Алексин Анатолий Георгиевич. Про нашу семью

   - А что у него было... такое?
   - Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего особенного! Операция прошла хорошо. А потом... Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови...
   Тромб.
   - Значит, ты не виноват? - Папа взглянул на меня. - То есть, я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал правильно!
   - Он умер! А позавчера ко мне его мать приходила...
   Ты понимаешь?
   - Значит, он молодой?
   - Пятьдесят семь лет.
   - И... мать?
   - Ей семьдесят восемь. Но быстрая и глаза не усталые...
   "Хорошо, - говорит, - что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью этот приступ случился!" А я еще пошутил... "Болезнь, - говорю, - на приступ пошла не страшная. Мы отобьемся!"
   - Она уже знает?
   - Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так меня Егоров просил. Чтобы не волновалась...
   "Иван Павлович все-таки позаботился о наркозе для своей матери", подумал я. И спросил:
   - Что ж теперь будет?
   - Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.
   - Я тоже пойду!
   - Идем. Это недалеко. Во дворе кинотеатра "Заря"...
   Она мне сказала: "Когда Ваня придет домой, и вы приходите!.."
   Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивлялся, не вырвался. Я, значит, был ему нужен! Или ему просто было тогда все равно.
   - Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это, Чтоб я полюбил их детей - и старался...
   Папа говорил о Егорове так, будто тот приблизительно был в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.
   - Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, - сказал папа. - Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь,, как получилось...
   Я шел и думал: "Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете?"
   "Почему жизнь человека должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? - рассуждаю я часто. - Почему?!" Когда я поделился этими мыслями с папой, он ответил:
   - Мы вот и стараемся, чтоб не зависела!
   Папа очень старается. Это я знаю...
   - Скажи, пожалуйста... ты мог это предвидеть?
   - Врач должен предвидеть все, - сердито ответил он.
   И все-таки я снова задал вопрос:
   - А сделать так, чтобы этого не случилось... ты мог?
   - Был обязан!
   Я понял вдруг, что папа злится не на меня, а на себя самого. Этого я не мог допустить!
   - Ты был обязан? Или ты мог? Скажи мне, пожалуйста...
   - Ты никогда не станешь врачом, - сказал папа.
   - Почему?
   - Потому что все время думаешь обо мне. То есть о себе!
   Вместо того, чтобы... Да ладно! - папа махнул рукой.
   - Должен же о тебе кто-то думать, раз ты сам о себе никогда не подумаешь, - повторил я фразу, которую не раз слышал от мамы.
   Мы вошли во двор. И тут выяснилось, что папа не знает номера квартиры. Он помнил только про кинотеатр, а про номер забыл.
   Полный седой мужчина поливал кусты и траву. По тому, как он держал в руках шланг, я сразу понял, что он не дворник, а поливает двор по собственному желанию. Мужчина заметил, что мы оглядываемся по сторонам.
   - Вам кого?
   - Где тут квартира Егорова? - спросил папа.
   - А-а, сына ведете на исправление? - почему-то обрадовался мужчина. - У нас в доме, как только парень споткнется, так его к Ивану Павловичу ведут. Имеет он к ним подход! А теперь, значит, из других домов потянулись?.. Он в первом подъезде живет. На втором этаже... Квартиру не помню! Но сейчас он в больнице. - Мужчина вздохнул. Вода из шланга лилась на один и тот же куст. - Без него вон ребята стол поломали... Стойку делали. Акробаты! Мы до его возвращения чинить не будем. Пусть они ему в глаза поглядят! При нем бы не поломали. Ни за что! Уважа-ают...
   О цветах и кустах они, будь здоров, как заботятся. А почему? Иван Павлович посадил. И яблоня эта - его... Он в первом подъезде живет... А в какой квартире-то? - обратился он к женщине, которая тащила мимо нас сумки.
   - Вы про кого?
   - Про Егорова.
   Женщина сразу опустила сумки на землю. Грустно так опустила, тяжело.
   - Он в том подъезде живет! Седьмая квартира. Скорей бы уж возвращался! У меня сын к математике неспособный. Так он Ивана Павловича полюбил, а потом уж (из-за него!) - математику. Четверки стал приносить. Я отсюда никуда не уеду. Пока сын не вырастет! Давайте я вас провожу.
   Мать его дома, наверно...
   Мне было страшно, что папа скажет: "Ивана Павловича уже нет..." Но папа, молчал. Наверно, он хотел хоть немного продлить жизнь Егорова для этих людей.
   Мы пошли за соседкой. Я тащил одну ее сумку, а папа другую. Она все рассказывала:
   - Тут из школы приятели приходили к сыну. Очень без Ивана Павловича соскучились. Я ведь тоже в школе училась. Помню... Когда у нас урок отменяли, мы от радости не знали куда деваться! А эти тоскуют. В больницу к нему собирались идти. Я здесь, на первом этаже... А вы поднимайтесь выше. Он там живет!
   Не глядя, она ткнула пальцем в кнопку звонка. Дверь ей открыла соседка - ужасно какая-то недовольная и озабоченная.
   - Что же вы ключи с собой не берете? От дел отрываете...
   - Вот тут люди квартиру Ивана Павловича ищут, - зачем-то сообщила женщина с сумками.
   Соседка заулыбалась, словно ей было стыдно перед людьми, которые ищут его квартиру.
   - Иван Павлович над нами живет. Прямо над нами!
   Мы стали подниматься... Медленно, будто считали ступени или были после какой-нибудь тяжелой болезни.
   "Живет... Живет... Живет!.. - стучало у меня в ушах. - Живет..."
   7. "Взрослый" вечер
   Мне кажется, человека можно считать взрослым тогда, когда его вместо утренников начинают приглашать на вечера.
   Однажды папа пригласил меня на праздничный вечер в больницу. То есть к себе на работу... Я согласился - и сразу почувствовал себя как-то уверенней и взрослее.
   Прощаясь и внимательно оглядывая нас напоследок, мама и бабушка очень просили меня не говорить в больнице никаких глупостей и все время помнить о том, что я уже в шестом классе. Но если бы даже я и хотел об этом забыть, мне бы в тот вечер это не удалось, потому что каждый из папиных сослуживцев обязательно говорил:
   - Ну, а в каком же мы классе?
   - В шестом, - отвечал я.
   - Не может быть! - Потом каждый обязательно обращался к папе и восклицал: - У вас уже такой большой сын?!
   Трудно поверить... Хотя очень на вас похож. Очень!
   Маме тоже всегда говорили, что я на нее очень похож.
   Поэтому я никак не мог составить о своей внешности какого-либо определенного мнения.
   Мама была красивая, а о папе бабушка как-то сказала:
   - Красавцем его, конечно, трудно назвать...
   - И не называй, если тебе трудно! - ответил я. - Пожалуйста... Но его все равно любят!
   - Я с этим не спорю, - сказала бабушка. - Что ты разволновался? Внешность для мужчин вообще не имеет большого значения.
   "Действительно, не имеет", - думал я, видя, как все женщины, которые были в зале, по очереди подходили к папе и, стараясь сделать ему приятное, говорили, что я очень на него похож.
   На меня в тот вечер тоже все обращали внимание. И не только потому, что я пришел с папой... Учительница литературы часто просит, чтобы мы все, ее ученики, были по возможности "яркими индивидуальностями". В том зале, украшенном плакатами и цветами, мне первый раз в жизни удалось быть таким, каким хотела меня видеть наша учительница: ни одного шестиклассника, кроме меня, в зале не было. И поэтому я почувствовал себя вполне яркой индивидуальностью.
   Наконец все расселись... Я услышал свою фамилию и чуть было не вскочил, как на уроке. Но оказалось, что это папу избрали в президиум.
   - Правильно! - сказала старушка, которая сидела рядом со мной. Лицо у нее было сердитое, глаза придирчивые.
   От таких людей особенно приятно бывает услышать какойнибудь комплимент.
   Другие, услышав нашу с папой фамилию, вслух ничего не высказали, но громко захлопали - и я понял, что они со старушкой вполне согласны.
   "Как жаль, что мама и бабушка не видят всего этого! - думал я. Конечно, я расскажу им... Но, во-первых, папа обязательно будет мешать. И даже если я буду что-то преуменьшать, он скажет, что я сильно преувеличиваю. А, вовторых, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Это давно известно!"
   Я первый раз в жизни слушал доклад! Он был коротким...
   - Молодец! - с мрачным видом сказала старушка, сидевшая рядом. И кивнула в сторону трибуны, которую покидал докладчик. - Быстро управился.
   А я бы мог слушать еще!
   - Сейчас мы поговорим о лучших людях нашей больницы! - сказал председатель.
   Все в зале притихли и слегка напряглись. Я тоже заволновался. Не за себя, конечно... За папу.
   - Мы пригласили сюда наших бывших больных, - продолжал председатель. Пусть они скажут...
   Я пристально огляделся, но не смог отличить бывших больных от просто здоровых.
   - А кто тут... болел? - тихо спросил я у сердитой старушки.
   - Ты что - не поймешь?
   - Не пойму...
   - То-то и оно! - сказала она. Помолчала... А потом губы ее немного разжались: так она, наверно, улыбалась.
   К трибуне зашагал огромный мужчина. Мне показалось, что здоровее его в зале не было ни одного человека.
   - Это Андрюша, - сказала старушка. И опять по-своему улыбнулась.
   В разных концах зала тоже зашептали:
   - Андрюша... Андрюша...
   - Его тут все знают? - спросил я старушку.
   - А как же! Он был совсем слабый. Совсем...
   Я тоже знал об этом бывшем папином пациенте.
   "Если бы удалось поставить его на ноги!" - говорил папа.
   Ему удалось... Бывший больной стоял на ногах!
   Трибуна была Андрюше по пояс. Он схватил ее обеими руками, словно хотел поднять и подбросить вверх.
   - Я работаю! - заявил с трибуны Андрюша. - Я играю в хоккей! А потому, что есть на свете такие люди... Есть такой человек...
   Я посмотрел в президиум и понял, о ком идет речь: папы не было видно. Он и раньше-то сидел там, на сцене, в самом последнем ряду, а теперь уж совсем пригнулся и скрылся за-чьёи-то спиной.
   И еще двое бывших больных сказали, что с помощью папы они "второй раз родились". Я понимал, что им бы не хотелось больше рождаться с папиной помощью... Но все они смотрели на папу так, будто с ним были связаны каткие-то очень хорошие, радостные воспоминания. А ведь он, между прочим, их оперировал...
   Я сидел и делал разные фантастические предположения:
   "Вот если бы я учился на одни только пятерки (чего на самом деле никогда в жизни не будет!) и меня бы стали вдруг хвалить на школьном собрании, многим ребятам это бы не понравилось. Я уверен... А тут все врачи, медсестры и нянечки так улыбались, словно их самих за что-то благодарили. Почему? - думал я. - Наверно, потому, что они любят папу... И правильно делают. Разве можно его не любить?"
   А потом был концерт. А потом были танцы... И снова к папе подходили женщины: они приглашали его танцевать. И я опять ужасно страдал оттого, что мама и бабушка не видят всего этого.
   - Я не умею танцевать... - извинялся папа. - Пригласите лучше Андрюшу!
   - К нему не пробьешься! - ответила папе молодая женщина в белом халате, которая в тот вечер, наверно, дежурила и забежала в зал на минутку.
   К Андрюше, и правда, было трудно пробиться. Он больше всех танцевал, громче всех смеялся и разговаривал. Словно хотел доказать самому себе, что может все это...
   Папа не стал унижать меня: он ни разу не взглянул на часы, не сказал, что уже пора домой, потому что мне надо спать или делать уроки. Мы пошли в гардероб вместе со всеми.
   Когда мы спустились вниз и папа уже протянул номерок, к нему вдруг подбежал запыхавшийся мужчина в белом халате и что-то шепнул на ухо.
   - Проводите, пожалуйста, моего сына... - попросил папа не то Андрюшу, не то сердитую старушку, не то кого-то еще. Все согласились меня проводить.
   - Я останусь здесь... ненадолго, - проговорил папа. И побежал вслед за мужчиной в белом халате.
   - Зачем он... остался? - спросил я.
   - Для своего дела, - ответила старушка с придирчивыми глазами.
   - Для какого дела?
   - Спасать кого-нибудь будет...
   Я шел по улицам, которые были совсем уже готовы к празднику, хотя до него оставалось еще целых три дня.
   Бывший папин больной Андрюша шел рядом. Он так радовался разноцветным огням, словно было время, когда он уже не надеялся их увидеть.
   Подходя к нашему Дому, Андрюша тоже не удержался и сказал:
   - А ты похож на отца! Честное слово... Похож!
   Сказал так, будто наградил меня.
   А я в ту минуту подумал, что, наверно, похож на папу только с виду. Или, как говорится, внешне... "А чтобы быть на него похожим по-настоящему, - думал я, - мне еще надо... Ведь это не так легко - делать других счастливыми!"
   1969 - 1972 гг.