за алкоголя.
   С этим я ничего поделать не мог: 250 с утра, 250 в полдень и по крайней мере 250 перед ужином или после. Когда пробую писать - а ведь это моя профессия, - руки мои дрожат, и все путается. Однако, судя по всему, он ко мне давно присматривался, чертов Фауст. На что рассчитывал? На мое полубессознательное одиночество. На него, да еще на мои крапленые карты.
   - Дайте мне в долг, доктор, - сказал я в тот раз ему. Заискивающе, необычайно вежливо; - Одолжите, хочу повысить ставку. Вы же видите, что выиграю.
   Он сделал вид, что не слышит. А я был под хмельком. Закричал. Вскочил, опрокинув стол. Ежи Фауст - я это помню - тихонько поднимал карты с пола и слишком пристально их разглядывал. На это, естественно, обратили внимание мои партнеры.
   - Меченые, - бросил один из них. - Ты, грязная свинья...
   В комнате клуба были только игроки и болельщики. Но в соседней могли находиться и посторонние.
   - Тише, - добавил поэтому мой партнер, вполне спокойно, гораздо спокойнее, чем бросил это свое;
   "Ты, грязная свинья".
   Но я все еще кричал. Не помню точно, как все это получилось. Помню лишь, что меня все окружили, "Вот ты и попался", - мелькнула мысль.
   - Убирайся отсюда, - сказал тот игрок. - Ну?
   Я его оттолкнул. По-моему, совсем легонько. И ощутил под ладонями паркет. Вероятно, я вырывался, старался выложить все, что о них знаю и думаю. А это немало. Мне заткнули рот. Вынесли из клуба. Не жалели тумаков и даже пинков. Я был пьян, вечер был душный. Улица - абсолютно пуста.
   Он помог мне встать. Да, д-р Ежи Фауст. И теперь я живу за его счет. Живу на его вилле. Хожу в его пижамах. Пью на его деньги. Иногда мне даже нравится с ним поболтать. А временами что-нибудь пописываю.
   Помню первую нашу беседу.
   Я тогда ни о чем не беспокоился. А ведь он мог сделать со мной все что хотел, в этой своей просторной вилле. Однако он ничего не хотел. Я постоянно размышляю, зачем я ему понадобился, зачем я ему нужен, У меня шумело в голове. Хотелось выпить.
   Он провел меня по анфиладе больших комнат. "Заботятся у нас об этих ученых деятелях", - подумал я. Можно ведь было рассчитывать на современные, тесные помещения со скромной меблировкой. А тут целые залы. С потемневшими масляными холстами, с которых - так мне казалось - мне кивали какие-то лица. Со старинными креслами и комодами на гнутых, как у таксы, ножках. Ковры на полу, ковры на стенах. Достойная атмосфера профессорской резиденции, каких, впрочем, в нашем городе достаточно. Но откуда это у него?
   Я, впрочем, не в первый раз, обратил внимание на его походку. Он тяжело отрывал ступни от пола, несколько волочил ноги. Мы вышли на холодную лестничную площадку, потом на другую, во флигеле. Я все больше трезвел, и все мелочи врезались мне в память. Вернее, только некоторые. Да, некоторые. Голые стены. Доспехи в углу. Отблески света на металле. Крутые ступени. Он стоял рядом со мной.
   - Внимание, - сказал он. - Лестница очень крутая.
   - Ты мог бы столкнуть меня вниз головой в подвал.
   - Мог бы, - согласился он. - Внимание.
   Внизу было темно. Он вышел вперед, повернул выключатель. Обстановка разительно изменилась. Пустой холл, в стенах - несколько белоснежных дверей. Как в приемном покое.
   - Теперь самое интересное, - сказал он.
   Он внимательно смотрел на меня. Он и потом смотрел так довольно часто. Почему? У меня есть несколько теорий на этот счет.
   За деревянными дверями скрывались металлические. Словно дверцы громадного холодильника. Он вновь повернул что-то. Тесный тамбур ярко осветился, Было холодно. У меня зуб на зуб не попадал.
   - Черт, забыл дать тебе одеться. Замерз?
   - Замерз. - Зубы мои стучали.
   - Мы скоро уйдем.
   Возможно, я уже тогда что-то заподозрил. Он мне надоел, хотелось выпить. Чего-нибудь горячего. Обязательно горячего, например, грога. Почему нет? Я повернулся, толкнул его. Он меня придержал. Мне показалось, что он очень силен.
   - Сошел с ума? Пусти!
   Он открыл передо мной одну из своих морозилок.
   Там было две, абсолютно одинаковые, так он отворил сначала только одну. Я посмотрел туда и попятился.
   В стеклянной ванне лежала женщина. Обнаженное тело, не очень различимое в жидкости, в которой покоилось. Снаружи была лишь голова. Одетая в диадему из трубочек, блестевших в холодном свете, металлических трубочек. Наверное, у нее были и волосы, но они терялись в массе этих трубочек.
   - Познакомься с моей женой, - сказал он торжественно и тут же открыл вторую морозилку. Там все было так же. Только над водой возвышалась мужская голова.
   - А это ее любовник.
   Он повернулся к первому холодильнику. Смотрел какое-то время на лицо женщины, белое, как его собственный всегда безупречный воротничок. Это плоское сравнение возникло скорее всего позже. Я молчал. Трудно вспомнить, испугался ли я, но хотелось поскорее рттуда уйти.
   - Ну, теперь все.
   Он захлопнул дверцы обоих "сезамов". Когда мы вернулись в жилые помещения, мне показалось, что его слегка покачивает. Да и я сам почувствовал усталость и головокружение, когда мы после холодильника оказались в теплой комнате.
   Ни о чем не думая, я опустился в глубокое кресло рядом с письменным столом. Большим, темным столом.
   За таким нельзя ни работать, ни даже просто сидеть. "Зачем и кому нужны такие столы?" - мелькнула дурацкая мысль. Голова кружилась. Старинные картины с фигурами в длинных одеждах плясали у меня в глазах.
   - Ну как? - сказал он. - Выпьем?
   На столе стоял хрустальный графин с водкой. Он уже наливал.
   - Ты видел трех персонажей драмы. Завтра последний акт. Или послезавтра.
   - Трех? - кажется, спросил я его. - Почему трех?
   И, вероятно, подумал, что сам могу стать четвертым.
   - Конечно, трех. Моя жена, ее любовник и я. Банальный треугольник, правда?
   - Банальный, - кивнул я и опрокинул рюмку.
   Часть этой гадости вылилась. Я пытался вытереть воротник. Вытирал и вытирал.
   - Впрочем, не такой уж банальный. Не совсем. Видишь ли, братец, я ученый. Понимаешь? У-че-ный. Давай еще по одной. Представление начинается завтра.
   - Но мы уже пьяны. Кто ты такой, скажи. Кто ты такой? - так, кажется, допытывался я.
   - Дурак, - так, кажется, он отвечал. - Я Ежи Фауст. Доктор Фауст. Фауст. Фауст. Фауст, - кричал он мне прямо в ухо.
   - Не придумывай, - по-моему, кричал я в ответ, и тоже в самое ухо. Не лги. Фаусту было бы тысяча лет. А ты? Ты мальчишка. Молокосос. Мальчик-на-побегушках. Щенок по сравнению со мной. На побегуууу-шках.
   Так все началось.
   Наутро он сам принес мне поднос с едой и рюмками. Мы пили не закусывая. Разве что чуть-чуть. Он рассказывал о своей Лизе и об этом типе. Он мне нравился. Наверное, влюбился бы в него, если бы был женщиной. Лицо волевое, интересное, умное. И молодое. Кто бы мог подумать, что ему далеко за шестьдесят. Он клялся, что это правда.
   - Помнишь эту сцену с холодильниками?
   - Не помню. - Я хотел, чтобы он налил мне еще. Попробовал сам, но он отвел мою руку.
   - Ты одинок, один как перст, - сказал он.
   - Ну и что?
   - Я был тaким же. В свои пятьдесят с лишним выглядел старым и изнуренным.
   - Врешь.
   - Старым и немощным. Паршивый книжный червь. Без всякого опыта. Знаешь, когда я встретился с женщиной, которую можно полюбить?
   - Встретился по-дурацки.
   - Ты так думаешь? Она была девчонкой. Естественней было бы ухаживать за ее матерью. Собственно, с этого и началось. Я увидел их обеих в филармонии. Она ходила туда с матерью. Две женщины - одна еще вполне, другая - девчонка. Иногда рядом с ними был и пожилой господин с курносым носом. Отец. А у нее - прямой нос. Не знаю, как это получилось, откуда у нее такой взялся. Носы у них в роду у всех картошкой, как у матери и бабушки, либо курносые, как у отца и деда. Но бог с ним. Неважно, в кого она пошла.
   - А ты любишь музыку? - поинтересовался я, вновь попытавшись наполнить рюмку. На этот раз он позволил.
   - Нет, не понимаю этого бренчанья. Оно меня не интересует.
   - Зачем же ты туда ходил?
   - Чтобы знать, как это выглядит. Мне нравилось смотреть на людей, которые с благоговением бегут от собственных мыслей, глядя на типов с изогнутыми кусками металла и другими смехотворными предметами. Почему у них такая форма, а не другая? Почему они звучат именно так? Функционализм...
   - А она тоже функциональна? - спросил я, вспомнив вдруг морозилку и женщину с металлическими трубочками на голове, - Скажи правду; кто у тебя там в морозилке?
   - Она.
   - Ты лжешь.
   - Убери рюмку и слушай. - Он смотрел на меня так, будто думал: "Дурак ты, ничего не понимаешь, но должен же я перед кем-то выговориться". По сей день я не знаю, зачем он меня привел. Есть у меня некоторые теории, но о них потом. Попозже.
   Он продолжал:
   - На лице у меня были морщины, но внутри я был еще не так плох. Ну, не был испорчен. Настолько не развращен, что решил, будто она тоже в меня влюбилась. Хотя кто знает, может, она и любила. Вначале ревновала. Еще как ревновала. Но потом мне пришлось познакомиться и с обратной стороной этой ревности. Она таскала меня по всяким компаниям. И когда увидела, что я пользуюсь успехом у таких же, как она, девчонок, то вовсе не стала избегать развлечений. Стала избегать меня. У нее были друзья. Она встречалась с ними каждый день. Я не покушался на ее личное время. Мужчина моего возраста, который не столь уж многого достиг, не интересуется компаниями. Меня они занимали все меньше. Полное равнодушие к людям.
   Ну, не то, чтобы не любил, нет. Но без увлеченности. Понимаешь? А ей было интересно. Сначала она рассказывала мне с подробностями о каждой встрече. Меня это даже развлекало. Я подшучивал над ней, иногда зло подшучивал. Но верил ей. Не допускал и в мыслях, чтобы она смогла... Давай выпьем еще.
   - И ты заключил ее в холодильник?
   У меня шумело в голове. Разговор вызывал во мне скорее равнодушие, чем интерес. Самочувствие было отличное. О холодильнике я вспомнил просто так. Этот холодильник с телом женщины и другой, с мужчиной, были только пьяным кошмаром.
   - Завтра я их разбужу, - сказал он и поднялся.
   Он был взбешен. У меня даже возникло ощущение, что он хочет меня ударить. Как на это среагировать? Только это меня интересовало: как среагировать. Покориться или дать сдачи. Но он не ударил. И то хорошо. Он встал и повторил:
   - Завтра, в крайнем случае послезавтра. Тогда сам поговоришь с ней. Поговоришь. Увидишь, какая она.
   - Выпьем еще, - прервал я его.
   В голове у меня было только одно - мысль об алкоголе. Еще немножко. Еще чуть-чуть. Весело? Да? Все кружится, кружится, падает. Даже перестаешь ощущать, что существуешь. Великолепное чувство.
   А назавтра этот мерзавец не дал мне ни капли.
   И следил, чтобы я не сбежал. Хотя на такое не было у меня ни желания, ни сил. Какой клуб можно сравнить с тем, что я сейчас имею? Нет, не стоит сравнивать. Он не дает мне пить. Но еще даст.
   Он во всех подробностях демонстрировал мне свое величайшее достижение. Тела тех двоих покоились в ваннах с физиологическим раствором, температура которого была значительно ниже нуля. Он заставил меня потрогать жидкость. Это был очень холодный лимонад желтоватого цвета. Обнаженное тело казалось в нем восковым, рыбьим. Ничего человеческого, клянусь. Статуя, Твердая - я проверил. Б-р-р-р.
   Было в этом какое-то дикое извращение. Хотелось верить, что эта женщина, с такими стройными формами, еще жива, что можно к ней подойти и потрогать, а она когда-нибудь будет все ощущать, говорить. Но сейчас ее не было. Она была неживой, это факт.
   Что происходит с человеком, если отнять у него естественную температуру тела? Он все объяснил обстоятельно, но под этим, по-моему, крылось безумие. Он объяснил, что человеческий организм как бы распадается на мельчайшие частички.
   Уже при 29 градусах - да, при плюс двадцати девяти - сознание исчезает. Человек становится нечувствительным ко всем раздражителям. Манекеном, глыбой искусственно соединенных костей, мяса и нервов. Это так называемая холодная анестезия. Жизнь постепенно переходит в состояние, которое Клод Бернар назвал "неявной жизнью". Ее нет, вернее, она существует где-то под кожей, дремлет в глубине, как у рыб, вмороженных в льдину.
   Сердце достигает своего полюса холода при девятнадцати, плюс девятнадцати либо даже плюс шестнадцати градусах. Оно прекращает работать, останавливается, замирает. По мере дальнейшего охлаждения прерываются все контакты между отдельными органами и даже клетками. Каждая частичка тела из последних сил старается сохранить хотя бы себя. Не нужна уже пища, не нужен воздух.
   - Взгляни,
   Он наложил стеклянный колпак на восковое лицо в ванне. Показал на манометр. Громадный манометр с длинной черной стрелкой.
   - Я откачиваю воздух.
   Стрелка двинулась. Остановилась вблизи нуля.
   - Ни капли воздуха.
   Я задыхался. Невольно следил за каждым своим вдохом. Казалось, каждый следующий дается труднее. Перестану дышать?
   Затем он пояснил, что согласно закону, я помню это отлично, даже удивительно, что так здорово помню, закону Ван Гоффа-Аррениуса интенсивность химических реакций замедляется в два раза при понижении температуры на каждые 10 градусов. При охлаждении тела до плюс 30 градусов, то есть на ничтожные семь делений, потребление кислорода уменьшается наполовину. При двадцати градусах - на целых 85 процентов. Организм, пребывающий при 10 градусах тепла, потребляет лишь 5 процентов от количества кислорода при нормальной температуре. А что же она?
   - Она находится вблизи нуля. Совсем не дышит. Понимаешь?
   Он рассказал, как заманил их обоих к себе и что с ними сделал. Рассказал со всеми подробностями. Очевидно, сам не мог и не хотел упустить ни единой мелочи. Стремился к тому, чтобы воспоминания не тускнели, навсегда сохранились в памяти.
   Но я его оборвал. Заявил, что если он и дальше будет запрещать мне пить, то я ему покажу.
   - Ты? - засмеялся он. - Ты уверен?
   Мне показалось, он меня провоцирует. Но нет. Он искоса на меня поглядывал и уже не смеялся. И разрешил выпить. Да и сам пил. Торопливо, одну за другой.
   Он описывал все происшедшее чересчур хаотично.
   Так мне показалось. Попались они банально. Он вернулся из поездки в Англию на день раньше. И застал парня с ней. Они, вероятно, очень друг другу подходили, идеально соответствовали как физически, так и психологически. Болтали о разных там глупостях, и это очень им нравилось. Посвящали друг друга в каждую мелочь своих дурацких чувств. А по. отношению к Ежи она повела себя просто ужасно. Сообщила, что он ей осточертел, что он стар, что делать с таким стариком ей нечего, сплошные мучения и тоска. Словом, сказала все. И наконец: надо расстаться. Прямо так. При том парне, который тоже был настроен по-боевому. "Не думайте, что я вас обманул. Никакой грязи. Что вы, в конце концов, о ней знаете? Вы же чужие люди. Какое вы имеете на нее право?"
   И вот тут-то Ежи Фауста осенило. Решил воспользоваться своей наукой. "Заморожу ее, - решил он. Остановлю в том виде, в котором ее люблю, а сам воспользуюсь другим изобретением и омоложусь".
   Все эти вещи он уже опробовал на животных. Почему бы не испытать их и на себе?
   - Погляди на мою шею, - сказал он, расстегивая воротничок своей всегда белоснежной рубашки. На тыльной стороне шеи я увидел цепочки вертикальных шрамов. Маленьких, еле заметных, давно зарубцевавшихся. Когда-то здесь были раны.
   -Эта парочка не пробыла в ваннах и десяти лет,- добавил он.
   И тут же начал описывать жуткие процедуры, которым он их подвергал. Идя по стопам знаменитых открытий Филатова, установившего, что в тканях, которые находятся при низких температурах, возникают активные вещества, так называемые биогенные стимуляторы, Фауст сделал следующий шаг. Ему удалось выделить одно из таких веществ.
   - Раньше никому это не удавалось, - говорил он по-прежнему запальчиво, но и с характерной для себя научной обстоятельностью. - Никому, ибо я первый сумел довести человека до нулевой температуры. И даже ниже. Вещество, защищающее от неминуемой смерти то, что осталось от организма, проявляет себя при этом особенно сильно. Его становится много, причем оно очень активно. Я назвал его фаустероном, поскольку оно близко к гормонам, понимаешь? Если бы удалось его синтезировать, это был бы настоящий эликсир молодости!
   Он замолчал и перевел взгляд на фигуры в ваннах. Подошел к ним и, к моему изумлению, и отвращению, начал их поворачивать, показывая места, с которых брал кожу, содержащую созданный холодом природный фаустерон.
   - Уверяю тебя, это была весьма неприятная процедура.
   Он охладил этих двоих. Спустя несколько месяцев, или даже год, в их телах накапливалось много фаустерона, тогда он их отогревал - иногда почти приводил в сознание. Срезал лоскутки кожи, приживлял себе. Хотя их было не так много, они возвращали молодость его лицу и всему телу. Потом он снова замораживал людей на долгие месяцы. Вновь отогревал, опять брал кожу. Так проходили годы,
   - Сколько всего? - спросил я нетерпеливо.
   - Десять лет. Завтра исполняется ровно десять.
   Теперь я уже понимал, откуда взялись слухи о его длительных экспедициях в дальние страны, куда-то на Амазонку.
   - Уяснил? Десять лет. И она спустя эти годы выйдет отсюда такой же, какой была, когда я уложил ее в ванну. Девятнадцатилетней девчонкой. Самый лучший возраст. Как было не попробовать? Я думал: "Остановлю ее, заморожу в том виде, в каком люблю, а сам омоложусь". Правда, это потребовало времени. Все требует времени, но в противоположность тому, что обычно бывает, время работало на меня. Омоложусь, думал я, и тогда нам легче будет понять друг друга. Она увидит меня таким, каким никогда не видела. И тогда простит за этот эксперимент, за это свое охлаждение, которое ведь и ей продлило молодость. Да и всю жизнь. Простит, должна простить.
   С другой стороны, как мог он так рассуждать? Вероятно, ему изменил здравый смысл. Как можно считать, что человек, которому ты своими руками прервал жизнь, прервал в самую важную минуту, простит тебе все?
   Нет, я не понимаю Ежи, Хочу понять, но не понимаю. Не знаю, что в нем засело. Полное безумие. Но когда безумие столь последовательно и логично, столь безошибочно, то какое же это безумие? Боже мой, насколько же я трезв, если небезуспешно пытаюсь понять, чего в этом человеке больше. Желания сделать работу, какой никто до него не делал, стремления к славе, мечты о собственной молодости? А чувство к Лизе?
   Когда он застал их вместе, решил охладить не только ее, но обоих, И разыграл все как по нотам. Очень его интересовало, чем эта игра завершится. Я же глубоко убежден, что выигрыш здесь невозможен. Она выбрала этого парня, ставшего затем жертвой ее выбора. Я спросил Ежи, вернется ли к ним обоим полное сознание после эксперимента (я все еще верил, что они выйдут из этого невредимыми).
   - Естественно, - ответил он. И добавил: - Конечно, вернется. Без этого вся моя игра пощла бы насмарку. Свободная игра сил, в которую, - он усмехнулся, - втянут теперь и ты.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Увидишь.
   Впрочем, мне было все равно. Несмотря на водку, меня пронизывало холодом от его отвратительного, обстоятельного рассказа. Когда он их застал и она заявила с ненавистью, что не будет с ним больше жить, а тот мальчишка держал себя вызывающе, - Фауст сохранил полное спокойствие.
   Он уверял меня; "Мне это дорого обошлось, однако меня осенило, что можно сыграть ва-банк. Проверить единым- махом и свое открытие, и человеческую натуру. Другого способа вернуть ее не было. Понимаешь? Ни малейшего шанса".
   Да, способа у него не было. Разве что убить. Но это была бы безвозвратная потеря. А он, этот мерзавец, не хотел никого терять. Привык к людям, которых выбрал и которыми себя окружил. И меня не хотел терять, как бы ни относился. Забавно, но я так и не знаю, зачем я ему.
   Он успокоил молодых людей. Сказал, что с разводом устроит все сам без огласки и всяких формальностей. А пока пусть спокойно поживут здесь, под его боком. Места в вилле сколько угодно. Он оставит ее им, а сам уедет за границу. Они поверили. Собственно, она считала его старым, выжившим из ума ослом.
   Никаких драматических черт, кроме легкой зловредности, в нем никогда не проявлялось.
   Она даже попросила прощения за свою грубость. Объяснила, что это был единственный выход, единственный способ сказать правду. Она тоже побаивалась просьб и слез и хотела уладить как-нибудь ситуацию. Или мечтала стать героиней романтической истории?
   По словам Ежи, она, казалось, была несколько разочарована его поведением. Вероятно, он все-таки был ей не совсем безразличен. Во всяком случае, и в таком толковании он остановился. А вечером подсыпал им в чай снотворного. И, когда удостоверился в успехе (они, разумеется, спали в отдельных комнатах), когда констатировал потерю сознания, то сделал уколы.
   "Я раздел их, положил рядышком и с удовлетворением несколько раз вонзил в их тела шприц. Тела вздрагивали при каждом уколе. Я превратил их в деревянные колоды. Нет, не так. В мясные туши, ни на что уже не реагирующие, Я непрерывно замерял температуру и с удовольствием отмечал, как она постепенно снижается".
   У него было заранее подготовлено несколько ванн-холодильников. Для подопытных животных, обезьян.
   "Я наполнил ванны раствором, предварительно охлажденным до девяти градусов Цельсия. Собственноручно опустил каждого из них в ледяную купель. Но температуру мозга поддерживал более высокой. Видишь эти трубки и провода? Время от времени с помощью электрического тока я активировал их мозги, пробуждал их к остаточной деятельности. Чтобы совсем не погибли".
   Уложив тела в ванны, он еще больше снизил температуру. Тела застывали, твердели. Температура упала до нуля. "Предварительно, еще до достижения нуля, я открыл им вены и забрал всю кровь. Посмотри, показал он, - вот бутылки с их кровью, законсервированной и живой. Они получат ее перед самым оживлением, на последней стадии процесса. У меня сколько угодно крови, вполне подходящей для начальных перелизаний. Они получали ее и тогда, когда я брал у них кожу для омоложения. - Он показал на еще одну шеренгу бутылок, наполненных красной жидкостью. - А потом забирал кровь обратно. Их сердца не бились. Тела оставались мертвыми".
   Внезапно он прервал эту болтовню. Побледнел, Я понял: ему стало плохо. Теперь надо было ударить его, оглушить, бежать и известить власти.
   Эта мысль снова и снова возникала в моем пьяном, вернее, полупьяном сознании. А вдруг эксперимент не удался? Вдруг он не сумеет их оживить? Или даже сумеет, но они поведут себя иначе, чем он предполагает? Меня ужаснула мысль о моей собственной неизвестной роли в этой странной, маниакальной игре. О роли, которую он отвел для меня. Для чего я ему нужен? .
   Вероятно, он понял мое состояние, так как подсовывал теперь рюмку за рюмкой. И вновь его рассказ тонет в забытьи. Мне было весело. Пусть все идет к черту. Жигнь моя пошла крахом. Что мне его исследования? Женщина в ванне уже не была женщиной, юноша перестал быть юношей: мертвые, обледеневшие куски материи. Неважно,