Страница:
На крайнем правом фланге атаки 4-я танковая дивизия вырвалась на открытую местность уже через несколько часов и разрезала русский фронт, находившийся в 20 милях к югу за рекой Остер, более или менее параллельно ей. Дивизия прошла почти 30 миль вперед и к вечеру 2 августа оказалась по обе стороны дороги Рославль – Брянск и вступила в пригород Брянска. Тем временем 29-я моторизованная дивизия – левая часть клещей – наступала вдоль долины реки Десны. Русский центр развалился под напором семи свежих немецких пехотных дивизий. Измотанные русские солдаты сыпались в стороны как переспелое зерно под стальным серпом танков. Отступая со скоростью чуть быстрее пешего шага, они не смогли попасть в Рославль из-за огня 4-й танковой и 29-моторизованной дивизий. Они повернули обратно к северу у Ермолина, где наткнулись прямо на 292-ю и 263-ю пехотные дивизии. Здесь, в этой безлюдной болотистой местности, образовался котел, к которому немцы ежедневно подтягивали все больше артиллерии, а попытки русских вырваться становились все слабее. Наконец, к 8 августа армейская группа доложила, что сопротивление русских «ликвидировано».
Некоторое понятие о бедственном состоянии вооружения у русских может дать тот факт, что немцы захватили только 200 орудий (у них был обычай включать минометы в отчеты о захваченной артиллерии), а численность русских в окружении превышала 70 тысяч человек.
Эта оценка численности русских базируется на данных идентификации частей в боях либо средствами разведки, например с воздуха. Здесь не учитываются «стратегический резерв» Ставки на Урале, откуда в это время на пути к Оке находились около 14 стрелковых дивизий. Но на деле в районе Урала не было «стратегического резерва» в общепринятом смысле, поскольку он был не более чем учебным и транзитным районом для войск, уже прибывавших из азиатской части России. Нет сомнений в том, что на этом этапе немцы имели и численное и качественное превосходство в этом секторе.
Можно, собственно, сказать, что сражение под Рославлем закончилось даже ранее 8 августа с захватом самого города 3 августа, потому что в этот день Гудериан выделил ударную танковую группировку из ведущих сражение войск для проведения рекогносцировки в южном направлении к Родне. Таким образом, это сражение явилось одной из самых стремительных и самых впечатляющих побед вермахта на Востоке. Снова в русском фронте появилась брешь, снова от Красной армии отхватили огромный кусок и бросили его в мясорубку. Но вопрос развития этой победы повис в воздухе.
У самого Гудериана не было сомнений в том, как следует действовать, и в той мере, которую позволяла его близость к Браухичу, Бок, несомненно, поддерживал его. В собственных донесениях Гудериана тех времен то и дело встречаются упоминания «главной дороги на Москву»[52]. По-видимому, он считал рославльскую операцию предварительной ступенью для сокращения своего правого фланга. Москва еще была на расстоянии 150 миль на востоке, а основание его выступа имело в ширину почти 50 миль, а фланги глубиной более 100. Своим блестящим ударом под Ельней немецкий танковый командир ускорил начало контратаки Тимошенко и этим вытащил пехоту группы армий «Центр» из-за Днепра, вынудив их вступить в сражение. Но в то же время его танки оставались в боях, так что те же самые факторы, удерживавшие в его руках центр тяжести в течение этих трех лишних недель, теперь делали паузу неизбежной. Прежде чем сделать еще один «прыжок», танковым дивизиям было необходимо подремонтироваться, отдохнуть и довести запасы горючего и боеприпасов до штатного уровня. Срок периода отдыха, на котором так настаивал Браухич в разговоре с Гитлером, давно прошел. Гудериан брал время взаймы, а теперь приходилось отдавать долг.
Более того, стратегическая передислокация вермахта уже начала происходить в других секторах. Преисполненный чувства долга Гот (отметим, что его 3-я танковая армия не была переименована в группу армий) уже совершал поворот по направлению к Валдайской возвышенности, принимая новую роль «правого крюка» Лееба в возобновленном наступлении на Ленинград. Для Гудериана больше нельзя было продолжать наступление одному, как бы ведя за руку всю остальную группу армий «Центр». Окончательный бросок вперед, если ему суждено было совершиться, должен был иметь полную поддержку и благословение ОКВ. В этом Гудериан убеждал Бока, и Бок с некоторыми оговорками представил это Гальдеру, а Гальдер со всей энергией и ясностью объяснил это Браухичу и, хотя уже с меньшим напором и с большей осторожностью (нужно думать), Гитлеру.
Затем после дальнейшей задержки было созвано новое совещание в Новом Борисове. Впервые с начала военной кампании командующие армиями должны были предстать перед фюрером, который должен был лично присутствовать на нем.
Глава 5
Некоторое понятие о бедственном состоянии вооружения у русских может дать тот факт, что немцы захватили только 200 орудий (у них был обычай включать минометы в отчеты о захваченной артиллерии), а численность русских в окружении превышала 70 тысяч человек.
Эта оценка численности русских базируется на данных идентификации частей в боях либо средствами разведки, например с воздуха. Здесь не учитываются «стратегический резерв» Ставки на Урале, откуда в это время на пути к Оке находились около 14 стрелковых дивизий. Но на деле в районе Урала не было «стратегического резерва» в общепринятом смысле, поскольку он был не более чем учебным и транзитным районом для войск, уже прибывавших из азиатской части России. Нет сомнений в том, что на этом этапе немцы имели и численное и качественное превосходство в этом секторе.
Можно, собственно, сказать, что сражение под Рославлем закончилось даже ранее 8 августа с захватом самого города 3 августа, потому что в этот день Гудериан выделил ударную танковую группировку из ведущих сражение войск для проведения рекогносцировки в южном направлении к Родне. Таким образом, это сражение явилось одной из самых стремительных и самых впечатляющих побед вермахта на Востоке. Снова в русском фронте появилась брешь, снова от Красной армии отхватили огромный кусок и бросили его в мясорубку. Но вопрос развития этой победы повис в воздухе.
У самого Гудериана не было сомнений в том, как следует действовать, и в той мере, которую позволяла его близость к Браухичу, Бок, несомненно, поддерживал его. В собственных донесениях Гудериана тех времен то и дело встречаются упоминания «главной дороги на Москву»[52]. По-видимому, он считал рославльскую операцию предварительной ступенью для сокращения своего правого фланга. Москва еще была на расстоянии 150 миль на востоке, а основание его выступа имело в ширину почти 50 миль, а фланги глубиной более 100. Своим блестящим ударом под Ельней немецкий танковый командир ускорил начало контратаки Тимошенко и этим вытащил пехоту группы армий «Центр» из-за Днепра, вынудив их вступить в сражение. Но в то же время его танки оставались в боях, так что те же самые факторы, удерживавшие в его руках центр тяжести в течение этих трех лишних недель, теперь делали паузу неизбежной. Прежде чем сделать еще один «прыжок», танковым дивизиям было необходимо подремонтироваться, отдохнуть и довести запасы горючего и боеприпасов до штатного уровня. Срок периода отдыха, на котором так настаивал Браухич в разговоре с Гитлером, давно прошел. Гудериан брал время взаймы, а теперь приходилось отдавать долг.
Более того, стратегическая передислокация вермахта уже начала происходить в других секторах. Преисполненный чувства долга Гот (отметим, что его 3-я танковая армия не была переименована в группу армий) уже совершал поворот по направлению к Валдайской возвышенности, принимая новую роль «правого крюка» Лееба в возобновленном наступлении на Ленинград. Для Гудериана больше нельзя было продолжать наступление одному, как бы ведя за руку всю остальную группу армий «Центр». Окончательный бросок вперед, если ему суждено было совершиться, должен был иметь полную поддержку и благословение ОКВ. В этом Гудериан убеждал Бока, и Бок с некоторыми оговорками представил это Гальдеру, а Гальдер со всей энергией и ясностью объяснил это Браухичу и, хотя уже с меньшим напором и с большей осторожностью (нужно думать), Гитлеру.
Затем после дальнейшей задержки было созвано новое совещание в Новом Борисове. Впервые с начала военной кампании командующие армиями должны были предстать перед фюрером, который должен был лично присутствовать на нем.
Глава 5
РЕШЕНИЕ В ЛЁТЦЕНЕ
Кроме Гудериана, были и другие генералы, которые с все усиливавшейся тревогой ожидали прибытия фюрера в Новый Борисов. Уже в течение первого опьяняющего победами лета 1941 года штаб группы армий «Центр» стал «непосредственным очагом активного заговора, связанного с предстоящими операциями – гнездом интриг и измены». На чисто профессиональные сомнения сотрудников штаба наслаивалась и бурная деятельность группы офицеров, имевшая политические цели.
Один из начальников штаба дивизии Бока генерал-майор Хеннинг фон Тресков и его адъютант Фабиан фон Шлабрендорф замыслили весьма решительную акцию по отношению к Гитлеру. Как только машина фюрера окажется в пределах системы безопасности группы армий «Центр», ее задержат вместе с находившимися там лицами. Над Гитлером будет устроен импровизированный суд, и будет вынесен приговор смещения с поста или даже казни (хотя о таком исходе специально не упоминалось). Как должны были потом развиваться события, не ясно. Впрочем, заговорщики планировали нечто большее, чем личное устранение Гитлера. Безусловно, эта, как и последующие попытки устранения Гитлера, не подкреплялась тщательной подготовкой поддержки, ставшей необходимой после покушения 20 июля 1944 года.
Напрашивается вопрос, каким образом такая идея, тем более практическое осуществление путча могло серьезно рассматриваться в то время, когда германское оружие казалось повсеместно непобедимым. Ответ заключается, безусловно, в том, что заговорщики стали воплощением самых лучших качеств своей страны – рациональной интеллектуальности, сочетающейся с беззаветной храбростью. Их намерением было создание «порядочной Германии», такого национального образования, недостижимость которого так долго была головной болью европейских политиков. Сами же они, будучи немцами, естественно, считали неотъемлемыми качествами «порядочности» военную мощь и конституционный порядок. Находясь на фронте в России, на удалении в 500 миль от своей страны, они лучше чувствовали реалии этой кампании. Они видели, что непреодолимая сила вермахта, наконец, натолкнулась на нечто монолитное, а «когда наши шансы на победу исчезнут или будут очень слабы, уже ничего нельзя будет сделать».
Посвященных в заговор офицеров было так много, и занимаемые ими положения были так близки к командующему группой армий[53], что невозможно поверить, чтобы Бок был в неведении о том, что происходит. Однако идея заговора с целью устранения главы государства во время его поездки на фронт, если прямо не одобряемая, то попустительствуемая главнокомандующим, кажется настолько дикой с точки зрения практики западной демократии, что нам трудно в нее поверить. Чтобы понять, как может возникнуть такая ситуация, нужно представить всю атмосферу кошмара и бредовой фантазии, пронизавшую Третий рейх.
Заговорщики обращались в то или иное время практически к каждому генералу в армии. Ни один из них не поднял телефонной трубки, чтобы позвонить Гиммлеру. Даже Браухич лишь предупредил генерала Томаса: «…Если вы и дальше будете приходить ко мне по этому вопросу, мне придется поместить вас под домашний арест».
Пропасть между армией и СС делала донос немыслимым; притом всегда помнилось, что гонец с плохими вестями иногда лишается собственной головы. Однако пока генералы слушали своих подчиненных и слышали взволнованные заверения гражданских эмиссаров, приезжавших к ним в штабы по пропускам, которыми их снабжали в абвере или министерстве иностранных дел, на уме у них, видимо, были и другие мысли. Если в воздухе пахло заговором, возможным изменением режима, разве не было бы их долгом оставаться на своих местах? Наконец, после столь долгого времени, повеяло воздухом времен Секта – возможностью для рейхсвера снова занять свое законное место арбитра политической судьбы Германии. Эта мысль обеспечила генералам тот психологический элемент оправдания, ставший вскоре для них таким желательным. Неуверенность и мистика долга набирали силу. Армия стояла над политикой (о, конечно), но оставляла себе право вмешиваться, когда события требовали этого. В этих обстоятельствах генералам нужно было тянуть время, даже если это означало согласие с приказами, на которые при нормальном ходе событий они бы ответили рапортом об отставке. Это противоречивое мышление, усугубляемое терзающим страхом подставить себя слишком рано, все время нарушало спокойствие духа «восточных маршалов» и разъедало их командные способности и волю к принятию решений на протяжении всей кампании.
Бок и сам был одним из протеже Секта. Он не был неискушенным младенцем в мире тайных государственных соображений и за двадцать лет до этого был одним из первоначальных организаторов «черного рейхсвера». Но теперь его честолюбие, состоящее из тщеславия и эгоизма, принуждало его отвергать идею политической интриги. Блестящие военные победы, считал он, дадут ему власть, которая могла появиться, а могла и не появиться, если бы он пошел по менее надежному пути, который предлагали Тресков и Шлабрендорф. Ибо ему, Боку, суждено стать покорителем Москвы. Тогда-то уж он будет первым среди маршалов, который уничтожит большевизм и станет первым солдатом рейха, вторым (как он верил) Гинденбургом.
Этим не отрицается, что в случае успеха попытки заговора против Гитлера Бок немедленно арестовал бы всех офицеров СС в своем районе и провозгласил «военное правительство». Но в действительности он оценивал их шансы как находящиеся «за пределами вероятности»[54]. Главной заботой Бока в то время было действовать в существующей системе командования, сохранить всю массу германской ударной силы в своих руках и добиться разрешения продолжить наступление прямо на Москву.
Без помощи своего шефа заговорщики-любители в его штабе никогда бы не начали дела. Трижды из Растенбурга сообщали о намеченном приезде фюрера. Трижды он отменялся. Третьего августа прибыл конвой СС, привезя с собой собственные штабные машины. И когда наконец приземлился самолет Гитлера, они сопровождали его в трехмильном пути от посадочной полосы до штаба. Пока конвой не остановился перед зданием штаба Бока, нельзя было узнать, в какой машине находится Гитлер. Во все время его пребывания ни один из молодых офицеров группы армий «Центр» не мог приблизиться к Гитлеру настолько, чтобы прицелиться в него, а тем более запустить в действие сложные планы «задержки» и «суда», которые они так долго вынашивали.
Не оправдались и собственные ожидания Бока. Вместо того чтобы встретиться с решительно настроенной группой профессионалов, пришедших к единодушному мнению, Гитлер поочередно и по одному вызывал всех командиров, так что ни один из них не был уверен в том, что говорили другие, что им предлагалось или в чем они признались. Фюрер со Шмундтом и двумя адъютантами СС обосновался в штабной комнате, где висели карты. Затем он послал за Хойзингером[55], Боком, Гудерианом и Готом и спрашивал их «мнение». Результатом такой тактики явилось то, что Гитлер с самого начала завладел волевым превосходством. Командующий группой армий и оба его танковых командира действительно единодушно высказались за наступление на Москву, но при доскональном опросе Гитлера всплыли некоторые несогласованности. Бок сказал, что он готов наступать немедленно; Гот заявил, что самым ранним сроком, к которому сможет выступить его танковая группа, – 20 августа; Гудериан утверждал, что он будет готов к 15-му числу. Стараясь исключить любые административные оправдания возможной отсрочки, Бок заявил, что силы группы армий «Центр» достаточны для этой задачи. Гудериан «подчеркнул тот факт, что двигатели танков сильно изношены из-за ужасающей пыли», и попросил замены двигателей.
Выслушав всех, Гитлер велел собрать их вместе и произнес речь. Он объявил, что на этот момент Ленинград является главной целью. После того, как она будет достигнута, нужно будет выбрать между Москвой и Украиной, и он склоняется в пользу последней по стратегическим и экономическим соображениям. Последовало долгое и аргументированное объяснение. Сущность позиции фюрера была основана на оборонительных соображениях: захват Ленинграда отрежет русских от Балтики и обеспечит немцам прямую поставку железной руды из Швеции; захват Украины даст сырье и сельскохозяйственные продукты, необходимые Германии в продолжительной войне; оккупация Крыма нейтрализует угрозу русских ВВС против нефтяных месторождений Плоешти. Призрак Наполеона стоял за спиной Гитлера, как, впрочем, и за каждым германским офицером на Востоке, и он решил не поддаваться искушению наступать на Москву, пока он не заложит (как он считал) надежного стратегического фундамента.
Единственным ключом к этой позиции – но многозначительным – была фраза, оброненная им на этом совещании. Гудериан просил присылки на фронт новых танков, а не просто запасных частей. Гитлер отказал, на том основании, что новые танки идут на оснащение свежих дивизий в Германии, и сказал: «Если бы я знал, что те цифры, которые вы приводили в своих докладах, верные, я бы, думаю, вообще не начал эту войну».
Последовал мучительный период междуцарствия в две с половиной недели. Группа армий «Центр», у руководства которой были подрезаны крылья, выжидала, пока в течение девятнадцати дней русские беспрепятственно перестраивали свой разбитый фронт.
На протяжении почти 70 миль вдоль Десны, между южным углом Ельнинского выступа и Брянским углом, оборона Тимошенко едва ли вообще существовала. Несколько частей численностью не более бригады каждая, которые выскользнули из рославльского окружения, понемногу перемещались назад, переправляясь на восточный берег реки, и у мостов находились «рабочие батальоны», составленные из местных жителей. Между Спас-Деменском и Брянском практически не было артиллерии и ни одного танка в рабочем состоянии. Весь район, номинально числившийся за 43-й армией (потерявшей половину своих штабных офицеров под Рославлем), находился в состоянии анархии, хотя местные партийные работники взяли на себя и военную, и гражданскую власть, компенсируя свое неумение управлять тем, что принимали драконовские меры против «дезертиров» и «нытиков». Центральное руководство отсутствовало, если не считать доносившегося из Ставки непрерывного блеяния, что врага «нужно контратаковать, где бы он ни встретился». Тяжелое положение русских усугублялось полным отсутствием маневренности. Даже если были бы солдаты и орудия, им не на чем было двигаться – оставался только форсированный марш. Всякие средства передвижения, будь то гражданские, сельскохозяйственные, военные машины – все погибло в июльских смертельных контратаках.
Действительно, то был момент для новых Канн. Танковый клин, мощно вогнанный в эту брешь, мог бы еще, как рычагом, сбросить с петель эти скрипучие ворота. Но состояние немецких танков, изношенных в июльских сражениях, делало опасным подобный замысел; а теперь директива Гитлера лишила его с административной точки зрения и права на существование. Несмотря на это, ОКХ и его штаб, вместо того чтобы формулировать новую политику и бросить все силы на осуществление плана захвата Ленинграда, все еще не могли расстаться с любимой идеей наступления на Москву. Они использовали свои убывающие силы, чтобы помешать выполнению «общего намерения» главы ОКВ (Гитлера) и отвлекать, и путать решение вопросов на тактическом уровне. Браухич ухитрился добиться от Гитлера важного (в силу своей неопределенности) разрешения «наступать… с ограниченными целями, которые могли бы улучшить позиции для последующих операций».
После совещания, на котором Гитлер согласился на это, Гальдер записал:
«Сами по себе эти решения представляют собой шаг вперед, но им все еще недостает четких оперативных целей, необходимых как надежный базис для будущего развития. С помощью этих тактических доводов фюрера искусно приблизили к нашей точке зрения на оперативные цели. На данный момент – это уже облегчение. На радикальное улучшение надеяться нельзя до тех пор, пока военные операции не станут настолько непрерывными, что его тактическое мышление не сможет поспевать за развитием событий».
Отношение генералов к Гитлеру в то время – это своего рода рикошет его собственного безжалостного презрения к ним, которое десятикратно умноженным эхом оглушило их после зимнего разгрома. «Возвращаясь самолетом назад [с совещания], я решил в любом случае произвести необходимые приготовления к наступлению на Москву». Гудериан чувствовал себя вполне в своем праве, раз он, десять лет спустя, написал об этом сознательном неподчинении, и, судя по всему, нет никаких сомнений в том, что его командующий группой армий полностью соглашался с ним. Дневник Гальдера, его осторожные упоминания разговоров с Браухичем и все, что было написано командирами и штабными офицерами, вроде Блюментритта, пережившего войну, указывают на общую решимость расстраивать намерения Гитлера если не прямым неподчинением, то невыполнением нежелательных приказов.
Этот «заговор», пусть он и был неумелым, крайне негативно повлиял на германскую кампанию. Ибо, рассматривая различные гипотезы, мы теперь можем видеть, что немцы совершали одну фатальную ошибку, а именно – ничего не делали. Возможный исход прямого удара на Москву уже обсуждался нами. Остается сказать, что, если бы генералы исполняли приказы Гитлера и добросовестно подготовили немедленное наступление на Ленинград, этот город, вероятно, пал бы к концу августа. Это дало бы время для осенней операции против Буденного и закрепления на рубеже Донца до начала зимы. Тогда трудно было бы предположить, что изолированная с обоих флангов русская столица не пала бы при первом же наступлении немцев в весенней кампании. Но вместо этого группа армий «Центр» тянула время. Танки стояли на месте, некоторые дивизии были отправлены к Леебу, другие были отданы Боком с величайшей неохотой на южное наступление. И пока тянулись эти колебания и проволочки, уходили драгоценные дни середины лета, сухих дорог и теплой погоды.
Русские прекрасно сознавали свою уязвимость в рославльской бреши, но словно окаменели от недостатка мобильности. В первые дни августа значительная часть окруженных под Смоленском сил смогла вырваться из германского кольца у Ермолина, и эти дивизии были немедленно отправлены на фронт близ Ельнинского выступа. Оба немецких танковых корпуса, 66-й и 67-й, были скованы бездействием, и хотя на фронт прибыли три свежие пехотные дивизии, Лемельзену удалось вывести «на отдых» только два танковых соединения – 29-ю моторизованную и 18-ю танковую дивизии. Таким образом, благодаря постоянному усилению своих позиций у Ельни и продолжению непрерывных локальных атак русские смогли прочно удерживаться на северном конце бреши. Южнее 5-я армия со вспомогательными войсками ускоренно накапливала людей вдоль Сожа, не думая о зияющем углублении на своем правом фланге, и поддерживала давление на вновь прибывшую пехоту германской 2-й армии.
Результатом того, что русские сохраняли спокойствие (и опять-таки невозможно решить, было ли это полководческое искусство или просто соблюдение общего приказа не уступать больше ни пяди земли), явилось то, что ширина рославльского разрыва оставалась без изменений – около 50 миль. Немцам надо было сломить одну или обе опоры, у Ельни и вдоль Сожа, сжимающие этот разрыв. Для операции такого масштаба Бок и Гудериан не располагали необходимыми силами, тем паче властью. Тем не менее, после того как Гудериан пробыл два дня в районе Ельни и собственными глазами увидел, что его солдаты вынуждены уступать пространство накапливающимся силам русских, он приказал готовиться к наступлению на Москву следующим образом: танковые корпуса должны быть введены в Бой на правом фланге вдоль Московского шоссе (то есть прямо в рославльский разрыв), а пехотные корпуса должны быть выдвинуты в центре и на левом фланге. «Атакуя сравнительно слабый русский фронт по обе стороны Московского шоссе и затем смяв фланговым ударом этот фронт от Спас-Деменска до Вязьмы, я надеялся облегчить наступление Гота и выйти на оперативный простор», – писал Гудериан.
Тем временем неуклюжая попытка немецкой 34-й пехотной дивизии форсировать Сож ниже Кричева оказалась отбитой. Сила реакции русских вызвала немалую тревогу в штабе 2-й армии, и 6 августа Гудериан получил «просьбу» ОКХ выделить не менее двух танковых дивизий и подчинить их 2-й армии для наступления на Рогачев. После телефонного разговора с Боком («Оба штаба считают возобновление наступления на Москву главнейшей задачей») он отказал в этой «просьбе» на том основании, что марш-бросок в расчлененном походном порядке и возвращение на суммарное расстояние в 250 миль будет чрезмерно большой нагрузкой для танков, уход за которыми и так был недостаточным.
В течение нескольких последующих дней Бок, несмотря на свое внутреннее согласие со схемой Гудериана, продолжал слать указания из ОКХ о том, что танковая группа должна, «по крайней мере, выслать несколько танков к Пропойску» (в полосе 34-й дивизии). Гудериан сам признал, что перед тем, как можно было начать наступление на Москву или предпринять любые другие крупные операции, следовало выполнить одно условие: обезопасить глубокий правый фланг в районе Кричева.
Но ему не хотелось расставаться ни с одной частью из своих уменьшившихся сил, чтобы кто-то другой выполнил эту задачу. Наконец, под непрекращающимся давлением из ОКХ он решил очистить фланг сам и выслал 24-й танковый корпус в южном направлении к Кричеву и левому флангу 2-й армии.
Вполне естественно, что ОКХ все больше тревожилось из-за продолжающегося непослушания его передовых командиров. 11 августа группу армий «Центр» официально уведомили, что план генерал-полковника Гудериана (для наступления по Московскому шоссе) отвергнут как «совершенно неудовлетворительный».
Бок не возражал и «согласился с отменой» плана. Гудериан же был в ярости и ответил угрозой бросить этот Ельнинский выступ, «в котором теперь нет никакого толка, а только источник непрерывных потерь». Это было неприемлемо для ОКХ, и Бок даже стал уверять Гудериана в том, что «он [выступ] гораздо более не выгоден для противника, чем для нас».
В течение нескольких дней ОКХ, по утверждению Гудериана, «обрушило на нас буквально поток разных указаний, что делало совершенно невозможным для подчиненных штабов разработать сколько-нибудь согласованный план». За это время сосредоточение танковой армии становилось с каждым часом меньше, так как вся масса 24-го танкового корпуса барона фон Гейра перемещалась на юг. Скоро в рославльском разрыве осталось почти столько же немецких войск, сколько и русских защитников. 29-й моторизованной дивизии было приказано вернуться со своего недолгого отдыха в этот район, а «Великую Германию» и «Рейх» перебросили прямо сюда с севера Ельнинского выступа, как только их сменила регулярная пехота. «Тактические мероприятия» делали рославльский разрыв уже не пунктом больших возможностей, а скорее «спокойным местечком», где могли отдохнуть усталые соединения.
Пока шли эти маневры и обсуждения, вопрос продолжал рассматриваться на высшим уровне Гальдером, которому всю предшествующую неделю приходилось трижды в день выслушивать ворчание Бока по телефону. Начальнику Генерального штаба удалось убедить Браухича, но последний не мог решиться прямо обратиться к Гитлеру до тех пор, пока не заручится поддержкой еще кого-нибудь в ОКВ. Оба обратились к Йодлю, разложив перед ним все свои карты. После «длительного обсуждения» начальник штаба ОКВ признал их доводы убедительными и пообещал использовать свое влияние на Гитлера. В соответствии с этим Браухич составил большой меморандум о желательности немедленного наступления на Москву и официально «подал» его в ОКВ через Йодля.
Один из начальников штаба дивизии Бока генерал-майор Хеннинг фон Тресков и его адъютант Фабиан фон Шлабрендорф замыслили весьма решительную акцию по отношению к Гитлеру. Как только машина фюрера окажется в пределах системы безопасности группы армий «Центр», ее задержат вместе с находившимися там лицами. Над Гитлером будет устроен импровизированный суд, и будет вынесен приговор смещения с поста или даже казни (хотя о таком исходе специально не упоминалось). Как должны были потом развиваться события, не ясно. Впрочем, заговорщики планировали нечто большее, чем личное устранение Гитлера. Безусловно, эта, как и последующие попытки устранения Гитлера, не подкреплялась тщательной подготовкой поддержки, ставшей необходимой после покушения 20 июля 1944 года.
Напрашивается вопрос, каким образом такая идея, тем более практическое осуществление путча могло серьезно рассматриваться в то время, когда германское оружие казалось повсеместно непобедимым. Ответ заключается, безусловно, в том, что заговорщики стали воплощением самых лучших качеств своей страны – рациональной интеллектуальности, сочетающейся с беззаветной храбростью. Их намерением было создание «порядочной Германии», такого национального образования, недостижимость которого так долго была головной болью европейских политиков. Сами же они, будучи немцами, естественно, считали неотъемлемыми качествами «порядочности» военную мощь и конституционный порядок. Находясь на фронте в России, на удалении в 500 миль от своей страны, они лучше чувствовали реалии этой кампании. Они видели, что непреодолимая сила вермахта, наконец, натолкнулась на нечто монолитное, а «когда наши шансы на победу исчезнут или будут очень слабы, уже ничего нельзя будет сделать».
Посвященных в заговор офицеров было так много, и занимаемые ими положения были так близки к командующему группой армий[53], что невозможно поверить, чтобы Бок был в неведении о том, что происходит. Однако идея заговора с целью устранения главы государства во время его поездки на фронт, если прямо не одобряемая, то попустительствуемая главнокомандующим, кажется настолько дикой с точки зрения практики западной демократии, что нам трудно в нее поверить. Чтобы понять, как может возникнуть такая ситуация, нужно представить всю атмосферу кошмара и бредовой фантазии, пронизавшую Третий рейх.
Заговорщики обращались в то или иное время практически к каждому генералу в армии. Ни один из них не поднял телефонной трубки, чтобы позвонить Гиммлеру. Даже Браухич лишь предупредил генерала Томаса: «…Если вы и дальше будете приходить ко мне по этому вопросу, мне придется поместить вас под домашний арест».
Пропасть между армией и СС делала донос немыслимым; притом всегда помнилось, что гонец с плохими вестями иногда лишается собственной головы. Однако пока генералы слушали своих подчиненных и слышали взволнованные заверения гражданских эмиссаров, приезжавших к ним в штабы по пропускам, которыми их снабжали в абвере или министерстве иностранных дел, на уме у них, видимо, были и другие мысли. Если в воздухе пахло заговором, возможным изменением режима, разве не было бы их долгом оставаться на своих местах? Наконец, после столь долгого времени, повеяло воздухом времен Секта – возможностью для рейхсвера снова занять свое законное место арбитра политической судьбы Германии. Эта мысль обеспечила генералам тот психологический элемент оправдания, ставший вскоре для них таким желательным. Неуверенность и мистика долга набирали силу. Армия стояла над политикой (о, конечно), но оставляла себе право вмешиваться, когда события требовали этого. В этих обстоятельствах генералам нужно было тянуть время, даже если это означало согласие с приказами, на которые при нормальном ходе событий они бы ответили рапортом об отставке. Это противоречивое мышление, усугубляемое терзающим страхом подставить себя слишком рано, все время нарушало спокойствие духа «восточных маршалов» и разъедало их командные способности и волю к принятию решений на протяжении всей кампании.
Бок и сам был одним из протеже Секта. Он не был неискушенным младенцем в мире тайных государственных соображений и за двадцать лет до этого был одним из первоначальных организаторов «черного рейхсвера». Но теперь его честолюбие, состоящее из тщеславия и эгоизма, принуждало его отвергать идею политической интриги. Блестящие военные победы, считал он, дадут ему власть, которая могла появиться, а могла и не появиться, если бы он пошел по менее надежному пути, который предлагали Тресков и Шлабрендорф. Ибо ему, Боку, суждено стать покорителем Москвы. Тогда-то уж он будет первым среди маршалов, который уничтожит большевизм и станет первым солдатом рейха, вторым (как он верил) Гинденбургом.
Этим не отрицается, что в случае успеха попытки заговора против Гитлера Бок немедленно арестовал бы всех офицеров СС в своем районе и провозгласил «военное правительство». Но в действительности он оценивал их шансы как находящиеся «за пределами вероятности»[54]. Главной заботой Бока в то время было действовать в существующей системе командования, сохранить всю массу германской ударной силы в своих руках и добиться разрешения продолжить наступление прямо на Москву.
Без помощи своего шефа заговорщики-любители в его штабе никогда бы не начали дела. Трижды из Растенбурга сообщали о намеченном приезде фюрера. Трижды он отменялся. Третьего августа прибыл конвой СС, привезя с собой собственные штабные машины. И когда наконец приземлился самолет Гитлера, они сопровождали его в трехмильном пути от посадочной полосы до штаба. Пока конвой не остановился перед зданием штаба Бока, нельзя было узнать, в какой машине находится Гитлер. Во все время его пребывания ни один из молодых офицеров группы армий «Центр» не мог приблизиться к Гитлеру настолько, чтобы прицелиться в него, а тем более запустить в действие сложные планы «задержки» и «суда», которые они так долго вынашивали.
Не оправдались и собственные ожидания Бока. Вместо того чтобы встретиться с решительно настроенной группой профессионалов, пришедших к единодушному мнению, Гитлер поочередно и по одному вызывал всех командиров, так что ни один из них не был уверен в том, что говорили другие, что им предлагалось или в чем они признались. Фюрер со Шмундтом и двумя адъютантами СС обосновался в штабной комнате, где висели карты. Затем он послал за Хойзингером[55], Боком, Гудерианом и Готом и спрашивал их «мнение». Результатом такой тактики явилось то, что Гитлер с самого начала завладел волевым превосходством. Командующий группой армий и оба его танковых командира действительно единодушно высказались за наступление на Москву, но при доскональном опросе Гитлера всплыли некоторые несогласованности. Бок сказал, что он готов наступать немедленно; Гот заявил, что самым ранним сроком, к которому сможет выступить его танковая группа, – 20 августа; Гудериан утверждал, что он будет готов к 15-му числу. Стараясь исключить любые административные оправдания возможной отсрочки, Бок заявил, что силы группы армий «Центр» достаточны для этой задачи. Гудериан «подчеркнул тот факт, что двигатели танков сильно изношены из-за ужасающей пыли», и попросил замены двигателей.
Выслушав всех, Гитлер велел собрать их вместе и произнес речь. Он объявил, что на этот момент Ленинград является главной целью. После того, как она будет достигнута, нужно будет выбрать между Москвой и Украиной, и он склоняется в пользу последней по стратегическим и экономическим соображениям. Последовало долгое и аргументированное объяснение. Сущность позиции фюрера была основана на оборонительных соображениях: захват Ленинграда отрежет русских от Балтики и обеспечит немцам прямую поставку железной руды из Швеции; захват Украины даст сырье и сельскохозяйственные продукты, необходимые Германии в продолжительной войне; оккупация Крыма нейтрализует угрозу русских ВВС против нефтяных месторождений Плоешти. Призрак Наполеона стоял за спиной Гитлера, как, впрочем, и за каждым германским офицером на Востоке, и он решил не поддаваться искушению наступать на Москву, пока он не заложит (как он считал) надежного стратегического фундамента.
Единственным ключом к этой позиции – но многозначительным – была фраза, оброненная им на этом совещании. Гудериан просил присылки на фронт новых танков, а не просто запасных частей. Гитлер отказал, на том основании, что новые танки идут на оснащение свежих дивизий в Германии, и сказал: «Если бы я знал, что те цифры, которые вы приводили в своих докладах, верные, я бы, думаю, вообще не начал эту войну».
Последовал мучительный период междуцарствия в две с половиной недели. Группа армий «Центр», у руководства которой были подрезаны крылья, выжидала, пока в течение девятнадцати дней русские беспрепятственно перестраивали свой разбитый фронт.
На протяжении почти 70 миль вдоль Десны, между южным углом Ельнинского выступа и Брянским углом, оборона Тимошенко едва ли вообще существовала. Несколько частей численностью не более бригады каждая, которые выскользнули из рославльского окружения, понемногу перемещались назад, переправляясь на восточный берег реки, и у мостов находились «рабочие батальоны», составленные из местных жителей. Между Спас-Деменском и Брянском практически не было артиллерии и ни одного танка в рабочем состоянии. Весь район, номинально числившийся за 43-й армией (потерявшей половину своих штабных офицеров под Рославлем), находился в состоянии анархии, хотя местные партийные работники взяли на себя и военную, и гражданскую власть, компенсируя свое неумение управлять тем, что принимали драконовские меры против «дезертиров» и «нытиков». Центральное руководство отсутствовало, если не считать доносившегося из Ставки непрерывного блеяния, что врага «нужно контратаковать, где бы он ни встретился». Тяжелое положение русских усугублялось полным отсутствием маневренности. Даже если были бы солдаты и орудия, им не на чем было двигаться – оставался только форсированный марш. Всякие средства передвижения, будь то гражданские, сельскохозяйственные, военные машины – все погибло в июльских смертельных контратаках.
Действительно, то был момент для новых Канн. Танковый клин, мощно вогнанный в эту брешь, мог бы еще, как рычагом, сбросить с петель эти скрипучие ворота. Но состояние немецких танков, изношенных в июльских сражениях, делало опасным подобный замысел; а теперь директива Гитлера лишила его с административной точки зрения и права на существование. Несмотря на это, ОКХ и его штаб, вместо того чтобы формулировать новую политику и бросить все силы на осуществление плана захвата Ленинграда, все еще не могли расстаться с любимой идеей наступления на Москву. Они использовали свои убывающие силы, чтобы помешать выполнению «общего намерения» главы ОКВ (Гитлера) и отвлекать, и путать решение вопросов на тактическом уровне. Браухич ухитрился добиться от Гитлера важного (в силу своей неопределенности) разрешения «наступать… с ограниченными целями, которые могли бы улучшить позиции для последующих операций».
После совещания, на котором Гитлер согласился на это, Гальдер записал:
«Сами по себе эти решения представляют собой шаг вперед, но им все еще недостает четких оперативных целей, необходимых как надежный базис для будущего развития. С помощью этих тактических доводов фюрера искусно приблизили к нашей точке зрения на оперативные цели. На данный момент – это уже облегчение. На радикальное улучшение надеяться нельзя до тех пор, пока военные операции не станут настолько непрерывными, что его тактическое мышление не сможет поспевать за развитием событий».
Отношение генералов к Гитлеру в то время – это своего рода рикошет его собственного безжалостного презрения к ним, которое десятикратно умноженным эхом оглушило их после зимнего разгрома. «Возвращаясь самолетом назад [с совещания], я решил в любом случае произвести необходимые приготовления к наступлению на Москву». Гудериан чувствовал себя вполне в своем праве, раз он, десять лет спустя, написал об этом сознательном неподчинении, и, судя по всему, нет никаких сомнений в том, что его командующий группой армий полностью соглашался с ним. Дневник Гальдера, его осторожные упоминания разговоров с Браухичем и все, что было написано командирами и штабными офицерами, вроде Блюментритта, пережившего войну, указывают на общую решимость расстраивать намерения Гитлера если не прямым неподчинением, то невыполнением нежелательных приказов.
Этот «заговор», пусть он и был неумелым, крайне негативно повлиял на германскую кампанию. Ибо, рассматривая различные гипотезы, мы теперь можем видеть, что немцы совершали одну фатальную ошибку, а именно – ничего не делали. Возможный исход прямого удара на Москву уже обсуждался нами. Остается сказать, что, если бы генералы исполняли приказы Гитлера и добросовестно подготовили немедленное наступление на Ленинград, этот город, вероятно, пал бы к концу августа. Это дало бы время для осенней операции против Буденного и закрепления на рубеже Донца до начала зимы. Тогда трудно было бы предположить, что изолированная с обоих флангов русская столица не пала бы при первом же наступлении немцев в весенней кампании. Но вместо этого группа армий «Центр» тянула время. Танки стояли на месте, некоторые дивизии были отправлены к Леебу, другие были отданы Боком с величайшей неохотой на южное наступление. И пока тянулись эти колебания и проволочки, уходили драгоценные дни середины лета, сухих дорог и теплой погоды.
Русские прекрасно сознавали свою уязвимость в рославльской бреши, но словно окаменели от недостатка мобильности. В первые дни августа значительная часть окруженных под Смоленском сил смогла вырваться из германского кольца у Ермолина, и эти дивизии были немедленно отправлены на фронт близ Ельнинского выступа. Оба немецких танковых корпуса, 66-й и 67-й, были скованы бездействием, и хотя на фронт прибыли три свежие пехотные дивизии, Лемельзену удалось вывести «на отдых» только два танковых соединения – 29-ю моторизованную и 18-ю танковую дивизии. Таким образом, благодаря постоянному усилению своих позиций у Ельни и продолжению непрерывных локальных атак русские смогли прочно удерживаться на северном конце бреши. Южнее 5-я армия со вспомогательными войсками ускоренно накапливала людей вдоль Сожа, не думая о зияющем углублении на своем правом фланге, и поддерживала давление на вновь прибывшую пехоту германской 2-й армии.
Результатом того, что русские сохраняли спокойствие (и опять-таки невозможно решить, было ли это полководческое искусство или просто соблюдение общего приказа не уступать больше ни пяди земли), явилось то, что ширина рославльского разрыва оставалась без изменений – около 50 миль. Немцам надо было сломить одну или обе опоры, у Ельни и вдоль Сожа, сжимающие этот разрыв. Для операции такого масштаба Бок и Гудериан не располагали необходимыми силами, тем паче властью. Тем не менее, после того как Гудериан пробыл два дня в районе Ельни и собственными глазами увидел, что его солдаты вынуждены уступать пространство накапливающимся силам русских, он приказал готовиться к наступлению на Москву следующим образом: танковые корпуса должны быть введены в Бой на правом фланге вдоль Московского шоссе (то есть прямо в рославльский разрыв), а пехотные корпуса должны быть выдвинуты в центре и на левом фланге. «Атакуя сравнительно слабый русский фронт по обе стороны Московского шоссе и затем смяв фланговым ударом этот фронт от Спас-Деменска до Вязьмы, я надеялся облегчить наступление Гота и выйти на оперативный простор», – писал Гудериан.
Тем временем неуклюжая попытка немецкой 34-й пехотной дивизии форсировать Сож ниже Кричева оказалась отбитой. Сила реакции русских вызвала немалую тревогу в штабе 2-й армии, и 6 августа Гудериан получил «просьбу» ОКХ выделить не менее двух танковых дивизий и подчинить их 2-й армии для наступления на Рогачев. После телефонного разговора с Боком («Оба штаба считают возобновление наступления на Москву главнейшей задачей») он отказал в этой «просьбе» на том основании, что марш-бросок в расчлененном походном порядке и возвращение на суммарное расстояние в 250 миль будет чрезмерно большой нагрузкой для танков, уход за которыми и так был недостаточным.
В течение нескольких последующих дней Бок, несмотря на свое внутреннее согласие со схемой Гудериана, продолжал слать указания из ОКХ о том, что танковая группа должна, «по крайней мере, выслать несколько танков к Пропойску» (в полосе 34-й дивизии). Гудериан сам признал, что перед тем, как можно было начать наступление на Москву или предпринять любые другие крупные операции, следовало выполнить одно условие: обезопасить глубокий правый фланг в районе Кричева.
Но ему не хотелось расставаться ни с одной частью из своих уменьшившихся сил, чтобы кто-то другой выполнил эту задачу. Наконец, под непрекращающимся давлением из ОКХ он решил очистить фланг сам и выслал 24-й танковый корпус в южном направлении к Кричеву и левому флангу 2-й армии.
Вполне естественно, что ОКХ все больше тревожилось из-за продолжающегося непослушания его передовых командиров. 11 августа группу армий «Центр» официально уведомили, что план генерал-полковника Гудериана (для наступления по Московскому шоссе) отвергнут как «совершенно неудовлетворительный».
Бок не возражал и «согласился с отменой» плана. Гудериан же был в ярости и ответил угрозой бросить этот Ельнинский выступ, «в котором теперь нет никакого толка, а только источник непрерывных потерь». Это было неприемлемо для ОКХ, и Бок даже стал уверять Гудериана в том, что «он [выступ] гораздо более не выгоден для противника, чем для нас».
В течение нескольких дней ОКХ, по утверждению Гудериана, «обрушило на нас буквально поток разных указаний, что делало совершенно невозможным для подчиненных штабов разработать сколько-нибудь согласованный план». За это время сосредоточение танковой армии становилось с каждым часом меньше, так как вся масса 24-го танкового корпуса барона фон Гейра перемещалась на юг. Скоро в рославльском разрыве осталось почти столько же немецких войск, сколько и русских защитников. 29-й моторизованной дивизии было приказано вернуться со своего недолгого отдыха в этот район, а «Великую Германию» и «Рейх» перебросили прямо сюда с севера Ельнинского выступа, как только их сменила регулярная пехота. «Тактические мероприятия» делали рославльский разрыв уже не пунктом больших возможностей, а скорее «спокойным местечком», где могли отдохнуть усталые соединения.
Пока шли эти маневры и обсуждения, вопрос продолжал рассматриваться на высшим уровне Гальдером, которому всю предшествующую неделю приходилось трижды в день выслушивать ворчание Бока по телефону. Начальнику Генерального штаба удалось убедить Браухича, но последний не мог решиться прямо обратиться к Гитлеру до тех пор, пока не заручится поддержкой еще кого-нибудь в ОКВ. Оба обратились к Йодлю, разложив перед ним все свои карты. После «длительного обсуждения» начальник штаба ОКВ признал их доводы убедительными и пообещал использовать свое влияние на Гитлера. В соответствии с этим Браухич составил большой меморандум о желательности немедленного наступления на Москву и официально «подал» его в ОКВ через Йодля.