Страница:
– Магнус! – поворачивается Франц к третьему нашему спутнику. – Нужен паровоз.
– На станции их нет, – лаконично откликается тот.
– Тогда пусть этот охранник пригонит сюда пару десятков человек из местных – они оттолкают вагон поближе к разгрузочной платформе.
– И где он их возьмет?
– Не мое дело. Отыщет где-нибудь…
Магнус пожимает плечами и идет за полицейским. Как и что он там ему объясняет, неизвестно. Но спустя пару минут они оба направляются к станционным зданиям – договорились.
Здоровяк молча показывает мне рукой на скамейку – надо полагать, на ней раньше сидел караульный. Присаживаемся, нам спешить пока некуда. Кегель вытаскивает сигареты и закуривает. А я достаю из кармана галеты – не сидеть же просто так!
Тихо…
Даже не верится, что где-то там, совсем недалеко, сейчас идет война. Грохочут разрывы, и падают на землю наши товарищи. Мы не говорим о ней, эта тема – негласное табу в наших беседах. Обсуждаем все – дом, знакомых девушек и чьих-то жен. Собак и кошек. Делимся планами на будущую жизнь и прикидываем, какой она станет после войны. Но никто не рассказывает о том, что ждет его в окопах. Да и мне тоже как-то не по себе от мысли, что очень скоро наши вечерние разговоры будут вспоминаться как что-то совсем невероятное. Спокойные разговоры в дружеском кругу, где нет нужды прятать голову от пуль вражеского снайпера. Не нужно торопливо задувать зажигалку, опасаясь зорких глаз чужого артиллерийского наблюдателя. Мы и о русских не говорим. Никто не хочет вспоминать рукопашных схваток и блеска ножа перед глазами, когда в твой окоп ночью прокрадутся их разведчики. Ложась спать, мы раздеваемся и вешаем форму на спинку кровати – на фронте такая роскошь просто немыслима. Мы просто живем – живем каждым этим днем…
Но все же действительность постоянно прорывается к нам. Когда привозят новых раненых и санитары тащат их на носилках в дом. От них несет порохом и кровью, и лежащие на них люди в бреду еще отбивают вражескую контратаку. Когда появляются над нами чужие самолеты и мы слышим лай зенитных пушек неподалеку. А после этого со станции привозят новых раненых. Иногда, помогая санитарам разбирать вещи вновь прибывших, мы обнаруживаем в них застрявшие осколки. Для их сбора у нас на складе стоит железный таз, и порою он бывает заполнен почти на треть или наполовину. Война напоминает о себе каждый день. Я плохо помню свои воспоминания, в них только хриплые, плохо различимые команды и выстрелы – много выстрелов. Мы постоянно куда-то бежим, иногда едем, – но все как в тумане. Совсем не помню артподготовки – странно: все ребята вспоминают русскую артиллерию самым недобрым словом. А вот мины запомнились. Собственно говоря, не сами они, а то, как мы постоянно смотрели под ноги, опасаясь неприятных сюрпризов. Товарищи говорят, что русские – большие мастера по этой части, им верить нельзя! Можно ожидать любой неприятности. Рассказывают, что иногда по непонятным причинам взлетают на воздух дома, мосты и различные объекты: в них, оказывается, заложили мины с часовым механизмом! Кто знает, может быть, и под нашим домом сейчас тикает адская машина?
Металлический лязг!
Мы с Францем одновременно поворачиваем головы на звук. Это наш вагон, тот, что с медикаментами. Именно его охранял полицейский. И именно оттуда прилетел звук – кто-то что-то уронил…
Поднимаемся на ноги – это надо проверить! Оружия у нас нет, его не выдают выздоравливающим, но пудовые кулаки Кегеля – весомый аргумент! А я подбираю с земли увесистую палку: ею тоже можно врезать по первое число.
Мой товарищ машет рукой и указывает направо: там утоптанная тропинка. По ней можно подойти близко и при этом без большого шума. Крадучись, обходим вагон.
Так и есть!
Небольшое окошко в стенке сейчас приоткрыто, и оттуда слышна какая-то возня. Хм, но кто туда залез? Окошко-то очень небольшое!
Прячемся за углом вагона и осторожно выглядываем за угол.
Долго ожидать не пришлось: внутри завозились, и из окошка появились ноги в стоптанных сапогах – вор вылезал наружу.
Франц внезапно подпрыгивает и одним рывком выдергивает обладателя сапог на улицу. Как морковку из грядки!
Плюх!
Во все стороны летят щепки и пыль – вор врезается в кучу каких-то старых досок. Ну и ну! Вот это бросок!
Впрочем, ничего удивительного здесь нет, воришка весьма невысок ростом. Да это же мальчишка! То-то он в окно пролез… Падение его слегка оглушает, и он беспомощно ворочается на земле, пытаясь прийти в себя. Наклоняюсь и поднимаю с земли упаковку бинтов – он выронил ее, когда летел по воздуху.
– Смотри, – говорю я товарищу, – наши бинты! Вот кто их таскал!
Кегель берет их у меня из руки и присаживается на корточки перед лежащим. Паренек с испугом на него смотрит. Ну еще бы! Франц и в хорошем-то настроении выглядит пугающе, а уж сейчас…
– Кто ты? – Кегель с интересом разглядывает мальчишку. – И зачем тебе бинты?
Тот молчит, только его глаза затравленно бегают вокруг. А ведь он влип! За такие вещи… в общем, я ему не завидую.
Не меняя положения, Франц выбрасывает вперед руку.
Хлоп!
И от основательной затрещины с головы парня слетает кепка.
– Ну?
– Я… мне есть нечего…
Вот тебе и раз! Мне понятны его слова! Но Кегель недовольно покачивает головой – он ответа не понял.
– Мне ударить тебя еще раз? – угрожающе произносит он.
– Франц! Он есть хочет! – выпаливаю я.
– С чего ты это взял?
– Ну… он сам сказал…
– И ты понял? – недоверчиво смотрит он на меня.
– Ну уж слово «есть» я как-нибудь разберу!
– Спроси у него, как часто он сюда залезал?
– Как? В смысле – как я его спрошу?
– Как-нибудь, – пожимает он плечами. – То, что он голоден, понял же?
– Э-э-э… – чешу я висок. – Попробую, но… сам понимаешь, я же не переводчик!
Присаживаюсь на корточки перед полулежащим парнем.
– Ты… Ты – вор?
Не знаю, правильно ли я это говорю, но парень вдруг краснеет. Понял?
– Нам есть нечего! Вы забрали еду, и все подыхают с голоду!
Понял!
– Стоп! – вытягиваю вперед раскрытую ладонь. – Ты – как много раз – сюда?
Киваю в сторону вагона.
– Да что ты заладил, фриц?! Много – не много… Нам есть нечего!
– Он путает мое имя, – недовольно произносит Кегель. – Я – Франц!
– Э-э-э… я думаю, он вовсе не тебя имеет в виду. Все то же – хочет есть!
– Он часто сюда залезал?
– Непохоже. Думаю, что в первый раз. Что будем с ним делать?
Действительно, что? По логике вещей – сдать в полицию. Но это ему вылезет боком, за такие вещи по голове не погладят! И мы оба это понимаем.
Франц внезапно сдергивает с парня пальтишко и трясет его. На землю падают какие-то немудреные вещи, зажигалка, какие-то железки – обычный хлам, который таскает в карманах любой мальчишка. Кегель рывком поднимает парня на ноги и ощупывает у него карманы.
Пусто.
В том смысле, что ничего интересного там нет. Нет бинтов, медикаментов, и еды тоже никакой.
– Он не врет… – глухо говорит мой товарищ.
Обернувшись, он делает два шага к вагону и, размахнувшись, ловко забрасывает в окно упаковку бинтов.
– Вот так! Нет никакой кражи!
М-да? Даже так?
– Что у тебя с собой из еды?
– Галеты… Сыр еще есть…
– Дай сюда! – Франц забирает у меня продукты и, вытащив из своего кармана банку сардин, сует все это растерянному мальчишке.
– Вон! – делает он недвусмысленный жест рукой. – Бежать!
– И почему ты так поступил? – провожая взглядом улепетывающего парня, спрашиваю я.
– Ты знаешь, что такое голод? Когда нечего есть и родная сестра выходит на панель, чтобы прокормить своих младших братьев?
– Н-нет… не довелось такого испытать…
– Тогда ты меня не поймешь…
А через пару дней меня вызвали в один из кабинетов госпиталя. Зашедший санитар кивнул на дверь в коридор и посоветовал поторапливаться – мол, времени немного, а герр оберарцт человек занятой.
Поднимаюсь на второй этаж и топаю к указанному кабинету. Стучусь.
– Войдите!
– Герр оберарцт! – вытягиваюсь я на пороге. – Прибыл согласно вашему приказу!
– Вот как? – прищуривается сидящий в кабинете пожилой врач. – Прибыл? А кто прибыл? Отчего не представляешься?
– Виноват, герр оберарцт! Но я до сих пор не помню своей фамилии! Да и в имени, откровенно говоря, тоже не до конца уверен…
– Понятно… – кивает Киршбеер (надо думать, это он – кому же еще я тут нужен, кроме него?). – Ладно, гренадер, садись-ка ты на кушетку.
Он подходит ко мне и теплыми чуткими пальцами ощупывает мою голову, разворачивает меня лицом к свету и всматривается в глаза. Возвращается к столу и, листая лежащие на нем бумаги, начинает подробные расспросы. О чем? Да обо всем. Как я сплю, вкусно ли здесь кормят и что мы делаем в команде выздоравливающих. Давно ли я читал газеты, и какие новости заинтересовали меня больше всего. И многое другое, на мой взгляд, совершенно не относящееся к делу. Странный случай, когда меня вдруг стошнило после выпитого шнапса, его отчего-то совсем не удивил. Впрочем, он врач, и ему виднее. Стараюсь не пропускать никаких мелочей. Вот разве что про происшествие на станции ничего ему не рассказал… Но напрямую он и не спрашивал, так что обвинить меня в неискренности – не получится. Примерно через час оберарцт замолкает и некоторое время что-то пишет.
– Угум… понятно. События последних дней ты помнишь. Даже и в деталях, это хорошо! А вот все предыдущее… Ретроградная амнезия? Очень возможно… Ну что ж… попробуем так…
Он встает и, подойдя к шкафу в углу комнаты, открывает дверцу.
– Держи!
И через всю комнату ко мне летит карабин.
– Заряжай!
Прижав локтем к телу приклад, подбиваю ладонью вверх рукоятку затвора. Рывок на себя! А левая рука привычно скользнула вниз – к подсумкам.
Но их же нет!
– Продолжать!
Ладонь привычно хлопает по бедру, скользит вверх, в попытке зацепить застежку. Ухватив пальцами воображаемую обойму, заученным жестом тычу ее в карабин.
Щелчок большого пальца – сейчас пустая обойма отлетела бы в сторону. Левая рука, оборачиваясь вокруг цевья, охватывает оружие, а правая уже толкает рукоятку затвора вперед.
– К бою! Цель – то дерево! – тычет рукою в направлении окна врач.
И вновь приходят в движение мои руки. Левая рука скользит под цевье оружия, а правая, обтекая шейку приклада, – к спусковому крючку. Задержать дыхание, пол-оборота… приклад привычно уткнулся в плечо.
– Огонь! Пять патронов – беглым!
Щелчок.
Правая рука меняет положение – к затвору. Локоть держать! Не оттопыривать рук в стороны! Голову влево!
Лязгает затвор, и рука скользит назад, к спусковому крючку. Голова на место… так, цель чуть сместилась… ствол довернуть…
Щелчок!
– Стоп! Оружие – разрядить! К осмотру!
Рывок затвора, взгляд в патронник – пусто. Левая рука вздергивается к плечу, поднимая ствол карабина к потолку. Разворачиваю оружие открытым затвором к врачу и прижимаю приклад карабина правой рукой к телу.
– Так-так-так… – Киршбеер обходит меня вокруг, с интересом приглядываясь к моей стойке. – Вольно… гренадер. Затвор – закрыть, оружие поставь к столу. Садись.
Ставлю в указанное место карабин. Только сейчас обращаю внимание, что он учебный. Казенник ствола просверлен, да и затвор оружия ходит подозрительно легко. Надо думать, еще и подаватель из магазина вытащили, да и бойка у него тоже наверняка не имеется – спилили. А что? Солдат, потерявший память… мало ли какие рефлексы могут вдруг всплыть из глубины его контуженого мозга! Отыскать в госпитале парочку патронов – вообще не вопрос: мы же разгружаем раненых, а у них в карманах такого добра – завались!
Подхожу к стулу и опускаюсь на него. Руки еще подрагивают. Я не ожидал такого поворота событий.
– Так вот, Макс, ты говоришь, что ничего не помнишь из своего прошлого. Возможно, это и так, но твое тело помнит гораздо больше головы. Во всяком случае, то, что забито у тебя на уровень безусловных рефлексов, выполняется абсолютно автоматически. – Доктор приподнимается со своего места и подходит ко мне. – Ну-ка привстань.
Приподнимаюсь, и он повторяет все те же процедуры: меряет пульс, приподнимает веко и рассматривает глаза, заставляет открыть рот и разглядывает зубы.
– А ты в форме, мой мальчик. Видно, что подобные упражнения для тебя не в новинку и не в тягость.
Он возвращается к столу и опускается на свое место.
– Ну что ж, подытожим увиденное. Сколько тебе лет?
– Не помню, герр оберарцт.
– Прикинем. Больше двадцати – это совершенно однозначно. И даже больше двадцати пяти. Зубы в хорошем состоянии, стало быть, возможность ухода за ними имелась. Твоя строевая подготовка… Хм… Тут есть над чем призадуматься. То, что ты опытный солдат, – несомненно. Все движения выверены до автоматизма, и голова в них практически не участвует. Тело само помнит все, что должно знать. А это, уж поверь мне, не за один год получается. Локти прижимаешь к телу – вот это что-то новое. Обычную пехоту так не учат. И оружие к осмотру предъявляют совсем другим способом.
Он на некоторое время задумывается и делает какую-то пометку в своих бумагах.
– Опять же стрельба… Что-то похожее есть, но это не стандартная подготовка обычного солдата. Нет… Школа, несомненно, наша, но только чья?
Он задумчиво постукивает карандашом по столу.
– Встать! Смирно! Имя?! – резко выстреливает Киршбеер.
Как подброшенный пружиной, вскакиваю с места и вытягиваюсь. Ладони прижаты к бедрам, ступни вместе – стандартная строевая стойка.
– Макс Крас…
– Имя!
– Красовски, герр оберарцт!
– Звание!
На этот раз я беспомощно молчу.
– Часть!
– Пехотный батальон… Не помню, герр оберарцт.
– Так… Садись. Красовски, Красовски… И говор у тебя баварский. Хм. Ладно, посоветуемся мы и на эту тему. Я пропишу тебе лекарство, будешь принимать его в течение недели. А пока свободен.
Закрыв за собой дверь, выхожу в коридор и только сейчас замечаю, что по моему лбу скатываются крупные капли пота. Ничего ж себе, вот это встряску закатил мне доктор.
– Видите ли, Борхес, то, что я увидел у этого парня с потерянной памятью, однозначно указывает, что это старый и опытный солдат. На его теле есть отметины от ранений, причем достаточно старые, не менее двух-трех лет назад.
– Какие именно, герр оберарцт?
– Ну шрамы, еще всякая мелочь. Но вот одно ранение совершенно точно пулевое. Его ранили в ногу, и это было достаточно давно.
– Как давно? – Собеседник врача носил погоны обер-вахмистра и принадлежал к полевой жандармерии. Уже немолодой, с пробившейся в волосах сединой, он тщательно записывал в блокнот все то, что говорил ему врач.
– Я бы сказал, года три, если не больше.
– То есть тридцать девятый – тридцать восьмой?
– Я бы сказал, что и раньше.
– Где же он умудрился поймать пулю в это время? Разве что в Испании успел побывать? Но в этом случае ему действительно больше двадцати пяти лет. Скажите, герр оберарцт, ранение слепое?
– Да.
– То есть пуля еще в ноге?
– Не уверен. Можно сделать рентген – тогда я отвечу на этот вопрос точно. Но что это вам даст, Борхес? Он мог словить пулю из какого угодно ствола, и совершенно не факт, что это продвинет нас хоть на миллиметр.
– Не скажите, герр оберарцт, он же не медик, ведь так?
– Так. Я бы сказал, он очень даже не медик. Совершенно очевидно, что он учился прямо противоположным вещам.
– Так вот, доктор, сделайте ему рентген. А все остальное – это уже моя забота. Как, вы говорите, он стоял, когда показывал вам разряженный карабин?
– Вот так. – Врач поднялся с места и продемонстрировал фельджандарму стойку.
– А ведь это не пехотная стойка, герр оберарцт.
– Знаю. Именно это меня удивило.
– Так держат оружие только в том случае, когда у солдата мало места, и он не может держать его как положено. А где у нас такие места, доктор?
Прошло еще несколько дней. Я добросовестно пил выписанную мне гадость, результатом воздействия которой стал весьма хреновый сон. Но увильнуть хоть как-то от очередного приема этой отравы было совершенно нереальной затеей. Приносивший мне лекарство санитар отличался крайней недоверчивостью и подозрительностью. Приходилось терпеть и мужественно глотать это пойло.
Память ко мне так и не вернулась, несмотря на обещания доктора, а вот спать я стал хуже, и характер у меня испортился. Надо полагать, по причине хронического недосыпа. Как ни странно, но именно на этой почве я неожиданно близко сошелся с Кегелем. Не скажу, чтобы мы вели какие-то длинные разговоры, обычно попросту сидели рядышком. Он курил, а я разглядывал окружающую обстановку. Какие-то отрывистые куски воспоминаний толклись у меня в голове, и совершенно неожиданно для себя я вдруг начал осознавать, что рассматриваю эту самую обстановку исключительно на предмет ее возможного использования в бою.
«…Вот этот угол, на первый взгляд, выглядит очень соблазнительно: толстые бревна, не всякая пуля пробьет. Но для того, чтобы из-за него выстрелить, надо высунуть голову. А сделать это можно только в том случае, если высунешься из-за угла. Причем не где попало, а над штакетником, который к этому углу примыкает. А стало быть, и противник, если он не полный лопух, будет ожидать эту самую голову в указанном месте. Значит, что? Не высовываем отсюда башку. А лучше переползем к другому углу. Он хоть и не такой заманчивый, но внизу, на высоте полуметра от земли, выбит край одного из бревен, и получается неплохая амбразура, куда вполне можно высунуть ствол карабина. Да и сзади там лежит поленница дров, на фоне которой мои движения будут практически не видны. А вон та крыша крыта дранкой, и если отщипнуть несколько полосок, то вполне можно стрелять из глубины чердака. Никто меня там не увидит, а звуки выстрелов из-под крыши будут доноситься весьма неразборчиво – сразу и не поймешь, откуда стреляют…»
«Вон та банька – она из толстых бревен. И входная дверь у нее весьма и весьма внушительно выглядит. Казалось бы, классная позиция для обороны: окошки в стенах баньки узкие, только-только ствол просунуть. Но вся закавыка в том, что дверь бани до земли не доходит на расстояние ладони, и закатить туда гранату – дело пустяковое. И все – никакие стены не помогут. Выскочить оттуда под обстрелом – дело безнадежное. Да и обзор из узких окошек неважный».
И вот такие размышления занимали меня практически все то время, пока я не был занят чем-то другим. Что-то пыталось пробиться из потаенных уголков моей памяти, но я так и не понял, что же это было. Ничего, что наталкивало бы меня на какую-то конкретику, вспомнить так и не удалось. Наблюдавший за моими раздумьями Кегель сочувственно похлопал меня по плечу:
– Не переживай, парень. То, что ты не помнишь имени своего ротного, – это еще не самая большая проблема. Кто знает, может быть, Господь Бог, лишив тебя некоторых воспоминаний, поступил во благо. Ты старый солдат, и я это вижу. У каждого из нас есть какие-то моменты, о которых порою хочется забыть и никогда не вспоминать.
Не могу сказать, чтобы его слова вызвали у меня какое-то отторжение. В принципе я был совершенно согласен, но легче от этого вовсе не становилось. Так прошло несколько дней, и меня опять вызвали в тот же самый кабинет. Но на этот раз там был уже совсем другой обитатель. Тоже немолодой дядька, хотя и не такой пожилой, как доктор. Но, ей-богу, я бы предпочел еще неделю пить эту самую гадость, лишь бы не встречаться с сегодняшним обитателем этого кабинета. Ибо сидел там самый натуральный фельджандарм. А вот к этим парням на закуску попадаться категорически не рекомендовалось. С юмором у них было плохо, а въедливости – хоть отбавляй. И сам факт, что моей персоной заинтересовалась полевая жандармерия, никакого энтузиазма вызвать не мог. Ладно уж медики – тут оно все привычно и понятно. А вот какая вожжа попадет под хвост этим ребятишкам, предположить было совершенно невозможно. Однако же делать было нечего, обратного хода не имелось, и, вытянувшись около дверей, я рапортую обитателю кабинета о своем прибытии. Против всех ожиданий, он настроен весьма благодушно: не спешит снимать с меня шкуру и выворачивать наизнанку все тайники души.
– Задал ты всем нам задачку, Макс. У господ офицеров от тебя уже голова болит.
– Виноват, герр обер-вахмистр, но я ничего такого не делал.
– Да знаю я, – отмахивается фельджандарм. – Подобрали тебя в воронке, с разбитой башкой и малость очумевшего. Вот и вылетело из этой башки все то, что в нее когда-то вложили командиры. По правде сказать, я и не думаю, что там было что-то особенно ценное, но порядок есть порядок, Макс. Согласись, ты же не можешь жить дальше человеком без имени, фамилии и без прошлого.
– Но я помню свое имя, – поколебавшись, чуть менее уверенно добавляю, – и фамилию вроде бы тоже.
– А ты уверен, что это твое имя и твоя фамилия?
– Нет, герр обер-вахмистр, – искренне отвечаю ему. – В этом я не уверен.
– Вот видишь, – назидательно поднимает палец фельджандарм. – Конечно, может быть, ты называешь действительно свое имя. Но ведь может случиться и так, что ты попросту запомнил имя кого-то из сослуживцев, который сам по себе является настолько замечательной личностью, что не знать его просто невозможно.
– Да, герр обер-вахмистр, так тоже может быть.
– Только ведь беда в том, Макс, что известность эта может быть двоякая. Это может быть действительно выдающийся человек, хороший солдат и честный сын великой Германии. А может быть наоборот – дезертир, бросивший своих товарищей. Вот его и объявили в приказе по части, а ты и запомнил. Что скажешь?
– Не знаю, что и говорить, герр обер-вахмистр. У вас в таких вопросах опыт намного больше, поэтому я всецело доверяю вам.
– Доверяешь? Ну что ж, давай поглядим. Итак, что мы знаем совершенно точно? Тебе больше двадцати пяти лет, строение зубов показывает, что за своим здоровьем ты следил и вовремя обращался к врачам. Дырок у тебя нет, и в положенных местах стоят пломбы. Ты, несомненно, опытный солдат. Мышечную память обмануть невозможно. С оружием обращаться умеешь, причем достаточно хорошо и на уровне автоматизма. Воевал и был ранен, медикам я в этих вопросах доверяю безоговорочно. Кстати, где ты словил пулю?
– Не помню, герр обер-вахмистр.
– А ведь тебе делали рентген, Макс. И он показал, что в правой ноге у тебя действительно пуля. Винтовочная! И хочешь знать, из какой винтовки?
А вот это он уже заливает. С тем, что наличие пули в ноге рентген безусловно покажет, я спорить не собираюсь. Но, не разрезая ноги, выяснить, из какого оружия эта пуля вылетела, – вот уж фигушки.
– Откуда же мне это знать, герр обер-вахмистр? Это надо у главного врача спрашивать. Он человек ученый и такие вещи понимает.
– А что ж ты думаешь? И спросили. Наша это пуля, Макс. Из маузеровской винтовки выпущенная. И что ты на это скажешь?
Пожимаю плечами. Хоть из маузеровской, хоть из американской или английской – какая разница? Логичнее было бы, конечно, из русской: мы все-таки на русском фронте находимся. Но если верить врачам, рана старая, а война идет всего второй год. Высказываю свои соображения жандарму. Он кивает, соглашаясь.
– Да, действительно, дружище, какая в этом разница? У нас что – не бывает случаев, когда солдат по неосторожности попадает под огонь своих же товарищей?
– Немецкий солдат? – искренне удивляюсь я. – Был бы русский – я бы поверил.
– А ты так много про них знаешь?
– Ну… – в замешательстве чешу подбородок, – не очень, конечно, то же, что и все.
– И знаешь их язык?
А вот это, интересно, он откуда узнал? От Кегеля? Не факт. Да и что мой товарищ мог им рассказать? Я с этим мальчишкой практически не разговаривал, да и нельзя это назвать разговором.
– Нет, герр обер-вахмистр, я русского не знаю. Отдельные слова, те, что написаны в разговорнике, – так это все знают.
– Но не все знают их наизусть.
– Так и я наизусть не знаю. Я ж тут с ними ни с кем и не разговаривал. Как-то не было такой возможности, да и ни к чему. Какие у нас могут быть разговоры, о чем?
– Да? Ну значит, мои информаторы ошиблись и это был кто-то другой. Ничего удивительного, дружище, выздоравливающие солдаты очень похожи друг на друга.
Обер-вахмистр встает и берет из угла знакомый карабин. Бросает его мне. Совершенно автоматически я вскакиваю, ловлю оружие в воздухе и застываю в ожидании команды. Жандарм удовлетворенно кивает.
– Солдат, врачи не ошибаются. Оружие ты ловишь именно как оружие, а не как обычный предмет.
Я удивленно смотрю на собеседника.
– Не понял?
Утвердительно киваю.
– А ты возьми-ка его на изготовку.
Раз – и карабин у моего плеча.
– И как много времени на это потребовалось?
– Секунда, герр обер-вахмистр.
– То есть, перехватывая карабин в воздухе, ты уже изначально предполагаешь, что из него придется стрелять. И руки уже сами выбирают, как лучше его ухватить. Метлу или лопату держат иначе, чем оружие. А это тренировки, Макс. Долгие. И трудные. Где тебя учили?
– Не помню, герр обер-вахмистр. Я совсем ничего не могу вспомнить об этом.
– Интересно было бы посмотреть на тебя в бою… Ну да ладно! Оружие разрядить – к осмотру.
– На станции их нет, – лаконично откликается тот.
– Тогда пусть этот охранник пригонит сюда пару десятков человек из местных – они оттолкают вагон поближе к разгрузочной платформе.
– И где он их возьмет?
– Не мое дело. Отыщет где-нибудь…
Магнус пожимает плечами и идет за полицейским. Как и что он там ему объясняет, неизвестно. Но спустя пару минут они оба направляются к станционным зданиям – договорились.
Здоровяк молча показывает мне рукой на скамейку – надо полагать, на ней раньше сидел караульный. Присаживаемся, нам спешить пока некуда. Кегель вытаскивает сигареты и закуривает. А я достаю из кармана галеты – не сидеть же просто так!
Тихо…
Даже не верится, что где-то там, совсем недалеко, сейчас идет война. Грохочут разрывы, и падают на землю наши товарищи. Мы не говорим о ней, эта тема – негласное табу в наших беседах. Обсуждаем все – дом, знакомых девушек и чьих-то жен. Собак и кошек. Делимся планами на будущую жизнь и прикидываем, какой она станет после войны. Но никто не рассказывает о том, что ждет его в окопах. Да и мне тоже как-то не по себе от мысли, что очень скоро наши вечерние разговоры будут вспоминаться как что-то совсем невероятное. Спокойные разговоры в дружеском кругу, где нет нужды прятать голову от пуль вражеского снайпера. Не нужно торопливо задувать зажигалку, опасаясь зорких глаз чужого артиллерийского наблюдателя. Мы и о русских не говорим. Никто не хочет вспоминать рукопашных схваток и блеска ножа перед глазами, когда в твой окоп ночью прокрадутся их разведчики. Ложась спать, мы раздеваемся и вешаем форму на спинку кровати – на фронте такая роскошь просто немыслима. Мы просто живем – живем каждым этим днем…
Но все же действительность постоянно прорывается к нам. Когда привозят новых раненых и санитары тащат их на носилках в дом. От них несет порохом и кровью, и лежащие на них люди в бреду еще отбивают вражескую контратаку. Когда появляются над нами чужие самолеты и мы слышим лай зенитных пушек неподалеку. А после этого со станции привозят новых раненых. Иногда, помогая санитарам разбирать вещи вновь прибывших, мы обнаруживаем в них застрявшие осколки. Для их сбора у нас на складе стоит железный таз, и порою он бывает заполнен почти на треть или наполовину. Война напоминает о себе каждый день. Я плохо помню свои воспоминания, в них только хриплые, плохо различимые команды и выстрелы – много выстрелов. Мы постоянно куда-то бежим, иногда едем, – но все как в тумане. Совсем не помню артподготовки – странно: все ребята вспоминают русскую артиллерию самым недобрым словом. А вот мины запомнились. Собственно говоря, не сами они, а то, как мы постоянно смотрели под ноги, опасаясь неприятных сюрпризов. Товарищи говорят, что русские – большие мастера по этой части, им верить нельзя! Можно ожидать любой неприятности. Рассказывают, что иногда по непонятным причинам взлетают на воздух дома, мосты и различные объекты: в них, оказывается, заложили мины с часовым механизмом! Кто знает, может быть, и под нашим домом сейчас тикает адская машина?
Металлический лязг!
Мы с Францем одновременно поворачиваем головы на звук. Это наш вагон, тот, что с медикаментами. Именно его охранял полицейский. И именно оттуда прилетел звук – кто-то что-то уронил…
Поднимаемся на ноги – это надо проверить! Оружия у нас нет, его не выдают выздоравливающим, но пудовые кулаки Кегеля – весомый аргумент! А я подбираю с земли увесистую палку: ею тоже можно врезать по первое число.
Мой товарищ машет рукой и указывает направо: там утоптанная тропинка. По ней можно подойти близко и при этом без большого шума. Крадучись, обходим вагон.
Так и есть!
Небольшое окошко в стенке сейчас приоткрыто, и оттуда слышна какая-то возня. Хм, но кто туда залез? Окошко-то очень небольшое!
Прячемся за углом вагона и осторожно выглядываем за угол.
Долго ожидать не пришлось: внутри завозились, и из окошка появились ноги в стоптанных сапогах – вор вылезал наружу.
Франц внезапно подпрыгивает и одним рывком выдергивает обладателя сапог на улицу. Как морковку из грядки!
Плюх!
Во все стороны летят щепки и пыль – вор врезается в кучу каких-то старых досок. Ну и ну! Вот это бросок!
Впрочем, ничего удивительного здесь нет, воришка весьма невысок ростом. Да это же мальчишка! То-то он в окно пролез… Падение его слегка оглушает, и он беспомощно ворочается на земле, пытаясь прийти в себя. Наклоняюсь и поднимаю с земли упаковку бинтов – он выронил ее, когда летел по воздуху.
– Смотри, – говорю я товарищу, – наши бинты! Вот кто их таскал!
Кегель берет их у меня из руки и присаживается на корточки перед лежащим. Паренек с испугом на него смотрит. Ну еще бы! Франц и в хорошем-то настроении выглядит пугающе, а уж сейчас…
– Кто ты? – Кегель с интересом разглядывает мальчишку. – И зачем тебе бинты?
Тот молчит, только его глаза затравленно бегают вокруг. А ведь он влип! За такие вещи… в общем, я ему не завидую.
Не меняя положения, Франц выбрасывает вперед руку.
Хлоп!
И от основательной затрещины с головы парня слетает кепка.
– Ну?
– Я… мне есть нечего…
Вот тебе и раз! Мне понятны его слова! Но Кегель недовольно покачивает головой – он ответа не понял.
– Мне ударить тебя еще раз? – угрожающе произносит он.
– Франц! Он есть хочет! – выпаливаю я.
– С чего ты это взял?
– Ну… он сам сказал…
– И ты понял? – недоверчиво смотрит он на меня.
– Ну уж слово «есть» я как-нибудь разберу!
– Спроси у него, как часто он сюда залезал?
– Как? В смысле – как я его спрошу?
– Как-нибудь, – пожимает он плечами. – То, что он голоден, понял же?
– Э-э-э… – чешу я висок. – Попробую, но… сам понимаешь, я же не переводчик!
Присаживаюсь на корточки перед полулежащим парнем.
– Ты… Ты – вор?
Не знаю, правильно ли я это говорю, но парень вдруг краснеет. Понял?
– Нам есть нечего! Вы забрали еду, и все подыхают с голоду!
Понял!
– Стоп! – вытягиваю вперед раскрытую ладонь. – Ты – как много раз – сюда?
Киваю в сторону вагона.
– Да что ты заладил, фриц?! Много – не много… Нам есть нечего!
– Он путает мое имя, – недовольно произносит Кегель. – Я – Франц!
– Э-э-э… я думаю, он вовсе не тебя имеет в виду. Все то же – хочет есть!
– Он часто сюда залезал?
– Непохоже. Думаю, что в первый раз. Что будем с ним делать?
Действительно, что? По логике вещей – сдать в полицию. Но это ему вылезет боком, за такие вещи по голове не погладят! И мы оба это понимаем.
Франц внезапно сдергивает с парня пальтишко и трясет его. На землю падают какие-то немудреные вещи, зажигалка, какие-то железки – обычный хлам, который таскает в карманах любой мальчишка. Кегель рывком поднимает парня на ноги и ощупывает у него карманы.
Пусто.
В том смысле, что ничего интересного там нет. Нет бинтов, медикаментов, и еды тоже никакой.
– Он не врет… – глухо говорит мой товарищ.
Обернувшись, он делает два шага к вагону и, размахнувшись, ловко забрасывает в окно упаковку бинтов.
– Вот так! Нет никакой кражи!
М-да? Даже так?
– Что у тебя с собой из еды?
– Галеты… Сыр еще есть…
– Дай сюда! – Франц забирает у меня продукты и, вытащив из своего кармана банку сардин, сует все это растерянному мальчишке.
– Вон! – делает он недвусмысленный жест рукой. – Бежать!
– И почему ты так поступил? – провожая взглядом улепетывающего парня, спрашиваю я.
– Ты знаешь, что такое голод? Когда нечего есть и родная сестра выходит на панель, чтобы прокормить своих младших братьев?
– Н-нет… не довелось такого испытать…
– Тогда ты меня не поймешь…
А через пару дней меня вызвали в один из кабинетов госпиталя. Зашедший санитар кивнул на дверь в коридор и посоветовал поторапливаться – мол, времени немного, а герр оберарцт человек занятой.
Поднимаюсь на второй этаж и топаю к указанному кабинету. Стучусь.
– Войдите!
– Герр оберарцт! – вытягиваюсь я на пороге. – Прибыл согласно вашему приказу!
– Вот как? – прищуривается сидящий в кабинете пожилой врач. – Прибыл? А кто прибыл? Отчего не представляешься?
– Виноват, герр оберарцт! Но я до сих пор не помню своей фамилии! Да и в имени, откровенно говоря, тоже не до конца уверен…
– Понятно… – кивает Киршбеер (надо думать, это он – кому же еще я тут нужен, кроме него?). – Ладно, гренадер, садись-ка ты на кушетку.
Он подходит ко мне и теплыми чуткими пальцами ощупывает мою голову, разворачивает меня лицом к свету и всматривается в глаза. Возвращается к столу и, листая лежащие на нем бумаги, начинает подробные расспросы. О чем? Да обо всем. Как я сплю, вкусно ли здесь кормят и что мы делаем в команде выздоравливающих. Давно ли я читал газеты, и какие новости заинтересовали меня больше всего. И многое другое, на мой взгляд, совершенно не относящееся к делу. Странный случай, когда меня вдруг стошнило после выпитого шнапса, его отчего-то совсем не удивил. Впрочем, он врач, и ему виднее. Стараюсь не пропускать никаких мелочей. Вот разве что про происшествие на станции ничего ему не рассказал… Но напрямую он и не спрашивал, так что обвинить меня в неискренности – не получится. Примерно через час оберарцт замолкает и некоторое время что-то пишет.
– Угум… понятно. События последних дней ты помнишь. Даже и в деталях, это хорошо! А вот все предыдущее… Ретроградная амнезия? Очень возможно… Ну что ж… попробуем так…
Он встает и, подойдя к шкафу в углу комнаты, открывает дверцу.
– Держи!
И через всю комнату ко мне летит карабин.
– Заряжай!
Прижав локтем к телу приклад, подбиваю ладонью вверх рукоятку затвора. Рывок на себя! А левая рука привычно скользнула вниз – к подсумкам.
Но их же нет!
– Продолжать!
Ладонь привычно хлопает по бедру, скользит вверх, в попытке зацепить застежку. Ухватив пальцами воображаемую обойму, заученным жестом тычу ее в карабин.
Щелчок большого пальца – сейчас пустая обойма отлетела бы в сторону. Левая рука, оборачиваясь вокруг цевья, охватывает оружие, а правая уже толкает рукоятку затвора вперед.
– К бою! Цель – то дерево! – тычет рукою в направлении окна врач.
И вновь приходят в движение мои руки. Левая рука скользит под цевье оружия, а правая, обтекая шейку приклада, – к спусковому крючку. Задержать дыхание, пол-оборота… приклад привычно уткнулся в плечо.
– Огонь! Пять патронов – беглым!
Щелчок.
Правая рука меняет положение – к затвору. Локоть держать! Не оттопыривать рук в стороны! Голову влево!
Лязгает затвор, и рука скользит назад, к спусковому крючку. Голова на место… так, цель чуть сместилась… ствол довернуть…
Щелчок!
– Стоп! Оружие – разрядить! К осмотру!
Рывок затвора, взгляд в патронник – пусто. Левая рука вздергивается к плечу, поднимая ствол карабина к потолку. Разворачиваю оружие открытым затвором к врачу и прижимаю приклад карабина правой рукой к телу.
– Так-так-так… – Киршбеер обходит меня вокруг, с интересом приглядываясь к моей стойке. – Вольно… гренадер. Затвор – закрыть, оружие поставь к столу. Садись.
Ставлю в указанное место карабин. Только сейчас обращаю внимание, что он учебный. Казенник ствола просверлен, да и затвор оружия ходит подозрительно легко. Надо думать, еще и подаватель из магазина вытащили, да и бойка у него тоже наверняка не имеется – спилили. А что? Солдат, потерявший память… мало ли какие рефлексы могут вдруг всплыть из глубины его контуженого мозга! Отыскать в госпитале парочку патронов – вообще не вопрос: мы же разгружаем раненых, а у них в карманах такого добра – завались!
Подхожу к стулу и опускаюсь на него. Руки еще подрагивают. Я не ожидал такого поворота событий.
– Так вот, Макс, ты говоришь, что ничего не помнишь из своего прошлого. Возможно, это и так, но твое тело помнит гораздо больше головы. Во всяком случае, то, что забито у тебя на уровень безусловных рефлексов, выполняется абсолютно автоматически. – Доктор приподнимается со своего места и подходит ко мне. – Ну-ка привстань.
Приподнимаюсь, и он повторяет все те же процедуры: меряет пульс, приподнимает веко и рассматривает глаза, заставляет открыть рот и разглядывает зубы.
– А ты в форме, мой мальчик. Видно, что подобные упражнения для тебя не в новинку и не в тягость.
Он возвращается к столу и опускается на свое место.
– Ну что ж, подытожим увиденное. Сколько тебе лет?
– Не помню, герр оберарцт.
– Прикинем. Больше двадцати – это совершенно однозначно. И даже больше двадцати пяти. Зубы в хорошем состоянии, стало быть, возможность ухода за ними имелась. Твоя строевая подготовка… Хм… Тут есть над чем призадуматься. То, что ты опытный солдат, – несомненно. Все движения выверены до автоматизма, и голова в них практически не участвует. Тело само помнит все, что должно знать. А это, уж поверь мне, не за один год получается. Локти прижимаешь к телу – вот это что-то новое. Обычную пехоту так не учат. И оружие к осмотру предъявляют совсем другим способом.
Он на некоторое время задумывается и делает какую-то пометку в своих бумагах.
– Опять же стрельба… Что-то похожее есть, но это не стандартная подготовка обычного солдата. Нет… Школа, несомненно, наша, но только чья?
Он задумчиво постукивает карандашом по столу.
– Встать! Смирно! Имя?! – резко выстреливает Киршбеер.
Как подброшенный пружиной, вскакиваю с места и вытягиваюсь. Ладони прижаты к бедрам, ступни вместе – стандартная строевая стойка.
– Макс Крас…
– Имя!
– Красовски, герр оберарцт!
– Звание!
На этот раз я беспомощно молчу.
– Часть!
– Пехотный батальон… Не помню, герр оберарцт.
– Так… Садись. Красовски, Красовски… И говор у тебя баварский. Хм. Ладно, посоветуемся мы и на эту тему. Я пропишу тебе лекарство, будешь принимать его в течение недели. А пока свободен.
Закрыв за собой дверь, выхожу в коридор и только сейчас замечаю, что по моему лбу скатываются крупные капли пота. Ничего ж себе, вот это встряску закатил мне доктор.
– Видите ли, Борхес, то, что я увидел у этого парня с потерянной памятью, однозначно указывает, что это старый и опытный солдат. На его теле есть отметины от ранений, причем достаточно старые, не менее двух-трех лет назад.
– Какие именно, герр оберарцт?
– Ну шрамы, еще всякая мелочь. Но вот одно ранение совершенно точно пулевое. Его ранили в ногу, и это было достаточно давно.
– Как давно? – Собеседник врача носил погоны обер-вахмистра и принадлежал к полевой жандармерии. Уже немолодой, с пробившейся в волосах сединой, он тщательно записывал в блокнот все то, что говорил ему врач.
– Я бы сказал, года три, если не больше.
– То есть тридцать девятый – тридцать восьмой?
– Я бы сказал, что и раньше.
– Где же он умудрился поймать пулю в это время? Разве что в Испании успел побывать? Но в этом случае ему действительно больше двадцати пяти лет. Скажите, герр оберарцт, ранение слепое?
– Да.
– То есть пуля еще в ноге?
– Не уверен. Можно сделать рентген – тогда я отвечу на этот вопрос точно. Но что это вам даст, Борхес? Он мог словить пулю из какого угодно ствола, и совершенно не факт, что это продвинет нас хоть на миллиметр.
– Не скажите, герр оберарцт, он же не медик, ведь так?
– Так. Я бы сказал, он очень даже не медик. Совершенно очевидно, что он учился прямо противоположным вещам.
– Так вот, доктор, сделайте ему рентген. А все остальное – это уже моя забота. Как, вы говорите, он стоял, когда показывал вам разряженный карабин?
– Вот так. – Врач поднялся с места и продемонстрировал фельджандарму стойку.
– А ведь это не пехотная стойка, герр оберарцт.
– Знаю. Именно это меня удивило.
– Так держат оружие только в том случае, когда у солдата мало места, и он не может держать его как положено. А где у нас такие места, доктор?
Прошло еще несколько дней. Я добросовестно пил выписанную мне гадость, результатом воздействия которой стал весьма хреновый сон. Но увильнуть хоть как-то от очередного приема этой отравы было совершенно нереальной затеей. Приносивший мне лекарство санитар отличался крайней недоверчивостью и подозрительностью. Приходилось терпеть и мужественно глотать это пойло.
Память ко мне так и не вернулась, несмотря на обещания доктора, а вот спать я стал хуже, и характер у меня испортился. Надо полагать, по причине хронического недосыпа. Как ни странно, но именно на этой почве я неожиданно близко сошелся с Кегелем. Не скажу, чтобы мы вели какие-то длинные разговоры, обычно попросту сидели рядышком. Он курил, а я разглядывал окружающую обстановку. Какие-то отрывистые куски воспоминаний толклись у меня в голове, и совершенно неожиданно для себя я вдруг начал осознавать, что рассматриваю эту самую обстановку исключительно на предмет ее возможного использования в бою.
«…Вот этот угол, на первый взгляд, выглядит очень соблазнительно: толстые бревна, не всякая пуля пробьет. Но для того, чтобы из-за него выстрелить, надо высунуть голову. А сделать это можно только в том случае, если высунешься из-за угла. Причем не где попало, а над штакетником, который к этому углу примыкает. А стало быть, и противник, если он не полный лопух, будет ожидать эту самую голову в указанном месте. Значит, что? Не высовываем отсюда башку. А лучше переползем к другому углу. Он хоть и не такой заманчивый, но внизу, на высоте полуметра от земли, выбит край одного из бревен, и получается неплохая амбразура, куда вполне можно высунуть ствол карабина. Да и сзади там лежит поленница дров, на фоне которой мои движения будут практически не видны. А вон та крыша крыта дранкой, и если отщипнуть несколько полосок, то вполне можно стрелять из глубины чердака. Никто меня там не увидит, а звуки выстрелов из-под крыши будут доноситься весьма неразборчиво – сразу и не поймешь, откуда стреляют…»
«Вон та банька – она из толстых бревен. И входная дверь у нее весьма и весьма внушительно выглядит. Казалось бы, классная позиция для обороны: окошки в стенах баньки узкие, только-только ствол просунуть. Но вся закавыка в том, что дверь бани до земли не доходит на расстояние ладони, и закатить туда гранату – дело пустяковое. И все – никакие стены не помогут. Выскочить оттуда под обстрелом – дело безнадежное. Да и обзор из узких окошек неважный».
И вот такие размышления занимали меня практически все то время, пока я не был занят чем-то другим. Что-то пыталось пробиться из потаенных уголков моей памяти, но я так и не понял, что же это было. Ничего, что наталкивало бы меня на какую-то конкретику, вспомнить так и не удалось. Наблюдавший за моими раздумьями Кегель сочувственно похлопал меня по плечу:
– Не переживай, парень. То, что ты не помнишь имени своего ротного, – это еще не самая большая проблема. Кто знает, может быть, Господь Бог, лишив тебя некоторых воспоминаний, поступил во благо. Ты старый солдат, и я это вижу. У каждого из нас есть какие-то моменты, о которых порою хочется забыть и никогда не вспоминать.
Не могу сказать, чтобы его слова вызвали у меня какое-то отторжение. В принципе я был совершенно согласен, но легче от этого вовсе не становилось. Так прошло несколько дней, и меня опять вызвали в тот же самый кабинет. Но на этот раз там был уже совсем другой обитатель. Тоже немолодой дядька, хотя и не такой пожилой, как доктор. Но, ей-богу, я бы предпочел еще неделю пить эту самую гадость, лишь бы не встречаться с сегодняшним обитателем этого кабинета. Ибо сидел там самый натуральный фельджандарм. А вот к этим парням на закуску попадаться категорически не рекомендовалось. С юмором у них было плохо, а въедливости – хоть отбавляй. И сам факт, что моей персоной заинтересовалась полевая жандармерия, никакого энтузиазма вызвать не мог. Ладно уж медики – тут оно все привычно и понятно. А вот какая вожжа попадет под хвост этим ребятишкам, предположить было совершенно невозможно. Однако же делать было нечего, обратного хода не имелось, и, вытянувшись около дверей, я рапортую обитателю кабинета о своем прибытии. Против всех ожиданий, он настроен весьма благодушно: не спешит снимать с меня шкуру и выворачивать наизнанку все тайники души.
– Задал ты всем нам задачку, Макс. У господ офицеров от тебя уже голова болит.
– Виноват, герр обер-вахмистр, но я ничего такого не делал.
– Да знаю я, – отмахивается фельджандарм. – Подобрали тебя в воронке, с разбитой башкой и малость очумевшего. Вот и вылетело из этой башки все то, что в нее когда-то вложили командиры. По правде сказать, я и не думаю, что там было что-то особенно ценное, но порядок есть порядок, Макс. Согласись, ты же не можешь жить дальше человеком без имени, фамилии и без прошлого.
– Но я помню свое имя, – поколебавшись, чуть менее уверенно добавляю, – и фамилию вроде бы тоже.
– А ты уверен, что это твое имя и твоя фамилия?
– Нет, герр обер-вахмистр, – искренне отвечаю ему. – В этом я не уверен.
– Вот видишь, – назидательно поднимает палец фельджандарм. – Конечно, может быть, ты называешь действительно свое имя. Но ведь может случиться и так, что ты попросту запомнил имя кого-то из сослуживцев, который сам по себе является настолько замечательной личностью, что не знать его просто невозможно.
– Да, герр обер-вахмистр, так тоже может быть.
– Только ведь беда в том, Макс, что известность эта может быть двоякая. Это может быть действительно выдающийся человек, хороший солдат и честный сын великой Германии. А может быть наоборот – дезертир, бросивший своих товарищей. Вот его и объявили в приказе по части, а ты и запомнил. Что скажешь?
– Не знаю, что и говорить, герр обер-вахмистр. У вас в таких вопросах опыт намного больше, поэтому я всецело доверяю вам.
– Доверяешь? Ну что ж, давай поглядим. Итак, что мы знаем совершенно точно? Тебе больше двадцати пяти лет, строение зубов показывает, что за своим здоровьем ты следил и вовремя обращался к врачам. Дырок у тебя нет, и в положенных местах стоят пломбы. Ты, несомненно, опытный солдат. Мышечную память обмануть невозможно. С оружием обращаться умеешь, причем достаточно хорошо и на уровне автоматизма. Воевал и был ранен, медикам я в этих вопросах доверяю безоговорочно. Кстати, где ты словил пулю?
– Не помню, герр обер-вахмистр.
– А ведь тебе делали рентген, Макс. И он показал, что в правой ноге у тебя действительно пуля. Винтовочная! И хочешь знать, из какой винтовки?
А вот это он уже заливает. С тем, что наличие пули в ноге рентген безусловно покажет, я спорить не собираюсь. Но, не разрезая ноги, выяснить, из какого оружия эта пуля вылетела, – вот уж фигушки.
– Откуда же мне это знать, герр обер-вахмистр? Это надо у главного врача спрашивать. Он человек ученый и такие вещи понимает.
– А что ж ты думаешь? И спросили. Наша это пуля, Макс. Из маузеровской винтовки выпущенная. И что ты на это скажешь?
Пожимаю плечами. Хоть из маузеровской, хоть из американской или английской – какая разница? Логичнее было бы, конечно, из русской: мы все-таки на русском фронте находимся. Но если верить врачам, рана старая, а война идет всего второй год. Высказываю свои соображения жандарму. Он кивает, соглашаясь.
– Да, действительно, дружище, какая в этом разница? У нас что – не бывает случаев, когда солдат по неосторожности попадает под огонь своих же товарищей?
– Немецкий солдат? – искренне удивляюсь я. – Был бы русский – я бы поверил.
– А ты так много про них знаешь?
– Ну… – в замешательстве чешу подбородок, – не очень, конечно, то же, что и все.
– И знаешь их язык?
А вот это, интересно, он откуда узнал? От Кегеля? Не факт. Да и что мой товарищ мог им рассказать? Я с этим мальчишкой практически не разговаривал, да и нельзя это назвать разговором.
– Нет, герр обер-вахмистр, я русского не знаю. Отдельные слова, те, что написаны в разговорнике, – так это все знают.
– Но не все знают их наизусть.
– Так и я наизусть не знаю. Я ж тут с ними ни с кем и не разговаривал. Как-то не было такой возможности, да и ни к чему. Какие у нас могут быть разговоры, о чем?
– Да? Ну значит, мои информаторы ошиблись и это был кто-то другой. Ничего удивительного, дружище, выздоравливающие солдаты очень похожи друг на друга.
Обер-вахмистр встает и берет из угла знакомый карабин. Бросает его мне. Совершенно автоматически я вскакиваю, ловлю оружие в воздухе и застываю в ожидании команды. Жандарм удовлетворенно кивает.
– Солдат, врачи не ошибаются. Оружие ты ловишь именно как оружие, а не как обычный предмет.
Я удивленно смотрю на собеседника.
– Не понял?
Утвердительно киваю.
– А ты возьми-ка его на изготовку.
Раз – и карабин у моего плеча.
– И как много времени на это потребовалось?
– Секунда, герр обер-вахмистр.
– То есть, перехватывая карабин в воздухе, ты уже изначально предполагаешь, что из него придется стрелять. И руки уже сами выбирают, как лучше его ухватить. Метлу или лопату держат иначе, чем оружие. А это тренировки, Макс. Долгие. И трудные. Где тебя учили?
– Не помню, герр обер-вахмистр. Я совсем ничего не могу вспомнить об этом.
– Интересно было бы посмотреть на тебя в бою… Ну да ладно! Оружие разрядить – к осмотру.