Александрова Татьяна. Кузька в лесу

   «И кто так прекрасно разрисовал осенние листья? – думал Кузька. – Летят и летят… А может, который из них видел маленькую деревеньку над небольшой речкой?»
   Тут большущий кленовый лист опустился прямо в руки к деду Диадоху. Дед повертел его, ничего не понял. Зато Кузька сразу разглядел на листе свою деревеньку. Каждая избушка не крупнее божьей коровки, дерево ниже травинки, речка тоньше былинки.
   – Глядите-поглядите! – кричал домовёнок. – Даже трубы на крышах нарисованы.
   Дым бежит в гости к тучам и облакам. Цела моя деревенька!
   Пока разглядывали лист, ахали, радовались, в лесу стало темно, показалась луна – медвежье солнышко. Вдруг листья полетели, будто их метлой метут.
   Словно летит кто-то, метлою машет, гудит: «Унесу-у-у!» Звери в испуге разбежались. Осенний праздник кончился.
   – Теперь знаем, куда идти, – сказал домовёнок. – Выспимся, и проводите меня из лесу.
   – И верно, – зевнул старый леший. – Утро вечера мудренее, трава соломы зеленее.
   Никогда не видел Кузька, чтобы лешие спать ложились. В лесу ночью ещё больше жизни, чем днём: звери рыскают, совы кружатся, ночные цветы цветут, светляки и гнилушки светят, много у леших забот. А сейчас домовёнок из своего короба слышал, как не спеша укладываются лешие, старый да малый, как желают ему и друг другу приятных снов.
   – Нам с вами зима, – зевнул дед Диадох, – одна ночь. Закроешь глаза, наглядишься снов, откроешь – и весна!
   Бедный домовёнок спросонья не понял, что значат эти слова.

ПОГАНКИ НА ПОЛЯНКЕ

   Маленький домовёнок сидел на пне у лешачьей берлоги и во всё горло распевал грустную старинную песню:

 
Соловей, как тебе не стошнилося
Во сыром бору петь, на ветке сидючи
Да на темный лес глядючи?
 

   Правда, лес уже был куда светлей. Грустно было глядеть на этот растрёпанный ветрами, лысый и голый лес. Но грустно и уходить отсюда, расставаться с друзьями. Лешие, оказывается, вовсе не злые, сердятся, только когда лес обижают. Разве деревья и кусты сами убегут от обидчика? Зверям со своего места куда деться? И птицы не улетят, возле гнёзд останутся.
   Леший в бору что хозяин в дому. Говорят, он нарочно водит прохожих, чтобы заблудились. Да ведь хороший хозяин любит, чтобы гости погостили у него подольше.
   А ещё грустнее, что лешие спят и спят, даже песня их не разбудила. Терпение у Кузьки кончилось. Влез в берлогу, принялся будить Лешика. Кричал ему прямо в ухо, дёргал за хвост. Лешик спал. Тогда Кузька начал его щекотать.
   Лешик захихикал, открыл глаза:
   – Что? Уже весна?
   «Вот оно что! – подумал Кузька. – Лешие спят всю зиму. Как медведи, барсуки, ежи, как цветы и травы».
   – Проснётесь весной, – плакал Кузька, – а я уж пропал с голоду да с холоду.
   – Мы-то смотрим на тебя, вот соня. Каждую ночь спать ложится! Ну, думаем, уж на зиму заляжет так заляжет, – испуганно бормотал Лешик.
   Оба принялись будить деда. Будили, будили, тот и не пошевелился, пень пнём.
   Вышли наружу, стали разглядывать листок, на котором Кузькина деревня нарисована. Лешик потягивался, зевал, тёр глаза. Никак не вспомнит, откуда ветер принёс этот листок, в какую сторону им с Кузькой идти. Кузька тоже не запомнил, на деда понадеялся. А старый леший слишком крепко спит, до весны не проснётся.
   Вам, лешим, хорошо. – горевал домовёнок. – Вы живёте беспечно, а нам, домовым, без печки не прожить.
   – Не плачь! – сообразил Лешик. – Есть в лесу печка. И не одна, а целых две.
   Во тьме и гнилушка светит! У Бабы Яги в нашем лесу два дома. Один похуже да поближе, другой получше да подальше. Не может она сразу в двух домах жить.
   Наверно, зимует там, где получше. А ты в другом перезимуешь, пока хозяйки нет. Сундучок у нас оставь. Яга, как сорока, всё тащит, что блестит.
   В чужом доме зимовать страшно, но интересно. Боялся Кузька леших, а они вон какие. Может, и Яга не хуже. Вдруг у неё и домовые есть? И Кузька побежал следом за Лешиком. Глубокий овраг, упадёшь, все косточки пересчитаешь Один склон лесом порос, на другом – кусты и камни. Внизу – мутная речка. Через овраг кривое дерево перекинуто.
   Не хотелось Кузьке ступать на этот мостик. Дерево дрожит, ноги дрожат.
   Сидеть бы посиживать дома, есть кашу с молоком или похлебочку. Оступился Кузька. Летит в реку лапоть с одной ноги, а другой застрял в ветвях кривого дерева, держит своего хозяина. Кузька вцепился в дерево обеими руками, повис над мутной речкой.
   – А, вот ты где! Какие качели придумал! И я с тобой! Ух, здорово! – Лешик примостился рядом и давай раскачиваться так, что у Кузьки дух захватило от ужаса. – Ладно. Хорошенького понемножку. Бежим скорее!
   – Я не могу бежать! – пискнул Кузька. Лапоть плыл, распустив завязки, как хвост, притормаживая у камней.
   – Не можешь без лаптя? Тогда скачи на одной ножке!
   Кузька ухватился за лапу друга, не успел оглянуться, как допрыгал до того берега. Лешик побежал спасать лапоть. И вот Кузька – один лапоть сухой, другой мокрый – бежит вверх по каменистому склону.
   Совсем темно было бы в здешнем бору, кабы не белые поганки.
   – Когда Яга в ступе летит домой, – шепнул Лешик, – то несётся над этими поганками, чтоб мимо избы не пролететь.
   На поляне, куда выскочили друзья, белым-бело от поганок.
   – Ни одной поганки не сбито! – обрадовался Лешик. – Значит, бабушки Яги нету дома.