Страница:
— Сидите, сидите, Борис Андреевич, — Горецкий понял его движение как попытку встать при появлении старшего, — сидите, вы устали и, как я вижу, ранены. Саенко, ужин готов?
— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул Саенко.
"Высокоблагородие” он выговаривал скороговоркой, и получалось у него “сковородне”. Горецкий кивком головы пригласил Бориса пройти в комнату. Комнатка тоже была маленькая, но очень чистая, и пахло в ней свежестью и душистыми травами.
— Однако, Аркадий Петрович, неужели вы помните мое имя? Как, кстати, прикажете вас называть? По прежнему званию вас следовало титуловать “ваше высокородие”, как статского советника, теперь вы стали ниже чином, когда в военную службу перешли — “высокоблагородием” величать?
— Ах, голубчик, оставьте, я и раньше-то этих величаний не любил. Что чин теперь ниже, так ничего удивительного — в Добровольческой армии полковники рядовыми служат. А зовите меня Аркадием Петровичем — проще и не подлежит уценке. Вот Саенко — человек традиций, зовет меня “сковородием” и ни на какие новации не поддается. Правда, Саенко?
Саенко вошел следом за хозяйкой, неся в руках миску с дымящейся картошкой. Марфа Ипатьевна собрала на стол, ступая неслышно, но уверенно. Чувствовалось, что не будь здесь Бориса, она села бы за стол на свое хозяйское место, как случалось не раз. Но сегодня она только внимательно окинула глазами стол, проверяя, не забыла ли чего, и вышла, повинуясь невысказанному желанию подполковника.
— А насчет того, что имя ваше помню, — продолжал Горецкий, — так это у меня профессиональное. Хороший преподаватель каждого своего ученика должен помнить, иначе грош ему цена. Если в ученике личность видишь — как же можно его забыть? Вы ешьте, ешьте, тюрьма наша гостеприимством известна.
Борис вспомнил, что голоден, и набросился на еду. Однако, немного утолив голод, он не удержался от вопроса:
— Отчего… отчего вы помогли мне, Аркадий Петрович?
Горецкий вздел на нос пенсне, сразу став как будто домашнее и знакомей, и проговорил с некоторой долей смущения:
— Как же мне не помочь одному из прежних своих учеников?
Затем, снова сбросив пенсне и став из профессора подполковником, продолжил:
— Ситуация у нас непростая. Мы в Крыму только второй месяц, здесь действует множество подпольных групп и организаций самого разного толка — кто-то не вполне враждебен Добровольческому движению, но есть и крайне опасные. Здесь же, в Крыму, действует агентура многих иностранных держав. Антон Иванович — я имею в виду Деникина — наиболее близок с англичанами, они весьма помогают нам деньгами и оружием. Турецко-германские агенты, напротив, ведут здесь опасную и враждебную нам игру. От нас рукой подать до Батума, и хоть оттуда турки ушли в январе, там, разумеется, их агентура чувствует себя как дома. Генерал Кук-Коллис, английский генерал-губернатор Батума и прилегающих к нему областей, давно пытается покончить с турецким влиянием в Аджарии, и мы всемерно стараемся ему помочь Но турки не теряют надежду опять занять Батумскую область, ведь ровно год назад, в августе восемнадцатого, она была отдана Турции приказом султана “на вечные времена” И вот, из Батума прибыл связной английской секретной службы со списком турецких агентов в Крыму и, по иронии судьбы, его-то как раз и находят убитым в вашем номере. Понятно, что контрразведка не может остаться в стороне Произведенный на месте убийства обыск не дал результатов: список агентуры пропал.
Борис порывисто поднялся. Кровь прилила к его лицу.
— Аркадий Петрович, Богом клянусь, не убивал я этого человека, и про список ничего не знаю!
— Не волнуйтесь, голубчик! — Горецкий успокоительно похлопал Бориса по руке.
Он снова стал профессором, пенсне посверкивало у него на носу.
— Я вам верю. Я научился в людях разбираться, поэтому и попал на теперешнюю свою службу. Но внешние обстоятельства дела говорят, к сожалению, не в вашу пользу. Как случилось, что убитый господин оказался в одной с вами комнате?
Борис смущенно развел руки и ответил:
— Я и сам порядком удивлен… Несколько дней только прибыл в Феодосию из Ялты, никого здесь не знаю…
— А позвольте спросить, с какой целью путешествуете? — Горецкий задал этот вопрос тоном скучающего попутчика, но Борис видел, с каким интересом смотрели его глаза сквозь пенсне.
"Не верит, — пронеслось у него в голове, — считает подозрительным”.
— Я не путешествую, я сестру ищу, — сухо ответил Борис. — Видите ли, так получилось, что летом семнадцатого Варя, сестра моя младшая, гостила у тетки в имении Горенки, Орловской губернии Она болела зимой сильно, вот тетка и увезла её лето на воздухе пожить. А осенью — сами знаете, что случилось, от них никаких вестей, я сам застрял в Петрограде — мать слегла, никак её не мог оставить. Прошлым летом мать похоронил и решил сестру искать, у нас с ней больше никого нету Как добирался — страшно вспомнить. По дороге тифом болел, еле выжил. Под Орлом чуть красные не мобилизовали. Приезжаю в Горенки — а там ни Вари, ни тетки Аглаи, ни самого дома уж нету. Егерь знакомый рассказал, что усадьбу летом восемнадцатого сожгли, но тетка с Варей ещё раньше на юг решили подаваться Решил и я — на юг. По дороге махновцы три раза поезд грабили, в степи спасался. Так ползком и фронт перешел. В Николаеве встретил жучка одного — клянется, что видел Варвару. Якобы тетка, Аглая Тихоновна, от сыпняка померла, а Варю взяло к себе семейство одно, Романовские… Вроде бы они в Ялту собирались. Обыскал я все гостиницы в Ялте — безрезультатно… Теперь вот сюда приехал… Ох, простите, отвлекся я. Так вот, остановился я третьего дня в этой, с позволения сказать, гостинице, а вчера привязался ко мне этот господин. Представился Георгием Махарадзе, но по его речи я сомневаюсь, что он грузин. И стал он меня всячески уговаривать сесть с ним в карты… Я вообще не играю, а в нынешнее время совершенно уже не до карт, но отвязаться от него не было никакой возможности. Пришлось играть… После лакей гостиничный — тот самый Просвирин, что позже привел штабс-капитана с его разбойниками, принес нам вина. Махарадзе заказал. И выпили-то совсем немного, а только я больше ровным счетом ничего не помню…
— Так-так, — Аркадий Петрович сочувственно покачал головой, — трудненько вам будет убедить непредвзятых людей в истинности такой истории… Единственно, что могло бы спасти вас и оправдать в глазах властей — это поимка настоящего убийцы. Однако, боюсь, что не так это будет просто. Честно скажу, что нет у нас в этом деле никакой зацепки.
Саенко постучал деликатно и внес большой кипящий самовар. Аркадий Петрович налил себе и Борису крепкого чая.
— Чрезвычайно удачно было бы, — продолжал он, накалывая сахар маленькими кусочками, — если бы самому вам удалось содействовать в поимке виновника; но для этого вы должны быть на свободе, с развязанными руками. Как этого добиться — ума не приложу. Хотя у меня и есть некоторое влияние в контрразведке, однако же не так оно велико, чтобы под одно мое слово отпустили человека, против которого свидетельствуют такие весомые улики.
Борис открыл было рот, чтобы спросить, какой же все-таки пост занимает подполковник Горецкий в контрразведке, но передумал. Он чувствовал в словах Горецкого какую-то подоплеку и двойственность. Несомненно же, что ещё там, в контрразведке, подполковник Горецкий, увидев Бориса, уже принял решение ему помочь таким нетрадиционным способом, то есть он дал ему незаметно денег для побега. Для чего же теперь он затеял весь этот разговор? К чему он, собственно, клонит?
Аркадий Петрович задумался на некоторое время. Опять Борис поразился перемене, происшедшей с его лицом: черты потеряли мягкость и приобрели чеканность профилей на старых римских монетах.
— Позвольте полюбопытствовать, — неожиданно спросил Борис, — а почему вы в такой, простите, дыре живете? Ведь вам, Аркадий Петрович, по должности-то вполне приличная квартира полагается, в центре города.
— А мне, голубчик Борис Андреевич, здесь удобнее, чтобы не на виду. Мало ли какой гость зайдет…
Голос был профессорский, а вид — совсем другой, и от этого обычные слова приобретали иной смысл.
— Итак, слушайте и не перебивайте. Здесь, в Феодосии, несчетное число контрабандистов, которые за плату отвезут человека хоть к черту в пекло, а уж в Батум — и говорить нечего: там сейчас для них просто рай. Я дам вам ещё денег, — только теперь уже не “колоколов”, контрабандисты их не возьмут, им теперь турецкие лиры подавай. И с документами что-нибудь придумаем.
Аркадий Петрович вытащил из портмоне несколько хрустящих купюр и протянул их Борису. От такого оборота дела Борис несколько растерялся и спросил:
— Но почему — в Батум? Что мне там делать?
— Первое дело, дорогой мой — там вы будете свободны.
— Но зачем мне свобода в Батуме? Мне нужна свобода передвижения здесь, в Крыму, мне нужно найти хоть какой-то след Вари… или получить твердую уверенность, что искать более незачем, — закончил Борис дрогнувшим голосом.
— От вас зависит, — прервал его Горецкий, — как вы воспользуетесь своей свободой. Судя по тому, что вы мне рассказали, человек вы неглупый, решительный, а главное — везучий В скольких переделках бывали, а сумели вырваться и от красных, и от бандитов… Зачем в Батум, говорите? Да ведь агент-то из Батума прибыл. В Батуме и кроются корни сегодняшнего преступления. Но об этом, дорогой мой, мы ещё потолкуем. Есть у меня кое-какие предположения, после я их вам изложу, когда вы выспитесь и отдохнете. А пока вы в Батуме будете, я уж тут постараюсь справки навести про сестрицу вашу, Варвару Андреевну…
Борис взглянул на Горецкого с благодарностью и уже открыл было рот, чтобы расказать о карточке, что нашел он под кроватью в номере гостиницы “Париж”, но усталость брала свое, он с трудом удерживал глаза свои открытыми, неудержимо клонило его в сон. Он хотел извиниться перед Горецким и устроиться где-нибудь на сеновале или хоть на кухонной лавке, как вдруг злобно залился кобель во дворе, стукнула калитка, раздался топот шагов по двору и бряцанье винтовок. Борис успел только мигнуть, окончательно просыпаясь, а Горецкий уже вскочил, прикрутив лампу на столе, и в руке его сам собой оказался наган. В дверь забарабанили прикладами:
— Открывай!
— Кто такие? Это подполковника Горецкого квартира! — отлаивался в сенях Саенко.
— Открывай немедленно! — раздался знакомый голос штабс-капитана Карновича. — Беглого ищем, из контрразведки!
— Черт знает что! — воскликнул Горецкий. — Карнович, вы что, с ума сошли? Не волнуйтесь, я все улажу, — шепотом обратился он к Борису.
— Ну уж нет! — мгновенно озверел тот. — Хватит уже, посидел у вас в контрразведке. Не знаю, что вы за игру ведете, но я сам во всем разберусь.
Дверь, между тем, трещала под ударами прикладов. Горецкий сделал шаг в сени, Борис же в это время ловко проскочил вперед, вырвав у него из руки наган, на что Горецкий уже не обратил внимания, услышав голос Карновича. В сенях Борис заметался, заскочил в другую комнату, где простоволосая хозяйка в одной рубашке схватила его за руку и подвела к окошку, что выходило в огород. Бесшумно растворив окно, она перекрестила Бориса и отошла. Борис спрыгнул в цветы, пробежался по грядкам с помидорами и затаился. Входную дверь отворили, на пороге возник сам Горецкий с фонарем.
Освещенная фигура его выглядела грозно.
— Как сметь… ко мне? — спрашивал он сдавленным от сдерживаемой ярости голодом.
— Ваше высокоблагородие, поступило донесение… видели его в этих краях… прикажите обыскать слободку… — бормотал Карнович.
— Да вы что себе позволяете? Завтра же на фронт! — голос Горецкого набирал силу.
Борис почувствовал, как кто-то дернул его за штанину. Ахметка поблескивал в темноте узкими глазенками и манил за собой. Они проползли в самый темный угол двора, там у забора были сложены какие-то кули, прикрытые рогожей. Ахметка вскарабкался на кули, а Борис легко подтянулся и перемахнул забор. Мальчишка приземлился рядом бесшумно. Они осторожно выглянули из-за угла. У калитки стоял солдат, остальные находились внутри дома и на дворе. Борис вытащил наган, но Ахметка потянул его за рукав в сторону.
"Вот так-то, господин Карнович, — думал Борис, прибавляя шагу, — больше мы с вами не встретимся, а если встретимся, один из нас этот свет вскоре покинет. Очень я не люблю, когда по почкам бьют”. Он сам удивился своим мыслям. Никогда раньше не был он агрессивным. Просто надоело ему бегать, как зайцу, по всей России и прятаться от всех. “Но сейчас-то я тоже бегу, — возразил сам себе Борис. — Но это в последний раз. Черт его знает, Горецкого этого, что он за игру затеял”. И хоть помнил его Борис по довоенной жизни в Петербурге как человека несомненно порядочного, но столько всего случилось за эти годы, люди меняются и от меньшего. Устроил Борису побег, привел к себе, чтобы вызвать доверие… Борис сдуру наболтал ему про сестру… А если Горецкий не поверил ему и считает, что он причастен к преступлению? Упорно посылал в Батум… Что ж, в Батум, так в Батум, там на месте определимся. А здесь все равно нельзя оставаться, земля под ногами горит.
Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновав город. Дорога шла вниз. Последние домики слободы остались позади. В глухой предрассветной темноте не было видно ни зги, и если бы не Ахметка, чудом находивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближе и ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запах свободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительного спуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря стало светлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы, раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенные голоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.
Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ноги и с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомом Борису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.
— Ахметка, ты, что ли? — крикнули из темноты по-русски.
По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослый плечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутано концами башлыка, в руке темнел маузер. Мальчик замычал что-то свое, и удивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволял скудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес с сильным певучим акцентом:
— Деньги давай. Не “колокола” — лиры. Батум плывем. Сейчас плывем. Пока темно.
Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящих бумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борис прибавил ещё несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнув Борису рукой, — мол, давай за мной!
Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую голову татарчонка, пробормотал:
— Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! — И пошел к сходням.
Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя как ловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе, но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис, скрепя сердце, шагнул на шаткую доску.
Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенное палубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатая каютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стояли знакомый контрабандист и ещё двое: один — совершенно разбойничьего вида субъект, а другой — юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажную мраморную статую греческого бога Пана. Первый — главный на корабле — скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи у берега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус, подвешенный к рейку. “Капитан” встал у рулевого весла, и фелюга, неровно подпрыгивая на волнах, отошла от берега.
Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы, позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускался туман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти в открытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русские слова, сказал:
— Га-асподин хароший, ты в каюта ступай. Григорий Степаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч хароший человек, свой человек, только не надо ему тебя видеть.
— Кто такой Григорий Степаныч? — удивленно спросил Борис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.
— Таможня, — коротко ответил контрабандист, потом добавил:
— Красные были — Григорий Степаныч плавал, белые были — Григорий Степаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.
— А, как же он нас увидит, когда туман? — поинтересовался Борис.
— Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он, Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч уже идет.
Борис не видел и не слышал никаких признаков — только плеск волн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался в тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол на маленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис с трудом, но устроился, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетеную циновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих, прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерное тарахтенье мотора.
Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которую мог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюга дрогнула от толчка.
— Здоров, Спиридон! — раздался басовитый окрик.
— Бог в помощь, Григорий Степаныч! — ответил контрабандист. — Сами-то здоровы ли?
Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, как раньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась — пресловутый Григорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя — уж очень много его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, с загорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного из запорожцев с известной картины Репина.
— Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?
— Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! — Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.
Узел тут же исчез в одном из бездонных карманов засаленных шаровар.
— Люблю греков! — довольно пробасил Григории Степаныч. — Понимающие вы люди! Знаете, чем старику угодить! Людишек-то не везешь?
— Как можно, Григорий Степаныч! — Спиридон ударил себя кулаком правой руки в грудь, в то же время засовывая левой рукой в карман запорожцу одну из хрустящих бумажек Бориса. — Как можно? Что ж я, не понимаю…
— Понимаешь, Спиридон, понимаешь, — Григорий Степаныч ласково похлопал контрабандиста по плечу, — иначе большие неприятности от контрразведки можешь поиметь…
В это самое время возле них появился напарник Спиридона с двумя стаканчиками в руках. Григорий Степаныч ловко прихватил стаканчик двумя пальцами огромной волосатой руки, Спиридон принял второй, они чокнулись и выпили, не расплескав ни капли, несмотря на то что фелюга ощутимо раскачивалась на волнах.
— Будь здоров, Спиридон! — рявкнул старый запорожец. — Ну, пошел я. Обратно из Батума пойдешь — увидимся! Белые тут, красные или зеленые — хоть полосатые, а мы с тобой, Спиридон, — всегда тут, в море! — с такими словами он перебрался на свой катер.
Фелюга снова качнулась, будто с неё скинули половину груза. Греки распустили подтянутый к рейку парус, и суденышко рванулась вперед, как почувствовавший шпоры конь.
Вечером Спиридон открыл тайник и выпустил своего пассажира Глядя на измученного Бориса с раздутой щекой, капитан поцокал языком, отвязал от пояса фляжку и налил ему такой же стаканчик, как те, что пили они с Григорием Степанычем.
— Ну, господин хороший, ты теперь тоже моряк. Пей, это наша водка, греческая. Да сразу не глотай, во рту подержать надо.
Борис с сомнением взял в рот коричневую жидкость, рану обожгло огнем, а когда он от неожиданности проглотил, глаза вылезли на лоб: ему показалось что он выпил стакан расплавленного свинца, да ещё к тому же в желудке разорвалась граната~”лимонка”. Спиридон смотрел на него, усмехаясь:
— Что, крепка водка? Какова наша жизнь, такова и водка. Привыкай: жизнь сейчас у всех крепко настояна.
Грек развеселился и протянул ему полкалача, несколько помидоров и сосуд с вином. После еды Борису стало лучше, только безумно хотелось курить. Спиридон отсыпал ему табаку и дал кусок газеты — “Крымский курьер”, выходит в Симферополе. В газете было напечатано стихотворение местною рифмоплета, воспевающее Деникина Борису достались такие строчки:
Деникин пришел, как мессия, Над миром парит, как орел Его дожидалась Россия, И вот наконец он обрел…
Что обрел Деникин, осталось неизвестным. Борис пожал плечами и свернул папироску. Лежа на тюках под небом, усыпанным крупными яркими звездами, Борис предался невеселым размышлениям. Его настораживало то, что слишком легко удался побег. Ведь Горецкий говорил, что они ещё обсудят многие вещи, что Борис должен отдохнуть, выспаться. И тут очень кстати приходит Карнович, Борису помогают бежать. Фелюга стоит наготове. Да, но контрабандисты-то настоящие… Ну так и что же, они небось давно у Горецкого прикормлены, не зря Ахметку знают. А может быть, это ловкий ход? Выпустить его в Батум без документов и считай что без денег — почти все он отдал грекам, — а потом наблюдать за ним и смотреть, куда побежит? К англичанам ли, к туркам, либо вообще в советскую миссию? Только за каким чертом Борису делать у них у всех, ему в Крым надо…
В одном Горецкий прав: корни вчерашнего преступления несомненно в Батуме. Об этом говорит карточка, что Борис нашел в номере. Абсолютно точно, что потерял её убитый, этот Георгий Махарадзе… Потому что под кроватью лежал слой пыли толщиной в палец, а карточка была абсолютно чистой, то есть попала туда недавно. Ладно, будем искать кофейню Сандаракиса, а там спрашивать Исмаил-бея, это — единственная зацепка.
Звезды опускались все ниже и ниже, было такое чувство, что скоро небо сольется с морем, и Борис поплывет в этой субстанции, разгоняя руками звезды, как светящихся медуз…
Глава третья
Опять во сне встали перед ним дни его скитаний по охваченной пламенем гражданской войны России.
Товарным поездом добрался Борис до станции Зерново. Дальше — Украина, дальше — Петлюра. Тут — красные, голод, а там — Варя. Он уверил себя, что она там, на юге…
Борис побродил вдоль путей, наткнулся на подозрительного красноармейца и, от греха подальше, пошел на рынок Там он потолкался среди продающих и покупающих, послушал разговоры… Около него остановился кривоносый бородатый мужик.
— Не надобно ли чего панычу? — спросил мужик вполголоса.
— Нет.. — Борис нерешительно огляделся. — Мне ничего не надо покупать… а мне бы…
— Панычу треба до Украины? — мужик перешел совсем на шепот. — Мы это могем… Мы сами с Украины будем…
Борис подошел к мужику вплотную и прошептал:
— Добрый человек, проведешь на Украину? Знаешь, как посты обойти?
— Знамо дело, — мужик радостно осклабился, — каждую ночь, почитай, ходим. Сто рубликов извольте, паныч, — и все будет в лучшем виде.
— Как же — я тебе деньги дам, а ты и сбежишь?
— Не извольте сомневаться, паныч — вечером с местечка в хлеба тикайте, подле дороги ждите, как меня завидите — выходьте. Туточки дадите мне пятьдесят рубликов, а как до места вас доведу — ещё пятьдесят пожалуйте.
Борис прошатался по местечку до сумерек, стараясь не попадаться на глаза красным, а в сумерках спрятался возле дороги в высокой пшенице.
Когда стемнело, послышался скрип колес, и на дороге показалась телега. Борис опасливо выбрался на дорогу, всмотрелся — возле телеги шел тот самый бородатый мужик, а на телеге сидело ещё несколько.
— Здоров, паныч? — вполголоса окликнул Бориса знакомец. — Извольте гроши.
Борис протянул мужику деньги и пошел рядом с телегой Шли молча несколько минут, потом с телеги донесся скрипучий голос:
— Зря ты, Матвей, паныча взял. Из-за него и нас красные постреляют.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул Саенко.
"Высокоблагородие” он выговаривал скороговоркой, и получалось у него “сковородне”. Горецкий кивком головы пригласил Бориса пройти в комнату. Комнатка тоже была маленькая, но очень чистая, и пахло в ней свежестью и душистыми травами.
— Однако, Аркадий Петрович, неужели вы помните мое имя? Как, кстати, прикажете вас называть? По прежнему званию вас следовало титуловать “ваше высокородие”, как статского советника, теперь вы стали ниже чином, когда в военную службу перешли — “высокоблагородием” величать?
— Ах, голубчик, оставьте, я и раньше-то этих величаний не любил. Что чин теперь ниже, так ничего удивительного — в Добровольческой армии полковники рядовыми служат. А зовите меня Аркадием Петровичем — проще и не подлежит уценке. Вот Саенко — человек традиций, зовет меня “сковородием” и ни на какие новации не поддается. Правда, Саенко?
Саенко вошел следом за хозяйкой, неся в руках миску с дымящейся картошкой. Марфа Ипатьевна собрала на стол, ступая неслышно, но уверенно. Чувствовалось, что не будь здесь Бориса, она села бы за стол на свое хозяйское место, как случалось не раз. Но сегодня она только внимательно окинула глазами стол, проверяя, не забыла ли чего, и вышла, повинуясь невысказанному желанию подполковника.
— А насчет того, что имя ваше помню, — продолжал Горецкий, — так это у меня профессиональное. Хороший преподаватель каждого своего ученика должен помнить, иначе грош ему цена. Если в ученике личность видишь — как же можно его забыть? Вы ешьте, ешьте, тюрьма наша гостеприимством известна.
Борис вспомнил, что голоден, и набросился на еду. Однако, немного утолив голод, он не удержался от вопроса:
— Отчего… отчего вы помогли мне, Аркадий Петрович?
Горецкий вздел на нос пенсне, сразу став как будто домашнее и знакомей, и проговорил с некоторой долей смущения:
— Как же мне не помочь одному из прежних своих учеников?
Затем, снова сбросив пенсне и став из профессора подполковником, продолжил:
— Ситуация у нас непростая. Мы в Крыму только второй месяц, здесь действует множество подпольных групп и организаций самого разного толка — кто-то не вполне враждебен Добровольческому движению, но есть и крайне опасные. Здесь же, в Крыму, действует агентура многих иностранных держав. Антон Иванович — я имею в виду Деникина — наиболее близок с англичанами, они весьма помогают нам деньгами и оружием. Турецко-германские агенты, напротив, ведут здесь опасную и враждебную нам игру. От нас рукой подать до Батума, и хоть оттуда турки ушли в январе, там, разумеется, их агентура чувствует себя как дома. Генерал Кук-Коллис, английский генерал-губернатор Батума и прилегающих к нему областей, давно пытается покончить с турецким влиянием в Аджарии, и мы всемерно стараемся ему помочь Но турки не теряют надежду опять занять Батумскую область, ведь ровно год назад, в августе восемнадцатого, она была отдана Турции приказом султана “на вечные времена” И вот, из Батума прибыл связной английской секретной службы со списком турецких агентов в Крыму и, по иронии судьбы, его-то как раз и находят убитым в вашем номере. Понятно, что контрразведка не может остаться в стороне Произведенный на месте убийства обыск не дал результатов: список агентуры пропал.
Борис порывисто поднялся. Кровь прилила к его лицу.
— Аркадий Петрович, Богом клянусь, не убивал я этого человека, и про список ничего не знаю!
— Не волнуйтесь, голубчик! — Горецкий успокоительно похлопал Бориса по руке.
Он снова стал профессором, пенсне посверкивало у него на носу.
— Я вам верю. Я научился в людях разбираться, поэтому и попал на теперешнюю свою службу. Но внешние обстоятельства дела говорят, к сожалению, не в вашу пользу. Как случилось, что убитый господин оказался в одной с вами комнате?
Борис смущенно развел руки и ответил:
— Я и сам порядком удивлен… Несколько дней только прибыл в Феодосию из Ялты, никого здесь не знаю…
— А позвольте спросить, с какой целью путешествуете? — Горецкий задал этот вопрос тоном скучающего попутчика, но Борис видел, с каким интересом смотрели его глаза сквозь пенсне.
"Не верит, — пронеслось у него в голове, — считает подозрительным”.
— Я не путешествую, я сестру ищу, — сухо ответил Борис. — Видите ли, так получилось, что летом семнадцатого Варя, сестра моя младшая, гостила у тетки в имении Горенки, Орловской губернии Она болела зимой сильно, вот тетка и увезла её лето на воздухе пожить. А осенью — сами знаете, что случилось, от них никаких вестей, я сам застрял в Петрограде — мать слегла, никак её не мог оставить. Прошлым летом мать похоронил и решил сестру искать, у нас с ней больше никого нету Как добирался — страшно вспомнить. По дороге тифом болел, еле выжил. Под Орлом чуть красные не мобилизовали. Приезжаю в Горенки — а там ни Вари, ни тетки Аглаи, ни самого дома уж нету. Егерь знакомый рассказал, что усадьбу летом восемнадцатого сожгли, но тетка с Варей ещё раньше на юг решили подаваться Решил и я — на юг. По дороге махновцы три раза поезд грабили, в степи спасался. Так ползком и фронт перешел. В Николаеве встретил жучка одного — клянется, что видел Варвару. Якобы тетка, Аглая Тихоновна, от сыпняка померла, а Варю взяло к себе семейство одно, Романовские… Вроде бы они в Ялту собирались. Обыскал я все гостиницы в Ялте — безрезультатно… Теперь вот сюда приехал… Ох, простите, отвлекся я. Так вот, остановился я третьего дня в этой, с позволения сказать, гостинице, а вчера привязался ко мне этот господин. Представился Георгием Махарадзе, но по его речи я сомневаюсь, что он грузин. И стал он меня всячески уговаривать сесть с ним в карты… Я вообще не играю, а в нынешнее время совершенно уже не до карт, но отвязаться от него не было никакой возможности. Пришлось играть… После лакей гостиничный — тот самый Просвирин, что позже привел штабс-капитана с его разбойниками, принес нам вина. Махарадзе заказал. И выпили-то совсем немного, а только я больше ровным счетом ничего не помню…
— Так-так, — Аркадий Петрович сочувственно покачал головой, — трудненько вам будет убедить непредвзятых людей в истинности такой истории… Единственно, что могло бы спасти вас и оправдать в глазах властей — это поимка настоящего убийцы. Однако, боюсь, что не так это будет просто. Честно скажу, что нет у нас в этом деле никакой зацепки.
Саенко постучал деликатно и внес большой кипящий самовар. Аркадий Петрович налил себе и Борису крепкого чая.
— Чрезвычайно удачно было бы, — продолжал он, накалывая сахар маленькими кусочками, — если бы самому вам удалось содействовать в поимке виновника; но для этого вы должны быть на свободе, с развязанными руками. Как этого добиться — ума не приложу. Хотя у меня и есть некоторое влияние в контрразведке, однако же не так оно велико, чтобы под одно мое слово отпустили человека, против которого свидетельствуют такие весомые улики.
Борис открыл было рот, чтобы спросить, какой же все-таки пост занимает подполковник Горецкий в контрразведке, но передумал. Он чувствовал в словах Горецкого какую-то подоплеку и двойственность. Несомненно же, что ещё там, в контрразведке, подполковник Горецкий, увидев Бориса, уже принял решение ему помочь таким нетрадиционным способом, то есть он дал ему незаметно денег для побега. Для чего же теперь он затеял весь этот разговор? К чему он, собственно, клонит?
Аркадий Петрович задумался на некоторое время. Опять Борис поразился перемене, происшедшей с его лицом: черты потеряли мягкость и приобрели чеканность профилей на старых римских монетах.
— Позвольте полюбопытствовать, — неожиданно спросил Борис, — а почему вы в такой, простите, дыре живете? Ведь вам, Аркадий Петрович, по должности-то вполне приличная квартира полагается, в центре города.
— А мне, голубчик Борис Андреевич, здесь удобнее, чтобы не на виду. Мало ли какой гость зайдет…
Голос был профессорский, а вид — совсем другой, и от этого обычные слова приобретали иной смысл.
— Итак, слушайте и не перебивайте. Здесь, в Феодосии, несчетное число контрабандистов, которые за плату отвезут человека хоть к черту в пекло, а уж в Батум — и говорить нечего: там сейчас для них просто рай. Я дам вам ещё денег, — только теперь уже не “колоколов”, контрабандисты их не возьмут, им теперь турецкие лиры подавай. И с документами что-нибудь придумаем.
Аркадий Петрович вытащил из портмоне несколько хрустящих купюр и протянул их Борису. От такого оборота дела Борис несколько растерялся и спросил:
— Но почему — в Батум? Что мне там делать?
— Первое дело, дорогой мой — там вы будете свободны.
— Но зачем мне свобода в Батуме? Мне нужна свобода передвижения здесь, в Крыму, мне нужно найти хоть какой-то след Вари… или получить твердую уверенность, что искать более незачем, — закончил Борис дрогнувшим голосом.
— От вас зависит, — прервал его Горецкий, — как вы воспользуетесь своей свободой. Судя по тому, что вы мне рассказали, человек вы неглупый, решительный, а главное — везучий В скольких переделках бывали, а сумели вырваться и от красных, и от бандитов… Зачем в Батум, говорите? Да ведь агент-то из Батума прибыл. В Батуме и кроются корни сегодняшнего преступления. Но об этом, дорогой мой, мы ещё потолкуем. Есть у меня кое-какие предположения, после я их вам изложу, когда вы выспитесь и отдохнете. А пока вы в Батуме будете, я уж тут постараюсь справки навести про сестрицу вашу, Варвару Андреевну…
Борис взглянул на Горецкого с благодарностью и уже открыл было рот, чтобы расказать о карточке, что нашел он под кроватью в номере гостиницы “Париж”, но усталость брала свое, он с трудом удерживал глаза свои открытыми, неудержимо клонило его в сон. Он хотел извиниться перед Горецким и устроиться где-нибудь на сеновале или хоть на кухонной лавке, как вдруг злобно залился кобель во дворе, стукнула калитка, раздался топот шагов по двору и бряцанье винтовок. Борис успел только мигнуть, окончательно просыпаясь, а Горецкий уже вскочил, прикрутив лампу на столе, и в руке его сам собой оказался наган. В дверь забарабанили прикладами:
— Открывай!
— Кто такие? Это подполковника Горецкого квартира! — отлаивался в сенях Саенко.
— Открывай немедленно! — раздался знакомый голос штабс-капитана Карновича. — Беглого ищем, из контрразведки!
— Черт знает что! — воскликнул Горецкий. — Карнович, вы что, с ума сошли? Не волнуйтесь, я все улажу, — шепотом обратился он к Борису.
— Ну уж нет! — мгновенно озверел тот. — Хватит уже, посидел у вас в контрразведке. Не знаю, что вы за игру ведете, но я сам во всем разберусь.
Дверь, между тем, трещала под ударами прикладов. Горецкий сделал шаг в сени, Борис же в это время ловко проскочил вперед, вырвав у него из руки наган, на что Горецкий уже не обратил внимания, услышав голос Карновича. В сенях Борис заметался, заскочил в другую комнату, где простоволосая хозяйка в одной рубашке схватила его за руку и подвела к окошку, что выходило в огород. Бесшумно растворив окно, она перекрестила Бориса и отошла. Борис спрыгнул в цветы, пробежался по грядкам с помидорами и затаился. Входную дверь отворили, на пороге возник сам Горецкий с фонарем.
Освещенная фигура его выглядела грозно.
— Как сметь… ко мне? — спрашивал он сдавленным от сдерживаемой ярости голодом.
— Ваше высокоблагородие, поступило донесение… видели его в этих краях… прикажите обыскать слободку… — бормотал Карнович.
— Да вы что себе позволяете? Завтра же на фронт! — голос Горецкого набирал силу.
Борис почувствовал, как кто-то дернул его за штанину. Ахметка поблескивал в темноте узкими глазенками и манил за собой. Они проползли в самый темный угол двора, там у забора были сложены какие-то кули, прикрытые рогожей. Ахметка вскарабкался на кули, а Борис легко подтянулся и перемахнул забор. Мальчишка приземлился рядом бесшумно. Они осторожно выглянули из-за угла. У калитки стоял солдат, остальные находились внутри дома и на дворе. Борис вытащил наган, но Ахметка потянул его за рукав в сторону.
"Вот так-то, господин Карнович, — думал Борис, прибавляя шагу, — больше мы с вами не встретимся, а если встретимся, один из нас этот свет вскоре покинет. Очень я не люблю, когда по почкам бьют”. Он сам удивился своим мыслям. Никогда раньше не был он агрессивным. Просто надоело ему бегать, как зайцу, по всей России и прятаться от всех. “Но сейчас-то я тоже бегу, — возразил сам себе Борис. — Но это в последний раз. Черт его знает, Горецкого этого, что он за игру затеял”. И хоть помнил его Борис по довоенной жизни в Петербурге как человека несомненно порядочного, но столько всего случилось за эти годы, люди меняются и от меньшего. Устроил Борису побег, привел к себе, чтобы вызвать доверие… Борис сдуру наболтал ему про сестру… А если Горецкий не поверил ему и считает, что он причастен к преступлению? Упорно посылал в Батум… Что ж, в Батум, так в Батум, там на месте определимся. А здесь все равно нельзя оставаться, земля под ногами горит.
Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновав город. Дорога шла вниз. Последние домики слободы остались позади. В глухой предрассветной темноте не было видно ни зги, и если бы не Ахметка, чудом находивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближе и ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запах свободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительного спуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря стало светлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы, раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенные голоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.
Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ноги и с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомом Борису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.
— Ахметка, ты, что ли? — крикнули из темноты по-русски.
По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослый плечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутано концами башлыка, в руке темнел маузер. Мальчик замычал что-то свое, и удивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволял скудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес с сильным певучим акцентом:
— Деньги давай. Не “колокола” — лиры. Батум плывем. Сейчас плывем. Пока темно.
Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящих бумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борис прибавил ещё несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнув Борису рукой, — мол, давай за мной!
Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую голову татарчонка, пробормотал:
— Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! — И пошел к сходням.
Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя как ловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе, но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис, скрепя сердце, шагнул на шаткую доску.
Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенное палубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатая каютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стояли знакомый контрабандист и ещё двое: один — совершенно разбойничьего вида субъект, а другой — юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажную мраморную статую греческого бога Пана. Первый — главный на корабле — скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи у берега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус, подвешенный к рейку. “Капитан” встал у рулевого весла, и фелюга, неровно подпрыгивая на волнах, отошла от берега.
Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы, позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускался туман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти в открытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русские слова, сказал:
— Га-асподин хароший, ты в каюта ступай. Григорий Степаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч хароший человек, свой человек, только не надо ему тебя видеть.
— Кто такой Григорий Степаныч? — удивленно спросил Борис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.
— Таможня, — коротко ответил контрабандист, потом добавил:
— Красные были — Григорий Степаныч плавал, белые были — Григорий Степаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.
— А, как же он нас увидит, когда туман? — поинтересовался Борис.
— Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он, Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч уже идет.
Борис не видел и не слышал никаких признаков — только плеск волн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался в тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол на маленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис с трудом, но устроился, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетеную циновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих, прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерное тарахтенье мотора.
Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которую мог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюга дрогнула от толчка.
— Здоров, Спиридон! — раздался басовитый окрик.
— Бог в помощь, Григорий Степаныч! — ответил контрабандист. — Сами-то здоровы ли?
Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, как раньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась — пресловутый Григорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя — уж очень много его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, с загорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного из запорожцев с известной картины Репина.
— Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?
— Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! — Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.
Узел тут же исчез в одном из бездонных карманов засаленных шаровар.
— Люблю греков! — довольно пробасил Григории Степаныч. — Понимающие вы люди! Знаете, чем старику угодить! Людишек-то не везешь?
— Как можно, Григорий Степаныч! — Спиридон ударил себя кулаком правой руки в грудь, в то же время засовывая левой рукой в карман запорожцу одну из хрустящих бумажек Бориса. — Как можно? Что ж я, не понимаю…
— Понимаешь, Спиридон, понимаешь, — Григорий Степаныч ласково похлопал контрабандиста по плечу, — иначе большие неприятности от контрразведки можешь поиметь…
В это самое время возле них появился напарник Спиридона с двумя стаканчиками в руках. Григорий Степаныч ловко прихватил стаканчик двумя пальцами огромной волосатой руки, Спиридон принял второй, они чокнулись и выпили, не расплескав ни капли, несмотря на то что фелюга ощутимо раскачивалась на волнах.
— Будь здоров, Спиридон! — рявкнул старый запорожец. — Ну, пошел я. Обратно из Батума пойдешь — увидимся! Белые тут, красные или зеленые — хоть полосатые, а мы с тобой, Спиридон, — всегда тут, в море! — с такими словами он перебрался на свой катер.
Фелюга снова качнулась, будто с неё скинули половину груза. Греки распустили подтянутый к рейку парус, и суденышко рванулась вперед, как почувствовавший шпоры конь.
* * *
Весь день Борис промаялся в душной тесной каюте, и только вечером, когда стемнело, капитан разрешил ему выйти на волю. А днем Борис лежал, раздевшись, истекая потом, и проклинал все на свете. Рана под повязкой не болела, и он помянул добрым словом Марфу Ипатьевну и её целебную мазь. Но совершенно неожиданно воспалилась десна, то есть ранка, что осталась на месте выбитого Карновичем зуба. Щеку дергало и даже, насколько мог определить Борис на ощупь, разнесло. Голова горела, и непонятно было, от внутреннего или от внешнего жара. Сквозь щели в досках Борис мог видеть, что творится на фелюге. Спиридон и его подручный по очереди сменялись у руля. Мальчишка по случаю жары разделся догола, повязал чресла какой-то тряпкой, сверкал на солнце безупречного сложения бронзовым телом и от этого ещё больше походил на греческого бога.Вечером Спиридон открыл тайник и выпустил своего пассажира Глядя на измученного Бориса с раздутой щекой, капитан поцокал языком, отвязал от пояса фляжку и налил ему такой же стаканчик, как те, что пили они с Григорием Степанычем.
— Ну, господин хороший, ты теперь тоже моряк. Пей, это наша водка, греческая. Да сразу не глотай, во рту подержать надо.
Борис с сомнением взял в рот коричневую жидкость, рану обожгло огнем, а когда он от неожиданности проглотил, глаза вылезли на лоб: ему показалось что он выпил стакан расплавленного свинца, да ещё к тому же в желудке разорвалась граната~”лимонка”. Спиридон смотрел на него, усмехаясь:
— Что, крепка водка? Какова наша жизнь, такова и водка. Привыкай: жизнь сейчас у всех крепко настояна.
Грек развеселился и протянул ему полкалача, несколько помидоров и сосуд с вином. После еды Борису стало лучше, только безумно хотелось курить. Спиридон отсыпал ему табаку и дал кусок газеты — “Крымский курьер”, выходит в Симферополе. В газете было напечатано стихотворение местною рифмоплета, воспевающее Деникина Борису достались такие строчки:
Деникин пришел, как мессия, Над миром парит, как орел Его дожидалась Россия, И вот наконец он обрел…
Что обрел Деникин, осталось неизвестным. Борис пожал плечами и свернул папироску. Лежа на тюках под небом, усыпанным крупными яркими звездами, Борис предался невеселым размышлениям. Его настораживало то, что слишком легко удался побег. Ведь Горецкий говорил, что они ещё обсудят многие вещи, что Борис должен отдохнуть, выспаться. И тут очень кстати приходит Карнович, Борису помогают бежать. Фелюга стоит наготове. Да, но контрабандисты-то настоящие… Ну так и что же, они небось давно у Горецкого прикормлены, не зря Ахметку знают. А может быть, это ловкий ход? Выпустить его в Батум без документов и считай что без денег — почти все он отдал грекам, — а потом наблюдать за ним и смотреть, куда побежит? К англичанам ли, к туркам, либо вообще в советскую миссию? Только за каким чертом Борису делать у них у всех, ему в Крым надо…
В одном Горецкий прав: корни вчерашнего преступления несомненно в Батуме. Об этом говорит карточка, что Борис нашел в номере. Абсолютно точно, что потерял её убитый, этот Георгий Махарадзе… Потому что под кроватью лежал слой пыли толщиной в палец, а карточка была абсолютно чистой, то есть попала туда недавно. Ладно, будем искать кофейню Сандаракиса, а там спрашивать Исмаил-бея, это — единственная зацепка.
Звезды опускались все ниже и ниже, было такое чувство, что скоро небо сольется с морем, и Борис поплывет в этой субстанции, разгоняя руками звезды, как светящихся медуз…
Глава третья
Я трезво шел по трезвым рельсам,
Глядел кругом, и все окрест
Смотрело полным погорельцем
Б. Пастернак. “Высокая болезнь”
Опять во сне встали перед ним дни его скитаний по охваченной пламенем гражданской войны России.
Товарным поездом добрался Борис до станции Зерново. Дальше — Украина, дальше — Петлюра. Тут — красные, голод, а там — Варя. Он уверил себя, что она там, на юге…
Борис побродил вдоль путей, наткнулся на подозрительного красноармейца и, от греха подальше, пошел на рынок Там он потолкался среди продающих и покупающих, послушал разговоры… Около него остановился кривоносый бородатый мужик.
— Не надобно ли чего панычу? — спросил мужик вполголоса.
— Нет.. — Борис нерешительно огляделся. — Мне ничего не надо покупать… а мне бы…
— Панычу треба до Украины? — мужик перешел совсем на шепот. — Мы это могем… Мы сами с Украины будем…
Борис подошел к мужику вплотную и прошептал:
— Добрый человек, проведешь на Украину? Знаешь, как посты обойти?
— Знамо дело, — мужик радостно осклабился, — каждую ночь, почитай, ходим. Сто рубликов извольте, паныч, — и все будет в лучшем виде.
— Как же — я тебе деньги дам, а ты и сбежишь?
— Не извольте сомневаться, паныч — вечером с местечка в хлеба тикайте, подле дороги ждите, как меня завидите — выходьте. Туточки дадите мне пятьдесят рубликов, а как до места вас доведу — ещё пятьдесят пожалуйте.
Борис прошатался по местечку до сумерек, стараясь не попадаться на глаза красным, а в сумерках спрятался возле дороги в высокой пшенице.
Когда стемнело, послышался скрип колес, и на дороге показалась телега. Борис опасливо выбрался на дорогу, всмотрелся — возле телеги шел тот самый бородатый мужик, а на телеге сидело ещё несколько.
— Здоров, паныч? — вполголоса окликнул Бориса знакомец. — Извольте гроши.
Борис протянул мужику деньги и пошел рядом с телегой Шли молча несколько минут, потом с телеги донесся скрипучий голос:
— Зря ты, Матвей, паныча взял. Из-за него и нас красные постреляют.