Алексеев Олег Алексеевич. Горячие гильзы

   «Ранили», — понял я в ужасе.
   Не дожидаясь, когда каратели уедут, я забежал за дом, скатился под берег, припустил к лесу. Там был Яков, но спешил я не к нему. В лесу паслись последние две лошади, которые остались в деревне. Пасли их по очереди, на ночь запирали в выгородке. Звали лошадей Буланый и Резвая.
   Кони щипали траву на маленькой полянке, рядом ходил с палкой на плече Саша Тимофеев.
   — Каратели скот увели, к партизанам надо!
   — Я мигом, я сейчас… — Саша отдал мне палку, снял с Резвой путы, быстро и ловко накинул уздечку. Саша был лишь на полгода старше меня, но любил коней и знал, как с ними обращаться.
   — Подсади, — попросил Саша, ухватив Резвую за холку.
   Я помог.
   — Партизаны в Сорокинском бору, торопись!
   — Не в Сорокинском, а в Рожневском. Стереги Буланого!
   Саша умчался по просеке. Буланый, не очень ещё старый мерин, мирно щипал траву. Я взял палку, присел под елью на тёплую иглицу.
   Сквозь дрёму уже в сумерках я услышал отрывистый конский топот. Из темноты вылетел Саша, спрыгнул с Резвой, весело подошёл ко мне.
   — Запомни: ты ничего не видел, ничего не знаешь! Приказано!
   Поставив лошадей в выгородку, мы припустили к деревне. Мать стояла возле хлева, смотрела на дорогу.
   — Увели Желанную?
   — Увели, сын… Всех коровушек увели!
   …На тёмной заре я услышал негромкое мычание. Ничего не понимая — снится, может? — привстал с постели, приоткрыл глаза. В окне что-то большое, мохнатое.
   — Желанная пришла! — закричал, разбудив мать и Серёгу.
   Всей семьёй выбежали на двор, принялись обнимать корову. Потом мать отвела её в хлев, задала сена, подоила. Вздохнув, Желанная легла на солому. Мы с Серёгой присели рядом. Братишка нежно, будто кота Василия, погладил корову, прижался к её тёплому боку.
   Когда сели пить молоко, прибежала Матрёна Огурцова:
   — Митя мой объявился. Только говорить было некогда. Из боя и опять, видно, в бой… Побили наши грабителей. Семерых сами потеряли. Парни-то свои, здешние. У одного рука гранатой оторвана.
   Потом прибежали оба Саши, позвали меня искать Якова.
   — Люди уже видели его, да в руки не дался, — на бегу сообщил мне Саша Андреев.
   Козла нашли на старой, заросшей кипреем гари. Он спокойно смотрел на нас, мне даже показалось, что Яков улыбается. Когда подошли ближе, стало видно багряное кровавое пятно на шее козла. Саша Тимофеев снял с себя ремень, накинул Якову на рога…
   Вечером я вновь увидел отважное животное, на шее Якова белел бинт.

ОЛЕГ ИЗ ПЕРВОГО ПОЛКА

   Как-то утром я пошёл за ягодами. В лесу земляника ещё не поспела, пришлось вернуться на опушку. Вдруг я почувствовал, что кто-то на меня смотрит…
   Рядом стоял мальчишка года на три-четыре старше меня. Он словно вырос из травы. Чуть выше меня ростом, тоненький, с белыми, как сметана, волосами. Глаза синие-синие, как у Серёги.
   — Заяц тут не пробегал? — спросил мальчишка серьёзно.
   — Нет, куропаток видел, во-он там сели…
   — Меня Олегом зовут, — как бы между прочим сообщил мальчуган.
   Я на всякий случай назвался тоже.
   — Тут никакие подводы не проезжали?
   — Какие-то проезжали по дальней дороге. Вроде бы каратели…
   Утром я видел и партизан, их было трое, промчались на конях берегом озера, но рассказывать об этом незнакомым, я понимал, не стоит.
   — Это хутор Горбово? — Олег показал рукой на крыши Усадина.
   — Нет, не Горбово… А куда тебе надо?
   — В Горбово, там у меня тётя живёт.
   — Иди по берегу, не заплутаешь…
   — Ну, пока, — улыбнулся мой новый знакомый и зашагал в сторону Усадина.
   Война искалечила всё вокруг, искалечила и озеро. Каратели глушили рыбу гранатами и шашками тола. Дно вблизи берега было сплошь изрыто воронками…
   Когда поспевает земляника, нерестится линь. Мы с матерью решили поставить сети. Стояло лето, а жили мы впроголодь. Хороший улов мог бы поправить дело. Можно было бы сварить уху, нажарить рыбы, часть её обменять на нужные продукты.
   Рыба, однако, не шла в сети, как мы с мамой ни старались. Я сказал матери, что отец любил окидывать камыши. Мать послушала меня, но сети снова оказались пустыми.
   — Поставьте вон там… — раздался негромкий голос.
   На берегу сидел Олег. Он был в сшитой из немецкой плащ-палатки рубашке, в штанах из той же материи, босой. День стоял хмурый, но мне показалось, что лицо мальчишки освещено солнцем.
   — Вон там ставьте, — повторил Олег. — Поближе к ракитовому кусту, у самого берега. Бухать не надо, поменьше шума.
   Стараясь не греметь глиняными грузилами, мать высыпала сеть. Поплавки на наших глазах стали вдруг тонуть.
   — Крупная попала! — Глаза матери так и сияли.
   Дрожащими руками выбирала она сеть. Будто латунные слитки, ложились на дно комяги тяжёлые чернопёрые лини. Я подбегал к берегу, считал пойманных линей, насчитал девятнадцать, и каждый линь был не меньше килограмма весом.
   — Чудо! — ликовала мать. — Всю деревню накормим!
   Я хотел дать несколько рыбин и мальчику, но его уже не было на берегу. Там, где он сидел, темнела примятая трава…
   Вечером мы с Серёгой играли около леса.
   — Гляди, партизаны! — схватил меня за рукав братишка.
   Опушкой двигался партизанский отряд. Партизанам, казалось, нет числа. Одеты под цвет леса, обвешаны оружием — собственным и трофейным. Ярко белели бинты. Было видно, что отряд только из боя…
   С особым волнением смотрел я на оружие. Партизаны несли автоматы и пулемёты всевозможных систем, карабины, винтовки и противотанковые ружья. У командиров — пистолеты, маузеры в жёлтых колодках…
   Я увидел нового знакомого. Он шёл рядом с одним из командиров. За плечом у Олега был кавалерийский карабин, пояс оттягивал тяжёлый подсумок. Карабин был самой большой моей мечтой в войну. Олегу дали новёхонький: лаковое ложе, серебристый затвор, ствол иссиня-чёрного воронения.
   Маленький партизан коротко улыбнулся, глянув на нас с Серёгой, но не остановился, не сказал ни слова.
   Я смотрел вслед партизанам, пока отряд не пропал в тумане. Стало нестерпимо обидно: почему я так медленно расту, почему всё ещё маленький? Будь я таким, как Олег, может, и взяли бы в отряд, выдали карабин и подсумок…
   О том, что увидел, я рассказал за ужином матери.
   — Видно, Олег — разведчик, — сказала мать раздумчиво. — Мальчишки — самые лучшие разведчики, так партизаны считают.
   — Почему? — вырвалось у меня.
   — Ну, например, стоят немцы в деревне, целая часть. Ползком не подберёшься: везде часовые, «секреты». Кто ни приди — глядят с подозрением. Не отпустят, пока часть сама не уйдёт из деревни. Допросят обязательно, а могут и расстрелять — для этого хватит подозрения. А мальчишки — для чужих-то — все на одно лицо. Шмыгнёт, как воробей, и всё, что надо, увидит.
   — Мам, а партизан много? Наверное, сто… — сказал Серёга.
   — Не сто, а тысяча, наверное… А вот в полку — не сто, а двести или триста. Рядом с нами целый полк воюет — Первый. И ваш Олег из этого полка.
   Не прошло и дня, как отряд вернулся. Люди звали партизан в дома, но те, как один, хотели спать на сене. Мне захотелось поскорее найти Олега. Выбежали к озеру и увидели: новый мой знакомый сидит на берегу, смотрит на диких уток, что плавают возле нашей комяги.
   — Давно в отряде? — спросил я, присев рядом с Олегом.
   — Нет, не так давно…
   — А меня могут взять? Если очень-очень попрошусь?
   — Не возьмут, — сказал Олег. — У тебя — мать, братишка.
   — Почему же тебя взяли?
   — У меня нет никого. Отца повесили — партизан. Мать кто-то выдал, увели в город, расстреляли. Когда мать уводили, я в лесу был… Потом нашёл партизан.
   Лицо Олега стало хмурым, казалось, он вот-вот заплачет. Мне тоже стало не по себе. Хотелось утешить товарища, но как — я не знал…
   — А в разведке… очень опасно? — спросил я, чтобы отвлечь Олега от его мыслей.
   — На войне везде опасно. И в любую минуту. Вышел я вчера…
   Олег осекся, боясь сказать лишнее. Я понял, что про военные дела партизан не спрашивают. Особенно про разведку.
   — Тут у нас раки водятся. Отец руками в норах ловил.
   — Люблю печёных раков, — оживился Олег. — Подержи карабин, только ничего не крути. Понял?
   Карабин показался мне ледяным, и был он не так уж лёгок. От ствола пахло пороховой гарью — пугающим духом войны. Я прижал оружие к себе, сидел, боясь шелохнуться…
   Олег удивительно быстро разделся, смело нырнул в тёмную воду. Раков он бросал в комягу, а когда набралось много, послал меня за ведром.
   Когда я примчался на берег, Олега нигде не было. Я собрал раков в ведро, подождал немного, но искать друга не стал. Нельзя: а вдруг его послали на задание?
   Серёга захотел спать с партизанами, позвал с собой и меня. Рядом с вооружёнными бойцами было не страшно, и мы мигом уснули.
   Я жалел, что не смог поговорить с Олегом по-настоящему. Часами сидел на берегу, ждал…
   Бой начался ранним утром. Стреляли совсем рядом, возле болотины.
   Пулемёты били ещё громче, чем в Горбове в ту огненную ночь… Нам выбило стёкла, пули так и стучали по стенам. Мать схватила Серёгу, я бросился следом. Сбежали под берег озера, мигом добрались до леса.
   Бой закончился, но люди — в лесу оказались стар и мал — долго не решались выйти из чащи. Наконец встала наша мать, позвала Матрёну и тётю Пашу Андрееву.
   Вернулись «разведчицы» сами не свои.
   — Партизаны убитых зарывают. Мальчик погиб, совсем маленький. — У матери перехватило горло, и она смолкла.
   — Говорят, метко стрелял, — сказала вдруг тётя Паша. — А и самого пуля нашла.
   — Кто погиб, какой мальчик? — бросился я к матери в испуге.
   — Олег из Первого полка, разведчик…
   Ко мне подошла тётя Паша, положила на плечо горячую руку.
   — Отчаянный полк, вот и потери тяжёлые…
   На другой день я отправился на место боя. Сперва вышел к немецкой позиции — в траве лежали зелёные гильзы, металлические ленты от пулемёта, гранатные «барашки» и картонные коробки из-под патронов. Пахло чужим, неприятным. И на каждом шагу бурые пятна, бинты.
   Партизаны наступали с еловой гривы. Иглица была сплошь усыпана золотистыми гильзами, я шёл по звону. Поднял кольцо от гранаты, надел на палец. Оступился, попав ногой в воронку… Убитых не было, но я чувствовал дыхание смерти, её запах.
   Вот и песчаный холмик, гильзы в песке. Догадался: закопаны партизаны.
   Вместе со всеми — Олег. Я не мог представить его мёртвым, но не мог и — живым. Олег словно бы растворился в песке, траве и хвое…
   Саша Тимофеев говорил, что убили Олега под кривой елью… Я нашёл страшное место, замер. Возле корневища ели что-то светлело. Я наклонился, поднял обойму с патронами, спрятал за пазухой в надежде на то, что и мне дадут оружие.

НА КРАЮ ПРОПАСТИ

   Я не боялся, когда стреляли. Страшно становилось, когда стучали в дверь — резко, властно, прикладом, сапогами. Кто только не врывался в деревню: полицейские, егеря, эсэсовцы, снятые с фронта пехотинцы.
   Хуже всего было по ночам. На столе чадила плошка; узенькое, что ивовый лист, пламя вздрагивало, металось, словно бы на ветру. Гудело в трубе, дуло из всех щелей. Казалось, вот-вот огонь погаснет. И жизнь наша была как это слабое пламя…
   Зимой и свои, и чужие были в белом; под капюшонами не видно, что на шапке, — орёл или багряная лента. Полицаи обязательно говорили, что они — партизаны. Бывало и наоборот. Приходилось угадывать.
   Партизаны курили махорку и самосад, полицаи доставали из карманов нарядные коробки сигарет, пачки душистого табака, который они называли «шапшал». Партизаны при детях боялись проронить бранное слово. Одежда врагов пахла карболкой и ружейным маслом, одежда партизан — лесом. Партизаны садились поближе к печке, радовались, когда мать предлагала молоко. Полицаи спрашивали про самогон, бранились…
   Хлопала дверь, и в дом врывались страх и мороз. Я затаивался на печи, Серёга прижимался к матери.
   Партизаны приходили за помощью. Им нужен был проводник. В лесной и холмистой нашей местности не помогали даже подробнейшие карты. Приходили часто: дом стоял возле самой дороги. Мать уходила, возвращалась нескоро.
   Партизан летом стало больше, и к нам они стали приходить почти каждую ночь. В ту ночь почему-то постучали не в дверь, а в окно. Мать открыла дверь, вошли двое. В одном я даже в полутьме узнал Митю Огурцова. Второй партизан был незнакомым.
   — Буди старшего, — сказал Митя. — Есть дело.
   — А он и не спит. — Мать улыбнулась, прибавила огня.
   Спали мы одетыми, и через минуту я был у стола, на котором устроились партизаны.
   — Садись, мужик, — предложил Митя. — Ну, вырос. Будто за уши тянули!
   Незнакомый партизан, достал из полевой сумки пёструю карту.
   — Покажи нашу деревню, — весело попросил Митя.
   Я легко нашёл кружок, возле которого было голубое пятно — озеро. Тоненькой ниткой вилась по лесу Лученка. А вот и Усадино, хутор Горбов. Даже болотина была обозначена на карте.
   — Слушай и запоминай. — Голос незнакомого партизана стал строгим. — Надо сходить сначала в Усадино, а потом в деревню Носова Гора. Вот она, за моховым болотом. В обеих деревнях стоят немецкие кавалеристы. Надо узнать, много ли их, как вооружены.
   — У тебя есть дружки в этих деревнях? — спросил вдруг Митя.
   — В Усадине есть, в Носовой Горе никого не знаю…
   — Зайдёшь вот сюда, от леса. Если остановят, скажешь: «Иду в Усадино». Начнут узнавать подробнее, скажи, что заплутал. Тут у нас заблудиться проще простого.
   — В Усадине иди берегом озера, от озера — по тропинке — в середину деревни. Чтобы часовые не увидели. Понятно?
   Партизаны ушли, я вновь забрался на печь. Сон не шёл. Я ворочался с боку на бок, даже братишку разбудил.
   Едва рассвело, слез с печи, обулся.
   — Нельзя так рано, — нахмурилась мать. — Подожди немного.
   Мне повезло: усадинские мальчишки играли около озера в лапту.
   — Иди к нам, скорей! — позвал знакомый хлопчик.
   В руке у него был чёрный мяч, вырезанный из пористой резины. Такую резину добывали из колёс подбитого за озером броневика.
   — В лапту не интересно, — сказал я. — Вот бы в прятки… А?
   — Народу маловато…
   — Айда в деревню, народ будет!
   Усадино было забито немцами в голубоватой форме. На улице теснились фургоны, в сараях тесно стояли кони. Почему-то двери сараев были открыты. Через сад тянулся чёрный резиновый кабель. Возле полевой кухни суетился повар с помощником. На крыльце нарядного дома стоял тяжёлый пулемёт. Потом я увидел ещё два таких пулемёта.
   В прятки в Усадине играли возле глинобитной постройки. Стена её в первые дни войны была пробита снарядом. Когда водящий бросился за палкой, брошенной изо всех сил в сторону озера, я нырнул в знакомую дыру…
   В полутьме я увидел миномётные трубы, зелёные ящики с боеприпасами.
   Через полчаса всё было увидено и сосчитано. Я сказал мальчишкам, что надо идти домой, мать велела не задерживаться…
   Торопясь в Носову Гору, я и на самом деле заблудился. От страха побежал куда глаза глядят, и вдруг увидел крыши домов. До деревни было не так уж и далеко.

 
   Неожиданно я оказался около дороги. По дороге ехали каратели. В страхе я лёг, затаился в траве. Обоз оказался длинным, я насчитал сорок одну повозку, в каждой повозке сидело по пять-шесть фашистов. И вдруг кто-то из солдат увидел меня. Несколько подвод остановилось. Один из немцев спрыгнул на траву, пошёл ко мне. Если бы я просто шёл, можно было бы отговориться, но я прятался. Оглянулся: совсем рядом заросли ивы. Вскочил, побежал что было мочи. Ещё раз оглянулся: на меня смотрел ствол пулемёта. Пулемётчик лежал рядом с дорогой, целился… Я побежал ещё быстрее. Спине стало вдруг нестерпимо холодно. Очереди не было. Оглянулся в третий раз… Пулемётчик что-то кричал, передёргивая ленту. Видимо, её заклинило. Или пулемётчик пожалел меня. Тот, что шёл ко мне, рвал из кобуры парабеллум. Солдаты торопливо спрыгивали с повозок. Вот и кусты. Выстрел. Пулемётная очередь. Пули секли заросли, косили траву. Я упал, пополз быстро как мог. Едва пулемёт замолчал, вскочил, побежал, заслоняясь от веток…
   Посреди деревни меня остановили мальчишки:
   — Ты не видел, где это стреляли? Наши? Каратели?
   — Не знаю… — Обессиленно присел на откос канавы.
   Фашистов в Новой Горе не было.
   — Это от вас обоз ехал?
   — Убрались, ироды… — ответил мальчишка постарше.
   — А-а… — протянул я.
   Возле озера меня ждали Митя и тот самый незнакомый партизан. Я бросился к Мите, прижался. Потом рассказал всё без утайки.
   — Ничего, — успокоил меня Митя. — Первый блин комом. А узнал всё, что надо. Молодчина!
   Дома ни жива ни мертва ждала меня мать. Грустный Серёга вдруг улыбнулся, протянул мне горсть земляники.
   — Не бойсь, у меня ещё есть. Страшно много ягод набрал!

ЗА СОЛЬЮ

   Осенью мы запаслись картошкой и овощами, сжали рожь и намололи муки. В лесу щедро уродились грибы и ягоды. Грибы мы солили и сушили, ягоды засыпали в сухие бочонки. Мы с матерью каждый день ставили сети, рыбы попадало всё больше… Не хватало одного: соли.
   Мать решила идти в город, выменять соль на продукты. Серёгу оставили у Тимофеевых. В крепкий мешок мать уложила четыре каравая, банку с брусникой и полстину свинины, что соседи дали нам за ведро плотвы. Сверху, на случай обыска, мать насыпала мелкой картошки. Мне досталось нести корзину с куриными яйцами, уложенными на сухой мох и прикрытыми ниткой грибов.
   Дорога была неблизкой, люди считали, что до города сорок вёрст. В путь мать взяла немного хлеба и бутыль молока. Из дома вышли на тёмной заре. Трава была холодной от росы, обжигала мои босые ноги. Шли боровинами по тропам и летникам. На полянах стояла некошеная трава — густая, как молодая рожь. В лесах давно никто не охотничал, звери и птицы совсем не боялись нас с матерью. Близко-близко увидел я рябчика, похожего на молодого краснобрового петуха, без конца взлетали тетерева. Косачей было больше, чем ворон.
   Вдруг бешено застучали копыта. Я испугался: немецкая кавалерия. Но вместо всадников увидел лосиное стадо. Лоси промчались мимо нас, взрывая мягкую землю.
   Шли мы с матерью медленно: слишком тяжёл был груз.
   — Обратно будет легче идти, — утешала меня мама. — Соли много не дадут. — И тотчас вздыхала: — Добыть бы ещё спичек и сахарина.
   Долго шли полями. Перед вечером увидели в мареве что-то белое, большое. Я догадался, что это и есть город.
   Идти в город на ночь глядя мать не решилась. Свернули к небольшой деревне, попросились на ночлег к одинокой женщине.
   — Ночуйте, места не жалко. Только утром уйдите пораньше. Облавы бывают.
   Хозяйка накормила нас, уложила в свою кровать, а сама устроилась на лавке. Ночью я несколько раз просыпался от страха: снились какие-то люди с оружием.
   Утром мы вышли на широкую песчаную дорогу. Мимо нас промчалась легковая машина, потом пошли танки — зелёные и огромные, как холмы. Резал тишину пронзительный скрежет, вился синеватый дым, покачивались тупые стволы. Из открытого люка высунулся танкист, на голове у него белел бинт.
   Большак грохотал, ревел, дребезжал, тонул в рыжей пыли. Пахло гарью, резиной, кремнем. Тяжело шли полугусеничные транспортёры, мелькали легковушки с пропусками на ветровом стекле. Колоннами шла пехота. Пехотинец с карабином в руке, хохоча, запустил в нас камнем, попал матери в лицо.
   Второй раз в жизни я видел столько боевой техники и солдат. Не верилось, что такая сила не смогла сокрушить партизан, у которых лишь лёгкое оружие. Но всё-таки не сокрушила. Почему — я ещё не понимал…
   Дорогой идти было страшно, мы свернули в лес и вскоре вышли к реке. Через реку была переброшена лава. За лавой были немецкие позиции: я увидел траншеи, окопы и орудия. По противоположному берегу ходили патрульные.
   — А зачем тут пушки? — спросил я у матери.
   — Партизан, видно, боятся. Вот и пулемёты стоят.
   Мы перешли лаву. Мать достала из-за пазухи документы, показала подошедшим солдатам полевой жандармерии. Главный из них, с серой жестяной бляхой на груди, заставил мать развязать мешок, заглянул и в мою корзину. Взяв несколько яиц, весело похлопал меня по плечу.
   — Гут, мальтшик! Гут!
   За рекой на холмах лежал город. В зелени прятались белые дома под оранжевыми черепичными крышами, поднималась в небо колокольня.
   Мы шли мимо разбитых машин и танков, печально напоминающих про сорок первый год. В воронках стояла жёлтая от глины вода. Чернели бесчисленные пожарища.
   Вышли к железнодорожной станции. На пробитой снарядом водокачке сидела стая ворон. Под откосом лежала перевёрнутая платформа. Мать сказала, что поезда не ходят с тех пор, как пришли немцы. Мы поднялись на насыпь, пошли тоненькой тропкой. Насыпь густо заросла травой, в траве смутно виднелись шпалы и поржавевшие рельсы.
   Мать замерла вдруг, схватила меня за руку… По рельсам навстречу нам катились красные вагоны.
   — Поезд?.. — удивилась мать.
   Но вагоны катились сами по себе: паровоза не было. И тут мы увидели бегущих людей. Через плечо у каждого из них была перекинута лямка, блестели туго натянутые тросы. Люди бежали рядом с вагонами, налегая на лямки. Вагоны раскатывались всё сильнее и сильнее… Пёстрая старая одежда, рваная обувь, белые пятна лиц.
   — Пленные, наши… — выдохнула мать.
   На крышах вагонов лежали автоматчики, с тормозных площадок смотрели стволы пулемётов. Пленные жадно глотали воздух, бежали из последних сил… Двери вагонов были открыты: все они доверху были загружены кирпичом. Состав двигался бесшумно, топот бегущих людей глушила трава, и всё, что я видел, казалось страшным полночным сном.

 
   Пленные чуть замедлили бег. С тормозной площадки тотчас же спрыгнул солдат с палкой в руке. Бил он, не щадя… Кто-то вскрикнул, кто-то схватился руками за разбитую голову.
   — Может, и отец твой вот так же мучается… — В глазах у матери стыл ужас. — Идём, быстрее идём. Здесь должно быть много пленных. На кирпичном заводе работают. Посмотрим, а вдруг кто знакомый? И чего только фашист не придумает. Запрячь человека, будто скотину… Укрылись в городе от партизан. Ничего, партизаны и сюда пробьются!
   Найти кирпичный завод оказалось просто: к нему шла железнодорожная ветка, издали было видно высоченную трубу. Бараки стояли тесно, словно стога. За оградой из колючей проволоки темнели вышки с часовыми. Прошли ещё немного, к заводским корпусам. И вдруг увидели, что пленные работают в поле, роют огромную яму, видимо котлован. Рядом, на пригорке, пулемётчики за пулемётами.
   Пленные наконец увидели нас. Даже работать перестали. Лицо одного из парней показалось мне знакомым. Как и лицо бородатого мужчины. Но отца — я немного успокоился — среди пленных не было…
   С противоположного конца котлована к нам уже бежал конвоир. На измождённых лицах людей, что были рядом, робкой надеждой горели глаза. Мать скинула с плеч мешок, быстро развязала. Все четыре каравая полетели в котлован, пропали в толпе, там же оказалась и полстина.
   Я не решился бросать яйца, подбежал к обрыву, лёг, протянул корзину бородатому. Тот замешкался, и яйца, что белые снежки, покатились по сырой глине котлована. Их хватали, прятали в одежду.
   Конвойный был уже рядом. Закричал, ударил мать прикладом карабина. Мы побежали. Даже оглянуться не хватало смелости…
   В себя мы пришли лишь на берегу реки.
   — Вот и сходили за солью, — покачала мать головой. — Да что соль, без неё солоно!
   Надо было возвращаться домой. Хотелось есть, но торбу с харчами мать тоже успела бросить в страшную яму.
   — Ничего, — сказала мама. — В лесу ягод наберём. А идти будет совсем легко.

НОЧНОЙ СЕНОКОС

   Целую неделю шли бои. Один за другим в нашу округу врывались карательные отряды. У партизан не хватало патронов, но они не отступали. Люди говорили, что фашисты хотят выжечь всю местность и, зная об этом, партизаны будут держаться до последнего. Даже автоматчики били порой одиночными, а немцы огня не жалели. Горели омёты соломы, подожжённые зажигательными пулями. Над лесом кружили самолёты, стреляли во всё живое.
   Деревни казались вымершими. В хлевах мычали недоеные коровы, в лесу осыпались переспелые ягоды, глохла росистая отава.
   Наконец каратели отступили. Вечером над озером стоял туман.
   — Мама, мама, — заволновался братишка. — Смотри, на озеро облако упало.
   Вдруг я услышал знакомый звук, похожий на тектанье дятла. В деревне отбивали косы. По улице прошли одетые по-покосному Таня Павлова и Нина Андреева. Долетел громкий голос тёти Паши. Как и всегда, она что-то кому-то приказывала, кого-то несердито бранила. У нас снова был колхоз, и тётю Пашу выбрали бригадиром нашей бригады.
   Всё было как до войны. На коротком собрании решили как можно больше заготовить сена, стога спрятать в лесу. Иначе нечем кормить скот, деревенских и партизанских коней. Отавы — море. А покосишь ли? Самолёты-разведчики чуть ли не задевают крыши. Снова могут прийти каратели, будет бой… «Нет, — вздохнул я, — какой уж там сенокос!»
   Спать я лёг рано, но сон не шёл. Вспомнились вдруг предвоенные дни. Для жителей северных деревень пора сенокоса — праздник. На поле выходят всей бригадой, как бы одной семьёй. Каждый старается не ударить в грязь лицом. Ни вина, ни браги на сенокос не берут, лишь бутыли с молоком, заткнутые пучками соломы. Все нарядны, и у каждого брусочница, сплетённая из берёсты…