Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   - Хорошо, Шура, ступай! Товарища вон задерживаем, ему отчет надо писать для самого Перегудова...
   Впрочем, останься на секундочку. Вы позволите, Виктор Андреевич? У меня к Шуре маленькое поручение.
   Я кивнул и вышел. Конечно, следует проинструктировать несмышленыша, мы понимаем...
   - Кто из вас Шутов, товарищи? - громко спросил я, улыбаясь всем, и тут же сам понял - кто. Книголюб, читающий на стуле у двери, отложил роман и, не двигаясь с места, поплыл на меня пасмурной чернотой лица.
   - Ну, я Шутов.
   - Здравствуйте! Будем знакомы. Меня зовут Виктор Андреевич, - я протянул руку, которую Шутов небрежно стиснул, не отрывая зада от стула. Парень лет около тридцати, жгучий брюнет, как писали в старых романах. Ленивый взгляд из-под длинных трепещущих ресниц.
   Не всякий рискнет развлекаться чтением романа в рабочее время, да еще на виду у всех. Шутов бездельничал демонстративно. Такое может позволить себе доверенное лицо, единомышленник, наперсник мрачных тайн, вдобавок зарвавшийся.
   - Надо бы нам потолковать кое о чем, Петя. Тет а тет.
   Жужжание приборов и голоса в комнате как бы стихли, и женщина на подоконнике, уже сходившая за тряпкой, застыла неподвижно в неудобной позе, прислушивалась.
   - О чем толковать? - угрюмо буркнул Шутов. - Я на работе, видишь, занят.
   Он не поинтересовался, кто я. Наверное, знал.
   - А после работы?
   - Чего?
   - Я говорю, после работы если посидеть за кружечкой чая. А-а? Встретиться если?
   Парень был в затруднении, подшипники у него в голове прокручивались туго.
   - Чего надо-то? Говори сразу.
   Я оглянулся. Женщина на подоконнике зачем-то подула на тряпку. Мужчины переглядывались.
   - Выйдем в коридор, Шутов.
   - Давай выйдем. Почему не выйти... Обед будет, и выйдем. У нас обед в половине первого.
   Он нагло усмехался мне в лицо, и ноздри его вздрагивали от нехорошего возбуждения. Он был как оголенный электрический провод - попробуй дотронься.
   Шура Порецкая прошелестела халатом у меня за спиной. Она выскользнула от шефа распухшая от доверенных ей инструкций.
   - Ладно, Шутов, я зайду ближе к обеду. Только ты не удирай. Дельце у меня маленькое и обоюдовыгодное. Понял?
   - Дельцами не занимаюсь.
   - Книжка-то интересная?
   - Чего?
   - Роман, говорю, интересный читаешь?
   Шутов глотнул воздух, точно акула, жиганул по мне черным огнем, посоветовал тихонько:
   - Не увлекайся, приятель. Тут тебе не Москва.
   Тут аккуратнее надо, вежливо. А книжка интересная, что ж. Про графа Монте-Кристо, сочинение Дюма-отца. Слыхал про такую?
   - Хорошая книжка, - согласился я. - Для детей среднего школьного возраста.
   Шутов тряхнул кудрями как бы подводя итог, заалел улыбкой.
   - Встретимся, - сказал мне, - теперь вижу, непременно мы с тобой встретимся.
   Шура потянула меня за рукав. В коридоре, пустом, как аллея ночью, заметила неодобрительно:
   - Какой вы, однако, москвич. Всех уже разозлили, успели. Владимир Захарович курить бросил, из-за вас опять закурил И весь бледный Другие от вас не такие приезжали.
   - А какие?
   - Обходительные, вот какие.
   - У меня характер собачий, - пояснил я. - Сколько я с ним помучился, Шура, вы не представляете. На работе меня никто не любит, соседи избегают, а поделать ничего с собой не могу. Видно, уж с чем родился, с тем и помрешь. Да я толком и не понимаю, в чем дело. Вроде ничего плохого не говорю, а люди отворачиваются, и некоторые даже плюются.
   В ее серых, невинных, блестящих глазах зажглась укоризна:
   - Вы думаете, я не понимаю? Думаете, дурочка?
   - О чем вы, Шура?
   - Думаете, я не вижу, как вы надсмехаетесь? Все вижу. Только я не обидчивая. Куда пойдем?
   Я заглянул в свой список:
   - Может, сначала съездим искупаться?
   - Говорите серьезно, пожалуйста.
   - Ну тогда к Геннадию Ивановичу Иванову, фрезеровщику. Далеко это?
   Шура, не отвечая, пошла вперед. Когда-то и я умел ходить не оглядываясь, тогда шея моя еще легко выдерживала атмосферный столб, тогда еще на мне не висел проклятый груз сердечной одышки, тогда еще... Еще.
   - Шура, - окликнул я, - мы уже на первом этаже.
   Куда же ниже?
   - Пойдемте, Виктор Андреевич, я знаю.
   Мы миновали длинный подземный переход, где зеленоватые стены слезились холодной росой, снова поднялись по ступенькам и очутились в обыкновенном, не слишком большом цехе Верещали токарные станки, филином ухал прессовочный молот, копошились рабочие в спецовках. Густой воздух напоен едким металлическим ароматом.
   Шура, как у себя в квартире, запетляла между станками и тумбочками, приветливо кивая туда, сюда, и привела меня к высокому пожилому человеку с усами цвета кедровых шишек. Человек протирал чистенькой веселенькой тряпочкой чистую матово-блестящую станину фрезерного супер-агрегата и с неудовольствием морщился, обнаруживая соринку.
   - Поговорить надо, Геннадий Иванович, - сказал я, - а тут шумно очень.
   Иванов охотно бросил тряпку в ящик, подмигнул Щуре и тяжело задумался.
   - А пойдем в курилку, - сказал, хорошенько пораскинув мозгами, - там и нет никого, и тихо.
   - Шурочка, вы подождите здесь, пожалуйста. Мы ненадолго.
   Девушка надула губки, что-то хотела возразить, но, видимо, вспомнила инструкции и покорно присела на стульчик.
   - Не трогай здесь ничего, дочка, - предупредил ее Иванов, ревниво оглядывая станок. - Полезешь - насмерть вдарит.
   Я угостил Геннадия Ивановича московской сигаретой. Прежде чем задымить, он бережно повертел ее в пальцах, понюхал:
   - Ява. У нас такие же продают, только местного изготовления. Не то, конечно. Федот, да не тот... Слушаю вас, товарищ...
   - Виктор.
   - Слушаю, Виктор. Весь, как говорится, внимание.
   Его глаза желто светились под цвет усов, алые свежие молодые губы приоткрылись в легкой усмешке.
   Ни любопытства, ни беспокойства - вежливый привет.
   - Я, скорее всего, зря у вас отнимаю время, Геннадий Иванович. Уж тогда простите.
   - Давай, Витя, давай, не тушуйся. Ты из Москвы, что ли?
   - Ага.
   - Значит, по прибору опять.
   - С вами что же, уже беседовали?
   - Со мной - нет. Не клеится там у вас чего-то?
   - Трудно понять, Геннадий Иванович. Прибор вылизали до последнего волосика и ничего не нашли. И в том узле, который вы поставляете, ничего не нашли.
   Но подозрение на него падает. Как хотите, а на него.
   - Подозрение?
   - Подозрение, Геннадий Иванович. Какой-то параметр не выдерживается.
   - Параметр?
   - Скорее всего.
   Иванов насупился.
   - Так это тебе к начальству надо обратиться, Виктор. К Капитанову лучше всего.
   - Обращался. И не я один.
   - Да-а. Прямо не знаю, что сказать. Если, к примеру, меня имеешь в виду, так я все по чертежу делаю. Пойдем, проверишь.
   - А станок?
   - Станок - первый сорт. Я и не мечтал на таком работать. На станок и грешить нечего. Подходящий станок, побольше бы таких. А он один у нас и есть.
   Мне доверили, потому что другие боятся. Дорогая, скажу тебе, штука. Правда, я слыхал, теперь и наши начали делать. Но я не видел, врать не стану. А этот станок - экстра-класса. Лучший в мире. Финны, правда, я слыхал, еще лучше делают. Да куда уж лучше!
   Сам увидишь.
   - Ничего я не увижу, Геннадий Иванович. И вообще, дело мое швах.
   - Чего так? Обидел кто?
   В его вопросе не было подвоха, я понимал. Честный, простодушный человек со мной разговаривал.
   Спроси я у него сейчас тридцатку взаймы - помнется, поднатужится - и даст. А я обман держал в кармане, как кастет.
   - Вы давно здесь работаете, Геннадий Иванович?
   - Давно, Витя. С самого начала. До войны пришел.
   - Воевали?
   - А как же. Все воевали, кто мог.
   Он докурил сигарету до фильтра и с младенческим любопытством следил, как сизым дымком тлеет вата.
   - Значит, когда Никорука назначили директором, вы уже здесь работали?
   - Федор Николаевич ко мне советоваться приходил. Да. Уж поверь. Было время. Это теперь он далеко, аж на шестом этаже. А было время советовался.
   Так-то.
   Нехотя сделал я следующий шажок:
   - Что же, так он сильно изменился?
   Иванов поглядел на меня пристальнее, что-то хотел, видимо, разглядеть, только мои жалюзи наглухо закрыты, и замок на них пудовый. Вот это и не понравилось старику.
   - Какой он, Витя, это нас не касается. Это вопросы высшего порядка. Да и тебе-то зачем?
   И еще я сделал шажок, может, и лишний. За бровку вышел.
   - Говорят, хорошая премия за узел вам светит?
   Слыхали, Геннадий Иванович?
   - Пошли, Виктор, засиделись. Кончился перекур.
   Аида! - Встав, добавил назидательно: -Тебе тоже не посоветую одну за одной смолить. Легкие ссыхаются и чернеют.
   Шура Порецкая - ангел сероглазый - терпеливо дожидалась, стерегла импортный станок. Но уже не одна. Около нее и даже как-то сверху тряс волосьями статный паренек, парил орел над случайной добычей.
   - ...скукочища - тьфу! Катька Воробьева чухаря привела, фокусы показывал. Сдохнешь! Пятаки глотал, а Жмот ка-ак звезданет ему между лопаток - он пятаком и подавился. Еле откачали...
   - Глупо! - жеманясь, сказала Шура. - И правильно, что я не пошла. Одни глупости там у вас.
   - Подрыгались под маг, - не уступал парень. - Ко мне Зинка липла. Звала к себе в гости, между прочим.
   Молодые люди так увлеклись беседой, что не заметили, как мы подошли.
   - Брысь отсюда, бездельник! - приказал Геннадий Иванович. - Хиляй!
   - Но-но, батя! - парень занавесился волосами, отодвинулся, но не оробел. - Не возникай!
   Помедлив для приличия, он с форсом, покачивая бедрами, удалился.
   - Хипарь вшивый! - сказал ему в спину Иванов. - Говорить-то по-русски не умеет.
   Шура вступилась за знакомого:
   - Почему не умеет. Манера просто такая, Геннадий Иванович. У вас свои слова, у молодежи свои. На слова ведь тоже мода есть, как на одежду.
   Иванов с сомнением, но беззлобно покачал головой:
   - Мода у него одна - груши околачивать.
   - Ой! - сказала Шура. - Это уж совсем ни при чем.
   - Как же ни при чем? По словам да по прическе если судить, ладно, можно и ошибиться. Согласен.
   А по работе не ошибешься. Как человек работает, такой он и есть. Ты уж, Шурочка, не сомневайся. У твоего гаврика и руки кривые, и ум корявый, и душонка скользкая. Он у меня три месяца в учениках ходил, я знаю, что говорю.
   - Он никакой не мой! - сказала Шура, слегка порозовев, что придало ей сходство с распускающимся бутоном.
   - Спасибо за разговор, Геннадий Иванович, - сказал я. - До свидания. Может, еще придется встретиться.
   Мне не хотелось, чтобы он остался обо мне совсем уж дурного мнения. Но и хорошего я оставить не мог.
   Я мог только лезть в душу и знать, что, чем быстрее разойдутся слухи о моей пронырливости, тем лучше.
   Иванов, протягивая на прощание руку, смотрел на меня с подкупающе-небрежной казацкой прямотой. Он смотрел на меня точно так, как боевой запорожец, вероятно, вглядывался в одуревшего от подозрительности турка.
   - И ему вы не понравились, - с долей сочувствия отметила уже в подземном переходе ясноглазая Шура - К кому теперь пойдем?
   - К кому?
   - Да, к кому?
   - А купаться не пора?
   - Купаться вам придется одному, - сухо обронила девушка, с очень сложным, впрочем, подтекстом Уж если я сумел вызвать неприязнь у великолепного начальника Капитанова, если вывел из себя черноглазого книголюба Петю Шутова и огорчил пожилого фрезеровщика Иванова, то вряд ли мне стоит рассчитывать на ее симпатии. Вот что она сказала в подтексте Но не только это. Еще она сказала, что ее молодости и красоте нечего делать с моим запоздалым московским пижонством. Девушки не мастерицы на долгие речи, но умеют многое высказать обходным путем, таким, когда душа с душою говорит напрямик.
   - Тогда пойдем обедать, Шура, - сказал я-Это, я думаю, входит в ваши обязанности.
   - С чего вы взяли?
   - Мне Капитанов объяснил. Он сказал, Шурочка тебя и в столовую сводит. Кстати, вы не родственники?
   Шура вспыхнула, как лопнувшая почка:
   - Почему родственники?
   Так просто. Я слышал, на периферии очень распространена семейственность.
   После этого она молча пошла по коридору, а я побрел за ней.
   Чувствовалось, что близится обеденный перерыв.
   По углам толпились курильщики и вообще царило приятное оживление, как на бульваре перед началом вечерних сеансов. Мы дошли до лифта в вестибюле, тут выстроилась очередь. Шура кого-то высмотрела в очеееди и кинулась с радостным приветствием: "Ой, Здравствуйте, Елизавета Марковна!"
   Пожилая женщина с угловато-худым телом подростка, затянутая в узкое синее глухое платье, повернулась к нам, вытянула из очереди длинную тонкую руку и весело сказала:
   - Шуренок, миленькая, что же ты не принесла мне чертежи с утра? И где ты была? Я тебе сто раз звонила.
   Это была Шацкая, инженер, стоявшая у меня в списке под номером четыре. Именно в списке. В табеле, составленном мной еще в Москве, она занимала место никак не ниже второго, пожалуй, сразу после Капитанова.
   Она взглянула на меня мельком, с небрежным прищуром, и я понял: Шацкая знает, кто я, и знает, зачем хожу и вынюхиваю. То есть веду себя не так, как прилично уважающему себя специалисту из столицы. В ее небрежном взгляде порхнула легкая улыбка и даже приглашение к чему-то, но никакой опаски или настороженности в нем не было.
   - Шура меня вряд ли представит, - сказал я громко, так что многие повернули.к нам головы. - Она считает, что я приехал специально портить всем настроение. Может, она и права... Виктор Андреевич Семенов к вашим услугам.
   - Очень приятно. Елизавета Марковна. Чем могу быть полезна?
   - Я приехал по поводу нашего прибора, - сказал я еще громче, уставясь в пол. - Мне необходимо с вауи поговорить.
   - Здесь?
   - Где угодно. Можно и в столовой.
   Стоя в очереди к раздаче, мы вели с Елизаветой Марковной светский разговор. Она интересовалась новостями столичной культуры, я отвечал односложно, помогая ей управляться с подносом. У нее были неловкие руки две тонкие жерди, наспех приколоченные к плоским детским плечам. Этими жердями она, того гляди, могла опрокинуть на меня помидорный салат, а то и дымящийся борщ, значившийся в меню под названием "Весенний".
   - Значит, вы говорите, на Бронной ни одной стоящей премьеры?
   - Какие сейчас премьеры - летом? Театры на гастролях - Я понимаю, что на гастролях. А зимой?
   - И зимой не было.
   - Так уж и не было, - приветливая, недобрая улыбка знающей себе цену ученой дамы. - Я была в январе в Москве. Две недели. И смогла попасть в театр всего один раз. Везде огромные очереди, аншлаг.
   - Очереди есть, а премьер нету.
   - Мне кажется, вы преувеличиваете, - мудрая улыбка на устах. Москвичи, как правило, избалованы, Виктор Андреевич. Знаете, если люди работают на кондитерской фабрике, они обычно пресыщены всем сладким. А нам, приезжим, хотя бы какой-нибудь леденец пососать, и то большая радость.
   - Пресыщены - это которые на фабрике приворовывают, - возразил я, увернувшись от падающего компота.
   Шура стояла впереди и каждое мое замечание встречала осуждающим хмыканьем. В зале - огромном, светлом, с букетиками цветов на пестрых клеенках- было многолюдно, шумно, но очень чисто. Чистота была здесь самостоятельным явлением, как бильярд в строительной конторе. Она бросалась в глаза, как дерзкий разрез юбки.
   - Шура, разрешите, я заплачу за ваш обед, - сказал я. - Не стесняйтесь, у меня деньги шальные, командировочные.
   Она не ответила, но с таким треском раздернула молнию на своем кошельке, что я испугался, не поранила ли она себе пальчик. Ее искренность была подобна самоослеплению.
   Я замечал, люди иногда бывают чище и величественней в неприязни, чем в любви.
   Догадываюсь, как любят такие девушки; скорее всего, фальшиво и заумно, со множеством уловок и черепашьей медлительностью; а вот неприязнь ко мне вспыхнула в ней с бесшабашной откровенностью, стремительно, как грозовой ливень. Когда мы расставляли тарелки, Шура держалась подчеркнуто независимо, будто намеревалась сесть за соседний стол. И поднос свой мне не доверила отнести, отнесла сама в дальний угол, где над столом торчала веселая табличка: "Место для использованной посуды", и, возвращаясь, сделала солидный крюк, лишь бы не прикоснуться ко мне невзначай.
   - Ну-с, - сказала Елизавета Марковна, блеклой усмешкой давая понять, что от нее не ускользнула сложность наших с Шурой отношений. - О чем же вы хотели меня спросить, Виктор Андреевич?
   - А вот о чем, - ответил я, зачерпнув ложку густого весеннего борща и держа ее над тарелкой. - Даже не знаю, вдруг вы обидитесь.
   - Что за церемонии. Смелее, дорогой московский гость!
   - Разрешите говорить прямодушно? Как с коллегой.
   - Буду только рада.
   В какой раз за сегодняшнее утро я увидел вариацию презрительно-ироничного понимания.
   - Блок, который вы делаете для нашего прибора, Елизавета Марковна, слов нет - всем хорош. И его заслуженно выдвинули на премию. Я бы с удовольствием уже сегодня поздравил вас с успехом и почестями, если бы не одна мелочь. Из-за этого блока прибор не работает. Ну, не совсем, конечно, не работает, а как бы сказать - не тянет на полную катушку... - тут я сделал паузу и откушал пару ложек борща. - Иными словами, Елизавета Марковна, блок-то с брачком.
   Попросту говоря, обмишурили вы заказчика, на мякине провели.
   Шура Порецкая поперхнулась густо наперченным помидором.
   - Запейте лимонадом! - сказал я и поспешил подать ей стакан, который она не заметила, заглядевшись на лицо Елизаветы Марковны. И было на что заглядеться. За секунду до того очаровательно светская, по-хорошему насмешливая улыбка вдруг заморозила щеки и уголки губ и окружья бровей инженера Шацкой, и весь ее облик напоминал теперь зимний каток на Чистых прудах.
   На мгновение я почувствовал себя виноватым, но только на мгновение. Шацкая, конечно, была в курсе неисправности узла - она правая рука Капитанова.
   Кто угодно, но не она. И поэтому я должен был каким угодно способом вывести ее из состояния благодушной созерцательности.
   Разумеется, нагловатый наскок - не лучшее, что можно придумать, так ведь и времени у меня мало.
   - Повторите, пожалуйста, что вы сказали? - попросила Елизавета Марковна.
   - Бракованный поставляете нам комплект, - повторил я с большой готовностью. - Хуже некуда.
   - Вы можете это доказать?
   - Смогу, если вы мне пособите, Елизавета Марковна. А без вашей помощи вряд ли. У меня не семь пядей во лбу. Мои товарищи не смогли доказать, и я не смогу. Но ведь это ничего не значит. Обмануть можно даже Перегудова Владлена Осиповича - а это, замечу в скобках, замечательный в своем роде специалист, - государство нельзя водить за нос... Вы почему не кушаете, Шура? Такой вкусный супец...
   За столом воцарилось гнетущее оцепенение, молчание нарушало только мое смачное интеллигентное прихлебывание.
   - Вы отдаете себе отчет? - спросила Елизавета Марковна, необычно понизив голос.
   - Отдаю, - сказал я. - Вполне.
   Застать врасплох Елизавету Марковну было так же трудно, как поймать на голый крючок столетнего пескаря. Дело не в том, что крючок голый, а дело в том, что старый пескарь частенько страдает отсутствием аппетита.
   - Вы странный товарищ, - сказала наконец Шацкая, приступая к трапезе. Я, кажется, должна бы наговорить вам резкостей и пойти нажаловаться, но мне почему-то не хочется это делать. Вам поручили невыполнимую задачу, в общем-то, поставили под удар, но вы решили доказать, какой вы прекрасный работник.
   Так? И вы бросаете обвинения, за которые можно привлечь к ответственности в официальном порядке. Но я понимаю мотивы, которые вами движут... Давайте забудем этот разговор, пообедаем и разойдемся с миром.
   К сожалению, после того, что вы сказали, я не смогу поддерживать с вами доверительных отношений.
   - Вы же знаете, что я прав.
   Елизавета Марковна спокойно положила ложку, мило улыбнулась Шурочке, кивнула кому-то вдаль, не говоря ни слова, встала и поплыла меж столов. Чудно двигалась ее плоская синяя фигура, огибая острые углы. Наивная угловатость задержавшегося в своем развитии подростка, изящная головка на высокой шее, кланяющаяся вперед при каждом шаге, - это было посвоему красиво, но оставляло привкус горечи.
   - Виктор Андреевич, а вы не псих? - беспомощно спросила Шура. - Вам не кажется?
   - К сожалению, нет, милая девушка Я очень уравновешенный человек. И очень несчастный.
   - Почему же несчастный?
   - Тот, кто ищет правду, всегда несчастен, независимо от того, найдет он ее или нет.
   Шура сказала без прежнего отчуждения:
   - Наверное, все-таки вы псих. Я даже представить не могла, чтобы кто-нибудь так вел себя с Елизаветой Марковной. Это ужасно! Она никогда вам не простит.
   - Ничего. Я переживу.
   Мы в молчании дообедали, я испытывал все большую благодарность к Шурочке за то, что она не ушла, сидит, ест и изредка посылает мне вежливые взгляды, в которых уже не серела вражда; за то, что она в недоумении, и за то, как она по-детски причмокивает, обсасывая косточки слив.
   Я был благодарен ей за то, что она вне подозрений.
   - Куда теперь? - вздохнула Шура, допив компот.
   - На сегодня достаточно. Поедем купаться?
   - Нет, - ответила Шура с ноткой сомнения, за которую я ей остался благодарен еще сто тысяч раз.
   - Ну ладно, тогда в другой раз. Скажите, Шура, Шутов - холостяк?
   - Опять вы начинаете...
   - Да нет, это я по делу.
   Она предупредила, округлив глаза; - Вы с ним не связывайтесь лучше, Виктор Андреевич. Вот он уж точно псих.
   - Все учтено могучим ураганом, - сказал я. - Против лома нет приема.
   Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно...
   Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.
   В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда-то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.
   Какая-то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.
   Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.
   Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по-прежнему дивно, мы - молоды, удачливы, и мир - прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.
   Смех - привилегия молодости, как поэзия.
   Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила - страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они, чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный - страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой-то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.
   Не все и неодинаково боятся смерти. Одни, большей частью женщины, живут припеваючи в каком-то младенческом неведении; вид самого мрачного кладбища, куда они периодически попадают, провожая своих близких, только на короткий миг прерывает их чириканье - так птицы умолкают на время грозы; других спасает от страха первобытная дикость души, а точнее, полное ее отсутствие, такие живут в обособлении от человечества, не разделяя и не чувствуя общей судьбы, - пираты моря житейского, из которых, как ни странно, частенько выходят и преступники и герои; третьих страх смерти заманивает в свои железные силки от случая к случаю, обрушивается на них, подобно малярии, и, чувствительно потряся, выпускает до следующего приступа; четвертые, гордецы и фанатики, обладают настолько мужественным складом ума и такой проницательной, твердой волей, что находят в себе силы бестрепетно переносить любые душевные перегрузки, для них предпочтительнее умереть, чем обнаружить в себе заячью трусость, они и умирают, когда подходит очередь, улыбаясь и не жмуря глаза, доказывая всем, что человеческая душевная стойкость выше элементарных биологических превращений.
   И все-таки - как мы смеялись! Как ликовали от опьяняющего ощущения бесконечности жизни, принадлежавшей нам. Не мы явились в жизнь, а она пришла в нас, чтобы развлечь, распотешить, разбросать и снова соединить в дружеских и любовных объятиях.
   Сладостная вакханалия чувств, торжество юного ума, не ведающего границ своей деятельности.
   И когда же мы были правы -тогда, расточительные и сумасшедшие, или теперь, умудренные житейским опытом, научившиеся смаковать доступные нам маленькие радости? Тогда ли, когда не дорожили, целым светом, или теперь, дрожащие над каждым сладким глотком из чаши повседневности?