Страница:
Как он умудрился взгромоздить Гилярова на коня?! Ведь такое попросту невозможно!
Шура даже придвинулась ближе к телевизору, чуть не тюкаясь носом в экран, но это был Алексей Гиляров собственной персоной! Как такое возможно, Шура не понимала, да и потом никогда бы не смогла проанализировать ситуацию. Одно радовало: подлецу – подлецово!
Неблаговерный больше не смел показываться ни под каким видом. Но Герман получил в её доме неограниченную власть, тем более что Шура никак не могла, сколько ни пыталась, объяснить проделку с обидевшим её человеком. Мистика? Ерунда. Тогда как? Ведь нет же у Германа собственной пожарной машины! Левитацией Герман не владеет, крыльев тоже нет. Бред! Сам шутник старался не возвращаться к этому эпизоду. Спросил только:
– Девочка, ты почему гнидники Гилярова в мусоропровод не выбросила?
И это тоже: откуда он знает, что Шура ещё не выбросила пакет с одеждой в мусоропровод?
– Прости, Герман, – стала защищаться она. – Ты прав, уходя – уходи. Я сейчас же всё выброшу.
И скорёхонько выбросила все мужские вещи, залежавшиеся в этой квартире, всё, что было связано с позапрошлогодним мужем. Даже прилепив ему это одиозное определение – позапрошлогодний, – почувствовала себя много лучше. А когда пакет рухнул в чёрную пасть мусоропровода, появилось ощущение чистого тела, будто после настоящей русской бани.
Образы прошлого выплыли не просто так. Ныне Шура невольно сравнивала ласкового, нежного Телёнка с расчётливым, жёстким и правильным неблаговерным. Сравнение было явно не в пользу последнего, несмотря даже на то, что Роби удрал, не попрощавшись.
Телефон настойчиво возвращал её к жизни: красный от рождения он, казалось, ещё больше раскраснелся от натуги, подзывая хозяйку. Шура осторожно, боясь возвращения давешней боли, подобралась к телефону. Недовольный голос Германа несколько минут ворчал в трубке. Шура по обыкновению не очень-то прислушивалась – пошипит, пошипит, да перестанет. Потом сама прервала монотонную воркотню:
– Герман, милый, как хорошо, что ты позвонил. Я соскучилась.
Он сразу насторожился, почувствовал неладное:
– Что опять случилось?
Это «что случилось?» было уже совсем другим: искренняя непередаваемая забота, беспокойство, участие появились в голосе. За одни эти интонации можно простить несколько часов беспутной воркотни. Шура вздохнула и чуть не расплакалась. Потом принялась подробно рассказывать посланное ей во сне откровение о сером городе. Герман, внимательно выслушав, спросил:
– Может, в неудобной позе лежала? Нет? Тогда смею предположить, что сон относится к разряду пророческих.
– Каких? – ахнула девушка.
– Пророческих, – терпеливо повторил её собеседник. – Что ты удивляешься. Такие сны посылаются многим, только необходимо правильно понять его и не вдаваться в панику. Пока что покойников, как я понял, не ожидается и голосить не о ком. Что ж пугаться-то?
– Так привези мне какой-нибудь «Сонник», – тоном, не терпящим возражений, потребовала девушка. – Там, вероятно, есть что-нибудь похожее. Смогу я хоть где-то узнать, что мне приснилось?
– Александра! – одёрнул её Герман. – Ты как всегда впадаешь в крайности. Когда это происходит от невежества, то выглядит довольно глупо. К тому же в сонниках кроме бабского трёпа и поеденных молью советов не найдёшь ничего стоящего. Уж поверь, я знаю, что говорю.
Шура обиженно фыркнула. Спорить бесполезно – Герман более чем прав, только выслушивать всякие гадости в свой адрес или в адрес лучшей половины человечества не хотелось. Да, Герман имел особое место в её маленьком сердце, да, он многому учил, опекал свою подружку, но ведь надо же быть хоть чуточку тактичным и снисходительным, тем более к женщине! Чем ему не нравится «Сонник»?
– Между прочим, на последнем рандеву ты обещал куда-то меня выгулять. Или я уже не достойна? – Шура намеренно сменила тему, тем более что Герман, как показалось, обещал что-то необыкновенное.
– Помню, помню, – подыграл он. – И слов своих на ветер не бросаю, ты же знаешь. Сегодня будь готова к десяти вечера. Я заеду за тобой.
Герман, не прощаясь, повесил трубку, оставляя Шурочке самой догадываться, куда можно забуриться на ночь глядя. Собственно, злачных ночных мест в столице предостаточно, но Герман намеренно избегал их. Более того, остерегал от этого Шурочку, хотя она тоже была не особой поклонницей шумного бомонда или ночных заведений.
– Всё, – решила девушка для себя, – отправимся на какой-нибудь спиритический сеанс. Что ещё он мне может показать ночью?
Если бы только знала Шурочка, как мысли её недалеки от действительности! Всё же посылают нам иногда предупреждения, что всё человеку позволено, да не всё полезно, то есть, всё полезно, да не всё позволено.
Загородный дом, куда привёз Герман свою подопечную, был похож на миниатюрный средневековый замок. Многочисленные башенки красного кирпича, стрельчатые окна, две массивные арки с коваными воротами, а по фронтону барельефы рыцарей с обнажёнными мечами. Эта помпезная лепнина возле ворот служила, несомненно, для соответствующего настроя посетителя. К слову сказать, соседние дома ничуть не старались походить на мрачную средневековую неприступность.
За высоким забором угадывался сад: видны были кроны каких-то деревьев. А поодаль от дома, но тоже на территории сада, поселился небольшой соснячок. Ну и что? Может, хозяин любит по грибы ходить, лишь бы не слишком далеко. Тем более, русские сосны очень объемно подтверждают средневековое резюме миникрепости.
Зато внутри дом ничуть не походил на свою мрачноватую наружность. Наоборот. Чисто выбеленные комнаты с претенциозно-модерновым современным интерьером возвращали из факельного средневековья к любимой лампочке Ильича. Только уют в комнатах всё-таки отсутствовал. Это нельзя было объяснить обычными словами, но вся убранность миниатюрного замка казалась, а, может, была наигранной.
Особенно это бросалось в глаза в большой зале, где происходил раут: красная драпировка на стенах напоминала бывший совдеповский флаг с развёрнутыми эмблемами – символами прошлого или грядущего? Вначале ряда символов красовался золотой беркут на круглом щите, за которым вертикально стоял меч; следующим был двуглавый орёл российской монархии – в конце ряда такой же, только без короны, державы и скипетра. Этакий ново-русский куриный мутант, вполне возможно, что он стал символикой после известной чернобыльской трагедии. А между орлом и двуглавой курицей втиснулся золотистый серп-молот, как бы расталкивая птиц своими острыми локтями. Над всем уважаемым демократическим собранием безмятежно царил треугольник с заключённым внутри человеческим оком, которое, казалось, приглядывает за ровным строем эмблем-символов.
Вечер был в самом разгаре и на вновь прибывших почти никто не обратил внимания. Герман усадил Шурочку в мягкое кожаное кресло, стоящее возле столика, на котором красовались бокалы богемского стекла с уже разлитым шампанским и предупредительно разложенными по вазонам различными фруктами.
– Что есть мысль? – вопрошал собравшихся немолодой помятый господин в бакенбардах и лысине. – Мысль есть невысказанное слово, но слово – это уже программа, это образ, это исполнительная власть сущности. Разве может человек, не владеющий словом, достигнуть власти? Разве может слово подчиниться не властелину? Разве может этот мир обходиться без властелина, опираясь только на ненужную никому свободу?
– Что он мелет? – подняла Шура глаза на Германа, стоящего рядом.
– Не спеши осуждать. В его рассуждениях есть доля истины и немалая, – отозвался тот. – Это хозяин дома Пушкоедов. Я не успел вас раньше познакомить, но исправлю это сегодня.
– Кто, кто? – чуть не поперхнулась Шура. – Я не ослышалась?
– Пушкоедов. Литератор, – терпеливо пояснил Агеев. – Но ты ещё больше удивишься, когда узнаешь, что литературное признание он получил, издав роман «Горе от капитанской дочки».
– Ты серьёзно? – уголки тонко очерченных губ девушки изогнулись в иронической усмешке. – Знала я когда-то одного литератора…
– Я стараюсь говорить более чем серьёзно, – ответил Герман. – Книга вышла на западе, в России её почти никто не знает. Но заботами автора, возможно, очень скоро и ты познакомишься с незабываемым опусом.
– Боюсь, что в России твоего литературного гения попросту закидают тухлыми яйцами.
– Ай-яй-яй, – Герман укоризненно покачал головой, – не читая – приговорила, не поймавши голубя – уже кушаешь.
– Каюсь! Может быть, я не права, – пожала плечами Шура, – но название…
– Название само собой вылепилось из фамилии, – пожал плечами Герман. – Причём, это не псевдоним. А фамилию он же не мог выдумать!
Меж тем Пушкоедов встал в позу и на слушателей обрушился его стихотворный фальцет:
– Если у него и ро́ман такой же, – Шура намеренно изменила ударение, – то вряд ли мне его читать захочется.
«Самая большая проблема в жизни для каждого человека – найти себе слушателя. Но это невозможно сделать, так как все остальные люди заняты тем же самым – поиском слушателей для себя, и поэтому у них просто нет времени слушать чужие бредовые идеи»[9] – вспомнилась вычитанная где-то фраза. А хозяину дома для общения явно не хватало свободных ушей.
Шурочка принялась разглядывать общество. Что говорить, собравшуюся публику рассмотреть стоило. Внимание её привлекла женщина, примостившаяся в кресле у окна. Та была удивительно похожа на школьную учительницу по кличке Очковая. Как же её звали? Кажется, Калерия Липовна. Впрочем – всё равно. Встретить школьную учительницу здесь просто нонсенс!
С учительницы девушка переключилась на более пикантную пару. По соседству одна глубоко декольтированная дама картинно отставляла руку с длинной сигаретой в длинном мундштуке, закидывала голову назад – «Ах!», приглашая своего соседа обронить вожделенную слюну в глубокий овраг декольте, что тот и делал с превеликим удовольствием. Причём, оба отдавались своему флирту с нескрываемым самозабвением.
К тому времени Пушкоедова сменил уже новый оратор, ничуть не хуже предыдущего, так что вскоре Шурочке это прискучило. Недаром гостья опасалась пикантного сборища графоманов, где можно наслушаться всякого, кроме игры на инструментах духовности. Не подавая, однако, виду девушка присматривалась к гостям. Публика на этом званом вечере собралась довольно разношёрстная, но что самое удивительное – присутствующие не отличались изысканностью одежд. Скорее всего, собрание можно было назвать производственным, поскольку даже женщины в большинстве своём, не считая Шурочки, её авантажной соседки и ещё двух-трёх представительниц прекрасного пола, были без вечерних туалетов. Это выглядело странно, но, вероятно, отвечало стилю общества, куда привёз её Герман.
Если б не шампанское, то нашей искательнице приключений было бы совсем грустно. Тем более что она полдня перебирала свой не слишком богатый, но оригинально шокирующий гардероб, выбирая платье. После долгих сомнений, терзаний, раздумий было выбрано длинное вечернее платье плотного чёрного муслина с небольшим декольте, но зато с максимальным разрезом di derriere.[10] Во всяком случае, в этом платье Шурочка чувствовала себя избранной среди серенькой толпы приглашённых.
Отправившись погулять по дому – тем более что Германа куда-то увели, а сидеть одной было довольно скучно – она шла походкой записной манекенщицы, толкая тяжёлый черный подол платья своими белыми коленями, словно ослепительный «Титаник», разрезающий чёрную холодную воду форштевнем, сияющий беззаботными огнями и не подозревающий о недалёком крушении.
В других залах народу было немного, всё больше прислуга, да и та клубилась поближе к главной зале, где продолжался вечерний сейшн. Снаружи дом казался миниатюрным замком с шестью – семью залами внутри на каждом этаже. Однако, сейчас Шура шла вереницей пустых комнат, разглядывая статуэтки, картины, гобелены и прочее убранство.
Залы разделялись, раздваивались, растраивались, передавая, словно эстафету, залетевшую в их сонный сумрак красивую ночную бабочку с чёрными муслиновыми крыльями, пытаясь запутать её, сбить с пути, заманить в какую-нибудь западню. Но Шуру не надо было путать: она просто шла, гуляла, отдыхала от надоевшего шума званого вечера и ни о чём не думала.
Одна из комнат со стенами обитыми белым шёлком казалась будуаром невесты. Да вот и невеста: у противоположной стены в подвенечном платье блондинка. Но, заметив непрошеную гостью, девушка скользнула за занавеси. Шура думала было нагнать незнакомку, тем более что среди гостей этой дамы, кажется, не было. Потом здраво рассудила, что если человек сам избегает встреч – не стоит мешать, навязываться, нагружать собой.
В одной из комнат со стеклянным потолком был устроен настоящий зимний сад с множеством диковинных деревьев, кустарников и живописных цветов. Шура с наслаждением бродила по саду, вдыхая чудесный аромат неизвестных цветов, представляя себя, то принцессой в замке Синей Бороды, то Настенькой, которая вот-вот набредёт на Аленький цветочек. Здесь-то её и отыскал Агеев.
– Не нагулялась ещё, красавица? – Герман вынырнул из-за куста, как чёртик из табакерки. – Нам пора.
– Мы уже уезжаем? Жаль. Здесь так хорошо! – Шура откинула голову, развела руки в стороны и закружилась на небольшой полянке, мурлыкая вальс. Герман некоторое время с удовольствием наблюдал за ней, потом поймал за руку:
– Дружочек, нас ждут. Нехорошо заставлять ждать других. Пойдём. Обещаю интересную встречу с мистическим миром Зазеркалья.
Шура с сожалением бросила последний взгляд на заколдованный сад, где она так и не успела отыскать Аленький цветочек, но раз Герман говорит – надо идти. Они вошли в какую-то комнату, где прямо в центре красовалась винтовая лестница одним концом своим уходящая в верхние этажи, другим – в подвал. По лестнице не шумной, но вполне живой змеёй сползали вниз гости.
В подвальном помещении тоже было что-то от жуткого средневековья, поэтому Шурочка зябко передёрнула плечами. Девушка с рождения гордилась пофигистским отношением ко всему, что случилось или может случиться. Но здесь и сейчас сработала внутренняя защитная интуиция – ощущение опасности – не подвластная никаким пофигизмам.
Стены красного кирпича в белой решётке скрепляющего раствора. По стенам чадящие факелы вместо лампочек. У дальней стены то ли алтарь, то ли жертвенник белого мрамора. Сразу за ним – трезубец, ручка которого переходила в крест, так что крест оказался перевёрнутым. Что-то знакомое почудилось в кресте-перевёртыше, но где она могла раньше его видеть? Этот жутковатый подвал вместе с обитателями внушили всё же что-то похожее на испуг и, если б не Герман, оставаться здесь Шура не стала бы ни за какие коврижки.
– Успокойся. Всё будет хорошо, – услышала она ровный голос своего друга.
– Что – хорошо? – прерывистый голос выдал волнение девушки.
– Я не стал тебе рассказывать раньше, чтобы зря не беспокоить. А сейчас…, – Герман ненадолго замолчал, потом, глядя в упор на Шуру, пронизывая её скользким взглядом анаконды, продолжил, – … сейчас тебе надо пройти инициацию посвящения. Ты будешь посвящена владыке огня Тувалкаину, и он поделится с тобой огнём. В нём ты будешь черпать силу творчества, познаешь истинное созвучие красок, высоту проникновения в суть любой картины или портрета, изведаешь пропасть души человеческой и увидишь её дно.
– Но зачем? – брови девушки поднялись вверх от удивления.
Герман, однако, не слушал, вычерчивая бронзовым жезлом, невесть откуда взявшимся в его руке, магические знаки вокруг головы Шуры. Глаза у него при этом засветились внутренним огнём, лишали воли, попытки сопротивления, даже возражения происходящему. Ей хотелось только одного: подчиняться любому требованию, быть послушной и пушистой.
Шура безропотно подошла к беломраморному пьедесталу, на лицевой стороне которого был бронзовый барельеф льва с человеческим лицом, а тело животного опутали кольца огромной рогатой змеи. Где-то Шурочка уже сталкивалась с такой символикой, только сейчас память не смогла напомнить ей информацию прошлого, да и надо ли?
Важен сам символ – борьба двух стихий, двух ипостасей луны, физического с духовным! Но почему вдруг эта мраморная тумба должна служить алтарём? Сомнения пропали, испарились, когда двое мужчин в чёрных подрясниках сорвали с неё платье и уложили на холодный отполированный камень. Стало ясно – это действительно жертвенник. Или алтарь. Только вот какого бога? К тому же, Герман обещал, что знакомство с мистикой будет интересным.
Страха не было, Шура скосила глаза, стараясь в полумраке подвала разглядеть участников грядущей мистерии. Все собравшиеся успевшие переодеться в бесформенные бесцветные балахоны, заполняли сплошной тёмной массой пространство капища, а по обе стороны от алтаря стояли в виссоновых мантиях Пушкоедов и Герман.
– Отец наш, великий и милостивый! – голос Германа прозвучал под сводами подвала, как раскаты далёкого грома. – Очисти душу мою, благослови недостойного раба твоего и простри всемогущую руку твою на души непокорных, дабы я мог дать свидетельство всесилия твоего…[11]
Он взял правой рукой с аналоя, стоящего рядом, золотую пентаграмму, поднял её над головой и продолжил:
– Вот знак, к которому я прикасаюсь. Вот я, опирающийся на помощь тёмных сил, вот я – провидящий и неустрашимый. Вот я – могучий – призываю вас и заклинаю. Явитесь мне послушные, – во имя Айе, Сарайе, Айе, Сарайе…
Над алтарём пролетела птица, похожая на летучую мышь. Шурочка вздрогнула от неожиданности, потому что летучая тварь чуть не задела тело девушки кожистыми перепончатыми крыльями. А, может, это действительно была только безобидная мышь? Но за ней, загребая воздух краями, будто крыльями, пролетела пурпурно-лиловая материя, за которой, натужено вздыбливая воздух, показался петух в короне. Петух подлетел к алтарному инвентарю и уселся на перевёрнутый крест, то есть на трезубец, установленный в специальном отверстии, и по-хозяйски осмотрел свои владения.
Балахонная паства капища зажгла свечки, как это делают православные на Пасху, и каждый из присутствующих читал вполголоса нараспев то ли молитву, то ли мантру, так что получался ощутимый звуковой фон. Но звук множества голосов не вносил никакого диссонанса в общий ход чёрной мессы. Меж тем Пушкоедов, откашлявшись, продолжил заклинания:
– Во имя всемогущего и вечного… Аморуль, Танеха, Рабур, Латистен. Во имя истинного и вечного Элои, Рабур, Археима, заклинаю вас и призываю… Именем звезды, которая есть солнце, вот этим знаком, славным и грозным, именем владыки истинного…
Стена за алтарём стала прозрачной. Обозначившийся за ней коридор постепенно становился ярче, контрастнее, словно изображение, возникающее на фотобумаге. Подле одной стены коридора стояли в ряд статуи с человеческими телами и головами птиц, змей, животных. Напротив, у другой стены, стояли человеческие скелеты с глиняными табличками в руках. На каждой табличке сверкали золотые письмена, но только разобрать написанное издалека было невозможно.
В глубине коридора показался человек верхом на льве. Вернее, это был призрак, потому что тело всадника просвечивалось и хриплый громкий шёпот, словно внезапный порыв ветра, заглушающий монотонные мантры, пронёсся под сводами капища:
– С вами Бараланиенсис, Балдахиенсис, Паумахийе. С вами сила их и свет невидимый. В этом мире, в инфернальной видимости, в невозможной суете, ненаписанным именем под гласом изувера Иеговы, под звуком которого содрогается планета, мельчают реки, испаряется море, гаснет пламя, и всё в природе познаёт расщепление, говорю: да будет так.
Прозвучавшие с разных концов капища пронзительные звуки труб заставили молитвенников заткнуть уши. Но ещё сильнее прозвучали клубящиеся звуки громовых разрядов и треск электричества. Над алтарём под тёмным стрельчатым сводом опять происходила какая-то возня, будто там устроили молчаливую драку несколько теней, деля меж собой приносимую жертву.
Вдруг всё резко стихло, свалившиеся тишина давила даже больше на разум, на психику, чем шумная возня теней, но где-то далеко послышалось заунывное нестройное пение, как бы продолжающее молитвенное бормотание капища. Пение становилось громче, только слов разобрать нельзя было по-прежнему, появилась лишь пронзительная нота, похожая на последнее прощание отлетающей души. Недовольной медью ударил колокол. Пламя факелов, развешанных по стенам, качнулось под выползшим откуда-то сквозняком.
Это лёгкое движение воздуха вернуло вдруг запоздалое чувство стыда. Шура хотела было прикрыть своё обнажённое тело руками, но с удивлением обнаружила, что оказалась прикованной к жертвеннику: по сути – распятой на нём. И тут пришёл страх.
Настоящий.
Дикий.
Первобытный.
Захлёстывающий разум и сознание, подстрекающий к сопротивлению, к защите, к попытке спастись. Но всё было тщетно. Оковы прочно держали пленницу на алтаре, готовя её к торжественной развязке. Шура инстинктивно пыталась закричать, позвать на помощь, но голос отказался повиноваться. Сквозь губы навстречу лёгкому подвальному ветерку взлетел только глухой хрип, ничуть не похожий на человеческий голос.
Меж тем в руках Германа вместо бронзового жезла сверкнул тусклым безразличием короткий меч. Держа его двумя руками перед собой остриём вверх, он читал едва слышно какие-то заклинания. Голос постепенно становился громче, вскоре уже можно было различить слова:
– …да бых дщерь отселе престала преть длани Денницыны, дабы угобзилися удесы ея[12] …
Одновременно усилилось пение и Шура, очумевшая от страха, но ещё не совсем утратившая способность воспринимать окружающее, увидела выходящих откуда-то из темноты, как из тусклой морской волны, девушек в золочёных пышных одеждах, от которых побежали огненные блики по стенам. Они держали в руках хоругви с изображениями Агнца, Овна, Льва, Лилии и Пчелы. Потом валькирии окружили алтарь, пение стихло. Напротив Германа по другую сторону жертвенника стоял Пушкоедов. В его руках трепыхался белый голубь. Снова прозвучал голос Германа:
– Прими, владыка, посвящённую тебе жертву и возроди её огнём твоим…
С этими словами Агеев взмахнул мечом, Шура завизжала – голос всё же вернулся к ней – и в следующую секунду голубь в руках Пушкоедова, рассечённый надвое, пролил тёплые струи крови на обнажённое тело девушки, дергающейся, будто в предсмертных судорогах на белом мраморе алтаря. В гаснущем сознании Шуры возник Герман, размазывающий голубиную кровь по её телу. Стоящие вокруг одалиски снова запели какой-то языческий псалом, но Шура ничего уже не слышала: психика, сначала приведённая Германом к полному безразличию, взбунтовалась. Сознание отключило разум, оберегая его от сумасшествия.
Глава 4
Шура даже придвинулась ближе к телевизору, чуть не тюкаясь носом в экран, но это был Алексей Гиляров собственной персоной! Как такое возможно, Шура не понимала, да и потом никогда бы не смогла проанализировать ситуацию. Одно радовало: подлецу – подлецово!
Неблаговерный больше не смел показываться ни под каким видом. Но Герман получил в её доме неограниченную власть, тем более что Шура никак не могла, сколько ни пыталась, объяснить проделку с обидевшим её человеком. Мистика? Ерунда. Тогда как? Ведь нет же у Германа собственной пожарной машины! Левитацией Герман не владеет, крыльев тоже нет. Бред! Сам шутник старался не возвращаться к этому эпизоду. Спросил только:
– Девочка, ты почему гнидники Гилярова в мусоропровод не выбросила?
И это тоже: откуда он знает, что Шура ещё не выбросила пакет с одеждой в мусоропровод?
– Прости, Герман, – стала защищаться она. – Ты прав, уходя – уходи. Я сейчас же всё выброшу.
И скорёхонько выбросила все мужские вещи, залежавшиеся в этой квартире, всё, что было связано с позапрошлогодним мужем. Даже прилепив ему это одиозное определение – позапрошлогодний, – почувствовала себя много лучше. А когда пакет рухнул в чёрную пасть мусоропровода, появилось ощущение чистого тела, будто после настоящей русской бани.
Образы прошлого выплыли не просто так. Ныне Шура невольно сравнивала ласкового, нежного Телёнка с расчётливым, жёстким и правильным неблаговерным. Сравнение было явно не в пользу последнего, несмотря даже на то, что Роби удрал, не попрощавшись.
Телефон настойчиво возвращал её к жизни: красный от рождения он, казалось, ещё больше раскраснелся от натуги, подзывая хозяйку. Шура осторожно, боясь возвращения давешней боли, подобралась к телефону. Недовольный голос Германа несколько минут ворчал в трубке. Шура по обыкновению не очень-то прислушивалась – пошипит, пошипит, да перестанет. Потом сама прервала монотонную воркотню:
– Герман, милый, как хорошо, что ты позвонил. Я соскучилась.
Он сразу насторожился, почувствовал неладное:
– Что опять случилось?
Это «что случилось?» было уже совсем другим: искренняя непередаваемая забота, беспокойство, участие появились в голосе. За одни эти интонации можно простить несколько часов беспутной воркотни. Шура вздохнула и чуть не расплакалась. Потом принялась подробно рассказывать посланное ей во сне откровение о сером городе. Герман, внимательно выслушав, спросил:
– Может, в неудобной позе лежала? Нет? Тогда смею предположить, что сон относится к разряду пророческих.
– Каких? – ахнула девушка.
– Пророческих, – терпеливо повторил её собеседник. – Что ты удивляешься. Такие сны посылаются многим, только необходимо правильно понять его и не вдаваться в панику. Пока что покойников, как я понял, не ожидается и голосить не о ком. Что ж пугаться-то?
– Так привези мне какой-нибудь «Сонник», – тоном, не терпящим возражений, потребовала девушка. – Там, вероятно, есть что-нибудь похожее. Смогу я хоть где-то узнать, что мне приснилось?
– Александра! – одёрнул её Герман. – Ты как всегда впадаешь в крайности. Когда это происходит от невежества, то выглядит довольно глупо. К тому же в сонниках кроме бабского трёпа и поеденных молью советов не найдёшь ничего стоящего. Уж поверь, я знаю, что говорю.
Шура обиженно фыркнула. Спорить бесполезно – Герман более чем прав, только выслушивать всякие гадости в свой адрес или в адрес лучшей половины человечества не хотелось. Да, Герман имел особое место в её маленьком сердце, да, он многому учил, опекал свою подружку, но ведь надо же быть хоть чуточку тактичным и снисходительным, тем более к женщине! Чем ему не нравится «Сонник»?
– Между прочим, на последнем рандеву ты обещал куда-то меня выгулять. Или я уже не достойна? – Шура намеренно сменила тему, тем более что Герман, как показалось, обещал что-то необыкновенное.
– Помню, помню, – подыграл он. – И слов своих на ветер не бросаю, ты же знаешь. Сегодня будь готова к десяти вечера. Я заеду за тобой.
Герман, не прощаясь, повесил трубку, оставляя Шурочке самой догадываться, куда можно забуриться на ночь глядя. Собственно, злачных ночных мест в столице предостаточно, но Герман намеренно избегал их. Более того, остерегал от этого Шурочку, хотя она тоже была не особой поклонницей шумного бомонда или ночных заведений.
– Всё, – решила девушка для себя, – отправимся на какой-нибудь спиритический сеанс. Что ещё он мне может показать ночью?
Если бы только знала Шурочка, как мысли её недалеки от действительности! Всё же посылают нам иногда предупреждения, что всё человеку позволено, да не всё полезно, то есть, всё полезно, да не всё позволено.
Загородный дом, куда привёз Герман свою подопечную, был похож на миниатюрный средневековый замок. Многочисленные башенки красного кирпича, стрельчатые окна, две массивные арки с коваными воротами, а по фронтону барельефы рыцарей с обнажёнными мечами. Эта помпезная лепнина возле ворот служила, несомненно, для соответствующего настроя посетителя. К слову сказать, соседние дома ничуть не старались походить на мрачную средневековую неприступность.
За высоким забором угадывался сад: видны были кроны каких-то деревьев. А поодаль от дома, но тоже на территории сада, поселился небольшой соснячок. Ну и что? Может, хозяин любит по грибы ходить, лишь бы не слишком далеко. Тем более, русские сосны очень объемно подтверждают средневековое резюме миникрепости.
Зато внутри дом ничуть не походил на свою мрачноватую наружность. Наоборот. Чисто выбеленные комнаты с претенциозно-модерновым современным интерьером возвращали из факельного средневековья к любимой лампочке Ильича. Только уют в комнатах всё-таки отсутствовал. Это нельзя было объяснить обычными словами, но вся убранность миниатюрного замка казалась, а, может, была наигранной.
Особенно это бросалось в глаза в большой зале, где происходил раут: красная драпировка на стенах напоминала бывший совдеповский флаг с развёрнутыми эмблемами – символами прошлого или грядущего? Вначале ряда символов красовался золотой беркут на круглом щите, за которым вертикально стоял меч; следующим был двуглавый орёл российской монархии – в конце ряда такой же, только без короны, державы и скипетра. Этакий ново-русский куриный мутант, вполне возможно, что он стал символикой после известной чернобыльской трагедии. А между орлом и двуглавой курицей втиснулся золотистый серп-молот, как бы расталкивая птиц своими острыми локтями. Над всем уважаемым демократическим собранием безмятежно царил треугольник с заключённым внутри человеческим оком, которое, казалось, приглядывает за ровным строем эмблем-символов.
Вечер был в самом разгаре и на вновь прибывших почти никто не обратил внимания. Герман усадил Шурочку в мягкое кожаное кресло, стоящее возле столика, на котором красовались бокалы богемского стекла с уже разлитым шампанским и предупредительно разложенными по вазонам различными фруктами.
– Что есть мысль? – вопрошал собравшихся немолодой помятый господин в бакенбардах и лысине. – Мысль есть невысказанное слово, но слово – это уже программа, это образ, это исполнительная власть сущности. Разве может человек, не владеющий словом, достигнуть власти? Разве может слово подчиниться не властелину? Разве может этот мир обходиться без властелина, опираясь только на ненужную никому свободу?
– Что он мелет? – подняла Шура глаза на Германа, стоящего рядом.
– Не спеши осуждать. В его рассуждениях есть доля истины и немалая, – отозвался тот. – Это хозяин дома Пушкоедов. Я не успел вас раньше познакомить, но исправлю это сегодня.
– Кто, кто? – чуть не поперхнулась Шура. – Я не ослышалась?
– Пушкоедов. Литератор, – терпеливо пояснил Агеев. – Но ты ещё больше удивишься, когда узнаешь, что литературное признание он получил, издав роман «Горе от капитанской дочки».
– Ты серьёзно? – уголки тонко очерченных губ девушки изогнулись в иронической усмешке. – Знала я когда-то одного литератора…
– Я стараюсь говорить более чем серьёзно, – ответил Герман. – Книга вышла на западе, в России её почти никто не знает. Но заботами автора, возможно, очень скоро и ты познакомишься с незабываемым опусом.
– Боюсь, что в России твоего литературного гения попросту закидают тухлыми яйцами.
– Ай-яй-яй, – Герман укоризненно покачал головой, – не читая – приговорила, не поймавши голубя – уже кушаешь.
– Каюсь! Может быть, я не права, – пожала плечами Шура, – но название…
– Название само собой вылепилось из фамилии, – пожал плечами Герман. – Причём, это не псевдоним. А фамилию он же не мог выдумать!
Меж тем Пушкоедов встал в позу и на слушателей обрушился его стихотворный фальцет:
По залу прокатилась не слишком бурная, но дружная овация. Собравшимся явно понравилось словоблудие автора, вполне возможно, что многие из присутствующих тоже были профессиональными графоманами. А Шура, как художник, могла, конечно, допустить «видение» мира таким, каким изобразил его автор, но сама она была более реалистична, романтична, так что словоизвержение без смысла и напряжения вызвало у неё чувство похожее на зубную боль.
Это моя боль!
Крысится треть строк,
а за углом – ноль
и в проводах ток.
Я без гнилых виз
вывезу фарс фраз.
Лифт полетит вниз
в каплях твоих глаз!
– Если у него и ро́ман такой же, – Шура намеренно изменила ударение, – то вряд ли мне его читать захочется.
«Самая большая проблема в жизни для каждого человека – найти себе слушателя. Но это невозможно сделать, так как все остальные люди заняты тем же самым – поиском слушателей для себя, и поэтому у них просто нет времени слушать чужие бредовые идеи»[9] – вспомнилась вычитанная где-то фраза. А хозяину дома для общения явно не хватало свободных ушей.
Шурочка принялась разглядывать общество. Что говорить, собравшуюся публику рассмотреть стоило. Внимание её привлекла женщина, примостившаяся в кресле у окна. Та была удивительно похожа на школьную учительницу по кличке Очковая. Как же её звали? Кажется, Калерия Липовна. Впрочем – всё равно. Встретить школьную учительницу здесь просто нонсенс!
С учительницы девушка переключилась на более пикантную пару. По соседству одна глубоко декольтированная дама картинно отставляла руку с длинной сигаретой в длинном мундштуке, закидывала голову назад – «Ах!», приглашая своего соседа обронить вожделенную слюну в глубокий овраг декольте, что тот и делал с превеликим удовольствием. Причём, оба отдавались своему флирту с нескрываемым самозабвением.
К тому времени Пушкоедова сменил уже новый оратор, ничуть не хуже предыдущего, так что вскоре Шурочке это прискучило. Недаром гостья опасалась пикантного сборища графоманов, где можно наслушаться всякого, кроме игры на инструментах духовности. Не подавая, однако, виду девушка присматривалась к гостям. Публика на этом званом вечере собралась довольно разношёрстная, но что самое удивительное – присутствующие не отличались изысканностью одежд. Скорее всего, собрание можно было назвать производственным, поскольку даже женщины в большинстве своём, не считая Шурочки, её авантажной соседки и ещё двух-трёх представительниц прекрасного пола, были без вечерних туалетов. Это выглядело странно, но, вероятно, отвечало стилю общества, куда привёз её Герман.
Если б не шампанское, то нашей искательнице приключений было бы совсем грустно. Тем более что она полдня перебирала свой не слишком богатый, но оригинально шокирующий гардероб, выбирая платье. После долгих сомнений, терзаний, раздумий было выбрано длинное вечернее платье плотного чёрного муслина с небольшим декольте, но зато с максимальным разрезом di derriere.[10] Во всяком случае, в этом платье Шурочка чувствовала себя избранной среди серенькой толпы приглашённых.
Отправившись погулять по дому – тем более что Германа куда-то увели, а сидеть одной было довольно скучно – она шла походкой записной манекенщицы, толкая тяжёлый черный подол платья своими белыми коленями, словно ослепительный «Титаник», разрезающий чёрную холодную воду форштевнем, сияющий беззаботными огнями и не подозревающий о недалёком крушении.
В других залах народу было немного, всё больше прислуга, да и та клубилась поближе к главной зале, где продолжался вечерний сейшн. Снаружи дом казался миниатюрным замком с шестью – семью залами внутри на каждом этаже. Однако, сейчас Шура шла вереницей пустых комнат, разглядывая статуэтки, картины, гобелены и прочее убранство.
Залы разделялись, раздваивались, растраивались, передавая, словно эстафету, залетевшую в их сонный сумрак красивую ночную бабочку с чёрными муслиновыми крыльями, пытаясь запутать её, сбить с пути, заманить в какую-нибудь западню. Но Шуру не надо было путать: она просто шла, гуляла, отдыхала от надоевшего шума званого вечера и ни о чём не думала.
Одна из комнат со стенами обитыми белым шёлком казалась будуаром невесты. Да вот и невеста: у противоположной стены в подвенечном платье блондинка. Но, заметив непрошеную гостью, девушка скользнула за занавеси. Шура думала было нагнать незнакомку, тем более что среди гостей этой дамы, кажется, не было. Потом здраво рассудила, что если человек сам избегает встреч – не стоит мешать, навязываться, нагружать собой.
В одной из комнат со стеклянным потолком был устроен настоящий зимний сад с множеством диковинных деревьев, кустарников и живописных цветов. Шура с наслаждением бродила по саду, вдыхая чудесный аромат неизвестных цветов, представляя себя, то принцессой в замке Синей Бороды, то Настенькой, которая вот-вот набредёт на Аленький цветочек. Здесь-то её и отыскал Агеев.
– Не нагулялась ещё, красавица? – Герман вынырнул из-за куста, как чёртик из табакерки. – Нам пора.
– Мы уже уезжаем? Жаль. Здесь так хорошо! – Шура откинула голову, развела руки в стороны и закружилась на небольшой полянке, мурлыкая вальс. Герман некоторое время с удовольствием наблюдал за ней, потом поймал за руку:
– Дружочек, нас ждут. Нехорошо заставлять ждать других. Пойдём. Обещаю интересную встречу с мистическим миром Зазеркалья.
Шура с сожалением бросила последний взгляд на заколдованный сад, где она так и не успела отыскать Аленький цветочек, но раз Герман говорит – надо идти. Они вошли в какую-то комнату, где прямо в центре красовалась винтовая лестница одним концом своим уходящая в верхние этажи, другим – в подвал. По лестнице не шумной, но вполне живой змеёй сползали вниз гости.
В подвальном помещении тоже было что-то от жуткого средневековья, поэтому Шурочка зябко передёрнула плечами. Девушка с рождения гордилась пофигистским отношением ко всему, что случилось или может случиться. Но здесь и сейчас сработала внутренняя защитная интуиция – ощущение опасности – не подвластная никаким пофигизмам.
Стены красного кирпича в белой решётке скрепляющего раствора. По стенам чадящие факелы вместо лампочек. У дальней стены то ли алтарь, то ли жертвенник белого мрамора. Сразу за ним – трезубец, ручка которого переходила в крест, так что крест оказался перевёрнутым. Что-то знакомое почудилось в кресте-перевёртыше, но где она могла раньше его видеть? Этот жутковатый подвал вместе с обитателями внушили всё же что-то похожее на испуг и, если б не Герман, оставаться здесь Шура не стала бы ни за какие коврижки.
– Успокойся. Всё будет хорошо, – услышала она ровный голос своего друга.
– Что – хорошо? – прерывистый голос выдал волнение девушки.
– Я не стал тебе рассказывать раньше, чтобы зря не беспокоить. А сейчас…, – Герман ненадолго замолчал, потом, глядя в упор на Шуру, пронизывая её скользким взглядом анаконды, продолжил, – … сейчас тебе надо пройти инициацию посвящения. Ты будешь посвящена владыке огня Тувалкаину, и он поделится с тобой огнём. В нём ты будешь черпать силу творчества, познаешь истинное созвучие красок, высоту проникновения в суть любой картины или портрета, изведаешь пропасть души человеческой и увидишь её дно.
– Но зачем? – брови девушки поднялись вверх от удивления.
Герман, однако, не слушал, вычерчивая бронзовым жезлом, невесть откуда взявшимся в его руке, магические знаки вокруг головы Шуры. Глаза у него при этом засветились внутренним огнём, лишали воли, попытки сопротивления, даже возражения происходящему. Ей хотелось только одного: подчиняться любому требованию, быть послушной и пушистой.
Шура безропотно подошла к беломраморному пьедесталу, на лицевой стороне которого был бронзовый барельеф льва с человеческим лицом, а тело животного опутали кольца огромной рогатой змеи. Где-то Шурочка уже сталкивалась с такой символикой, только сейчас память не смогла напомнить ей информацию прошлого, да и надо ли?
Важен сам символ – борьба двух стихий, двух ипостасей луны, физического с духовным! Но почему вдруг эта мраморная тумба должна служить алтарём? Сомнения пропали, испарились, когда двое мужчин в чёрных подрясниках сорвали с неё платье и уложили на холодный отполированный камень. Стало ясно – это действительно жертвенник. Или алтарь. Только вот какого бога? К тому же, Герман обещал, что знакомство с мистикой будет интересным.
Страха не было, Шура скосила глаза, стараясь в полумраке подвала разглядеть участников грядущей мистерии. Все собравшиеся успевшие переодеться в бесформенные бесцветные балахоны, заполняли сплошной тёмной массой пространство капища, а по обе стороны от алтаря стояли в виссоновых мантиях Пушкоедов и Герман.
– Отец наш, великий и милостивый! – голос Германа прозвучал под сводами подвала, как раскаты далёкого грома. – Очисти душу мою, благослови недостойного раба твоего и простри всемогущую руку твою на души непокорных, дабы я мог дать свидетельство всесилия твоего…[11]
Он взял правой рукой с аналоя, стоящего рядом, золотую пентаграмму, поднял её над головой и продолжил:
– Вот знак, к которому я прикасаюсь. Вот я, опирающийся на помощь тёмных сил, вот я – провидящий и неустрашимый. Вот я – могучий – призываю вас и заклинаю. Явитесь мне послушные, – во имя Айе, Сарайе, Айе, Сарайе…
Над алтарём пролетела птица, похожая на летучую мышь. Шурочка вздрогнула от неожиданности, потому что летучая тварь чуть не задела тело девушки кожистыми перепончатыми крыльями. А, может, это действительно была только безобидная мышь? Но за ней, загребая воздух краями, будто крыльями, пролетела пурпурно-лиловая материя, за которой, натужено вздыбливая воздух, показался петух в короне. Петух подлетел к алтарному инвентарю и уселся на перевёрнутый крест, то есть на трезубец, установленный в специальном отверстии, и по-хозяйски осмотрел свои владения.
Балахонная паства капища зажгла свечки, как это делают православные на Пасху, и каждый из присутствующих читал вполголоса нараспев то ли молитву, то ли мантру, так что получался ощутимый звуковой фон. Но звук множества голосов не вносил никакого диссонанса в общий ход чёрной мессы. Меж тем Пушкоедов, откашлявшись, продолжил заклинания:
– Во имя всемогущего и вечного… Аморуль, Танеха, Рабур, Латистен. Во имя истинного и вечного Элои, Рабур, Археима, заклинаю вас и призываю… Именем звезды, которая есть солнце, вот этим знаком, славным и грозным, именем владыки истинного…
Стена за алтарём стала прозрачной. Обозначившийся за ней коридор постепенно становился ярче, контрастнее, словно изображение, возникающее на фотобумаге. Подле одной стены коридора стояли в ряд статуи с человеческими телами и головами птиц, змей, животных. Напротив, у другой стены, стояли человеческие скелеты с глиняными табличками в руках. На каждой табличке сверкали золотые письмена, но только разобрать написанное издалека было невозможно.
В глубине коридора показался человек верхом на льве. Вернее, это был призрак, потому что тело всадника просвечивалось и хриплый громкий шёпот, словно внезапный порыв ветра, заглушающий монотонные мантры, пронёсся под сводами капища:
– С вами Бараланиенсис, Балдахиенсис, Паумахийе. С вами сила их и свет невидимый. В этом мире, в инфернальной видимости, в невозможной суете, ненаписанным именем под гласом изувера Иеговы, под звуком которого содрогается планета, мельчают реки, испаряется море, гаснет пламя, и всё в природе познаёт расщепление, говорю: да будет так.
Прозвучавшие с разных концов капища пронзительные звуки труб заставили молитвенников заткнуть уши. Но ещё сильнее прозвучали клубящиеся звуки громовых разрядов и треск электричества. Над алтарём под тёмным стрельчатым сводом опять происходила какая-то возня, будто там устроили молчаливую драку несколько теней, деля меж собой приносимую жертву.
Вдруг всё резко стихло, свалившиеся тишина давила даже больше на разум, на психику, чем шумная возня теней, но где-то далеко послышалось заунывное нестройное пение, как бы продолжающее молитвенное бормотание капища. Пение становилось громче, только слов разобрать нельзя было по-прежнему, появилась лишь пронзительная нота, похожая на последнее прощание отлетающей души. Недовольной медью ударил колокол. Пламя факелов, развешанных по стенам, качнулось под выползшим откуда-то сквозняком.
Это лёгкое движение воздуха вернуло вдруг запоздалое чувство стыда. Шура хотела было прикрыть своё обнажённое тело руками, но с удивлением обнаружила, что оказалась прикованной к жертвеннику: по сути – распятой на нём. И тут пришёл страх.
Настоящий.
Дикий.
Первобытный.
Захлёстывающий разум и сознание, подстрекающий к сопротивлению, к защите, к попытке спастись. Но всё было тщетно. Оковы прочно держали пленницу на алтаре, готовя её к торжественной развязке. Шура инстинктивно пыталась закричать, позвать на помощь, но голос отказался повиноваться. Сквозь губы навстречу лёгкому подвальному ветерку взлетел только глухой хрип, ничуть не похожий на человеческий голос.
Меж тем в руках Германа вместо бронзового жезла сверкнул тусклым безразличием короткий меч. Держа его двумя руками перед собой остриём вверх, он читал едва слышно какие-то заклинания. Голос постепенно становился громче, вскоре уже можно было различить слова:
– …да бых дщерь отселе престала преть длани Денницыны, дабы угобзилися удесы ея[12] …
Одновременно усилилось пение и Шура, очумевшая от страха, но ещё не совсем утратившая способность воспринимать окружающее, увидела выходящих откуда-то из темноты, как из тусклой морской волны, девушек в золочёных пышных одеждах, от которых побежали огненные блики по стенам. Они держали в руках хоругви с изображениями Агнца, Овна, Льва, Лилии и Пчелы. Потом валькирии окружили алтарь, пение стихло. Напротив Германа по другую сторону жертвенника стоял Пушкоедов. В его руках трепыхался белый голубь. Снова прозвучал голос Германа:
– Прими, владыка, посвящённую тебе жертву и возроди её огнём твоим…
С этими словами Агеев взмахнул мечом, Шура завизжала – голос всё же вернулся к ней – и в следующую секунду голубь в руках Пушкоедова, рассечённый надвое, пролил тёплые струи крови на обнажённое тело девушки, дергающейся, будто в предсмертных судорогах на белом мраморе алтаря. В гаснущем сознании Шуры возник Герман, размазывающий голубиную кровь по её телу. Стоящие вокруг одалиски снова запели какой-то языческий псалом, но Шура ничего уже не слышала: психика, сначала приведённая Германом к полному безразличию, взбунтовалась. Сознание отключило разум, оберегая его от сумасшествия.
Глава 4
Действительность возвращалась толчками, будто пробиваясь в сознание с порциями крови, упрямо проталкиваемой по артериям человеческого организма ещё не угаснувшим сердцем. Перед мысленным взором девушки до сих пор танцевали по кругу эфемерного пространства золотые девицы с хоругвями, а в центре стоял Герман в алой порфире с надетой на голову короной, на которой красовался урей[13] в боевой стойке.
Агеев вновь хищно пронзал Шурочку невозможным остекленевшим взглядом, от которого бежать – не убежать, да и крик в горле комом. Но сквозь хороводную неразбериху образов пробивался другой, новый. Шурочке казалось, что в этом невозможном космическом хаосе сквозь неразбериху пробивается растение похожее на подснежник, с которым соседствует лёгкое дуновение весеннего ветерка. Это был уже ощутимый, осязаемый образ: рядом с ней возле кровати, где Шурочка лежала на спине, раскинув руки, оказалась сидящей красивая блондинка в подвенечном платье. Во всяком случае, кружевное платье девушки из тонкого шифона с глубоким декольте и открытыми плечами мало походило на больничный халат сиделки.
Сама кровать была широким лежбищем с нависающим над ним балдахином. На таких кроватях когда-то почивали какие-нибудь Людовики или Кайзеры, поэтому русская художница ощутила себя в стерильной постельной пустыне одиноким чахлым деревцем, пробившимся из-под холодных ледяных торосов, чтобы наконец-то увидеть солнце.
Но что кровать? Сидящая рядом была апломбом пробуждения. Девушка оказалась той, которую Шурочка видела в своих блужданиях по заброшенному дому. Те комнаты, запомнились ей как гирлянда нескончаемых помещений, больше похожих на один сплошной коридор. Промелькнувшая где-то там девушка да ещё в белом подвенечном платье не могла не запомниться. Красавица заметила, что Шура пришла в себя и мило улыбнулась:
Агеев вновь хищно пронзал Шурочку невозможным остекленевшим взглядом, от которого бежать – не убежать, да и крик в горле комом. Но сквозь хороводную неразбериху образов пробивался другой, новый. Шурочке казалось, что в этом невозможном космическом хаосе сквозь неразбериху пробивается растение похожее на подснежник, с которым соседствует лёгкое дуновение весеннего ветерка. Это был уже ощутимый, осязаемый образ: рядом с ней возле кровати, где Шурочка лежала на спине, раскинув руки, оказалась сидящей красивая блондинка в подвенечном платье. Во всяком случае, кружевное платье девушки из тонкого шифона с глубоким декольте и открытыми плечами мало походило на больничный халат сиделки.
Сама кровать была широким лежбищем с нависающим над ним балдахином. На таких кроватях когда-то почивали какие-нибудь Людовики или Кайзеры, поэтому русская художница ощутила себя в стерильной постельной пустыне одиноким чахлым деревцем, пробившимся из-под холодных ледяных торосов, чтобы наконец-то увидеть солнце.
Но что кровать? Сидящая рядом была апломбом пробуждения. Девушка оказалась той, которую Шурочка видела в своих блужданиях по заброшенному дому. Те комнаты, запомнились ей как гирлянда нескончаемых помещений, больше похожих на один сплошной коридор. Промелькнувшая где-то там девушка да ещё в белом подвенечном платье не могла не запомниться. Красавица заметила, что Шура пришла в себя и мило улыбнулась: