Юрий Николаевич Афанасьев
В морозный день

 

ДОРОГИЕ РЕБЯТА!

   Перед вами повесть Юрия Николаевича Афанасьева «В морозный день». Она рассказывает о современном Крайнем Севере, о том, как преображается древний, для многих загадочный край оленеводов, как меняется жизнь его коренных жителей — хантов и мансийцев, как они становятся свидетелями и участниками больших и важных событий — освоения природных богатств Севера.
   Автор повести хорошо знает и любит Север, тундру, людей — и коренных северян, и тех, кто, приехав туда работать, связал с ним свою жизнь, отдал ему своё сердце. Об этих людях и написана повесть «В морозный день».
   В ней вы познакомитесь с мальчиком-хантом Ундре, его доброй и заботливой мамой, его дедушкой-пастухом Валякси, который вместо подписи рисует таинственную тангу, с их русскими друзьями — Аркашкой, ровесником Ундре, и геологом Фёдором.
   Ундре совершает настоящий подвиг, спасая жизнь Фёдору, но остаётся таким же милым, застенчивым и немножко смешным мальчишкой, к которому невольно проникаешься симпатией с первых страниц повести.
   С юмором и доброй улыбкой рассказывает Ю. Афанасьев о неугомонном Аркашке, закадычном друге Ундре. Аркашка стремится перевоспитать своих дедушку с бабушкой — жадных и расчётливых Сем Ваня и Пелагею, каждый день проводит с ними политинформацию и даже устраивает над ними «суд».
   Ребята живут интересной, наполненной жизнью, у каждого из них есть своя мечта. Аркашка хочет стать геологом, как дядя Фёдор, и даже во всём ему подражает. Ундре тоже мечтает быть геологом, но ему хочется, чтобы рядом с буровой вышкой непременно паслось оленье стадо — ведь без оленей тундра пуста. Ундре хорошо знает тундру, любит её и старается передать эту любовь Аркашке.
   Для многих из вас, ребята, профессия геолога представляется прежде всего романтической, связанной с непременным преодолением непроходимых лесов, неприступных гор и знойных пустынь.
   На самом деле быть геологом очень и очень трудно, потому что в первую очередь это постоянный нелёгкий труд, требующий полной отдачи сил. Геологи — это закалённые и сильные духом люди, первооткрыватели.
   Именно такими они показаны в повести Ю. Афанасьева — смелыми, хорошо знающими своё дело и беззаветно преданными ему мастерами. Одно только описание «странного аргиша» и полчищ тундрового гнуса свидетельствует о том, какого мужества и выдержки требует их работа.
   По интересным деталям и поэтическим описаниям, которых много в повести, вы узнаете своеобразную природу тундры, суровую для людей непривычных и притягательную для тех, кто решил связать с ней свою жизнь.
   Когда будете читать эту повесть, ребята, обратите внимание на то, как поэтически и с какой любовью описывает автор оленье стадо и его вожака — красавца минурея, которого никогда не запрягают в нарты; на то, как необычно называет дедушка Валякси знакомые места в тундре: «Тундра большая и кажется однообразной, но для оленевода каждый пригорок, каждая впадина имеют своё название» — Место Семи Лиственниц, Заячий нюрм, Варче-Югане…
   Не только современностью, перспективой открытия природных богатств интересен Крайний Север. Север — это ещё и неповторимая культура и традиции. Бережно сохраняют их многочисленные народы Севера, справедливыми законами предков сверяют свою сегодняшнюю жизнь. Поэтому старому пастуху Валякси важно узнать, как будут жить в тундре новые люди — геологи и нефтяники.
   Дедушка Валякси передаёт внуку Ундре мудрость своего народа, чтобы не оборвалась ниточка, связывающая поколения.
   «Сказки дедушки Валякси» составляют вторую часть книги «В морозный день». Это пересказ мифов и сказок народов Севера. Главная их мысль в том, что человек рождается добрым и смелым и в сердце его не должно быть места злу и ненависти, хвастовству и жадности.
   Сказки эти — «О добром сердце», «Храбрый мышонок Пырь», «Жадная старуха», «Летучий Зверь-Налим» — переплетаются с основным действием повести и, сохраняя прелесть фольклора и познавательность, позволяют увидеть полюбившихся героев с неожиданной стороны.
   Хотелось бы, чтобы повесть и сказки Ю. Афанасьева понравились вам, ребята. Сам же автор, журналист, в прошлом учитель, сделал всё, чтобы книга получилась интересной, увлекательной, наводящей на размышления.

КТО ЖИВЁТ В КУШЕВАТЕ

   В железной печи гудит и трещит, как будто там идёт настоящая война. На раскалённой плите с натугой пыжится чайник. Чайник пыжится и, когда ему становится невмоготу, нахально плюётся через рожок, изогнутый лебединой шеей. Вода скатывается в шарики, они прыгают по красному полю до тех пор, пока не исчезают.
   Железную печь топят в самые морозные дни. Она приставлена к кирпичной, а ту пока нагреешь — можно замёрзнуть. Еловые поленья солдатиками выстроились около печи, выставили к теплу свои желтовато-смолистые брюшки. Так всегда в углу дома расставляют дрова ханты. [1]Дождутся поленья очереди — и в печь, жарко гудя, «стреляют» искрами, только чтобы тепло было Ундре.
   Сон окончательно исчезает под струйкой холодной воды. Умывальник прибит в углу кухни — для Ундре немножко высоко. Пока наберёшь в ладони воды, успевает пощекотать и под мышками. Но приходится с этим мириться — нельзя подводить мать. Не в рот же набирать воды, чтобы умыться, как делал раньше в тундре. В поселке мать выбрали в женсовет, а женсовет проверяет в Кушевате, во всех ли оленеводческих домах чисто, у всех ли тепло, все ли купили себе кровати, не спит ли кто на полу, как в чуме. За заботу о чистоте матери дали вымпел «Лучшей хозяйке», и он висит на самом видном месте выше зеркала.
   В доме Ундре очень нравится. Ещё лучше, если жить в двухэтажном, какие строятся сейчас в Кушевате. Со второго этажа Ундре бы каждый день бросал через форточку бумажные самолётики. И чего дедушка Валяски отказался? «Это что же, — ворчал старый оленевод, — женщины будут ходить по потолку — это второй-то этаж! — выше мужской головы. Какой большой грех! Нельзя женщине выше мужчины подниматься…» Выдумывает же кто-то эти обычаи! А мать у Ундре летала на самолёте в Салехард. Попробуй до неё дотянуться! Летала мать в Салехард, потому что её всем селом в депутаты выбрали, про свой женсовет она рассказывала там. Женщины часто собираются у матери, поют песни, учатся друг у друга вышивать, готовят стряпню, какую в тундре даже не придумать. Учатся новой жизни. Дедушка теперь молчит, когда мать поднимается на чердак развешивать бельё. Где же ему ещё сохнуть зимой? Она так стучит там ногами, что дедушка только косит глаза на потолок да ещё больше из трубки дым пускает. Однако зимой старый Валякси часто приезжает в Кушеват. Манит его дом, как летом оленя гриб — любимое лакомство.
   Дедушка вообще бы жил в посёлке, да олень не корова — в стойло не загонишь. Корова, ей что — привязал за рога, сена дал, и пусть жуёт. А олень с одного на другое место переходит, корм ищет в тундре. Куда олень — туда и оленевод, каждый раз пастуху на новом месте приходится жить, за собой чум возить. Но это весной и летом. К зиме стада откочёвывают от побережья Карского моря к лесу, поближе к посёлкам. Вот и построили здесь оленеводам тёплые дома, сюда приезжают они отдохнуть на неделю, на две, когда кончается их смена дежурить в стадах. Люди в посёлках стали жить вместе, про тундровые обычаи стали меньше вспоминать. И платок мать не прикусывает, не прячет от мужчин своего лица. Лицо у неё красивое, круглое, с весёлыми, добрыми глазами. Ласковое лицо, и руки тоже ласковые, тёплые… Ундре любит, когда мать поглаживает его за ухом, пока он просыпается. А дедушке это не очень нравится: «Зализанный оленёнок и взрослым тыкается в сугроб». Бывает, что мать Ундре и поссорится с дедушкой. Но если она сводит брови и на переносице образуется ямочка, тут дедушка сразу про обычаи забывает, закашляется в табачном дыму, на другое разговор переведёт: про оленей, погоду или своего друга, Сем Ваня, критикует, что редко в гости приходит.
   Сем Вань — имя зырянское. [2]У них сначала отца поминают, а потом уже как себя звать. По-русски же получается Иван Семёнович. По-хантыйски имена тоже по-другому произносят. Ундре, например, в школе зовут Андреем. Есть у него ещё и третье имя — Дзень, но так его зовёт только геолог Фёдор…
   Громыхнуло в сенях ведро, и, откинув на дверях байковое одеяло, с клубами морозного дыма вкатилась раскрасневшаяся мать, сбросила с себя ягушку — женскую шубку из шкурок молодых оленят.
   — Тебе чего, Ундре, не спится? — удивилась она. — Только что по радио передавали — занятия в школе отменяются. Да и больной ты…
   — А я и так понял, раз не будишь. — Ундре с трудом сглатывает слюну и поправляет на шее повязку. «Придумал же кто-то такую болезнь — ангина».
   — Чего было не поспать. Врач на улицу всё равно не разрешает выходить… Поешь вот, — мать поставила на стол бидон с молоком. Потом она вывалила из ведра несколько белых куропаток, чтобы они оттаяли, а так их не отеребить.
   Кружку с парным молоком Ундре до краёв набивает сухарями, ждёт, пока они размокнут, — очень вкусными кажутся крошки с молоком, он выгребает их ложкой со дна.
   До школы, когда Ундре жил в тундре, он никогда не пил молока и не видел коровы. А вот сейчас даже и не представляет себе жизни без тёплого, сладкого молока, которое мать берёт у Сем Ваня.
   Фиолетовый рассвет чуть просачивается через окно, мороз разрисовал стёкла узорами, причудливыми деревьями. Такие здесь не растут, это, наверное, джунгли. Вот только забыл он нарисовать зверей.
   Ундре подсаживается к окну, ногтями выдавливает копытца. Это прошёл лось, рога у него тяжёлые, сам он сердитый. Лось соскабливает снежные верхушки деревьев и отправляет в рот Ундре. Из-за дерева навстречу ему вышел другой, бьёт копытом, трубит на весь лес.
   «У-у-у! Гу-у!»
   — Такие песни только глухарю слушать, — затыкает уши мать. — Ему всё равно, хоть кричи, хоть собака лай, только глазами сверху будет хлопать.
 
   Ундре притих. Как быстро бегают пальцы у матери, только поблёскивают на них медные и серебряные кольца. Иногда она откидывает за спину длинные косы, и те звенят. На них прикреплено много украшений и даже старых монет. Мать не щиплет куропатку, как это делает бабушка Пелагея у Сем Ваня, а будто раздевает её. Левой рукой мать держит куропатку за шею, а не за лапку. Большим пальцем быстро трёт сверху вниз. Перо не летит во все стороны, а пышной пеной струится в таз.
   Ундре снова поворачивается к окну. Лось послушался и совсем тихо заблеял, точь-в-точь как овечка у Сем Ваня. Но вот сохатые рассердились, наставили друг на друга рога, разбежались — и стекло рассыпалось… От морозной струи, ударившей с улицы, Ундре захлебнулся и слетел со стула. Перо из таза выдуло, и оно закружило белыми хлопьями вокруг матери.
   — О, непоседливая сорока! — мать схватила подушку и заткнула дыру.
   Уши-пельмени сами просились в руки, но что-то зашипело на печи, и мать метнулась к плите.
   Скучно Ундре в морозный день. От скуки он начинает разговаривать сам с собой, вспоминать свою маленькую и такую полную событиями жизнь: как жилось ему в тундре, как привезли его в посёлок, как принимали в пионеры. Почему-то в морозный день так хочется, чтобы быстрей пришла весна!
   Ундре не маленький — в школе учится, сам знает, что раньше времени ничего не бывает, но в морозный день хочется увидеть весну. «Неужели нет никого на улице?» Ундре с опаской подсаживается к другому окну. Дохнёт на стекло и потрёт пальцем, дохнёт — и опять потрёт. Вот и пятнышко. С улицы виден один его чёрный любопытный глаз, а Ундре видит всю улицу, даже весь посёлок Кушеват. Вон по дороге проехал на лошади дедушка Сем Вань. Борода у него белая, и ресницы белые от инея. Слышно, как скрипит под полозьями снег да позвякивают в санях промёрзлые поленья. «Кому же Сем Вань везёт дрова и почему с ним нет Аркашки? — думает Ундре. — Тоже, видно, не выпускают на улицу».
   Аркашка носит овчинный полушубок, любит туго-натуго перепоясывать себя широким ремнём. Со стороны кажется, будто Аркашка из двух половинок состоит. А Ундре носит малицу. Как же без малицы зимой? Она сшита из очень тёплой оленьей шкуры, с капюшоном, а к рукавам пришиты меховые рукавицы. Ундре даже фокус показывает: подбросит малицу вверх, а потом под неё — и готово, оделся. Аркашка тоже пытался научиться такому фокусу, но всегда застревал, вместо лица из капюшона высовывался клином затылок, а потом слышалось беспомощное: «…ой, ой, задыхаюсь, помогите», — и, кое-как сняв малицу, он долго отплёвывался от шерсти — малица-то шьётся мехом внутрь.
   «Не выпускают Аркашку на улицу, — с облегчением вздохнул Ундре, — всё не одному мучиться. Что же тогда делает сегодня Клин-Башка?» Так Аркашку зовут за его голову. Сем Вань говорит, что клин на затылке его внука от «математической излишности». А Клин-Башка даже простого примера решить не может, хотя тоже занимается в математическом кружке. Учительница предложила решить задачу, как из одной цистерны в другую переливали жидкость. Надо было узнать, сколько времени проработает насос, чтобы в обеих цистернах жидкости стало поровну. Пристал Аркашка. «А какая жидкость была?» — спрашивает. Ундре по-русски хуже разговаривает и то понял, что жидкость — это то, что в руках не удержишь, только во рту можно. Учительница говорит: «Ну, допустим, вода». А Аркашка в спор: «Может, не вода, а нефть?» И так разозлил учительницу, что та сказала: «Перестань кривляться, Рогов». Клин-Башка притих. Ундре от стыда покраснел, ткнул друга локтем. Разве можно со взрослыми спорить?!
   Аркашка всем хочет показать, что он много знает, ему всё нипочём. Придёт домой — портфель бросит на кровать, а из портфеля вывалятся комки снега, растрёпанные тетради. Он успел по дороге на нём покататься и в футбол его погонять.
   Когда за Ундре приехали в тундру, то дедушке Валякси объяснили: такой советский закон, чтобы дети все учились в школе. Дедушке очень хотелось оставить у себя внука, но раз советский закон, Ундре и поехал его выполнять. А Аркашке, наверное, никто этого закона не объяснил. Плохо учится Аркашка, только во всякую историю с ним можно попасть.
   Осенью его бабушка Пелагея повесила мешочек с изюмом в кладовке.
   Клин-Башка проткнул его ножичком и говорит: «Ты, Ундре, выковыривай, а я караулить буду, никто не узнает, подумают — мыши съели», — и закрыл его на вертушку. Ундре полные карманы напихал изюма, хотел по-мышиному пискнуть, дать сигнал, но тут неожиданно пришёл Сем Вань и открыл кладовку… Дедушка Валякси целый месяц не разговаривал с внуком. Ундре хотел объяснить, что он не воровал, что это просьба друга, но дедушка и слышать ничего не хотел. И мать, вздыхая, всё отводила глаза в сторону, как будто он был уже не её сын. Ундре до того расстроился, что заболел. Дедушка присел на краешек кровати, попыхтел трубкой и сказал: «Вода долго кипит — котёл пустым оставляет. Зачем долго сердиться?» Это он себе, наверное, сказал, потому что Ундре на него и не думал сердиться. Но как Ундре стало хорошо от этих слов!..
   Ундре дохнул на запотевшее стекло и растёр его рукавом. Чёрный глаз снова забегал по посёлку. За дорогой стоят дома в белых пушистых шубах, из труб тянется сизым ручейком дымок, только в доме у Роговых он вырывается чёрными клочьями и ползёт книзу. Чтобы сэкономить дрова, старики Роговы часто жгут всякие гнилушки с мусором, собирая их около складов и сельповского магазина. Дом находится в середине ограды из жердей, как в корале, который делают для загона оленей. Сем Вань каждый день подметает в ограде, даже когда снег и не выпадает. Одна дорожка ведёт на улицу, другая к бане, а третья к стайке, где живут корова, овцы и поросята. Свой двор Сем Вань любит, как и свои усы, которые по праздникам накручивает на горячую проволоку. Только про левый он часто забывает, и тот обиженно висит. Стайка у Роговых — целый зоопарк. Ундре таких животных раньше только на картинках видел. Сначала он думал, что овечка и свинья — это собаки с короткими хвостами. Да и не только он, многие ребята, впервые приехавшие из тундры в посёлок, так думали…
   Роговы даже кур держат! Недавно прибежала бабушка Пелагея к матери Ундре. «Слушай, девка, — начала с порога, не поздоровавшись (она всех женщин в Кушевате, даже пожилых, зовёт «девками»!), — история со мной какая приключилась. Утром, значит, вышла я за дровами, прихожу — на тебе! По дому ведро расхаживает. Протёрла глаза, думаю, спросонок, а ведро ползёт да ко мне всё норовит. Бросила дрова, метнулась в сени и зацепилась в дверях сарафаном. А из-под ведра петух! Это мой квартирант отчебучил. Чтобы его рано по выходным не будили, накрыл петуха-то ведром!..»
   Квартирант… Эх, можно только позавидовать Аркашке, что у него живёт геолог Фёдор. Вообще-то он живёт в тундре, где буровая вышка, а в Кушеват приезжает отдохнуть. Таких железных вышек на Ямале сейчас очень много. Высоко тянутся они в небо — до сорока метров каждая, и чумы кажутся в сравнении с ними совсем маленькими, как ондатровые норки.
   Про комсомольско-молодёжную бригаду, где работает Фёдор, в газетах пишут, а бабушка Пелагея: «квартирант»! Так называет, потому что деньги с него берёт за проживание. Дедушка Валякси за это недолюбливает Роговых. У ханты и обычая такого нет. Они даже и не спрашивают, сколько дней собирается у них прожить человек. Это его дело, когда надо, тогда скажет. Уезжает человек — сзади к нартам привяжут мешочек, в нём всегда найдётся что поесть. Ведь дорога в тундре неожиданно может оказаться длинной: злая вьюга заметёт, волки оленей напугают, нарты сломаться могут.
   Но есть у дедушки Валякси непростительная слабость. Из тундры приедет, к Сем Ваню сходит. Браги выпьет, придёт, сложит под себя ноги и, раскачиваясь на пятках, до позднего вечера песни поёт: «Мои олени самые жирные, у ветра много глаз, но догнать моих оленей он не может».
   — Какие глаза у ветра? — удивляется Ундре.
   Утром дедушка пыхтит и ворчит про себя. Опять чего-то наобещал Роговым, теперь не откажешься. Или оленьих шкур наобещал, или мяса, или опять отвезти молоко на буровую вышку геологам. Бабушка Пелагея замораживает молоко в чашках, сверху образуется сливочный сладкий наплыв — очень любит его Аркашка. Подогреет бабушка Пелагея чашки, оттуда и вывалится мороженое молоко такой же формы. Как льдинки, складывает его дедушка Валякси в мешок. Ему не жалко отвезти молоко геологам, но очень дорого за него просят Роговы, совсем не по такой цене, как в магазине.
   — Обманывают немножко геолога, — ворчит дедушка, собираясь в дорогу. — У Роговых, как у лисы, ум вертится от хитрости. Однако эта работа — не нарты по рыхлому снегу тащить. Хитрый ум у Роговых. Вчера браги у них выпил, ноги будто по небу ходили. Тьфу! — плюётся дедушка Валякси и так затягивает тынзяном — арканом — мешки с молоком, что только поскрипывают нарты.
   — Да, трудно, конечно, Аркашке со своими стариками, — сочувственно вздыхает Ундре. — И пожаловаться некому.
   Ундре, как дом построили, теперь с матерью живёт, дедушка Валякси часто приезжает. Отец далеко в Обскую губу уехал рыбу ловить. Ундре по нему очень соскучился, ждёт и дни вычёркивает. А Аркашке ещё трудней. У него родители геологи, камни на Урале собирают и всегда вместе уезжают и приезжают.
   Ундре ещё больше захотелось увидеть Аркашку.

СЕМ ВАНЬ

   Скучно от морозной тишины. Даже мохнатые собаки лениво приветствуют друг друга, не выясняют отношений, кто первым улицу занял, не злобятся. Не видно ребят, не слышно их голосов. А взрослые очень уж серьёзны в морозный день. Фыркнул снегоход «Буран», рыбаки, сидя на нартах в неуклюжих мохнатых малицах, скрылись в сторону Оби. Скрипнула дверь сельповского магазина, и женщины вслед за продавцом кучкой вкатились быстрее в тепло. Сем Вань, со всех сторон осмотрев полено, деловито укладывает его в поленницу. Он не обращает внимания на мороз, уж очень занят своим делом. С двух сторон ограда полностью обложена дровами. Но этого мало. Сем Вань хочет окружить дровами весь дом. Вот он начал измерять шагами, сколько ещё осталось, чтобы сомкнуть кольцо. Лошадь покосила на него глазом, потёрла морду о поленницу, чтобы сбить сосульки с ноздрей, — и дрова рассыпались. Сем Вань вернулся, заложив руки за спину, стал прохаживаться взад и вперёд, грозить пальцем мерину.
   Мерин, конечно, не Аркашка — спорить не будет.
   — Аньки-мама, — спрашивает задумчиво Ундре, — а почему Роговы деньги копят и зачем людям деньги нужны? Я видел, как они их в чулок кладут.
   Мать внимательно смотрит на сына, тоже задумывается.
   — Не знаю, как правильно ответить тебе, Ундре, — признаётся она. — Деньги нужны, чтобы купить в магазине вкусную еду, одежду, куда-нибудь уехать жить…
   — А куда они собираются уехать? — настораживается Ундре. — И Аркашку с собой заберут?
   — Чего ты так испугался? — успокаивает мать. — Никуда они не уедут, здесь и останутся.
   — А зачем тогда копят? — не успокаивается сын.
   — Откуда я знаю, — начинает сердиться мать, — для чего людям в посёлке нужны деньги, может, спать на них мягче.
   — Перину, что ли, хотят сшить? — удивляется Ундре. — Разве нет у них утиного пуха? Дедушка им целый мешок относил.
   Пельмени с железного листа булькают в кастрюлю, горячие брызги летят во все стороны.
   — Да перестань ты меня допрашивать, — трясёт мать рукой, морщась от боли.
   Ундре обиженно поворачивается к окну, дышит на запотевшее стекло. «Вот так всегда, — думает он, — у взрослых ничего по-взрослому не спросишь…» Ундре не может ответить, любит ли он Роговых или нет, но очень хочется, чтобы они никуда не уезжали, чтобы всегда, когда захотел, можно было увидеть Аркашку.
   Ундре знает, что Аркашке стыдно бывает за своих стариков. Он всё обещает Ундре перевоспитать их, читает им районную газету, то есть политинформации устраивает. Сем Вань политинформации очень любит слушать, даже спорит с Аркашкой, но только перевоспитываться не хочет.
   — «Встав на предоктябрьскую вахту, — читает Аркашка, — комсомольско-молодёжная бригада Фёдора Белова на буровой вышке Р-78 решила выйти на проектную глубину к пятому ноября, то есть бурильная колонна уйдёт в глубь земли почти на четыре тысячи метров!..» Здорово!
   — Да-а, — соглашается Сем Вань. — Надо же, такую махину в тундре взгромоздить. Это так и осверлятся куда-нибудь в Англию или Америку. — Сем Вань давно знал от Аркашки, что Земля круглая. — Вот деньжищи-то куда ухлопали. Как кроты, норы сверлят, а где и пусто окажется: ни нефти там, ни газу… Надо же, триллион кубометров газу добудут только в нашем районе. Это по деньгам-то сколько получится?
   Ундре с Аркашкой знали, как на счётах отложить триллион, но представить эту цифру тоже не могли, то есть не могли её сравнить с чем-нибудь.
   — Тебе бы только всё на деньги считать, — от беспомощности Аркашка сердится. — От жадности на одно ухо уже не слышишь. Тут люди, может, героизм показывают в вечной мерзлоте, может, нефть и газ срочно ждут во всех городах.
   — Вот-вот, — не обижался Сем Вань и по-своему продолжал рассуждать: — Мы со старухой всю жизнь стараемся домой да к дому своему. А тебя для дома нет. Последнее из дома стащишь, с друзьями поделиться прыткости хватает… Как понимать?
   — Если у меня много, а у другого нет, почему не поделиться? Это не тащить. Когда ты около Кушевата лес рубил на дрова — вот это называется «тащить».
   — Я за дрова леснику в тот раз денежки уплатил, штраф, — разъяснил Сем Вань, — так что оплачено.
   После такой «политинформации» Сем Вань начинал спорить с Аркашкой и ремнём грозил. Ундре от их спора только ещё больше путался. Конечно, бывает, что Аркашка без спроса что-то берёт, но и Сем Вань уже давно немножко неправильно живёт. Как сказала мать Ундре, на чужой силе до старости проездил. Это она про «Карась», про катер. По правде же это даже был не катер, а катеришка — полукруглый, деревянный. Но стучал громко, так громко, что всё на нём прыгало и звенело. «Карась» когда-то был единственным судном в Кушевате. Капитаном и мотористом на нём ходил Сем Вань. Тогда он не забывал по праздникам на горячую проволоку накручивать и левый ус. Но всё равно борода у него вечно была пропитана мазутом.
   Перед тем как отправиться в рейс, Сем Вань высоко поднимал указательный палец и внушительно говорил собравшимся:
   — Главное — мотор!
   Потом начинал колдовать паяльной лампой. Через полчаса из трубы слышалось первое постукивание: блок! Бло-ок!
   Не так просто было завести двигатель, но ещё труднее было его заглушить. На берег важно выходила бабка Пелагея в длинном зырянском шёлковом сарафане, на голове цветастый платок, руки под мышки. Чуть не вся деревня встречала Сем Ваня. Запоздал он на час, на берегу разговоры пошли: «Оно, конечно, силища в моторе страшенная, так уж и бороздит воду, так уж и бороздит… Где за ним, уж куда за ним на парусе… Однако в океане и железо ломается… То в океане, а то Обь…»
   На зависть всей деревне Сем Вань вдоль по улице проносил одного, а то и двух осетров. Он будто и не слышал разговоров за спиной:
   — Куда ему столько?
   — Тут такой уж человек, хоть не надо, а возьму…
   «Карась» хорошо помогал; зацепятся за него рыбаки якорями и поднимаются против течения, всё не веслами на лодке «курлыкать». И получилось: вроде, не будь Сем Ваня, кто им помощь окажет?.. Рыбаки давали ему рыбу, не жалели, даже спасибо говорили.