Страница:
– Вот видите, – торжествовал умный кролик.
– Молодой человек, а вам не приходила в голову другая версия?
– Какая же? – менеджер, войдя во вкус, собирался с лёгкостью отразить и этот наскок.
– Что это проделано нашими спецслужбами? А?
В вагоне повисла нехорошая тишина. Все обернулись на дядечку, осмелившегося выговорить такие слова. Был он в годах, но подтянут, изрядно лыс, но пряди умело, перекинуты через темя, вроде бы в старом спортивном костюме, но чувствовалось, что в своё время он стоил побольше выходного костюма своего оппонента.
– А что? Правительство решило бороться с разнузданным пьянством. Но не по-горбачёвски половинчато. А по-сталински, до конца. Разрубить, так сказать, гордиев узел российской расхлябанности. А как вы хотите? Лес рубят, щепки летят. Полумеры в нашей стране не проходят. По приказу сверху всё спиртное делается непригодным к употреблению. Народ предупреждён. Предупреждён народ, я спрашиваю?! – внезапно рыкнул говоривший.
В вагоне аж присели.
– Предупреждён. Все доступные средства массовой информации задействованы.
Как раз в это время, двери вагона распахнулись, и вошёл книгоноша с тощей кипой газет и журналов в руках. Судя по его счастливому виду, пресса сегодня разлеталась влёт. Не дав ему даже рта раскрыть, пассажиры, расталкивая друг друга, ринулись за газетами, зашелестели страницами. «Алкоголь косит людей как траву», «Отравленная водка», «Диверсия на пивзаводах», – кричали заголовки. Позволив людям утолить информационный голод, Староста вагона, а теперь он воспринимался только так, задушевно продолжал:
– Так, сейчас 7 часов, 45 минут утра. А уже все предупреждены. Кто может выпить в такую рань? Ну, вы понимаете кто? И без разговоров! – опять рыкнул он в сторону менеджера, который хотел подать голос. Тот послушно заткнулся. Да, какая-то часть населения пострадает, самая не законопослушная, подчёркиваю, часть, – ласково продолжал он, – зато остальная может без балласта шагать в светлое будущее. Ведь никто не велит пить нехорошую (он явно избегал слова «отравленную») водку.
Народ притих, собираясь шагать в светлое будущее без пьющего балласта. Порыв ветра, залетевший в вагон, вздыбил волосы Старосты Вагона, и они, позорно приоткрыв лысину, взлетели вверх и затрепетали подобно мини знамени.
– А, в общем-то, народ наш трёхжильный, хороший у нас народ. Не из таких испытаний с честью выходил, выйдет и сейчас, не сомневаюсь. А вы, товарищи?
Все послушно закивали головами, включая Севу. Правда, не совсем было понятно, как кивать, как да или как нет. «Вот это да», – подумал Сева. Он всё чаще ловил себя на мысли, что комментирует происходящее как сторонний наблюдатель. Ещё бы, он являлся во многом зачинщиком происходящего, и как всякий творец наблюдал за плодами своих усилий. Вот это номер. А ещё всякие умные политологи говорят: «к прошлому возврата нет, тоталитаризм сдох, у демократии нет альтернативы». Ещё восьми утра нет, а вот, пожалуйста, диктатура в отдельно взятом вагоне. И свой диктатор есть, и послушный электорат. А менеджер этот худосочный, наверняка, в замы метит, вон, как преданно на вождя смотрит.
– А вы, товарищ, вы, вы, – новоявленный вождь явно обращался к Севе, который за двадцать лет поотвык от этого большевистского обращения.
– Скажите, вы не доктор Крылов?
«Прихватили, как есть прихватили», – заметалось в Севином мозгу. Переход от философских рассуждений к пионерскому страху злостного прогульщика удивляли его самого.
– Ну что вы, – голос Севы был не очень естественен, – откуда доктору Крылову взяться в подмосковной электричке в такую рань? У меня есть с ним некоторое отдалённое сходство. Вообще-то учительствую я, – наглея, входя в роль и постаравшись изменить голос, Сева попёр как танк на «вождя».
– А, вот вы, товарищ, отдаёте себе отчёт, что приписываете диверсионные действия нашим доблестным спецслужбам? В своём ли вы уме? Да за такие разговорчики вас первого следует сдать куда следует.
Вагонное настроение резко поменялось.
– Действительно, чтобы наши травили наших? Логика не выдерживает таких версий, – вернул, наконец, себе голос худосочный, – моё мнение…
Его мнения Сева так и не узнал, сойдя на первой же платформе. Ожидая следующую электричку, он напевал:
«Вагонные споры последнее дело
Когда больше нечего пить»…
Наконец, добравшись до Курского вокзала, Сева первым делом купил себе бейсболку и гопнические тёмные очки в пол-лица, чтобы впредь не узнавали. Бережёного Бог бережёт, а то ещё самосуд устроят, – благоразумно решил он. Что поражало – это невесть откуда взявшиеся плазменные панели, развешенные по Москве через каждые двести метров. По ним в режиме нон-стоп гоняли чудовищные по правдоподобности кадры: вот, нестарый ещё мужик, бьётся в судорогах перед дверями винного магазина. Камера выхватывает его вытаращенный глаз и прикушенный язык. Кровь хлещет по подбородку. Вот голова вздымается, вот вновь утопает в придорожной пыли. Вот женщина роняет банку джин-тоника и, схватившись за горло, начинает раздирать его ногтями. Ей не хватает воздуха, она задыхается, хрипит, хрипит, медленно оседает. Глядя на эти кадры Сева, заметил, что сам не дышит уже около минуты. Судорожно схватив ртом воздух, раздышался и решил больше в телевизоры не смотреть. Ну, Виталик, ну профи. Это же надо такое за три недели запаять. Если бы Сева сам не стоял у кормила, он бы ни за что не поверил, что в судорогах корчатся наёмные актёры, дикторы радио наговаривают давно написанный текст, а газеты выпущены ещё два дня назад. Единственное, что смущало: всё это стоило запредельных денег, а социализм уже давно миновал. Насколько у Виталика и его команды хватит бюджета поддерживать такой нерв? Ну, и главное, чем это всё может закончиться?
Народ на улицах конкретно шарахался от экрана к экрану. Из динамиков, чудовищно расплодившихся по городу, неслись предсмертные хрипы умирающих от алкоголя. Газеты так вообще было страшно брать в руки. Все винные отделы были опечатаны, все винные магазины закрыты. Всё спиртное убрано с витрин и из ларьков. В кафе и ресторанах подавали только сельтерскую, правда, желающих принять на грудь и так не наблюдалось. Сева ломанул домой, чтобы самому не сойти с ума от содеянного. Но и дома, щёлкая пультом и путешествуя по всем транслируемым каналам, он видел одно и тоже: СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ от зелёного змия.
На следующее утро Сева, первым делом схватился за пульт. Как ни странно, смертей уже не было. Наоборот. По всем каналам утверждали, что ситуация под контролем. Диверсанты задержаны и понесут заслуженное наказание. Враг будет разбит. Победа будет за нами. А пока, в целях всеобщей безопасности, вводится комендантский день. На улицу без лишней надобности лучше не выходить. Если всё-таки выйдете, обязательно иметь при себе документы, удостоверяющие личность. Но лучше, дорогие граждане, не выходить. И ни слова о вчерашних ужасах. Между этими жизнеутверждающими выступлениями бесконечный балет «лебединое озеро» по всем каналам. Сева сунулся, было на улицу, но, заметив военный патруль, вернулся к себе. За окном рычали военные грузовики, сигналили милицейские воронки, маршировали солдаты. Ночные кошмары становились реальностью. Сева включил DVD и смотрел все фильмы подряд, лишь бы не думать. Хотел позвонить жене, телефоны не работали, ни сотовый, ни городской. В час дня отключили воду. В два вырубилось электричество. В три отключили газ. Оставалось только вспоминать. Как-то на приём к нему пришла женщина, работающая в банке, и привела мужа – частного бомбилу, то есть водителя – частника. Мужик три дня побомбит, денег насобирает, три дня культурно распивает, три дня побомбит, три дня отмечает. А что? Сам себе хозяин. Начальства нет, предрейсовых осмотров нет. Красота. Но его жене такая красота была не по вкусу. То от мужа перегаром разит, то грязно домогаться начинает, а ей завтра к восьми утра в банк чужие деньги считать. Надумала его кодировать. Он ни в какую. Пошла ты, говорит, сама кодируйся. Но всё-таки уговорила к доктору хотя бы на консультацию прийти. Сидит себе Сева в белом халате, историю болезни пишет, и вдруг впирается такая очумелая парочка. И с порога начинается ссора, грозящая перейти в кровавую драку. Доктора как будто вообще нет. – Дура, пил и буду пить. Чего ты меня сюда притащила? Тебе самой лечиться надо. А по маме твоей психушка плачет.
– Слизень, гад гадский. Всю жизнь мне испоганил, всю кровь выпил, пьянчуга чёртов. Да чтоб у тебя на лбу хрен вырос.
– Щас, точно в чавку дам, банкирша хренова. Держите меня двадцать человек. Я за себя не отвечаю.
Сева историю болезни пишет, семейка ругается, минуты текут. Через полчаса запал иссяк. Сева так спокойно говорит: «Милая женщина, подождите нас, пожалуйста, пятнадцать минут в коридоре. Мы поговорим с вашим мужем и примем необходимое решение». Тётка помялась, помялась, но вышла. И тогда Сева так проникновенно говорит: «Батенька, мне абсолютно всё равно, завяжете вы или нет. Это ваше частное дело, но давайте посмотрим правде в глаза. Продолжительность жизни мужиков в России 54 года, врут, что 58. Женщин 74 года. Нигде в мире нет такой разницы. Женщины живут дольше во всём мире, это да, на три – четыре года, но не на двадцать же. А почему? А потому, что наши мужики рвутся на тот свет прямо наперегонки. Кого не спросишь – сколько за день выпиваешь? Литр, полтора водки не меньше. Сколько выкуриваешь – две, две с половиной пачки. А как выпьют, так и до трёх пачек сигарет выходит. И что, от этого здоровья прибавляется? Нет, от этого здоровье убывает. Поэтому зря, ты любезный, с супругой ругаешься. Пиши на неё завещание и продолжай свой развесёлый образ жизни. И каждый при своём: она при машине и квартире, а вы, любезный, в сырой земле.
– Чего это в сырой земле? Я вас всех переживу.
– Да? Ну, давайте тогда давление померим, а то ваш цвет лица напоминает баклажан, и ручонки ходуном ходят. Видать не опохмелялись?
– Не опохмелялся, – голос мужика значительно сдал.
– Напрасно, напрасно. Если хочешь быть здоров, похмеляйся. Это я вам как специалист говорю. Все белые горячки и эпилептические припадки происходят не на высоте запоя, а при резком бросании.
– Так что же, не бросать, а похмеляться постоянно.
– Не надо передёргивать. Надо похмелиться ста граммами и быстро к наркологу бежать, пусть он оказывает квалифицированную помощь. Вот, допустим, у вас в квартире запахло газом. Что делает грамотный жилец? Он сразу звонит 01. Вызывает газовщиков и перекладывает свои проблемы на них. Что делает неграмотный? Он пошире раскрывает форточки, мол, проветрится, само рассосётся. Или вообще, вооружившись отвёрткой, самолично лезет в газовую плиту. А потом полдома взлетает на воздух. Будем давление мерить?
Давление оказалось 240/160 мм рт ст.
– Ну-с, и как же мы будем жить дальше? Если померить давление у вашей жены, наверняка, будет 120/80. На женщин ссоры действуют успокаивающе. А если ещё и всплакнёт, так вообще всё замечательно. А вы, дружок, на пороге гипертонического криза. А дальше на выбор? Инфаркт или инсульт. Что вам ближе? И говорю я это не для того, чтобы срубить несчастные три тысячи, а потому что я на стороне мужиков. Как говорит мой тесть: мужчина и женщина – это два разных биологических вида. А тесть биолог, ему видней. И я, как представитель мужского, защищаю свой вид. А что дальше делать – решать вам и только вам.
Мужик сидел с выпученными глазами. Так с ним ещё никто не говорил.
– Ну, ладно, завяжу, а что я делать буду?
– А что хочешь. Хочешь, путешествуй, хочешь дачу строй, хочешь, по бабам бегай. Мне без разницы. Тут я тебе не советчик. Моё дело влечение к алкоголю снять, а всё остальное от тебя зависит.
– Слушай, Андреич, ничего, что я на «ты». А если у меня не получится замену найти, я к тебе ещё раз приду, ну, чтоб раскодироваться.
– Приходи, к тому времени воды много утечёт. Может, тебе и понравится, трезвым-то жить.
Через три месяца случился повтор момент. Этот же мужик ворвался в кабинет как сквозняк – предвестник бури и стал из женской сумки вытряхивать на стол документы, губную помаду, телефоны, шариковые ручки и прочую дребедень, заполняющую обычно дамские сумочки. Потом выхватил пятернёй паспорт и свидетельство о браке и, наконец, прорычал:
– Андреич, кодируй её от водки и курева или идём разводиться к чёртовой матери.
Сева прибалдел.
– Её кодировать?
– Её, её, – голос мужика сорвался на крик, – совсем, шалава, разболталась!
Следом вошла рыдающая жена. Даже с первого взгляда было видно, как она сдала. На первом приёме сидела крутая, уверенная в себе женщина, а сейчас так зарёванное, затюканное существо. Зато мужик выглядел огурцом: прекрасный цвет лица, уверенный взгляд, командирский голос.
– Андреич, повторяю, сейчас ты кодируешь её от алкоголя и табака. Иначе развожусь. Всё – развод и девичья фамилия. Я не пью, не курю, а она, зараза, гульбенит напропалую.
Через полчаса, когда жена немного успокоилась, а муж, наконец, перестал угрожать разводом, выяснилась любопытная правда. Мужик, бросив пить, сразу поостыл и к курению. Наладился возить туристов по ночной Москве и деньги по тем временам огребал немалые. А так как время, отнимаемое пьянкой, освободилось, он занялся строительством дачи. Всё никак руки за пятнадцать лет не доходили. За три месяца он ухитрился почти перестроить дом. Но в быту стал совершенно непереносим. Раньше он был относительно тихим. Чувство вины давило на его мозжечок. То уснёт на коврике, не раздеваясь, то выхлоп от него как от самогонного аппарата, а то и, вообще, до дома не добирался – в гараже бичевал. Какие уж там нестираные носки, какая подгоревшая яичница. И вот, о чудо, он завязал. И тут же из него полезло дерьмецо. Я-то работаю, не покладая рук, я-то не пью, не курю, а ты меня одними яйцами кормишь. Я вынужден в одной рубашке два дня ходить. И тут в банке корпоративная вечеринка. И выпила-то она два бокала шампанского, и выкурила-то одну сигарету. И всё, скандал, муж её казнить будет. Всю ночь нотациями изводил, всю ночь алкоголичкой обзывал. А наутро – к доктору. Севе что? Сева объясняет: проблем с алкоголем и табаком у женщины нет, но если клиент настаивает. Клиент не просто настаивал, клиент аж ногами затопал. Когда всё уже закончилось, бедная женщина, подписывая последние расписки, еле слышно уронила: «Уж лучше б пил, сволочь». А мужик-то до сих пор не пьёт, жену воспитывает.
За годы своей практики Сева заметил интересную вещь. Холостые и одинокие практически не приходят лечиться. Они себе пьют и пьют, пока кеды в угол не поставят. Лечатся семейные любители выпить. Их приводят жёны и тёщи, реже матери. Мужики кочевряжатся, пытаются уйти из-под коряги, но их железной рукой тянут к трезвости. Но стоит им бросить пить, как происходит удивительная метаморфоза. Некоторые жёны и матери делают всё, чтобы их ненаглядный снова запил. Причём, попробуй таким женщинам про это скажи. Глаза выцарапают, обвинят в клевете. Да мы, да для него, а он. Но всё не так просто. У каждого из них своя роль, сложившаяся годами и менять что-либо сложно. Трезвый дядька уже не нуждается в заботе, его не надо уже ни от чего спасать. Мало того, когда он трезвыми глазами глядит на жену, то невольно думает: «Что эта корова здесь делает»? И тогда подсознательно, повторяю, подсознательно, она сделает всё, чтобы он ушёл в запой. А уж там по накатанной, – спасаем человека от водки, спасаем горячо и самоотверженно. По статистике у холостых ремиссии качественнее, продолжительнее, зато женатые лечатся чаще. Да и начальники любят злоупотребляющих подчинённых. Запил, скотина, отработай. Премия? Какая премия? Отпуск летом? Зимой пойдёшь. Сверхурочные оплатить? Смолы горячей. А бросил работник пить, он сразу хозяина за горло: мне моё отдай. Я работал? Работал. А ты, змей, мне премию зажал? А ну, гони деньги. И ведь не денешься никуда, отдашь как миленький. Сева безрадостно вздохнул. Ну, разве объяснишь этим нифелям, что их ждёт снова семнадцатый год. Протрезвевшие рабочие и крестьяне скинут зажравшихся буржуев в Москва реку, выпрут все иностранные компании пендалями, а в особняках олигархов устроят кружки по интересам: хочешь авиамодельный, хочешь судостроительный. «Да мне-то что»? – задался вопросом Сева, – «особняков у меня нет, богатых мне не жалко. Что я-то дёргаюсь»? «Россию мне жалко», – понял, наконец, он, – «на смену, какой никакой стабильности опять приходит хаос. И пускай это, будет трезвый хаос, никому от этого не легче».
Сева вышел из дома с ощущением надвигающейся грозы. Но теперь на улицах всё было как обычно. Трамваи ходили, служилый люд торопился на работу, и только собаки, несчётно расплодившиеся по городу, валялись в теньке, с укоризной взирая на эту суету. Так, да не так. Сосед дядя Витя, в это время обычно неспешно похмеляющийся в местной песочнице, копал землю. Причём копал в скверике, где росла хорошо подстриженная узбеками травка.
– Здорово, дядя Вить. Ты что, в ДЭЗ устроился?
– В жопу я устроился. Не видишь, землю я копаю?
– Вижу. А зачем?
– А затем, что делать не фига.
– Ну, так и не делай.
– Чего не делай, чего не делай, – голос дяди Вити перешёл на базарные вопли, – пить-то нельзя. А чем время-то убивать?
– Хм, понятно. А где ты раньше работал?
– Да я и не помню уже. Как 209 статью, за тунеядство отменили я и не работал. Комнату, вон таджикам сдавал, ну и пил понятное дело. Говоря всё это, Витюха продолжал, кожилясь, переворачивать пласты земли. Севе, наконец, стал понятен источник благосостояния многих пьющих москвичей. Сдавая часть своей квартиры иногородним, они праздновали это дело все четыре сезона, из песочниц перемещаясь на тёплые кухни и обратно. Земля была тяжёлой, с корнями травы, сосед хрипло и надсадно дышал, но ни на секунду не отрывался от трудотерапии.
– Дядь Вить, ты это, карандаши не отбросишь? Отдохни чуток, отдышись.
– Да я два дня отдыхал. Извёлся весь. Пить-то нельзя. А как время убить? Слушай, ты этого доктора Крылова не знаешь?
– Не, откуда? – Сева втянул голову в плечи, радуясь возможностям большого города, где в доме можно прожить десять лет и никого толком не знать.
– Вот, сука, узнать бы, где он живёт, да лопатой насмерть забить, чтоб над людьми не изгалялся.
– Да он-то тут при чём? Это же всё партийцы придумали.
– Потом и этих замочим. Дай срок. Всех под корень выведем. Это ж надо, народ водяры лишить. На что щупалы свои поганые подняли.
Витюху уже бросало из стороны в сторону, пена запеклась на подбородке, взгляд стал бессмысленным, и всё происходящее стало напоминать развёрнутый эпилептический припадок, только вместо судорог сновала лопата с комьями земли. Да, если так пойдёт, не насладиться соседу сладкой местью, прямо тут окочурится. Сева ногой выбил лопату у трудоголика и, резко нажав на плечи, усадил на пашню.
– Охолони маненько, умаялся ты, братец.
Сосед так и остался сидеть на развороченной лужайке, смотря в никуда остекленевшими глазами. А врач-вредитель, выбросив лопату за следующим поворотом, уже наблюдал другую картину из русской жизни. Перед метро, где обычно паслась и нищенствовала стайка бомжей, развернулась капитальная драка. С матом и криками налетая друг на друга, норовя достать до самых болезненных мест, бомжики обоих полов делили непонятно что. Благоразумно надев тёмные очки и нахлобучив бейсболку на самые уши, Сева достаточно быстро выяснил причину этой месиловки. Оказывается, клошары разбились на два лагеря по принципу ломать и строить. Часть этой буйной братии, два дня просохнув, решили всё ломать на своём пути. И с упоением принялись выворачивать скамейки, густо окаймляющие выход из метро. Другая половина требовала порядка. Так и не придя к консенсусу, народ разделился по интересам. Человек пятнадцать, матерясь и пунцовея от натуги, выворачивали скамейки с корнем. Оставшаяся двадцатка, эти же скамьи ставила на место. Так же матерясь и так же кряхтя. Оба лагеря время от времени отпускали в адрес друг друга нелестные эпитеты. Но, восстанавливающих народное хозяйство было всё-таки больше. «Вот так добро всегда побеждает зло», – вяло подумал Сева. В следующем скверике шёл футбольный матч. Местные алконюги, десятилетиями забивавшие на спорт, быстро носились по лужайке, пасуя, друг другу кучку стянутого тряпья, лишь отдалённо напоминающую мяч. Эти сорока пятидесятилетние мужики в нелепых пиджаках и заношенных брюках остервенело пинали тряпичный ком и напоминали чёрно-белую хронику шестидесятых годов, замоскворецкую шпану, прогулянную школу, тем более, что штангами служили стопки книг. Нынешние дети не играли в футбол, во всяком случае, так не играли. Они рубились с всякими зомби в компьютерных стрелялках, катались на роликах или маунтин байках. А эти старики-подростки, молча и страшно били по воротам, бросались под ноги в подкатах, как будто хотели зачеркнуть тридцать лет жизни, которые отделяли их от тех десятилетних пацанов, влюблённых в Блохина. Из мимо проезжающего лимузина вывалился новый мяч. Тонированное стекло поднялось, машина поехала дальше. Футболисты так же молча и так же остервенело, принялись пинать подарок. Севе стало жутко. Дальше замелькали кадры. По всему Старому Арбату перетягивали канат. Сотни людей. Молча и истово тянули на себя в одну сторону. Сотни в другую. Не было слышно ни смеха, ни шуток. Каждый тянул на себя, как будто хотел обрести новый смысл жизни. Старый был понятен. Он был в водке. Нового пока не было. Его надо было найти. На Калининском, рядом с распахнутым «мерседесом» плакал здоровенный мужик. Он напоминал хрестоматийного нового русского начала девяностых. Короткий ёжик, голда на шее, обязательная мобила в руке. Вдруг бычара со всего размаха рассандалил телефон о мостовую и стал яростно его топтать.
– Суки, твари, пидарасы, – крики опять перешли во всхлипывания. Он присел на бордюр и стал размазывать слёзы по щетинистым мордасам. Проходившая мимо старушка, боязливо подошла и всё смелее и смелее стала гладить по голове этого гангстера.
– Что случилось, сынок? Не убивайся так.
– Да как. Эти суки…(всхлип)…извините. У меня…(всхлип)…а эти…(всхлип). Сорок лет мне. Ну, я братву зазвал, поляну накрыл. А тут… (всхлип). Даже выпить нельзя. Никто не пришёл. Не уважает никто.
– Сынок, не плачь, сорок лет не отмечают, примета есть. Отметишь сорок лет – не заживёшься.
– Да. Спасибо, тебе бабка, – бычара веселел на глазах, – а сорок один можно отмечать?
– Сорок один можно.
На Пречистенке Сева зацепился взглядом за стройку. С десяток смуглых гастарбайтеров стояли на улице и с удивлением и страхом поглядывали на происходящее. Кучка русских мужиков завладела ситуацией. Они споро укладывали кирпичи, мешали раствор и всячески отгоняли южан. Особо выделялся один мордатый в кепочке из газеты и расстёгнутой до пупа рубахе. Он громче всех вопил:
– Уйди, морда, не приближайся.
В каждой руке у него было по мастерку. Одним он воинственно размахивал, а другим, не прерываясь, укладывал раствор. Сева подошёл поближе, послушал. Оказывается, мужик в кепочке – Степаныч, был сторожем на этой стройке. Большую часть времени он спал, меньшую – пил пиво, принесённое молдаванами, гладил себя по круглому животу и учил их жизни. Учёба же сводилась к одному тезису:
– Вы хотели распада СССР? Хотели. Вы говорили, что Россия вас обворовывает? Говорили. Вы были уверены, что заживёте лучше России? Были. И вот теперь, где вы? И где мы? Молдаване и таджики виновато кивали головами и удручённо говорили: «О ё, твоя, правда». Степаныч делал добрый глоток пивка. И заводил по новой. Если не считать, что пиво он пил за счёт приезжих, вреда от него не было. Но после выхода Программы всё изменилось. Двое суток Степаныч выходил из запоя и приходил в себя, а на третьи внезапно составил конкуренцию гастарбайтерам. На Воробьёвых Горах запомнилась свадьба. Всклокоченный мужичок, судя по всему, отец невесты, потерянно бродил между гостей и всех теребил вопросами
– Что, выпивать не будете? Что вообще? Что и драться не будете? Но это же всё-таки свадьба. Что и песни петь не будете? И тостов не будет?
– Я тебя сейчас фатой удушу – шипела невеста.
На следующее утро Сева проснулся от громких криков во дворе. Выглянув в окно, обомлел. Соседи: взрослые и дети играли в штандар, игру Севиного детства. Один подкидывал вверх мяч, другие резво разбегались. В дальнем углу детской площадки неряшливый мужичонка с пегой бородой учил молодняк игре в чижик.
– По заострённому краю лупишь, а как подлетит, бьёшь со всей силы, чтоб улетел подальше.
– Это же гольф, – авторитетно заявил мальчик из хорошей семьи.
– Хуёльф, говорят тебе чижик. А эта лапта.
– Не лапта, а клюшка.
– Хуюшка. Так, иди отсюда, шибко умный. Вот и родаки твои вечно у меня поперёк горла. Окна пластиковые поставили, у всех окна как окна, а у этих плаааастиковые. Теперь, типа они богатые, а вокруг нищета поганая.
– С пластиковыми окнами инсоляция лучше. И вообще эстетичнее.
– Ты, Женька, договоришься. Я тебе такую шмась сотворю, мало не покажется.
– А что такое шмась?
– Щас узнаешь, барчук, хренов. Раскулачивать вас пора, а то воли много взяли. Мы теперича тверёзые, мы вам быстро салазки загнём.
Мальчик, видимо генетически опасаясь классовой ненависти, зашмыгал носом и втопил в сторону своего подъезда.
– Мамке жаловаться побёг, – удовлетворённо крякнул мужичонка, – главное, чтобы чижик подлетел повыше, тогда и удар сурьёзный выйдет.
– Молодой человек, а вам не приходила в голову другая версия?
– Какая же? – менеджер, войдя во вкус, собирался с лёгкостью отразить и этот наскок.
– Что это проделано нашими спецслужбами? А?
В вагоне повисла нехорошая тишина. Все обернулись на дядечку, осмелившегося выговорить такие слова. Был он в годах, но подтянут, изрядно лыс, но пряди умело, перекинуты через темя, вроде бы в старом спортивном костюме, но чувствовалось, что в своё время он стоил побольше выходного костюма своего оппонента.
– А что? Правительство решило бороться с разнузданным пьянством. Но не по-горбачёвски половинчато. А по-сталински, до конца. Разрубить, так сказать, гордиев узел российской расхлябанности. А как вы хотите? Лес рубят, щепки летят. Полумеры в нашей стране не проходят. По приказу сверху всё спиртное делается непригодным к употреблению. Народ предупреждён. Предупреждён народ, я спрашиваю?! – внезапно рыкнул говоривший.
В вагоне аж присели.
– Предупреждён. Все доступные средства массовой информации задействованы.
Как раз в это время, двери вагона распахнулись, и вошёл книгоноша с тощей кипой газет и журналов в руках. Судя по его счастливому виду, пресса сегодня разлеталась влёт. Не дав ему даже рта раскрыть, пассажиры, расталкивая друг друга, ринулись за газетами, зашелестели страницами. «Алкоголь косит людей как траву», «Отравленная водка», «Диверсия на пивзаводах», – кричали заголовки. Позволив людям утолить информационный голод, Староста вагона, а теперь он воспринимался только так, задушевно продолжал:
– Так, сейчас 7 часов, 45 минут утра. А уже все предупреждены. Кто может выпить в такую рань? Ну, вы понимаете кто? И без разговоров! – опять рыкнул он в сторону менеджера, который хотел подать голос. Тот послушно заткнулся. Да, какая-то часть населения пострадает, самая не законопослушная, подчёркиваю, часть, – ласково продолжал он, – зато остальная может без балласта шагать в светлое будущее. Ведь никто не велит пить нехорошую (он явно избегал слова «отравленную») водку.
Народ притих, собираясь шагать в светлое будущее без пьющего балласта. Порыв ветра, залетевший в вагон, вздыбил волосы Старосты Вагона, и они, позорно приоткрыв лысину, взлетели вверх и затрепетали подобно мини знамени.
– А, в общем-то, народ наш трёхжильный, хороший у нас народ. Не из таких испытаний с честью выходил, выйдет и сейчас, не сомневаюсь. А вы, товарищи?
Все послушно закивали головами, включая Севу. Правда, не совсем было понятно, как кивать, как да или как нет. «Вот это да», – подумал Сева. Он всё чаще ловил себя на мысли, что комментирует происходящее как сторонний наблюдатель. Ещё бы, он являлся во многом зачинщиком происходящего, и как всякий творец наблюдал за плодами своих усилий. Вот это номер. А ещё всякие умные политологи говорят: «к прошлому возврата нет, тоталитаризм сдох, у демократии нет альтернативы». Ещё восьми утра нет, а вот, пожалуйста, диктатура в отдельно взятом вагоне. И свой диктатор есть, и послушный электорат. А менеджер этот худосочный, наверняка, в замы метит, вон, как преданно на вождя смотрит.
– А вы, товарищ, вы, вы, – новоявленный вождь явно обращался к Севе, который за двадцать лет поотвык от этого большевистского обращения.
– Скажите, вы не доктор Крылов?
«Прихватили, как есть прихватили», – заметалось в Севином мозгу. Переход от философских рассуждений к пионерскому страху злостного прогульщика удивляли его самого.
– Ну что вы, – голос Севы был не очень естественен, – откуда доктору Крылову взяться в подмосковной электричке в такую рань? У меня есть с ним некоторое отдалённое сходство. Вообще-то учительствую я, – наглея, входя в роль и постаравшись изменить голос, Сева попёр как танк на «вождя».
– А, вот вы, товарищ, отдаёте себе отчёт, что приписываете диверсионные действия нашим доблестным спецслужбам? В своём ли вы уме? Да за такие разговорчики вас первого следует сдать куда следует.
Вагонное настроение резко поменялось.
– Действительно, чтобы наши травили наших? Логика не выдерживает таких версий, – вернул, наконец, себе голос худосочный, – моё мнение…
Его мнения Сева так и не узнал, сойдя на первой же платформе. Ожидая следующую электричку, он напевал:
«Вагонные споры последнее дело
Когда больше нечего пить»…
Наконец, добравшись до Курского вокзала, Сева первым делом купил себе бейсболку и гопнические тёмные очки в пол-лица, чтобы впредь не узнавали. Бережёного Бог бережёт, а то ещё самосуд устроят, – благоразумно решил он. Что поражало – это невесть откуда взявшиеся плазменные панели, развешенные по Москве через каждые двести метров. По ним в режиме нон-стоп гоняли чудовищные по правдоподобности кадры: вот, нестарый ещё мужик, бьётся в судорогах перед дверями винного магазина. Камера выхватывает его вытаращенный глаз и прикушенный язык. Кровь хлещет по подбородку. Вот голова вздымается, вот вновь утопает в придорожной пыли. Вот женщина роняет банку джин-тоника и, схватившись за горло, начинает раздирать его ногтями. Ей не хватает воздуха, она задыхается, хрипит, хрипит, медленно оседает. Глядя на эти кадры Сева, заметил, что сам не дышит уже около минуты. Судорожно схватив ртом воздух, раздышался и решил больше в телевизоры не смотреть. Ну, Виталик, ну профи. Это же надо такое за три недели запаять. Если бы Сева сам не стоял у кормила, он бы ни за что не поверил, что в судорогах корчатся наёмные актёры, дикторы радио наговаривают давно написанный текст, а газеты выпущены ещё два дня назад. Единственное, что смущало: всё это стоило запредельных денег, а социализм уже давно миновал. Насколько у Виталика и его команды хватит бюджета поддерживать такой нерв? Ну, и главное, чем это всё может закончиться?
Народ на улицах конкретно шарахался от экрана к экрану. Из динамиков, чудовищно расплодившихся по городу, неслись предсмертные хрипы умирающих от алкоголя. Газеты так вообще было страшно брать в руки. Все винные отделы были опечатаны, все винные магазины закрыты. Всё спиртное убрано с витрин и из ларьков. В кафе и ресторанах подавали только сельтерскую, правда, желающих принять на грудь и так не наблюдалось. Сева ломанул домой, чтобы самому не сойти с ума от содеянного. Но и дома, щёлкая пультом и путешествуя по всем транслируемым каналам, он видел одно и тоже: СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ от зелёного змия.
На следующее утро Сева, первым делом схватился за пульт. Как ни странно, смертей уже не было. Наоборот. По всем каналам утверждали, что ситуация под контролем. Диверсанты задержаны и понесут заслуженное наказание. Враг будет разбит. Победа будет за нами. А пока, в целях всеобщей безопасности, вводится комендантский день. На улицу без лишней надобности лучше не выходить. Если всё-таки выйдете, обязательно иметь при себе документы, удостоверяющие личность. Но лучше, дорогие граждане, не выходить. И ни слова о вчерашних ужасах. Между этими жизнеутверждающими выступлениями бесконечный балет «лебединое озеро» по всем каналам. Сева сунулся, было на улицу, но, заметив военный патруль, вернулся к себе. За окном рычали военные грузовики, сигналили милицейские воронки, маршировали солдаты. Ночные кошмары становились реальностью. Сева включил DVD и смотрел все фильмы подряд, лишь бы не думать. Хотел позвонить жене, телефоны не работали, ни сотовый, ни городской. В час дня отключили воду. В два вырубилось электричество. В три отключили газ. Оставалось только вспоминать. Как-то на приём к нему пришла женщина, работающая в банке, и привела мужа – частного бомбилу, то есть водителя – частника. Мужик три дня побомбит, денег насобирает, три дня культурно распивает, три дня побомбит, три дня отмечает. А что? Сам себе хозяин. Начальства нет, предрейсовых осмотров нет. Красота. Но его жене такая красота была не по вкусу. То от мужа перегаром разит, то грязно домогаться начинает, а ей завтра к восьми утра в банк чужие деньги считать. Надумала его кодировать. Он ни в какую. Пошла ты, говорит, сама кодируйся. Но всё-таки уговорила к доктору хотя бы на консультацию прийти. Сидит себе Сева в белом халате, историю болезни пишет, и вдруг впирается такая очумелая парочка. И с порога начинается ссора, грозящая перейти в кровавую драку. Доктора как будто вообще нет. – Дура, пил и буду пить. Чего ты меня сюда притащила? Тебе самой лечиться надо. А по маме твоей психушка плачет.
– Слизень, гад гадский. Всю жизнь мне испоганил, всю кровь выпил, пьянчуга чёртов. Да чтоб у тебя на лбу хрен вырос.
– Щас, точно в чавку дам, банкирша хренова. Держите меня двадцать человек. Я за себя не отвечаю.
Сева историю болезни пишет, семейка ругается, минуты текут. Через полчаса запал иссяк. Сева так спокойно говорит: «Милая женщина, подождите нас, пожалуйста, пятнадцать минут в коридоре. Мы поговорим с вашим мужем и примем необходимое решение». Тётка помялась, помялась, но вышла. И тогда Сева так проникновенно говорит: «Батенька, мне абсолютно всё равно, завяжете вы или нет. Это ваше частное дело, но давайте посмотрим правде в глаза. Продолжительность жизни мужиков в России 54 года, врут, что 58. Женщин 74 года. Нигде в мире нет такой разницы. Женщины живут дольше во всём мире, это да, на три – четыре года, но не на двадцать же. А почему? А потому, что наши мужики рвутся на тот свет прямо наперегонки. Кого не спросишь – сколько за день выпиваешь? Литр, полтора водки не меньше. Сколько выкуриваешь – две, две с половиной пачки. А как выпьют, так и до трёх пачек сигарет выходит. И что, от этого здоровья прибавляется? Нет, от этого здоровье убывает. Поэтому зря, ты любезный, с супругой ругаешься. Пиши на неё завещание и продолжай свой развесёлый образ жизни. И каждый при своём: она при машине и квартире, а вы, любезный, в сырой земле.
– Чего это в сырой земле? Я вас всех переживу.
– Да? Ну, давайте тогда давление померим, а то ваш цвет лица напоминает баклажан, и ручонки ходуном ходят. Видать не опохмелялись?
– Не опохмелялся, – голос мужика значительно сдал.
– Напрасно, напрасно. Если хочешь быть здоров, похмеляйся. Это я вам как специалист говорю. Все белые горячки и эпилептические припадки происходят не на высоте запоя, а при резком бросании.
– Так что же, не бросать, а похмеляться постоянно.
– Не надо передёргивать. Надо похмелиться ста граммами и быстро к наркологу бежать, пусть он оказывает квалифицированную помощь. Вот, допустим, у вас в квартире запахло газом. Что делает грамотный жилец? Он сразу звонит 01. Вызывает газовщиков и перекладывает свои проблемы на них. Что делает неграмотный? Он пошире раскрывает форточки, мол, проветрится, само рассосётся. Или вообще, вооружившись отвёрткой, самолично лезет в газовую плиту. А потом полдома взлетает на воздух. Будем давление мерить?
Давление оказалось 240/160 мм рт ст.
– Ну-с, и как же мы будем жить дальше? Если померить давление у вашей жены, наверняка, будет 120/80. На женщин ссоры действуют успокаивающе. А если ещё и всплакнёт, так вообще всё замечательно. А вы, дружок, на пороге гипертонического криза. А дальше на выбор? Инфаркт или инсульт. Что вам ближе? И говорю я это не для того, чтобы срубить несчастные три тысячи, а потому что я на стороне мужиков. Как говорит мой тесть: мужчина и женщина – это два разных биологических вида. А тесть биолог, ему видней. И я, как представитель мужского, защищаю свой вид. А что дальше делать – решать вам и только вам.
Мужик сидел с выпученными глазами. Так с ним ещё никто не говорил.
– Ну, ладно, завяжу, а что я делать буду?
– А что хочешь. Хочешь, путешествуй, хочешь дачу строй, хочешь, по бабам бегай. Мне без разницы. Тут я тебе не советчик. Моё дело влечение к алкоголю снять, а всё остальное от тебя зависит.
– Слушай, Андреич, ничего, что я на «ты». А если у меня не получится замену найти, я к тебе ещё раз приду, ну, чтоб раскодироваться.
– Приходи, к тому времени воды много утечёт. Может, тебе и понравится, трезвым-то жить.
Через три месяца случился повтор момент. Этот же мужик ворвался в кабинет как сквозняк – предвестник бури и стал из женской сумки вытряхивать на стол документы, губную помаду, телефоны, шариковые ручки и прочую дребедень, заполняющую обычно дамские сумочки. Потом выхватил пятернёй паспорт и свидетельство о браке и, наконец, прорычал:
– Андреич, кодируй её от водки и курева или идём разводиться к чёртовой матери.
Сева прибалдел.
– Её кодировать?
– Её, её, – голос мужика сорвался на крик, – совсем, шалава, разболталась!
Следом вошла рыдающая жена. Даже с первого взгляда было видно, как она сдала. На первом приёме сидела крутая, уверенная в себе женщина, а сейчас так зарёванное, затюканное существо. Зато мужик выглядел огурцом: прекрасный цвет лица, уверенный взгляд, командирский голос.
– Андреич, повторяю, сейчас ты кодируешь её от алкоголя и табака. Иначе развожусь. Всё – развод и девичья фамилия. Я не пью, не курю, а она, зараза, гульбенит напропалую.
Через полчаса, когда жена немного успокоилась, а муж, наконец, перестал угрожать разводом, выяснилась любопытная правда. Мужик, бросив пить, сразу поостыл и к курению. Наладился возить туристов по ночной Москве и деньги по тем временам огребал немалые. А так как время, отнимаемое пьянкой, освободилось, он занялся строительством дачи. Всё никак руки за пятнадцать лет не доходили. За три месяца он ухитрился почти перестроить дом. Но в быту стал совершенно непереносим. Раньше он был относительно тихим. Чувство вины давило на его мозжечок. То уснёт на коврике, не раздеваясь, то выхлоп от него как от самогонного аппарата, а то и, вообще, до дома не добирался – в гараже бичевал. Какие уж там нестираные носки, какая подгоревшая яичница. И вот, о чудо, он завязал. И тут же из него полезло дерьмецо. Я-то работаю, не покладая рук, я-то не пью, не курю, а ты меня одними яйцами кормишь. Я вынужден в одной рубашке два дня ходить. И тут в банке корпоративная вечеринка. И выпила-то она два бокала шампанского, и выкурила-то одну сигарету. И всё, скандал, муж её казнить будет. Всю ночь нотациями изводил, всю ночь алкоголичкой обзывал. А наутро – к доктору. Севе что? Сева объясняет: проблем с алкоголем и табаком у женщины нет, но если клиент настаивает. Клиент не просто настаивал, клиент аж ногами затопал. Когда всё уже закончилось, бедная женщина, подписывая последние расписки, еле слышно уронила: «Уж лучше б пил, сволочь». А мужик-то до сих пор не пьёт, жену воспитывает.
За годы своей практики Сева заметил интересную вещь. Холостые и одинокие практически не приходят лечиться. Они себе пьют и пьют, пока кеды в угол не поставят. Лечатся семейные любители выпить. Их приводят жёны и тёщи, реже матери. Мужики кочевряжатся, пытаются уйти из-под коряги, но их железной рукой тянут к трезвости. Но стоит им бросить пить, как происходит удивительная метаморфоза. Некоторые жёны и матери делают всё, чтобы их ненаглядный снова запил. Причём, попробуй таким женщинам про это скажи. Глаза выцарапают, обвинят в клевете. Да мы, да для него, а он. Но всё не так просто. У каждого из них своя роль, сложившаяся годами и менять что-либо сложно. Трезвый дядька уже не нуждается в заботе, его не надо уже ни от чего спасать. Мало того, когда он трезвыми глазами глядит на жену, то невольно думает: «Что эта корова здесь делает»? И тогда подсознательно, повторяю, подсознательно, она сделает всё, чтобы он ушёл в запой. А уж там по накатанной, – спасаем человека от водки, спасаем горячо и самоотверженно. По статистике у холостых ремиссии качественнее, продолжительнее, зато женатые лечатся чаще. Да и начальники любят злоупотребляющих подчинённых. Запил, скотина, отработай. Премия? Какая премия? Отпуск летом? Зимой пойдёшь. Сверхурочные оплатить? Смолы горячей. А бросил работник пить, он сразу хозяина за горло: мне моё отдай. Я работал? Работал. А ты, змей, мне премию зажал? А ну, гони деньги. И ведь не денешься никуда, отдашь как миленький. Сева безрадостно вздохнул. Ну, разве объяснишь этим нифелям, что их ждёт снова семнадцатый год. Протрезвевшие рабочие и крестьяне скинут зажравшихся буржуев в Москва реку, выпрут все иностранные компании пендалями, а в особняках олигархов устроят кружки по интересам: хочешь авиамодельный, хочешь судостроительный. «Да мне-то что»? – задался вопросом Сева, – «особняков у меня нет, богатых мне не жалко. Что я-то дёргаюсь»? «Россию мне жалко», – понял, наконец, он, – «на смену, какой никакой стабильности опять приходит хаос. И пускай это, будет трезвый хаос, никому от этого не легче».
Сева вышел из дома с ощущением надвигающейся грозы. Но теперь на улицах всё было как обычно. Трамваи ходили, служилый люд торопился на работу, и только собаки, несчётно расплодившиеся по городу, валялись в теньке, с укоризной взирая на эту суету. Так, да не так. Сосед дядя Витя, в это время обычно неспешно похмеляющийся в местной песочнице, копал землю. Причём копал в скверике, где росла хорошо подстриженная узбеками травка.
– Здорово, дядя Вить. Ты что, в ДЭЗ устроился?
– В жопу я устроился. Не видишь, землю я копаю?
– Вижу. А зачем?
– А затем, что делать не фига.
– Ну, так и не делай.
– Чего не делай, чего не делай, – голос дяди Вити перешёл на базарные вопли, – пить-то нельзя. А чем время-то убивать?
– Хм, понятно. А где ты раньше работал?
– Да я и не помню уже. Как 209 статью, за тунеядство отменили я и не работал. Комнату, вон таджикам сдавал, ну и пил понятное дело. Говоря всё это, Витюха продолжал, кожилясь, переворачивать пласты земли. Севе, наконец, стал понятен источник благосостояния многих пьющих москвичей. Сдавая часть своей квартиры иногородним, они праздновали это дело все четыре сезона, из песочниц перемещаясь на тёплые кухни и обратно. Земля была тяжёлой, с корнями травы, сосед хрипло и надсадно дышал, но ни на секунду не отрывался от трудотерапии.
– Дядь Вить, ты это, карандаши не отбросишь? Отдохни чуток, отдышись.
– Да я два дня отдыхал. Извёлся весь. Пить-то нельзя. А как время убить? Слушай, ты этого доктора Крылова не знаешь?
– Не, откуда? – Сева втянул голову в плечи, радуясь возможностям большого города, где в доме можно прожить десять лет и никого толком не знать.
– Вот, сука, узнать бы, где он живёт, да лопатой насмерть забить, чтоб над людьми не изгалялся.
– Да он-то тут при чём? Это же всё партийцы придумали.
– Потом и этих замочим. Дай срок. Всех под корень выведем. Это ж надо, народ водяры лишить. На что щупалы свои поганые подняли.
Витюху уже бросало из стороны в сторону, пена запеклась на подбородке, взгляд стал бессмысленным, и всё происходящее стало напоминать развёрнутый эпилептический припадок, только вместо судорог сновала лопата с комьями земли. Да, если так пойдёт, не насладиться соседу сладкой местью, прямо тут окочурится. Сева ногой выбил лопату у трудоголика и, резко нажав на плечи, усадил на пашню.
– Охолони маненько, умаялся ты, братец.
Сосед так и остался сидеть на развороченной лужайке, смотря в никуда остекленевшими глазами. А врач-вредитель, выбросив лопату за следующим поворотом, уже наблюдал другую картину из русской жизни. Перед метро, где обычно паслась и нищенствовала стайка бомжей, развернулась капитальная драка. С матом и криками налетая друг на друга, норовя достать до самых болезненных мест, бомжики обоих полов делили непонятно что. Благоразумно надев тёмные очки и нахлобучив бейсболку на самые уши, Сева достаточно быстро выяснил причину этой месиловки. Оказывается, клошары разбились на два лагеря по принципу ломать и строить. Часть этой буйной братии, два дня просохнув, решили всё ломать на своём пути. И с упоением принялись выворачивать скамейки, густо окаймляющие выход из метро. Другая половина требовала порядка. Так и не придя к консенсусу, народ разделился по интересам. Человек пятнадцать, матерясь и пунцовея от натуги, выворачивали скамейки с корнем. Оставшаяся двадцатка, эти же скамьи ставила на место. Так же матерясь и так же кряхтя. Оба лагеря время от времени отпускали в адрес друг друга нелестные эпитеты. Но, восстанавливающих народное хозяйство было всё-таки больше. «Вот так добро всегда побеждает зло», – вяло подумал Сева. В следующем скверике шёл футбольный матч. Местные алконюги, десятилетиями забивавшие на спорт, быстро носились по лужайке, пасуя, друг другу кучку стянутого тряпья, лишь отдалённо напоминающую мяч. Эти сорока пятидесятилетние мужики в нелепых пиджаках и заношенных брюках остервенело пинали тряпичный ком и напоминали чёрно-белую хронику шестидесятых годов, замоскворецкую шпану, прогулянную школу, тем более, что штангами служили стопки книг. Нынешние дети не играли в футбол, во всяком случае, так не играли. Они рубились с всякими зомби в компьютерных стрелялках, катались на роликах или маунтин байках. А эти старики-подростки, молча и страшно били по воротам, бросались под ноги в подкатах, как будто хотели зачеркнуть тридцать лет жизни, которые отделяли их от тех десятилетних пацанов, влюблённых в Блохина. Из мимо проезжающего лимузина вывалился новый мяч. Тонированное стекло поднялось, машина поехала дальше. Футболисты так же молча и так же остервенело, принялись пинать подарок. Севе стало жутко. Дальше замелькали кадры. По всему Старому Арбату перетягивали канат. Сотни людей. Молча и истово тянули на себя в одну сторону. Сотни в другую. Не было слышно ни смеха, ни шуток. Каждый тянул на себя, как будто хотел обрести новый смысл жизни. Старый был понятен. Он был в водке. Нового пока не было. Его надо было найти. На Калининском, рядом с распахнутым «мерседесом» плакал здоровенный мужик. Он напоминал хрестоматийного нового русского начала девяностых. Короткий ёжик, голда на шее, обязательная мобила в руке. Вдруг бычара со всего размаха рассандалил телефон о мостовую и стал яростно его топтать.
– Суки, твари, пидарасы, – крики опять перешли во всхлипывания. Он присел на бордюр и стал размазывать слёзы по щетинистым мордасам. Проходившая мимо старушка, боязливо подошла и всё смелее и смелее стала гладить по голове этого гангстера.
– Что случилось, сынок? Не убивайся так.
– Да как. Эти суки…(всхлип)…извините. У меня…(всхлип)…а эти…(всхлип). Сорок лет мне. Ну, я братву зазвал, поляну накрыл. А тут… (всхлип). Даже выпить нельзя. Никто не пришёл. Не уважает никто.
– Сынок, не плачь, сорок лет не отмечают, примета есть. Отметишь сорок лет – не заживёшься.
– Да. Спасибо, тебе бабка, – бычара веселел на глазах, – а сорок один можно отмечать?
– Сорок один можно.
На Пречистенке Сева зацепился взглядом за стройку. С десяток смуглых гастарбайтеров стояли на улице и с удивлением и страхом поглядывали на происходящее. Кучка русских мужиков завладела ситуацией. Они споро укладывали кирпичи, мешали раствор и всячески отгоняли южан. Особо выделялся один мордатый в кепочке из газеты и расстёгнутой до пупа рубахе. Он громче всех вопил:
– Уйди, морда, не приближайся.
В каждой руке у него было по мастерку. Одним он воинственно размахивал, а другим, не прерываясь, укладывал раствор. Сева подошёл поближе, послушал. Оказывается, мужик в кепочке – Степаныч, был сторожем на этой стройке. Большую часть времени он спал, меньшую – пил пиво, принесённое молдаванами, гладил себя по круглому животу и учил их жизни. Учёба же сводилась к одному тезису:
– Вы хотели распада СССР? Хотели. Вы говорили, что Россия вас обворовывает? Говорили. Вы были уверены, что заживёте лучше России? Были. И вот теперь, где вы? И где мы? Молдаване и таджики виновато кивали головами и удручённо говорили: «О ё, твоя, правда». Степаныч делал добрый глоток пивка. И заводил по новой. Если не считать, что пиво он пил за счёт приезжих, вреда от него не было. Но после выхода Программы всё изменилось. Двое суток Степаныч выходил из запоя и приходил в себя, а на третьи внезапно составил конкуренцию гастарбайтерам. На Воробьёвых Горах запомнилась свадьба. Всклокоченный мужичок, судя по всему, отец невесты, потерянно бродил между гостей и всех теребил вопросами
– Что, выпивать не будете? Что вообще? Что и драться не будете? Но это же всё-таки свадьба. Что и песни петь не будете? И тостов не будет?
– Я тебя сейчас фатой удушу – шипела невеста.
На следующее утро Сева проснулся от громких криков во дворе. Выглянув в окно, обомлел. Соседи: взрослые и дети играли в штандар, игру Севиного детства. Один подкидывал вверх мяч, другие резво разбегались. В дальнем углу детской площадки неряшливый мужичонка с пегой бородой учил молодняк игре в чижик.
– По заострённому краю лупишь, а как подлетит, бьёшь со всей силы, чтоб улетел подальше.
– Это же гольф, – авторитетно заявил мальчик из хорошей семьи.
– Хуёльф, говорят тебе чижик. А эта лапта.
– Не лапта, а клюшка.
– Хуюшка. Так, иди отсюда, шибко умный. Вот и родаки твои вечно у меня поперёк горла. Окна пластиковые поставили, у всех окна как окна, а у этих плаааастиковые. Теперь, типа они богатые, а вокруг нищета поганая.
– С пластиковыми окнами инсоляция лучше. И вообще эстетичнее.
– Ты, Женька, договоришься. Я тебе такую шмась сотворю, мало не покажется.
– А что такое шмась?
– Щас узнаешь, барчук, хренов. Раскулачивать вас пора, а то воли много взяли. Мы теперича тверёзые, мы вам быстро салазки загнём.
Мальчик, видимо генетически опасаясь классовой ненависти, зашмыгал носом и втопил в сторону своего подъезда.
– Мамке жаловаться побёг, – удовлетворённо крякнул мужичонка, – главное, чтобы чижик подлетел повыше, тогда и удар сурьёзный выйдет.