Страница:
Одни хотели напиться, другие выжить, третьи мечтали о наградах. Я тоже хотел награду. В Союзе встретят:
– Ну, что у тебя? Что, старшина, каптёркой заведовал?
Обидно за свою доверчивость. Замполиты нас убеждали в том, во что сами не верили. С чем сами уже давно разобрались. Лозунг: «Афганистан нас сделал братьями» – враньё! В армии существуют три солдатских сословия: молодые, ветераны, дембеля. Я приехал – форму отгладил, ушил. Все наточено, блестит. Стрелка на спине – борзянка. А молодым нельзя форму ушивать, стрелка запрещена. Подходит дембель:
– Ты откуда?
– Из Союза.
– Ты что, молодой? Не понял, чего ты так оборзел.
– Давай не обострять отношения.
– Слушай, молодой, ты меня не зли, – он привык, чтобы его боялись. – Я тебя предупредил.
Вечером казарму моют молодые. Дембеля курят.
– Убери кровать.
– Чья кровать?
– Ты не понял?
Ночью подняли. Восемь человек. Прошлись хорошенько по мне сапогами. Отбили почки. Два дня кровью писал. Днём не трогали, только ночью. Пробовал не сопротивляться, все равно бьют. Переключился: меня будят, наношу первый удар, ещё не открывая глаз. Били аккуратно, без синяков. Полотенце на руку и по животу. Отбили живот. Дней семь били.
После боевых ни разу не трогали. Других молодых били, меня уже нет. Команда ночью:
– Санинструктора не трогать.
Через полгода перевод молодых в ветераны. Шикарный стол за деньги молодых. Плов. Шашлыки. Дембеля наелись, начинается обряд: ремень ребром и бляхой со всей силы по заднице – двенадцать раз за перевод, шесть за то, что в ВДВ, ещё три – за разведроту, добавить за наглость, за борзость, за дерзость. У меня набралось двадцать девять ударов. Пискнуть не смей, иначе все сначала. Выдержал? За один стол! Жмут руки.
Проводы дембеля – это роман. Нужно скинуться и купить ему в дорогу «дипломат», полотенце, платок матери, подарок любимой девушке. Сделать ему «парадку»: достать белый ремень – это что за десантник без белого ремня; сплести аксельбанты – у лётчиков достать парашютные стропы для этой цели; надраить бляху: дембельская бляха – произведение искусства, её трут шкуркой единичкой, затем двойкой, потом иголкой, войлоком… Старую форму неделю держат в машинном масле, возвращается её темно-зелёный цвет. Следующая операция – отстирать в бензине. После она висит месяц, проветривается. Готово! Дембеля уезжают, ветераны становятся дембелями.
Напутствие замполита перед возвращением домой: о чем можно говорить, о чем нет. О погибших нельзя, потому что мы большая и сильная армия. О неуставных отношениях не распространяться, потому что мы большая, сильная и морально здоровая армия. Фотографии порвать. Плёнки уничтожить. Мы здесь не стреляли, не бомбили, не отравляли, не взрывали. Мы – большая, сильная и морально здоровая армия.
…Таможня забирала подарки, которые мы везли: парфюмерию, платки, часы с калькулятором.
– Не положено, ребята.
Никакой описи не составлялось. Просто это был их бизнес. Но так пахло зелёными весенними листьями. Шли девушки в лёгких платьях… Мелькнула в памяти и исчезла Светка Афошка (фамилии не помню – Афошка и Афошка). В первый день своего приезда в Кабул она переспала с солдатом за сто афошек, пока не разобралась. Через пару недель брала по три тысячи. Солдату не по карману. А Пашка Корчагин где? Настоящее его имя Андрей, но звали Пашкой из-за фамилии.
– Пашка, посмотри, какие девушки!!
У Пашки-Андрея была девушка, она прислала фотографию со своей свадьбы. Мы дежурили возле него ночами – боялись. Однажды утром он повесил на скале фотографию – и расстрелял из пулемёта. Но ещё долго, слышали ночами, плакал.
– Пашка, посмотри, какие девушки!
В поезде приснилось: готовимся на боевые. Сашка Кривцов спрашивает:
– Почему у тебя триста пятьдесят патронов, а не четыреста.
– Потому что у меня медикаменты.
Он помолчал и ещё раз спросил:
– А ты бы мог расстрелять ту афганку?
– Какую?
– Ту, что навела нас на засаду. Помнишь, четверо погибло?
– Не знаю. Наверное, нет. В детском садике и в школе меня дразнили «бабником», все время девчонок защищал. А ты бы смог?
– Мне стыдно…
Он не успевает договорить, за что ему стыдно, я просыпаюсь.
Дома меня ждёт телеграмма от Сашиной мамы: «Приезжай, Саша погиб».
– Сашка, – прихожу я на кладбище, – мне стыдно за то, что на выпускном экзамене по научному коммунизму я получил «пятёрку» за критику буржуазного плюрализма… Мне стыдно, что после того, как Съезд народных депутатов сказал, что эта война – наш позор, нам вручили значки «Воинов-интернационалистов» и Грамоты Верховного Совета СССР.
Сашка, ты там, а я здесь…»
Старшина, санинструктор разведроты
«Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, два килограмма, рос маленький. Обниму:
– Моё ты солнышко.
Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы… Мы ему новое пальто купили… Это ему исполнилось четыре года… Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлёп-шлёп, шлёп-шлёп… Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карма нов его пальто выскакивают… Он их собирает:
– Мамочка, ты не бойся. Они добрые, – и назад в карман запихивает.
Игрушки любил военные. Дари ему танк, автомат, пистолет. Нацепит на себя и марширует по дому.
– Я солдат… Я солдат…
– Моё ты солнышко… Поиграй во что-нибудь мирное.
– Я – солдат… Я солдат…
Идти в первый класс. Не можем нигде купить костюм, какой ни купи – он в него прячется.
– Моё ты солнышко.
…Забрали в армию. Я молила не о том, чтобы его не убили, а чтобы не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щёткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: «Пришлите все свои фото: мама, папа, сестрёнка… Я уезжаю…»
Куда уезжает, не написал. Через два месяца пришло письмо из Афганистана: «Ты, мама, не плачь, наша броня надёжная».
– Моё ты солнышко… Наша броня надёжная…
Уже домой ждала, ему месяц остался до конца службы. Рубашечки купила, шарфик, туфли. И сейчас они в шкафу. Одела бы в могилку… Сама бы его одела, так не разрешили гроб открыть… Поглядеть на сыночка, дотронуться… Нашли ли они ему форму по росту? В чем он там лежит?
Первым пришёл капитан из военкомата:
– Крепитесь, мать…
– Где мой сын?
– Здесь, в Минске. Сейчас привезут.
Я осела на пол:
– Моё ты солнышко!!! – Поднялась и набросилась с кулаками на капитана:
– Почему ты живой, а моего сына нет? Ты такой здоровый, такой сильный… А он маленький… Ты – мужчина, а он – мальчик… Почему ты живой?!
Привезли гроб, я стучала в гроб:
– Моё ты солнышко! Моё ты солнышко…
А сейчас хожу к нему на могилку. Упаду на камни, обниму:
– Моё ты солнышко!..»
Мать
«Положил в карман кусочек своей земли – родилось такое чувство в поезде… Были, конечно, среди нас и трусы. Один парень не прошёл комиссию по зрению, выскочил радостный: „Повезло!!!“ За ним шёл другой по очереди, и его тоже не взяли, он чуть не плакал: „Как я вернусь в свою часть? Меня две недели провожали. Хотя бы язва желудка была, а то зубы болят“. В одних трусах прорвался к генералу: из-за каких-то больных зубов не берут, так пусть вырвут эти два зуба!
У меня по географии в школе было «пять». Закрываю глаза и представляю: горы, обезьяны, мы где-то загораем, едим бананы… А было так. Нас посадили на танки: в шинелях, пулемёт – вправо, пулемёт – влево, задняя машина, которая замыкает, – пулемёт назад, все бойницы открыты, автоматы высунуты. Железный ёж какой-то. Встречаем два наших бэтээра – ребята на броне сидят, в тельняшках, в панамах, смотрят на нас, со смеху давятся. Увидел пленного наёмника, был потрясён. Как тренирован! – атлет. А я попал в горы и не знал, как ступить на камень, что начинать надо с левой ноги. Десять метров по отвесной скале нёс телефон… Когда взрыв, закрывал рот, а надо открывать – перепонки полопаются. Нам выдали противогазы. В первый же день мы их выбросили, химоружия у «духов» нет. Каски свои продали. Лишний груз на башке, нагреваются, как сковородки. У меня была одна проблема: где украсть дополнительный рожок с патронами. Выдали четыре рожка, пятый купил в первую получку у товарища, шестой подарили. В бою достаёшь последний рожок и последний патрон – в зубы. Это для себя.
Мы приехали социализм строить, а нас оградили колючей проволокой: «Ребята, туда нельзя. За социализм вам агитировать не надо, для этого специальные люди есть». Обидно, конечно, что не доверяют. Говорю с дуканщиком:
– Ты неправильно жил. Мы сейчас тебя научим. Будем социализм строить.
Он улыбается:
– Я до революции торговал и сейчас торгую. Поезжай домой. Это наши горы. Сами разберёмся…
Едем по Кабулу, женщины бросают в наши танки палками, камнями. Бочата ругаются матом без акцента, кричат: «Русский, езжай домой».
Чего мы здесь?
…Стреляли из гранатомёта. Я успел развернуть пулемёт, это меня спасло. Снаряд в грудь летел, а так – одну руку прошило, в другую – ушли все осколки. Помню: такое мягкое, приятное ощущение… И никакой боли… И крик где-то надо мной: «Стреляй! Стреляй!» Нажимаю, а пулемёт молчит, потом смотрю – рука висит, все обгорело, только кисть осталась, а было чувство, что я пальцами нажимаю. Пальцев нет…
Сознание не потерял, выполз вместе со всеми из машины, мне наложили жгут. Надо идти, ступил два шага и упал. Потерял где-то полтора литра крови. Слышу:
– Нас окружают…
Кто-то сказал:
– Надо его бросить, а то все погибнем.
Я попросил:
– Застрелите меня…
Один парень сразу отошёл, второй автомат передёрнул, но медленно. А когда медленно, патрон может стать на перекос. И вот патрон стал на перекос, он автомат бросает:
– Не могу! На, сам…
Я подтянул автомат к себе, но одной рукой ничего не сделаешь.
Мне повезло: там был овражек маленький, я в нем за камнем лежал. Душманы ходят рядом и не видят. Мысль: как только они меня обнаружат, надо чем-то себя убить. Нащупал большой камень, подтянул к себе, примерился…
Утром меня нашли наши. Те двое, что ночью сбежали, несли меня на бушлате. Понял: боятся, чтобы я не рассказал правду. А мне уже было все равно. В госпитале положили сразу на стол. Подошёл хирург: «Ампутация…» Проснулся, почувствовал, что руки у меня нет… Там разные лежали: без одной руки, без обеих рук, без ноги. Плакали втихаря. И в пьянку ударялись. Я стал учиться держать карандаш левой рукой…
Приехал домой к деду, больше никого у меня нет. Бабка в плач: внук любимый без руки остался. Дед на неё прикрикнул: «Не понимаешь политики партии». Знакомые встречают:
– Дублёнку привёз? Магнитофон японский привёз? Ничего не привёз… Разве ты был в Афганистане?
Мне бы автомат привезти!
Стал своих ребят искать. Он был там, я был там – у нас один язык. Свой язык. Мы понимаем друг друга. Вызывает меня ректор: «Мы тебя в институт с тройками приняли, стипендию дали. Не ходи к ним… Зачем вы на кладбище собираетесь? Беспорядок». Нам не разрешали собираться вместе. Нас боялись. Если мы организуемся, мы будем воевать за свои права. Нам надо давать квартиры. Мы заставим помогать матерям тех ребят, что лежат в могилах. Мы потребуем поставить памятники, ограды на этих могилах. А кому это, скажите, надо? Нас уговаривали: ребята, вы не очень распространяйтесь о том, что было, что видели. Государственная тайна! Сто тысяч солдат в чужой стране – тайна. Даже какая жара в Кабуле – тайна…
Война не делает человека лучше. Только хуже. Это однозначно. Я никогда не вернусь в тот день, когда ушёл на войну. Не стану тем, кем был до войны. Как я могу стать лучше, если я видел… как за чеки покупают у медиков два стакана мочи желтушника. Выпил. Заболел. Комиссовали. Как отстреливают себе пальцы. Как уродуют себя капсюлями, затворами пулемётов. Как в одном самолёте возвращаются домой цинковые гробы и чемоданы с кожухами, джинсами, женскими трусами… Китайским чаем…
Раньше у меня дрожали губы при слове – «Родина». Теперь я ни во что не верю. Бороться за что-то… За что бороться? С кем бороться? Кому все это сказать? Воевали – воевали. Ну и нормально. А может, и за дело воевали? Сейчас начнут газеты писать, что все правильно. И будет правильно. А с другой стороны, начинают писать, что мы убийцы. Кому верить? Я не знаю. Я никому не верю уже. Газеты? Я их не читаю. И даже их не выписываю. Сегодня мы одно пишем, завтра другое. А где правда? Я не знаю. Вот есть друзья. Одному, двум, трём – верю. Могу во всем положиться. А больше – никому. Я уже шесть лет здесь, я все это вижу…
Дали мне инвалидную книжечку – льгота! Подхожу к кассе для участников войны:
– Ты куда, пацан? Перепутал.
Зубы стисну, молчу. За спиной:
– Я Родину защищал, а этот…
Незнакомый кто спросит:
– Где рука?
– По пьянке под электричку попал. Отрезало…
Тогда понимают. Жалеют…
У Валентина Пикуля в романе «Честь имею (исповедь офицера российского генштаба)» недавно прочёл:
«Сейчас (имеются в виду позорные последствия русско-японской войны 1905 года) многие офицеры подают в отставку, ибо везде, где ни появятся, их подвергают презрению и насмешке. Дело доходит до того, что офицер стыдится носить свой мундир, стараясь появляться в штатском. Даже израненные калеки не вызывают сочувствия, а безногим нищим подают намного больше, если они говорят, что ногу отрезало на углу Невского и Литейного трамваем, а к Мукдену и Ляоляну они никакого отношения не имеют».
Скоро о нас так напишут… Мне кажется, что теперь я могу даже Родину поменять… Уехать…»
Рядовой, связист
«Сам просился, мечтал попасть на эту войну. Было интересно. Ложился и представлял, как там. Хотел узнать, что это такое, когда у тебя одно яблоко и двое друзей, ты голодный и они голодные и ты это яблоко отдаёшь. Я думал, что там все дружат, что там все братья. За этим ехал.
Вышел из самолёта, таращусь на горы, а дембель (в Союз уже парень летел) в бок толкает:
– Давай ремень.
– Чего?! – Ремень у меня был свой, фарцовый.
– Дурак, все равно заберут.
Забрали в первый же день. А я думал: «Афганистан – это все дружат». Идиот! Молодой солдат – это вещь. Его можно поднять ночью и бить, колотить стульями, палками, кулаками, ногами. Его можно ударить, избить в туалете днём, забрать рюкзак, вещи, тушёнку, печенье (у кого есть, кто привёз). Телевизора нет, радио нет, газет нет. Развлекались по закону слабого и сильного. «Постирай, чижик, мне носки» – это ещё ничего, а вот другое: «А ну-ка, чижик, оближи мне носки. Оближи хорошенько, да так, чтобы все видели». Жара под семьдесят градусов, ходишь и шатаешься. С тобой можно сделать все. Но во время боевых операций «деды» шли впереди, прикрывали нас. Спасали. Это правда. Вернёмся в казарму: «А ну-ка, чижик, оближи мне носки…»
А это страшнее, чем первый бой… Первый бой – интересно! Смотришь как художественное кино. Сотни раз в кино видел, как в атаку идут, а оказалось – выдумка. Не идут, а бегут, бегут не трусцой, красиво пригнувшись, а изо всех сил, а сил тогда у человека как у сумасшедшего, и петляешь, как бешеный заяц. Раньше любил парады на Красной площади, как идёт военная техника – любил. Теперь знаю: восхищаться этим нельзя, такое чувство, что скорее бы эти танки, бронетранспортёры, автоматы поставили на место, зачехлили. Скорее бы. Ещё лучше – пройти по Красной площади всем афганским «протезникам»… Таким, как я… Обе ноги выше колена отрезаны… Если бы ниже колен… Удача! Я счастливый человек был бы… Я завидую тем, у кого ниже колен… После перевязки дёргаешься час-полтора, такой маленький вдруг становишься без протезов. Лежишь в плавках и в тельняшке десантника, тельняшка получается с тебя ростом. Первое время никого к себе не подпускал. Молчал. Ну хотя бы одна нога осталась, а то ни одной. Самое трудное – забыть, что у тебя были две ноги… Из четырех стен можно выбрать одну, ту, где окно…
Матери поставил ультиматум: «Если будешь плакать, ехать не надо». Я и там больше всего боялся: убьют меня, привезут домой – мать будет плакать. После боя раненого жалко, а убитого нет, только маму его жалко. В госпитале хочу сказать нянечке спасибо, а не могу, даже слова забыл.
– В Афганистан опять пошёл бы?
– Да.
– Почему?
– Там друг – друг, а враг – враг. А тут – постоянный вопрос: за что погиб мой друг? За этих сытых спекулянтов? Здесь все не так. Чувствуешь себя посторонним.
Учусь ходить. Сзади меня подсекут. Упал. «Спокойствие, – говорю себе. – Команда первая – поворачивайся и выжимайся на руках, команда вторая – вставай и иди». Первые месяцы больше подходило: не иди, а ползи. Ползи. Самая яркая картинка оттуда: чёрный мальчишка с русским лицом. Там их много. Ведь мы там с семьдесят девятого года. Семь лет… Я туда поехал бы… Обязательно! Если бы не две ноги выше колена… Если бы ниже колена…»
Рядовой, миномётчик
«Я сам себя спрашивал: „Почему поехал?“ Ответов сто, но главный – вот в этих стихах, не запомнил только, чьи они:
Человек умирает совсем не так, как в кино. Попала пуля в голову – взмахнул руками и упал. А на самом деле: попала пуля в голову, мозги летят, а он за ними бежит, может полкилометра бежать, и их ловит. Это за пределом. Он бежит, пока не наступит физиологическая смерть. Легче было бы застрелить, чем смотреть и слушать, как он всхлипывает, просит смерти как избавления. Если у него остались ещё какие-то силы. Другой лежит, к нему подкрадывается страх… Страх начинает тарахтеть… Кричит, зовёт… Проверишь: пульс нормальный. Успокоишь. А мозг ждёт момента, когда человек расслабится… Не успеешь отойти от кровати, а мальчишки – нет…
Эти воспоминания – они забудутся не скоро. Подрастут эти мальчишки-солдаты, они все переживут заново. Поменяются их взгляды. У меня – нет. Мой отец во вторую мировую был лётчик, но он ничего не рассказывал. Ему казалось, что это обыденно, а мне было непонятно. А сейчас достаточно слова, намёка. Читаю вчера в газете: защищался до последнего патрона, последним застрелил себя. Что такое – застрелить себя? В бою вопрос ребром: ты или он? Ясно, что ты должен остаться. Но все ушли, а ты их прикрываешь, тебе приказали или ты сам решил, почти наверняка зная, что выбрал смерть. Я уверен, что психологически в эту минуту это не трудно. В той обстановке самоубийство воспринимается как нормальное явление, на него многие способны. Их называют потом героями. Самоубийцы в обычной жизни – ненормальные люди. Когда-то их не разрешали даже на кладбище хоронить вместе со всеми… Две газетные строчки, а ночью глаз не сомкнёшь, все в тебе поднимается.
Тем, кто там был, не захочется второй раз воевать. Нас не обманешь, что мясо растёт на деревьях. Какие бы мы ни были – наивные, жестокие, любящие жену и детей, не любящие жену и детей, – мы все равно убивали. Я понял своё место в легионе, но ни о чем не жалею. Сейчас все заговорили о чувстве вины. У меня его нет. Виноваты те, кто нас туда послал. С удовольствием ношу афганскую форму, чувствую себя в ней мужчиной. Женщины в восторге! Однажды надел и пошёл в ресторан. Администратор остановила на мне свой взор, а я ждал:
– Что, одет не по форме? А ну, дорогу обожжённому сердцу…
Пусть кто-нибудь мне скажет, что моя полевая военная форма ему не нравится, пусть пикнет. Почему-то я ищу этого человека…»
Военврач
«Первую я родила девочку. Перед её рождением муж говорил, мол, все равно, кто будет, но лучше девочка, потом у неё появится братик, а она будет ему шнурочки на ботиночках завязывать. Так и получилось…
Муж позвонил в больницу. Ответили:
– Дочка.
– Хорошо. Две девочки будут.
Тут ему сказали правду:
– Да сын у вас… Сын!
– Ну спасибо! Ну спасибо вам!
За сына стал благодарить.
Первый день… Второй… Всем приносят нянечки детей, а мне нет. Никто ничего не говорит. Стала я плакать, поднялась температура. Пришла врач: «Что вы, мамочка, расстраиваетесь? У вас настоящий богатырь. Он ещё спит, не просыпается. Он ещё не проголодался. Вы не волнуйтесь». Принесли, развернули его, он спит. Тогда я успокоилась.
Как назвать сына? Выбрали три имени: Саша, Алёша, Миша. Все нравятся. Приходит ко мне дочка с отцом, и Танечка сообщает: «Я зебий тянула…» Что за «зебий»? Оказывается, они набросали бумажки в шапку и жребий тянули. Два раза вытянули «Сашу». Это у нас Танечка решила. Родился он тяжёлый – четыре килограмма пятьсот граммов. Большой – шестьдесят сантиметров. Пошёл, помню, в десять месяцев. В полтора года уже хорошо говорил, но до трех лет не ладилось у него с буквами «р» и «с». Вместо «я сам» получалось «я шам». Своего друга звал «Тиглей» вместо Сергей. Воспитательница детского сада Кира Николаевна была у него «Килой Калавной». Увидел первый раз море, закричал: «Я не родился, меня морской волной на берег выбросило…»
В пять лет я подарила ему первый альбом. Их у него четыре – детский, школьный, военный (когда он в военном училище учился) и «афганский» (из тех фотографий, что он присылал). У дочки свои альбомы, я каждому дарила. Я любила дом, детей. Стихи им писала:
– Не пойду. Бери меня на руки.
– Такого большого да на руках?!
– Не пойду, и все.
И не пошёл. Это мы ему все время вспоминали.
В детском саду любил танцевать. Были у него такие красные штанишки, шаровары. Он в них сфотографировался. Фотографии эти есть. Собирал марки до восьмого класса – остались альбомы с марками. Потом стал собирать значки – осталась коробка со значками. Увлекался музыкой. Остались кассеты с его любимыми песнями…
Все детство мечтал стать музыкантом. Но, видно, вросло, впиталось в него то, что отец – военный, что жили мы всю жизнь в военном городке: он с солдатами кашу ел, машины с ними чистил. Никто не сказал ему «нет», когда он отослал документы в военное училище, наоборот: «Будешь, сынок, Родину защищать». Он хорошо учился, в школе всегда активистом был. Училище тоже закончил отлично. Нам благодарности командование присылало.
…Восемьдесят пятый год. Саша в Афганистане… Мы им гордимся – он на войне. Я рассказываю своим ученикам о Саше, о его друзьях. Ждём, когда приедет в отпуск…
До Минска мы жили в военных городках, и осталась привычка: когда дома – не закрывать дверь на ключ. Он заходит без звонка и говорит: «Вы телемастера не вызывали?» Из Кабула они с друзьями прилетели в Ташкент, оттуда смогли взять билеты до Донецка, ближе не было. А из Донецка (Минск не принимал) вылетели в Вильнюс. В Вильнюсе поезд надо было ждать три часа, это им долго, когда дом рядом, каких-то двести километров. Они взяли такси.
Загорелый, худой, только зубы светятся.
– Сыночек, – плачу, – какой ты худущий!
– Мамочка, – поднял и кружит меня по комнате, – я живой! Я жив, мамочка! Понимаешь, жив!
Через два дня – Новый год. Под ёлку он спрятал нам подарки. Мне платок большой. Чёрный.
– Зачем ты, сыночек, чёрный выбрал?
– Мамочка, там были разные. Но пока моя очередь подошла, только чёрные остались. Посмотри, он тебе идёт…
В этом платке я его хоронила, два года не снимала.
Он всегда любил делать подарки, называл их «сюрпризиками». Были они ещё маленькие, приходим с отцом домой – нет детей. Я – к соседям, я – на улицу, нет детей, и никто не видел. Как я закричу, как я заплачу! Открывается коробка из-под телевизора (купили телевизор и коробку не успели выбросить), вылезают оттуда мои дети: «Ты чего плачешь, мамочка?» Они накрыли стол, заварили чай, ждали нас, а нас нет. Саша придумал «сюрпризик» – спрятаться в коробку. Спрятались и заснули там.
– Ну, что у тебя? Что, старшина, каптёркой заведовал?
Обидно за свою доверчивость. Замполиты нас убеждали в том, во что сами не верили. С чем сами уже давно разобрались. Лозунг: «Афганистан нас сделал братьями» – враньё! В армии существуют три солдатских сословия: молодые, ветераны, дембеля. Я приехал – форму отгладил, ушил. Все наточено, блестит. Стрелка на спине – борзянка. А молодым нельзя форму ушивать, стрелка запрещена. Подходит дембель:
– Ты откуда?
– Из Союза.
– Ты что, молодой? Не понял, чего ты так оборзел.
– Давай не обострять отношения.
– Слушай, молодой, ты меня не зли, – он привык, чтобы его боялись. – Я тебя предупредил.
Вечером казарму моют молодые. Дембеля курят.
– Убери кровать.
– Чья кровать?
– Ты не понял?
Ночью подняли. Восемь человек. Прошлись хорошенько по мне сапогами. Отбили почки. Два дня кровью писал. Днём не трогали, только ночью. Пробовал не сопротивляться, все равно бьют. Переключился: меня будят, наношу первый удар, ещё не открывая глаз. Били аккуратно, без синяков. Полотенце на руку и по животу. Отбили живот. Дней семь били.
После боевых ни разу не трогали. Других молодых били, меня уже нет. Команда ночью:
– Санинструктора не трогать.
Через полгода перевод молодых в ветераны. Шикарный стол за деньги молодых. Плов. Шашлыки. Дембеля наелись, начинается обряд: ремень ребром и бляхой со всей силы по заднице – двенадцать раз за перевод, шесть за то, что в ВДВ, ещё три – за разведроту, добавить за наглость, за борзость, за дерзость. У меня набралось двадцать девять ударов. Пискнуть не смей, иначе все сначала. Выдержал? За один стол! Жмут руки.
Проводы дембеля – это роман. Нужно скинуться и купить ему в дорогу «дипломат», полотенце, платок матери, подарок любимой девушке. Сделать ему «парадку»: достать белый ремень – это что за десантник без белого ремня; сплести аксельбанты – у лётчиков достать парашютные стропы для этой цели; надраить бляху: дембельская бляха – произведение искусства, её трут шкуркой единичкой, затем двойкой, потом иголкой, войлоком… Старую форму неделю держат в машинном масле, возвращается её темно-зелёный цвет. Следующая операция – отстирать в бензине. После она висит месяц, проветривается. Готово! Дембеля уезжают, ветераны становятся дембелями.
Напутствие замполита перед возвращением домой: о чем можно говорить, о чем нет. О погибших нельзя, потому что мы большая и сильная армия. О неуставных отношениях не распространяться, потому что мы большая, сильная и морально здоровая армия. Фотографии порвать. Плёнки уничтожить. Мы здесь не стреляли, не бомбили, не отравляли, не взрывали. Мы – большая, сильная и морально здоровая армия.
…Таможня забирала подарки, которые мы везли: парфюмерию, платки, часы с калькулятором.
– Не положено, ребята.
Никакой описи не составлялось. Просто это был их бизнес. Но так пахло зелёными весенними листьями. Шли девушки в лёгких платьях… Мелькнула в памяти и исчезла Светка Афошка (фамилии не помню – Афошка и Афошка). В первый день своего приезда в Кабул она переспала с солдатом за сто афошек, пока не разобралась. Через пару недель брала по три тысячи. Солдату не по карману. А Пашка Корчагин где? Настоящее его имя Андрей, но звали Пашкой из-за фамилии.
– Пашка, посмотри, какие девушки!!
У Пашки-Андрея была девушка, она прислала фотографию со своей свадьбы. Мы дежурили возле него ночами – боялись. Однажды утром он повесил на скале фотографию – и расстрелял из пулемёта. Но ещё долго, слышали ночами, плакал.
– Пашка, посмотри, какие девушки!
В поезде приснилось: готовимся на боевые. Сашка Кривцов спрашивает:
– Почему у тебя триста пятьдесят патронов, а не четыреста.
– Потому что у меня медикаменты.
Он помолчал и ещё раз спросил:
– А ты бы мог расстрелять ту афганку?
– Какую?
– Ту, что навела нас на засаду. Помнишь, четверо погибло?
– Не знаю. Наверное, нет. В детском садике и в школе меня дразнили «бабником», все время девчонок защищал. А ты бы смог?
– Мне стыдно…
Он не успевает договорить, за что ему стыдно, я просыпаюсь.
Дома меня ждёт телеграмма от Сашиной мамы: «Приезжай, Саша погиб».
– Сашка, – прихожу я на кладбище, – мне стыдно за то, что на выпускном экзамене по научному коммунизму я получил «пятёрку» за критику буржуазного плюрализма… Мне стыдно, что после того, как Съезд народных депутатов сказал, что эта война – наш позор, нам вручили значки «Воинов-интернационалистов» и Грамоты Верховного Совета СССР.
Сашка, ты там, а я здесь…»
Старшина, санинструктор разведроты
«Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, два килограмма, рос маленький. Обниму:
– Моё ты солнышко.
Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы… Мы ему новое пальто купили… Это ему исполнилось четыре года… Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлёп-шлёп, шлёп-шлёп… Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карма нов его пальто выскакивают… Он их собирает:
– Мамочка, ты не бойся. Они добрые, – и назад в карман запихивает.
Игрушки любил военные. Дари ему танк, автомат, пистолет. Нацепит на себя и марширует по дому.
– Я солдат… Я солдат…
– Моё ты солнышко… Поиграй во что-нибудь мирное.
– Я – солдат… Я солдат…
Идти в первый класс. Не можем нигде купить костюм, какой ни купи – он в него прячется.
– Моё ты солнышко.
…Забрали в армию. Я молила не о том, чтобы его не убили, а чтобы не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щёткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: «Пришлите все свои фото: мама, папа, сестрёнка… Я уезжаю…»
Куда уезжает, не написал. Через два месяца пришло письмо из Афганистана: «Ты, мама, не плачь, наша броня надёжная».
– Моё ты солнышко… Наша броня надёжная…
Уже домой ждала, ему месяц остался до конца службы. Рубашечки купила, шарфик, туфли. И сейчас они в шкафу. Одела бы в могилку… Сама бы его одела, так не разрешили гроб открыть… Поглядеть на сыночка, дотронуться… Нашли ли они ему форму по росту? В чем он там лежит?
Первым пришёл капитан из военкомата:
– Крепитесь, мать…
– Где мой сын?
– Здесь, в Минске. Сейчас привезут.
Я осела на пол:
– Моё ты солнышко!!! – Поднялась и набросилась с кулаками на капитана:
– Почему ты живой, а моего сына нет? Ты такой здоровый, такой сильный… А он маленький… Ты – мужчина, а он – мальчик… Почему ты живой?!
Привезли гроб, я стучала в гроб:
– Моё ты солнышко! Моё ты солнышко…
А сейчас хожу к нему на могилку. Упаду на камни, обниму:
– Моё ты солнышко!..»
Мать
«Положил в карман кусочек своей земли – родилось такое чувство в поезде… Были, конечно, среди нас и трусы. Один парень не прошёл комиссию по зрению, выскочил радостный: „Повезло!!!“ За ним шёл другой по очереди, и его тоже не взяли, он чуть не плакал: „Как я вернусь в свою часть? Меня две недели провожали. Хотя бы язва желудка была, а то зубы болят“. В одних трусах прорвался к генералу: из-за каких-то больных зубов не берут, так пусть вырвут эти два зуба!
У меня по географии в школе было «пять». Закрываю глаза и представляю: горы, обезьяны, мы где-то загораем, едим бананы… А было так. Нас посадили на танки: в шинелях, пулемёт – вправо, пулемёт – влево, задняя машина, которая замыкает, – пулемёт назад, все бойницы открыты, автоматы высунуты. Железный ёж какой-то. Встречаем два наших бэтээра – ребята на броне сидят, в тельняшках, в панамах, смотрят на нас, со смеху давятся. Увидел пленного наёмника, был потрясён. Как тренирован! – атлет. А я попал в горы и не знал, как ступить на камень, что начинать надо с левой ноги. Десять метров по отвесной скале нёс телефон… Когда взрыв, закрывал рот, а надо открывать – перепонки полопаются. Нам выдали противогазы. В первый же день мы их выбросили, химоружия у «духов» нет. Каски свои продали. Лишний груз на башке, нагреваются, как сковородки. У меня была одна проблема: где украсть дополнительный рожок с патронами. Выдали четыре рожка, пятый купил в первую получку у товарища, шестой подарили. В бою достаёшь последний рожок и последний патрон – в зубы. Это для себя.
Мы приехали социализм строить, а нас оградили колючей проволокой: «Ребята, туда нельзя. За социализм вам агитировать не надо, для этого специальные люди есть». Обидно, конечно, что не доверяют. Говорю с дуканщиком:
– Ты неправильно жил. Мы сейчас тебя научим. Будем социализм строить.
Он улыбается:
– Я до революции торговал и сейчас торгую. Поезжай домой. Это наши горы. Сами разберёмся…
Едем по Кабулу, женщины бросают в наши танки палками, камнями. Бочата ругаются матом без акцента, кричат: «Русский, езжай домой».
Чего мы здесь?
…Стреляли из гранатомёта. Я успел развернуть пулемёт, это меня спасло. Снаряд в грудь летел, а так – одну руку прошило, в другую – ушли все осколки. Помню: такое мягкое, приятное ощущение… И никакой боли… И крик где-то надо мной: «Стреляй! Стреляй!» Нажимаю, а пулемёт молчит, потом смотрю – рука висит, все обгорело, только кисть осталась, а было чувство, что я пальцами нажимаю. Пальцев нет…
Сознание не потерял, выполз вместе со всеми из машины, мне наложили жгут. Надо идти, ступил два шага и упал. Потерял где-то полтора литра крови. Слышу:
– Нас окружают…
Кто-то сказал:
– Надо его бросить, а то все погибнем.
Я попросил:
– Застрелите меня…
Один парень сразу отошёл, второй автомат передёрнул, но медленно. А когда медленно, патрон может стать на перекос. И вот патрон стал на перекос, он автомат бросает:
– Не могу! На, сам…
Я подтянул автомат к себе, но одной рукой ничего не сделаешь.
Мне повезло: там был овражек маленький, я в нем за камнем лежал. Душманы ходят рядом и не видят. Мысль: как только они меня обнаружат, надо чем-то себя убить. Нащупал большой камень, подтянул к себе, примерился…
Утром меня нашли наши. Те двое, что ночью сбежали, несли меня на бушлате. Понял: боятся, чтобы я не рассказал правду. А мне уже было все равно. В госпитале положили сразу на стол. Подошёл хирург: «Ампутация…» Проснулся, почувствовал, что руки у меня нет… Там разные лежали: без одной руки, без обеих рук, без ноги. Плакали втихаря. И в пьянку ударялись. Я стал учиться держать карандаш левой рукой…
Приехал домой к деду, больше никого у меня нет. Бабка в плач: внук любимый без руки остался. Дед на неё прикрикнул: «Не понимаешь политики партии». Знакомые встречают:
– Дублёнку привёз? Магнитофон японский привёз? Ничего не привёз… Разве ты был в Афганистане?
Мне бы автомат привезти!
Стал своих ребят искать. Он был там, я был там – у нас один язык. Свой язык. Мы понимаем друг друга. Вызывает меня ректор: «Мы тебя в институт с тройками приняли, стипендию дали. Не ходи к ним… Зачем вы на кладбище собираетесь? Беспорядок». Нам не разрешали собираться вместе. Нас боялись. Если мы организуемся, мы будем воевать за свои права. Нам надо давать квартиры. Мы заставим помогать матерям тех ребят, что лежат в могилах. Мы потребуем поставить памятники, ограды на этих могилах. А кому это, скажите, надо? Нас уговаривали: ребята, вы не очень распространяйтесь о том, что было, что видели. Государственная тайна! Сто тысяч солдат в чужой стране – тайна. Даже какая жара в Кабуле – тайна…
Война не делает человека лучше. Только хуже. Это однозначно. Я никогда не вернусь в тот день, когда ушёл на войну. Не стану тем, кем был до войны. Как я могу стать лучше, если я видел… как за чеки покупают у медиков два стакана мочи желтушника. Выпил. Заболел. Комиссовали. Как отстреливают себе пальцы. Как уродуют себя капсюлями, затворами пулемётов. Как в одном самолёте возвращаются домой цинковые гробы и чемоданы с кожухами, джинсами, женскими трусами… Китайским чаем…
Раньше у меня дрожали губы при слове – «Родина». Теперь я ни во что не верю. Бороться за что-то… За что бороться? С кем бороться? Кому все это сказать? Воевали – воевали. Ну и нормально. А может, и за дело воевали? Сейчас начнут газеты писать, что все правильно. И будет правильно. А с другой стороны, начинают писать, что мы убийцы. Кому верить? Я не знаю. Я никому не верю уже. Газеты? Я их не читаю. И даже их не выписываю. Сегодня мы одно пишем, завтра другое. А где правда? Я не знаю. Вот есть друзья. Одному, двум, трём – верю. Могу во всем положиться. А больше – никому. Я уже шесть лет здесь, я все это вижу…
Дали мне инвалидную книжечку – льгота! Подхожу к кассе для участников войны:
– Ты куда, пацан? Перепутал.
Зубы стисну, молчу. За спиной:
– Я Родину защищал, а этот…
Незнакомый кто спросит:
– Где рука?
– По пьянке под электричку попал. Отрезало…
Тогда понимают. Жалеют…
У Валентина Пикуля в романе «Честь имею (исповедь офицера российского генштаба)» недавно прочёл:
«Сейчас (имеются в виду позорные последствия русско-японской войны 1905 года) многие офицеры подают в отставку, ибо везде, где ни появятся, их подвергают презрению и насмешке. Дело доходит до того, что офицер стыдится носить свой мундир, стараясь появляться в штатском. Даже израненные калеки не вызывают сочувствия, а безногим нищим подают намного больше, если они говорят, что ногу отрезало на углу Невского и Литейного трамваем, а к Мукдену и Ляоляну они никакого отношения не имеют».
Скоро о нас так напишут… Мне кажется, что теперь я могу даже Родину поменять… Уехать…»
Рядовой, связист
«Сам просился, мечтал попасть на эту войну. Было интересно. Ложился и представлял, как там. Хотел узнать, что это такое, когда у тебя одно яблоко и двое друзей, ты голодный и они голодные и ты это яблоко отдаёшь. Я думал, что там все дружат, что там все братья. За этим ехал.
Вышел из самолёта, таращусь на горы, а дембель (в Союз уже парень летел) в бок толкает:
– Давай ремень.
– Чего?! – Ремень у меня был свой, фарцовый.
– Дурак, все равно заберут.
Забрали в первый же день. А я думал: «Афганистан – это все дружат». Идиот! Молодой солдат – это вещь. Его можно поднять ночью и бить, колотить стульями, палками, кулаками, ногами. Его можно ударить, избить в туалете днём, забрать рюкзак, вещи, тушёнку, печенье (у кого есть, кто привёз). Телевизора нет, радио нет, газет нет. Развлекались по закону слабого и сильного. «Постирай, чижик, мне носки» – это ещё ничего, а вот другое: «А ну-ка, чижик, оближи мне носки. Оближи хорошенько, да так, чтобы все видели». Жара под семьдесят градусов, ходишь и шатаешься. С тобой можно сделать все. Но во время боевых операций «деды» шли впереди, прикрывали нас. Спасали. Это правда. Вернёмся в казарму: «А ну-ка, чижик, оближи мне носки…»
А это страшнее, чем первый бой… Первый бой – интересно! Смотришь как художественное кино. Сотни раз в кино видел, как в атаку идут, а оказалось – выдумка. Не идут, а бегут, бегут не трусцой, красиво пригнувшись, а изо всех сил, а сил тогда у человека как у сумасшедшего, и петляешь, как бешеный заяц. Раньше любил парады на Красной площади, как идёт военная техника – любил. Теперь знаю: восхищаться этим нельзя, такое чувство, что скорее бы эти танки, бронетранспортёры, автоматы поставили на место, зачехлили. Скорее бы. Ещё лучше – пройти по Красной площади всем афганским «протезникам»… Таким, как я… Обе ноги выше колена отрезаны… Если бы ниже колен… Удача! Я счастливый человек был бы… Я завидую тем, у кого ниже колен… После перевязки дёргаешься час-полтора, такой маленький вдруг становишься без протезов. Лежишь в плавках и в тельняшке десантника, тельняшка получается с тебя ростом. Первое время никого к себе не подпускал. Молчал. Ну хотя бы одна нога осталась, а то ни одной. Самое трудное – забыть, что у тебя были две ноги… Из четырех стен можно выбрать одну, ту, где окно…
Матери поставил ультиматум: «Если будешь плакать, ехать не надо». Я и там больше всего боялся: убьют меня, привезут домой – мать будет плакать. После боя раненого жалко, а убитого нет, только маму его жалко. В госпитале хочу сказать нянечке спасибо, а не могу, даже слова забыл.
– В Афганистан опять пошёл бы?
– Да.
– Почему?
– Там друг – друг, а враг – враг. А тут – постоянный вопрос: за что погиб мой друг? За этих сытых спекулянтов? Здесь все не так. Чувствуешь себя посторонним.
Учусь ходить. Сзади меня подсекут. Упал. «Спокойствие, – говорю себе. – Команда первая – поворачивайся и выжимайся на руках, команда вторая – вставай и иди». Первые месяцы больше подходило: не иди, а ползи. Ползи. Самая яркая картинка оттуда: чёрный мальчишка с русским лицом. Там их много. Ведь мы там с семьдесят девятого года. Семь лет… Я туда поехал бы… Обязательно! Если бы не две ноги выше колена… Если бы ниже колена…»
Рядовой, миномётчик
«Я сам себя спрашивал: „Почему поехал?“ Ответов сто, но главный – вот в этих стихах, не запомнил только, чьи они:
Завидовал коллегам, побывавшим в Афганистане: у них накопился колоссальный опыт. Где в мирной жизни его приобретёшь? Позади было уже десять лет работы хирургом в городской больнице большого города, но пришёл первый транспорт с ранеными, и я чуть с ума не сошёл. Рук нет, ног нет, лежит обрубок, который дышит. В садистских фильмах такое не увидишь. Делал там операции, о которых в Союзе только мечтать можно. Молодые медсёстры не выдерживали. То плачет так, что заикаться начинает, то хохочет. Одна стояла и все время улыбалась. Их отправляли домой.
Две вещи на свете, словно одно:
Во-первых, женщины, во-вторых, вино.
Но слаще женщин, вкуснее вина
Есть для мужчины – война.
Человек умирает совсем не так, как в кино. Попала пуля в голову – взмахнул руками и упал. А на самом деле: попала пуля в голову, мозги летят, а он за ними бежит, может полкилометра бежать, и их ловит. Это за пределом. Он бежит, пока не наступит физиологическая смерть. Легче было бы застрелить, чем смотреть и слушать, как он всхлипывает, просит смерти как избавления. Если у него остались ещё какие-то силы. Другой лежит, к нему подкрадывается страх… Страх начинает тарахтеть… Кричит, зовёт… Проверишь: пульс нормальный. Успокоишь. А мозг ждёт момента, когда человек расслабится… Не успеешь отойти от кровати, а мальчишки – нет…
Эти воспоминания – они забудутся не скоро. Подрастут эти мальчишки-солдаты, они все переживут заново. Поменяются их взгляды. У меня – нет. Мой отец во вторую мировую был лётчик, но он ничего не рассказывал. Ему казалось, что это обыденно, а мне было непонятно. А сейчас достаточно слова, намёка. Читаю вчера в газете: защищался до последнего патрона, последним застрелил себя. Что такое – застрелить себя? В бою вопрос ребром: ты или он? Ясно, что ты должен остаться. Но все ушли, а ты их прикрываешь, тебе приказали или ты сам решил, почти наверняка зная, что выбрал смерть. Я уверен, что психологически в эту минуту это не трудно. В той обстановке самоубийство воспринимается как нормальное явление, на него многие способны. Их называют потом героями. Самоубийцы в обычной жизни – ненормальные люди. Когда-то их не разрешали даже на кладбище хоронить вместе со всеми… Две газетные строчки, а ночью глаз не сомкнёшь, все в тебе поднимается.
Тем, кто там был, не захочется второй раз воевать. Нас не обманешь, что мясо растёт на деревьях. Какие бы мы ни были – наивные, жестокие, любящие жену и детей, не любящие жену и детей, – мы все равно убивали. Я понял своё место в легионе, но ни о чем не жалею. Сейчас все заговорили о чувстве вины. У меня его нет. Виноваты те, кто нас туда послал. С удовольствием ношу афганскую форму, чувствую себя в ней мужчиной. Женщины в восторге! Однажды надел и пошёл в ресторан. Администратор остановила на мне свой взор, а я ждал:
– Что, одет не по форме? А ну, дорогу обожжённому сердцу…
Пусть кто-нибудь мне скажет, что моя полевая военная форма ему не нравится, пусть пикнет. Почему-то я ищу этого человека…»
Военврач
«Первую я родила девочку. Перед её рождением муж говорил, мол, все равно, кто будет, но лучше девочка, потом у неё появится братик, а она будет ему шнурочки на ботиночках завязывать. Так и получилось…
Муж позвонил в больницу. Ответили:
– Дочка.
– Хорошо. Две девочки будут.
Тут ему сказали правду:
– Да сын у вас… Сын!
– Ну спасибо! Ну спасибо вам!
За сына стал благодарить.
Первый день… Второй… Всем приносят нянечки детей, а мне нет. Никто ничего не говорит. Стала я плакать, поднялась температура. Пришла врач: «Что вы, мамочка, расстраиваетесь? У вас настоящий богатырь. Он ещё спит, не просыпается. Он ещё не проголодался. Вы не волнуйтесь». Принесли, развернули его, он спит. Тогда я успокоилась.
Как назвать сына? Выбрали три имени: Саша, Алёша, Миша. Все нравятся. Приходит ко мне дочка с отцом, и Танечка сообщает: «Я зебий тянула…» Что за «зебий»? Оказывается, они набросали бумажки в шапку и жребий тянули. Два раза вытянули «Сашу». Это у нас Танечка решила. Родился он тяжёлый – четыре килограмма пятьсот граммов. Большой – шестьдесят сантиметров. Пошёл, помню, в десять месяцев. В полтора года уже хорошо говорил, но до трех лет не ладилось у него с буквами «р» и «с». Вместо «я сам» получалось «я шам». Своего друга звал «Тиглей» вместо Сергей. Воспитательница детского сада Кира Николаевна была у него «Килой Калавной». Увидел первый раз море, закричал: «Я не родился, меня морской волной на берег выбросило…»
В пять лет я подарила ему первый альбом. Их у него четыре – детский, школьный, военный (когда он в военном училище учился) и «афганский» (из тех фотографий, что он присылал). У дочки свои альбомы, я каждому дарила. Я любила дом, детей. Стихи им писала:
В школе меня ученики раньше любили. Я была радостная… Долго любил играть в «казаки-разбойники»: «Я – смелый». Ему было пять лет, Танечке – девять, мы поехали на Волгу. Сошли с парохода, от пристани до дома бабушки – полкилометра. Саша встал как гвоздик:
Пробился сквозь весенний снег
Подснежника росток.
Когда весна взяла разбег,
Родился мой сынок…
– Не пойду. Бери меня на руки.
– Такого большого да на руках?!
– Не пойду, и все.
И не пошёл. Это мы ему все время вспоминали.
В детском саду любил танцевать. Были у него такие красные штанишки, шаровары. Он в них сфотографировался. Фотографии эти есть. Собирал марки до восьмого класса – остались альбомы с марками. Потом стал собирать значки – осталась коробка со значками. Увлекался музыкой. Остались кассеты с его любимыми песнями…
Все детство мечтал стать музыкантом. Но, видно, вросло, впиталось в него то, что отец – военный, что жили мы всю жизнь в военном городке: он с солдатами кашу ел, машины с ними чистил. Никто не сказал ему «нет», когда он отослал документы в военное училище, наоборот: «Будешь, сынок, Родину защищать». Он хорошо учился, в школе всегда активистом был. Училище тоже закончил отлично. Нам благодарности командование присылало.
…Восемьдесят пятый год. Саша в Афганистане… Мы им гордимся – он на войне. Я рассказываю своим ученикам о Саше, о его друзьях. Ждём, когда приедет в отпуск…
До Минска мы жили в военных городках, и осталась привычка: когда дома – не закрывать дверь на ключ. Он заходит без звонка и говорит: «Вы телемастера не вызывали?» Из Кабула они с друзьями прилетели в Ташкент, оттуда смогли взять билеты до Донецка, ближе не было. А из Донецка (Минск не принимал) вылетели в Вильнюс. В Вильнюсе поезд надо было ждать три часа, это им долго, когда дом рядом, каких-то двести километров. Они взяли такси.
Загорелый, худой, только зубы светятся.
– Сыночек, – плачу, – какой ты худущий!
– Мамочка, – поднял и кружит меня по комнате, – я живой! Я жив, мамочка! Понимаешь, жив!
Через два дня – Новый год. Под ёлку он спрятал нам подарки. Мне платок большой. Чёрный.
– Зачем ты, сыночек, чёрный выбрал?
– Мамочка, там были разные. Но пока моя очередь подошла, только чёрные остались. Посмотри, он тебе идёт…
В этом платке я его хоронила, два года не снимала.
Он всегда любил делать подарки, называл их «сюрпризиками». Были они ещё маленькие, приходим с отцом домой – нет детей. Я – к соседям, я – на улицу, нет детей, и никто не видел. Как я закричу, как я заплачу! Открывается коробка из-под телевизора (купили телевизор и коробку не успели выбросить), вылезают оттуда мои дети: «Ты чего плачешь, мамочка?» Они накрыли стол, заварили чай, ждали нас, а нас нет. Саша придумал «сюрпризик» – спрятаться в коробку. Спрятались и заснули там.