К вечеру, когда закрытый рынок остывает, как сковорода, под которой погасили огонь, из дирекции выносят аккуратный кейс и везут куда-то, в район префектуры. Выделяют долю дневной выручки, от которой одна часть прилипает к пальцам районных чиновников, а другая, как ручей, бегущий из долины на вершину горы, устремляется в мэрию.
   Великолепна эта гора с золотящимися склонами, по которой, от подножия к вершине, с рынков, магазинов, автомобильных стоянок, рекламных щитов, бензоколонок, винных и табачных фабрик, от сутенеров и миловидных, зараженных СПИДом проституток, из ночных клубов и казино, – отовсюду бегут неистощимые золотые ручьи, вверх, к небу, к ослепительной вершине, где, иногда укутываясь в тучи, иногда ослепительно сияя, стоит Золотой Телец. Верховное божество этого великолепного буржуазного мира, перед которым наклоняют головы политики и генералы, священники и поэты, мыслители и журналисты. Золотой вавилонский бык, победивший «красного тореадора», поднял рога выше золотого храма Христа, главенствует над Москвой. И кажется, достигнута, наконец, высшая гармония, вселенский порядок, осмысленная иерархия ценностей, охраняемая ракетами, спецслужбами, тюрьмами, телеканалами. И толстенький упругий мэр, один подпускаемый к быку, снимает перед ним свою кепку. Снизу, из долины, где копошится недостойный люд, видно, что лысина его покрыта чистейшим золотом.
 
   Бреду понуро по рынку, чувствуя бессилие человечества, возмечтавшего о Рае Земном. Несокрушимо царство Быка. Неколебим треножник, на котором человек, с золотым яйцом вместо головы, возжигает жертвенный огонь Вавилонскому Зверю.
   Отдаленный шум, свист, туманное потревоженное пространство, из которого, как сверхплотный сгусток, сжатый вихрь, стиснутая в напряжении спираль, выносится неистовая материя. Раскручивается, приближается, наполняет рынок блеском, хрустом, разящей страстью. Обретает вид несущихся вдоль рядов подростков. Бритые наголо головы, яркие злые глаза, визжащие рты, бьющие кулаки. Одинаковые, неистовые, как популяция свирепых зверьков. Промчались, сметая с прилавков арбузы и дыни, опрокидывая пирамиды яблок и груш, ударяя кулаками и палками в смуглые лица торговцев. Пробежали и канули, растворились в толпе, в накаленных московских дворах и улицах. Как наваждение. Как жестокий знак. Как надпись на стене во время Валтасарова пира. Как посланцы неведомого жестокого мира, который, подобно возмездию, приближается из туманного будущего.
   Расколотый, с красной требухой арбуз. Плачущий, собирающий раздавленные груши торговец. Пьяный бомж, волосатый, как спаниель, смеется маленькими, глядящими из шерстки глазами.

КРАСНАЯ ЛАСТОЧКА РЕВОЛЮЦИИ

   Я видел, видел ее! Поверьте мне, маловеры. Доверьтесь моим глазам, слепые. Положитесь на мой слух, глухие. Я видел красную ласточку Революции. Прянула с высоты из-за кремлевских башен. Пролетела над Манежной площадью с нелепыми фонарями Лужкова. Сверкнула над Охотным рядом, вдоль Думы с окаменелым советским гербом. Свистнула пулей у виска продажного депутата. Ослепила застывшего на посту омоновца. Радостно окликнула стоящего в пикете ветерана. Унеслась вверх, к Лубянке, растворяясь в туманном московском небе.
   Мой рассказ – о «красном» пикете перед зданием Думы, где принимался очередной, угнетающий Россию закон.
 
   Московские власти отвели пикету узкую черту тротуара, у гостиницы «Москва», вдалеке от подъезда Думы. Огородили стальными турникетами, выставили милицейское оцепление, окружили дубинками, бронежилетами, железными шлемами. Так в тюрьмах охраняют выпущенных на прогулку арестантов. Так в резервациях содержат покоренных индейцев. Мимо, заливая Охотный ряд стеклянно-металлической жижей, несутся лимузины. Иные подкатывают к порталу Думы. Из них выходят узнаваемые депутаты «Яблока», «ОВР»,
   «Единства». Вальяжные, с глянцем власти, вершители судеб, отшлифованные в словопрениях, как морская галька, скрываются в дверях, уверенные в победе над «левыми». Тех меньшинство, они терпят одно поражение за другим. Идут сегодня заседать в буржуазную Думу, заведомо зная о проигрыше.
   Дума – политическая машина, насыщенная кнопками, электронными системами, агентами влияния, параноиками, деньгами для подкупа, интересами партий, людскими пороками, коварными и злыми интригами, заминированная динамитом, который по прихоти может взорвать президент. Экзотический гриб, выросший на обугленном пне расстрелянного Верховного Совета. Сегодня в ней происходит невидимое миру столкновение. Пикет на Охотном ряду – отражение политической схватки, ее продолжение на улице.
 
   Пикет лениво, неохотно собирает людей. Из метро, из троллейбусов, вытягиваются вдоль витрин с драгоценностями для буржуазных дам, с заморскими деликатесами и винами, манекенами в дорогих туалетах, с заморской мебелью из ореха и дуба. Простоватый московский люд, утомленный, небогато одетый. Не торопясь достают складные тросточки, похожие на удочки. Навешивают на них бумажные рукодельные транспаранты. Деловито развертывают полотнища с протестными лозунгами. Извлекают портретики вождей, флажки, намалеванные, похожие на горбоносых чертей рожи олигархов. Бумажное оружие неимущих, прошедшее сквозь баррикады 93-го года, вынесенное на груди сквозь пожары и побоища. Здороваются, обнимаются, как однополчане. Обмениваются новостями и жалобами. Пикет немноголюден. Напоминает издали узкую красную ленточку, протянутую у тротуара.
   Мимо, в удобных «мерседасах» и «вольво», в толстобоких джипах и узконосых БМВ катят клерки, банкиры, директора корпораций, торопясь в свои конторы и офисы. Посматривают с легким презрением на красноперый тротуар, который им вовсе не страшен. Ибо Москва принадлежит им, Россия принадлежит им. Железные дороги, атомные станции, гарнизоны, недра, златоверхие храмы, казино и ночные бордели, – все записано за всевластным, безнаказанным классом, который, как опухоль, вспухает на теле России. Они не боятся тросточек и бумажных плакатов. Их охраняет ОМОН, броня «мерседесов», буржуазная Дума, создающая из законов непробиваемую стену между народом и властью.
   Пикет медленно взрастает. Наливается красными соками. Похож на бутон шиповника, в котором зреют огненные лепестки.
 
   По соседству с «красными» занимают позицию «голубые». Буржуазные профсоюзы, уменьшенная карикатура американских, которые, как холеные жирны псы, на поводке капиталистов, спецслужб и «крестных отцов». Мохнатая когтистая лапа буржуазии, засунутая в голодное чрево рабочего. Из комфортабельного джипа выходят профсоюзные функционеры. Достают синие, по стандарту выклеенные транспаранты. Надписи уверенно одобряют буржуазный закон. Воспевают гармонию труда и капитала, союз миллиардеров и нищих, братство жирующего ненасытного класса и вымирающего народа. Тротуар заполняют привезенными на автобусах смазливыми секретаршами, накачанными охранниками коммерческих структур, раскормленными профсоюзными боссами. И сразу же между «синими» и «красными» затевается перебранка. Негромкая ссора, перерастающая в потасовку. На гладком, без трещин тротуаре – трещина социального раскола. Рубец классового антагонизма, о котором страна не ведала семьдесят лет.
   Когда-то единый советский народ раскололся, как упавший с печки горшок. На партии, нации, сословия, конфессии, республики. Раскол нарастает, погромыхивает взрывами, похлюпывает кровью. Власть стремится замазать трещины. Лепечет о стабильности, о социальном мире, добиваясь его обманами, еще большим дроблением и раскалыванием, превращая народ в пыль, вышибая из него протестную волю, используя сложнейшие рецепты успокоения. Подкуп нестойких народных лидеров. Покачивание дубинками и автоматными стволами. Выборная вакханалия, в которой всегда победит электроника подсчета голосов, находящаяся в руках спецслужб. Непрерывная, многослойная ложь. Зрелища и потехи, как наркотики, усыпляющие нестерпимую боль социальных переломов и вывихов.
   Компартия, избравшая вялое думское маневрирование, многократно, под угрозой роспуска, отступавшая перед Ельциным и Черномырдиным, дремавшая, словно в 93-м ее укусила муха цеце, теперь с опозданием пытается напрячь вялый бицепс. Силится одолеть летаргию, очнуться от затянувшегося обморока. Нюхает вату с нашатырным спиртом. Сегодняшний «красный» пикет организован коммунистами.
   Тротуар наполняется. Пикет, как варенье, зреет, густеет. Начинает нагреваться, вскипать. Людей все больше. Все тесней и тревожней за железным барьером, за милицейской цепью. Из метро, как из подземной трубы, выпирает донная, глубинная сила. Больше красных знамен. Злей транспаранты. Громогласней мегафонные вопли. Яростней схватки с «голубыми». Кто бывал в больших скоплениях народа, тот знает эту медленную, нарастающую реакцию взрыва.
   Милицейский полковник с рацией, потный, красный, осатанело кричит на пикетчиков, грубо гонит в глубину тротуара. Несколько ловких ментов толкают стальной турникет в народ, рассекают толпу, стараясь расчленить ее массу. Вгоняют в нее железный шкворень.
   Лопнуло, взорвалось. Мускулистые пикетчики, побросав транспаранты, хватают железные стойки, толкают их обратно в милицейскую цепь. Схватка, крик, треск одежды, матерщина. Дружный нажим ментов. Сторукий, стоглавый ответный напор пикетчиков. Цепь охранения прорывается. Бурдюк лопается. Хмельно вино хлещет струей, изливается из тесной горловины на проезжую часть. Народ сметает оцепление, рассеивает беспомощных охранников, – под колеса, под троллейбусы. Запрудив разом Охотный ряд, докатывается красной гудящей волной до подъезда Думы, разливается к Манежу, к памятнику Марксу, который молча глядит из неподвижной каменной трибуны на кипящий люд.
   Радость, ликование, упрямая злость. Дохнуло ветерком 93-го года, когда прорывали оцепление, катились валом от Октябрьской площади через Крымский мост, к осажденному Дому Советов. Здесь, на Охотном похожие лица, похожие рывки, похожие мундиры ОМОНа. Не истлела Икона Восстания. Не затмил ее наспех намалеванный, без левкаса, на сырой доске, образ нового президента-лилипута. Опадает на глазах позолота. Затихает на устах не начатая ложная молитва. Под слоем невысохшей краски, вместо миловидного личика, проступает все то же клепаное железо омоновского щита.
 
   От Манежной площади подъезжают автобусы. Из них высыпает молодое разношерстое племя, – президентское движение «Идущие вместе». Весельчаки-студенты. Смешливые, с голыми животиками, барышни. Крепкие парни в красных футболках. На спине надпись «Все путем!». На пузе – президент, напоминающий детеныша кенгуру, что выглядывает из брюшной сумки. Молодежи не дают расползтись. Деятельные функционеры расставляют линию поперек Охотного ряда, оснащают длинными цветастыми лентами, на которых слова поддержки пропрезидентскому закону. Строгие приказы. Мобилизующие жесты. Из автобусов подносят ящики с «боеприпасами», – спелыми помидорами, куриными яйцами для метания. «Президентская рать» выстраивается, посвистывает, похохатывает, пританцовывает, попивает из бутылок пепси, насмешливо поглядывает на разлив красных знамен и протестных лозунгов.
   Пикет моментально отзывается на появление «все-путистов». Выстраивается защитный редут. Плечом к плечу, молодые и старые, с портретами Сталина, с гвоздиками, с православными крестами. Протягивают через всю улицу красное, заграждающее полотнище. Две рати выстраиваются на Охотном ряду. Источают энергию неприязни. Обмениваются свистами, взмахами кулаков. Прицеливаются недружелюбными взглядами. Между ними, прошивая улицу черной дратвой, пробегает ОМОН, в бронежилетах, с черными дубинками, поддерживая у бедер стальные застекленные шлемы. Не дает сблизиться двум фалангам, сомкнуться двум полушариям, из которых может прянуть взрыв.
   Бойцы ОМОНа, в черном, в косых беретах, стройные крепкие парни, цветущие русские мужчины. Не пухлые сынки банкиров, не чахлые племянники олигархов, не испитые завсегдатаи ночных клубов и экзотических ресторанов. Побывали в Чечне, ходили на «зачистку», попадали под огонь гранатометов, взрывались на фугасах, хоронили товарищей, падали на землю, кроша пулеметами непролазную «зеленку». Здесь, в Москве, разделяя две враждующие толпы, стоят, словно черные изваяния, с напряженными желваками и тоскующими голубыми глазами. Не понимают смысла борьбы. Готовы по приказу начальства выхватить дубины и, как в 93-м, молотить стариков и женщин. Расшибать черепа ветеранам, добивать баррикадников, а потом вливать в себя огненную водку, запивая тоску. Так уж устроено государство миллионеров, что разжиревшие уроды, мерзкие горбуны, зловонные карлики, чьи подагрические пальцы усыпаны алмазами, на свои несметные миллионы покупают проституток, журналистов, политиков и этих статных русских бойцов. Кидают их на народ, защищая свои яшмовые писсуары.
   Солнце, как электрод, горит над Москвой. Пекло на Охотном ряду. Колышутся красные факелы флагов. Люди двигаются, гудят, сходятся для коротких бурных дискуссий. «Свободу Милошевичу!», «Русскую землю русским крестьянам!», «Грефа на нары!», «Путин – ты Распутин!», «КПРФ – будь смелее!», «Ельцина – в Гаагу!», «Жидократы в Кремле!», «Коммунисты, вперед!», «Черная лампочка Чубайса!», «Аксененко, верни шпалы!», «У Немцова грудь Хакамады!» – множество плакатов, лозунгов, надписей на фанере, карикатур. Кого только нет в толпе. Фронтовики с женами, едва идут, как былинки, трогательно помогая друг другу. Крепкие отставники-офицеры, иные в погонах, иные в камуфляже. Комсомольцы с мегафонами. Секретари райкомов с телефонами. Депутаты-коммунисты, среди которых сияет крепкий, круглый, как шар, череп Шандыбина. Московский секретарь с мобильником связывается с Думой, справляется о ходе голосования. Бородатенький человек с двуглавым орлом на рубашке, с иконкой Спаса на шее. Другой, в шитой шелками шапочке, в черной хламиде, похожий на монаха, но с эмблемой Че Гевары. Участники баррикадных боев. Беженцы из Казахстана. Нищенка, словно черная тень, заклеила глаза бумагой, на которой слезная мольба. Все движется, меняется местами, начинает петь, скандирует, читает стихи. Этих лиц не увидишь на телевидении. Не найдешь в передаче «Глас народа». Не обнаружишь в дискуссиях о собственности. Это исконные народные лица, исконные голоса. Надеются, наивно верят, страстно ненавидят, сотворяют мифы о своих и чужих вождях. Предсказывают, кликушествуют, оплакивают, взрываются негодованием. Доведенные до предела, готовы облить себя смолой и поджечь. Готовы мгновенно полюбить, возненавидеть, простить. Русский народ представлен на пикете, как он представлен на церковной паперти, на военной пересылке, на тюремном этапе, на деревенской посиделке и рабочем перекуре. Здесь нет пока что лимоновцев, нет скинхедов, нет анархистов и антиглобалистов, нет православных радикалов, поднимающих голос за убиваемый русский народ. Но есть анпиловцы, есть «Союз офицеров». И тайная мысль: неужели начинает медленно замешиваться будущее восстание, бродят дрожжи в квашне грядущей революции?
   В народ вкалывают отравленные иглы пропаганды. Вливают разноцветное пойло оглупляющих телепрограмм. Отравляют алкоголем и СПИДом. Наводят дула орудий. Хотят, чтобы вместо живой жаркой крови по жилам текла жидкая лимфа, перемешанная с синим гноем. Но этот пикет – как сгусток красных кровяных телец, бегущих по живым артериям несмиренного народа. Посмотрите в него, как в зеркальце русской революции, и увидите в волшебном стеклышке, как горят особняки на Успенском шоссе, как в панике летят из Шереметьева самолеты, набитые ворами и преступниками, как входит в кабинет Дерипаски рабочий с красным бантом, садится директорствовать в кресло алюминиевого короля.
   И ты убеждаешь себя: «Все еще только начинается. Русская история не окончена. Россия заново прочитает Владимира Ленина, заново продекламирует стих Маяковского. И народный лидер, молодой, синеглазый, с трибуны съезда объявит: «Товарищи, четвертая русская Революция свершилась!»
   На стыке Тверской и Охотного ряда, где, разделенные частоколом ОМОНа, сошлись путинские кенгуру и «красные» пикетчики, накаляется противостояние. Как две электрические спирали, нагревают тигель Охотного ряда. Молодежь выкрикивает короткие язвительные лозунги в поддержку закона. Многократно, яростно, входя в транс, под дирижирование опытных вожаков, яростных чернявых диск-жокеев, разбитных бабенок с круглыми бедрами. Из красных рядов несется: «Банду Ельцина под суд!» «Меняем Грефа на Глазьева!» «Гитлерюгенд Путина!».
   Путинская дискотека запевает какой-то «рэп», в два притопа, в три прихлопа. Раскачиваются в танцевальных ритмах, плещут над головой руками, страстно подергивают ягодицами и животами. В ответ из красных рядов, – «Варшавянка», «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «Война народная». Сражаются танцы, сталкиваются песни, дерутся лозунги.
   Из молодежных рядов полетел помидор, шмякнул на асфальт, забрызгал расквашенной жижей белую рубашку пикетчика. Из пикета взлетело куриное яйцо, разорвалось в воздухе и липким киселем пролилось на головы кенгуру. Минутная дуэль помидорами, яйцами. Пока не камнями, не бутылками с «коктейлем Молотова», не резиновыми пулями, как было у гостиницы «Мир» в 93-м, не пулеметными очередями, как в Останкине, не танковыми снарядами, как на Краснопресненской набережной.
   «Охотнорядцы» нового времени – «красные», «синие», «черные», «пестрые». У каждого свой стиль, свой «политический театр». Каждый учится, нарабатывает методики для будущих схваток, совершенствуется в стойкости, жестокости.
   Молодежь завербована Еврейским конгрессом, за пейджеры, мобильники, хорошие отметки в зачетной книжке. Ее натаскивают, как борзых собак, перед будущей настоящей охотой. Из этой веселой, жестокой, американовидной, путинофильской, чубайсоподобной молодежи выйдут будущие депутаты «Единства», будущие министры, будущие агенты политического сыска, новые бейтаровцы, старые, как мир, мерзавцы.
   Сейчас они глумятся над стариками. Рыжая толстобедрая самка, кривляясь, оперлась на клюку, ходит перед рядами, изображая пенсионера, и ряды, воспитанные на «Московском комсомольце», счастливо заливаются. Вот двое надели на шеи пеньковые петли, в которых, как жернов, тянущий на дно, закреплена какая-то книга, то ли старый том Ленина, то ли Конституция СССР, то ли советский Уголовный кодекс.
   Молодежь вошла во вкус противостояния. Ей подвозят бутылки с водой, сникерсы, пиццу. Вся она в непрерывном движении, как перестальтика огромного жующего червяка. Начинает блестеть от пота. Из-под ее шеренги медленно выползают на асфальт ворохи мусора, раздавленные бутылки, пивные банки, оболочки конфет, бумажные тарелки от пиццы. Политические экскременты. Это вызывает брезгливость. Мерзость этой молодежи не в том, что она участвует в политической борьбе, а в том, что она слепа, глуха, аморальна в своем противоборстве с отцами и дедами. Включена в инфраструктуру миллиардеров, как включены в нее сутенеры, садовники, дворцовые архитекторы, спичрайтеры и тайные убийцы.
   В «красных» рядах много импровизации, народной выдумки, политической самодеятельности. Но нет патриотических художников, кукольников, музыкантов, режиссеров. Пусть от пикета к пикету, от митинга к митингу создают политический революционный театр, который исхлестал бы кистью, пером, яростной музыкой и игровой импровизацией сытые рожи буржуев.
   Летят в воздухе переспелые помидоры и куриные яйца. Разрываются на асфальте маленькими фонтанчиками ненависти.
   Хочется сказать: «Господа, вам весело, вы танцуете, но ведь это симптомы гражданской войны. Стук копыт Первой Конной. Стрекот тачанки. «Тяжелый рок» гаубичной артиллерии».
 
   Здесь, на Охотном ряду, – низкий поклон советским старикам, явившимся сюда, быть может, на последний в жизни бой. Выиграли войну, распахали целину, построили великий флот, взлетели в космос. Ожидали чуда для своих сыновей и внуков. Были брошены в пучину бед, самая страшная из которых – разрушение Родины. Идут в пикет, увешанные орденами, опираясь на костыли, передавая молодым партийцам «красные заветы», тайну «красного смысла», чтобы она переходила от поколения к поколению и «красная свеча» не погасла.
 
   У думского подъезда – свой фронт, свои знамена и лозунги, свой «театр». Кинули на асфальт синюю тряпку, отобранную в схватке у враждебных профсоюзов. Немного потоптали, немного поплевали, подожгли зажигалкой, покоптили и тут же загасили, – дескать, больно смердит. Члены «неподкупных» отраслевых профсоюзов развернули среди дружественных красных стягов свои производственные эмблемы, полотнища. Колотят о думские ступени пластмассовыми касками, стараясь достучаться до сердца Явлинского, не ведая, что у того вместо сердца облачко дыма из выхлопной трубы натовского транспортера.
   Как черт из табакерки, выскочил вездесущий Жириновский. Заорал на пикетчиков, в кого-то плюнул, кого-то дернул за волосы, и в ответ разгневанные женщины погнали его древками транспарантов, улюлюкая, загоняя обратно в Думу. Странный пузырь газа, вспухший в российской политике из таинственных тлетворных болот. Лопнет, оставив маленькую липкую воронку, лужицу слякоти и эмблему ЛДПР в виде лысого чучела сокола.
   Множество партий, напоминающих эпидемии гриппа, исчезнут вместе с их экзотическими, как разноцветные жучки, лидерами. Но коммунисты останутся. Если станут подлинным авангардом несдавшегося народа. Если воспримут активные методы борьбы, от которых хрустят кости и начинает звенеть железная арматура баррикад. Если будут учиться у палестинской интифады, у антиглобалистов Америки и Европы, у своих русских великих предшественников. Молодежь может увлечься романтической мечтой о будущем Мировом Восстании, опрокидывающем манхэттенскую башню Нового мирового порядка. Интеллектуалов привлекут дискуссии, в которых вновь зазвучит «левая идея», как революционный протест против протухшего буржуазного мира, унылого конформизма, предательства и бесстыдства. Рабочий придет в партию, если она придет к рабочему, – вернется в цех, в забой, на хлебную ниву.
   Пусть разгромлены три русские революции. Четвертая вызревает в недрах оскорбленного, убиваемого народа, «готового на муки, на подвиг, на смертный бой».
   Вернадский в самые страшные месяцы фашистского нашествия, когда танки с крестами утюжили Смоленск, Малоярославец, Волоколамск, повторял: «Ноосфера победит». Потому что ноосфера, соединяющая в себе мировое Добро, Справедливость и Красоту, есть магистральное развитие жизни – от вируса к амебе, к рыбе, Гайдару, Ельцину, и дальше – к человеку.
 
   Пикет идет четыре часа. Невыносимое московское пекло. Люди изнемогают. В глазах малиновые пятна. Жажда, усталость. Кому-то из стариков стало плохо. Журналисты, высматривающие своими стеклянными телевизионными глазками все самое лакомое, выхватывающие своими жадными кривыми клювами кусочки сенсаций, – и те исчезают, как утомленные грифы.
   Власти, чувствуя ослабление пикета, начинают акцию по выдавливанию. Змейкой бегут солдаты внутренних войск, в камуфляже и касках. Тесней сдвигается ОМОН. Идет милицейская машина с мигалкой. По обе стороны Охотного ряда медленно ползут тупоносые грузовики. Как бульдозеры, сдвигают толпу. Короткие схватки. Крики, визги, наклоненное красное знамя. Народ неохотно уходит с проезжей части к гостинице. Открывается пустое пространство улицы. Едет поливальная машина, рассыпая пышные ворохи воды, сметая сор. И вслед за ней, еще неуверенно, потом все смелей и яростней, устремляется автомобильный поток. «Мерседесы», «вольво», «ауди». Клерки, бизнесмены, разбогатевшие сутенеры, не пойманные киллеры, раскормленные эстрадные певицы, изолгавшиеся политологи, катят по своей Москве. С презрением поглядывают на узенькую красную ленточку пикета, отороченную черной бахромой ОМОНа.
 
   В Думе принят еще один буржуазный закон, в согласии с которым все так же будут падать пассажирские самолеты, норвежские фирмы станут подымать утонувшие подводные лодки, Шойгу продолжит гоголем гулять по горящей, замерзающей, затопляемой России, в Чечне взорвется очередной фугас, растерзав на части еще одного омоновца. И кремлевские сычи, сидя в золоченых кабинетах, глядя на малахитовые остановившиеся часы русской истории, будут думать, что они навсегда победили.
   Но я видел, видел красную ласточку Революции, которая вихрем пронеслась над Охотным рядом, и, радостно сверкнув оперением, скрылась, чтобы снова вернуться!

ТЮРЬМА-МАТУШКА

   Если ходишь босиком по зеленой траве, если в глазах твоих голубая бескрайняя даль, если сердце ликует от избытка воли и непомерных, непочатых сил, не заблуждайся. Кто-то смотрит на тебя сквозь тюремный глазок, проточенный в звездном небе. Следит за тобой невидимый Надзиратель, сторожит каждое твое побуждение, учитывает каждый вздох и желание. И душа твоя, помещенная в камеру-одиночку из решетчатых ребер, запечатанная в бренную плоть, со множеством замков и засовов, вдруг затоскует о небывалой свободе, о недостижимой воле, о далекой Родине, откуда ее восхитили. Станет биться о кладку, в которую замурована, стенать о помощи, умолять тюремщиков. Не услышав ответа, упадет без сил на каменный пол, зальется слезами.