Всеслав же почти всегда был рядом с князем. Общая беда сблизила их, разница в положениях забылась, и они чтили друг друга попросту – добрыми товарищами и верными друзьями. Не раз говаривали они о том, зачем половцы держат князя в плену.
– Может, выкуп запросить хотят, – говорил князь Игорь. – Заломили цену, вот и собирает все княжество. А как соберут – отпустят на волю. Может, и обменять на кого хотят. Святослав Киевский, кажется, хана Кобяка полонил? Вот, на него и сменяют.
Разговоры такие происходили чаще всего по ночам, когда измученные бездельем князь и Всеслав не могли заснуть и говорили допоздна. Никогда Всеславу не приходилось так долго быть без работы, без дела. Но как трудилась душа в половецком плену! Порой дивился Всеслав, глядя на своего князя и друга. Ведь каких дел натворил – погубил дружину, сам чуть не погиб! – а не мается, даже весел, говорит только о будущем. Как-то не сдержался Всеслав, заметил ему это и – как солью рану присыпал.
– Что ж ты думаешь, я и ум последний среди кипчаков потерял? – потускневшим голосом начал князь. – Нет, Всеслав, не жди. Только если я теперь об этом думать стану – истерзаюсь весь, изведусь. Зачем понапрасну себя мучить? Вот вернусь на землю русскую – искуплю вину всей жизнью. А пока надо стараться выжить...
В тот вечер позвали князя Игоря и Всеслава на пир к князю Кончаку. Не в первый раз это случилось, но князь все равно мучался сомненьями – хорошо ли пировать с врагами, поднимать чаши под их заздравные речи? Уговорил его Всеслав – мол, нужно знать противника, во время пира мало ли чем обмолвятся хмельные батуры. Порешили идти.
У ханского шатра прямо на земле расстелены были дорогие ковры, лежали оксамитовые подушки. Сновали женщины, таскали на ковер богатую снедь – кумыс в бурдюках и греческое вино в глиняных сосудах, подтаскивали огромные, дымящиеся котлы с бараниной и рисом. Призывно выли рога. Знатные половецкие воины сходились к шатру – все в пестрых бешметах, в мягких сапожках, у каждого в ухе золотая серьга. Смуглые, кривоногие... сальные чубы выпущены из-под войлочных шлемов. И как таких девки любят?
Да и девки-то, как приметил Всеслав, неказисты у кипчаков. У иной очи хороши, тонкие брови стрелами пронзают сердце... А под шелковым чекменем все равно угадываются кривые ноги, и пахнет красавица забористо. Бань кипчаки не знают, вот беда!
Впрочем, женщин на пир не допускали. Только молодая супруга хана должна была, по слухам, выйти из шатра – почтить своим присутствием праздник. Приглашенные уж разместились – ближе к хану – знатные и богатые, те, кто имел свои становища в степи, табуны коней, невольников. Немного дальше, на разостланных конских шкурах поместились младшие батуры. Всеслав же с Игорем сидели особо, на отдельном ковре, но неподалеку от хана. Это князь Игорь подметил, а Всеслав только усмехнулся про себя – даже в плену половецком князь о спеси не забывает! Хотя, быть может, и надо так: если сам себя высоко ставишь, то и прочие с тобой считаются.
Хоть и сытно кормили пленников, подавали все, что душе угодно, – Всеслав все ж приналег на жирную баранину. Аппетит его за последнее время вырос. Надо было копить силу. Крепкими зубами срывал с кости мясо – ножей пленникам не давали, запивал крепким отваром и кумысом, когда князь вдруг толкнул его локтем.
– Ты что, князь? – возмутился с неожиданности Всеслав. – Чуть не подавился же!
– Тебе б только жрать! – осердился князь Игорь. – А ты погляди только, какую супругу себе этот старый пень оторвал!
Всеслав взглянул мельком и обомлел. Юная женщина невиданной, небывалой красоты сидела рядом с ханом. Всеслав уже привык видеть черные, как опаленные, лица половецких девок, а эта, хоть и темноволоса, темноглаза, но лицом бела. Очи глубоки, черны – зрачков не видно, косы тоже черные, с синевой даже, цвета воронова крыла. Подняла взор, оглядела пирующих. Всеслав дрогнул, когда почувствовал на себе взгляд этих глаз, и сладко заныла душа.
«Что ж за напасть такая, – думалось ему, – как не царапнет по сердцу зазноба, так мужней женой оказывается. Как будто девок нет! Но эта...»
И со всей силой понял он, что эта-то – жена неверного, жена некрещеного кипчака, почитай что и не жена. Мысль эта не оставляла богатыря. Не помнил он, как кончился пир, как ушли они с князем в свой шатер. С открытыми глазами грезил, видел ее – недоступную, далекую...
– Ты чего это, Всеслав?! – тормошил его Игорь. – Али в сердечной приятности находишься?
– Вроде того, – буркнул Всеслав, укладываясь.
– Ханская женушка душу полонила? Да, хороша бабенка.
Смотри, не теряйся. Авось, и она к тебе приглядится. Муженек-то у нее негодный, старый – ему только в узелок завязывать... А ты парень молодой, видный, орел! Может, и пособит нам в чем?
– Орел в клетке, – пробормотал Всеслав. – Она, поди-ка, привыкла к степной жизни, да и в роскоши купается. А сговорись я с ней – что ей дать смогу? В гридницкой ее поселить?
– Зачем в гридницкой? – удивился князь и перешел на шепот. – Ежели сговоришься с ней, да поможет она нам бежать отсюда – золотые хоромы вам выстрою, званием тебя пожалую! Не обманом же ты ее уведешь, а замуж! Тоже мне, роскошь здесь увидел!..
– Рано об этом говорить, княже, – вздохнул Всеслав. – Может, и не приглянусь я ей. Как с ней хоть словом обмолвиться? Ее, поди, стерегут пуще глаза, а если кто дознается, что мила она мне, – секир-башка будет.
– Это точно... – загрустил князь. – Да ты у нас удачливый. Из каких передряг выбирался, коли не врешь!
Может, и тут выйдет...
И вышло.
ГЛАВА 9
ГЛАВА 10
– Может, выкуп запросить хотят, – говорил князь Игорь. – Заломили цену, вот и собирает все княжество. А как соберут – отпустят на волю. Может, и обменять на кого хотят. Святослав Киевский, кажется, хана Кобяка полонил? Вот, на него и сменяют.
Разговоры такие происходили чаще всего по ночам, когда измученные бездельем князь и Всеслав не могли заснуть и говорили допоздна. Никогда Всеславу не приходилось так долго быть без работы, без дела. Но как трудилась душа в половецком плену! Порой дивился Всеслав, глядя на своего князя и друга. Ведь каких дел натворил – погубил дружину, сам чуть не погиб! – а не мается, даже весел, говорит только о будущем. Как-то не сдержался Всеслав, заметил ему это и – как солью рану присыпал.
– Что ж ты думаешь, я и ум последний среди кипчаков потерял? – потускневшим голосом начал князь. – Нет, Всеслав, не жди. Только если я теперь об этом думать стану – истерзаюсь весь, изведусь. Зачем понапрасну себя мучить? Вот вернусь на землю русскую – искуплю вину всей жизнью. А пока надо стараться выжить...
В тот вечер позвали князя Игоря и Всеслава на пир к князю Кончаку. Не в первый раз это случилось, но князь все равно мучался сомненьями – хорошо ли пировать с врагами, поднимать чаши под их заздравные речи? Уговорил его Всеслав – мол, нужно знать противника, во время пира мало ли чем обмолвятся хмельные батуры. Порешили идти.
У ханского шатра прямо на земле расстелены были дорогие ковры, лежали оксамитовые подушки. Сновали женщины, таскали на ковер богатую снедь – кумыс в бурдюках и греческое вино в глиняных сосудах, подтаскивали огромные, дымящиеся котлы с бараниной и рисом. Призывно выли рога. Знатные половецкие воины сходились к шатру – все в пестрых бешметах, в мягких сапожках, у каждого в ухе золотая серьга. Смуглые, кривоногие... сальные чубы выпущены из-под войлочных шлемов. И как таких девки любят?
Да и девки-то, как приметил Всеслав, неказисты у кипчаков. У иной очи хороши, тонкие брови стрелами пронзают сердце... А под шелковым чекменем все равно угадываются кривые ноги, и пахнет красавица забористо. Бань кипчаки не знают, вот беда!
Впрочем, женщин на пир не допускали. Только молодая супруга хана должна была, по слухам, выйти из шатра – почтить своим присутствием праздник. Приглашенные уж разместились – ближе к хану – знатные и богатые, те, кто имел свои становища в степи, табуны коней, невольников. Немного дальше, на разостланных конских шкурах поместились младшие батуры. Всеслав же с Игорем сидели особо, на отдельном ковре, но неподалеку от хана. Это князь Игорь подметил, а Всеслав только усмехнулся про себя – даже в плену половецком князь о спеси не забывает! Хотя, быть может, и надо так: если сам себя высоко ставишь, то и прочие с тобой считаются.
Хоть и сытно кормили пленников, подавали все, что душе угодно, – Всеслав все ж приналег на жирную баранину. Аппетит его за последнее время вырос. Надо было копить силу. Крепкими зубами срывал с кости мясо – ножей пленникам не давали, запивал крепким отваром и кумысом, когда князь вдруг толкнул его локтем.
– Ты что, князь? – возмутился с неожиданности Всеслав. – Чуть не подавился же!
– Тебе б только жрать! – осердился князь Игорь. – А ты погляди только, какую супругу себе этот старый пень оторвал!
Всеслав взглянул мельком и обомлел. Юная женщина невиданной, небывалой красоты сидела рядом с ханом. Всеслав уже привык видеть черные, как опаленные, лица половецких девок, а эта, хоть и темноволоса, темноглаза, но лицом бела. Очи глубоки, черны – зрачков не видно, косы тоже черные, с синевой даже, цвета воронова крыла. Подняла взор, оглядела пирующих. Всеслав дрогнул, когда почувствовал на себе взгляд этих глаз, и сладко заныла душа.
«Что ж за напасть такая, – думалось ему, – как не царапнет по сердцу зазноба, так мужней женой оказывается. Как будто девок нет! Но эта...»
И со всей силой понял он, что эта-то – жена неверного, жена некрещеного кипчака, почитай что и не жена. Мысль эта не оставляла богатыря. Не помнил он, как кончился пир, как ушли они с князем в свой шатер. С открытыми глазами грезил, видел ее – недоступную, далекую...
– Ты чего это, Всеслав?! – тормошил его Игорь. – Али в сердечной приятности находишься?
– Вроде того, – буркнул Всеслав, укладываясь.
– Ханская женушка душу полонила? Да, хороша бабенка.
Смотри, не теряйся. Авось, и она к тебе приглядится. Муженек-то у нее негодный, старый – ему только в узелок завязывать... А ты парень молодой, видный, орел! Может, и пособит нам в чем?
– Орел в клетке, – пробормотал Всеслав. – Она, поди-ка, привыкла к степной жизни, да и в роскоши купается. А сговорись я с ней – что ей дать смогу? В гридницкой ее поселить?
– Зачем в гридницкой? – удивился князь и перешел на шепот. – Ежели сговоришься с ней, да поможет она нам бежать отсюда – золотые хоромы вам выстрою, званием тебя пожалую! Не обманом же ты ее уведешь, а замуж! Тоже мне, роскошь здесь увидел!..
– Рано об этом говорить, княже, – вздохнул Всеслав. – Может, и не приглянусь я ей. Как с ней хоть словом обмолвиться? Ее, поди, стерегут пуще глаза, а если кто дознается, что мила она мне, – секир-башка будет.
– Это точно... – загрустил князь. – Да ты у нас удачливый. Из каких передряг выбирался, коли не врешь!
Может, и тут выйдет...
И вышло.
ГЛАВА 9
В полуденный час, когда половецкие воины спрятались от палящего жара в кибитках, когда все становище заснуло мертвым сном, Всеслав вышел из шатра. Знал, что опасно разгуливать по степи в такое время – напечет солнце голову, закипит кровь – и жить перестанешь. Но все ж вышел, и не без умысла – решил пройтись, осмотреться. Вчера по ночному времени откочевали половцы с прежнего места – то ли стада выели всю траву, а может, и что другое спугнуло кипчаков.
Побродил, осмотрелся, ничего не высмотрел и отправился обратно. Прищурился – вроде, идет кто-то навстречу. Кому бы в такой час? Присмотрелся – женщина, в дорогом чекмене, в белом покрывале. Фигуры не разглядеть в знойном мареве. Только когда поравнялись, и женщина откинула покрывало с лица, облила его взглядом черных глаз – признал любовь свою несбыточную. Во рту сразу пересохло, надо бы слово молвить, а только хрип какой-то выходит. Она сама догадалась, заговорила.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Всеслав... – ответил витязь, не помня себя. Говорила ханская жена по-русски, но слова выговаривала странно.
Поймав изумленный взгляд русича, она приблизилась к нему, обласкала свежим дыханием и зашептала:
– Я полонянка, Всеслав. Меня зовут Олуэн – это облако по-кипчакски. А имени своего христианского не помню... Да и другого не помню ничего – отшибло память. Как во сне страшном живу, а увидела тебя, и сердце закипело. Не знаю, зачем тебе это говорю!
– Говори, говори! – воскликнул Всеслав, и поправился: – Нет, теперь я говорить стану! Люба ты мне, Олуэн. С первого взгляда мое сердце тебе отдано. Ответь: люб ли я тебе?
– Да, – быстро шепнула женщина и закрылась рукавом от стыда.
– Не стыдись, лада! Исхитриться нам надо, бежать в русскую землю. Пойдешь ли со мной, станешь ли женой моей перед Господом нашим?
Олуэн открыла лицо, закивала быстро-быстро.
– Пойду, стану! Теперь мне бежать уж надо, нельзя, чтоб нас увидели. Я пришлю в ваш шатер своего верного слугу, Овлура. Ему довериться можно, он и сам бежать хочет. Через него передавай...
И убежала, исчезла из виду, как и не было.
С горящей головой, с ледяными руками добрел Всеслав до становища. В шатре рухнул на постель как подкошенный и задумался – не пригрезился ли ему этот разговор? Не заморочили ли его палящее солнце, любовь и тоска?
То же и князь спросил, когда Всеслав поведал ему, наконец, что произошло. Нахмурился и говорит:
– А тебе, витязь мой отважный, головушку буйную не напекло? Что-то все уж чересчур ладно складывается!
– Сам так думал, князь, – счастливо засмеялся Всеслав. – Да теперь в чувство пришел, и понял – так оно и было.
– Сама заговорила? Сомнительно мне что-то. А если ее хан нарочно подослал? Мол, проверить их, не захотят ли бежать. А потом поймают нас и головы с плеч?
– Не думаю. Чтоб испытать нас, хан мог бы кого попроще найти. У него вон дочери подрастают. Да и не могут такие глаза лгать! От души она говорила.
– Остается только дождаться, когда она к нам слугу своего пришлет.
Долго ждать не пришлось – перед закатом у шатра пленников застучал, затопал человек. Вошел – видом не кипчак. Не раз примечал его Всеслав, но заговорить не решался. Выражение лица у него было отстраненное, словно телом он был здесь, посреди степи, в половецком становище, а душой – где-то далеко-далеко.
Пришелец назвался Овлуром и пояснил, что он ханский сказочник. Назвал он себя, правда, как-то по-другому, но князь Игорь, смыслящий во многих языках понемногу, перевел это так и пояснил Всеславу:
– Сказочки рассказывает, песенки поет. Вот и затуманил твоей Олуэн голову. Сам-то из каких народов?
Овлур принялся объяснять что-то, размахивать руками, но на сей раз смысл его речей был совсем уж темен. Так и не поняли ничего. Ясно было одно: сказочника взяли в рабство еще в Византии, а потом уж перепродали половцам. Обращались с ним повсюду так, что лучше и не надо – ценили дар рассказывать забавные истории и сочинять песни, но на волю никто не отпускал. А уж как надоела Овлуру эта кабала!
– С нами навязывается идти, – подвел итог князь. – Возьмем его что ли, Всеслав?
Всеслав понял – князь шутит. Прищурился, окинул взглядом щупленькую фигурку сказочника, его лицо – как нарочно, измятое, все в мелких морщинах, – и сказал задумчиво:
– Что ж не взять? В дороге всегда пригодится кто-нибудь, кто потешить может! – и сменил тон на серьезный. – Ну да ладно, шутки в сторону. Что делать-то станем?
Не только красавицей оказалось Олуэн, но и умницей большой. Знала она – скоро большой праздник у кипчаков, день новолуния. В этот день бог половцев, всемогущий Кама, распахнул небесные врата и опустил на землю род людской. Кипчаки, разумеется, шли в первых рядах и были детьми самого Солнца. В этот день полагается чествовать бога Каму, показать ему, чего достиг его народ. Будут ратные игры, самые могучие и знатные половецкие батуры померяются силой и ловкостью. «Веселие Руси пити есть», это точно, но кипчаки себе без хмеля тоже не мыслят праздника. А в день новолуния напиваются все, вплоть до стариков старых и детей малых, не говоря уж о женщинах.
Оставалось только обдумать – где взять коней и оружие, как разжиться съестными припасами. Пешком, да безоружными, да голодными недалеко уйдешь. Но Олуэн обещала позаботиться об этом сама, а витязям обещалась сообщить заранее.
Овлур засобирался уходить – и без того долго пробыл в шатре у пленников, могли приметить. Но перед уходом отозвал в сторону Всеслава и шепнул:
– Госпожа шлет тебе свой дар...
Что-то холодное скользнуло в руку Всеслава. Он обернулся к свету и увидел кинжал в золотых ножнах. Невиданными каменьями были усыпаны ножны и рукоять – красными, как кровь, прозрачными, как слезы.
– Лал-камень, – шепнул потихоньку подошедший Игорь. – Дорогой подарок, даже не глядя на красоту.
Всеслав ни слова не сказал, смотрел, как в свете догорающего заката вспыхивают кровавые камни, и вдруг лицо его исказилось. Мучительная боль объяла сердце, тревога забилась в душе.
– Господи, пособи! – только и шепнул витязь.
Долго стоял так, укачивая, как ребенка, успокаивая разболевшееся сердце. Боль наконец прошла, но тревога осталась.
– Почему я так живу? – вопрошал сам себя Всеслав, без сна лежа на подушках. – Посмотришь по сторонам – у прочих жизнь идет и тихо, и мирно. Вот взять, скажем, дядьку Тихона. Он хоть и воин, и воевода знатный – а все ж жизнь у него покойная. А меня как кидает из стороны в сторону!
Словно тянут в разные стороны Бог и нечистый, не к ночи будь помянут. Но не сдамся врагу рода человеческого, не поддамся на его хитрости. Знать бы в чем они, Господи, знать бы...
А в ханском шатре, на роскошном ложе также без сна лежала прекрасная Олуэн, и так же горела в огне, и мысли у нее были те же. Странная, тревожная судьба выпала ей. Смутно помнила она милое время, когда жила у ласковой матери, помнила просторный и чистый дом. Все любили ее, ласкали, баловали.
Но вслед за этим – только тьма. Половецкая сабля отбила ей память, и даже имени своего не могла она назвать. Стала женой хана не по охоте, но от странной душевной лени, и жизнь ее потекла в сладком забытьи.
Но вот появился этот русоголовый, кудрявый богатырь – и все переменилось, словно пелена упала с глаз. Столько лет дремавшее сердце проснулось, разрешило себе: люби. Как отказаться от этого? И в то же время мешает что-то... стыд? Ведь обиды от хана Кончака она не видала никогда – приносил ей дорогие подарки, не докучал супружескими ласками, был почтителен. Быть может, понимал, что стар и некрасив собою, что не может вызвать ответных чувств в молодой женщине? Был благодарен ей за доброе слово, за нежный взгляд?..
Так горели, страдали и любили два юных сердца, но, тревожась о будущем, не могли и предположить, что за беда ждет их впереди, на неведомых степных тропах.
Все чаще и чаще наведывался Овлур в шатер пленников, и все ближе надвигался час побега. Все становище дивилось: как спокойны и веселы сделались пленники! Правду говорят, что и ворона можно плавать научить, и сокол в неволе ручным становится!
А хан Кончак, в свою очередь, не мог налюбоваться на перемены в своей жене. Всегда печальна – бывало, по три дня слова от нее не услышишь, а тут отживела что-то. Иль подействовало снадобье, которым потчевал ее последнее время лекарь? Нашел какой-то травы в степи, заваривал, и с крепким отваром – целый баран уходил на одну чашку! – давал Олуэн. Она повеселела, окрепла, даже стала заговаривать сама с мужем. Часто подсаживалась к нему, крутила тонким пальчиком его жиденькую бороду, спрашивала про будущий праздник во славу бога Камы – что да как?
Разомлевший от нежданной, и оттого еще более сладкой ласки, Кончак с удовольствием посвящал жену в незнакомые и непонятные ей обряды. Еще была радость – начала она наконец-то интересоваться конями, оружием боевым.
Каждая девка половецкая получала в приданое коня да лук. С детских лет сажали малышек на коней, учили метко стрелять. Жена – мужу помощница и в мирной жизни, и на войне! А Олуэн в становище хоть и не осуждали открыто, но порой косо на нее смотрели. Ну и что, что она полонянка, все равно ведь память отшибло, могла бы и выучиться всему, что нужно!
Правда, и теперь Олуэн верхом скакать не училась, только гладила лучших скакунов, а на оружии рассматривала только богатые украшения. Но так считал сам хан, а Олуэн острым глазком примечала лучших коней, узнавала тайком, где хранится оружие, как до него можно добраться. И через верного Овлура-сказочника об этом узнавали Игорь и Всеслав.
День празднования подошел незаметно. Перед самым праздником неожиданно чуть все не испортил князь Игорь – глотнул накануне в степи холодного ветру, свалился в жару. Дыхание у него шло со свистом, лоб пылал. Всеслав и Овлур решили было, что все задуманное прахом пойдет, но за ночь Игорь оклемался, остался только кашель, но жар спал.
Задумка была смелая. Были уже припасены недалеко от становища, в пещерке, оружье и съестные припасы. Два коня паслись неподалеку – их считали отбившимися от стада, и давно уж перестали искать. А чтоб отвлечь внимание половцев – решено было, что попросятся Всеслав с Игорем участвовать в ратных играх, благо были званы. Всякому половецкому батуру лестно будет померяться силами с русскими богатырями, один из которых – сам князь новгородский Игорь! А в конном состязании, когда горячая кровь и хмельной кумыс ударят уже в головы половцам, когда от конских копыт непроглядная пыль повиснет над степью – уйдут в сторону Всеслав с Игорем и прямиком – к заветной пещерке, где уж будут ждать их Овлур и Олуэн.
Все пошло, как и задумали. Несказанно обрадовались половцы, что русские витязи хотят принять участие в празднике. Младший князь Гзак выбрал для них добрых скакунов, дали и лук, и стрелы для состязаний в стрельбе. Опрометчиво, ох как опрометчиво было это для половцев, но крепко они поверили в смиренность своих пленников! К тому ж разгорячила половецкие головы недавняя победа – ходило войско немалое на русский город Римов, и одержало верх. Много полону привели оттуда, да по пути и продали константинопольским купцам, большой барыш получили.
Олуэн отговорилась недомоганием, на праздник не пошла и потребовала, чтоб в ее шатер никто не входил. Хан, привыкший исполнять многие, даже самые странные капризы своей прекрасной жены, согласился и на этот раз.
О, бешеный восторг скачки! Храпящий конь и всадник сливаются в одно существо и вместе рвутся вперед, оставляя за спиной поверженного противника! Но на этот раз не придется Всеславу и князю упиться сознанием победы, не придется им доказать хвастливым кипчакам, что русские витязи также сильны в скачках!!.. В назначенный миг скакуны их отстали, а потом и вовсе свернули – и, как и надеялись, никто не заметил этого.
В небольшой пещерке их давно уже ждали Овлур и Олуэн. Красавица дрожала в тонком шелковом чекмене, несмотря на жару. На опасное дело решилась она! Ведь если сорвется побег, если поймают да вернут хану, – смерть ей грозит неминучая! Заждалась витязей, поминутно выглядывала наружу, кусала острыми зубками рукав. На глазах закипали горячие, злые слезы.
Олуэн первой услышала стук копыт и замерла. Не всадники – сама судьба приближалась на этот раз. Русский богатырь, мокрые кудри прилипли ко лбу, глаза горят – спрыгнул с коня, обнял, аж косточки хрустнули. Прижалась, закивала:
– Увези, увези!
Не медля, пустились в путь. Знали – есть в запасе всего-то одна ночь. Хватятся-то, может, и раньше, да хмельны все половцы. Пока сообразят снарядить погоню, пока на коней усядутся.
– Если рассвет свободными встретим, – молвил князь, – значит, спасены.
Зеленый рассвет застал их далеко в степи. Храпели взмыленные кони, жажда мучила всех четырех путников. Труднее всех приходилось Олуэн – изнеженная, балованная, она с трудом переносила тяготы пути. Все члены ее мучительно ныли, непривычные к верховой езде, томила жажда и страх. У Всеслава сердце кровью обливалось, когда смотрел он на страдания любимой. Но знал – привала теперь нельзя делать, хоть и не слышно погони. Овлур не раз сходил с коня, прикладывал ухо к земле – степь молчала.
Только к вечеру следующего дня осмелились беглецы сделать привал. К тому времени в половецком становище уж был большой переполох – хватились не только пленников, но и прекрасной Олуэн. Поначалу никто и предположить не мог, что бежали они вместе. Но шатер, где держали Всеслава и Игоря, перевернули вверх дном, и сам хан Кончак нашел на куске холстины, угольком писаный, лик своей прекрасной жены. Суров стал лицом, потемнел, как туча, и приказал:
– Снаряжайте погоню.
Снарядить-то легко, да только велика степь, во все концы не разошлешь гонцов! Искали, да не нашли. Хан за один день постарел на десять лет, был черен, как туча, – боялись подступиться. Кто-то обмолвился, мол, обманом сманили ханскую жену проклятые русичи, либо похитили и теперь будут держать до выкупа – но хан ткнул в лицо буеслову кусок холста. А на холсте том узрели все лицо Олуэн. Как живая была, и улыбка ее, краешком рта...
– Тот батур русский намалевал, – хрипло сказал хан своим приближенным. – Я видел, он все угольки собирал и царапал повсюду такое. Значит, слюбились они за моей спиной...
И ушел в свой шатер, не велел трогать. Да и так никто бы не подошел – все понимали обиду хана, злобу его.
Но не злился даже великий хан Кончак – как мальчишка лил горькие слезы.
– Чем, чем обидел тебя? – повторял про себя. – Любил ведь, угождал во всем... Видно, не победить зова крови.
Выходил из шатра, смотрел в знойное, горячее небо. Надвигался страшный, кровавый закат.
Мгла в тот вечер была особенно непроглядна, пыльный вал стоял кругом и не было видно края. В безветрии дышалось тяжко, и закат разлился багровым огнем на полнеба. Тяжело опускалось огромное, лохматое солнце. Бесчувственную Олуэн сняли с коня, осторожно уложили на траву – едва отдышалась. Да и витязям было не по себе – усталость и страх навалились. Только Овлур был свеж, весел, словно и не провел почитай что двое суток в седле. Хлопотал у костра, что-то мудрил со скудными припасами. Перекусив, чем Бог послал, беглецы полегли спать. Даже разговаривать не могли, до того измотались. Овлур вызвался стеречь, но обещал попозже разбудить Всеслава, чтоб сменил.
Всеслав проснулся сам. Долго лежал молча, глядел в темноту. Над головой сияли-перемигивались звезды – неспокойные, затянутые дымной пеленой. Неслышно подошел Овлур, потрогал за плечо.
– Вставай, витязь, смени меня.
– Я не сплю, – ответил Всеслав, легко вскочил.
Подложил веток в костер, глотнул айрана из бурдюка. Тоскливо пели сверчки. Спать не хотелось, но было как-то мутно. Щепочкой на земле стал рисовать всадника на коне, низко нависшее, дымное небо.
– Как красиво... – раздался голос за спиной.
Всеслав дрогнул и обернулся. Олуэн улыбалась в темноте – посвежевшая, выспавшаяся.
– Ты что, ладушка? Иди, досыпай. До зари еще далеко.
– Не спится что-то, – ответила и присела на корточки рядом. – Как красиво у тебя получилось.
– Это, что ли? – с усмешкой кивнул Всеслав на рисунок. – Я и лучше могу.
И смутился. Олуэн заметил это, заулыбалась.
– Чудной ты какой, – произнесла нараспев. – Такой огромный, а как ребенок.
– А ты, – тихо сказал Всеслав, – ты как солнечный луч, ты – прозрачная!
– Да уж, насквозь видно! – засмеялась Олуэн и поднесла к его лицу свою руку – нежную, белую, украшенную драгоценным браслетом.
И Всеслав, зажмурившись, приник к этой руке губами. Вся страсть знойной, звездной ночи ударила ему в голову, как дорогое вино. Сладкий хмель разлился по жилам. Не помня себя, целовал руки любимой, губы ее, глаза – столько раз виденные во сне. Как во сне же целовал горячую, вздрагивающую грудь. Олуэн тихо смеялась, не отталкивала – прижимала к себе, обнимала, шептала нежно...
Побродил, осмотрелся, ничего не высмотрел и отправился обратно. Прищурился – вроде, идет кто-то навстречу. Кому бы в такой час? Присмотрелся – женщина, в дорогом чекмене, в белом покрывале. Фигуры не разглядеть в знойном мареве. Только когда поравнялись, и женщина откинула покрывало с лица, облила его взглядом черных глаз – признал любовь свою несбыточную. Во рту сразу пересохло, надо бы слово молвить, а только хрип какой-то выходит. Она сама догадалась, заговорила.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Всеслав... – ответил витязь, не помня себя. Говорила ханская жена по-русски, но слова выговаривала странно.
Поймав изумленный взгляд русича, она приблизилась к нему, обласкала свежим дыханием и зашептала:
– Я полонянка, Всеслав. Меня зовут Олуэн – это облако по-кипчакски. А имени своего христианского не помню... Да и другого не помню ничего – отшибло память. Как во сне страшном живу, а увидела тебя, и сердце закипело. Не знаю, зачем тебе это говорю!
– Говори, говори! – воскликнул Всеслав, и поправился: – Нет, теперь я говорить стану! Люба ты мне, Олуэн. С первого взгляда мое сердце тебе отдано. Ответь: люб ли я тебе?
– Да, – быстро шепнула женщина и закрылась рукавом от стыда.
– Не стыдись, лада! Исхитриться нам надо, бежать в русскую землю. Пойдешь ли со мной, станешь ли женой моей перед Господом нашим?
Олуэн открыла лицо, закивала быстро-быстро.
– Пойду, стану! Теперь мне бежать уж надо, нельзя, чтоб нас увидели. Я пришлю в ваш шатер своего верного слугу, Овлура. Ему довериться можно, он и сам бежать хочет. Через него передавай...
И убежала, исчезла из виду, как и не было.
С горящей головой, с ледяными руками добрел Всеслав до становища. В шатре рухнул на постель как подкошенный и задумался – не пригрезился ли ему этот разговор? Не заморочили ли его палящее солнце, любовь и тоска?
То же и князь спросил, когда Всеслав поведал ему, наконец, что произошло. Нахмурился и говорит:
– А тебе, витязь мой отважный, головушку буйную не напекло? Что-то все уж чересчур ладно складывается!
– Сам так думал, князь, – счастливо засмеялся Всеслав. – Да теперь в чувство пришел, и понял – так оно и было.
– Сама заговорила? Сомнительно мне что-то. А если ее хан нарочно подослал? Мол, проверить их, не захотят ли бежать. А потом поймают нас и головы с плеч?
– Не думаю. Чтоб испытать нас, хан мог бы кого попроще найти. У него вон дочери подрастают. Да и не могут такие глаза лгать! От души она говорила.
– Остается только дождаться, когда она к нам слугу своего пришлет.
Долго ждать не пришлось – перед закатом у шатра пленников застучал, затопал человек. Вошел – видом не кипчак. Не раз примечал его Всеслав, но заговорить не решался. Выражение лица у него было отстраненное, словно телом он был здесь, посреди степи, в половецком становище, а душой – где-то далеко-далеко.
Пришелец назвался Овлуром и пояснил, что он ханский сказочник. Назвал он себя, правда, как-то по-другому, но князь Игорь, смыслящий во многих языках понемногу, перевел это так и пояснил Всеславу:
– Сказочки рассказывает, песенки поет. Вот и затуманил твоей Олуэн голову. Сам-то из каких народов?
Овлур принялся объяснять что-то, размахивать руками, но на сей раз смысл его речей был совсем уж темен. Так и не поняли ничего. Ясно было одно: сказочника взяли в рабство еще в Византии, а потом уж перепродали половцам. Обращались с ним повсюду так, что лучше и не надо – ценили дар рассказывать забавные истории и сочинять песни, но на волю никто не отпускал. А уж как надоела Овлуру эта кабала!
– С нами навязывается идти, – подвел итог князь. – Возьмем его что ли, Всеслав?
Всеслав понял – князь шутит. Прищурился, окинул взглядом щупленькую фигурку сказочника, его лицо – как нарочно, измятое, все в мелких морщинах, – и сказал задумчиво:
– Что ж не взять? В дороге всегда пригодится кто-нибудь, кто потешить может! – и сменил тон на серьезный. – Ну да ладно, шутки в сторону. Что делать-то станем?
Не только красавицей оказалось Олуэн, но и умницей большой. Знала она – скоро большой праздник у кипчаков, день новолуния. В этот день бог половцев, всемогущий Кама, распахнул небесные врата и опустил на землю род людской. Кипчаки, разумеется, шли в первых рядах и были детьми самого Солнца. В этот день полагается чествовать бога Каму, показать ему, чего достиг его народ. Будут ратные игры, самые могучие и знатные половецкие батуры померяются силой и ловкостью. «Веселие Руси пити есть», это точно, но кипчаки себе без хмеля тоже не мыслят праздника. А в день новолуния напиваются все, вплоть до стариков старых и детей малых, не говоря уж о женщинах.
Оставалось только обдумать – где взять коней и оружие, как разжиться съестными припасами. Пешком, да безоружными, да голодными недалеко уйдешь. Но Олуэн обещала позаботиться об этом сама, а витязям обещалась сообщить заранее.
Овлур засобирался уходить – и без того долго пробыл в шатре у пленников, могли приметить. Но перед уходом отозвал в сторону Всеслава и шепнул:
– Госпожа шлет тебе свой дар...
Что-то холодное скользнуло в руку Всеслава. Он обернулся к свету и увидел кинжал в золотых ножнах. Невиданными каменьями были усыпаны ножны и рукоять – красными, как кровь, прозрачными, как слезы.
– Лал-камень, – шепнул потихоньку подошедший Игорь. – Дорогой подарок, даже не глядя на красоту.
Всеслав ни слова не сказал, смотрел, как в свете догорающего заката вспыхивают кровавые камни, и вдруг лицо его исказилось. Мучительная боль объяла сердце, тревога забилась в душе.
– Господи, пособи! – только и шепнул витязь.
Долго стоял так, укачивая, как ребенка, успокаивая разболевшееся сердце. Боль наконец прошла, но тревога осталась.
– Почему я так живу? – вопрошал сам себя Всеслав, без сна лежа на подушках. – Посмотришь по сторонам – у прочих жизнь идет и тихо, и мирно. Вот взять, скажем, дядьку Тихона. Он хоть и воин, и воевода знатный – а все ж жизнь у него покойная. А меня как кидает из стороны в сторону!
Словно тянут в разные стороны Бог и нечистый, не к ночи будь помянут. Но не сдамся врагу рода человеческого, не поддамся на его хитрости. Знать бы в чем они, Господи, знать бы...
А в ханском шатре, на роскошном ложе также без сна лежала прекрасная Олуэн, и так же горела в огне, и мысли у нее были те же. Странная, тревожная судьба выпала ей. Смутно помнила она милое время, когда жила у ласковой матери, помнила просторный и чистый дом. Все любили ее, ласкали, баловали.
Но вслед за этим – только тьма. Половецкая сабля отбила ей память, и даже имени своего не могла она назвать. Стала женой хана не по охоте, но от странной душевной лени, и жизнь ее потекла в сладком забытьи.
Но вот появился этот русоголовый, кудрявый богатырь – и все переменилось, словно пелена упала с глаз. Столько лет дремавшее сердце проснулось, разрешило себе: люби. Как отказаться от этого? И в то же время мешает что-то... стыд? Ведь обиды от хана Кончака она не видала никогда – приносил ей дорогие подарки, не докучал супружескими ласками, был почтителен. Быть может, понимал, что стар и некрасив собою, что не может вызвать ответных чувств в молодой женщине? Был благодарен ей за доброе слово, за нежный взгляд?..
Так горели, страдали и любили два юных сердца, но, тревожась о будущем, не могли и предположить, что за беда ждет их впереди, на неведомых степных тропах.
Все чаще и чаще наведывался Овлур в шатер пленников, и все ближе надвигался час побега. Все становище дивилось: как спокойны и веселы сделались пленники! Правду говорят, что и ворона можно плавать научить, и сокол в неволе ручным становится!
А хан Кончак, в свою очередь, не мог налюбоваться на перемены в своей жене. Всегда печальна – бывало, по три дня слова от нее не услышишь, а тут отживела что-то. Иль подействовало снадобье, которым потчевал ее последнее время лекарь? Нашел какой-то травы в степи, заваривал, и с крепким отваром – целый баран уходил на одну чашку! – давал Олуэн. Она повеселела, окрепла, даже стала заговаривать сама с мужем. Часто подсаживалась к нему, крутила тонким пальчиком его жиденькую бороду, спрашивала про будущий праздник во славу бога Камы – что да как?
Разомлевший от нежданной, и оттого еще более сладкой ласки, Кончак с удовольствием посвящал жену в незнакомые и непонятные ей обряды. Еще была радость – начала она наконец-то интересоваться конями, оружием боевым.
Каждая девка половецкая получала в приданое коня да лук. С детских лет сажали малышек на коней, учили метко стрелять. Жена – мужу помощница и в мирной жизни, и на войне! А Олуэн в становище хоть и не осуждали открыто, но порой косо на нее смотрели. Ну и что, что она полонянка, все равно ведь память отшибло, могла бы и выучиться всему, что нужно!
Правда, и теперь Олуэн верхом скакать не училась, только гладила лучших скакунов, а на оружии рассматривала только богатые украшения. Но так считал сам хан, а Олуэн острым глазком примечала лучших коней, узнавала тайком, где хранится оружие, как до него можно добраться. И через верного Овлура-сказочника об этом узнавали Игорь и Всеслав.
День празднования подошел незаметно. Перед самым праздником неожиданно чуть все не испортил князь Игорь – глотнул накануне в степи холодного ветру, свалился в жару. Дыхание у него шло со свистом, лоб пылал. Всеслав и Овлур решили было, что все задуманное прахом пойдет, но за ночь Игорь оклемался, остался только кашель, но жар спал.
Задумка была смелая. Были уже припасены недалеко от становища, в пещерке, оружье и съестные припасы. Два коня паслись неподалеку – их считали отбившимися от стада, и давно уж перестали искать. А чтоб отвлечь внимание половцев – решено было, что попросятся Всеслав с Игорем участвовать в ратных играх, благо были званы. Всякому половецкому батуру лестно будет померяться силами с русскими богатырями, один из которых – сам князь новгородский Игорь! А в конном состязании, когда горячая кровь и хмельной кумыс ударят уже в головы половцам, когда от конских копыт непроглядная пыль повиснет над степью – уйдут в сторону Всеслав с Игорем и прямиком – к заветной пещерке, где уж будут ждать их Овлур и Олуэн.
Все пошло, как и задумали. Несказанно обрадовались половцы, что русские витязи хотят принять участие в празднике. Младший князь Гзак выбрал для них добрых скакунов, дали и лук, и стрелы для состязаний в стрельбе. Опрометчиво, ох как опрометчиво было это для половцев, но крепко они поверили в смиренность своих пленников! К тому ж разгорячила половецкие головы недавняя победа – ходило войско немалое на русский город Римов, и одержало верх. Много полону привели оттуда, да по пути и продали константинопольским купцам, большой барыш получили.
Олуэн отговорилась недомоганием, на праздник не пошла и потребовала, чтоб в ее шатер никто не входил. Хан, привыкший исполнять многие, даже самые странные капризы своей прекрасной жены, согласился и на этот раз.
О, бешеный восторг скачки! Храпящий конь и всадник сливаются в одно существо и вместе рвутся вперед, оставляя за спиной поверженного противника! Но на этот раз не придется Всеславу и князю упиться сознанием победы, не придется им доказать хвастливым кипчакам, что русские витязи также сильны в скачках!!.. В назначенный миг скакуны их отстали, а потом и вовсе свернули – и, как и надеялись, никто не заметил этого.
В небольшой пещерке их давно уже ждали Овлур и Олуэн. Красавица дрожала в тонком шелковом чекмене, несмотря на жару. На опасное дело решилась она! Ведь если сорвется побег, если поймают да вернут хану, – смерть ей грозит неминучая! Заждалась витязей, поминутно выглядывала наружу, кусала острыми зубками рукав. На глазах закипали горячие, злые слезы.
Олуэн первой услышала стук копыт и замерла. Не всадники – сама судьба приближалась на этот раз. Русский богатырь, мокрые кудри прилипли ко лбу, глаза горят – спрыгнул с коня, обнял, аж косточки хрустнули. Прижалась, закивала:
– Увези, увези!
Не медля, пустились в путь. Знали – есть в запасе всего-то одна ночь. Хватятся-то, может, и раньше, да хмельны все половцы. Пока сообразят снарядить погоню, пока на коней усядутся.
– Если рассвет свободными встретим, – молвил князь, – значит, спасены.
Зеленый рассвет застал их далеко в степи. Храпели взмыленные кони, жажда мучила всех четырех путников. Труднее всех приходилось Олуэн – изнеженная, балованная, она с трудом переносила тяготы пути. Все члены ее мучительно ныли, непривычные к верховой езде, томила жажда и страх. У Всеслава сердце кровью обливалось, когда смотрел он на страдания любимой. Но знал – привала теперь нельзя делать, хоть и не слышно погони. Овлур не раз сходил с коня, прикладывал ухо к земле – степь молчала.
Только к вечеру следующего дня осмелились беглецы сделать привал. К тому времени в половецком становище уж был большой переполох – хватились не только пленников, но и прекрасной Олуэн. Поначалу никто и предположить не мог, что бежали они вместе. Но шатер, где держали Всеслава и Игоря, перевернули вверх дном, и сам хан Кончак нашел на куске холстины, угольком писаный, лик своей прекрасной жены. Суров стал лицом, потемнел, как туча, и приказал:
– Снаряжайте погоню.
Снарядить-то легко, да только велика степь, во все концы не разошлешь гонцов! Искали, да не нашли. Хан за один день постарел на десять лет, был черен, как туча, – боялись подступиться. Кто-то обмолвился, мол, обманом сманили ханскую жену проклятые русичи, либо похитили и теперь будут держать до выкупа – но хан ткнул в лицо буеслову кусок холста. А на холсте том узрели все лицо Олуэн. Как живая была, и улыбка ее, краешком рта...
– Тот батур русский намалевал, – хрипло сказал хан своим приближенным. – Я видел, он все угольки собирал и царапал повсюду такое. Значит, слюбились они за моей спиной...
И ушел в свой шатер, не велел трогать. Да и так никто бы не подошел – все понимали обиду хана, злобу его.
Но не злился даже великий хан Кончак – как мальчишка лил горькие слезы.
– Чем, чем обидел тебя? – повторял про себя. – Любил ведь, угождал во всем... Видно, не победить зова крови.
Выходил из шатра, смотрел в знойное, горячее небо. Надвигался страшный, кровавый закат.
Мгла в тот вечер была особенно непроглядна, пыльный вал стоял кругом и не было видно края. В безветрии дышалось тяжко, и закат разлился багровым огнем на полнеба. Тяжело опускалось огромное, лохматое солнце. Бесчувственную Олуэн сняли с коня, осторожно уложили на траву – едва отдышалась. Да и витязям было не по себе – усталость и страх навалились. Только Овлур был свеж, весел, словно и не провел почитай что двое суток в седле. Хлопотал у костра, что-то мудрил со скудными припасами. Перекусив, чем Бог послал, беглецы полегли спать. Даже разговаривать не могли, до того измотались. Овлур вызвался стеречь, но обещал попозже разбудить Всеслава, чтоб сменил.
Всеслав проснулся сам. Долго лежал молча, глядел в темноту. Над головой сияли-перемигивались звезды – неспокойные, затянутые дымной пеленой. Неслышно подошел Овлур, потрогал за плечо.
– Вставай, витязь, смени меня.
– Я не сплю, – ответил Всеслав, легко вскочил.
Подложил веток в костер, глотнул айрана из бурдюка. Тоскливо пели сверчки. Спать не хотелось, но было как-то мутно. Щепочкой на земле стал рисовать всадника на коне, низко нависшее, дымное небо.
– Как красиво... – раздался голос за спиной.
Всеслав дрогнул и обернулся. Олуэн улыбалась в темноте – посвежевшая, выспавшаяся.
– Ты что, ладушка? Иди, досыпай. До зари еще далеко.
– Не спится что-то, – ответила и присела на корточки рядом. – Как красиво у тебя получилось.
– Это, что ли? – с усмешкой кивнул Всеслав на рисунок. – Я и лучше могу.
И смутился. Олуэн заметил это, заулыбалась.
– Чудной ты какой, – произнесла нараспев. – Такой огромный, а как ребенок.
– А ты, – тихо сказал Всеслав, – ты как солнечный луч, ты – прозрачная!
– Да уж, насквозь видно! – засмеялась Олуэн и поднесла к его лицу свою руку – нежную, белую, украшенную драгоценным браслетом.
И Всеслав, зажмурившись, приник к этой руке губами. Вся страсть знойной, звездной ночи ударила ему в голову, как дорогое вино. Сладкий хмель разлился по жилам. Не помня себя, целовал руки любимой, губы ее, глаза – столько раз виденные во сне. Как во сне же целовал горячую, вздрагивающую грудь. Олуэн тихо смеялась, не отталкивала – прижимала к себе, обнимала, шептала нежно...
ГЛАВА 10
Тихо мерцают угольки в потухшем костре. В предрассветный час стало прохладнее, неведомо откуда задул свежий ветерок.
Олуэн во сне прижимается к Всеславу, он обнимает ее обеими руками, словно боится потерять свою милую. От этого объятия и просыпается женщина, первый раз в жизни просыпается рядом с любимым, со счастливой улыбкой на устах. Но лежит тихонько, гладит обнимающую ее руку. Рука большая, горячая, на среднем пальце вспыхивает огонек перстня...
... Удаляется, удаляется огонек, и вслед за ним Олуэн улетает мыслями все дальше и дальше. Дрогнула память, обожженная этой горячей искоркой, дрогнула и пробудилась. Точно такие же потухшие угли были тогда, но не в степи, а в очаге. Но тогда было также темно, и тепло, и тихо, и также она вглядывалась в огонек камушка, держа кого-то за руку. Кого?
– Всеслав! – шепнула тихонько, но не откликнулся любимый, не шелохнулся во сне. Только пришел из мрака памяти и стал рядом кудрявый, ясноглазый отрок. Братец, милый братец – и батюшкин перстень, данный перед смертью, искрой огненной горит на пальце.
Ледяной ужас ножом полоснул сердце, и спала пелена тайны.
Не веря еще страшному озарению, Олуэн замирает в страхе... Нет, не Олуэн – Анна, Нюта, девочка-кроха, захлебывается теперь в смертельной муке. Зачем такое выпало, за что?! Хотелось закричать, забиться – но словно камень могильный навалился на грудь. Не выдержит сердце, разорвется... Застонала тихонько, высвободилась – сил не было терпеть этих объятий. За что такое, Господи?!
Через силу поднялась на ноги. Боль росла, ширилась, огнем жгла сердце – и не будет спасения от нее во веки веков, не остудить ничем... Смотрела на спящего Всеслава, держась за виски – и увидела, как сверкнул в лучах восходящего солнца огонек перстня, и как перемигнулся с ним алый рубин на ножнах кинжала, ей же самой Всеславу подаренного...
Сразу стало легче, словно прохладный ветер освежил грудь. «Грех ведь...» – мелькнуло в голове, но сама себя оборвала, рассмеялась тихо, мелко. Продолжая беззвучно смеяться, высвободила кинжал из ножен. Вот оно, спасение!.. лунный луч среди наступающего кровавого рассвета, нежный холод в зной, капля росы в огненной бездне... Словно кто подсказал – встала на колени, держа по-женски неловко кинжал, потом прилегла. И была не боль, но счастье, радость свободы, вновь обретенной чистоты.
... Чья-то жесткая, холодная рука растревожила глубины сна, проникла, затрясла: «Вставай, да вставай же!» Просыпаться не хотелось, но вспомнил, что явь нынче лучше сна, и продрал глаза. Что беда – понял сразу. У Овлура было страшное лицо, глаза бешеные. Князь Игорь сидел как-то странно, боком, словно прятал что-то, и плечи вздрагивали.
Олуэн во сне прижимается к Всеславу, он обнимает ее обеими руками, словно боится потерять свою милую. От этого объятия и просыпается женщина, первый раз в жизни просыпается рядом с любимым, со счастливой улыбкой на устах. Но лежит тихонько, гладит обнимающую ее руку. Рука большая, горячая, на среднем пальце вспыхивает огонек перстня...
... Удаляется, удаляется огонек, и вслед за ним Олуэн улетает мыслями все дальше и дальше. Дрогнула память, обожженная этой горячей искоркой, дрогнула и пробудилась. Точно такие же потухшие угли были тогда, но не в степи, а в очаге. Но тогда было также темно, и тепло, и тихо, и также она вглядывалась в огонек камушка, держа кого-то за руку. Кого?
– Всеслав! – шепнула тихонько, но не откликнулся любимый, не шелохнулся во сне. Только пришел из мрака памяти и стал рядом кудрявый, ясноглазый отрок. Братец, милый братец – и батюшкин перстень, данный перед смертью, искрой огненной горит на пальце.
Ледяной ужас ножом полоснул сердце, и спала пелена тайны.
Не веря еще страшному озарению, Олуэн замирает в страхе... Нет, не Олуэн – Анна, Нюта, девочка-кроха, захлебывается теперь в смертельной муке. Зачем такое выпало, за что?! Хотелось закричать, забиться – но словно камень могильный навалился на грудь. Не выдержит сердце, разорвется... Застонала тихонько, высвободилась – сил не было терпеть этих объятий. За что такое, Господи?!
Через силу поднялась на ноги. Боль росла, ширилась, огнем жгла сердце – и не будет спасения от нее во веки веков, не остудить ничем... Смотрела на спящего Всеслава, держась за виски – и увидела, как сверкнул в лучах восходящего солнца огонек перстня, и как перемигнулся с ним алый рубин на ножнах кинжала, ей же самой Всеславу подаренного...
Сразу стало легче, словно прохладный ветер освежил грудь. «Грех ведь...» – мелькнуло в голове, но сама себя оборвала, рассмеялась тихо, мелко. Продолжая беззвучно смеяться, высвободила кинжал из ножен. Вот оно, спасение!.. лунный луч среди наступающего кровавого рассвета, нежный холод в зной, капля росы в огненной бездне... Словно кто подсказал – встала на колени, держа по-женски неловко кинжал, потом прилегла. И была не боль, но счастье, радость свободы, вновь обретенной чистоты.
... Чья-то жесткая, холодная рука растревожила глубины сна, проникла, затрясла: «Вставай, да вставай же!» Просыпаться не хотелось, но вспомнил, что явь нынче лучше сна, и продрал глаза. Что беда – понял сразу. У Овлура было страшное лицо, глаза бешеные. Князь Игорь сидел как-то странно, боком, словно прятал что-то, и плечи вздрагивали.