Страница:
продолжать этот спор.
- А я и не собираюсь спорить, - отвечал Доу. - Я хочу доказать вам
самой жизнью, что я рассуждаю правильно.
- Как же вы можете это сделать? - удивленно спросил Уэстбрук.
- А вот послушайте, - серьезно заговорил автор. - Я придумал способ Мне
важно, чтобы моя теория прозы, правдиво отображающей жизнь, была признана
журналами. Я борюсь за это три года и за это время прожил все до последнего
доллара, задолжал за два месяца за квартиру.
- А я, выбирая материал для "Минервы", руководился теорией, совершенно
противоположной вашей, - сказал редактор. - И за это время тираж нашего
журнала с девяноста тысяч поднялся.
- До четырехсот тысяч, - перебил Доу, - а его можно было бы поднять до
миллиона.
- Вы, кажется, собирались привести какие-то доказательства в пользу
вашей излюбленной теории?
- И приведу. Если вы пожертвуете мне полчаса вашего драгоценного
времени, я докажу вам, что я прав. Я докажу это с помощью Луизы.
- Вашей жены! Каким же образом? - воскликнул Уэстбрук.
- Ну, не совсем с ее помощью, а, вернее сказать, на опыте с ней. Вы
знаете, какая любящая жена Луиза и как она привязана ко мне. Она считает,
что вся наша ходкая литературная продукция - это грубая подделка, и только я
один умею писать по-настоящему. А с тех пор как я хожу в непризнанных
гениях, она стала мне еще более преданным и верным другом.
- Да, поистине ваша жена изумительная, несравненная подруга жизни, -
подтвердил редактор. - Я помню, она когда-то очень дружила с миссис
Уэстбрук, они прямо- таки не расставались друг с другом. Нам с вами очень
повезло, Шэк, что у нас такие жены. Вы должны непременно прийти к нам
как-нибудь на днях с миссис Доу; поболтаем, посидим вечерок, соорудим
какой-нибудь ужин, как, помните, мы, бывало, устраивали в прежнее время.
- Хорошо, когда-нибудь, - сказал Доу, - когда я обзаведусь новой
сорочкой. А пока что вот какой у меня план. Когда я сегодня собрался уходить
после завтрака - если только можно назвать завтраком чай и овсянку - Луиза
сказала мне, что она пойдет к своей тетке на Восемьдесят девятую улицу и
вернется домой в три часа Луиза всегда приходит минута в минуту Сейчас...
Доу покосился на карман редакторской жилетки.
- Без двадцати семи три, - сказал Уэстбрук, взглянув на часы.
- Только-только успеть... Мы сейчас же идем с вами ко мне. Я пишу
записку и оставляю ее на столе, на самом виду, так что Луиза сразу увидит
ее, как только войдет. А мы с вами спрячемся в столовой, за портьерами. В
этой записке будет написано, что я расстаюсь с ней навсегда, что я нашел
родственную душу, которая понимает высокие порывы моей артистической натуры,
на что она, Луиза, никогда не была способна. И вот когда она прочтет это, мы
посмотрим, как она будет себя вести и что она скажет.
- Ни за что! - воскликнул редактор, энергично тряся головой. - Это же
немыслимая жестокость. Шутить чувствами миссис Доу, - нет, я ни за что на
это не соглашусь.
- Успокойтесь, - сказал автор. - Мне кажется, что ее интересы дороги
мне во всяком случае не меньше, чем вам. И я в данном случае забочусь
столько же о ней, сколько о себе. Так или иначе, я должен добиться, чтобы
мои рассказы печатались. А с Луизой от этого ничего не случится. Она женщина
здоровая, трезвая. Сердце у нее работает исправно, как
девяностовосьмицентовые часы. И потом, сколько это продлится - минуту... я
тут же выйду и объясню ей все. Вы должны согласиться, Уэстбрук. Вы не вправе
лишать меня этого шанса.
В конце концов редактор Уэстбрук, хоть и неохотно и, так сказать,
наполовину, дал свое согласие. И эту половину следует отнести за счет
вивисектора, который безусловно скрывается в каждом из нас. Пусть тот, кто
никогда не брал в руки скальпеля, осмелится подать голос. Все горе в том,
что у нас не всегда бывают под рукой кролики и морские свинки.
Оба искусствоиспытателя вышли из сквера и взяли курс на восток, потом
повернули на юг и через некоторое время очутились в районе Грэмерси.
Маленький парк за высокой чугунной оградой красовался в новом зеленом
весеннем наряде, любуясь своим отражением в зеркальной глади бассейна. По ту
сторону ограды выстроившиеся прямоугольником потрескавшиеся дома - покинутый
приют отошедших в вечность владельцев - жались друг к другу, словно
шушукающиеся призраки, вспоминая давние дела исчезнувшей знати. Sic transit
gloria urbis (1).
Пройдя примерно два квартала к северу от парка, Доу с редактором опять
взяли курс на восток и вскоре очутились перед высоким узким домом с
безвкусно разукрашенным фасадом Они взобрались на пятый этаж, и Доу, едва
переводя дух, достал ключ и открыл одну из дверей, выходивших на площадку.
Когда они вошли в квартиру, редактор Уэстбрук с чувством невольной жалости
окинул взглядом убогую и скудную обстановку.
- Берите стул, если найдете, - сказал Доу, - а я пока поищу перо и
чернила. Э, что это такое? Записка от Луизы, по-видимому она оставила мне,
когда уходила.
Он взял конверт со стола, стоявшего посреди комнаты, и, вскрыв его,
стал читать письмо. Он начал читать вслух и так и читал до конца. И вот что
услышал редактор Уэстбрук:
"Дорогой Шэклфорд!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже за сотню миль от тебя и все
еще буду ехать. Я поступила в хор Западной оперной труппы, и сегодня в
двенадцать часов мы отправляемся в турне. Я не хочу умирать с голоду и
поэтому решила сама зарабатывать себе на жизнь. Я не вернусь к тебе больше.
Мы едем вместе с миссис Уэстбрук.
Она говорит, что ей надоело жить с агрегатом из фонографа, льдины и
словаря и что она также не вернется. Мы с ней два месяца практиковались
потихоньку в пенье и танцах. Я надеюсь, что ты добьешься успеха и все будет
хорошо.
Прощай.
Луиза".
Доу уронил письмо и, закрыв лицо дрожащими руками, воскликнул
потрясенным, прерывающимся голосом:
- Господи боже, за что ты заставил меня испить чашу сию? Уж если она
оказалась вероломной, тогда пусть самые прекрасные из всех твоих небесных
даров - вера, любовь - станут пустой прибауткой в устах предателей и
злодеев!
Пенсне редактора Уэстбрука свалилось на пол. Растерянно теребя пуговицу
пиджака, он бормотал посиневшими губами:
- Послушайте, Шэк, ведь это черт знает что за письмо! Ведь этак можно
человека с ног сбить. Да ведь это же черт знает что такое! А? Шэк?
---------------------------------------------------------
1) - Так проходит слава городов (лат.).
<!-- km
Перевод Е. Калашниковой
Как-то раз в Литл-Роке говорит мне Монтэгю Силвер, первый на всем
Западе ловкач и пройдоха:
- Если ты когда-нибудь выживешь из ума. Билли, или почувствуешь, что ты
уже слишком стар, чтобы по честному заниматься надувательством взрослых
людей, поезжай в Нью-Йорк. На Западе каждую минуту рождается на свет один
простак: но в Нью-Йорке их просто мечут, как икру, так что и не сосчитать.
Прошло два года, и вот замечаю я, что имена русских адмиралов стали
выскакивать у меня из памяти, а над левым ухом появилось несколько седых
волосков; тут я понял, что пришло время воспользоваться советов Силвера.
Я вкатился в Нью-Йорк в один прекрасный день около полудня и сразу же
пошел прогуляться по Бродвею. Вдруг вижу - Силвер собственной персоной,
наверчено на нем разной шикарной галантереи, и он стоит, прислонясь к стене
какого-то отеля, и полирует себе лунки на ногтях шелковым платочком.
- Склероз мозга или преждевременная старость? - спрашиваю я его.
- А, Билли! - говорит Силвер. - Рад тебя видеть. Да, у нас на Западе,
знаешь ли, все что-то очень поумнели. А Нью-Йорк я себе давно уже приберегал
на сладкое. Конечно, не очень это красиво обирать таких людей, как
нью-йоркские жители. Ведь они считать умеют только до трех, танцевать только
от печки, а думают раз в год по обещанию. Не хотел бы я, чтобы моя мать
знала, что я обчищаю таких несмышленышей. Она меня не для того воспитывала.
- А что, у дверей, где написано: "Принимают в чистку", уже толпится
очередь? - спрашиваю я.
- Да нет, - говорит Силвер. - В наши дни и без рекламы можно обойтись.
Я ведь здесь только месяц. Но я готов приступить; и все учащиеся воскресной
школы Вилли Манхэттена, изъявившие желание сделать свой вклад в это
благородное предприятие, благоволят послать свои фотографии, для помещения в
"Ивнинг дэйли".
- Я тут знакомился с городом, - говорит дальше Силвер, - читал каждый
день газеты и, могу сказать, изучил его так, как кошка в ратуше изучила
повадки полисменов-ирландцев. Люди здесь такие, что, если ты не торопишься
вынуть у них деньги из кармана, они просто кидаются на пол, визжат и дрыгают
ногами. Пойдем ко мне, Билли, я тебе порасскажу, как и что. По старой дружбе
я готов заняться этим городом с собой на пару.
Повел меня Силвер в свой номер в отеле. Там у него валяется масса
всякой всячины.
- Есть много способов выкачивать деньги из этих столичных олухов, -
говорит Силвер, - больше даже, чем способов варить рис в Чарлстоне, Южная
Каролина. Они клюют на любую приманку. У большинства из них мозги устроены с
переключателем. Чем они умнее и ученее, тем меньше у них здравого смысла.
Вот только недавно один человек продал Дж. П. Моргану писанный маслом
портрет Рокфеллера-младшего, выдав его за знаменитую картину Андреа дель
Сарто "Иоанн Креститель в молодости".
Видишь там, в уголке, кипу печатных брошюрок? Так вот, имей в виду, что
это золотые россыпи. Я тут на днях стал было распродавать их, но через два
часа должен был прекратить торговлю. Почему? Меня арестовали за то, что я
застопорил уличное движение. Люди дрались из-за каждого экземпляра. По
дороге в участок я успел продать десяток полисмену, который меня вел. Но
после этого я их изъял из обращения. Не могу, понимаешь, просто так брать у
людей деньги. Хочу, чтобы они хоть немножко подумали, прежде чем отдавать их
мне, иначе это ранит мое самолюбие. Пусть хотя бы попробуют угадать, какой
буквы не хватает в слове "Чик-го", или прикупить к паре девяток, прежде чем
доставать кошелек из кармана.
А то вот еще было одно дело, которое далось мне так легко, что пришлось
от него отказаться. Видишь на столе бутылку синих чернил? Я изобразил у себя
на руке татуировку в виде якоря, пошел в один банк и представился там как
племянник адмирала Дьюи. Мне тут же предложили выдать тысячу долларов под
вексель с переводом на дядю, да на беду я не знал его инициалов. Но по этому
примеру ты можешь судить, до чего легко работать в этом городе. Грабители,
например, так те просто не войдут в дом, если там не приготовлен горячий
ужин и нет достаточного штата прислуги с высшим образованием. В любом районе
бандиты дырявят граждан без всякого затруднения, и это рассматривается как
простой случай оскорбления действием.
- Монти, - говорю я, как только Силвер затормозил, - может, ты и
правильно разделал Манхэттен в своем резюме, но что-то мне не верится. Я
здесь всего два часа, но у меня нет такого впечатления, что этот городишко
уже выложен для нас на тарелочку и даже ложка рядом. На мой вкус, ему не
хватает rus in urbe (1). Меня бы, прямо скажу, больше устроило, если бы у
здешних граждан порой торчали соломинки в волосах и они питали пристрастие к
бархатным жилетам и брелокам с гирю величиной. Боюсь, что не так уж они
просты.
- Все понятно. Билли, - говорит Силвер. - Ты заболел эмигрантской
болезнью. Само собой, Нью-Йорк чуть побольше, чем Литл-Рок или Европа, я
приезжему человеку с непривычки страшновато. Но ничего, это у тебя пройдет.
Я же тебе говорю, мне иной раз хочется отшлепать здешних жителей за то, что
они не присылают мне все свои" деньги уложенными в корзины для белья и
обрызганными жидкостью от насекомых. А то еще тащись за ними на улицу!
Знаешь, кто в этом городе ходит в брильянтах? Жены мазуриков и невесты
шулеров. Облапошить ньюйоркца легче, чем вышить голубую розу на салфеточке.
Меня только одна вещь беспокоит - как бы мои сигары не поломались, когда у
меня все карманы будут набиты двадцатками.
- Что ж, дай бог, чтоб ты оказался прав, Монти, - говорю я, - только
лучше бы мне все-таки сидеть в Литл-Роке и не гнаться за большими доходами.
Даже в неурожайный год там всегда наберется десяток-другой фермеров, готовых
поставить свое имя на подписном листе в пользу постройки нового здания для
почты, который можно учесть в местном банке сотни за две долларов. А у
здешних людей, сдается мне, чересчур развит инстинкт самосохранения и
сохранения своего кошелька. Боюсь, что у нас с тобой для такой игры
тренировки маловато.
- Напрасные опасения, - говорит Силвер. - Я знаю настоящую цену этому
Кретинтауну близ Разиньвилля, и это так же верно, как то, что Северная
река-это Гудзон, а Восточная река - вообще не река (2). Да тут в четырех
кварталах от Бродвея живут люди, которые в жизни не видели никаких домов,
кроме небоскребов. Живой, деятельный, энергичный житель Запада за
каких-нибудь три месяца должен сделаться здесь достаточно заметной фигурой,
чтобы заслужить либо снисхождение Джерома, либо осуждение Лоусона.
- Оставим гиперболы, - говорю я, - и скажи, можешь ли ты предложить
конкретный способ облегчить здешнее общество на доллар-другой, не обращаясь
к Армии спасения и не падая в обморок на крыльце особняка мисс Эллен Гулд?
- Могу предложить хоть двадцать способов, - говорит Силвер. - Сколько у
тебя капиталу, Билли?
- Тысяча, - отвечаю.
- А у меня тысяча двести, - говорит он. - Составим компанию и будем
делать большие дела. Есть столько возможностей нажить миллион, что я просто
не знаю, с какой начинать.
На следующее утро Силвер встречает меня в вестибюле отеля, и я вижу,
что он так и пыжится от удовольствия.
- Сегодня мы познакомимся с Дж. П. Морганом, - говорит он. - Тут у меня
есть один знакомый в отеле, который хочет нас ему представить. Он его
близкий приятель. Говорит, что тот очень любит приезжих с Запада.
- Вот это уже похоже на дело! - говорю я. - Очень буду рад
познакомиться с мистером Морганом.
- Да, - говорит Силвер, - нам, пожалуй, не помешает завести знакомства
среди финансовых воротил. Мне нравится, что в Нью-Йорке так радушно
встречают приезжих.
Фамилия знакомого Силвера была Клейн. В три часа Клейн явился к Силверу
в номер вместе со своим приятелем с Уолл-стрита. Мистер Морган был немного
похож на свои портреты; левая нога у него была обернута мохнатым полотенцем,
и он ходил, опираясь на палку.
- Это мистер Силвер, а это мистер Пескад, - говорит Клейн. - Я думаю,
нет нужды, - говорит он, - называть имя великого финансового...
- Ну, ну, ладно, Клейн, - говорит мистер Морган. - Рад познакомиться с
вами, джентльмены; меня очень интересует Запад. Клейн сказал мне, что вы из
Литл-Рока. У меня как будто имеется парочка железных дорог в тех краях.
Может, кому из вас, ребята, охота перекинуться в покер, так я...
- Пирпонт, Пирпонт, - перебивает Клейн. - Вы что, забыли?
- Ах, извините, джентльмены! - говорит Морган. - С тех пор как у меня
сделалась подагра, я иногда играю в картишки со знакомыми, которые навещают
меня в моем особняке. Скажите, никому из вас не приходилось там, на Западе,
встречать Одноглазого Питера? Он жил в Сиэтле, Нью-Мексико.
Не дожидаясь нашего ответа, мистер Морган вдруг сердито застучал палкой
об пол и принялся расхаживать по комнате взад и вперед, браня кого-то
громким голосом.
- Что, Пирпонт, наверное, на Уолл-стрите опять стараются сбить курс
ваших акций? - спрашивает Клейн с усмешкой.
- Какие там еще акции! - грозно рычит мистер Морган. - Это я
расстраиваюсь из-за той картины, за которой специально посылал человека в
Европу. Только сегодня получил от него телеграмму, что он ищет ее по всей
Италии и не может найти. Я бы завтрашний день заплатил за эту картину
пятьдесят тысяч долларов - да что пятьдесят! Семьдесят пять тысяч заплатил
бы. Я дал своему человеку a la carte: покупать за любую цену. Просто не
понимаю, почему картинные галереи терпят, что настоящий де Винчи...
- Как, мистер Морган? - говорит Клейн. - Разве не все картины де Винчи
находятся в вашей коллекции?
- А что это за картина, мистер Морган? - спрашивает Силвер. - Наверно,
она величиной с боковую стену небоскреба "Утюг"?
- Вы, я вижу, не очень разбираетесь в искусстве, мистер Силвер, -
говорит Морган. - Это картинка размером двадцать семь дюймов на сорок два, и
называется она "Досуг любви". Нарисовано на ней несколько барышень-манекенш,
которые танцуют тустеп на берегу лиловой речки, В телеграмме говорится, что
скорей всего эта картинка уже вывезена в Америку. А без нее моя коллекция не
полна. Ну, мне пора, джентльмены. Наш брат, финансист, должен, знаете,
соблюдать режим.
Мистер Морган уехал от нас в кэбе вместе с Клейном. После их ухода мы с
Силвером долго говорили о том, как простодушны и доверчивы великие люди;
Силвер сказал, что обмануть такого человека, как мистер Морган, было бы
просто бессовестно; а я сказал, что, на мой взгляд, это было бы неосторожно.
После обеда Клейн предложил пройтись по городу, и мы втроем, я, он и
Силвер, отправились на Седьмую авеню посмотреть, какие там есть
достопримечательности. В витрине у закладчика Клейн вдруг увидел запонки,
которые ему ужасно понравились. Он вошел в лавку, чтобы купить их, а мы
вошли вместе с ним.
Когда мы вернулись в отель и Клейн ушел к себе, Силвер вдруг кидается
ко мне и начинает размахивать руками.
- Видал? - говорит он. - Ты ее видал, Билли?
- Кого - ее? - спрашиваю.
- Да ту самую картинку, за которой охотится Морган. Она висит у
закладчика, прямо над его конторкой. Я только не хотел ничего говорить при
Клейне. Будь уверен, это та самая. Барышни прямо как живые, из таких, что
носят платья сорок шестого размера, но там-то они обходятся без платьев. И
все так меланхолично выбрыкивают ногами, и речка тут же, и берег. Сколько,
мистер Морган сказал, он бы отдал за эту картину? Ну, неужели не понимаешь?
Ведь хозяин лавки наверняка не знает, что у него там за сокровище.
На следующее утро лавка еще не успела открыться, а мы с Силвером уже
были тут как тут, словно двое забулдыг, которым не терпится раздобыть денег
на выпивку под заклад воскресного костюма. Входим мы в лавку и начинаем
рассматривать цепочки для часов.
- Это что за мазня у вас там висит, над конторкой? - говорит Силвер
хозяину как бы между прочим. - Вообще говоря, никудышная картинка, но мне на
ней приглянулась вон та рыженькая, с острыми лопатками. Я бы вам предложил
за нее два доллара с четвертью, да боюсь, как бы вы не разбили какие-нибудь
хрупкие предметы, когда броситесь поскорее снимать ее с гвоздя.
Хозяин усмехается и продолжает раскладывать перед нами часовые цепочки
накладного золота.
- Эту картину, - говорит он, - принес мне в заклад один итальянец год
тому назад. Я ему дал под нее пятьсот долларов. Это "Досуг любви" Леонардо
де Винчи. Как раз два дня тому назад истек законный срок, так что сейчас она
уже поступила в продажу как невыкупленный заклад. Вот, рекомендую эту
цепочку, очень модный фасон.
Полчаса спустя мы с Силвером вышли из лавки с картиной подмышкой,
заплатив за нее ростовщику две тысячи наличными. Силвер сразу же сел в кэб и
покатил к Моргану в банк. Я вернулся в отель, сижу и дожидаюсь. Через два
часа является Силвер.
- Ну, как, застал мистера Моргана? - спрашиваю я. - Сколько он заплатил
за картину?
Силвер садится и начинает перебирать бахрому скатерти.
- Мистера Моргана мне застать не удалось, - говорит он, - потому что
мистер Морган уже второй месяц путешествует по Европе. Но вот чего я не могу
понять, Билли: эта самая картинка продается во всех универсальных магазинах
и стоит вместе с рамкой три доллара сорок восемь центов. А за рамку отдельно
просят три доллара пятьдесят центов - как же это получается, хотел бы я
знать?
-----------------------------------------------------------
1) - Сельский элемент в городе (лат.).
2) - Северной рекой называется Гудзон в его нижнем течении. Восточная
река - пролив между островами Манхэттен и Лонг-Айленд.
Перевод Н. Озерской
Ночь опустилась на большой, красивый город, что зовется
Багдад-над-Подземкой, и на крыльях ночи слетели на него колдовские чары,
которые не составляют монополии одной только Аравии. Улицы, базары и
обнесенные стенами дома этого западного аванпоста романтики населял - хотя и
в другом обличии - не менее занятный люд, чем тот, что весьма занимал
когда-то нашего старинного приятеля Г. А. Рашида. Одежды носили уже не те,
какие видел покойный Г. А. на улицах Багдада, а ровно на одиннадцать
столетий ближе к последнему крику моды, но люди- то под одеждой почти не
изменились. Поглядите вокруг оком веры, и на каждом углу вам может
встретиться и Маленький Горбун, и Синдбад-Мореход, и Мешковат Портной, и
Прекрасный Персианин, и Одноглазые Дервиши, и Али-Баба с Сорока
Разбойниками, не говоря уже о Цырюльнике и его Шести Братьях, словом, вся
как есть старая арапская шайка. Но вернемся к нашим бараньим котлетам.
Старый Том Кроули был калиф. Он владел сорока двумя миллионами долларов в
самых солидных, привилегированных акциях. В наши дни, чтобы называться
калифом, нужно иметь деньги. Калифствовать по-старинке, как мистер Рашид,
теперь небезопасно. Попробуйте-ка пристать к какому-нибудь обывателю на
базаре, или в турецкой бане, или просто в переулке и начать дознаваться о
состоянии его личных дел! И охнуть не успеете, как уже будете стоять перед
полицейским судом.
Старому Тому осточертели театры, клубы, обеды, приятели, музыка, деньги
и вообще все на свете. Так и создаются калифы: вы должны почувствовать
отвращение ко всему, что можно купить за деньги, выйти на улицу и
постараться пожелать чего-нибудь такого, что не продается и не покупается.
"Пойду-ка я прогуляюсь один по городу, - подумал старина Том. -
Погляжу, не удастся ли откопать что-нибудь новенькое. Стоп! Я, кажется,
читал, что в стародавние времена какой-то король, или великан Кардифф, или
еще кто-то в этом роде имел привычку расхаживать по улицам, нацепив
фальшивую бороду, и заговаривать на восточный манер с людьми, которым он не
был представлен. Тоже неплохая идея Знакомые-то все надоели до смерти,
хандра от них заела Старый Кардифф, помнится, норовил выбирать тех, кто
попал в беду. Как нарвется на таких, сейчас даст им золота - цехины, что ли,
- и заставит пожениться или сунет на тепленькое местечко в каком-нибудь
департаменте. Вот бы и мне надо что-нибудь такое отмочить. Мои деньги ничуть
не хуже, чем его, хотя журналы и допытываются из месяца в месяц, как да
откуда я их добываю Да, надо будет сегодня же вечером провести эту
кардиффскую операцию. Посмотрим, что получится".
Одевшись попроще, старый Том Кроули покинул свой дворец на
Мэдисон-авеню и взял курс на запад, а потом свернул к югу. В ту минуту,
когда его нога ступила на тротуар, Судьба, которая держит в руках все нити и
управляет из своей главной конторы жизнью очарованных городов, потянула за
какой-то кончик, и в двадцати кварталах от старого Тома некий молодой
человек глянул на стенные часы и надел пиджак.
Джеймс Тэрнер работал в одном из тех маленьких предприятий на Шестой
авеню, где колокольчик поднимает отчаянный трезвон, когда вы отворяете
дверь, и где чистят шляпы "в присутствии заказчика"... двое суток. Джеймс
целый день стоял у электрической машины, которая кружила головные уборы
быстрей, чем лучшее шампанское кружит головы. Снисходя к проявленному вами
неуместному любопытству в отношении наружности незнакомого вам человека, мы
позволим себе описать его в общих чертах: вес - сто восемнадцать фунтов;
цвет лица и волос - светлый; рост - пять футов шесть дюймов; возраст - около
двадцати трех лет; одет в десятидолларовый костюм из зеленовато-голубой
саржи; содержимое карманов - два ключа и шестьдесят три цента мелкой
монетой.
Воздержитесь от поспешных выводов, если описание это смахивает на
полицейский протокол, - Джеймс Тэрнер жив и не пропал без вести.
Allons!
Джеймс Тэрнер целый день работал стоя. У него были чрезвычайно
чувствительные ноги - болезненно чувствительные ко всякому давлению на них
извне. День-деньской они ныли и горели, причиняя ему великие страдания и
неудобства. Но работа приносила Джеймсу двенадцать долларов в неделю,
которые были ему необходимы, чтобы держаться на ногах, даже если нот
отказывались его держать.
У Джеймса Тэрнера было свое представление о счастье - совершенно так
же, как у вас или у меня. По-вашему, нет ничего лучше, как носиться по свету
на яхте или в автомобиле и швыряться дукатами в разные заморские диковинки.
А я люблю посидеть в сумерках с трубочкой и поглядеть, как засыпают прерии и
всякая нечисть отправляется помаленьку на покой.
Для Джеймса Тэрнера высшее блаженство заключалось в другом, и он был в
этом совершенно самобытен. По окончании работы он шел домой - в
меблированные комнаты с табльдотом. Поужинав скромным бифштексом, обугленным
картофелем, печеным яблоком и цикорным кофе, он поднимался в свою угловую
комнату на пятом этаже окнами во двор. Там, стащив с ног башмаки и носки,
Джеймс Тэрнер растягивался на кровати, прижимал свои горящие ступни к ее
холодным железным прутьям и уходил с головой в морские небылицы Кларка
Рэссела. В блаженном прикосновении прохладною металла к многострадальным
ступням Джеймс Тэрнер находил свою ежевечернюю отраду. Любимые морские
- А я и не собираюсь спорить, - отвечал Доу. - Я хочу доказать вам
самой жизнью, что я рассуждаю правильно.
- Как же вы можете это сделать? - удивленно спросил Уэстбрук.
- А вот послушайте, - серьезно заговорил автор. - Я придумал способ Мне
важно, чтобы моя теория прозы, правдиво отображающей жизнь, была признана
журналами. Я борюсь за это три года и за это время прожил все до последнего
доллара, задолжал за два месяца за квартиру.
- А я, выбирая материал для "Минервы", руководился теорией, совершенно
противоположной вашей, - сказал редактор. - И за это время тираж нашего
журнала с девяноста тысяч поднялся.
- До четырехсот тысяч, - перебил Доу, - а его можно было бы поднять до
миллиона.
- Вы, кажется, собирались привести какие-то доказательства в пользу
вашей излюбленной теории?
- И приведу. Если вы пожертвуете мне полчаса вашего драгоценного
времени, я докажу вам, что я прав. Я докажу это с помощью Луизы.
- Вашей жены! Каким же образом? - воскликнул Уэстбрук.
- Ну, не совсем с ее помощью, а, вернее сказать, на опыте с ней. Вы
знаете, какая любящая жена Луиза и как она привязана ко мне. Она считает,
что вся наша ходкая литературная продукция - это грубая подделка, и только я
один умею писать по-настоящему. А с тех пор как я хожу в непризнанных
гениях, она стала мне еще более преданным и верным другом.
- Да, поистине ваша жена изумительная, несравненная подруга жизни, -
подтвердил редактор. - Я помню, она когда-то очень дружила с миссис
Уэстбрук, они прямо- таки не расставались друг с другом. Нам с вами очень
повезло, Шэк, что у нас такие жены. Вы должны непременно прийти к нам
как-нибудь на днях с миссис Доу; поболтаем, посидим вечерок, соорудим
какой-нибудь ужин, как, помните, мы, бывало, устраивали в прежнее время.
- Хорошо, когда-нибудь, - сказал Доу, - когда я обзаведусь новой
сорочкой. А пока что вот какой у меня план. Когда я сегодня собрался уходить
после завтрака - если только можно назвать завтраком чай и овсянку - Луиза
сказала мне, что она пойдет к своей тетке на Восемьдесят девятую улицу и
вернется домой в три часа Луиза всегда приходит минута в минуту Сейчас...
Доу покосился на карман редакторской жилетки.
- Без двадцати семи три, - сказал Уэстбрук, взглянув на часы.
- Только-только успеть... Мы сейчас же идем с вами ко мне. Я пишу
записку и оставляю ее на столе, на самом виду, так что Луиза сразу увидит
ее, как только войдет. А мы с вами спрячемся в столовой, за портьерами. В
этой записке будет написано, что я расстаюсь с ней навсегда, что я нашел
родственную душу, которая понимает высокие порывы моей артистической натуры,
на что она, Луиза, никогда не была способна. И вот когда она прочтет это, мы
посмотрим, как она будет себя вести и что она скажет.
- Ни за что! - воскликнул редактор, энергично тряся головой. - Это же
немыслимая жестокость. Шутить чувствами миссис Доу, - нет, я ни за что на
это не соглашусь.
- Успокойтесь, - сказал автор. - Мне кажется, что ее интересы дороги
мне во всяком случае не меньше, чем вам. И я в данном случае забочусь
столько же о ней, сколько о себе. Так или иначе, я должен добиться, чтобы
мои рассказы печатались. А с Луизой от этого ничего не случится. Она женщина
здоровая, трезвая. Сердце у нее работает исправно, как
девяностовосьмицентовые часы. И потом, сколько это продлится - минуту... я
тут же выйду и объясню ей все. Вы должны согласиться, Уэстбрук. Вы не вправе
лишать меня этого шанса.
В конце концов редактор Уэстбрук, хоть и неохотно и, так сказать,
наполовину, дал свое согласие. И эту половину следует отнести за счет
вивисектора, который безусловно скрывается в каждом из нас. Пусть тот, кто
никогда не брал в руки скальпеля, осмелится подать голос. Все горе в том,
что у нас не всегда бывают под рукой кролики и морские свинки.
Оба искусствоиспытателя вышли из сквера и взяли курс на восток, потом
повернули на юг и через некоторое время очутились в районе Грэмерси.
Маленький парк за высокой чугунной оградой красовался в новом зеленом
весеннем наряде, любуясь своим отражением в зеркальной глади бассейна. По ту
сторону ограды выстроившиеся прямоугольником потрескавшиеся дома - покинутый
приют отошедших в вечность владельцев - жались друг к другу, словно
шушукающиеся призраки, вспоминая давние дела исчезнувшей знати. Sic transit
gloria urbis (1).
Пройдя примерно два квартала к северу от парка, Доу с редактором опять
взяли курс на восток и вскоре очутились перед высоким узким домом с
безвкусно разукрашенным фасадом Они взобрались на пятый этаж, и Доу, едва
переводя дух, достал ключ и открыл одну из дверей, выходивших на площадку.
Когда они вошли в квартиру, редактор Уэстбрук с чувством невольной жалости
окинул взглядом убогую и скудную обстановку.
- Берите стул, если найдете, - сказал Доу, - а я пока поищу перо и
чернила. Э, что это такое? Записка от Луизы, по-видимому она оставила мне,
когда уходила.
Он взял конверт со стола, стоявшего посреди комнаты, и, вскрыв его,
стал читать письмо. Он начал читать вслух и так и читал до конца. И вот что
услышал редактор Уэстбрук:
"Дорогой Шэклфорд!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже за сотню миль от тебя и все
еще буду ехать. Я поступила в хор Западной оперной труппы, и сегодня в
двенадцать часов мы отправляемся в турне. Я не хочу умирать с голоду и
поэтому решила сама зарабатывать себе на жизнь. Я не вернусь к тебе больше.
Мы едем вместе с миссис Уэстбрук.
Она говорит, что ей надоело жить с агрегатом из фонографа, льдины и
словаря и что она также не вернется. Мы с ней два месяца практиковались
потихоньку в пенье и танцах. Я надеюсь, что ты добьешься успеха и все будет
хорошо.
Прощай.
Луиза".
Доу уронил письмо и, закрыв лицо дрожащими руками, воскликнул
потрясенным, прерывающимся голосом:
- Господи боже, за что ты заставил меня испить чашу сию? Уж если она
оказалась вероломной, тогда пусть самые прекрасные из всех твоих небесных
даров - вера, любовь - станут пустой прибауткой в устах предателей и
злодеев!
Пенсне редактора Уэстбрука свалилось на пол. Растерянно теребя пуговицу
пиджака, он бормотал посиневшими губами:
- Послушайте, Шэк, ведь это черт знает что за письмо! Ведь этак можно
человека с ног сбить. Да ведь это же черт знает что такое! А? Шэк?
---------------------------------------------------------
1) - Так проходит слава городов (лат.).
<!-- km
Перевод Е. Калашниковой
Как-то раз в Литл-Роке говорит мне Монтэгю Силвер, первый на всем
Западе ловкач и пройдоха:
- Если ты когда-нибудь выживешь из ума. Билли, или почувствуешь, что ты
уже слишком стар, чтобы по честному заниматься надувательством взрослых
людей, поезжай в Нью-Йорк. На Западе каждую минуту рождается на свет один
простак: но в Нью-Йорке их просто мечут, как икру, так что и не сосчитать.
Прошло два года, и вот замечаю я, что имена русских адмиралов стали
выскакивать у меня из памяти, а над левым ухом появилось несколько седых
волосков; тут я понял, что пришло время воспользоваться советов Силвера.
Я вкатился в Нью-Йорк в один прекрасный день около полудня и сразу же
пошел прогуляться по Бродвею. Вдруг вижу - Силвер собственной персоной,
наверчено на нем разной шикарной галантереи, и он стоит, прислонясь к стене
какого-то отеля, и полирует себе лунки на ногтях шелковым платочком.
- Склероз мозга или преждевременная старость? - спрашиваю я его.
- А, Билли! - говорит Силвер. - Рад тебя видеть. Да, у нас на Западе,
знаешь ли, все что-то очень поумнели. А Нью-Йорк я себе давно уже приберегал
на сладкое. Конечно, не очень это красиво обирать таких людей, как
нью-йоркские жители. Ведь они считать умеют только до трех, танцевать только
от печки, а думают раз в год по обещанию. Не хотел бы я, чтобы моя мать
знала, что я обчищаю таких несмышленышей. Она меня не для того воспитывала.
- А что, у дверей, где написано: "Принимают в чистку", уже толпится
очередь? - спрашиваю я.
- Да нет, - говорит Силвер. - В наши дни и без рекламы можно обойтись.
Я ведь здесь только месяц. Но я готов приступить; и все учащиеся воскресной
школы Вилли Манхэттена, изъявившие желание сделать свой вклад в это
благородное предприятие, благоволят послать свои фотографии, для помещения в
"Ивнинг дэйли".
- Я тут знакомился с городом, - говорит дальше Силвер, - читал каждый
день газеты и, могу сказать, изучил его так, как кошка в ратуше изучила
повадки полисменов-ирландцев. Люди здесь такие, что, если ты не торопишься
вынуть у них деньги из кармана, они просто кидаются на пол, визжат и дрыгают
ногами. Пойдем ко мне, Билли, я тебе порасскажу, как и что. По старой дружбе
я готов заняться этим городом с собой на пару.
Повел меня Силвер в свой номер в отеле. Там у него валяется масса
всякой всячины.
- Есть много способов выкачивать деньги из этих столичных олухов, -
говорит Силвер, - больше даже, чем способов варить рис в Чарлстоне, Южная
Каролина. Они клюют на любую приманку. У большинства из них мозги устроены с
переключателем. Чем они умнее и ученее, тем меньше у них здравого смысла.
Вот только недавно один человек продал Дж. П. Моргану писанный маслом
портрет Рокфеллера-младшего, выдав его за знаменитую картину Андреа дель
Сарто "Иоанн Креститель в молодости".
Видишь там, в уголке, кипу печатных брошюрок? Так вот, имей в виду, что
это золотые россыпи. Я тут на днях стал было распродавать их, но через два
часа должен был прекратить торговлю. Почему? Меня арестовали за то, что я
застопорил уличное движение. Люди дрались из-за каждого экземпляра. По
дороге в участок я успел продать десяток полисмену, который меня вел. Но
после этого я их изъял из обращения. Не могу, понимаешь, просто так брать у
людей деньги. Хочу, чтобы они хоть немножко подумали, прежде чем отдавать их
мне, иначе это ранит мое самолюбие. Пусть хотя бы попробуют угадать, какой
буквы не хватает в слове "Чик-го", или прикупить к паре девяток, прежде чем
доставать кошелек из кармана.
А то вот еще было одно дело, которое далось мне так легко, что пришлось
от него отказаться. Видишь на столе бутылку синих чернил? Я изобразил у себя
на руке татуировку в виде якоря, пошел в один банк и представился там как
племянник адмирала Дьюи. Мне тут же предложили выдать тысячу долларов под
вексель с переводом на дядю, да на беду я не знал его инициалов. Но по этому
примеру ты можешь судить, до чего легко работать в этом городе. Грабители,
например, так те просто не войдут в дом, если там не приготовлен горячий
ужин и нет достаточного штата прислуги с высшим образованием. В любом районе
бандиты дырявят граждан без всякого затруднения, и это рассматривается как
простой случай оскорбления действием.
- Монти, - говорю я, как только Силвер затормозил, - может, ты и
правильно разделал Манхэттен в своем резюме, но что-то мне не верится. Я
здесь всего два часа, но у меня нет такого впечатления, что этот городишко
уже выложен для нас на тарелочку и даже ложка рядом. На мой вкус, ему не
хватает rus in urbe (1). Меня бы, прямо скажу, больше устроило, если бы у
здешних граждан порой торчали соломинки в волосах и они питали пристрастие к
бархатным жилетам и брелокам с гирю величиной. Боюсь, что не так уж они
просты.
- Все понятно. Билли, - говорит Силвер. - Ты заболел эмигрантской
болезнью. Само собой, Нью-Йорк чуть побольше, чем Литл-Рок или Европа, я
приезжему человеку с непривычки страшновато. Но ничего, это у тебя пройдет.
Я же тебе говорю, мне иной раз хочется отшлепать здешних жителей за то, что
они не присылают мне все свои" деньги уложенными в корзины для белья и
обрызганными жидкостью от насекомых. А то еще тащись за ними на улицу!
Знаешь, кто в этом городе ходит в брильянтах? Жены мазуриков и невесты
шулеров. Облапошить ньюйоркца легче, чем вышить голубую розу на салфеточке.
Меня только одна вещь беспокоит - как бы мои сигары не поломались, когда у
меня все карманы будут набиты двадцатками.
- Что ж, дай бог, чтоб ты оказался прав, Монти, - говорю я, - только
лучше бы мне все-таки сидеть в Литл-Роке и не гнаться за большими доходами.
Даже в неурожайный год там всегда наберется десяток-другой фермеров, готовых
поставить свое имя на подписном листе в пользу постройки нового здания для
почты, который можно учесть в местном банке сотни за две долларов. А у
здешних людей, сдается мне, чересчур развит инстинкт самосохранения и
сохранения своего кошелька. Боюсь, что у нас с тобой для такой игры
тренировки маловато.
- Напрасные опасения, - говорит Силвер. - Я знаю настоящую цену этому
Кретинтауну близ Разиньвилля, и это так же верно, как то, что Северная
река-это Гудзон, а Восточная река - вообще не река (2). Да тут в четырех
кварталах от Бродвея живут люди, которые в жизни не видели никаких домов,
кроме небоскребов. Живой, деятельный, энергичный житель Запада за
каких-нибудь три месяца должен сделаться здесь достаточно заметной фигурой,
чтобы заслужить либо снисхождение Джерома, либо осуждение Лоусона.
- Оставим гиперболы, - говорю я, - и скажи, можешь ли ты предложить
конкретный способ облегчить здешнее общество на доллар-другой, не обращаясь
к Армии спасения и не падая в обморок на крыльце особняка мисс Эллен Гулд?
- Могу предложить хоть двадцать способов, - говорит Силвер. - Сколько у
тебя капиталу, Билли?
- Тысяча, - отвечаю.
- А у меня тысяча двести, - говорит он. - Составим компанию и будем
делать большие дела. Есть столько возможностей нажить миллион, что я просто
не знаю, с какой начинать.
На следующее утро Силвер встречает меня в вестибюле отеля, и я вижу,
что он так и пыжится от удовольствия.
- Сегодня мы познакомимся с Дж. П. Морганом, - говорит он. - Тут у меня
есть один знакомый в отеле, который хочет нас ему представить. Он его
близкий приятель. Говорит, что тот очень любит приезжих с Запада.
- Вот это уже похоже на дело! - говорю я. - Очень буду рад
познакомиться с мистером Морганом.
- Да, - говорит Силвер, - нам, пожалуй, не помешает завести знакомства
среди финансовых воротил. Мне нравится, что в Нью-Йорке так радушно
встречают приезжих.
Фамилия знакомого Силвера была Клейн. В три часа Клейн явился к Силверу
в номер вместе со своим приятелем с Уолл-стрита. Мистер Морган был немного
похож на свои портреты; левая нога у него была обернута мохнатым полотенцем,
и он ходил, опираясь на палку.
- Это мистер Силвер, а это мистер Пескад, - говорит Клейн. - Я думаю,
нет нужды, - говорит он, - называть имя великого финансового...
- Ну, ну, ладно, Клейн, - говорит мистер Морган. - Рад познакомиться с
вами, джентльмены; меня очень интересует Запад. Клейн сказал мне, что вы из
Литл-Рока. У меня как будто имеется парочка железных дорог в тех краях.
Может, кому из вас, ребята, охота перекинуться в покер, так я...
- Пирпонт, Пирпонт, - перебивает Клейн. - Вы что, забыли?
- Ах, извините, джентльмены! - говорит Морган. - С тех пор как у меня
сделалась подагра, я иногда играю в картишки со знакомыми, которые навещают
меня в моем особняке. Скажите, никому из вас не приходилось там, на Западе,
встречать Одноглазого Питера? Он жил в Сиэтле, Нью-Мексико.
Не дожидаясь нашего ответа, мистер Морган вдруг сердито застучал палкой
об пол и принялся расхаживать по комнате взад и вперед, браня кого-то
громким голосом.
- Что, Пирпонт, наверное, на Уолл-стрите опять стараются сбить курс
ваших акций? - спрашивает Клейн с усмешкой.
- Какие там еще акции! - грозно рычит мистер Морган. - Это я
расстраиваюсь из-за той картины, за которой специально посылал человека в
Европу. Только сегодня получил от него телеграмму, что он ищет ее по всей
Италии и не может найти. Я бы завтрашний день заплатил за эту картину
пятьдесят тысяч долларов - да что пятьдесят! Семьдесят пять тысяч заплатил
бы. Я дал своему человеку a la carte: покупать за любую цену. Просто не
понимаю, почему картинные галереи терпят, что настоящий де Винчи...
- Как, мистер Морган? - говорит Клейн. - Разве не все картины де Винчи
находятся в вашей коллекции?
- А что это за картина, мистер Морган? - спрашивает Силвер. - Наверно,
она величиной с боковую стену небоскреба "Утюг"?
- Вы, я вижу, не очень разбираетесь в искусстве, мистер Силвер, -
говорит Морган. - Это картинка размером двадцать семь дюймов на сорок два, и
называется она "Досуг любви". Нарисовано на ней несколько барышень-манекенш,
которые танцуют тустеп на берегу лиловой речки, В телеграмме говорится, что
скорей всего эта картинка уже вывезена в Америку. А без нее моя коллекция не
полна. Ну, мне пора, джентльмены. Наш брат, финансист, должен, знаете,
соблюдать режим.
Мистер Морган уехал от нас в кэбе вместе с Клейном. После их ухода мы с
Силвером долго говорили о том, как простодушны и доверчивы великие люди;
Силвер сказал, что обмануть такого человека, как мистер Морган, было бы
просто бессовестно; а я сказал, что, на мой взгляд, это было бы неосторожно.
После обеда Клейн предложил пройтись по городу, и мы втроем, я, он и
Силвер, отправились на Седьмую авеню посмотреть, какие там есть
достопримечательности. В витрине у закладчика Клейн вдруг увидел запонки,
которые ему ужасно понравились. Он вошел в лавку, чтобы купить их, а мы
вошли вместе с ним.
Когда мы вернулись в отель и Клейн ушел к себе, Силвер вдруг кидается
ко мне и начинает размахивать руками.
- Видал? - говорит он. - Ты ее видал, Билли?
- Кого - ее? - спрашиваю.
- Да ту самую картинку, за которой охотится Морган. Она висит у
закладчика, прямо над его конторкой. Я только не хотел ничего говорить при
Клейне. Будь уверен, это та самая. Барышни прямо как живые, из таких, что
носят платья сорок шестого размера, но там-то они обходятся без платьев. И
все так меланхолично выбрыкивают ногами, и речка тут же, и берег. Сколько,
мистер Морган сказал, он бы отдал за эту картину? Ну, неужели не понимаешь?
Ведь хозяин лавки наверняка не знает, что у него там за сокровище.
На следующее утро лавка еще не успела открыться, а мы с Силвером уже
были тут как тут, словно двое забулдыг, которым не терпится раздобыть денег
на выпивку под заклад воскресного костюма. Входим мы в лавку и начинаем
рассматривать цепочки для часов.
- Это что за мазня у вас там висит, над конторкой? - говорит Силвер
хозяину как бы между прочим. - Вообще говоря, никудышная картинка, но мне на
ней приглянулась вон та рыженькая, с острыми лопатками. Я бы вам предложил
за нее два доллара с четвертью, да боюсь, как бы вы не разбили какие-нибудь
хрупкие предметы, когда броситесь поскорее снимать ее с гвоздя.
Хозяин усмехается и продолжает раскладывать перед нами часовые цепочки
накладного золота.
- Эту картину, - говорит он, - принес мне в заклад один итальянец год
тому назад. Я ему дал под нее пятьсот долларов. Это "Досуг любви" Леонардо
де Винчи. Как раз два дня тому назад истек законный срок, так что сейчас она
уже поступила в продажу как невыкупленный заклад. Вот, рекомендую эту
цепочку, очень модный фасон.
Полчаса спустя мы с Силвером вышли из лавки с картиной подмышкой,
заплатив за нее ростовщику две тысячи наличными. Силвер сразу же сел в кэб и
покатил к Моргану в банк. Я вернулся в отель, сижу и дожидаюсь. Через два
часа является Силвер.
- Ну, как, застал мистера Моргана? - спрашиваю я. - Сколько он заплатил
за картину?
Силвер садится и начинает перебирать бахрому скатерти.
- Мистера Моргана мне застать не удалось, - говорит он, - потому что
мистер Морган уже второй месяц путешествует по Европе. Но вот чего я не могу
понять, Билли: эта самая картинка продается во всех универсальных магазинах
и стоит вместе с рамкой три доллара сорок восемь центов. А за рамку отдельно
просят три доллара пятьдесят центов - как же это получается, хотел бы я
знать?
-----------------------------------------------------------
1) - Сельский элемент в городе (лат.).
2) - Северной рекой называется Гудзон в его нижнем течении. Восточная
река - пролив между островами Манхэттен и Лонг-Айленд.
Перевод Н. Озерской
Ночь опустилась на большой, красивый город, что зовется
Багдад-над-Подземкой, и на крыльях ночи слетели на него колдовские чары,
которые не составляют монополии одной только Аравии. Улицы, базары и
обнесенные стенами дома этого западного аванпоста романтики населял - хотя и
в другом обличии - не менее занятный люд, чем тот, что весьма занимал
когда-то нашего старинного приятеля Г. А. Рашида. Одежды носили уже не те,
какие видел покойный Г. А. на улицах Багдада, а ровно на одиннадцать
столетий ближе к последнему крику моды, но люди- то под одеждой почти не
изменились. Поглядите вокруг оком веры, и на каждом углу вам может
встретиться и Маленький Горбун, и Синдбад-Мореход, и Мешковат Портной, и
Прекрасный Персианин, и Одноглазые Дервиши, и Али-Баба с Сорока
Разбойниками, не говоря уже о Цырюльнике и его Шести Братьях, словом, вся
как есть старая арапская шайка. Но вернемся к нашим бараньим котлетам.
Старый Том Кроули был калиф. Он владел сорока двумя миллионами долларов в
самых солидных, привилегированных акциях. В наши дни, чтобы называться
калифом, нужно иметь деньги. Калифствовать по-старинке, как мистер Рашид,
теперь небезопасно. Попробуйте-ка пристать к какому-нибудь обывателю на
базаре, или в турецкой бане, или просто в переулке и начать дознаваться о
состоянии его личных дел! И охнуть не успеете, как уже будете стоять перед
полицейским судом.
Старому Тому осточертели театры, клубы, обеды, приятели, музыка, деньги
и вообще все на свете. Так и создаются калифы: вы должны почувствовать
отвращение ко всему, что можно купить за деньги, выйти на улицу и
постараться пожелать чего-нибудь такого, что не продается и не покупается.
"Пойду-ка я прогуляюсь один по городу, - подумал старина Том. -
Погляжу, не удастся ли откопать что-нибудь новенькое. Стоп! Я, кажется,
читал, что в стародавние времена какой-то король, или великан Кардифф, или
еще кто-то в этом роде имел привычку расхаживать по улицам, нацепив
фальшивую бороду, и заговаривать на восточный манер с людьми, которым он не
был представлен. Тоже неплохая идея Знакомые-то все надоели до смерти,
хандра от них заела Старый Кардифф, помнится, норовил выбирать тех, кто
попал в беду. Как нарвется на таких, сейчас даст им золота - цехины, что ли,
- и заставит пожениться или сунет на тепленькое местечко в каком-нибудь
департаменте. Вот бы и мне надо что-нибудь такое отмочить. Мои деньги ничуть
не хуже, чем его, хотя журналы и допытываются из месяца в месяц, как да
откуда я их добываю Да, надо будет сегодня же вечером провести эту
кардиффскую операцию. Посмотрим, что получится".
Одевшись попроще, старый Том Кроули покинул свой дворец на
Мэдисон-авеню и взял курс на запад, а потом свернул к югу. В ту минуту,
когда его нога ступила на тротуар, Судьба, которая держит в руках все нити и
управляет из своей главной конторы жизнью очарованных городов, потянула за
какой-то кончик, и в двадцати кварталах от старого Тома некий молодой
человек глянул на стенные часы и надел пиджак.
Джеймс Тэрнер работал в одном из тех маленьких предприятий на Шестой
авеню, где колокольчик поднимает отчаянный трезвон, когда вы отворяете
дверь, и где чистят шляпы "в присутствии заказчика"... двое суток. Джеймс
целый день стоял у электрической машины, которая кружила головные уборы
быстрей, чем лучшее шампанское кружит головы. Снисходя к проявленному вами
неуместному любопытству в отношении наружности незнакомого вам человека, мы
позволим себе описать его в общих чертах: вес - сто восемнадцать фунтов;
цвет лица и волос - светлый; рост - пять футов шесть дюймов; возраст - около
двадцати трех лет; одет в десятидолларовый костюм из зеленовато-голубой
саржи; содержимое карманов - два ключа и шестьдесят три цента мелкой
монетой.
Воздержитесь от поспешных выводов, если описание это смахивает на
полицейский протокол, - Джеймс Тэрнер жив и не пропал без вести.
Allons!
Джеймс Тэрнер целый день работал стоя. У него были чрезвычайно
чувствительные ноги - болезненно чувствительные ко всякому давлению на них
извне. День-деньской они ныли и горели, причиняя ему великие страдания и
неудобства. Но работа приносила Джеймсу двенадцать долларов в неделю,
которые были ему необходимы, чтобы держаться на ногах, даже если нот
отказывались его держать.
У Джеймса Тэрнера было свое представление о счастье - совершенно так
же, как у вас или у меня. По-вашему, нет ничего лучше, как носиться по свету
на яхте или в автомобиле и швыряться дукатами в разные заморские диковинки.
А я люблю посидеть в сумерках с трубочкой и поглядеть, как засыпают прерии и
всякая нечисть отправляется помаленьку на покой.
Для Джеймса Тэрнера высшее блаженство заключалось в другом, и он был в
этом совершенно самобытен. По окончании работы он шел домой - в
меблированные комнаты с табльдотом. Поужинав скромным бифштексом, обугленным
картофелем, печеным яблоком и цикорным кофе, он поднимался в свою угловую
комнату на пятом этаже окнами во двор. Там, стащив с ног башмаки и носки,
Джеймс Тэрнер растягивался на кровати, прижимал свои горящие ступни к ее
холодным железным прутьям и уходил с головой в морские небылицы Кларка
Рэссела. В блаженном прикосновении прохладною металла к многострадальным
ступням Джеймс Тэрнер находил свою ежевечернюю отраду. Любимые морские