Страница:
Она советовала первой — быть равнодушнее и благоразумнее, а второму — воздержаться от грубостей и насмешек.
С начала зимы 1778 года она усердно переписывалась с маркизом. Все ее письма были переполнены хорошими советами о спокойствии и терпении.
Не питая в узнике пылких иллюзий, как это делала маркиза де Сад, она пыталась поддерживать надежду в заключенном, которому все более и более было в тягость его заключение; но вместе с тем она предлагала ему не безумствовать, уметь ждать.
Отважная амазонка мобилизовала часть семейства, не заинтересованную в заключении маркиза. Одна президентша де Монтрель — ее муж предпочитал держаться злорадного нейтралитета — отказывала в своем содействии.
Дабы обезоружить тещу, необходимо было, чтобы маркиз выразил ей добрые чувства, но именно на это он был совершенно не способен.
Г-жа де Руссе принялась думать и придумала.
Ей пришла мысль, которая с первого взгляда покажется странной, но которая сама по себе трогательна, — мысль, делающая честь как ее сердцу, так и ее изобретательности. Но и доброе начинание не имело, к несчастью, того успеха, на который она рассчитывала.
Маркизу де Сад была послана колбаса, не представлявшая по своему внешнему виду ничего подозрительного, но в ней заключался черновик письма, написанный г-жой де Руссе; он должен был его переписать, чтобы доказать свои благие намерения.
Она подделалась под его слог и диктовала ему сознание в вине и раскаяние.
Де Сад послушно переписал это письмо, оно было процензуровано начальством, послано и получено г-жой де Руссе.
"Что делает моя жена? Скажите мне правду! Правда ли, что она изменилась? Я не могу допустить мысль, чтобы желали смерти нам обоим. А между тем как относятся ко мне? Какая цель моего заключения? Отвечайте серьезно.
Шутка прекрасна, когда не страдают, но для разбитого сердца, подобно моему, нужна более серьезная пища; поверьте мне, что несчастия совершенно переродили меня. Юность — время промахов, и я слишком строго наказан за них. Не вы ли говорили, что дурное можно всегда исправить. Я помню все советы благоразумия, которые вы мне подавали. Но неужели же лишать меня свободы и, быть может, даже рассудка — исправление?
Пусть выпустят меня, и мои дети благословят своего отца; мы будем все довольны, я уверяю вас.
Нет ли каких-нибудь политических причин для моего задержания в этом скорбном месте? Но ведь тогда это просто фантазия. Удовлетворение получено, если оно было необходимо. Выгоды моего семейства требуют, чтобы я сам занялся своими делами, которые запущены, вы это знаете лучше других. Я хочу свободы, чтобы употребить ее на пользу моей жене и детям. Убедите их вашими простыми, но красноречивыми словами…
Я хотел быть счастливым, сделать счастливыми всех, кто меня окружает; я начал только что работу в этом смысле, как ее разрушили».
С этим письмом, в котором маркиз рисовался таким подавленным, кающимся, непохожим на себя, г-жа де Руссе носилась повсюду, но прежде всего она прочла его г-же де Монтрель.
К несчастью, президентша уже давно раскусила своего зятя и знала, как относиться к его обещаниям. Она решила, что он неисправим. Угрызения его совести она не ставила ни во что. Она настаивала на том, чтобы он остался в тюрьме. Там только, по ее мнению, он был безопасен.
С прежним рвением и горячностью г-жа Руссе снова начала переписку с маркизом. Она продолжала защищать г-жу де Сад, поведение которой он находил вызывающим и которую стал ревновать.
"Женщины вообще чистосердечны, — писала она 11 января 1779 года. — Это не то, что вы, мужчины. Один только маркиз де Сад не желает, чтобы жена его сказала ему: «Я — второе ты». А между тем, как это прекрасно и нежно; если бы у меня был любовник или муж, я бы хотела, чтобы он говорил мне это сто раз в день.
Так как я заметила, что вы ревнивы, то да избавит вас небо чувствовать ко мне хоть малейший каприз. Я отправлю вас ко всем чертям. Вы ничем не рискуете, не правда ли, и вы довольны! Но я вам советую быть осторожным; дурнушки хитрее хорошеньких. Вы меня всегда видели ворчливой проповедницей нравственности, женщиной без улыбки, но картина, может быть, изменится, и вы увидите нежное лицо, не лишенное приятности, и то «поди сюда», которое бессознательно увлекает мужчин, — и вы попадетесь в мои сети».
"С любовью не шутят, — говорил Мюссе. — Это игра, в которой женщина чаще, чем мужчина, кончает тем, что отдается». Г-жа де Руссе испытала это. Не помышляя ничего дурного, не давая себе отчета в своих чувствах, она призывала маленького крылатого бога, и он явился.
Сердечная и горячая переписка с женщиной, которая могла считаться хорошенькой, хотя она и была немолода, заинтересовывала все более и более пылкого маркиза де Сада. В ней он черпал жизненную силу и хорошее расположение духа. С каждым днем росла интимность, и это не могло не волновать его. Вынужденное уединение оставляло ему много досуга для того, что психологи называют «сентиментальной жвачкой». Он часто мечтал об этой преданной подруге, иногда немного ворчливой, но весело и умно ворчливой. Он сравнивал ее со своей женой и, конечно, отдавал де Руссе предпочтение. Он был, впрочем, из тех, кто предпочитает всех женщин своей жене.
Из-за стен тюрьмы, где у него не было большого выбора, г-жа де Руссе казалась ему очень привлекательной. Эта возрождающаяся любовь, в состав которой входили в разных дозах благодарность и безделье, занимала и увлекала его. Это был своего рода горчичник — отвлекающее средство.
Ловкому соблазнителю представился случай проявить свой талант, хотя бы в переписке, лишь бы не закиснуть в тюремной камере. Он к тому же, сам не веря себе, увлекся и почувствовал, что в этой шутке стало принимать участие и само сердце.
В мужской природе есть много загадочного. Бывает, что лучшие из мужчин поддаются порывам грубого чувства, а у худших есть уголок в сердце, где скрывается нежная чувствительность. Так часто вдруг из сухой и каменистой почвы забьет живой источник.
Маркиз де Сад с удивлением ощутил в своем сердце свежее и чистое чувство любви и стал выражать его, по обычаю того времени, стихами. Стихи были плохи, но те, которые наводняли такие издания, как «Меркурий Франции» или «Альманах муз», были не лучше. В то время всякий любовник стремился быть поэтом — рифмы давали большую свободу для выражения чувств.
Мало-помалу переписка в стихах и прозе приняла довольно пикантное направление. Г-жа де Руссе старалась казаться неприступной. На откровенные признания, сперва сдержанные, затем настойчивые, она отвечала шутками. Она не придавала серьезного значения внезапной страсти, вспыхнувшей в сердце маркиза, но если даже эта страсть была искренна, она считала себя способной противостоять ей, забывая, что часто гордое сознание силы — признак слабости.
«Кто кого покорит? — пишет она 18 января 1779 года. — Не льстите себя надеждой на этот счет. Женщины, которых вы знали, ценили в вас ваши чувства и ваши деньги: это не пройдет со „святой Руссе“. Каким же образом вы ее возьмете? Вы будете играть на нежных чувствах, на утонченной предупредительности, — но, увы, это все мне знакомо. Послушайте меня, откажитесь лучше от состязания, пока не поздно. Я уже рисую себе Тантала на берегу; вы не утолите жажды, ручаюсь вам за это. Какой срам для мужчины, который привык побеждать!»
Подобные письма подливали лишь масла в огонь. Г-жа де Руссе не понимала этого. Она начала, несмотря на свою хваленую твердость, сдаваться.
Она находила большое удовольствие, не догадываясь об опасности, в тех эротических подробностях, которые стали преобладать в их письмах.
Начались маленькие подарки.
Маркиз, финансы которого были более чем скромны, послал ей зубную щетку.
"Этот подарок, — писала ему г-жа де Руссе, — для меня дороже подарка в пятьдесят луидоров. Вы им положительно взволновали меня. Могла ли я вообразить, что зубная щетка может произвести такое впечатление».
Конечно, в данном случае благодарность не соответствовала незначительности подарка, но дорог не подарок, а дорога любовь.
Другое ее письмо заканчивается еще более откровенно:
"Я принимаю ваш поцелуй, или, лучше сказать, я сохраняю его, чтобы возвратить его вам».
"Святая Руссе» стала окончательно сходить с высоты неба.
Чтобы придать переписке интимность, они ведут ее часто на более нежном провансальском наречии.
«Я не могу предложить вам стать моим любовником. Любовник — на расстоянии! Видите ли, если бы у меня был любовник, я желала бы иметь его всегда около себя, он должен заполонить всю мою душу, я любовалась бы им и целовала бы его тысячу раз в день, и все это было бы для меня недостаточно. Это только отзвук того, что происходит во мне, я не хочу говорить всего…»
«Но вы далеко от меня, и я не могу на вас сетовать…»
Каждое письмо доказывало усиливающуюся страсть г-жи де Руссе.
Все ее благоразумные решения растаяли, как снег под лучами солнца. Она оказалась просто слабой, влюбленной женщиной.
Кто мог бы узнать энергичную, здравомыслящую женщину в письме от 24 апреля 1779 года.
"Я не посмела написать «Милостивый Государь» в начале моего последнего письма, так как ты этого не хочешь… Но пойми, я пишу «Милостивый Государь» не для тебя, а для других. Мне же просто-напросто хотелось бы сказать: «Мой милый де Сад, радость души моей, я умираю от желания тебя видеть…» Когда мне удастся сесть к тебе на колени, своими руками обвить твою шею, покрыть тебя поцелуями столько раз, сколько захочу, и шептать тебе на ухо о моей любви, так что если бы ты был глух, биение моего сердца рядом с твоим — объяснило бы тебе все? Прощай, моя прелесть, сокровище моего сердца, целую тебя так, как ты любишь».
Даже очень глупые женщины бывают очень догадливы, когда дело касается их любви. Г-жа де Сад, которой г-жа де Руссе перестала показывать получаемые и отправляемые ею письма, тотчас сообразила, что переписка сделалась интимной. Одно из писем, неизвестно каким образом, попало в ее руки, и она послала его к мужу с надписью на обороте: «He-дурны эти показания, которые делает тебе „святая“! Меня это возмущает, а ты что думаешь о ее святости? Не намеревается ли она столкнуть меня с дороги? Но, мои милые, не на такую напали, я сумею защититься и приму все меры, чтобы ваши отношения остались в рамке моей воли…"
Открытие любовной интриги охладило, конечно, дружбу г-жи де Руссе и маркизы де Сад, но последняя вскоре простила своей подруге, простила тем легче, что ее муж был в довольно неудобных условиях, чтобы обмануть свою жену.
Руководясь той же мыслью, г-жа де Руссе решила вернуться к роли советницы маркиза, тем более что иную, более приятную для нее роль исполнять было трудно.
Страсть исчезла из ее писем, в них стала сквозить, как и вначале, только откровенная дружба практичной женщины, которая тщательно занимается в достаточной мере запутанными делами маркиза.
Она пишет ему в мае 1779 года совершенно деловое письмо о положении его имений.
Маркиз де Сад не без сожаления увидел, что г-жа де Руссе к нему переменилась. Его гордость страдала от этого более, чем его сердце. Он жаловался на это внезапное равнодушие и придавал этим упрекам такую нетактичную, грубую форму, что оскорбленная женщина в середине 1779 года прекратила переписку с ним.
Она снова возобновилась в марте 1781 года; вначале со стороны г-жи де Руссе письма были несколько раздражительны, но затем превратились в совершенно спокойные сообщения о положении замка де ла Коста и разных местных злобах дня. Переписка тянулась до 1782 года…
В течение двух лет маркиз вымещал на своей жене удары по его самолюбию. Он не любил, но ревновал до безумия. Он писал ей письма, полные незаслуженных оскорблений…
Чтобы обезоружить его мнительность, она, вместо того чтобы жить у одной из своих подруг, г-жи де Вилльет, или же у себя в доме, на улице Рынка, удалилась в монастырь Св. Женевьевы, на Новой улице, и писала, что устроилась очень хорошо.
"Монастырь строгих правил: другие женщины не были бы этим довольны, но я не боюсь этой строгости; она меня не беспокоит, все будут знать, что я делаю».
Самые гнусные, несправедливые обвинения не прекращались, и де Сад, наконец, дошел до того, что бил несчастную женщину, когда она приходила для свидания с ним.
Несколько раз присутствовавшие при этих свиданиях спасали ее от тяжелых ранений; наконец, в это дело вмешались власти.
Начальник полиции г. де Нуаре решился запретить свидания, чем привел в отчаяние эту удивительную женщину, готовую на все жертвы.
Несмотря на ее хлопоты и просьбы, запрещение не было отменено.
Никакие ходатайства не могли сломить волю начальника полиции: 29 февраля 1784 года маркиз де Сад был переведен из Венсена в Бастилию.
29 февраля 1784 года, в семь часов вечера, полицейский инспектор Сюрбуа по приказу короля, сообщенному 31 января, препроводил в Бастилию маркиза де Сада.
После обычных формальностей заключенный был помещен в камере второго этажа башни Свободы.
3 марта г. де Нуаре пишет коменданту:
"Маркиз де Бово, а также маркиз де Сад, переведенные из Венсенской тюрьмы в Бастилию, пользовались прежде, время от времени, прогулками. Я нахожу возможным разрешить им эти прогулки при соблюдении обычных предосторожностей».
Допрос, которому подверглись эти заключенные, произошел 5 марта, а 16-го г-жа де Сад в первый раз пришла на свидание со своим мужем.
Майор де Лом записал в книгу, что она принесла ему шесть фунтов свечей.
Разрешение на свидания давало ей право на них два раза в неделю.
С самого начала пребывания маркиза де Сада в Бастилии строгость правил была для него несколько смягчена — очевидно, по ходатайству его семейства.
Так, 14 апреля г. де Лонай нашел возможным разрешить ему воспользоваться за завтраком и обедом ножом, который он должен был, однако, каждый раз по миновании в нем надобности возвращать тюремщику.
Эти послабления, которых он так мало заслуживал и которые ему оказывали неохотно, не уменьшали его угрюмого настроения.
Он пользовался всяким случаем причинить неприятности родным, которых он считал ответственными за его продолжительное заключение.
Когда нотариус Жирар прибыл к нему по поручению семейств де Монтрель и де Сад и просил его подписать доверенность, он отказался наотрез.
У него было одно желание — вредить: его ум был всегда направлен к подозрению в постыдных поступках и даже предательствах людей, которые его самоотверженно любили.
Ничто не обескураживало г-жу де Сад. Аккуратно два раза в месяц, продолжая упорно питать надежды, приходила она на свидания со своим мужем, и ни грубый прием с его стороны, ни несправедливые подозрения не уменьшали ее нежности и не выводили ее из терпения.
Она являлась каждый раз с бельем и различными вещами, которые для него покупала и которыми он никогда не был доволен.
21 мая 1784 года она принесла две простыни, девятнадцать тетрадей, бутылку чернил, шоколадные плитки; 7 июня — шесть петушиных перьев и двадцать одну линованную тетрадь.
Заключение маркиза стоило дорого его семье, гораздо дороже, чем он стоил.
В журнале майора де Лоная есть запись от 24 сентября 1785 года о получении 350 ливров от президента де Монтрель за содержание маркиза де Сада в течение месяца начиная с 10 октября.
Маркиз жаловался вечно и на все.
В его бумагах, относящихся ко времени заключения, сохранилась, между прочим, дощечка, которую он, вероятно, вывешивал на двери своей камеры.
"Господам офицерам главного штаба Бастилии. Г. де Сад заявляет офицерам главного штаба, что комендант заставляет его пить поддельное вино, от которого он ежедневно чувствует себя дурно. Он полагает, что намерения короля не таковы, чтобы позволить коменданту вредить в целях наживы г. Лонаю или его слугам здоровью тех, кого он должен охранять и кормить.
Вследствие этого он просит гг. офицеров, честность и беспристрастие которых ему известны, походатайствовать о том, чтобы справедливость восторжествовала».
Не думаем, чтобы офицеры ходатайствовали, но 20 января 1787 года комендант поручил написать г-же де Сад и просить ее прислать мужу то самое вино, которое она сама обыкновенно пьет. Уплатить за него, конечно, пришлось ей.
Свои досуги в Бастилии маркиз часто употреблял на смакование напитков.
Одна заметка, найденная в его бумагах, знакомит нас с его мнением о продуктах современного ему виноделия:
"Водки г. Жиле.
Байонская водка — хороша.
Барбадская водка по-английски — скверная.
Турецкая — отвратительная.
Анжеликская Богемская водка — никуда не годится.
Масло Венеры — так себе».
Как и в Венсене, маркиз получал много книг.
По распоряжению начальника полиции от 29 августа 1786 года ему переданы были брошюры, принесенные его женой, а 17 марта 1788 года — пакет с книгами.
Несколько месяцев спустя, 30 октября 1788 года, начальник полиции писал к г. де Лонаю.
"Г-жа де Сад просит разрешить ее мужу читать газеты и журналы. Я не вижу препятствий доставить ему это удовольствие, а потому и прошу Вас сделать в этом смысле распоряжение».
Возбудив в маркизе де Саде любовь к чтению, тюремное заключение породило в нем и призвание к литературе.
Читая произведения других, он открыл в себе фантазию и стиль. Он писал, чтобы рассеяться, прогнать скуку, обосновать свою злобу теориями анархистов, а также с целью отмщения.
Почти все, что он написал, было написано в Бастилии, начиная с его романов «Жюстина», «Жюльетта», впоследствии переделанных и бывших злобой дня во время революции.
Большинство его драматических произведений относятся к тому же времени.
С 1784-го по 1790 год он написал массу произведений[5].
Не все, к счастью, было напечатано.
У него было два рода работ: одни, которые он охотно показывал, были только скучны и не представляли ничего нескромного, и другие, которые он тщательно скрывал и на которые возлагал наибольшие надежды.
В 1787 году маркиз послал рукопись одного из своих произведений «Генриетта и Сен-Клэр» своей жене; она, конечно, была более способна преувеличенно расхваливать, чем подать полезный совет, но ему это и было нужно.
Счастливая этим знаком доверия, она тотчас же отвечала ему:
"Я прочла «Генриетту»… Я нахожу ее глубокой и способной произвести огромное впечатление на тех, у кого есть душа. Она не взволнует малодушных, которые не в состоянии понять положение героев. Она совершенно не похожа на «Отца семейства» (комедия в 5 действиях, игранная во Французском театре в 1761 году) и не может быть сочтена заимствованной. В общем, в ней много очень хорошего. Вот мой взгляд после беглого прочтения. Я перечитаю ее не один раз, потому что я до безумия люблю все, что исходит от тебя, хотя слишком люблю, чтобы судить строго».
Он написал другую пьесу, о которой мы еще будем иметь случай говорить, пьесу патриотическую — «Жанна Ленэ, или Осада Бовэ» и решил прочитать ее офицерам…
Заставить своих тюремщиков прослушать трагедию было со стороны заключенного, надо согласиться, своеобразным мщением.
Непривычная для него работа постепенно отразилась на его глазах — его часто пользовал окулист Гранжен, но не мешала ему день ото дня все более и более тяготиться заключением в Бастилии.
Он считал за это ответственной свою жену.
Он был так груб с нею, что свидания были запрещены.
Заключение в конце концов повлияло на мозг маркиза де Сада.
Постоянное возбуждение, в котором он находился, вело его к сумасшествию.
Началось это еще в Венсене и продолжалось в Бастилии: он стал со страстью маньяка предаваться мистическим вычислениям и комбинациям.
Он читал, так сказать, по складам, все письма, которые ему присылали, и в количестве слов и слогов искал — и думал, что находит, — тайну своего будущего, надежду и указание на свое освобождение.
Каждое такое письмо носило отметки, сделанные его тонким и острым почерком, отметки непонятные, но относившиеся к освобождению, которое стало его «пунктиком».
Так, под заключительной фразой письма его сына от 20 декабря 1778 года: «Позвольте, милый папа, моей няне засвидетельствовать вам свое почтение», — он написал, после того как счел число слогов: «22 слога и есть 22 недели до 30 мая».
30 мая 1779 года его должны были, по его мнению, освободить.
Он ждал, продолжая вычислять.
Время между тем шло.
Собрание Генеральных штатов нанесло первый удар старому режиму, пробудило энтузиазм, воскресило озлобление.
Вокруг Бастилии, окруженной пятивековой ненавистью, загорелось восстание.
Из газет и журналов, от нескромно болтливых тюремщиков узникам было известно все, что происходит.
Ожидание несомненной свободы в недалеком будущем делало их неспособными сдерживаться в эти последние часы их заключения.
Они сгорали от нетерпения и вышли из повиновения тюремщикам.
Это возбуждение зашло так далеко, приняло такие размеры, что г. де Лонай счел своим долгом запретить заключенным прогулки по площадкам, откуда они могли своими криками и жестикуляцией волновать народ.
Ни один из заключенных, не особенно многочисленных в 1789 году, не был так возмущен принятой мерой, как маркиз де Сад.
Как только было сделано это распоряжение, он выскочил из своей камеры и пытался — впрочем, тщетно — отстранить караульных, которые охраняли вход на башни.
Его увели в камеру только после того, как приставили заряженные ружья к груди.
Несколько дней спустя, 2 июля, взбешенный отказом, полученным снова от коменданта, он вздумал воспользоваться жестяной трубой, которую ему дали для выливания в ров из камеры жидких отбросов.
Вооружившись этим инструментом, он начал кричать в окно своей камеры, которое выходило на улицу Св. Антония, что узников Бастилии режут и надо освободить их.
Собралась толпа, привлеченная этим диким криком, и г. де Лонай, хорошо понимая, как были возбуждены умы, серьезно обеспокоился…
…Победители Бастилии были крайне удивлены, найдя там так мало узников.
Народ, который любит чувствовать себя растроганным, предполагал, что в этих казематах заперто множество людей, закованных в железные цепи, осужденных на ужасные мучения.
Что этих предполагаемых жертв оказалось ничтожное число — оскорбило и расстроило. Девять обывателей округа Св. Людовика на Иле, во главе которых был некто г. Ламар, решили выяснить дело.
Они явились в комитет округа и высказали свои сомнения.
Они были почти уверены, что несчастные остались заключенными в Бастилии в забытых казематах, которые известны только тюремщикам. С каким нетерпением, с какой смертельной тоской ждут они, вероятно, своего освобождения! Необходимо спешить, не теряя ни минуты, иначе они умрут с голоду и отчаяния…
Так говорила делегация из девяти граждан, приведенных Ламаром.
Комитет послал одного из своих членов вместе с несколькими чиновниками округа осмотреть все камеры и казематы.
Не нашли ничего.
Для большей уверенности они потребовали четырех тюремщиков Бастилии: Трекура, Лоссинота, Гюйона и Фанфара, которые и явились 17 июля в 11 часов утра.
Допрошенные отдельно, они, поклявшись говорить правду, дали точные разъяснения относительно башен, камер, казематов и узников, которые были в них заключены.
Лоссинот, которого допрашивали о двух башнях, где он был сторожем, ответил, между прочим, что последний из заключенных в башне Свободы был маркиз де Сад, недели три назад переведенный в дом братьев милосердия Шарантон, что после его перевода были наложены комиссаром Шеноном печати на дверь его камеры для сохранения различных вещей, которые были там оставлены.
В то время, когда косвенно упоминалось о маркизе де Саде, он находился в Шарантоне, где ему и было, собственно говоря, настоящее место.
Невзирая на обширные помещения, большой сад и прекрасный вид, удостоверенный всеми путеводителями по Парижу, маркиз де Сад не оценил достоинств своей новой резиденции, в которой и режим и дисциплина были гораздо легче, нежели в Бастилии.
Маркиз де Сад на первых порах казался довольным своим пребыванием в этом доме сумасшедших, быть может, потому, что надеялся пробыть здесь недолго.
Он приказал украсить свою комнату и сохранил в ней множество вышитого платья, отделанного галунами, и даже характерные костюмы, которые привез с собой из Венсена.
Властный и гордый, он царил в кружке своих поклонников, немного более сумасшедших, нежели он сам, и играл роль непризнанного «великого» человека.
Г-жа де Сад продолжала хлопотать об освобождении своего мужа, но относилась к нему с недоверием. Быть может, в глубине души она сознавала, что лучше было бы не иметь успеха.
Она начала понимать, наконец, действительный характер своего мужа. У нее, кстати сказать, было достаточно времени для этого.
Месяц спустя, 16 сентября, в Шарантон прибыла комиссия под председательством президента парламента Луи де Пелетье де Розамбо, который потребовал список заключенных и документы.
Протоколы о заключенных составлены были в алфавитном порядке. Вот протокол о де Саде.
"Маркиз де Сад, сорока восьми лет, прибыл 4 июля по приказу короля, подписанному накануне. Препровожден в упомянутый день из Бастилии за дурное поведение. Семейство платит за его содержание».
С начала зимы 1778 года она усердно переписывалась с маркизом. Все ее письма были переполнены хорошими советами о спокойствии и терпении.
Не питая в узнике пылких иллюзий, как это делала маркиза де Сад, она пыталась поддерживать надежду в заключенном, которому все более и более было в тягость его заключение; но вместе с тем она предлагала ему не безумствовать, уметь ждать.
Отважная амазонка мобилизовала часть семейства, не заинтересованную в заключении маркиза. Одна президентша де Монтрель — ее муж предпочитал держаться злорадного нейтралитета — отказывала в своем содействии.
Дабы обезоружить тещу, необходимо было, чтобы маркиз выразил ей добрые чувства, но именно на это он был совершенно не способен.
Г-жа де Руссе принялась думать и придумала.
Ей пришла мысль, которая с первого взгляда покажется странной, но которая сама по себе трогательна, — мысль, делающая честь как ее сердцу, так и ее изобретательности. Но и доброе начинание не имело, к несчастью, того успеха, на который она рассчитывала.
Маркизу де Сад была послана колбаса, не представлявшая по своему внешнему виду ничего подозрительного, но в ней заключался черновик письма, написанный г-жой де Руссе; он должен был его переписать, чтобы доказать свои благие намерения.
Она подделалась под его слог и диктовала ему сознание в вине и раскаяние.
Де Сад послушно переписал это письмо, оно было процензуровано начальством, послано и получено г-жой де Руссе.
"Что делает моя жена? Скажите мне правду! Правда ли, что она изменилась? Я не могу допустить мысль, чтобы желали смерти нам обоим. А между тем как относятся ко мне? Какая цель моего заключения? Отвечайте серьезно.
Шутка прекрасна, когда не страдают, но для разбитого сердца, подобно моему, нужна более серьезная пища; поверьте мне, что несчастия совершенно переродили меня. Юность — время промахов, и я слишком строго наказан за них. Не вы ли говорили, что дурное можно всегда исправить. Я помню все советы благоразумия, которые вы мне подавали. Но неужели же лишать меня свободы и, быть может, даже рассудка — исправление?
Пусть выпустят меня, и мои дети благословят своего отца; мы будем все довольны, я уверяю вас.
Нет ли каких-нибудь политических причин для моего задержания в этом скорбном месте? Но ведь тогда это просто фантазия. Удовлетворение получено, если оно было необходимо. Выгоды моего семейства требуют, чтобы я сам занялся своими делами, которые запущены, вы это знаете лучше других. Я хочу свободы, чтобы употребить ее на пользу моей жене и детям. Убедите их вашими простыми, но красноречивыми словами…
Я хотел быть счастливым, сделать счастливыми всех, кто меня окружает; я начал только что работу в этом смысле, как ее разрушили».
С этим письмом, в котором маркиз рисовался таким подавленным, кающимся, непохожим на себя, г-жа де Руссе носилась повсюду, но прежде всего она прочла его г-же де Монтрель.
К несчастью, президентша уже давно раскусила своего зятя и знала, как относиться к его обещаниям. Она решила, что он неисправим. Угрызения его совести она не ставила ни во что. Она настаивала на том, чтобы он остался в тюрьме. Там только, по ее мнению, он был безопасен.
С прежним рвением и горячностью г-жа Руссе снова начала переписку с маркизом. Она продолжала защищать г-жу де Сад, поведение которой он находил вызывающим и которую стал ревновать.
"Женщины вообще чистосердечны, — писала она 11 января 1779 года. — Это не то, что вы, мужчины. Один только маркиз де Сад не желает, чтобы жена его сказала ему: «Я — второе ты». А между тем, как это прекрасно и нежно; если бы у меня был любовник или муж, я бы хотела, чтобы он говорил мне это сто раз в день.
Так как я заметила, что вы ревнивы, то да избавит вас небо чувствовать ко мне хоть малейший каприз. Я отправлю вас ко всем чертям. Вы ничем не рискуете, не правда ли, и вы довольны! Но я вам советую быть осторожным; дурнушки хитрее хорошеньких. Вы меня всегда видели ворчливой проповедницей нравственности, женщиной без улыбки, но картина, может быть, изменится, и вы увидите нежное лицо, не лишенное приятности, и то «поди сюда», которое бессознательно увлекает мужчин, — и вы попадетесь в мои сети».
"С любовью не шутят, — говорил Мюссе. — Это игра, в которой женщина чаще, чем мужчина, кончает тем, что отдается». Г-жа де Руссе испытала это. Не помышляя ничего дурного, не давая себе отчета в своих чувствах, она призывала маленького крылатого бога, и он явился.
Сердечная и горячая переписка с женщиной, которая могла считаться хорошенькой, хотя она и была немолода, заинтересовывала все более и более пылкого маркиза де Сада. В ней он черпал жизненную силу и хорошее расположение духа. С каждым днем росла интимность, и это не могло не волновать его. Вынужденное уединение оставляло ему много досуга для того, что психологи называют «сентиментальной жвачкой». Он часто мечтал об этой преданной подруге, иногда немного ворчливой, но весело и умно ворчливой. Он сравнивал ее со своей женой и, конечно, отдавал де Руссе предпочтение. Он был, впрочем, из тех, кто предпочитает всех женщин своей жене.
Из-за стен тюрьмы, где у него не было большого выбора, г-жа де Руссе казалась ему очень привлекательной. Эта возрождающаяся любовь, в состав которой входили в разных дозах благодарность и безделье, занимала и увлекала его. Это был своего рода горчичник — отвлекающее средство.
Ловкому соблазнителю представился случай проявить свой талант, хотя бы в переписке, лишь бы не закиснуть в тюремной камере. Он к тому же, сам не веря себе, увлекся и почувствовал, что в этой шутке стало принимать участие и само сердце.
В мужской природе есть много загадочного. Бывает, что лучшие из мужчин поддаются порывам грубого чувства, а у худших есть уголок в сердце, где скрывается нежная чувствительность. Так часто вдруг из сухой и каменистой почвы забьет живой источник.
Маркиз де Сад с удивлением ощутил в своем сердце свежее и чистое чувство любви и стал выражать его, по обычаю того времени, стихами. Стихи были плохи, но те, которые наводняли такие издания, как «Меркурий Франции» или «Альманах муз», были не лучше. В то время всякий любовник стремился быть поэтом — рифмы давали большую свободу для выражения чувств.
Мало-помалу переписка в стихах и прозе приняла довольно пикантное направление. Г-жа де Руссе старалась казаться неприступной. На откровенные признания, сперва сдержанные, затем настойчивые, она отвечала шутками. Она не придавала серьезного значения внезапной страсти, вспыхнувшей в сердце маркиза, но если даже эта страсть была искренна, она считала себя способной противостоять ей, забывая, что часто гордое сознание силы — признак слабости.
«Кто кого покорит? — пишет она 18 января 1779 года. — Не льстите себя надеждой на этот счет. Женщины, которых вы знали, ценили в вас ваши чувства и ваши деньги: это не пройдет со „святой Руссе“. Каким же образом вы ее возьмете? Вы будете играть на нежных чувствах, на утонченной предупредительности, — но, увы, это все мне знакомо. Послушайте меня, откажитесь лучше от состязания, пока не поздно. Я уже рисую себе Тантала на берегу; вы не утолите жажды, ручаюсь вам за это. Какой срам для мужчины, который привык побеждать!»
Подобные письма подливали лишь масла в огонь. Г-жа де Руссе не понимала этого. Она начала, несмотря на свою хваленую твердость, сдаваться.
Она находила большое удовольствие, не догадываясь об опасности, в тех эротических подробностях, которые стали преобладать в их письмах.
Начались маленькие подарки.
Маркиз, финансы которого были более чем скромны, послал ей зубную щетку.
"Этот подарок, — писала ему г-жа де Руссе, — для меня дороже подарка в пятьдесят луидоров. Вы им положительно взволновали меня. Могла ли я вообразить, что зубная щетка может произвести такое впечатление».
Конечно, в данном случае благодарность не соответствовала незначительности подарка, но дорог не подарок, а дорога любовь.
Другое ее письмо заканчивается еще более откровенно:
"Я принимаю ваш поцелуй, или, лучше сказать, я сохраняю его, чтобы возвратить его вам».
"Святая Руссе» стала окончательно сходить с высоты неба.
Чтобы придать переписке интимность, они ведут ее часто на более нежном провансальском наречии.
«Я не могу предложить вам стать моим любовником. Любовник — на расстоянии! Видите ли, если бы у меня был любовник, я желала бы иметь его всегда около себя, он должен заполонить всю мою душу, я любовалась бы им и целовала бы его тысячу раз в день, и все это было бы для меня недостаточно. Это только отзвук того, что происходит во мне, я не хочу говорить всего…»
«Но вы далеко от меня, и я не могу на вас сетовать…»
Каждое письмо доказывало усиливающуюся страсть г-жи де Руссе.
Все ее благоразумные решения растаяли, как снег под лучами солнца. Она оказалась просто слабой, влюбленной женщиной.
Кто мог бы узнать энергичную, здравомыслящую женщину в письме от 24 апреля 1779 года.
"Я не посмела написать «Милостивый Государь» в начале моего последнего письма, так как ты этого не хочешь… Но пойми, я пишу «Милостивый Государь» не для тебя, а для других. Мне же просто-напросто хотелось бы сказать: «Мой милый де Сад, радость души моей, я умираю от желания тебя видеть…» Когда мне удастся сесть к тебе на колени, своими руками обвить твою шею, покрыть тебя поцелуями столько раз, сколько захочу, и шептать тебе на ухо о моей любви, так что если бы ты был глух, биение моего сердца рядом с твоим — объяснило бы тебе все? Прощай, моя прелесть, сокровище моего сердца, целую тебя так, как ты любишь».
Даже очень глупые женщины бывают очень догадливы, когда дело касается их любви. Г-жа де Сад, которой г-жа де Руссе перестала показывать получаемые и отправляемые ею письма, тотчас сообразила, что переписка сделалась интимной. Одно из писем, неизвестно каким образом, попало в ее руки, и она послала его к мужу с надписью на обороте: «He-дурны эти показания, которые делает тебе „святая“! Меня это возмущает, а ты что думаешь о ее святости? Не намеревается ли она столкнуть меня с дороги? Но, мои милые, не на такую напали, я сумею защититься и приму все меры, чтобы ваши отношения остались в рамке моей воли…"
Открытие любовной интриги охладило, конечно, дружбу г-жи де Руссе и маркизы де Сад, но последняя вскоре простила своей подруге, простила тем легче, что ее муж был в довольно неудобных условиях, чтобы обмануть свою жену.
Руководясь той же мыслью, г-жа де Руссе решила вернуться к роли советницы маркиза, тем более что иную, более приятную для нее роль исполнять было трудно.
Страсть исчезла из ее писем, в них стала сквозить, как и вначале, только откровенная дружба практичной женщины, которая тщательно занимается в достаточной мере запутанными делами маркиза.
Она пишет ему в мае 1779 года совершенно деловое письмо о положении его имений.
Маркиз де Сад не без сожаления увидел, что г-жа де Руссе к нему переменилась. Его гордость страдала от этого более, чем его сердце. Он жаловался на это внезапное равнодушие и придавал этим упрекам такую нетактичную, грубую форму, что оскорбленная женщина в середине 1779 года прекратила переписку с ним.
Она снова возобновилась в марте 1781 года; вначале со стороны г-жи де Руссе письма были несколько раздражительны, но затем превратились в совершенно спокойные сообщения о положении замка де ла Коста и разных местных злобах дня. Переписка тянулась до 1782 года…
В течение двух лет маркиз вымещал на своей жене удары по его самолюбию. Он не любил, но ревновал до безумия. Он писал ей письма, полные незаслуженных оскорблений…
Чтобы обезоружить его мнительность, она, вместо того чтобы жить у одной из своих подруг, г-жи де Вилльет, или же у себя в доме, на улице Рынка, удалилась в монастырь Св. Женевьевы, на Новой улице, и писала, что устроилась очень хорошо.
"Монастырь строгих правил: другие женщины не были бы этим довольны, но я не боюсь этой строгости; она меня не беспокоит, все будут знать, что я делаю».
Самые гнусные, несправедливые обвинения не прекращались, и де Сад, наконец, дошел до того, что бил несчастную женщину, когда она приходила для свидания с ним.
Несколько раз присутствовавшие при этих свиданиях спасали ее от тяжелых ранений; наконец, в это дело вмешались власти.
Начальник полиции г. де Нуаре решился запретить свидания, чем привел в отчаяние эту удивительную женщину, готовую на все жертвы.
Несмотря на ее хлопоты и просьбы, запрещение не было отменено.
Никакие ходатайства не могли сломить волю начальника полиции: 29 февраля 1784 года маркиз де Сад был переведен из Венсена в Бастилию.
Маркиз де Сад в Бастилии
29 февраля 1784 года, в семь часов вечера, полицейский инспектор Сюрбуа по приказу короля, сообщенному 31 января, препроводил в Бастилию маркиза де Сада.
После обычных формальностей заключенный был помещен в камере второго этажа башни Свободы.
3 марта г. де Нуаре пишет коменданту:
"Маркиз де Бово, а также маркиз де Сад, переведенные из Венсенской тюрьмы в Бастилию, пользовались прежде, время от времени, прогулками. Я нахожу возможным разрешить им эти прогулки при соблюдении обычных предосторожностей».
Допрос, которому подверглись эти заключенные, произошел 5 марта, а 16-го г-жа де Сад в первый раз пришла на свидание со своим мужем.
Майор де Лом записал в книгу, что она принесла ему шесть фунтов свечей.
Разрешение на свидания давало ей право на них два раза в неделю.
С самого начала пребывания маркиза де Сада в Бастилии строгость правил была для него несколько смягчена — очевидно, по ходатайству его семейства.
Так, 14 апреля г. де Лонай нашел возможным разрешить ему воспользоваться за завтраком и обедом ножом, который он должен был, однако, каждый раз по миновании в нем надобности возвращать тюремщику.
Эти послабления, которых он так мало заслуживал и которые ему оказывали неохотно, не уменьшали его угрюмого настроения.
Он пользовался всяким случаем причинить неприятности родным, которых он считал ответственными за его продолжительное заключение.
Когда нотариус Жирар прибыл к нему по поручению семейств де Монтрель и де Сад и просил его подписать доверенность, он отказался наотрез.
У него было одно желание — вредить: его ум был всегда направлен к подозрению в постыдных поступках и даже предательствах людей, которые его самоотверженно любили.
Ничто не обескураживало г-жу де Сад. Аккуратно два раза в месяц, продолжая упорно питать надежды, приходила она на свидания со своим мужем, и ни грубый прием с его стороны, ни несправедливые подозрения не уменьшали ее нежности и не выводили ее из терпения.
Она являлась каждый раз с бельем и различными вещами, которые для него покупала и которыми он никогда не был доволен.
21 мая 1784 года она принесла две простыни, девятнадцать тетрадей, бутылку чернил, шоколадные плитки; 7 июня — шесть петушиных перьев и двадцать одну линованную тетрадь.
Заключение маркиза стоило дорого его семье, гораздо дороже, чем он стоил.
В журнале майора де Лоная есть запись от 24 сентября 1785 года о получении 350 ливров от президента де Монтрель за содержание маркиза де Сада в течение месяца начиная с 10 октября.
Маркиз жаловался вечно и на все.
В его бумагах, относящихся ко времени заключения, сохранилась, между прочим, дощечка, которую он, вероятно, вывешивал на двери своей камеры.
"Господам офицерам главного штаба Бастилии. Г. де Сад заявляет офицерам главного штаба, что комендант заставляет его пить поддельное вино, от которого он ежедневно чувствует себя дурно. Он полагает, что намерения короля не таковы, чтобы позволить коменданту вредить в целях наживы г. Лонаю или его слугам здоровью тех, кого он должен охранять и кормить.
Вследствие этого он просит гг. офицеров, честность и беспристрастие которых ему известны, походатайствовать о том, чтобы справедливость восторжествовала».
Не думаем, чтобы офицеры ходатайствовали, но 20 января 1787 года комендант поручил написать г-же де Сад и просить ее прислать мужу то самое вино, которое она сама обыкновенно пьет. Уплатить за него, конечно, пришлось ей.
Свои досуги в Бастилии маркиз часто употреблял на смакование напитков.
Одна заметка, найденная в его бумагах, знакомит нас с его мнением о продуктах современного ему виноделия:
"Водки г. Жиле.
Байонская водка — хороша.
Барбадская водка по-английски — скверная.
Турецкая — отвратительная.
Анжеликская Богемская водка — никуда не годится.
Масло Венеры — так себе».
Как и в Венсене, маркиз получал много книг.
По распоряжению начальника полиции от 29 августа 1786 года ему переданы были брошюры, принесенные его женой, а 17 марта 1788 года — пакет с книгами.
Несколько месяцев спустя, 30 октября 1788 года, начальник полиции писал к г. де Лонаю.
"Г-жа де Сад просит разрешить ее мужу читать газеты и журналы. Я не вижу препятствий доставить ему это удовольствие, а потому и прошу Вас сделать в этом смысле распоряжение».
Возбудив в маркизе де Саде любовь к чтению, тюремное заключение породило в нем и призвание к литературе.
Читая произведения других, он открыл в себе фантазию и стиль. Он писал, чтобы рассеяться, прогнать скуку, обосновать свою злобу теориями анархистов, а также с целью отмщения.
Почти все, что он написал, было написано в Бастилии, начиная с его романов «Жюстина», «Жюльетта», впоследствии переделанных и бывших злобой дня во время революции.
Большинство его драматических произведений относятся к тому же времени.
С 1784-го по 1790 год он написал массу произведений[5].
Не все, к счастью, было напечатано.
У него было два рода работ: одни, которые он охотно показывал, были только скучны и не представляли ничего нескромного, и другие, которые он тщательно скрывал и на которые возлагал наибольшие надежды.
В 1787 году маркиз послал рукопись одного из своих произведений «Генриетта и Сен-Клэр» своей жене; она, конечно, была более способна преувеличенно расхваливать, чем подать полезный совет, но ему это и было нужно.
Счастливая этим знаком доверия, она тотчас же отвечала ему:
"Я прочла «Генриетту»… Я нахожу ее глубокой и способной произвести огромное впечатление на тех, у кого есть душа. Она не взволнует малодушных, которые не в состоянии понять положение героев. Она совершенно не похожа на «Отца семейства» (комедия в 5 действиях, игранная во Французском театре в 1761 году) и не может быть сочтена заимствованной. В общем, в ней много очень хорошего. Вот мой взгляд после беглого прочтения. Я перечитаю ее не один раз, потому что я до безумия люблю все, что исходит от тебя, хотя слишком люблю, чтобы судить строго».
Он написал другую пьесу, о которой мы еще будем иметь случай говорить, пьесу патриотическую — «Жанна Ленэ, или Осада Бовэ» и решил прочитать ее офицерам…
Заставить своих тюремщиков прослушать трагедию было со стороны заключенного, надо согласиться, своеобразным мщением.
Непривычная для него работа постепенно отразилась на его глазах — его часто пользовал окулист Гранжен, но не мешала ему день ото дня все более и более тяготиться заключением в Бастилии.
Он считал за это ответственной свою жену.
Он был так груб с нею, что свидания были запрещены.
Заключение в конце концов повлияло на мозг маркиза де Сада.
Постоянное возбуждение, в котором он находился, вело его к сумасшествию.
Началось это еще в Венсене и продолжалось в Бастилии: он стал со страстью маньяка предаваться мистическим вычислениям и комбинациям.
Он читал, так сказать, по складам, все письма, которые ему присылали, и в количестве слов и слогов искал — и думал, что находит, — тайну своего будущего, надежду и указание на свое освобождение.
Каждое такое письмо носило отметки, сделанные его тонким и острым почерком, отметки непонятные, но относившиеся к освобождению, которое стало его «пунктиком».
Так, под заключительной фразой письма его сына от 20 декабря 1778 года: «Позвольте, милый папа, моей няне засвидетельствовать вам свое почтение», — он написал, после того как счел число слогов: «22 слога и есть 22 недели до 30 мая».
30 мая 1779 года его должны были, по его мнению, освободить.
Он ждал, продолжая вычислять.
Время между тем шло.
Собрание Генеральных штатов нанесло первый удар старому режиму, пробудило энтузиазм, воскресило озлобление.
Вокруг Бастилии, окруженной пятивековой ненавистью, загорелось восстание.
Из газет и журналов, от нескромно болтливых тюремщиков узникам было известно все, что происходит.
Ожидание несомненной свободы в недалеком будущем делало их неспособными сдерживаться в эти последние часы их заключения.
Они сгорали от нетерпения и вышли из повиновения тюремщикам.
Это возбуждение зашло так далеко, приняло такие размеры, что г. де Лонай счел своим долгом запретить заключенным прогулки по площадкам, откуда они могли своими криками и жестикуляцией волновать народ.
Ни один из заключенных, не особенно многочисленных в 1789 году, не был так возмущен принятой мерой, как маркиз де Сад.
Как только было сделано это распоряжение, он выскочил из своей камеры и пытался — впрочем, тщетно — отстранить караульных, которые охраняли вход на башни.
Его увели в камеру только после того, как приставили заряженные ружья к груди.
Несколько дней спустя, 2 июля, взбешенный отказом, полученным снова от коменданта, он вздумал воспользоваться жестяной трубой, которую ему дали для выливания в ров из камеры жидких отбросов.
Вооружившись этим инструментом, он начал кричать в окно своей камеры, которое выходило на улицу Св. Антония, что узников Бастилии режут и надо освободить их.
Собралась толпа, привлеченная этим диким криком, и г. де Лонай, хорошо понимая, как были возбуждены умы, серьезно обеспокоился…
…Победители Бастилии были крайне удивлены, найдя там так мало узников.
Народ, который любит чувствовать себя растроганным, предполагал, что в этих казематах заперто множество людей, закованных в железные цепи, осужденных на ужасные мучения.
Что этих предполагаемых жертв оказалось ничтожное число — оскорбило и расстроило. Девять обывателей округа Св. Людовика на Иле, во главе которых был некто г. Ламар, решили выяснить дело.
Они явились в комитет округа и высказали свои сомнения.
Они были почти уверены, что несчастные остались заключенными в Бастилии в забытых казематах, которые известны только тюремщикам. С каким нетерпением, с какой смертельной тоской ждут они, вероятно, своего освобождения! Необходимо спешить, не теряя ни минуты, иначе они умрут с голоду и отчаяния…
Так говорила делегация из девяти граждан, приведенных Ламаром.
Комитет послал одного из своих членов вместе с несколькими чиновниками округа осмотреть все камеры и казематы.
Не нашли ничего.
Для большей уверенности они потребовали четырех тюремщиков Бастилии: Трекура, Лоссинота, Гюйона и Фанфара, которые и явились 17 июля в 11 часов утра.
Допрошенные отдельно, они, поклявшись говорить правду, дали точные разъяснения относительно башен, камер, казематов и узников, которые были в них заключены.
Лоссинот, которого допрашивали о двух башнях, где он был сторожем, ответил, между прочим, что последний из заключенных в башне Свободы был маркиз де Сад, недели три назад переведенный в дом братьев милосердия Шарантон, что после его перевода были наложены комиссаром Шеноном печати на дверь его камеры для сохранения различных вещей, которые были там оставлены.
В то время, когда косвенно упоминалось о маркизе де Саде, он находился в Шарантоне, где ему и было, собственно говоря, настоящее место.
Невзирая на обширные помещения, большой сад и прекрасный вид, удостоверенный всеми путеводителями по Парижу, маркиз де Сад не оценил достоинств своей новой резиденции, в которой и режим и дисциплина были гораздо легче, нежели в Бастилии.
Маркиз де Сад на первых порах казался довольным своим пребыванием в этом доме сумасшедших, быть может, потому, что надеялся пробыть здесь недолго.
Он приказал украсить свою комнату и сохранил в ней множество вышитого платья, отделанного галунами, и даже характерные костюмы, которые привез с собой из Венсена.
Властный и гордый, он царил в кружке своих поклонников, немного более сумасшедших, нежели он сам, и играл роль непризнанного «великого» человека.
Г-жа де Сад продолжала хлопотать об освобождении своего мужа, но относилась к нему с недоверием. Быть может, в глубине души она сознавала, что лучше было бы не иметь успеха.
Она начала понимать, наконец, действительный характер своего мужа. У нее, кстати сказать, было достаточно времени для этого.
Месяц спустя, 16 сентября, в Шарантон прибыла комиссия под председательством президента парламента Луи де Пелетье де Розамбо, который потребовал список заключенных и документы.
Протоколы о заключенных составлены были в алфавитном порядке. Вот протокол о де Саде.
"Маркиз де Сад, сорока восьми лет, прибыл 4 июля по приказу короля, подписанному накануне. Препровожден в упомянутый день из Бастилии за дурное поведение. Семейство платит за его содержание».