Страница:
Галстуки носить Леонид Ильич любил далеко не так сильно, как макароны есть. Все галстуки были у него иностранного производства, и все на крючочках – узлы он предпочитал не завязывать. А рубашки он предпочитал не белого, а голубого цвета. Рубашки его были в буквальном смысле фабричными – с московской пошивочной фабрики «Большевичка». Костюмы же для генсека шили строго по фигуре в модном ателье, которое находилось в ГУМе. Сам он никогда не являлся на примерки – закройщик приезжал к нему за город.
За городом он и жил, наш дорогой генсек. Дышал благодатным воздухом Подмосковья, ходил за грибами, катался на лыжах, жарил шашлыки, воспитывал внуков, принимал лидеров почти всех компартий планеты и с симпатией относился к охранникам и садовникам. В своей же большой квартире на Кутузовском проспекте Леонид Ильич жить не любил. «Ну ее в баню, – отзывался он об этой квартире. – Да ну ее к такой-то матери». И кое-что добавлял на «днепродзержинском диалекте». На каком-то особом языке того украинского маленького города, бывшего раньше селом Каменским, где в самом начале Столыпинских реформ родился Леня Брежнев в трудолюбивой семье отца-металлурга.
Сами понимаете, сколько за последние два десятилетия появилось домыслов о жизни, творчестве, карьере, семье и любовных приключениях Леонида Ильича. Рассказывают о его интимных отношениях с юными девушками в городе Киеве, подававшими ему хлеб-соль и сладко целовавшими в губы. Говорят о его связях с певицами и балеринами, секретаршами и вагоновожатыми, машинистками и учительницами младших классов. Что в этих рассказах истинно, а что для пущей лирики добавлено – бог весть. Но несомненная правда, что за последнее время выросла в народе популярность генсека. И можно быть уверенным, что еще вырастет. И будут сняты документальные и художественные сериалы о жизни этого генерального человека. А сколько стоит бывший квадратный метр его квартиры на Кутузовском проспекте? Она находится в большом каменном доме сталинского типа. На этом доме до сих пор еще не установлена мемориальная доска. Наши добрые шутники утверждают, что если когда-нибудь эта мемориальная доска на доме появится, то на ней, кроме всего прочего, будет написано:
«Здесь жил и работал выдающий государственный деятель, четырежды герой Советского Союза Леонид Ильич Брежнев. Брутальный, но милый в бытовом отношении гражданин, забавный персонаж громадного количества анекдотов. Эпохальный Ильич времен певицы Аллы Пугачевой».
В клетке с тигром
31 мая в Москву прибыл из эмиграции известный русский дореволюционный писатель Александр Иванович Куприн. На Белорусском вокзале А.И. Куприна встречали представители писательской общественности и советской печати.
«Правда», 1937, 2 июня, № 150
Умирать нужно в России, дома.
Как лесной зверь, который уходит умирать в свою берлогу.
Куприн в 1937 г., перед отъездом из Франции в СССР
• Александр Иванович Куприн (26 августа (7 сентября) 1870, Наровчат, Пензенская губерния, Российская империя – 25 августа 1938, Ленинград, СССР) – русский писатель.
• Автор множества рассказов, нескольких десятков повестей и романов.
• Самая большая неудача – эмиграция, постоянная нужда, тоска по родине и безрадостное возвращение домой.
На вокзале, садясь в вагон, он сказал с печальной улыбкой:
– Я готов пойти в Москву даже пешком, по шпалам.
В этих словах, конечно, было фантастическое преувеличение. Александр Иванович теперь ходил, покачиваясь, и через десяток шагов задыхался.
В 1937 году в Париже он тяжело заболел. Не узнавал даже самых близких. Однажды поразил русского врача таким разговором:
– Знаете, я скоро уезжаю на родину. В Москву.
– Но ведь там большевики!
– Кто вам сказал?
В молодости же он был дьявольски силен, дружил с борцами из цирка, с самим Поддубным, жил буйно, во хмелю был страшен, проявлял то и дело беспримерную отвагу. Однажды, например, на спор вошел в клетку к тигру и выпустил ему в морду папиросный дым. Это геройство ему тогда легко сошло с рук. Спустя тридцать лет он повторит свой подвиг, зайдет в клетку с тигром в человечьем обличье. Ах, не стоило бы ему это делать…
Тэффи отзывалась об Александре Ивановиче так: «Он – грубый и нежный. Его легче представить на парусном пиратском судне, чем среди литераторов».
До революции Куприна нарасхват печатали издатели многих стран. Острота конфликта, зримость картин, грубовато-сочный язык с самого начала привлекли к нему внимание читателей. Уважение к человеческому достоинству, защита прав человека, ненавязчивость суждений, тонкий и грустный юмор поставили его в первый ряд отечественных литераторов. Не был Куприн обойден ни славой, ни щедрыми гонорарами.
В эмиграции Александру Ивановичу жилось, как и всем, несладко. Меценатов, готовых вкладывать деньги в русскую литературу, можно было пересчитать по пальцам. Тиражи были мизерными. Не до жиру…
В газетах то и дело появлялись объявления с просьбой оказать финансовое содействие Куприну.
Бунин поделился с Александром Ивановичем своей Нобелевской премией. Увы, надолго этих денег не хватило. В последние месяцы перед возвращением в Россию здоровье Куприна стало катастрофически ухудшаться. К раку пищевода добавился глубокий склероз.
«Когда я встретил его на улице, – вспоминал Бунин, – то внутренне ахнул. И следа не осталось от прежнего Саши. Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног. Не сразу узнал меня. Потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза».
Именно тогда в его парижскую крохотную квартирку зачастили представители советского посольства, тайные агенты карательного анклава НКВД. Гости из Москвы принялись петь писателю дифирамбы. Мол, как он фантастически популярен на родине. Какими феерическими тиражами издаются его книги, доходят от Москвы до самых глухих медвежьих углов.
Ему обещали в СССР полное изобилие и благополучие. Бесплатную роскошную квартиру, дачу с великолепным садом, вышколенную прислугу. Убеждали, что в советских больницах и санаториях гарантируется его быстрое и окончательное выздоровление.
Еще совсем недавний заклятый враг отчизны вдруг становится ее первейшим другом. Запрещенные книги, «полные идеологического дурмана», теперь в срочном порядке переиздаются десятками издательств. Больше того! Судя по советской печати, Куприн все предыдущие годы только и делал, что разоблачал «уродливую буржуазную действительность».
Из Кремля было спущено указание о творчестве его писать исключительно хвалебные диссертации. И увесистые диссертации успешно защищаются недавними критиками его творчества.
Поистине мистерия-буфф!
В 1937 году сотни советских литераторов, преданных власти и бредовой коммунистической идее, исчезают в гулаговских застенках, а ореолом сказочного почета окружается вчерашний активный ненавистник системы.
И вот Александр Иванович оказывается в Златоглавой. Впрочем, какой Златоглавой? Храмы и церкви уничтожаются со стахановской скоростью.
Куприна с эскортом мотоциклистов провозят по сталинскому городу Солнца. Живого классика почтительно сопровождают «молодые писатели» и матерые гэбисты. Александру Ивановичу показывают мавзолей дедушки Ленина, потом военный парад вышколенных истуканов на Красной площади.
А из столицы везут на дачу в Голицыно.
Едва худой сгорбленный старик с прищуренными слезящимися глазами, придерживаемый с обеих сторон, вылезает из автомобиля в этом Эдеме, как его оглушает троекратное «ура». На волейбольной площадке оказалась выстроена рота отборной войсковой части – как пресловутый рояль в кустах.
Потом красноармейцы устраивают во дворе разудалые русские пляски под гармошку. Веселят почетного гостя.
А тот – плачет и просит оставить его в покое.
Куприн не дает интервью. Болезнь отняла все силы. Не до бесед. Он возится со своей любимой кошкой Ю-ю, выходит в поле, становится на колени перед березой, целует ее шершавый пегий ствол.
Именно в это время в коммунистической прессе выходит лавина немыслимых интервью и статей писателя. Лейтмотив один: «Я бесконечно, бесконечно счастлив!» А содержание примерно такое: «Я сам лишил себя возможности деятельно участвовать в работе по возрождению моей родины. Я давно уже всем сердцем рвался в советскую Россию. Находясь среди эмигрантов, испытывал только тягостную оторванность и злую тоску».
Особенно же Мастеру, оказывается, приглянулись местные юноши и девушки. «Меня поразили в них бодрость и безоблачность. Это прирожденные оптимисты. Мне кажется, что у них, по сравнению с молодежью дореволюционной эпохи, стала совсем иная походка. Свободная и уверенная. Видимо, это результат регулярных занятий физкультурой и спортом».
Не слишком грамотный бодряческий стиль. Дежурная, до боли привычная для того времени политическая риторика. Куприн такое написать никогда бы не смог. И произнести – разве что под пистолетом.
Периодические издания в массовом порядке начинают исследовать творчество блудного сына. Они безапелляционно заявляют, что эмигрантский период его был крайне малопродуктивен. Выводят категоричное резюме: «На чужбине Куприн не создал ничего сколько-нибудь значительного».
В действительности же с 23-го по 34-й год он издал шесть книг. Три блестящих по стилю повести. Написал полсотни превосходных рассказов.
Однако советскую печать реальность как таковая беспокоит мало. Важно показать всему миру, как блудные эмигранты вновь припадают к груди великой отчизны. Посыпая голову пеплом, проклиная свои заблуждения. И одновременно заряжаясь энергией оптимизма единственно правильной страны.
Славословия продолжались вне всякой меры. Щедрые же обещания, данные писателю, никто не спешил исполнять. Так, вопреки заверениям, Куприна на родине никто не лечил. Только когда ему стало уж совсем плохо, жена сама вызвала врачей.
10 июля 1938 года Александру Ивановичу сделали операцию – спустя год после его возвращения. Операция оказалась на редкость бессмысленной и бесполезной. Возможно, именно она и сократила его жизнь.
В советских публикациях, конечно, не было упоминаний о том, что перед смертью в ленинградской больнице (из подмосковной дачи он переехал в Ленинград, в скромную квартиру) он попросил позвать священника. Куприн беседовал со святым отцом наедине. О чем беседовал? Кто был этим священником? Точнее, в каком ранге подразделения НКВД? Под каким порядковым номером, подшитая, с сер-пастой печатью, легла на стол безбожного службиста сердечная исповедь одного из самых искренних русских писателей?
25 августа 1938 года Куприн умер.
Через пять лет, весной 43-го, его жена, Елизавета Морицевна, повесилась. От голода, холода, тоски, бессмысленности всей жизни в стране величайшего Сталина.
Кампания под кодовым названием «Возвращение Куприна» завершилась блестяще. Раскаявшийся классик триумфально возвращен. Умер? Так ведь и все люди смертны.
Жена Куприна (а тем более его вдова) в планы усердных распорядителей не входила.
В стране победившего хама
Моя литературная судьба закончена.
У меня нет выхода.
Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын…
У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего.
Я не собираюсь никого ни о чем просить.
Не надо мне вашего снисхождения.
Я больше чем устал.
Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею.
Из выступления М.М. Зощенко на писательском собрании
• Михаил Михайлович Зощенко (29 июля (10 августа) 1895 (по другим сведениям 1894), Петербург (по другим источникам, Полтава) – 22 июля 1958, Ленинград) – советский русский писатель.
• Сатирик, юморист, автор множества взрослых и детских рассказов. Создатель собственного уникального литературного стиля и нового языка советской литературы.
• Самая большая неудача – нелюбовь властей и «неприемлемость» его творчества.
В Ленинграде за пару месяцев до смерти Зощенко его повстречал Корней Чуковский. Принялся расхваливать его произведения.
– Мои произведения… – медленно, тяжелым голосом повторил Зощенко. – Я уже сам стал забывать свои произведения.
А когда Корней Иванович представил ему молодого литератора, Зощенко с состраданием взглянул на него:
– Профессия писателя сродни производству свинцовых белил.
Мало кто из собратьев по цеху Михаила Михайловича испытал такую оглушительную славу и такое лютое бесславье.
«Я требую памятников для Зощенко по всем городам и местечкам. По крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду», – писал Осип Мандельштам в «Четвертой прозе».
Правая же рука И. Сталина товарищ Жданов вопрошает ленинградских писателей на погромном собрании: «Кто такой Зощенко? Пошляк! Отщепенец и выродок! Его произведения – рвотный порошок. Пакостник, мусорщик, слякоть. Человек без морали и совести».
Почему же у вельможного партайгеноссе Жданова, главной идеологической «шестерки» товарища Сталина, он вызвал столь свирепую ненависть? Чем же вообще так не угодил Михаил Михайлович советской власти?
Оказывается, безобидным детским рассказом «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5–6 за 1946 г.). По мнению Оргбюро ЦК ВКП(б) – «это пошлый пасквиль на советских людей. Он представил их примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами».
Крохотный опус, опубликованный в невинном журнале «Мурзилка», а потом перепечатанный «Звездой», инициировал лавину обвинений. От писателя потребовали, чтобы он публично покаялся, посыпал главу пеплом и т. д.
Зощенко отрезал: «На любой вопрос я готов ответить шуткой. Но в докладе было сказано, что я подонок, хулиган, несоветский писатель, что с двадцатых годов я глумился над людьми. Я не могу ответить шуткой на это. Я дважды воевал на фронте, я имею пять боевых орденов. Как я могу признать себя подонком и трусом?»
После этих слов путь в издательства для писателя оказался заказан.
Возбранялось даже ставить подпись под переводами.
Чтобы свести концы с концами, Михаилу Михайловичу пришлось припомнить свое давнее умение тачать сапоги. Почерневший от горя, с ввалившимися висками, с поредевшими и поседевшими волосами, он собственноручно вырезал подметки и прибивал каблуки.
Однако стервятники от литературы жаждали полного уничтожения. Они вытаскивают писателя на очередную идеологическую «проработку».
– Да дайте же мне умереть спокойно! – восклицает на сборище проработчиков Зощенко.
Публика леденеет. Настолько дико по тому времени звучали эти простые слова.
– Товарищ Зощенко давит на жалость, – замечает Константин Симонов, щедро обласканный советской властью.
Как тут не вспомнить рассказ Мастера «История болезни», где врач восклицает: «Нет, я больше люблю, когда нам больные поступают в бессознательном состоянии… По крайней мере, тогда им все по вкусу. Они всем довольны. И они не вступают с нами в научные пререкания».
В идеале для лидеров лучезарной компартии народ был бы желателен тоже в бессознательном, полумертвом виде. От страха. А тут живой, да еще фантастически талантливый, с чистым и ясным ироническим взглядом.
Богочеловек Сталин на полях произведений Зощенко начертал выразительно: «Сволочь!»
…а как все хорошо начиналось!
В 20-е годы Михаил Зощенко – едва ли не самый популярный советский беллетрист. С 1922 по 1926 год вышло 25 сборников его рассказов. По тиражам его можно было сравнить разве что с поэтом Демьяном Бедным. Популярность Зощенко росла и за счет бесчисленных исполнений его произведений на эстраде и бесконечных чтений по радио.
На улицах его узнавали как знаменитость первой величины. С ним стремились познакомиться с редкой навязчивостью. Стоило ему появиться на каком-нибудь людном сборище, и толпа начинала глазеть на него, как глазела когда-то на Леонида Андреева, Шаляпина или Аркадия Аверченко.
Неслыханная популярность Михаила Михайловича подвигла авантюристов использовать ее в корыстных целях. Появились самозванцы, эдакие «дети лейтенанта Шмидта». Они представлялись состоятельным и любвеобильным дамам как Зощенко, устраивали свои амурные дела, умудрялись обильно поживиться за чужой счет – и пропадали.
Чтобы объясниться с разобиженными дамами, писателю приходилось высылать свою фотокарточку. Дескать, сличайте!
Именно поэтому для конспирации Зощенко в Крыму проживает целый месяц инкогнито, под прикрытием фамилии «Бондаревич», спасаясь от докучливых поклонников обоего пола.
Откуда такой ошеломительный успех? Ведь толком-то пролетарская Россия и читать тогда не умела.
Объяснение просто. Зощенко первым из писателей ввел в литературу нелитературную речь революционного триумфатора Шарикова и стал пользоваться его манерой выражаться как своей собственной.
Язык Зощенко зафиксировал процесс возникновения и становления новой – советской – разновидности русской нации, которая не являлась наследницей прежней культуры, да и не желала ее наследовать. Более того, она находилась с ней в решительном антагонизме.
На самом деле эта хамская цивилизация была в непримиримом противоречии с интеллигентнейшим Зощенко.
Не понимая этого, Корней Чуковский восклицал:
– Миша, вы самый счастливый человек в СССР! У вас молодость, слава, талант, красота – и деньги. Все население СССР должно вам жадно завидовать.
Зощенко лишь горестно опускал голову:
– А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. И никого из людей не могу видеть. У нас условлено с женою, чуть придет человек, она говорит, мол, Миша, не забудь, что ты должен уйти. Я надеваю пальто и ухожу…
Создав на руинах прежней, дореволюционной, словесности свой уникальный стиль, нежданно-негаданно для себя самого оказавшись востребованным новой читательской аудиторией, Зощенко тем не менее чувствовал себя глубоко несчастным. Он даже пытался полюбить стройки коммунизма, да у него ничего не вышло.
Вот что говорил сатирик, по словам начальника 2-го Главного управления МГБ Шубнякова, ведомства энтузиастов стукачей и живодеров:
«Я считаю, говорил Зощенко, что советская литература сейчас представляет жалкое зрелище. Господствует шаблон. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели. Я вижу сплошные неполадки вокруг. Рабочие и служащие не заинтересованы в своей работе, да и не могут быть заинтересованы, так как для этого им должны платить деньги, на которые они могли бы существовать, а не просто прикреплять их к работе… Вообще впечатление такое, точно мозг всех учреждений распался».
Последние дни Мастера были наполнены трудным и нудным выбиванием пенсии. История эта длилась уже несколько лет. Пришлось обратиться к прежним приятелям (а так не хотелось!), не попавшим под «железную пяту» самой гуманной власти в мире.
И вот 2 июля 1958 года приходит извещение о назначении пенсии. 7 июля Зощенко выезжает из Сестрорецка в Ленинград за получением пенсионной книжки.
8 июля возвращается в Сестрорецк. Здоровье его резко ухудшается.
Денежного пайка от советской администрации он так и не успел получить.
Возвращение
«Автор не знает, что самое главное, самое, так сказать, великолепное в нашей жизни, из-за чего стоит, вообще говоря, существовать на свете.Может быть, это служение отечеству, может быть, служение народу и всякая такая ураганная идеология. Может быть так. Скорей всего, что так. Но вот в личной жизни, в повседневном плане, кроме этих высоких идей, существуют и другие, более мелкие идейки, которые главным образом и делают нашу жизнь интересной и привлекательной».
Страшно представить, что было бы, если бы Михаил Зощенко этих строк не написал. Чем бы вообще была наша жизнь без него?
Страна, однако, у нас огромная и, в сущности, привлекательная. И граждане на ее просторах проживают самые разные. Есть и такие, которые даже в наше бурное время предпочитают дурака валять. А есть и такие, которые ничего и никого не валяют, зато непрерывно во всем сомневаются. Это люди умные, но не слишком. Кажется им, что времена писателя Зощенко давно ушли, как брюки со штрипками, романс «У самовара я и моя Маша», пятиметровая комната с видом на помойку или советская власть. Что на это сказать? Во-первых, советская власть не вся ушла, а кое-где сохранилась, не говоря уж про вид на помойку. Во-вторых, писатель Зощенко про советскую власть никогда не писал. А тот, кто в этом сомневается, пускай возьмет и прочитает хотя бы один отрывок из всего того, что написал М.М. Зощенко:
«Одна молодая особа, весьма недурненькая и развитая брюнетка, решила в этом году разбогатеть… Она хотела иметь какой-нибудь голубой фордик с постоянным, что ли, шофером. Стандартную дачку. Некоторый счет в банке. И конечно, какое-нибудь знатное положение мужа, чтоб ей бывать повсюду и всех видать».
Тут, подозреваем, ряды сомневающихся резко поредеют. Человек же, который из умных, схватится, обомлеет, все бросит и станет дальше читать. И мало кто возьмется отрицать, что и в наше безудержное время навалом вокруг молодых особ, мечтающих о том же, о чем еще в 1935 году написал М.М. Зощенко. Материальное составляющее мечты существенно видоизменилось, а сама мечта – нет.
Конечно, о том, что М.М. Зощенко был не только автором смешных рассказов, тоже не всему народу известно. Некоторые уверены, что он постоянно шутил, хохмил, ерничал и всяческие анекдоты писал, и в этом ошибаются. Он, как потом выяснилось, был автором и нескольких печальных книг, в которых, конечно, смешного было немало, но куда как больше там грусти и пристального взгляда на всю эту «суету подлунную». Он написал «Возращенную молодость» и «Голубую книгу», «Повесть о разуме» и «Сентиментальные повести», «Письма к писателю», несколько грустных комедий и киносценариев, массу критических статей и фельетонов. И при советской власти ведущие актеры-чтецы по радио декламировали его рассказы. Один фельетон содержал, например, такую удивительную реплику:
«– Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».
А некоторые даже и в те весьма отдаленные годы являлись настолько продвинутыми людьми, что сравнивали Зощенко с Аверченко. И правильно делали. Двух замечательных сатириков обязательно нельзя было не сравнить. И только потом выяснили, что ошибались. Сравнивать надо не с Аверченко, а с Салтыковым-Щедриным и Гоголем. И планка тут поднялась настолько высоко, что стали Зощенко с этими двумя нашими классиками сравнивать по масштабу, остроте сатирического взгляда, выдающейся образности и, наконец, по бессмертию в памяти потомков. Ведь писал он преимущественно о «больной душе», а также, по замечанию В. Шкловского, о человеке, который «живет в великое время, а больше всего озабочен водопроводом, канализацией и копейками. Человек за мусором не видит леса». (Есть ли такие люди сейчас? Если есть, то насколько сильно они озабочены водопроводом, канализацией и копейками? Кто может ответить правду на эти два краеугольных вопроса окружающей современности?)
Конечно, в отличие от одного полномочного типа, ставшего историческим мусором, Зощенко себе не позволял хотя бы в шутку намекнуть на свое величие, а уж тем более на бессмертие. Совесть не позволяла. Он был человек в высшей степени совестливый. И сам он был при этом человеком очень мнительным. Красивый, одетый «с иголочки», очень остроумный – однако чрезвычайно мнительный. И от депрессии Зощенко тоже нередко страдал. Писал, правда, все равно больше о любви, чем о смерти. Хотя и о смерти тоже – пытаясь понять, что она такое и по каким причинам человек «внезапно смертен», какие скрыты за этой внезапностью трагические случайности:
«Тем более, повторяем, какой уж там смех, если одна дама потонула. Она потонула в реке. Она хотела идти купаться. И пошла по бревнам. Там, на реке, у берега, были гонки. Такие плоты. И она имела обыкновение идти по этим бревнам подальше от берега для простору и красоты и там купаться. И, конечно, потонула».
Философски Зощенко подходил и к самой жизни, к ее ожидаемым и неожиданным проявлениям. Как в период торжества социалистических товарно-денежных отношений, так и в глобальном срезе исторического процесса. И некоторые усматривали в этом кое-какие завуалированные намеки на величайшего из всех народных отцов, каким был И.В. Сталин, а то и на кое-кого из его предшественников: