Михаил Ахманов
Принц вечности

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

   Это повествование о Дженнаке, сыне Джеданны, одиссарского сагамора; о Дженнаке-долгожителе, Великом Сахеме Бритайи, отмеченном богами. Продолжая свою летопись, я напомню читателям, что в первой книге («Другая половина мира») Дженнаку двадцать лет, и события ее разворачиваются в 1532 году от Пришествия Оримби Мооль; в этом втором романе ему уже пятьдесят – и, соответственно, действие происходит в 1562 году. В настоящий том также включено описание мира Дженнака, и тому, кто желает быстрее ухватить суть, я рекомендую ознакомиться с небольшим введением к этим комментариям.
   А теперь читайте – с подобающей вдумчивостью и неторопливостью, ибо, как говорят в Одиссаре, торопливый койот бегает с пустым брюхом. И да будет с вами милость Шестерых!
 
   Михаил Ахманов

ГЛАВА 1
День Тростника месяца Цветов.
Пролив Коготь, к востоку от Бритайи

   Длинное измеряют коротким, широкое – узким, тяжелое – легким; деяния же человеческие измеряются совестью. Но нельзя отплясывать с ней танец чиа-каш; нельзя называть черное белым, злое добрым, недостойное достойным. Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам.
Книга Повседневного, Притчи Тайонела

 
   За три десятилетия чешуйка со спины морского змея совсем не потускнела. Бережно хранимая в ларце, вместе с кейтабской чашей из голубой раковины, пергаментным свитком, белоснежным женским шилаком и другими памятными вещицами, эта пластинка величиной в две ладони светилась таким же зеркально-серебристым блеском, как и в тот день, когда Дженнак сорвал ее с исполинского мертвого тела, простертого на камнях, на берегу крохотного заливчика, служившего морским змеям кладбищем. Теперь, оправленная в металл, чешуйка сделалась зеркалом – не простым, но как бы представлявшим грядущее обличье посмотревшего в нее. Она была чуть выпуклой, и человеческое лицо в ней странным образом искажалось, выглядело старше, словно его обладателю вдруг добавили пятнадцать или двадцать лет; морщины становились глубже, глаза – тусклей, черты – более расплывчатыми и неопределенными. Но к самому Дженнаку это не относилось. Достигнув зрелости, он выглядел тридцатилетним, и этот облик не должен был меняться в ближайшие столетия – ибо власть времени над светлорожденным кинну была не такой всеобъемлющей и разрушительной, как над прочими людьми.
   Значит, зеркало лгало, прибавляя ему лет! И все-таки Дженнак не мог с ним расстаться: оно являлось единственной памятью о той бухте на берегах Лизира, где умирали гигантские змеи и где угасло его влечение к Чолле. Теперь, по прошествии многих лет, он понимал это и не сожалел ни о чем – ибо, как сказано в Священных Книгах Чилам Баль, тяжел камень истины и его не спрячешь в мешке лжи. А ложь столь же смертельна для зарождающейся любви, как попавшая в ноздрю капля яда тотоаче…
   Дженнак со вздохом отложил блестящую чешуйку и повернулся к обычному зеркалу – стеклянной пластине с серебряной фольгой, отражавшей лишь истину тонувшего в прошлом мгновения. Лицо его будто бы разом омолодилось, став таким, каким он привык его видеть последние двадцать лет во время своих магических упражнений. Темные брови, изогнутые подобно атлийскому клинку, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой, изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок, кожа цвета бледного золота… Сильное лицо! Лицо власителя, пусть не сагамора, а всего лишь сахема, но правящего столь обширными землями, что к титулу его добавлено – Великий…
   Он пододвинул зеркало к бойнице, небольшой и круглой, сквозь которую струился скудный свет северного солнца; пол слегка приподнимался под ним и сразу же падал вниз – следуя движению «Хасса». одолевавшего очередную волну. «Хасс», названный в честь белоснежного сокола, символа власти, был отличным и просторным кораблем, однако три сотни воинов, а также оружие и припасы требовали слишком много места; в результате Дженнак ютился в крохотной каюте под кормовой надстройкой, где и выпрямиться-то в полный рост казалось непросто. Впрочем, он был неприхотлив; долгие странствия и жизнь в полудикой Бритайе приучили его довольствоваться малым.
   Однако случались моменты, когда он нуждался в уединении. Люди его привыкли, что их сахем – или лорд, как называли его все чаще согласно бритскому обычаю – видит вещие сны, беседует с богами, испрашивая у них совета и одобрения; но магия… Магия, древнее таинство, рожденное еще до Пришествия Оримби Мооль, не имела отношения к богам – ни к светлому Арсолану и грозному Коатлю, ни к Сеннаму-Страннику и Тайонелу, Потрясателю Мира, ни к Провидцу Мейтассе и хитроумному Одиссу. Особенно тустла – редкостное и страшноватое умение, коему обучил Дженнака перед смертью Унгар-Брен, его старший родич, верховный одиссарский жрец. Да будет он счастлив в просторах Чак Мооль! Умирал он легко, прожив двести лет и еще три года, в завидном возрасте даже для светлорожденных.
   Слабые солнечные лучи, просачиваясь сквозь округлую бойницу, падали на зеркало и лицо Дженнака. Он сосредоточился, пристально глядя на свое отражение; брови его выпрямились и походили теперь не на изогнутый атлийский клинок, а на прямое лезвие меча, выкованного в Тайонеле. Затем затрепетали ноздри, становясь более плоскими, расширенными, а на носу внезапно обозначилась горбинка – едва заметная, но тем не менее совсем не свойственная людям светлой крови. Кожа Дженнака начала бледнеть, принимая бело-розовый оттенок; зеленая радужина глаз поблекла, посерела и вдруг налилась голубым, словно два ярких изумруда обернулись тусклыми сапфирами; губы стали более тонкими, углы рта поехали вниз, подбородок сузился, лоб и щеки прорезали глубокие морщины, кости черепа как бы раздались, сделав лицо круглее. Наконец у левого уха появился шрам, кожа под глазами обвисла, а щеки потеряли свою упругость; под нижней челюстью тоже возник мешочек дряблой плоти, пересеченной складками.
   Прождав время восьми вздохов и убедившись, что маска его не распадается, Дженнак довольно кивнул. Если окрасить брови и волосы в белесый цвет недозревшего маиса да приклеить под носом развесистую поросль усов, получится точь-в-точь физиономия Хирилуса, старого брита-слуги… Вот только шрам у него побольше и вроде бы раздвоенный на конце…
   Он поправил шрам, удлинил верхнюю губу, добиваясь полного сходства. Если просидеть в таком виде с рассвета до вечерней зари, то, пожалуй, станешь неотличим от Хирилуса! Мышцы сами запомнят, где надо стянуть кожу, а где – расправить ее; хрящи и кости, обратившись ненадолго мягким воском, отольются в новой форме, застынут, изменив облик до неузнаваемости; сохранится цвет глаз, и новая форма носа, и очертания рта, подбородка, скул и щек… Единственное, что неподвластно чародею-тустле, – волосы; ни оттенок их, ни расположение на теле и лице. Все обитатели Срединных Земель, да и большая часть чернокожих и меднокожих аборигенов, населявших Жаркую Риканну, были безбородыми, безусыми и не имели волос на груди и ногах; и самому ловкому тустле не удалось бы украсить свои челюсти черной, рыжей или коричневой шерстью. Дженнак такого тоже не сумел бы, да и не было в том нужды: волосы – не нос, не губы, не глаза, их можно приклеить и снять, можно обрезать, можно перекрасить… Вот лишиться их полностью – это уже проблема! И потому ни один варвар Ближней Риканны, сколь ни походил бы он на одиссарца или кейтабца, на тайонельца или сеннамита, не смог бы выдать себя за жителя Срединных Земель. Даже человек смешанной крови – у них бороды все-таки росли.
   Вспомнив об полукровках, Дженнак принял обличье Ирассы, одного из трех своих телохранителей, сына бритунки и одиссарского воина-хашинда. Затем, будто наслаждаясь своим всемогуществом, он вызвал в памяти иные лица – помощников и слуг, вождей, тарколов и санратов, и тех, кто ухаживал за его лошадьми, тех, кто правил его колесницами, тех, кто стоял у метателей и руля «Хасса», забирался на мачты, распускал паруса. Последним в этой череде смуглых и белолицых физиономий явился Амад, гость из Страны Пустынь, искатель справедливости, сказитель и певец, обитавший в Лондахе уже два года, с тех пор как он был выкуплен Дженнаком у фарантов, бродячего континентального племени. Добиться сходства с Амадом оказалось несложно; его соотечественники, бихара, не носили бород и обличьем своим напоминали атлийцев.
   Рассматривая в зеркале свое новое лицо, смуглое, сухощавое и темноглазое, Дженнак размышлял о том, сколь различно дарованное Кино Раа и приобретенное собственными трудами. Боги наделили его способностью к предвидению, но дар сей ему не подчинялся; миражи грядущего появлялись и исчезали независимо от воли его и желания, и он не мог ни вызвать их, ни управлять ими, ни насладиться зрелищем приятного, ни отвергнуть жуткое. Он лишь разглядывал картины, посылаемые сквозь мрак и холод Чак Мооль, Великой Пустоты; боги же показывали то, что желали, а не то, что ему хотелось знать.
   Над магией, имевшей не божественное, но земное происхождение, он был вполне властен. Он мог изменить внешность и голос, мог вызвать видения на гладкой поверхности вод, мог даже – с некоторым усилием – проникнуть мыслью в далекую Эйпонну или в Края Восхода, лежавшие еще дальше. Но эти способности не являлись ниспосланными свыше, как талант предвидения; чтоб овладеть древним волшебством, он должен был трудиться и повторять снова и снова уже знакомое – как попугай, твердящий сотни раз заученную фразу. Особенно это касалось тустла; сие умение требовало постоянных тренировок, не реже, чем в три-четыре дня, чтобы лицевые мышцы сохраняли нужную подвижность, а пигментация кожи и зрачков поддавалась мысленному усилию. Впрочем, этот труд был Дженнаку не в тягость и даже развлекал его, заставляя выбросить из головы множество неприятных забот и сосредоточиться в уединении и покое.
   Но покой – слишком редкий подарок для властителя, чья жизнь сцеплена с множеством других жизней, чье время драгоценно, чьи слова определяют судьбы тысяч; властитель принадлежит не самому себе, но обстоятельствам и людям. Одно из этих обстоятельств уже надвигалось на Дженнака под распущенными парусами, бороздило свинцовые северные волны, кралось проливом Когтя – и было до него лишь двадцать полетов стрелы. А люди… Люди уже стояли под дверью, размышляя, не пора ли потревожить светлорожденного сахема.
   Привычным усилием он заставил исчезнуть мираж – видение большого крутобокого судна с вместительными трюмами, набитыми запретным грузом; затем стер лицо Амада, будто смыв с себя физиономию бихара пригоршней воды. Обличье его сделалось прежним, и, последний раз взглянув в зеркало, Дженнак поднялся, спрятал серебристый диск и чешуйку морского змея в ларец, захлопнул крышку и опоясался мечами. Сегодня, в День Тростника месяца Цветов, минуло ровно тридцать лет, как ему достались эти клинки – прямые и прочные, великолепной тайонельской работы, принадлежавшие некогда Эйчиду, его сопернику из Страны Лесов и Вод. По водам тем Эйчид давно уплыл в пылающем погребальном челне, а он, Дженнак, остался в живых – и значит, ему полагалось исполнить свой долг перед людьми и богами. Ибо, как сказано в Книге Повседневного, все на свете имеет свою цену – в том числе и жизнь человеческая.
   В дверь осторожно постучали.
   – Мой лорд?
   Это был Ирасса, называвший его не сахемом, как полагалось в Одиссаре, а на бритский манер. Лорд… Одно это слово являлось напоминанием, сколь далек Одиссар и сердце его – Серанна, лежащие на западе, за Бескрайними Водами! Там, у золотых песков, нагретых солнцем, в кольце цветущих магнолий и маисовых полей, дремал древний Хайан, столица сагамора; там тянулись вверх дворцовые башни, увитые лозой, там, рассекая леса и болота, уходила к северу дорога Белых Камней, там высились насыпи, подобные рукотворным холмам, и ветер играл листвою пальм и яркими перьями накидок, там воздух был свеж и полон благоухания… Серанна, Страна Цветов! Дом, Очаг Одисса, родина!
   – Мой лорд?
   Дженнак вздохнул:
   – Я иду, Ирасса… Иду!
 
* * *
 
   – Пакити послал за тобой, господин, – с виноватой улыбкой произнес Ирасса, почтительно сложив руки перед грудью. Два остальных телохранителя, молчаливые сеннамиты Уртшига и Хрирд, подтвердили сказанное кивками. Им было под тридцать, но Ирасса, еще не отметивший двадцатипятилетия, все же считался старшим, ибо состоял при лорде с детства – с тех пор, когда мог, не нагибаясь, застегнуть на нем пояс. Правда, с тех времен он здорово подрос, превратившись из тощего мальчишки-слуги в ладного и крепкого парня. Вот только усы и бородка росли у него неважно, как у всех полукровок, но Ирасса холил их, не жалея сил, и расчесывал волосок к волоску.
   Пятнадцать лет, рассеянно подумал Дженнак, оглядывая свой корабль; еще пятнадцать, и Ирасса превратится в зрелого мужа, в накома, водителя войск, потом – в советника, богатого опытом и многими уменьями, и, наконец, в немощного старца, вспоминающего подвиги юности… Век человеческий так краток!
   На палубе все находилось в полной готовности и порядке. «Хасс» был трехмачтовым длинным боевым драммаром и, кроме кормовой башенки, где стояли рулевые, нес еще два высоких помоста для стрелков – на носу и меж первой мачтой кела и второй таби. Третья из мачт – чу, согласно кейтабской терминологии – примыкала к кормовой надстройке, куда вели с палубы две лестницы. Кейтабцы, морское племя, привыкшее спускаться и подниматься по канатам, сочли бы лестницы недопустимой роскошью, но кейтабцев на «Хассе» не было. Только люди Пяти Племен, уже начавшие забывать, кто из предков их принадлежал к Клану хашинда, кто – к сесинаба или ротодайна, кто – к шилукчу или кентиога; только одиссарцы и полукровки, их потомки от бритунских женщин. Правда, среди солдат всегда оказывалось больше воинственных ротодайна, хашинда и кентиога, среди охотников и следопытов – шилукчу, а среди мореходов – сесинаба, и это значило, что древние пристрастия сераннских племен еще не позабыты. Пакити, тидам и навигатор, командовавший кораблем, тоже был из сесинаба, из знатного рода вторых вождей. Род был знатным, но пятому сыну не досталось ни земли, ни рыболовных судов, ни приличной усадьбы, а посему Пакити, как и другие благородные отпрыски Одиссара, владевшие лишь мечом да панцирем, двинулся за океан, в Бритайю, где ждали его боевые труды, почет и угодья – вполне достаточные, чтобы его сетанна не претерпела ущерба. Он был отличным мореходом, этот Пакити, ровесником Дженнака, служившим ему уже восемнадцать лет.
   На мачтах «Хасса» вздувались паруса, неяркое бледно-голубое небо было покрыто редкими облаками, свинцовые волны бились о борт, скроенный из прочного дуба, сизалевые канаты гудели на ветру. В Серанне в месяц Цветов воздух был теплым, ласкающим кожу, но тут, на севере, льды и снега, лежавшие в горах, еще дышали холодом. И от того арбалетчики, застывшие на помостах, и щитоносцы у бортов кутались в меха – не в легкие накидки из перьев, как было привычно для одиссарцев, а в тяжелые бритские плащи из волчьих шкур. Лишь те, кто готовил к бою метатели, огромные бронзовые цилиндры на станинах из железного дерева, пренебрегли теплой одеждой и доспехами; они ворочали свои орудия, подтаскивали громовые шары, и кожа их лоснилась от пота.
   Ирасса набросил на плечи господина плащ, точно такой же, какие были на воинах; потом, приняв из рук Уртшиги убор Великого Сахема, возложил его Дженнаку на голову и отодвинулся, любуясь. Чем-то он сейчас напоминал Вианну, милую пчелку-чакчан, улетевшую в царство Коатля, – не внешностью своей, вполне пристойной для воина и мужчины, но блеском серых глаз и выражением лица. Читались же на нем любовь и безмерная преданность.
   Дженнак вздохнул и начал подниматься на рулевую палубу. Белые перья сокола трепетали над его головой, Ирасса и двое сеннамитов шли по пятам.
   – Да будет с тобой милоссь Шесс-стерых! – Присвистывая от возбуждения, Пакити вскинул руку. – Мы выссследили их, ссветлый господин! Высс-следили! Там, где ты скасс-зал! Идут у берега, под серыми парусс-сами, крадутся, как койот к загону керравао… Всс-сгляни!
   Он сунул Дженнаку зрительную трубу, но тот, отрицательно покачав головой, лишь усмехнулся. Эти трубы, даже самые лучшие, сделанные на кейтабских островах и называвшиеся Оком Паннар-Са, были ему не нужны, давно не нужны. Он и так видел этот корабль – двухмачтовый крутобокий парусник йамейнской постройки с опущенными балансирами, низко сидевший в воде; видел его палубу, где у метательных машин суетились смуглые коренастые мореходы с Островов, ощущал живое тепло и тревожную эманацию, исходившую из трюма, мысленно касался окрашенных в серое парусов. Серый цвет – цвет Коатля, повелителя Чак Мооль… Как бы не сменился он вскоре черным! И сменится, если кейтабец попробует удрать или сопротивляться!
   Мореходы-островитяне на его борту уже заметили вызывающе алые паруса «Хасса» и попытались прижаться к берегу, раствориться на фоне бурых, лиловых и серых скал. Возможно, эта хитрость удалась бы, но не с Дженнаком, так как видел он сейчас внутренним зрением не один лишь кейтабский корабль, но и весь берег, всю оконечность огромного полуострова, самого северного в Ближней Риканне. Полуостров сей походил на распластавшуюся в прыжке випату, большую ящерицу из сераннских болот, но обитавшим в тех краях дикарям-норелгам очертания их земли напоминали дракона. Дракон, как было уже известно Дженнаку, относился к разряду мифических тварей; подобных чудищ не водилось ни в холодных, ни в жарких местах, что норелгов, впрочем, не смущало: для них полуостров был Драконьим, а сами они являлись Детьми Дракона. Быть может, и так – если судить по их редкостной кровожадности и страсти к грабежам. Но в Бритайю они уже не рисковали плавать, ибо всякий набег на вотчину Дженнака приносил им одних лишь мертвецов, и никакой ощутимой выгоды.
   От остальных земель Риканны край драконьих потомков отделяло море Чати, мелкое и узкое, покрытое льдами три месяца в году; из него, двигаясь на запад по проливу Когтя, корабль мог достичь другого моря, Чини, столь же холодного, но глубокого и более обширного, открывавшегося на севере и юге в океан. За ним, на солнечном закате, высилась Бритайя, Удел Дженнака – обширный остров, превосходивший все вместе взятые кейтабские острова; а дальше, до самых берегов Эйпонны, лежал океан – на целый месяц плавания при попутном ветре. Судно, ушедшее туда, терялось среди волн и вод, так что даже магическим вторым зрением отыскать его было нелегко, а уж нагнать либо перехватить становилось совсем неразрешимой задачей. И потому Дженнак выслеживал чужие корабли в этом проливе, изогнутом, как ястребиный коготь; здесь проходила морская дорога к землям норелгов и росайнов, и была она единственной, так как с севера, с океанского побережья, к Драконьему полуострову не подобрался бы никто. В сезоны Желтых Листьев и Белого Пуха воды там промерзали на длину копья, а Время Цветения становилось временем бурь и штормов, игравших ледяными горами. Так что всякий, желавший пробраться к норелгам на корабле, никак не мог миновать пролива Когтя.
   И к счастью, подумал Дженнак, покосившись на своего тидама, чья физиономия уже горела охотничьим азартом. Пакити был невысок, но крепко сбит – вернее, сплетен из морских канатов, – и отличался широкими, как лопасть весла, ладонями. Подобно многим странствующим в океанах и морях, он пил не легкое вино, а крепкое, и от того нос и щеки морехода покрывала сеточка красноватых прожилок; глаза у него были маленькие и всегда прижмуренные, словно от ветра, нос – расплющенный ударом скатарской палицы, выбившей заодно и передние зубы. Не слишком он был красив, этот Пакити, но свое дело знал и в винный кувшин заглядывал не перед дракой, а после нее.
   – Ну, милосс-стивый сахем, как мы их восс-смем? – произнес он с хищной ухмылкой. – Тараном в бок и на дно? Или сс-своротим балансиры? Или всс-станем борт о борт и сс-спалим кейтабских жаб дотла?
   – К чему палить? Все-таки не жабы они, а люди, – сказал Дженнак. – Будут сопротивляться, утопим. Но учти, Пакити: хоть это торговый корабль, а не боевой драммар, есть у них четыре метателя и горшки с огненным зельем. Так что ближе пятисот локтей ты к ним пока что не приближайся.
   – Их метатели… – Пакити презрительно сморщился. – Наши бьют вшестеро дальше и вдвое точней!
   Дженнак промолчал, не желая обсуждать очевидное. Взрывчатое зелье, изобретенное в Коатле, было теперь известно и одиссарцам; с его помощью из громовых метателей посылали шары весом в двадцать или пятьдесят мерных камней, и шары те могли разнести по камешку любую крепость. Правда, метатели оставались еще слишком громоздким оружием, подходящим для крепостных стен корабельных палуб, а не для армии, выступившей в поход, так что на сухой земле победу все еще добывали клинок, стрела, копье и воинская удача. На море же от двенадцати метателей «Хасса» не имелось иной защиты и спасения, кроме бегства.
   Но парусник с острова Йамейн был хоть и прочен и велик, да слишком неуклюж, и не мог уйти от боевого корабля. Не мог и защищаться – тем более, что лучшие стволы, самые дальнобойные и скорострельные, отливались в Одиссаре. Мог бы, пожалуй, спрятаться, но только не от взора кинну, что зрит серые паруса на фоне серых скал. И потому судьба его была предрешена.
   «Хасс» мчался за кейтабцем подобно соколу, прянувшему на добычу, летел стремительно, неотвратимо, будто подгоняемый рукой Сеннама, повелителя ветров. Сеннам – да и прочие боги – были справедливы, и хоть при жизни не карали никого, но поворачивались спиной к недостойным и удачи им не посылали. А мореходы с парусника занимались явно нечестивым делом, так как в трюмах своих везли не мед и воск, не меха и шкуры, не серебро и медь, а живой товар. Да и зачем островитянам отправляться в неприветливые северные края за воском, шкурами или металлом? Воска и шкур хватало в Эйпонне, а серебра, в отличие от Иберы, у норелгов сроду не водилось. Люди – вот что было главным богатством Драконьего полуострова!
   Расстояние меж кораблями сокращалось с каждым вздохом, и когда от «Хасса» до кейтабца пролегло пять полетов стрелы, кормчий повернулся к Дженнаку.
   – Мой знак – на мачту! – распорядился тот. – И дай сигнал – пусть спускают паруса, ложатся в дрейф и готовятся к досмотру.
   На таби, самой высокой из трех мачт, взвилось плетенное из алых перьев полотнище с контуром грозного сокола посередине – символ Одиссарского Очага; затем над серыми водами раскатилась звонкая дробь. Большой сигнальный барабан гремел повелительно и властно, будто напоминая, кто господин в этих землях и морях; его рокот, то резкий, то долгий и протяжный, привычно складывался в слова. Морской код был понятен всем на палубе «Хасса», и Дженнак видел, как люди его оживились. Одни, сбросив накидки из шкур, подтягивали ремни на доспехах, другие осматривали оружие, проверяя, легко ли выходят клинки из ножен, третьи надевали шлемы; стрелки возились у метателей, ворочая тяжелые стволы.
   Йамейнский корабль попробовал спорить с судьбой – паруса не спустил, а по-прежнему прижимался к берегу, будто угрюмые серые скалы могли внезапно расступиться и скрыть его от преследователя. Маневр этот был опасен; от корабля до скал оставалось три сотни локтей, а у подножий их вода кипела, как в бурлящем котле.
   – Подарка прос-ссят, клянусь Чак Мооль! – просвистел Пакити. – Отосс-слать, мой господин?
   – Отошли. Даже два! В воду и в скалы.
   Приставив ладонь к наголовной повязке с трепещущими белыми перьями, Дженнак следил за дымным следом снарядов. Один из них упал в волны перед йамейнским кораблем, взметнув столб сизо-стальной бешено вращавшейся воды; второй с грохотом ударился в утес, раскололся, выхлестнул языки багрового огня. Эти громовые шары были взрывчатым порошком, и трех-четырех попаданий хватило бы, чтоб отправить парусник на дно, к многорукому демону Паннар-Са, столь почитаемому в Йамейне, на Кайбе, Гайяде и прочих островах Морского Содружества.
   Похоже, кейтабский тидам это понял; серые полотнища на мачтах поползли вниз, бушприт, обитый бронзой, повернул в море, в сторону «Хасса». Пакити тоже распорядился умерить ход, и теперь корабли сближались под треугольными парусами, растянутыми между передней мачтой и носовым тараном.
   – Сс-сбить им балансс-сир? – спросил Пакити, потирая свой красноватый расплющенный нос. Глазки его сощурились, верхняя губа приподнялась, обнажая щель на месте выбитых зубов, и походил он сейчас на подслеповатую черепаху. Но то было обманчивое впечатление; хоть Пакити и потерял резцы, да сохранил клыки.
   – Балансир не трогай, – произнес Дженнак, – им еще обратно плыть – туда, где товар брали. А вот метатели пусть сбросят за борт. Передай!
   Снова загрохотал барабан, и на паруснике нехотя зашевелились. С расстояния пятисот локтей, что составляло половину полета стрелы, Дженнак уже различал отдельных мореходов – полуголых «чаек», работавших с парусами, рулевых, замерших у кормила, и приземистого шкипера на кормовой надстройке, кутавшегося в шерстяной плащ. Разглядел он и с полсотни вооруженных молодцов, чему не приходилось удивляться: у кейтабцев были весьма своеобразные понятия о торговле и о том, когда платить за товар монетами, а когда – стрелой либо ударом ножа.
   Грохнул еще один выстрел, взвихрился водяной столб, и метатели с плеском рухнули за борт – островитяне, видно, поняли, что шутить с ними не собираются. Их тидам уже знал, с кем имеет дело, так как его зрительная труба нацелилась прямиком на среднюю мачту «Хасса», на знак с алым соколом; он, разумеется, пересчитал и белые перья в уборе Великого Сахема, и число людей на борту, и количество громовых метателей. А пересчитав, начал, как человек трезвого ума, прикидывать убытки либо готовиться к трудной дороге в Чак Мооль. Как ведомо всем, люди достойные уходят в Великую Пустоту тропою из радужных лучей, а грешникам предстоит брести по раскаленным углям и пробираться зловонными болотами, где стерегут их кайманы, гигантские змеи и прочие чудища. И лишь Коатль, владыка мертвых, ведает, кому отмерен какой путь! Дженнак полагал, что торгующих людьми бог заставит помучиться преизрядно.